ПИСЬМА ГРАФА ПЕТРА ИВАНОВИЧА ПАНИНА К БРАТУ ЕГО ГРАФУ НИКИТЕ ИВАНОВИЧУ.

Пресекшийся ныне в мужском поколении род графов Паниных(В июле 1872 года скончался граф Владимир Викторович (единственный сын министра юстиции, графа Виктора Никитича), не оставив сына) составлял славу Русского имени в новом периоде нашей истории. То были люди душесильные и полные государственного смысла. Развитое в них сознание собственного достоинства оправдывалось неукоризненною службою государству и непрестанною заботливостью не о своем только положении и выгодах, но и о благе отечества. Они служили не из жалованья, которое шло на их карманные траты, и это не от избытка личных доходов (первые трое Панины были не очень богаты), а от того, что чуждались роскоши и были домовиты. Преданные государям, они не боялись говорить им правду и готовы были покинуть занимаемое место, коль скоро дальнейшее служение не согласовалось с тем, что считали они правдою. Им было куда уйти из службы: их окружала тесно-сплоченная, многочисленная родня; сослуживцы и подчиненные им чиновники дорожили ими; домочадцы и крепостные люди чувствовали их заботу о себе и платили им за нее не только трудом своим, но и преданностью. Словом они были крепки стране и своей земле вполне своеземны, любя в тоже время просвещение и принадлежа к образованнейшим людям своего времени.

Панины были старинные Калужские дворяне, предок которых никогда (может быть, с Софьею Палеолог) выехал из Лукки.

Панинское имя прославлено в прошлом столетии братьями Никитою и Петром Ивановичами (получившими 22 Сентября 1767 года от Екатерины Великой Русское графство), сыновьями одного из; [66] сподвижников Петра Великого, дослужившегося еще при нем до генеральского чина, Ивана Васильевича (р. 1673 † 1736) и Аграфены Васильевны Еверлаковой (р. 1688 † 1753), которая была племянницею князя А. Д. Меншикова. Она не разлучалась с мужем в многочисленные его походы и частные командировки в течение великой Северной войны. Старшую дочь свою Александру (р. 1711 † 1786) они выдали за князя А. Б. Куракина и через него породнились с самыми знатными семьями. И. В. Панин служил между прочим по комисариатскому ведомству в Данциге, где 13 Сентября 1718 г. родился старший его сын Никита Иванович, воспитатель великого князя Павла Петровича и главный деятель Русской политики за первые двадцать лет Екатерининского царствования. На три года моложе его был второй сын, Петр Иванович († 15 Апреля 1789), генерал - губернатор Восточной Пруссии, покоритель Бендер, усмиритель Пугачевского бунта. Детство их протекло между Немцами, в Ревельской губернии, в важной тогда приморской крепости Пернав, которой И. В. Панин был комендантом.

Связанные тесною дружбою оба брата могут быть предметом большой, поучительной и богатой историческими показаниями книги, которая, мы уверены, со временем появится (Вышедшая в 1862 году книжка П. С. Лебедева “Графы Н. и И. Панины" любопытна лишь по тем бумагам, которые в нее включены из Государственного Архива. Легкомысленные суждения и жалкие выводы автора ныне уже не стоят опровержения. П.Б). Беглые черты их биографии собраны Бантышем-Каменским в его “Словаре достопамятных людей Русской земли". Будущий биограф воспользуется нижеследующими письмами, за сообщение которых мы обязаны правнуке графа П. И. Панина, княгине М. А. Мещерской. Первое письмо, с описанием славной победы нашей над Прусаками в Пальцигском сражении (близ Франкфурта на Одере) писано в Стокгольме где Н. И. Панин был тогда нашим посланником.

П. Б. [67]

1.

Описание Пальцигского сражения.

Батюшка, дорогой мой братец, Никита Иванович!

Случай настоящего дела меня пред вами, любезной друг, извинит, что я не мог, после полученной ныне над неприятелем нами победы, с первою от командующего нашего генерала депешею к вам сам написать, затем что я несколько дней до сей баталии наижесточайше мучился подагрою, а и в баталии велел себя людям встащить на лошадь и до самой ночи на ней в должности своей был. После же принужден той болезни заплатить cиe дерзновение тем, что вот уже третий день как с постели не схожу и насилу сегодня правую ногу поднимать зачал. Однакоже утешило меня то, что вам от нашего милостивого шефа (Графа П. С. Салтыкова. П. Б) хотя точно и не сказано, что я из сей баталии совсем здрав вышел, но дано знать, что у нас из генералитета только убит генерал-поручик Демику, а ранен бригадир Ельчанинов. Почему ласкаю себя, что рассудительное ваше великодушие вас ото всякого о мне сумнения тем освободило. И так, удостоверя сим вас, мой любезной друг, о том, что я ничем невредим из сей баталии вышел, начинаю вас уведомлять о происшествии ея.

После того, как смело предприемлемой неприятель, в Польшу вступя, приближался к Познани, желая на стороне реки Варты от Вислы сюрпренировать наш малый деташемент, прикрывающий тяжелые обозы, когда нашел всю нашу армию успевшую на той стороне реки предстать ему в ордер-де-баталии, отступил и, опять отдаляся двумя маршами, через оную реку на Померанскую сторону переправился: то наш командующий генералитет [68] положил со всею армиею на него идтить и искать к баталии принудить или, отдаля от способности покушаться ему пресекать нашу с своими снабжениями коммуникацию, потом начать производить повеленные нам операции. К которому концу армия наша и пошла на него прямо, оставя для прикрытая Познани из числа своего знатной деташемент. Через первый марш мы нашли его стоящего в лагере между болот и озер, для чего армия наша в виду оного свой лагерь взяла, имея намерение, настояще рекогносировав место, потом потребные меры для поиску над ним предприять. В туже ночь приказано было господину генерал-майору графу Тотлебену с легкими войсками на неприятельские форпосты и, буде возможно, то и на передовой лагерь, напасть, который с таким успехом оное произвел, что многих его гусар побил и несколько в плен с одним офицером взял, и неприятель со всею своею apмиею в туже ночь, не дождавшись света, назад пошел.

Наша армия последовала за ним и одним маршем, когда наш авангард стал только приближаться к неприятельским отводным перед его лагерем караулам, то оные тотчас с самыми малейшими между гусаров только перестрелками назад к армии своей отступили; а она в тот момент, устроившись в ордер-де-баталию, но не дождавшися приближения нашей армии, пошла назад и, взяв несколько в левую руку, заняла весьма великие вышины, которые она заблаговременно земляной работою укрепила, где и остановилася. От нашей армии тогда несколько легких войск командировано было на неприятеля сзади нападать, и они довольно с знатным успехом оное над их гусарами производили. Армия же наша между тем пред теми вышинами в лагерь стала и, приближа к оным некоторые батареи, с прикрытием малого деташемента, неприятельскую армию бомбардировать стала и с видимым в ней уроном принудила ее на тех горах назад отдаться, где оная и лагерем расположилась, учредя на всех потребных местах и вышинах большие батареи и пикеты. Как те горы весьма неприступны и доступ к ним между озер гораздо болотен, то армия наша предприяла, обходя их правою рукою, неприятельской лагерь обратить и с удобнейшего места атаковать, или принудить его с того места сойтить и в баталию вступить пресечением коммуникации с Дризеном и Ландсбергом, откудова он тогда свое снабжение получал.

