|
ЦЕСАРЕВИЧ ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ1754-1796 гг.Помещаемый далее план воспитания великого князя Павла Петровича, по замечанию князя А. Б. Лобанова-Ростовского, напечатан был до сих пор только в извлечении, именно Д. Н. Бантышем-Каменским в его «Словаре достопамятных людей» изд. 1836 г. часть IV, стр. 98-99, в помещенной там биографии Н. И. Панина (П. С. Лебедев в известной своей книге «Графы Н. И. и П. И. Панины» заимствует из «Словаря» Бантыша-Каменского отрывок плана 1760 г.). Документ этот напечатан, как обыкновенно поступали лет 40 тому назад, с округлением слога. В виду этого представляется совершенно необходимым напечатать интересный план воспитания 1760 г. по оригинальному тексту, что здесь и исполняется. Рукопись, с которой мы печатаем, несомненно современная составителю плана, едва-ли даже ни подносный экземпляр, так как написана очень старательно, на золотообрезной лучшей того времени бумаге. Наверху помета руки в. к. Павла Петровича карандашом: «от гр. Никиты Ивановича Панина». Рукопись сохранилась в. бумагах Ф. В. Булгарина вместе с копией, которую издатель «Северной Пчелы» предполагал напечатать, для чего испрашивал разрешения, но такового не последовало, как видно из надписи на копии: — «Граф Бенкендорф не дозволяет печатать, 25 окт. 1843 г., ген.-маиор Дубельт». Из напечатанного ниже документа лишь несколько строк, и то по тексту Лебедева, приведено в книге Д. Ф. Кобеко: «Цесаревич Павел Петрович». Кстати заметим, что вышедшая в свет после появления на страницах «Русской Старины» Записок С. А. Порошина, книга г. Кобеко является дополнительным, крупным вкладом в литературу отечественной истории, именно для воспроизведения нравственного образа наследника Великой Екатерины, столь долго остававшегося в тени; жизнь и характеристика Павла Петровича до сих пор менее всего из Русской истории XVIII в. исследованы. В виду этого труд г. Кобеко, соединивший в себе множество известий о цесаревиче Павле из русских повременных исторических изданий, каковы: «Русская Старина», «Русский Архив» и другие, а также и из иностранных печатных источников, очень полезен. Недостатки его — почти полное отсутствие данных к истории воспитания цесаревича за время, последовавшее за увольнением от должности его воспитателя Порошина (т. е. с 1766 г.), неразъясненность многих подробностей из эпохи первого брака великого князя, а главное — сильная односторонность в подборе фактов к полному и резкому осуждению Екатерины II, — прием избитый и чуждый трезвой, беспристрастной исторической критики, которая должна руководить составителя серьезного историко-биографического исследования; — достоинства же книги — сжатость изложения и обстоятельность свода множества фактов, из которых некоторые впервые являются в русской печати. Справедливость нашего замечания о том, что пером г. Кобеко руководила предвзятая мысль осудить во всем Екатерину II по отношениям ее к наследнику престола, всего лучше подтверждается тем приемом, [314] который он пускает в ход при подборе выписок из дневника Порошина. Этот драгоценный исторический памятник хорошо известен читателям «Русской Старины». Они еще недавно прочитали его в приложении к нашему изданию 1881 г. и конечно согласятся с нами, что общее впечатление говорит в пользу того положения, что в 1760-1766 гг. мы застаем царственного отрока, волею своей державной матери, поставленным в условия весьма благоприятные для его образования и воспитания. То и другое было вверено гр. Н. И. Панину — одному из умнейших и образованнейших людей своего времени; в числе наставников цесаревича водим людей, стяжавших славу на ученом поприще; его духовник и законоучитель — знаменитый Платон; вокруг наследника престола, в особенности за ежедневным обедом, Панин соединяет, в большинстве случаев, лучших сподвижников Екатерины II на различных поприщах ее деятельности.... Сколько ума, сколько нравственных правил рассеяно в беседах, к коим прислушивается цесаревич.... Но г. Кобеко подбирает только то, что слышит скабрезного и неуместного в разговорах, происходивших в покоях его героя. Эти неловкости действительно были, но они бывают всегда там, где является жизнь целого общества, людей самого разнородного нравственного развития. Панину невозможно было процеживать весь двор его времени, дабы не обронить сквозь эти решета какого либо легкомысленного петиметра в покой его воспитанника, и уж, во всяком случае, при чем же тут Екатерина II? Она была холодна к сыну. Но в той же книге г. Кобеко читатель найдет объяснение этого явления: с самого момента рождения сына мать была с ним разлучена волею императрицы Елисаветы. Да притом — не в нынешнем ли только столетии, со времени в Бозе почившей императрицы Марии Александровны, всю душу свою влагавшей в нежные заботы об образовании ее августейших детей, — мы видим прямое, непосредственное участие государыни в наблюдении за воспитанием своих детей? Как