1740 ноября 5.

И.-Д. ШУМАХЕРУ

Высокородный и высокоблагосклонный господин библиотекарь!

Могу себе легко представить, как негодует на меня Академия наук за то, что я без ее ведома ушел из Фрейберга. Я почти уверен, что мой гонитель станет радоваться моему дальнейшему несчастию, ибо (как я недавно узнал из Фрейберга) вашему высокородию ничего не известно о жалобе, посланной мною 21 мая из Лейпцига, и, следовательно, этим временем воспользовались, чтобы при помощи лжи возбудить против меня ненависть Академии наук, но если бы последняя знала о той зависти, притеснениях и презрении, какие проявил в отношении меня г. горный советник Генкель, сколько несчастия и нужды я должен был вследствие этого перенести, то она, наверное, сочла бы меня гораздо более заслуживающим сострадания, чем наказания. Мой проступок (который следует приписать скорее тягостным и несчастным обстоятельствам, соблазнительному обществу и весьма длительному непоступлению всемилостивейше назначенной мне стипендии, чем моей беспорядочной жизни), конечно, немало будет способствовать моему настоящему безвинному осуждению; но я твердо надеюсь, что ваше высокородие, как верный слуга нашей всемилостивейшей императрицы и как высочайше поставленный ее величеством судья, терпеливо прочтете настоящее мое всеподданнейшее доношение и жалобу и соизволите вынести приговор без лицеприятия. Вашему высокородию, полагаю, известно, что я со времени прибытия в Фрейберг с охотой и прилежанием обучался горному делу и химии, оказывал горному советнику Генкелю должное почтение и послушание и притом вел пристойную жизнь, чему являются свидетелями не только надворный камеральный советник Юнкер, но и он сам. Я всемерно старался ему угождать, но все это не помогло, а, напротив, его злость, алчность, лукавый и завистливый нрав вскоре выступили наружу. Ибо как только мы распростились с г. надворным камеральным советником, так он, горный советник Генкель начал задерживать назначенные нам Академией наук деньги. Мы принуждены были раз по десяти к нему ходить, чтобы хоть что-нибудь себе выклянчить. При этом он каждый раз по полчаса читал нам проповедь, с кислым лицом говоря, что у него [319] денег нет; что Академия уже давно обещала выслать половину следующей ему платы, 500 рублей, и все же слова своего не держит. Между тем он по всему городу сообщил, чтобы нам совершенно ничего в долгне давали, а сам (как я узнал) на наши деньги покупал паи в рудниках и получал барыши. При таком положении вещей мы вынуждены были почти всегда оставаться без денег и отказываться от знакомства с людьми, у которых могли бы поучиться в горном деле. Что же касается до курса химии, то он в первые четыре месяца едва успел пройти учение о солях, на что было бы достаточно одного месяца; остального времени должно было хватить для всех главнейших предметов, как то: металлов, полуметаллов, земель, камней и серы. Но при этом большая часть опытов вследствие его неловкости оказалась испорченной. Подобные роковые происшествия (которые он диктовал нам с примесью своих пошлых шуток и пустой болтовни) составляют половину содержания нашего дневника. В то же время он презирал всю разумную философию, и когда я однажды, по его приказанию, начал излагать химические явления, то он тотчас же, ибо это было сделано не по его перипатетическому концепту, а на основе принципов механики и гидростатики, велел мне замолчать и с обычным своим умничаньем поднял мои объяснения на смех, как пустую причуду. Между тем я узнал, что г. граф Рейсский платит ему за химию 150, а г. фон-Кнехт и магистр Фрейеслебен каждый только по 100 рейхсталеров, почему я тайно пожаловался некоему лицу на то, что горный советник берет с нас несправедливую цену, мы же вследствие этого должны терпеть нужду и отказываться от некоторых вещей, полезных при изучении химии и металлургии. Слова мои, однако, не остались в тайне, а были ему переданы, на что он сказал: царица богата и может заплатить еще столько же. После того я приметил, что злость его не имеет пределов. Первый случай к моему поруганию представился ему в лаборатории в присутствии гг. товарищей. Он понуждал меня растирать сулему. Когда я отказался, ссылаясь на скверный и вредный запах, которого никто не может вынести, то он не только назвал меня ни на что не годным, но еще спросил, не хочу ли я лучше сделаться солдатом, и наконец с издевательскими словами выгнал меня вон. С горем и досадой я вынужден был переварить подобный комплимент, да к тому еще попросить у этого господина прощения. Вскоре после того он без всякой причины прогнал меня из прежней моей квартиры в другую, которая была не дешевле и не лучше, а причина была следующая: хозяином был доктор медицины, с которым он по какому-то поводу поссорился; я же принужден был заплатить 2 рейхсталера за переноску вещей, да сверх того столько же дать хозяину, поскольку еще не истек срок, на который я нанял комнату. Этим он, однако, не удовольствовался, а искал случая задеть меня еще [320] сильнее, в чем и успел. Ввиду того что все нужные нам припасы он брал у своего тестя, платя ему за них очень щедро, он в конце концов решил сберечь деньги и отделаться от нас в месяц 4 рейхсталерами, на которые нам совершенно невозможно было себя содержать. Поэтому я в лаборатории стал просить его о прибавке, но он отвечал, что если бы нам даже пришлось просить