Об императоре 28:

Я не доверяю ему более, чем кому-либо другому.

Я был раздосадован, увидев, сколь посредственны наши укрепления в Киеве. Это место может оказаться слишком важным в условиях, когда император так сильно приблизился к нам.

Это человек столь беспокойный и столь фальшивый, что при нем нельзя спокойно лечь спать, не боясь быть разбуженным появлением какого-либо прожекта или неожиданной каверзой с его стороны.

Поскольку Вы знаете историю с медалью, отчеканенной к рождению моего второго сына, я могу Вам рассказать и остальное. Именно он задал моей матери вопрос, которым она была столь польщена, – «Желаете ли Вы, Ваше Величество, чтобы я присоединился к Вам в Херсоне с маленькой или очень большой компанией?» ²⁹ Судите сами о фальшивом и легкомысленном характере этого государя.

Польстив моей матери столь опасно, он тем же манером пришел ко мне в апартаменты и не только рассказал всю эту историю, но и вполне ясно дал понять, что насмехается над этой идеей ³⁰. Он сказал между прочим «Императрица меня однажды спросила не забыли ли Вы, что являетесь римским императором? Но не в моих привычках строить иллюзии насчет подобных ”прекрасных химер”».

Я держался и буду держаться с ним очень осторожно.

Внимательно наблюдая за ним, я нашел, что о его беспокойном характере можно судить по его внешности. Даже когда он молчит, он часто беззвучно шевелит губами, подобно человеку, повторяющему про себя какую-то роль. Постоянные движения пальцев показывают, что он себя не контролирует. Я хороший ходок. Но мне было очень трудно поспевать за ним, он ходит очень мелкими шажками, но чрезвычайно быстро.

Я рад тому, что слухи о его желании застать нас врасплох не оправдались. Мне было бы с ним очень неловко. Я не смог бы вести себя с ним так, как я веду себя с Вами в ответ на Вашу просьбу говорить предельно откровенно.

С досадой узнал я и о его идее сопровождать Нас в Италии. Это испортило бы все удовольствие от путешествия.

Надеюсь, Венецию я увижу без него.

Но чтобы заставить его забыть о замысле сопровождать меня, я буду вести себя с ним настолько холодно и церемонно, насколько это возможно. Попытаюсь [115] предпринять следующее: во прибытии в Вену начну с того, что скажу, что останусь здесь на несколько дней, потом – еще на срок дней в 10, который нужно будет обязательно продлить.

Вставка на полях [Может так статься, что ему вдруг взбредет в голову осматривать со мной армейские части на всем протяжении нашей дороги. Но у меня есть отличное средство, чтобы избежать в этого. Просто буду просить его останавливаться в каждом полку пехоты, кавалерии, гусаров и артиллерии.]

О короле Пруссии:

Признаюсь, к королю Пруссии я испытывал глубокое почтение задолго до того, как его увидел. Именно в таком расположении к нему я отправился в Берлин ³¹, и это правда, что я не мог не получить удовольствие от общения с ним, да и, как мне казалось, он сам беседовал со мной с большой охотой.

Тем не менее, несмотря на мое восхищение им, я заметил одну его черту, которая меня поразила. Он охотно смеялся над тем, что, по моему мнению, не должно бы казаться смешным подобному ему человеку. К примеру, я был удивлен, увидев его хохочущим до слез над перепалкой двух актеров из итальянской Оперы-буфф, показавшейся мне вполне заурядной – они просто срывали друг с друга парики.

Не хочу упоминать о поступках короля по отношению к его соседям. Однако не могу и молчать о том, как грубо и подозрительно он относится к своему прямому наследнику, которого я люблю всем сердцем и веду себя с ним столь же искренне, как и отвечаю Вам. За его честность и порядочность я Вам ручаюсь. Я не должен был бы говорить об этом. Это слишком напоминает мне собственную ситуацию.

О себе:

Все как-то не так. Я хочу быть и являюсь хорошим сыном и хорошим подданным. Я действительно часто страдаю от того, что прекрасное образование, данное мне Паниным, и те природные качества, что дарованы мне Богом, остаются, так сказать, втуне. Я страстно желаю быть полезным моей родине, вернуть долг благодарности и любви, которую испытывает ко мне русский народ, пока возраст и здоровье позволят работать. Я искренне говорю, что страдаю от того, что вижу себя низведенным до бездействия, до самой унизительной никчемности. И тем не менее я нахожу в себе силы подчиниться судьбе, что и делаю сейчас. Вот почему меня задевает, что мои чувства и поступки неправильно истолковываются. В конце концов, вокруг меня достаточно шпионов, чтобы об этом знали. Кажется, что расстраивать и унижать меня без всякой на то причины и пользы при каждой встрече доставляет удовольствие.