Наша армия с полуночи марш свой предприняла для предупреждения не допустить выиграть неприятелю тех вышин, [69] которые Польское местечко Мев окружают. Неприятель же как бы то предузнал и, как только обмеркло, то по способности случившегося тумана весьма тихо к тем же вышинам маршировать стал; но случившиеся болота его марш влево отдалили, а притом и командированные от нас легкие войска с подкреплением конных гренадер, нападая на арьергард, его в походе столько задержали, что мы оные вышины все выиграли. Неприятель, будучи закрыт от нас лесом, нечаянно столько к нам приближился, что подал было желаемой случай себя атаковать, и мы совсем к тому стали приуготовляться; случившееся же по несчастии между его и нашим фронтом болото требовало переправы, для чего принуждено было остановиться и оную делать начать, a cиe было уже после половины дня, и потому атаки прежде другого дня утра предпринять было нельзя. Неприятель же знатно cиe свое приключение предвидел, то с первою темнотою ночи во всякой тихости с того места пошел и взял уже свой марш с поспешностью к Померанским границам.

Наш командующий генералитет потому не рассудил допу стить армии своей отведенной быть за уклоняющимся от баталии неприятелем от предприемлемых ею операций, и для того взяли свой марш к намеренным местам.

Во все сии с неприятелем маневры ни одного дня не прохо дило, чтобы не было кровопролитнейших между легких войск шармюцелей и чтоб мы с ним в лагере или на походе артилериею не перестреливались; а во всем том, как бы нынешняя победа нам предвозвещалась, всегда авантажи на нашей стороне по справедливости оставалися, и мы урону своего почти не чувствовали, как, насупротив того, неприятельский побитыми, пленными и дезертирами всегда весьма знатен был.

Такое отдаление от нас неприятеля недолго было; но он, увидя безотменное наше стремление к произведению операций наших, как мы только в Шлезию вступили, то и он 9-го нынешнего месяца со всею армиею в виду наших форпостов пришел и стал между рекою Одером и местечком Цилихау в крепком лагере.

Наш генералитет 10-е и 11-е число упражнялся прилежно рекогносцировать место для учинения диспозиции к атаке Неприятеля; и, уважа трудности лесистого и авантажного неприятелю места, предприняли оной лагерь с правой стороны обратить, дорогу от него к Кросену пресечь и тем к баталии принудить. А для того 11-го числа ночью, оставя свой лагерь на месте с людьми и артилериею, армия наша туда пошла. [70]

Наконец, 12-го поутру, увидя нас в правой руке прибли жающихся к себе и к Кросенской дороге, тотчас поднявшися, сам левою стороною противу нас к той же дороги пошел; а между тем чрез дезертира получили мы сведать, что накануне того дни прибыл для главной над неприятельскою армиею команды генерал-поручик Вейдель и привел с собою ранфору 8 или 10.000 человек пехоты и конницы, и что их армия до 60.000 человек состоит; а что прежний их командир генерал г. Дона от команды отозван.

Таким образом (по неприбытии еще к нам оставляемого при Познани знатного нашего деташемента и потому что принуждено еще было оставить 8 батальонов к прикрытию наших обозов и оставленного нашего лагеря) мы хотя и видели себя противу неприятеля малочисленнее, но командующий наш генералитет остался в той твердости, чтоб неприятелю дороги к Кросену по сей стороне Одера без баталии не дать и его в том предупредить, в чем мы и предуспели. А он, 12-го числа пополудни в два часа, при деревне Пальциге приближался к той дороге и, увидя нами оную занятую, а нас строющихся к атакованию себя, то, держась только правила своего, дабы самому атаковать, в начале третьего часа пополудни атаковать нас наижесточайшим образом начал.

Правда, мой любезной друг, что атаки его были самые смелые, наступление наипорядочное и производил их одну после другой пять, не взирая на то, что храбростью и преудивительнейшим постоянством, терпением и послушанием наших войск он всегда с великим уроном и расстройкою отбит был и ни один раз не мог ни единого полка вступивших с начала в нашу первую линию в расстройку привести или ко одному шагу отступления принудить, так что одни те полки без всякой перемены и решили все дело и неприятеля от последней атаки совсем отступить принудили уже в сумерки; того же времени от 2-х часов по полудни всегда беспрерывный огонь из артиллерии и мелкого ружья продолжался.

Я знаю, мой друг, сколько вас по любви к отечеству мо жет обрадовать известие о добродетелях народа его, то, не распространяясь много, по сущей истине скажу, что во всей баталии, не взирая ни на какие яростные неприятельские стремления как пехотою, и паче превосходящею своею кавалериею, все войско наше так порядочно и послушливо поступало как того только самые искуснейшие люди в самом лучшем учебном строю требовать от всякой армии могут. Мужества-же и великодушия столько [71] показано, что в которые пехотные полки кавалерия неприятельская врывалась, то не только их не рассыпала, но те в которых уже въехали, штыками людей и лошадей поражали; а до которых еще не доехали, те, делая собою в которую сторону потребно было обороты, по въехавшим стреляли, и всеконечно весьма редкий или ни один неприятельский рейтар, въехавший в нашу пехоту, из неё не выехал, но тут свою жизнь положил. Не меньше же того не только наши кирасиры и драгуны, где только случай допускал, съехавшись с лучшею неприятельской кавалерией, не думая никогда о пистолетах, но прямо с палашами в них выезжая, к отступлению принуждали. Когда-же apмия наша через неприятельские тела и раненых перешла, то никто наши никому из них никакого огорчения не делал и ничего с трупов не снимали и пленным никакого неудовольствия не показывали, но к особливому удивлению сами мы видели, что многие наши легко раненые неприятельских тяжелораненых на себе из опасности выносили, и солдаты наши своим хлебом и водою, в коей сами великую нужду тогда имели, их снабжали, так как бы они единодушно положили помрачить злословящих войско наше в нерегулярстве и безчеловечии.

Как последняя неприятельская атака отбита была уже в су мерки, то наступающая темнота и лесное место не дозволили армии нашей неприятеля в тот день дальше преследовать, как только перейти через трупы; а потому неприятель имел время как побитых своих сначала, так легко раненых и пушки свои с собою увезти. Но со всем тем оставил нам, сколько мне еще теперь известно, пушек 15, знамен и штандартов 7, барабанов великое число. В плен взято кирасирский полковник один, обер-офицеров 14, унтер-офицеров и рядовых 590, дезертиров к нам пришло 1406, тел неприятельских нами по сегодняшний день похоронено 3965; да к тому изволите присовокупить, сколько ему надобно сверх того иметь у себя раненых и дезертировавших в другие места! С нашей же стороны побито всех чинов 893, в том числе храбрый и от вас рекомендованный генерал-поручик Демику; а раненых, думаю, что больше 3.000 человек.

Итак, мой любезной друг, оканчиваю сие, заочно вас об нимая, и наиусерднейше поздравляю с такою победою оружия нашей всемилостивейшей Государыни, которая всеконечно по справедливости заслуживает и от недоброжелателей нам прямую честь [72] и славу народу нашему и из которой жив и невредим, будучи во всем том участником, возвратился тот, кто вам по смерть непоколебимо

P.S. Мы уже Кросен войсками заняли и бывшее неприятельское в нем прикрытие выступить из него принудили”(Только означенное кавычками своеручно. П.Б).

2.

июля 3-го 1760-го году, из Кенигсберха.

Я, выезжая отсель, оставил для отправления к вам, мой до рогой братец, письмо по почте, в котором доносил вам как о своем сюда приезде, так и въезде; а понеже сей вручитель господин генерал-майор Томас Григорьевич Диц едет в Петербурх на своих лошадях, то я, сославшись только на оное мое письмо, вас просил сим единственно касательно до него.

Он прежде служил в конной гвардии, а потом был в моем полку полковником, обращаясь со мною весьма дружелюбно и от того времени и поныне всегда ко мне искренний приятель.

Нынешнее же его состояние такое, что он в кампанию Цорендорфскую был избран всеконечно по достойной его способности и в самую необходимость ко доставлению армии провианта, и посажен был главным членом в походную нашу провиантскую канцелярию. Сколько я дела понимаю, то он эту комиссию исправлял с таким возможным успехом и верности настоящих казенных интересов, как только возможно было честному и радетельному человеку сил своих при беспорядочных и всегда упускающих время учреждениях собрать.