милостыню, он все же ничего нам больше не даст. Тогда мы все трое собрались и в надежде упросить его отправились к нему на дом. И когда я изложил ему наше бедственное положение и со всем смирением начал просить о выдаче назначенных нам денег, то он ответил только: ни одного пфеннига больше! а потом начал осыпать меня всеми ругательствами и проклятиями, какие только мог придумать, и выпроводил меня кулаками из комнаты и притом, не знаю почему, угрожал мне городской стражей. При подобных обстоятельствах я не знал, что и делать. Во всем городе запрещено было верить нам в долг, и я опасался подвергнуться еще худшему гонению и несчастию. Поэтому я решился отправиться к г. барону Кейзерлингу, который в то время находился в Лейпциге на ярмарке. Но, прибыв туда 19 мая, я к своему огорчению и несчастию узнал, что он уехал в Кассель, чтобы присутствовать на предстоящем бракосочетании принца Фридриха. Найдя в Лейпциге некоторых добрых друзей из Марбурга, предложивших взять меня с собой в Кассель, я решил туда отправиться. Ибо во Фрейберге мне не только нечего было есть, но и нечему было более учиться: пробирное искусство я уже изучил; химия была закончена; инспектор Керн не хотел начинать, потому что Генкель вздумал вычесть у него слишком много из суммы, назначенной ему Академией наук. А у маркшейдера тот, кто лучше его знает математику, может обучаться только натягиванию межевого шнура, чему можно научиться, не платя 50 талеров. Прибыв на место, я вновь к крайнему своему огорчению узнал, что и там ничего не было известно о нашем г. посланнике. Я очень удивился, так как дорогой я в нескольких местах слышал о его поездке. В таком отчаянном положении, не зная, где находится означенный господин, я почел за наиболее благоразумное отправиться в Петербург через Голландию (если не смогу найти убежища у г. графа Головкина). Сначала я отправился в Марбург, чтобы у своих старых приятелей запастись [деньгами] на дорогу. Быть в тягость г. Вольфу я не осмелился, узнав от него, что он лишь несколько недель тому назад получил из Петербурга остальные деньги, причем я заметил, что он в это дело совершенно не хочет вмешиваться. Итак, отсюда я отправился во Франкфурт, а оттуда водою в Роттердам и Гаагу. Господин граф совсем отказал мне в помощи и не хотел вовсе вмешиваться в это дело. Затем я отправился в Амстердам, где нашел нескольких знакомых купцов из Архангельска, которые мне совершенно [321] отсоветовали возвращаться в Петербург без приказания; они изобразили мне кучу опасностей и несчастий, и потому я опять должен был возвратиться в Германию. Сколько опасностей и нужды я претерпел в пути, мне самому страшно даже вспомнить, и так как писать об этом было бы слишком долго, то для краткости лучше вовсе умолчу. В настоящее время я живу инкогнито в Марбурге у своих друзей и упражняюсь в алгебре, намереваясь применить ее к химии и теоретической физике. Утешаю себя пока тем, что мне удалось побывать в упомянутых знаменитых городах и поговорить при этом с некоторыми опытными химиками, осмотреть их лаборатории и ознакомиться с рудниками в Гессене и Зигене. Если я позволил себе слишком откровенно и подробно говорить о своих злоключениях и утруждать вас подобными скучными вещами, то прошу ваше высокородие меня извинить, ибо к тому меня побуждает необходимость. Я живу с уверенностью, что вы по природной доброте вашей не захотите отвергнуть меня, несчастного и преследуемого, и погубить человека, который уже в состоянии служить ее величеству и приносить пользу отечеству, а дадите мне возможность почувствовать вашу благосклонность. Правда, мне кажется, что вы подумаете, что с Генкелем дело уже испорчено и я не имею более никакой надежды научиться чему-либо основательному в химии и металлургии. Но сего господина могут почитать идолом только те, которые хорошо его не знают, я же не хотел бы поменяться с ним своими хотя и малыми, но основательными знаниями и не вижу причины, почему мне его почитать своею путеводною звездой и единственным своим спасением; самые обыкновенные процессы, о которых говорится почти во всех химических книгах, он держит в секрете и вытягивать их приходится из него арканом; горному же искусству гораздо лучше можно обучиться у любого штейгера, который всю жизнь свою провел в шахте, чем у него. Естественную историю нельзя изучить в кабинете г. Генкеля, из его шкапов и ящичков; нужно самому побывать на разных рудниках, сравнить положение этих мест, свойства гор и почвы и взаимоотношение залегающих в них минералов. Потому я умоляю ваше высокородие освободить меня от тиранической власти моего гонителя и при пересылке всемилостивейше пожалованной мне стипендии приказать мне отправиться в какое-либо место, как, напр[имер], в Гарц и т. д., где я бы мог изучать горную науку. Если бы вашими заботами просьба моя была удовлетворена и я при этом позволил бы себе промотать доверенные мне деньги или стал бы небрежно относиться к своим занятиям, то я сам заранее присуждаю себя к наистрожайшему наказанию; уверен, однако ж, что никогда этого не совершу, а, напротив, в непродолжительном времени не только представлю надлежащие свидетельства по всем предписанным мне наукам, но надеюсь и дать вам образец моего в них искусства. Впрочем, [322] нижайше прошу простить мне все то, в чем я, может быть, по необдуманности в сем случае провинился, и пребываю