свод только печатных известий, труд г. Кобеко, при всем обилия фактов, представляет однако множество пробелов, которые в его положении было бы крайне легко восполнить, обратившись к двум-трем архивам. В виду этого его книга требует полной переработки и всего лучше, если он сам за нее примется. Не перечисляя здесь всего того, на что особенно следовало бы обратить внимание почтенному исследователю, скажем, что он должен, между прочим, остановиться на документах, относящихся к описанию серьезных болезней, поражавших цесаревича Павла Петровича, — они тем особенно важны, что именно не гадательно, а положительно выясняют причины того душевного, вполне ненормального, состояния, в котором находился Павел Петрович уже в 1780—1790 годах, т. е. задолго до восшествия своего на престол. Автору при этом должно будет значительно полнее и обстоятельнее (нежели как он сделал это в настоящем своем труде) изложить жизнь цесаревича именно за последний период до 6-го ноября 1796 г. За всем тем мы вполне благодарны г. Кобеко за настоящий его опыт. При всей его неполноте и бьющей в глаза односторонности, он самым появлением своим расширяет поле исторических исследований в области новейшей отечественной истории; книга вполне свидетельствует о живом интересе, какой возбуждает в современном обществе изучение [315] последних двух веков, и указывает на то, что настало время обобщать те драгоценные данные, те исторические материалы, которые «Русская Старина» и другие повременные исторические издания и сборники в такой массе обнародовали по отношению в XVIII и первой половине ХІХ-го веков. В внешнем отношении книга Д. Ф. Кобеко не оставляет ничего желать: издание роскошно, выполнено с любовью и вкусом. Напечатанная в небольшом числе экземпляров (всего 600), она конечно скоро потребует второго издания — прекрасный случай исправить и дополнить ее содержание. — Ред. Мерекюль. 23-го июля 1882 г. ВСЕПОДДАННЕЙШЕЕ ПРЕДЪЯВЛЕНИЕ СЛАБОГО ПОНЯТИЯ И МНЕНИЯ О ВОСПИТАНИИ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЫСОЧЕСТВА, ГОСУДАРЯ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ ПАВЛА ПЕТРОВИЧА. Записка графа Н. И. Панина. 1760 г. Еслиб благоразумие позволяло, или бы по крайней мере снести могло, принять единым общим правилом, не всегда и редко случающиеся в свете происшествия, тоб совершенно излишним было всякое дальнейшее уважение о сем драгоценном воспитании: ибо нигде и никогда, заимство освященной крови, и примеры великих предков, надежнейшего к общему благополучию плода обещать не могут, каков теперь ожидают своим потомкам российские дети и с ними соединенное множество разных народов. От самого рождения его императорского высочества, продолжаемое материнское об нем попечение нашей мудрой монархини, доказывает собственное монаршеское признание долга ее природного милосердия к Отечеству, чтоб благостояние наших потомков просто не отважить прямое разумение на учении самого Спасителя нашего о человеческих, стараниях точно исполнить, и так ежели возможно сказать, быть органом посредства тому благополучию, которое Он Всемогущий восхотел утвердить и обнадежить Российским потомкам под правосудным скипетром ее императорского величества, при возобновлении освященного племени Российского отца и восстановителя. Из сего монаршеского намерения видится заключить возможно, что при беспрестанных к Богу молитвах от верных подданных, о произведении того, еже ее императорское величество насаждать соизволяет для общего блага, теперь наиглавнейше потребно, чтоб [316] человеческим старанием, приуготовить нежную душу и сердце его императорского высочества, ко времени созрения его рассудка: тогда с большею чувствительностию изображаться будут в дарованном ему от Бога понятии, как примеры великих дел его освященных предков, так и те беспосредственные обучения, коими он всечасно научаться будет в царствование нашей всемилостивейшей государыни, какое сердце, нрав и чувствительность благой монарх имеет, какие средства он употребляет к воздвижению себе престола на сердцах своих подданных! А из таких примеров и обучений, он сам в своем чувствии откроет духовной и естественной закон, которой Бог беспосредственно предписал откровением священного писания, и в здравой совести Своим избранным помазанным, яко Его во плоти наместникам, о попечении народного благосостояния в сей времянной жизни. Из чего познает его императорское высочество, что нет народу наивящшей от Бога милости, как поданием ему государя боголюбивого, правосудного и милосердого, следовательно он так, как любезнейшие отечеству его предки, сам же признает обязуемой его пред отечеством долг и то, что он вышним промыслом произведен в свет в радость своей человеколюбивой государыни, и к обнадеживанию насаждаемого ее материнскою рукою благополучия, до наиотдаленнейших времен Российской империи. Одним словом сказать, ничто достаточнее изобразить не может в чувствительности воспитываемого как