Вам известное последование всея той кампании в рассужде нии ея предводителя (Т.е. графа Фермора. П. Б). И обыкновенная завидость к таковым комиссиям, кроющаяся под видом соболезнования о казенных прибытках (в самом же деле ревность о нажитках, мнимая быть в других руках, а не своих) произвела на него нарекание, и он был сменен князем Меншиковым, и счеты его и книги все запечатанные и поныне остаются без рассмотрения, и он под нареканием нашего министерства; но был прошлую кампанию при [73] корпусе на Висле, будучи почти в гноищи от скорбутики, затем был принужден проситься на год к лечению и от фельд-маршала потому был представлен, что ныне в поле быть не в состоянии.

Резолюция по тому только ныне воспоследовала, что ему велят явиться в Конференцию, почему он теперь в Петербурх и поехал, ожидая о себе как рассмотрения в его определении по причине его худого здоровья, которое теперь гораздо и поправилось, так и претерпений по тому на него нареканию, в котором однакоже он берется со всею твердостию себя оправдать, если только допустят к слушанию и возьмут дела его до рассмотрения; но опасается, что он никакого человека себе знакомого у вас не имеет.

Пожалуй, мой любезной друг, в особливое мне одолжение и к последованию вашего природного попечения о бессильных и беспомощных, в рассуждении же, что он, чаю, уже тридцать лет без всякого пороку и с похвалою служил, а не имея ничего кроме жалования, содержит жену с семью детьми: помоги ему где и сколько возможно. Впрочем верьте, что я всегда непременно есмь ваш истинной друг и верный брат

Петр Панин.

P.S. Хотя вверху и написано, что я отсель отправляю к вам письмо по почте; но отъезжая отсель вам знакомый в Стекольме купец Свешников подал случай оное послать с ним, положа в пакет жены моея, и с ним же господин Хитров послал на 45 червонных для его бывшего слуги и для господина Стаxиeea на пятьдесят рублев подлежащую сумму денег по здешнему настоящему курсу, то есть червонной по 2 руб. по 50 коп.(В то время, когда это и последующие письма писаны, Н. И. Панин находился уже в Петербурге гофмейстером и воспитателем великого князя Павла Петровича. П. Б).

3.

14-го Августа 1760-го году,

из лагеря при Дрохен-Берге, в Шлезии.

Тот курьер, мой любезной друг, который ваше мне любезное письмо касательно до происшествия у нас между двух Польских принцев привез, доставил и высочайший вчерась рескрипт, чтобы им, объявя за то гнев, велеть ехать от армии в свои домы, и что им туда будут присланы и абшиты из нашей службы. Между ими князь Сульковской, во все время бытности при армии, [74] обращался со мною весьма приятельски и убедил меня, чтобы я вас, мой дорогой братец, просил о вспоможении ему в сем несчастливом приключении, дабы и он не отженен был воспользоваться, по сему его от малости преступлению, известным милосердием нашей августейшей Самодержицы. И для того я наперед объясняю их дело, которое произошло до приезду моего к армии, во сколько мне оно ко известию дошло.

Они, имея между собою еще домовные неудовольствия, один день, сошедшись в партикулярной компании, побранились, и один другого, как сказывают, равно помахнули, но бывшими при том до дальнего не допущены. После того чрез несколько дней они хотели между собою биться и имели несчастие на двенадцати шагах один от другого, по паре пистолет, друг на друга выстрелить без вреда; а потом тотчас сразиться на шпагах в три партии, но без повреждения секундантами разведены и помирены.

Его господина Сульковского теперь желание и просьба в том состоят: буде чего далее произвести будет нельзя, то по крайней мере чтобы милостиво исправлена была его репутация по бывшей его у нас ревностной службе.

Я вас, мой дорогой друг, наиприлежнейше прошу из одолжения ко мне, где и как вам возможно, ему в том приложить ваше вспоможение.

Я сим к вам ни о чем другом распространяться способу не имею, потому что, чаю, cиe до вас точнее дойдет, нежели я буду с первым отсель к вам курьером писать; для чего я и к жене своей отсель писать оставляю. Вы пожалуйте ей cиe сообщите; я же ей кланяюсь и обоим вам всегда непременно пребываю истиннейший друг.

4.

29 Апреля 1761-го году, из Морунга.

Как наше братство и дружба, мой любезнейший друг, на истиннейших пределахоснованы, нежели на обыкновенных друг другу при всяком случае объяснениях, то я уверен, что за ваше принятое дружеское бремя ко исходатайствованию решения и произведению разделу по наследству жены моей, вам угоднее будет от меня самое сердечное, но так короткое благодарение принять, нежели всякие обыкновенные другие выражения, а оно в том только и состоит.

Вы сим изволили совершенно одолжить того своего брата и истиннейшего друга, которой ничего кроме прямой кровной любви [75] и вернейшей дружбы противу вас в сердце своем не имеет, а сделали с некоторым хлебом жену и, буде останутся, наследников того, которой все производимые к ним милости принимает и еще больше, нежели к себе собственно. Затем же, мой дорогой друг, позволь мне теперь обратиться к продолжению ответа на ваше о том письмо и к сообщению вам о нынешнем моем состоянии.

Вы, как откровеннеиший сердец наших друг, совершенно можете узнать, какое настоящее движение во мне и жене моей, яко истиннейших и вернейших рабах своей природной и неоцененной Государыни, в нас произвело чувствием должного признания и подданническою благодарностью происшествие столь высочайшей к себе милости и праведнейшего о подданных расположения, чем мы теперь наиживейшим образом будучи преисполнены, хотя приложенным письмом (с коего у сего копия следует) и приняли смелость заочное верноподданническое благодарение приносить, но не можем обойтиться, чтобы и вас не просить же, если случай вам, мой дорогой друг, способ подать удостоится, то пожаловать с нашим заочным повержением к освященнейшим Ее Императорского Величества стопам принести от нас за такую щедрую к нам милость рабское благодарение с присовокуплением обязательства моего всегда с радостию полагать мой живот в ее высочайшие услуги и верность, произнося же притом со всем своим домом ежечасные к Господу Богу молитвы о продолжении неоцененнейшего веку и о соблюдении всенадобнейшего Ее Величества здравия.

О любезной вам нашей Грушеньке к вашему порадованию теперь лучшего еще сказать не могу кроме того, что болезнь ее опасных следствий, кажется, не показывает; но только и поныне лихорадка единственным переменным жаром продолжается и содержит еще все ее в слабости; а мне и особливо матери наносит тем великое смятение, так что, при нынешнем нашем начинающемся уже выступлении с квартир, никуды ее скоро отсель вывезть будет нельзя. У нас же при великом нетерпении от неполучения от вас еще и поднесь настоящего нет разрешения; но велено 1-го числа настоящего месяца всей армии идтить в лагери за реку Вислу, а 15-го, буде хотя и ничего получено еще не будет, предпринято маршировать вперед. Почему за болезнию ее стало уже по желанию моему невозможно своих домашних, как все другие, вэять с собою на время бытности в лагере при Висле; для того же, отпустя полки, сам имею дозволение остаться по 10-е число с [76] ними здесь; а потом, если от вас ничего особливого не объявится, то на почте к Висле в одни сутки доеду, их же оставлю здесь ожидать совершенного дочери выздоровления и потом ехать в Кенигсберх, где Василий Иванович (Суворов, отец славного Суворова, в то время генералъ-губернатор Восточной Пруссии. П. Б.) жене моей один казенный дом в квартеру приказал уже отвести

Я не думаю согласно с описанием вашим, чтобы шурин мой стал делать вам в разделе затруднение; но от свояка все произойти может; по справедливости же шурину будет тягостно ровными частями сестер своих удовольствовать, для чего за настоящее нахожу вам, дорогой друг, напамятовать