вашего высокородия
всепокорнейший слуга
Михайло Ломоносов
Марбург, 16 ноября 1740 г.

1753 января 4.

И. И. ШУВАЛОВУ

Милостивый государь Иван Иванович!

Неоднократное вашего превосходительства к сочинению «Российской истории» ободрение хотя я всегда принимал за истинный знак вашего обо мне милостивого мнения, однако вашего превосходительства полученным от 28-го числа декабря ко мне письмом, преисполненным вашего снисхождения и склонности к наукам, столько я об оном удостоверился, что, в крайней моей к вам благодарности погружен, почитаю ваше справедливое желание, которое соединено с пользою и славою отечества. Я бы от всего сердца желал иметь такие силы, чтобы оное великое дело совершением своим скоро могло охоту всех удовольствовать, однако оно само собою такого есть свойства, что требует времени. Коль великим счастием я себе почесть могу, ежели моею возможною способностию древность российского народа и славные дела наших государей свету откроются, то весьма чувствую. И читая от вашего превосходительства ко мне писанные похвалы, которые мое достоинство далече превосходят, благодарю от всего сердца и, радуясь, по предприятому моему намерению со всякою ревностию в собрании нужных известий стараюсь, без которых отнюдь ничего в истории предприять невозможно. Могу вас, милостивого государя, уверить в том заподлинно, что первый том в нынешнем году с божиею помощию совершить уповаю. Что ж до других моих в физике и в химии упражнений касается, чтобы их вовсе покинуть, то нет в том ни нужды, ниже возможности. Всяк человек требует себе от трудов упокоения: для того, оставив настоящее дело, ищет себе с гостьми или с домашними препровождения времени картами, шашками и другими забавами, а иные и табачным дымом, от чего я уже давно отказался, затем что не нашел в них ничего, кроме скуки. Итак, уповаю, что и мне на успокоение от трудов, которые я на собрание и на сочинение «Российской истории» и на украшение российского слова полагаю, позволено будет в день несколько часов времени, чтобы их вместо бильяру употребить на физические и [323] химические опыты, которые мне не токмо отменою материи вместо забавы, но и движением вместо лекарства служить имеют и сверх сего пользу и честь отечеству, конечно, принести могут едва меньше ли первой. Когда ваше превосходительство меня удостоверить изволите, что мои сочинения в прозе не противны, то можете иметь в том новый опыт, ежели мне в будущий 1754 год повелено будет говорить похвальное слово Петру Великому в публичном Академическом собрании, на что я готов положить все свои силы. Что ж до кончания моего всепокорнейшего прошения надлежит о фабрике, то не думайте, милостивый государь, чтобы она могла мне препятствовать, ибо тем оканчаются все мои великие химические труды, в которых я три года упражнялся и которые бесплодно потерять мне будет несносное мучение и много большее препятствие, нежели от самих оных опасаться должно. Итак, уповая чрез милостивое ваше предстательство прошению моему скорого решения достигнуть, с глубоким высокопочитанием пребываю