На это я ему сказал: «Вам делает честь то, что Вы отвергли обращение тех в Москве, кто призывал Вас на трон во время той памятной прогулки верхом, что Вы совершили в 1774 г.» ³² Он мне ответил с удивлением: ко мне действительно обращались. Но это было не столь определенно, как Вам об этом, очевидно, рассказали. У меня нет никаких помыслов, которые могли бы беспокоить мою мать.

Тогда я ему сказал: «Да благословит Бог Ваше сыновнее послушание. Если же Вас кто-то и огорчает, так это, вероятно, те злые люди, которыми заполнены все дворы. Они пытаются продемонстрировать монарху собственную необходимость и полезность, внушая ему подозрения относительно его наследников». [116]

Он мне ответил: «Согласен, именно это и происходит вокруг меня. Исключительный фавор Потемкина основывается не только на привязанности к нему, но и на опасениях в том роде, что Вы говорите. Тем не менее, опасения эти должны были бы сильно притупиться сейчас, когда я нахожусь вдалеке от своей страны. А потом, кто знает, вернусь ли я когда-нибудь из этого путешествия?».

Я сделал все, чтобы удалить из его головы эти пагубные идеи. Он воспринял все, что я ему рассказал, сердечно, заметив шутливо: «Ну, хорошо. Я вернусь через десять месяцев, поскольку данное мне разрешение ограничивается этим сроком. Тогда я ему сказал, также смеясь, чтобы он добавил еще десять месяцев: «Вы же видите, что уже в самом начале Вы вынуждены были сдвинуть сроки Вашего отъезда на несколько недель. Трудно предположить, что это не повторится по мере того, как Ваше путешествие будет продолжаться. Но, как бы там ни было, дайте мне надежду видеть Вас вновь на обратном пути». На это он мне сказал: «Я хорошо знаю, что увижу Вену, Италию и Францию, но не вполне уверен, каким путем захотят, чтобы я вернулся. Есть некоторые столицы, относительно которых у меня могут появиться трудности. Следовательно, я пока ни в чем не уверен». Я продолжил в том смысле, что «в любом случае можно быть уверенным, что Вам придется преодолеть какое-то расстояние по территории Польши. Если так, мы смогли бы снова увидеться в каком-нибудь месте, например, Белостоке, у моей сестры». «Ах если так – всем сердцем», – отвечал он мне с пылкостью.

Потом он вернулся к разговору о своем положении и Потемкине. Относительно последнего он подтвердил справедливость анекдота об Алексее Орлове, который, увидев однажды императрицу грустной и смущенной, приписал это опасениям относительно Потемкина, которого она сама сделала его слишком влиятельным. «Чем Вы огорчены, Государыня? Скажите лишь слово и Ваша грусть пройдет. Во всяком случае, Вы можете рассчитывать на мои услуги». Он подтвердил, что Алексей Орлов сам рассказывал о предложении, сделанном им его матери. Когда же я напомнил ему о принципах чести, которых он так твердо придерживался, он сказал: «Дай, Боже, чтобы я никогда не отступил от них».

Когда речь зашла о Неаполе, он заявил: «Согласитесь все же, что моя встреча с Разумовским ³³ будет очень забавной. По крайней мере, из нас двоих не я буду более смущен». В этой связи в другом случае он, говоря со мной, оценил свой первый брак как несчастливый. Казалось, он был расположен говорить об этом свободно, но я избежал разговора на эту тему.

Относительно кодекса законов, составленных его матерью, он однажды высказался неодобрительно, дав понять, что считает крупным недостатком отсутствие в нем четкого порядка наследования тропа. Как и в других случаях, я постарался избежать дискуссии на сей счет.

О разных лицах:

Из всех моих кузенов по Голштинскому дому только коадъютор Любека ³⁴ обладает характером, который можно уважать. Всем остальным место в клинике для душевнобольных. Поскольку я попытался попросить его сделать исключение для короля Швеции, он мне ответил, что действительно этот король обладает некоторыми качествами, скорее блестящими, нежели основательными, но один из его братьев демонстрировал признаки не просто помешательства, но даже буйного помешательства. Правда, он выказал большое сожаление относительно того Голштинского [117] принца, который утонул. (Что же касается содомических вкусов короля Швеции, он говорил, что ему об этом ничего не известно – зачеркнуто. – П.С.).