По самой, кажется, справедливости следует как зачесть по последней мере своячине полученные приданые деньги в следующую ей часть, так сестре ее наградить то, что она ни малейшего содержания себе от самого младенчества из дому отца своего получала, а потому сделанной ею при дворе четыре тысячи рублев долг я собственными деньгами за нее заплатил, занять с процентами быв принужден, в чем от всех купцов на мое имя и квитанции теперь имею. Следовательно оной капитал и с причитаемыми со времени замужества ее тогдашними процентам справедливо подлежит теперь к требованию вашему противу сестры ее, сверх надлежащей ей по смерти отца своего части, в рассуждении того, что как оная с полученных денег в приданое поныне процентами пользовалась и из отцовского дому худое или хорошее на содержание себя по замужестве имела, насупротив; же того от долгу жены моей (происшедшего от неполучения из отцовского дому себе до замужества содержания) возрастали все на меня проценты. Мое и жены моей желание, к присовокуплению вам уже от меня чрез прежние письма известного, в том еще стоит, чтобы из полученных на часть ее денег, во первых, тотчас заплатить Ивану Лукьяновичу (Талызину. П. Б.), да сверх того, чтобы в наличности у вас сохранены были тысяча для заплаты Леонтьеву (которому я ныне только одну отдал), да две тысячи на потребное жене собственное снабжение; затем же оставшие, чего и на ваши иногда употребления не востребуется, чтобы раздать взаймы из указного процента на имя ее с вычетом, а не с припиской оного, для которой отдачи она у сего прилагает вам от себя верющее письмо, и обще со мною вас дружески просит, чтобы [77] вы таковым образом с ее деньгами поступить изволили; на ваше же собственное употребление так с ними поступили, как с вашими собственными.

Вот, мой любезнейший друг, у сего следует же от нашего брата Леонтьева в вотчину его письмо, содержания старинных бояр, однакож в разуме довольно свойственническое, в рассуждении чего вы, надеюсь, не оставите Епанчину дать подобное же и от стороны своей подтверждеяие.

Прилагаю у сего же росписку для возвращения вам с нашего Ивана Ивановича (Известного Неплюева, женатого на сестре графов Паниных. П. Б.) пятидесяти рублев денег, кои я здесь по письму его на внука его Корсакова (Кажется, это был известный впоследствии генерал и Виленский генерал-губернатор А. М. Римский-Корсаков. П. Б.) каким образом употребил; а вы пожалуйте при моем усерднейшем поклоне оную ему вручите, как вы в ней оба изволите увидеть, что для г-на Корсакова искуплено самое только к походу нужное, а оттого наличных денег весьма мало на прочие расходы к нему вступило; он же ко мне уже прибыл, не имея ни единой полушки и с одним при себе мальчиком. Хотя же он молодец без дальнего о себе попечения, но неизвестны ему те тягости, кои в походах сносить принуждено, когда недостает ни людей для услуги, ни денег на прокормление их и собственные свои мелкие потребные издержки. Для того прошу у Ивана Ивановича испросить ко мне письмо с объяснением, до какой суммы мне на него в год употреблять он определить изволит, в рассуждении того, что следующую ему треть жалованья нам еще и всем, как видно, скоро не выдадут; да и вперед ненадежно, чтобы оно в свое настоящее время получаться могло. Впрочем же, что до его собственной пищи принадлежит, то я его в угодность Ивана Ивановича взял содержать у себя; а буде что под роспиской в подписи его вам сумнительного покажется, то молодец порезал руку.

Наконец прости, мой любезнейший друг, и верь, что никто никогда вам истиннее и усерднее быть не может, как я на весь век есмь ваш истиннейший друг всем сердцем и душею.

П.

Р. S. Объяснение мое о требовании при разделе в рассчет прежнего жениного долгу с процентами не примите в то, чтобы я восхотел шурина без умеренности отяготить; но единственно в то представляю, чтобы оное ему в защищение свое употребить против другой сестры, когда она станет ровного с женою моею требовать. [78]

5

Из Кенигсберха, Июня 3-го д. 1762 г.

(Еще в конце предъидущего 1761 года, т.-е. перед самою кончиною императрицы Елисаветы Петровны, П. И. Панин назначен генералом-губернатором находившейся в нашем владении Восточной Пруссии; по приказанию отправиться туда и занять место В. И. Суворова дано ему только 4 Января 1762 года, т.-е. уже при Петре ІІІ-м, от графа П. С. Салтыкова. П. Б.)

Следующие у сего копии, вам, мойлюбезный друг, довольно покажутъ, сколь мне велика была нужда сего вручителя нарочным курьером с тою депешею отправить, и сколь в великих я, по моему нынешнему обязательству, трудностях теперь нахожусъ, которым опасаюсь не толико под неповинное какое прегрешение подпасть, но и доныне мою соблюденную как в здешней так и в посторонних землях репутацию потерять: ибо, как изволишь увидать, что не токмо ни от кого я никаких наставлений в свое время не получал и получать не могу, но и всякий от меня отрекается: то мне и не остается, по соблюдении в том своей настоящей должности, как единственно к вам, мой любезной друг, прибежище. В следствие ж того оное все сообщаю к вашему благоразумнейшему усмотрению и дружественнейшему возможному попечению, о том только, чтоб я, как на сию, так и прежде отправленные, а вам сообщенные же от меня, депеш мог быть предупрежден хотя некоторым удобо-возможным разрешением, до сроку возвращения сего королевства и до того, пока моих подчиненных, коих с начала нашего в нем правления в своих руках и ведомстве мы имели, разберут: ибо уже Кольман, яко бывший директор большой половины доходов сего королевства, к вам безвременно взятъ; да слышу же, что и Бауман или важнейший еще тудаж на сих днях берется.

И что до меня, мой любезной друг, касается, то я с женою здоров, а по полученному ордеру, усмотренному вами в моеи реляции, так себя приготовляю, чтоб, по прибытии сюда Воейкова тот день возможно было к назначенной армии и Померанию (Т. е. для участия в наступавшей тогда войне нашей с Даниею. П. Б.) поехать, а обремененную мою жену на ваше братское призрение в Пет. отправитъ; к чему то еще присовокупляю, чтоб обещанные деньги пересылкою ко мне не промедлить, кои надеюсь способно вам быть может, съискав между Прусскими у вас депутатами комерции сов. Сатурнуса, ему для выдачи мне здесь отдать. [79]

6.

Из Кенигсберха, Июня 15 го дня 1762 году.

Последняя, пришедшая сюда из Санктъ-Питербурха почта принесла ко мне ваше, любезной друг, от, 4-го нынешнего месяца, в котором вы мне сказали о своем смятении от неполучения от меня на двух почтах сряду писем и что обнадежили вас в наступающий потом Четверг возвратить моего первого курьера, а к сроку смены моей исходатайствовать дозволение о приезде мне в Санктъ-Петербурх. на чтб вам сим с благодарением в ответ служу.

Сей курьер знать в тот день отправлеи не был, понеже и по отпуск сего он сюда еще не бывал; но вчерась приехал прежде от меня посланной подпорутчик, а ныне от вас возвратившийся уже капитаном Цедельман без всяких депешей и от вас писем, объявя свой пашпорт из Иностранной Колегии, с которым он только что в Кенигсберх гусарским уже капитаном отправлен, и что вы будто не изволили ко мне писем за тем с ним послать, что отослали их на почту, которую я принужден теперь еще ожидать до наступающего Понедельника. Что же до сумнения вашего обо мне принадлежит, то во оном вас уже разрешили мои предъидущие, и вы из них увидели, что промешкатность в дороге одного курьера и Кольмана причина только сего вашего о мне сумнения.