вашего превосходительства
всепокорнейший и усерднейший слуга
Михайло Ломоносов

В Санктпетербурге
Генваря 4 дня 1753

1753 мая 10.

И. И. ШУВАЛОВУ

Милостивый государь Иван Иванович!

Милостивое вашего превосходительства меня письмом напоминовение уверяет к великой моей радости о непременном вашем ко мне снисходительстве, которое я чрез много лет за великое между моими благополучиями почитаю. Высочайшая щедрота несравненныя монархини нашея, которую я вашим отеческим предстательством имею, может ли меня отвести от любления и от усердия к наукам, когда меня крайняя бедность, которую я для наук терпел добровольно, отвратить не умела. Не примите, ваше превосходительство, мне в самохвальство, что я в свое защищение представить смелость принимаю. Обучаясь в Спасских школах, имел я со всех сторон отвращающие от наук пресильные стремления, которые в тогдашние лета почти непреодоленную силу имели. С одной стороны, отец, никогда детей, кроме меня, не имея, говорил, что я, будучи один, его оставил, оставил все довольство (по тамошнему состоянию), которое он для меня кровавым потом нажил и которое после его смерти [324] чужие расхитят. С другой стороны, несказанная бедность: имея один алтын в день жалованья, нельзя было иметь на пропитание в день больше как на денежку хлеба и на денежку квасу, прочее на бумагу, на обувь и другие нужды. Таким образом жил я пять лет и наук не оставил. С одной стороны, пишут, что, зная моего отца достатки, хорошие тамошние люди дочерей своих за меня выдадут, которые и в мою там бытность предлагали; с другой стороны, школьники, малые ребята, кричат и перстами указывают: смотри-де, какой болван лет в двадцать пришел латине учиться! После того вскоре взят я в Санктпетербург и послан за море и жалованье получал против прежнего в сорок раз. Оно меня от наук не отвратило, но по пропорции своей умножило охоту, хотя силы мои предел имеют.

Я всепокорнейше прошу ваше превосходительство в том быть обнадежену, что я все свои силы употреблю, чтобы те, которые мне от усердия велят быть предосторожну, были обо мне беспечальны, а те, которые из недоброхотной зависти толкуют, посрамлены бы в своем неправом мнении были и знать бы научились, что они своим аршином чужих сил мерить не должны, и помнили б, что музы не такие девки, которых всегда изнасильничать можно. Оне кого хотят, того и полюбят. Ежели кто еще в таком мнении, что ученый человек должен быть беден, тому я предлагаю в пример, с его стороны, Диогена, который жил с собаками в бочке и своим землякам оставил несколько остроумных шуток для умножения их гордости, а с другой стороны, Невтона, богатого лорда Бойла, который всю свою славу в науках получил употреблением великой суммы, Волфа, который лекциями и подарками нажил больше пятисот тысяч и сверх того баронство, Слоана в Англии, который после себя такую библиотеку оставил, что никто приватно не был в состоянии купить, и для того парламент дал за нее двадцать тысяч фунтов штерлингов. По приказанию вашему все исполнить не премину, с глубоким высокопочитанием пребывая

вашего превосходительства
всепокорнейший слуга
Михайло Ломоносов

Из Санктпетербурга
Майя 10 дня
1753 года [325]

1754 июня — июля.

И. И. ШУВАЛОВУ

Милостивый государь Иван Иванович!