[О германской нации – зачеркнуто.] Несколько раз он затевал со мной разговор о немецкой нации, проявляя к ней самое большое уважение. Он с удовольствием повторил тот пассаж из Вольтера, где автор говорит, что французы ему кажутся детьми рода человеческого, англичане – людьми зрелыми, а немцы – стариками. Именно постоянству и твердому характеру немецкой нации он приписывает то усердие, с которым ее представители служат Прусскому королю, несмотря на его жестокость, несправедливость и капризы, которые он часто вымещает на своих подданных, гражданских и военных.

Каждый раз, когда он упоминал о Панине, он делал это с самой большой нежностью и крайним почтением.

Он выразил желание, чтобы нынешний брак герцога Курляндского был признан его матерью.

О Комаржецком ³⁵ он мне наговорил тысячу приятных вещей. Он не только был крайне удовлетворен тем, как тот выполнил возложенные на него поручения, но оценил его в высшей степени приятным по своим манерам, даже сказал: «Если бы я не знал, насколько он к Вам привязан и как Вам полезен, уверяю, что просил бы Вас уступить его мне. По крайней мере, я Вас прошу разрешить ему еще раз повидаться со мной во время моего путешествия».

О Браницком ³⁶ он мне обронил несколько вещей, которые показывали полное неуважение к нему, вполне, впрочем, заслуженное.

Много спрашивал он меня и на свой собственный счет, Я прямо говорил ему и хорошее, и плохое из того, что я о нем думаю.

Кроме прочего, Великий князь сомневался даже в своем благородном рождении. Я разуверил его в этом.

Касательно Деболи ³⁷ он много говорил мне в его пользу. И между прочим следующее: «Это не тот человек, которого можно было бы назвать обаятельным и любезным, но это человек, который Вам верен, очень точен, предельно внимателен, чрезвычайно осторожен, честен, пользуется уважением. Следовательно, Вы можете быть им очень довольны».

О гетмане Разумовском он говорил мне как о человеке, находиться в обществе которого очень приятно.

О бывшем саксонском посланнике ³⁸. Он. как мне показалось, не знал, что именно по его нескромности до Императрицы дошла переписка Великого князя с графом Штакельбергом ³⁹. Когда я его спросил, почему посол не получил разрешения приехать в Вишневец, он ответил мне, что не знает. В Остальном же, всякий раз, когда называлось имя графа Штакельберга, Великий князь отзывался о нем весьма положительно.

Поскольку, однако, он как-то обронил нечто, походившее на осуждение характера связей этого посла в Польше, в частности, с Понинским, я ответил ему: «Вспомните о том, какого рода поручения выполнял Штакельберг с 1773 по 1775 годы, и Вы не будете удивляться, что он действовал как тот персонаж из Евангелия, который, увидев, что на его праздник не пришли те, кого он приглашал, позвал на него хромых и убогих. Так и Штакельберг, общаясь с подобными людьми, только выполняет поручения своего двора выразить им благодарность, действуя порой досадным для меня образом. Он, в частности, просит для них отличий. Но, слава Богу, время подобных людей скоро кончится. Надеюсь, что больше не будут возникать недоразумения [118] подобного рода, и отныне мы придем к взаимному убеждению, что Россия должна смотреть и на тех, кто мне предан, как на своих лучших друзей в Польше. Я же, со своей стороны, всемерно стараюсь увеличить в моей стране число тех, которые полагают, что каждый добрый поляк, выражающий чувство патриотизма, будет считаться хорошим русским. Я надеюсь все же, что постепенно и даже в недалеком будущем общественное мнение начнет называть русскую партию в Польше партией честных людей».

Эти мои слова, как мне кажется, доставили ему великое удовольствие.

Разговор на эту тему вызвал множество других замечаний с его стороны, относящихся как к Польше, так и ко мне лично. Вот основное из того, что он сказал:

– Довольны ли Вы тем, как устроен сегодня Постоянный совет?

Король: Не совсем.

Великий князь: В чем Вы хотели бы его изменить?

К.: Я не хотел бы давать Вам поверхностного ответа. Я думаю, что Вам самому понравилось бы больше, если бы я проинформировал Вас на этот счет со всеми возможными деталями.

В.к.: Это верно.

К.: Хотя я стараюсь не позволять себе обольщаться, так как не привык к успехам, я все же верю в то, что когда-нибудь установлю с Вами прямую и регулярную переписку, к которой не будут иметь отношения наши послы.