Сегодня приехал сюда и господин Воейков, с которым я, ежели курьер от вас не подоспеет, чрез два дни хотя и сменюсь, однакож до сроку возвращения сей земли, то-есть до 26-го числа нынешнего месяца, здесь продлюсь, в ожидании разрешения о моем дозволении; а ежели оно и к тому времени пе подоспеет, то жена моя к вам, а я в ІІомеранию тот день конечно поедем.

Отправить сие подал мне случай отправления сего вручителя по ордеру нашего Фельдмаршала с одним арестантом, и я по той способности посылаю с ним ири сем посылку под № 1-м на имя Аргамакова, которую прошу при первом случае и с приложением у сего к нему перемлать, так как и другое у сего включенное верно доставить. [80]

7.

16-го Июня 1762 году, из Кенигсберха.

Сие имеет вручить вам, мой любезнейший друг, бригадир г-н Ганзер, тот, которому ныне абшид пожалован, а не до вольно, что он у нас близ тридцати лет служил, не быв никогда ни за чтб штрафован, но и теперь пасынок его у нас похвальным офицером, а жены его первой муж в службе нашей полковником в низовом корпусе и умер. Теперь же ни ему, ни жене его с тремя детьми есть нечего, да и в другую службу пойти способу ему конечно нет; он же от секунд-маиор до бригадира происходил в моем полку, и конечно могу сказать, что кондувитою своею никогда ни малейшей причины не подавал к неудовольствию. А буде в нем не признали тех талантов, кои составляют великих полководцов, то в том его не вина, но несчастие, что вышняя рука ему оных не дала и что прежде, не допуская его до такого карактера, в коем уже несходным ему образом пропитание искать нельзя, не досмотрели и ни отпустили его из здешней службы в таком звании, чтобы были ему способ не только во всякую службу субалтерн-офицероми беспрепятственно вступить, но в, противном случае форштером или амтманом пропитание себе иметь, а теперечной генералитетской чин и тех способов его совершенно лишает.

Он намерен подать всемилостивейшему нашему Государю просительное письмо о том только, чтобы для пропитания всемилостивейше указал его определить в какую бы то ни было службу; и я вас, мой любезнейший друг, прошу из единого человеколюбия употребить ваше возможное и ему в том помочь, чем всеконечно весьма прибавите славы о ваших добродетелях и человеколюбии

Государь мой братец и любезной друг Никита Ивановичь

Сей вручитель секунд - маиор Слетков от тех третьих батальонов, которые по новому штату отрешены, а офицеры из них, между которыми и он, совсем безместными остались; он же со мною был сперва в одной роте солдатом, потом у меня в полку поручиком и капитаном, служа передо мною года два прежде, и хотя он Слетковым нашим подлинно родня, однако отец его был уже офицером, и он никогда в службе ничем [81] не провинивался, но еще особливую способность имеет к экономическим экспедициям; а теперь остался без всякого хлеба.

Я для вспомоществования ему отправил с ним с здешнего монетного двора знатную сумму серебра в слитках с представлением в Военную Коллегию его челобитной об отставке к делам. А вас, мой дорогой друг, прошу ему к тому сколько возможно помочи показать, и не найдется ли способу нашему Борису Александровичу ^]) доставить ему место в команде своей к дворцовым волостям, к чему он всеконечно способен? А мне бытем приятство сделано было.

9

16 июля 1762 году, из Кольберха.

Я, будучи уверен, что вы, мой любезнейший друг, по всемилостивейшей к вам доверенности нашей неоцененнейшей и великой Государыни, доходите до сведения получаемых от войска реляций, для того оставляю вам повторить мои, сегодня с сим вручителем отправленные; но, сославшись как на оные, так и на прежнюю отправленную ж от меня лейб-гвардии с порутчиком Гриневым, прошу вашего дружеского по ним предстательства не только для меня собственно, сколько для настоящей пользы службы нашей августейшей Императрицы.

Уверен я, что от вашего прозорливого примечания не укроется: 1) дальность расстояния от Кольберха облегчать путь графа Чернышова, который буде оной уже взят чрез Богемию и пробираться в Польшу, вверх Одера реки, коему на сей марш больше всего доставление денег или кредиту на них надобно, понеже он совсем был отправлен на единственное содержание нового нашего друга (Т.е. Фридриха II-го. П. Б); но он, равно как и прежние союзники, яри случае отступления нашего от их действ, конечно большого вспомоществования в том не сделают; 2) что на противной случай, дабы здешние земли и крепости из рук не упустить, а как отдаленного отсель в Мекленбургии корпуса Прусскому отрезанию, так тем и здешнюю армию самому слабейшему состоянию уже не подвергнуть. Мне никак невозможно отсель для объявленного облегчения прежде отдалиться, пока деташамент из [82] Мекленбургии за два марша отсюдова будет, а то произойдет 25-го числа нынешнего, и я тогда тотчас, оставя оной к примечанию Кольберха и здешней земли, сам пойду чрез Померанское местечко Темпельбург в Польшу к местечку Шнейдемиль, у реки Нетцы лежащему. 3) Представитежъ, мой любезной друг, вы себе и то, что, будучи в двойных обстоятельствах или возвращаться в Россию или же удержать по прежнему все конкеты в своей поссесии, то инако здешних магазейнов и прочего теперь невозможно учреждать, как на судах, чтобы в случае или с них выгружать или оные обратно к Российским берегам отправлять. 4) Равным образом на такие два случая другой мне и позиции взять невозможно, как той, чтобы быть на средине между обоих завоеванных земель и не отдалиться от того способу, чтобы возможно было успеть из своих с Вислы магазейнов пропитание подвезти; ибо как на изворот в том деньгами, которых здесь нет, так и на хлеб в тамошних местах положиться никак нельзя, потому что старый весь уже истреблен, а новый еще в полях только поспевает. 5) .Но со всем тем, если корпусу графа Чернышова удержание произойдет, то я Померании и Кольберха из рук не упущу; а в Пруссии необходимо надобно предупредить, чтобы хотя те полки, которые из принадлежащих в здешнюю армии туда фельдмаршал возвратил, от Вислы и отдаляли, но при оной содержали их в лагере и сохраняли мост Торунской и Мариенвердерской и были бы в ежечасной готовности на востребованной от меня случай к движению. 6) Если ж корпус графа Чернышова (как всякое благоразумие обнадеживает задержан не будет, то на обратной в Россию так дальний путь и отдаление от своих здешних не внутри земли, но на берегах только заведенных магазейнов и от способов получать с неприятельских земель в зачет коитрибуции фураж, больше всего потребна знатная сумма денег и добрыя в своих границах к прибытию войск распоряжения квартер (кои им по такому дальнему осеннему и зимнему переходу весьма будут нужны), так и безнедостаточное в них приуготовление потребного войску пропитания.

Вот, мой любезный друг, все то, что, я надеюсь, ваша прозорливость еще сильнее вам представит, нежели я оное теперь описывать время имею; но остаюсь в совершенной надежд что вы всего вам возможного не оставите употребить на то, чтобы лучшим образом способствовало таким милосерднейшим намерениям нашей вceмилостивейшей Государыни о пользе [83] своей империи и войска. А для того обращаюсь теперь только к моим партикулярностям.

Здесь жить и поход мой по тем местам, где уже все ис треблено, весьма дорого; а я, как вам известно, с своими деньгами совсем не приуготовлялся главным быть.

Пожалуй, буде возможно, способствуй высочайшею щедротою воспользоваться и нашему Николаю Михайловичу (Леонтьеву. П. Б); а нельзя ли доставить ему секунд-ротмирское место в конной гвардии или полковничье в том гусарском полку, с которым он, как сказывал мне, имел счастье под предводительством нашей великой героини в спасительнейшем для всей России действии употребляем быть?

Я, по благодарнейшему моему признанию к графу Алексею Петровичу (Только что возвращенному тогда, бывшему великому канцлеру, графу Бестужеву-Рюмину, супруга которого была урожд. Беттихер. П. Б),за настоящее поставил при сем отправить племянника его, претерпевшего в его несчастии, полку моего капитана г-на Бетхера; а здесь прилагаю к нему письмо без адресу, который прошу на него положа но нынешнему его состоянию поручить ему, г-ну Бетхеру, от меня его сиятельству подать.