монаршеские принципии, правила и дела ее императорского величества: что добрый государь не имеет и не может иметь ни истинного интереса, ниже истинной славы разделенными от пользы и благосостояня ему Божеским призрением подданных народов, которые устрояют ему жертвенники в сердцах своих. Но дабы здесь представленные, и столь много отечеству обещающие способы, произвели полное свое действо, я к тому достаточнейшее предъоставляя мнениям искуснейших, сам думаю по крайним силам моего малого смысла, что тот, кому ее величество сие драгоценное воспитание поручить всевысочайше соизволяет, должен с крайнейшим прилежанием, и так сказать, равно с попечением о сохранении здоровья его императорского высочества, неусыпно стараться, предостерегать и не допускать ни делом, ни словами ничего такого, ежеб хотя мало могло развратить те душевные способности к добродетелям, с которыми человек на свет происходит; а напротив пристойными к тому средствами, оные так распространять, чтоб еще в детских хотениях у его императорского [317] величества, нечувствительно произросла склонность и желание подражать добру и честности, претительность же к делам худым, и честность повреждающим. Можно достигнуть до сего намерения, порядочными по состоянию лет обучениями, наставлениями и исправлением, когда только дневное время, да и самые забавы его высочества так обращены будут, чтоб из каждой вещи ему происходило, или что к добру наставляющее, или хотяб единственно что от худа отвращало. Три главные и начальные человеческие добродетели, о которых здесь упомянуть должно, суть: чувствительное познание своего Творца; Его святое намерение в создании нас, и вашей за то Ему посвященной должности. Первое происходит тогда, когда уже наполнится сердце любовию и повиновением к Нему и ко власти, от Него постановленной; второе — от сердечного желания о точном исполнении своего звания, для которых на свет производимся; третие от ревности и попечения — учинить себя способным к исполнению долга того звания. Простое человеческое бытие воображает понятию первые начертания сих трех правил жизни; наше же православное христианство просвещает оные, и отворяет в сердце к добру дорогу. Почему обучения закона, есть несумненно наиважнейший пункт доброго воспитания, — следовательно избранной к тому наставник — должен иметь речь внятную и ласковую, душу прямую и бескорыстную, рассудок здравой, и был бы чужд всякого предуверения и суеверства, вещь, свойственная одним ложным законам, разорительная же нашему благочестию, где вера с добрыми делами неразрывно сопряжена. И так по моему слабому понятию в настоящем нежном детстве его императорского высочества, должно наипаче поспешествовать плодам научения закона, ограждением его добрыми нравами, нравоучительным просвещением в нем произрастающих мыслей и рассуждений, к чему особливо математические понятия полезны: ибо они, очищая рассудок, больше приучают к основанию правды, нежели все другие основания разума. Но дабы не уважаемою поспешностию не изнурить, или и не отяготить нежные органы его императорского высочества: то надлежит все умеривать его летами, и оказывающимися сорожденными способностями, так чтоб в начале все обучения не прямою наукою, но больше наставлениями производимы были. Тоже разумеется и о всех других, как о нужных, так и о украшающих разум любопытных науках и знаниях. Между первыми, где гистория будучи по справедливости почитаема лучшим руководством для тех, кои рождены к общему благополучию, и потому она достойна особливого места в сем [318] воспитании и начаться должна без упущения времени нарочными краткими и внятными сочинениями — предпочтительно о своем отечестве. Что касается о добром научении собственного нашего языка, хотяб Россия еще и не имела Ломоносовых и Сумароковых, тоб при обучении закона, чтение и одной древнего писания псалтири, уже отчасти оное исполнило. Притом сначала малые и легкие письменные экзерциции мыслей и рассуждений его императорского высочества тому же поспешествовать будут; а имеющие честь быть к нему приставленными, должны прилежно наблюдать, чтоб его высочество не привыкал к употреблению подлых наречений и слов, нижеб поносные и язвительные из уст его выходили. Нашего времени обычай и множество изрядных книг, учинили в Европе общим французской язык; немецкой же в России надобен в рассуждении соседства и завоеванных провинций; но и тому и другому, яко живым языкам, возможно в детстве обучать больше наслышкою разговоров, дабы без нужды не тратить дорогое время воспитания. А когда лета дойдут до той зрелости, где без отягощения понятия научение грамматических правил способны будут, тогда его высочество найдется в состоянии сам себя поправлять в тех погрешностях, кои почти завсегда в разговорах попадаются. Кавалерские экзерциции также по мере возраста употребляемы быть должны, по натуральной же веселого дитяти склонности к невинным забавам, танцам и рисовальному художеству