В.к.: Относительно этого я Вам скажу откровенно – думаю, что в подобного рода переписке монархов всегда присутствует больше неудобств, нежели пользы. Но это ни в коей мере не должно уменьшить доверия, которое, как я надеюсь, Ваше Величество питает к моей искренней и прочной дружбе. Вот почему я осмеливаюсь повторить, что Вы можете достаточно смело доверить мне все, что Вы могли бы пожелать.

К.: Говоря вкратце, мои пожелания относительно Польши и меня самого исполнятся тогда, когда я увижу себя в состоянии стать союзником, полезным России. В силу формы нашего нынешнего правления Польша лишена реальной силы и возможности проявлять политическую активность, так что она, скорее, является тяжелым грузом для России. Мы постоянно жалуемся России на козни, которые чинят другие наши соседи. России часто не остается ничего другого, кроме как говорить с ними от нашего имени. Но именно это часто доставляет России трудности, стесняет ее, поскольку другие соседи несправедливы и настойчивы, и хотя Россия вполне чувствует, что слишком большие территориальные захваты других соседей в Польше могут стать невыгодными России, ей, разумеется, не пристало ссориться с другими державами из-за каждой жалобы со стороны Польши. Россия не встретила бы подобных затруднений, если бы Польша стала сильной и могла до некоторой степени сопротивляться другим своим соседям, избавившись попутно и от страха перед Россией и ее сокрушительной мощью, необходимой для того, чтобы Польша не прекратила пользоваться дружбой союзников и поддержкой России. Если будет так, мне кажется, что интересы самой России потребовали бы, чтобы она позволила нашему правительству стать на более прочную и солидную основу и отнеслась положительно к увеличению до некоторой степени нашей армии и улучшению нашей экономики. Без этого Польша останется такой же слабой и несчастной, как сейчас. А в будущем – даже больше, поскольку она является тем барьером, который отделяет Россию от остальной Европы, или скорее, тем плацдармом, который укрепляет ее против Запада. Если он окажется постепенно уничтоженным, то, не желая того, Россия войдет в непосредственное соприкосновение с державами гораздо более сильными, чем Польша, и, возможно, гораздо более расположенными к тому, чтобы дать почувствовать России плоды их зависти. В том же случае, если Россия поможет Польше стать чем-нибудь существенным, она приобретет союзника, интересы которого, равно как и его благодарность, станут залогом ее верности и пользы. Даже если бы Я сам не имел никаких личных обязательств перед Россией, один лишь мой [119] патриотизм заставил бы меня думать так, как я Вам говорю. А сейчас скажите мне, довольны ли Вы тем, что я Вам сказал?

В.к.: да, вполне. Это представляется мне ясным и верным, как математическая формула. Я даю Вам слово чести, что полностью разделяю Ваши чувства и поступлю соответствующим образом, когда буду обладать властью.

Весьма тронут Вашими словами, сказанными столь сердечно и любезно, а также тем, как Вы, Ваше Величество, и Ваши подданные приняли меня. Выражая благодарность за радушный прием, не могу не сказать, что, находясь в Вашей стране, испытываю это чувство вдвойне. потому что имя русского пробуждает в душах поляков самые горькие воспоминания. Поверьте, я очень хорошо осведомлен о жалобах государственных мест и частных лиц против нас, Я смотрю на них как на постыдные пятна на моей одежде, которые трудно смыть. Не говоря уж о разделе, мерзости, совершенные нашими офицерами в Вашей стране, ужасны. Мне стыдно за них, и если б это зависело от меня, они бы уже давно были исправлены (тут он сам мне назвал наиболее серьезные вымогательства, которые были совершены русскими офицерами. Он даже указал на главных виновников, не забыв и последних похищений наших подданных по приказу Энгельгардта).

Потом он заговорил со мной о моем племяннике, сказан, что он нашел его сильно изменившимся к лучшему, в связи с чем он наговорил в его адрес много комплиментов.

Когда мой племянник сопровождал его в Броды, он действительно попросил у него прощения (во его собственным словам) за ту холодность, которую проявил по отношению к нему во время пребывания в Петербурге.

Однажды мне представился случай высказать Великому князю следующее: «Те из людей, на которых принято смотреть как на самых великих в своем роде, должны были бы защищаться от соблазнов славы той мыслью, что никогда никто не сделает ничего полезного и похвального, если ему не придет в голову мысль об этом. Но подобные мысли никому не приходят в голову сами по себе. Они ниспосылаются свыше вместе с решимостью и силой, необходимыми для их исполнения».