Уже по написании сего получил я почти достоверные изве стия, что граф Чернышов без удержания возвращается; но уже бывшее потом обстоятельство само собою сим миновалось. А вы изволите усмотреть из прибавления моего по сему во окончании реляции, что мне уже только вспомоществование надобно на марше в Россию от Вислы и что я теперь надеюсь в Российские границы прибыть не в Марте, но в начале Февраля месяца.

Пожалуй, мой любезнейший друг, не возможно ли вас по трудить доставить мне из Иностранной Коллегии, или откуда из другого места, какого молодого человека в штаб мой в секретари, который бы хотя на бело переписывать правильно и грамматически умел? А ему жалованье будет 250 рубл., чин порутчика и конечно хороший стол, а при случае и кафтан.

10.

Июля 21-го дня 1762 году, из Кенигсберха.

Сего вручителя, сына Сергея Алексеевича Салтыкова, я с остальными присягами при моей реляции отправил особливо для того, что он с благодарностию отзывался о том, что вы, [84] любезнейший друг, будто при несчастливом его, в минувшее правление, выписывании из гвардии старались ему помощь сделать; то не возможете ль ныне вашей в том к нему милости показать? При том же, сославшись на сию мою реляцию, в которой все уже мои сделанные распоряжении к действительному 25-го числа нынешнего месяца отсель выступлению и испражнению Колберха представлены, я у сего вам, любезной друг, включаю копии, как с полученного мною вечор от фельдмаршала Салтыкова письма, так и с моего к нему тотчас с нарочно отправленным ответа.

Вы изволите из того увидеть, каковой неразрешимости сии командиры и в так важнейших обстоятельствах, в которых конечно двойного делать нельзя, а надобно быть точно приказану чему-нибудь одному, по чему бы можно было, снимая с судов провиант, пропитание себе заготовлять, а не оставляя их с великим казне убытком на худой рейде пропадать от штурмов по 9 вдруг; когда же суда в море как с провиантом, так и со всеми военными припасами единожды отойдут, то уж их опять поворотить к настоящему времени успеть невозможно будет.

Я полученные мною рескрипты принял за точные и пози тивные, чтобы при случае свободного Чернышова возвращения мне со всем войском безостановочно в Россию иттить, а сию землю испражненну от него оставить. Да и никак я себе представить не могу, чтобы не только причина доверенности мне такой большой команды, но и единственная ваша братская ко мне дружба не могла бы вас спокойна оставить, чтобы меня хотя партикулярно для осторожности не уведомить, если бы какие отменные намерения против данных мне повелены были. Для чего, без всякого размышления, ежели он, г-н фельдмаршал, мне точного ордера с посланным к нему не даст, то я 25-го нынешнего месяца всеконечно с главным своим корпусом отсель пойду и все нагруженные наши суда с провиантом и прочим в Российские гавани отпущу; а если сверх чаяния моего оное подлинно не будет согласно с намерением, то оставляю себя вашему дружескому в том охранению, присовокупляя к оному еще и то, что возвращающийся из Мекленбургии наш деташамент к самому Колберху не прежде как к 27-му числу прибудет; а, заготовляя себя оттуда провиантом, останется при нем и задержит его в своем содержании еще после меня дней пять, в которое время уже никак сумневаться не могу, чтобы меня не предупредили в здешней земле, ежели потребны будут отменные тому повеления. [85] Да и мне же воображается, что на случай некоторых истребований быть может и в Пруссии, по причине наступивши худого времени, и на зиму корпусу остаться приказать удобность настоит.

Пожалуй, мой дорогой, вложенные верно разошлите. С вели ким нетерпением ожидаю от вас курьера на прежде отправленные мои реляции, а особливо на сюда дошедшия ведомости, что бывший (Т. е. отрекшийся от престола император Петр Третий. П. Б) умер и погребен будто в Невском монастыре, то для опровержения произносимых о нем в здешней земле разных разглашений.

Копия с письма фельдмаршальского, писанного от 18-го, а полученного 20-го числа ввечеру сего месяца.

Хотя я о полученных ныне всевысочайших Ея Императорского Величества соизволениях сверх тех, кои в ордере изображены, вашему превосходительству на письме открыть и не могу, однакож сходно с оными столько советывал бы вам, чтобы выступлением вашим с армиею из Померании не торопиться, равно как и Колберской крепости в Прусские руки до дального решительного повеления не отдавать, к чему, кажется, довольно и претекстов сыскать можно; а особливо когда еще провиант из России в оную прибывать будет. А больше того желал бы, чтобы ваше превосходительство, по распоряжении об армии всего потребного, сами ко мне побывать изволили, дабы наперед обстоятельно переговорить; я имею честь быть с совершенным высокопочитанием.

Подскрыптом своею еще рукою подписано: Я бы весьма желал вас видеть, но то невозможно. Как вам команду оставить? Хотя повеления и не имею, однако по некоторым обстоятельствам не худо вам из ваших нынешних квартир не спешить сюда выступать, ибо видно, что все то сделано в опасность о Чернышове; а как все уже то миновалось, и он ко мне пишет, перешед Одер, из Аураса, а нынче, надеюсь, в Равиче, коли не ближе, то все скоро будет сведомо в Петербурхе, и надеюсь быть какой отмене. Нам не худо от его величества (Т. е. от Фридриха II-го. П.Б) и своих людей потребовать, коих довольно у себя сильно держит и поступает с ними тирански, что слышал от Аустривских пленных и писал к Никите Ивановичу.

Вот какое противуречие писарскою рукою написано, что есть высочайшее соизволение сверх тех, кои ко мне в ордере изобразил о моем промедление здесь; а в своей руке сказывает, что хотя повеления и не имеет, но надеется отмене быть, и для того советует только, а не приказывает. В ордере же пишет себя быть мне точным во всем командиром, да и приказывает отсель мне к себе ехать и не ехать. [86]

Копия с письма, писанного от 21-го июля к фельдмаршалу.

Со всенижайшим благодарением за ваше милостивейшее довереннейшее ко мне письмо имею честь к ответу во первых сослаться на мой настоящей репорт, а притом сим служить.

Mой милостивой государь, никак истинно и помыслить не возможно без точного вашего сиятелъства повеления ни от команды к вам отъехать, которая ежеминутно от меня распоряжений теперь требует, ни собою назначенной мною день на выступление отсель и донесенной уже ко двору отменить, особливо уважая точное и позитивное высочайшее повеление, полученное мною в трех рескриптах о действительном в Россию без потеряния времени следовании и о точном соблюдение прежде заключенного мирного трактата, как и граф Чернышов прямо уже в Россию следует, а мне дал знать, что именем нашей всемилостивейшей Государыни обнадежил его величество короля, что последне-заключенной мирной трактат во всем свято и ненарушимо содержат будет.

Того ради, если ваше сиятельство, как изволили в письме объясниться, сверх тех высочайших повелений, .кои в ордере ко мне изобразили и которых письму вверить не можете, имеете и такие, по коим необходимо мне должно Померанию и Колберх далее в своей поссесии содержать, нежели в моем репорте представляется: то всенижайше прошу с сим нарочно посланным дать точное на то повеление или открыть оных обстоятельств настоящее содержание, яко такому человеку, которой совершенно ревнует в самой точности исполнить высочайшие намерения и повеления и кой от искреннейшего сердца с величайшим почтением всегда пребывать честь имеет.

11.