надо дать первенство. Во время, когда его императорское высочество достигнет помощию Божиею тех лет, в которые всем пристойным наукам сам обучаться изволит в обыкновенном порядке, тогда будет весьма полезно учинить особливое рассуждение, каким способнейшим образом приступить к прямой государственной науке, то есть: к познанию коммерции, казенных дел, политики внутренней и внешней, войны морской и сухопутной, учреждений мануфактур и фабрик, и прочих частей, составляющих правление государства его, силу и славу монаршу. Между тем к достижению сего совершенства доброго воспитания, нужно есть особливое старание возбуждать всякими мерами в его императорском высочестве полезные к тому склонности и вкус, к чему, между прочими средствами, мнится быть и то не бесполезно, когдаб определена была некоторая годовая малая сумма, на собственное его высочеству собрание книг, математических и физических инструментов, ружья, купферштихов, картин и прочих кабинетов, еже все собирая помаленьку пред его очами, может [319] нечувствительно подать ему охоту, любовь и любопытство вообще ко всем наукам и художествам. Из той же суммы не худо платить и тем учителям, кои по часам для подания уроков призываны будут; сего звания люди, от своего искусства имеют промысел, а достаточная и добровольная заплата поощряет более, нежели другие способы, их смысл и прилежание, от чего будет большая польза его императорскому высочеству. Всеподданнейшая ревность и усердие не дозволяют ничего оставить на совести, и преодолев рабскую несмелость, заставляют при заключении сего росписания, всенижайше представить, как малое мое понятие мне воображает, что сходственнее быть может с мудрым ее императорского величества намерением о воспитании государя великого князя, если всякое излишество, великолепие и роскошь, искушающие молодость, от него отдалены, и неинако ему представляться будут, как надеждою будущего награждения в тех летах, когда воспитание окончится за усердное соответствовало в том всевысочайшей воли и желанию ее императорского величества; комнату же его высочества, или двор сочинить так, чтоб сравненно с его природным достоинством, чин, благопристойность и добронравие были всему украшением. Время ласкателям довольно вперед остается; но нет ничего излишнего в летах воспитания для тех, кои верою и должностию обязаны будут пещись о добродетелях, и предостерегать пороки. В рассуждении чего главнейшая надобность в том состоит, чтоб определяемые в услугу его императорского высочества кавалеры были все благородных сентиментов, добрых нравов и обычаев; но как сии два последние качества редко прямо открыты в общем обращении служб и знакомств: ибо их действо больше в своих семьях и между домашними, нежели на общем театре, того ради полезнее б было для его высочества, если бы на первое время ни каких рангов к тем должностям присвоено не было, но довольно определить достаточное к тому жалованье; а избранные к сей службе могут сохранить те места, из которых возмутся, и тем не меньше получат отличность входа в кавалерские покои ее императорского величества, когда они и просто называться станут кавалерами его высочества. Существо такого важного и деликатного дела требовало б и особливого плана с точным содержанием персоны его императорского высочества, с росписанием при нем служб, с распоряжением по часам его времени, учения и забав, с избранием наук, и для них учителей. Но сему основанием должно быть [320] всевысочайшее о всем намерение ее императорского величества в той инструкции, коя дана будет определенному главным к воспитанию. Причем и то достойно уважения, что разность сложений воспитываемых, и происходимая почти беспрестанно по детским склонностям и летам в них перемена едва-ли когда ни есть могут дозволить точное исполнение такова единожды предписанного плана, хотя б оной и таким человеком сочинен был, которой бы уже и прежде сам знал сложение воспитываемого и весь тот порядок, в котором он воспитывается. И так для исправного исполнения всевысочайшего материнского намерения ее императорского величества лутчий и кратчайший способ есть, всемилостивейшее дозволение к себе доступи со всеподданнейшими докладами и представлениями, ежели по обстоятельствам времени и случаев, когда что по силе инструкции исправить или переменить должно. Я же, приступая к такой великой вещи, объят верного раба ревностию, усердием и трепетом, к недостаткам натуральной способности и искусства, сим больше испытываю себя собственно, нежели с надежностию о себе исполняю мне высокое повеление. Повиновение воли монаршей есть мой первой закон и счастлив буду, еслиб не только труды, верность, рачение и прилежание, но хотя б и живот мог то заменить и наградить, чего исполнить не найдусь в состоянии. Сообщ. из бумаг В. Ф. и Б. Ф. Булгариных в 1871 г. Т. А. Сосновский. Текст воспроизведен по изданию: Цесаревич Павел Петрович 1754-1796 гг. // Русская старина, № 11. 1882 |
|