Великий князь был, казалось, сильно поражен этими словами и сказал мне: «Из всего того, что я слышал от Вас, ничто не вызывало у меня такого уважения и признательности к Вам. Более того, признаюсь, что я ожидал встретить в Вас другую манеру мыслить, более соответствующую тому, что называют философией и духом ХVIII века.

Поэтому я был очень рад убедиться в том, что мы оба верим: каждому необходимо помнить, что над нами есть верховный судья, которому когда-нибудь придется отдать отчет во всех своих поступках. Надеюсь, что предстану перед Ним с чистыми руками».

В момент, когда мы расставались, у него на глазах были слезы и он мне сказал следующие слова: «Вы можете назвать меня бесчестным человеком, если я когда-нибудь перестану быть Вашим другом».

Вставка на полях: [Он настойчиво просил меня снабдить его письмом к (неразборчиво), чтобы это дало ему предлог настаивать на его приезде в Вену в случае, если на этот счет возникнут затруднения.]

Его жена мне рассказала, что после рождения ее второго сына Императрица сказала ей: «Только что на Ваших глазах взошла звезда Востока», далее она много говорила о Константинопольской империи, предназначенной ее второму внуку. Великая княгиня отважилась даже сказать ей: «Если Вы уготовали столь блестящую судьбу для этого ребенка, то что Вы оставите для тех, кто, возможно, появится еще?»

К этому ребенку приставили греческую кормилицу, и когда у той закончилось молоко, ему не хотели давать другую до тех пор, пока я и мой муж громко и твердо не настояли на этом как мать и отец.

Все разговоры Великой княгини свидетельствовали о нежности, которую она питает к своим детям и мужу, которого, казалось, она хотела заставить помнить об этом, так сказать, каждое мгновение. Не менее заботилась она и о том, чтобы проявлять [119] себя мягкой, вежливой и даже любезной со всеми, не исключая прислугу. Она так стремилась показывать себя только хорошей супругой и матерью, что только случайно можно было убедиться в широте и разносторонности ее интересов, среди которых была даже алгебра.

Хотя, как мне показалось, она не питала к императору такой неприязни, как ее муж, она тщательно скрывала от него (Павла Петровича. – П.С.) свои мысли на этот счет, опасаясь, очевидно, что это могло ему не понравиться.

Зато она, кажется, испытывает добрые чувства к прусскому принцу. Она сама сказала мне: «Судите сами, как неприятна мне была та холодность. с которой его приняли у нас, более того настойчивое стремление как-то задеть или огорчить его» ⁴⁰.

Комментарии

27. АВПРИ ф. «Варшавская миссия», оп. 80, д. 144, лл. 1-14.

28. Имеется в виду Иосиф II.

29. Речь идет об обсуждении Екатериной и Иосифом в ходе их свидания в Могилеве в 1780 г. планов войны против Турции.

30. «Греческий проект» Екатерины II.

31. Павел посетил Берлин летом 1776 г. в связи со своим вторым браком.

32. Ошибка. Речь идет, очевидно, о 1775, а не 1774 г., когда в ходе празднований в Москве по случаю годовщины подписания Кючук-Кайнарджийского мира популярность Павла в народе якобы побудила близкого к нему князя А.К. Разумовского сказать, обращаясь к великому князю: «Ах, государь, если бы Вы только захотели...»

33. А.К. Разумовский, сын К.Г. Разумовского и близкий приятель Павла и его первой жены Натальи Алексеевны, служил российским посланником в Неаполе. После смерти Натальи Алексеевны в апреле 1776 г. Павлу настойчиво внушали, что Разумовский состоял с его женой в интимной связи.

34. Князь-епископ Любека Фридрих-Август, представитель младшей линии голштинского дома. После размена в июле 1773 г. Голштинии на Ольденбург и Дальменхерст имел титул графа, затем герцога Ольденбургского.

35. Адъютант польского короля.

36. Ф.К. Браницкий, коронный гетман (1751-1817 г.).

37. Польский посланник в Петербурге.

38. К.Н. Сакен – друг Павла.

39.. О.М. Штакельберг – посол России в Варшаве с осени 1772 г.

40. Речь идет о холодном приеме, который был оказан наследному принцу Пруссии Фридриху-Вильгельму во время его визита в Петербург в 1780 г.

Перевод с французского яз. И. Григораша.