Москва, 4 Августа 1763 году

(Писано в Петербург, вслед за обратным из Москвы переездом туда Екатерины II-й. П. Б)

Благодарствую, мой любезнейший друг, за ваше письмо от 28-го минувшего. Но как я его вечор только получил, а cиe сегодня поутру заготовляю, то вследствие сего, времени еще не имел видеть ваше к княгине (Вероятно княгине А. И. Куракиной, сестре братьев Паниных. Михалково (за Петровским парком, под Москвою) принадлежало П. И. Панину. П. Б), затем что она в Михалкове. Теперь же оттуда присылала сказать, что будет ко мне сегодня после обеда, а потому и остается мне ответствовать на одно ко мне от вас писанное.

Брат Леонтьев уже давно живет в своей деревне, а том с достоверностью уверить могу, что отнюдь у него [87] эскадрона гусаров нет. И конечно он к заведению собственных гусар никакого предосудительного намерения не имеет. А как мы многие бывшие в минувшую войну взяли пример, что всех чужестранных служеб генералы, те, коим собственный достаток дозволяет, содержать собственных для услуги своей гусаров и называют их лейб-гусарами, то тому и последовали многие, видя в партикулярной своей услуге нужду в том и пользу. Он же Леонтьев с самого приезда в Москву, брав намерение ехать по всем своим деревням, а имея пред глазами довольные примеры, сколько в нашем отечестве помещики претерпевают от разбойников, нарядил из своих собственных слуг шесть или восемь человек гусарами. Да и то подлинно, что у него один отставной из сержантов армейских офицер по бедности своей на его содержании живет, которой в своем надзирательстве не только тех гусар, но и тех его слуг содержит. Вы же сами Леонтьева знаете болтуном; то он, как и я слыхал, говаривал от хвастовства частию своим богатством, а частию особливою будто бы склонностью к военному ремеслу, что он составит целой эскадрон гусар и будет веселиться всегда их экзерциею; а когда война заведется, то сам и с тем эскадроном представит себя в Ея Величества службу.

Вот, мой друг, все истинное обстоятельство его войска. Но не достойно ль слез, что драгоценнейшее сердце нашей добродетельнейшей и мудрой Монархини зловредными клеветниками приводится таковыми бездельными вымыслами в напрасное беспокойство и в беспричинное подозрение на своих вернейших подданных; оные ж невинно тем наичувствительнейше оскорбляются. А кажется, довольно к уничтожению сих злонамеренных людей единое, прямое и истинное понятие о всей собственной наших государей военной силе, из которой довольно будет двух или трех полков разогнать бесчисленное число подобных поваренных войск. К тому же довольным доказательством служат и бывшие войны наши с Польшею, где у таковых магнатов их поваренных войск весьма много.

И так при нынешнем благополучном уже регулярном расположении нашего отечества спокойно можно почитать заведение помещиками некоторого числа во услуги своей вооруженных людей, более к пользе, нежели к неспокойству государственному: потому что оных со временем можно бы было употреблять не только для земской полиции, но и в случае военной нужды брать их, яко уже несколько исправленных, в государеву службу. [88]

Однако же со всем тем я ему ныне же дал совет, чтобы он гусар своих не только не умножал, но и болтать бы о том унялся.

С несказанным подданническим признанием и благодарн остью принимаю я Ея Величества высочайшую доверенность к моим недостаточным мнениям и готов при настоящем востребовании всегда их сочинять, сколь слабых по моим скудным сведениям, столь всеконечно преисполненных истинною верностью и ревностию. Но как, любезнейший друг, мне способу иметь нельзя получить без особливого повеления подлинного известия какие когда поныне от правительства деланы были учреждения о побегах в Польшу и о возвращении беглых оттудова, то принужден вас же просить, чтобы вы пожаловали, истребовать о том по Сенату у Александра Ивановича (Генерал-прокурора Глебова. П. Б) экстракт, с первой почтою ко мне прислать.

Позвольте ж наконец мне, вас утрудить еще просьбой по моей страсти: как ныне наступает осеннее время и я уже воздержусь, чтобы не ездить с собаками, а здесь нет сукна способного на сюртук, то пожаловать с первою же почтою ко мне прислать пять аршин, буде сыскаться может, Аглинского драпу; а буде того нет, то какого ни есть удобнейшего для держания дождя сукна.

Чуть не забыл сказать о том, что я касательное до княгини Голштейнбек нашему другу вечор же сообщил; а он вам усерднейше кланяется. Предварительно ж посему я от него только то узнал, что принц, при прежнем отнятии у нея всего имения, не оставил со всех деревень собрать вперед годовой доход; следовательно и она оного на нынешний сама не имеет. Однакож наш друг взялся к ней для того нарочно в подмосковную съездить.

Затем живи, дорогой друг, благополучно; а я с женою и с сыном здоровы и нас душевно обнимаем; a сестре, гораздо есть легче, и весь ея дом здоров.

Заметка по поводу писем генерал-поручика Петра Ивановича Панина к его брату Никите Ивановичу.

Генерал-поручик Петр Иванович Панин быль идеально храбрый и бесспорно один из самых талантливых Русских генералов времен Семилетней войны(Мы излагаем эти факты на основании архивных данных, послуживших материалом для второго выпуска нашего труда “Русская армия в Семилетнюю войну'' и для статьи “Кунерсдорфская операция", переданной нами в распоряжение редакции “Энциклопедии военных и морских наук"). Свое геройство и искусство управлять войсками в бою П. И. Панин в первый раз проявляешь в Цорндорфском сражении, когда он, с полками 2 линии, принял на себя и расстроил знаменитую атаку Прусской конницы, под начальством Зейдлица. Затем, в письме1 от 15-го июля 1759 г., П. И. Панин дает высокопоучительный образец своего поведения в следующем за Цорндорфом большом деле, а именно в бою под Пальцигом (Каем) 12/23 июля 1759 г. В генеральном сражении под Кунерсдорфом, 1/12 Августа 1759 г., генерал Панин с Ростовским и 2-м (ныне Таврическим) гренадерскими полками первый положил предел сильнейшей из атак Пруссаков, под личным начальством Фридриха II,  — оврага Кугрунд. Наконец, взгляд генерала Панина на общее направление операций Русской армии в конце 1759 года(«Чтения в Имп. общ. Истории и Древн.» 1887 г. кн. I; «Русско-австрийский союз», стр. 210) свидетельствует о правильности понимания им бывшей обстановки и той цели, которая должна быть достигнута Русскою армиею. Независимо от должности бригадного командира пехоты генерал Панин, в тоже время, занимал важный пост дежурного генерала при Апраксине и Ферморе(Относительно особенностей деятельности Панина после 1759 г., мы воздерживаемся говорить, так как разбор документов этой эпохи с 1760 г. нами еще не окончен).

При этой выдающейся деятельности П. И. Панина, весьма по нятно, с каким интересом должна отнестись военно-историческая наука к его бумагам и к его личной переписке(Бумаги Петра Ивановича Панина сохранились у его правнуки, княгини Марии Александровны Мещерской, урожденной графини Паниной. Благодаря просвещенному сочувствию княгини Мещерской к разработке фактов отечественной военной истории, мы имеем случай ознакомиться с делами генерала Панина, вполне рассчитывая найти в них дорогие факты для истории Русских войск в Семилетнюю войну). Это последнее [90] предположение вполне оправдывается первыми же его письмами своему брату, только теперь появляющимися в печати.

Несмотря на ограниченное число этих писем и на интимно семейный их характер, два из них (от 15-го июля 1759 г и 3-го июля 1760 г) имеют самый живой военно-исторический интерес.

В письме от 15-го июля 1759 г. генерал П. И. Панин в сжатом виде излагает дорогие факты для очерка операций, предшествовавших сражению под Пальцигом (Каем), и дает важные подробности боя 12/23 июля того же года. Это последнее особенно важно потому, что вообще сражение под Пальцигом мы до сих пор могли бы изучить только по официальной реляции и журналу, не имея ни одной из заметок очевидца.

Не касаясь специальных особенностей операций и хода самого боя 12-го июля 1759 г., раскрытых этим письмом, мы не можем не остановиться на двух выдающихся обстоятельствах, засвидетельствованных П. И. Паниным.

Замечательный отзыв генерала, вполне знакомого с делом своему брату о человеческом обращении наших солдат с побежденным им неприятелем, — факт особой важности. До последнего времени непоколебимо твердо установилось мнение о варварстве Pycских во время войны с Фридрихом II. Большинство, при всяком удобном и неудобном случай, бросало на Русскую армию времен Елисаветы самую неблаговидную тень, указывая на отсутствие начальных основ дисциплины и на “чудовищную" отсталость Русского военного дела. Русские войска представлялись чем-то в роде допотопного чудовища", “толпою, одержимою Азиатскою необузданностью", и таковые отзывы мы встречаем даже у самых уважаемых военно-исторических писателей.

Подобная молва до такой степени перевесила несомненно славные дела Русской армии в Семилетнюю войну, что наши победы над великим полководцем Пруссии оставались как бы незамеченными. Грос-Эгердорф, Цорндорф, Пальциг, Кунерсдорф, Берлин и Кольберг забывались Русскою военною историей, признавались историками победами, одержанными “как бы невзначай"; да и вся эпоха [91] участия Русских в Семилетнюю войну еще недавно была едва ли не пятном на страницах Русской военной истории. Только с 1872 г., по благому почину редакции ”Сборника Русского Исторического Общества”(Сборник Русского Историч. Общества, т. 9, стр. 444), начали более серьезно и критически относиться к этому вопросу. В 1882 г. профессор академии генерального штаба, генерал Сухотин первый не согласился поверить на слово шаблонному мнению о достоинствах Русской армии времен Елисаветы(Сухотин: “Фридрих Великий", стр. 217), что много способствовало и нам с должным вниманием отнестись к источникам, которые послужили основанием для столь ошибочного общего заключения о прошлом Русской армии. Оказалось, что источниками для того служат свидетельства Немецких писателей и известного А. Т. Болотова(Русская армия в Семилетнюю войну. Выпуск I, стр.1 — 5 и Приложение стр. 1 — 61), человека с узким кругозором и довольно онемечившегося.

В непродолжительном времени мы с большею подробностью возвратимся к этому вопросу и напечатаем, в целом виде, ряд самых типичных из преступлений Русских солдат в Семилетнюю войну с конфирмациями графа Фермора(В приложении ко II выпуску труда нашего, имеющему появиться в свет в конце сего года). Этим ,мы рассчитываем окончательно подтвердить: во 1-х, что преступления Русских солдат в Семилетнюю войну по своему характеру не представляют решительно ничего варварского и выдающегося; и во 2-х, что за каждое из подобных преступлений следовала страшная кара, вполне равносильная смертной казни, от которой при Елисавете было освобождено и военное сословие, даже во время войны.

Правдивый отзыв П. И. Панина в письме от 15-го июля о по ведении Русских солдат, совершенно тождественный с отзывами о том же графа П. С. Салтыкова(Сб. Русского Исторического Общества, т. 9, стр. 491), вполне подтверждает наши выводы и наглядно доказывает невозможность слепо верить рассказам иностранцев, без всякого внимания к документам наших архивов.

Другая важная особенность того же письма касается тактиче ского искусства Русских войск во время Семилетней войны.

Несмотря на специальность этого вопроса, однако, “общеизвест но", что искусство в Русской армии того времени не шло далее [92] турецкого: Русские войска “строились на манер побеждаемых ими Турок в огромный каре" (Богданович, Русская армия в веке Екатерины II, стр. 4. Построение в каре в день Цорндорфа нами опровергается в специальном труде. Выяснилось, что Pyccкие закрыли на ночь свои фланги, всдедствие чего построение имело вид каре. С рассветом же дня войска построились в обычные две линии, и сохранился даже чертеж перехода из каре в линии); образцовой кавалерии Фридриха II мы противоставили свою отсталую в тактическом образовании конницу, отсталую до такой степени, что будто бы она на стремительные атаки Пруссаков отвечала стрельбою с коня.

В свое время мы представили документальное доказательство, что еще Петр I ввел у нас атаку конницы во фланг(Строевая и полевая служба Русских войск времен Петра I и Елизаветы. Приложение, стр. 22 — 24), которою так славилась Прусская конница Фридриха II; и тогда же разъяснили наши уставные положения 1755 г., где категорически было предписано с едиными шпагами наступать (Строевая и полевая служба Русских войск времен Петра I и Елизаветы. Приложение, 163 — 197)

Но, тем не менее , и в новейших, даже первоклассных, трудах мы встречаем по прежнему повторение старого рассказа о совершенном незнании нашею конницею того времени Европейской тактики. Так, например, г. Петрушевский говорит, что наша “регулярная кавалерия полагала свою силу в огнестрельном действии" (Петрушевский. Генералисимус Суворов, т. I, стр. 37).

Письмо П. И. Панина 15-го июля раз навсегда должно опровер гнуть эти ошибочные выводы. Здесь один из самых деятельных участников боя категорически высказывается, что не только наши кирасиры и драгуны, где только случай допускал, съехавшись с лучшею неприятельскою кавалериею, не думая никогда о пистолетах, но прямо с палашами в них (неприятельскую конницу) выезжая, к отступлению принуждали".

Письмо II. И. Панина от 3-го июля 1760 г. способствует вы яснению весьма интересного вопроса о причинах замены главнокомандующего графа Фермора графом П. С. Салтыковым.

Заключение г. Петрушевского о том, что будто бы сам “Фермор просил увольнения от главного начальствования и был заменен Салтыковым" н), вполне неверно, что видно и по духу рескрипта о замене Фермора Салтыковым, напечатанного профес. [93] Соловьевым (Соловьев, История России, т. 24-й, стр. 252 — 253), и по характеру бывшего недоразумения между главнокомандовавшим и конференциею; а именно, по делу о неимоверных pacходах на продовольствие войск (Соловьев, История России, т. 24-й, стр. 252 — 253), что очень много способствовало замещению Фермора графом Салтыковым.

В этом деле видную роль играет генерал Диц, любимец Фермора, бывший при нем генерал-провиантмейстером в 1758 г. Письмо П. И. Панина 3-го июля и его отзыв о Дице дают совершенно иное освещение деятельности генерал-провиантмейстера, и не без основания, если принять в соображение свидетельство и других документов. В письме от 3-го июля есть едва заметная характеристика и Фермора: “Вам известное преследование всея той кампании в рассуждение ея предводителя," — глухо отзывается П. И. Панин о деятельности бывшего главнокомандовавшаго; однако эта фраза в связи с секретною инспекциею армии в 1759 г. генерала Костюрина (Архив Князя Воронцова, кн. 7, стр. 354 — 366), а также и с данными других документов, которых мы касаемся в своем специальном труде, имеет большое значение. Оставляя в стороне последние и основываясь только на письмах Панина, вполне выясняется, что Диц был отрешен от должности и, мало того, его дело и стремление оправдать себя оставались без рассмотрения более года. Причины этого понятны. Если бы дело шло только об одном Дице, то едва ли бы отказались распечатать его книги. Письмо Панина нисколько не противоречит тому заключению, что и сам Фермор, вооруживши против себя всех старших чинов армии (как говорит Костюрин) был замешен в этом деле.

Вообще из этого письма несомненно следует, что и во время Семилетней войны злоупотребления при заготовке довольствия для армии составляли уже коренное зло, противу которого однако Апраксин (как оказывается) отыскал меры (См. у Соловьева стр. 252 и Русская армия в Семилетнюю войну. Выпуск I, стр. 108, пун. 2-й).

Д. Масловский.

Текст воспроизведен по изданию: Письма графа Петра Ивановича Панина к брату его графу Никите Ивановичу // Русский архив, № 5. 1888