Полученным от вашего превосходительства черновым доношением Правительствующему Сенату к великой моей радости я уверился, что объявленное мне словесно предприятие подлинно в действо произвести намерились к приращению наук, следовательно, к истинной пользе и славе отечества. При сем случае довольно я ведаю, сколь много природное ваше несравненное дарование служить может и многих книг чтение способствовать. Однако и тех совет вашему превосходительству небесполезен будет, которые сверх того университеты не токмо видали, но и в них несколько лет обучались, так что их учреждения, узаконения, обряды и обыкновения в уме их ясно и живо, как на картине, представляются. Того ради, ежели Московский университет по примеру иностранных учредить намеряетесь, что весьма справедливо, то желал бы я видеть план, вами сочиненный. Но ежели ради краткости времени или ради других каких причин того не удостоюсь, то, уповая на отеческую вашего превосходительства ко мне милость и великодушие, принимаю смелость предложить мое мнение о учреждении Московского университета кратко вообще.

1) Главное мое основание, сообщенное вашему превосходительству, весьма помнить должно, чтобы план Университета служил во все будущие роды. Того ради, несмотря на то, что у насныне нет довольства людей ученых, положить в плане профессоров и жалованных студентов довольное число. Сначала можно проняться теми, сколько найдутся. Со временем комплет наберется. Остальную с порожних мест сумму полезнее употребитьна собрание университетской библиотеки, нежели, сделав ныне скудный и узкий план по скудости ученых, после, как размножатся, оный снова переделывать и просить о прибавке суммы.

2) Профессоров в полном университете меньше двенадцати быть не может в трех факультетах.

В Юридическом три

I. Профессор всей юриспруденции вообще, который учить должен натуральные и народные права, также и узаконения Римской древней и новой империи.
II. Профессор юриспруденции российской, который, кроме вышеписанных, должен знать и преподавать внутренние государственные права. [326]
III. Профессор политики, который должен показывать взаимные поведения, союзы и поступки государств и государей между собою, как были в прешедшие веки и как состоят в нынешнее время.

В Медицинском три же

I. Доктор и профессор химии.
II. Доктор и профессор натуральной истории.
III. Доктор и профессор анатомии.

В Философском шесть

I. Профессор философии.
II. [Профессор] физики.
III. [Профессор] оратории.
VI. [Профессор] поэзии.
V. [Профессор] истории.
VI. [Профессор] древностей и критики.

3) При Университете необходимо должна быть Гимназия, без которой Университет, как пашня без семян. О ее учреждении хотел бы я кратко здесь вообще предложить, но времени краткость возбраняет.

Не в указ вашему превосходительству советую не торопиться, чтобы после не переделывать. Ежели дней полдесятка обождать можно, то я целый полный план предложить могу, непременно с глубоким высокопочитанием пребывая

вашего превосходительства
всепокорнейший слуга
Михайло Ломоносов

1759 декабря 30.

М. И. ВОРОНЦОВУ

Сиятельнейший рейхс-граф,
милостивый государь Михайло Ларионович!

В надежде на высокую вашего сиятельства милость принимаю дерзновение утруждать вас, милостивого государя, всеуниженным прошением, касающимся больше до общей, нежели до моей, пользы, в котором уповаю милостивейшего от вашего сиятельства извинения, когда вам усердные мои труды представлю. Через пятнадцать лет нес я на себе четыре профессии, то есть в обоем красноречии, в истории, в физике и в химии, и оные отправлял не так, чтобы только как-нибудь препроводить время, но во всех показал знатные изобретения: в красноречии ввел в наш язык свойственное стихов сложение и штиль исправил [328] грамматическими и риторическими правилами и примерами в разных сочинениях; в физике разные публичные речи и диссертации в «Комментариях», от великих ученых людей вес[ь]ма похваленные; в истории показанное истинное происхождение российского народа в первом томе «Истории российской»; в химии, кроме других изобретений, мусия. Сверх сего уже три года отправляю дела канцелярские, стараясь о распространении наук в отечестве. В Гимназии через тридцать лет было такое бедное состояние, что учащиеся ходили в классы в толь нищетском виде, что стыдно было их показывать честным людям; получая жалованье, на пищу отцам своим отдавали и, будучи голодны и холодны, мало могли об учении думать и сверх сего хождением домой чрез дальное расстояние и служением дома отцу и матери теряли почти все время, имели случай резвиться и видеть дома худые примеры. Для того не дивно, что с начала Гимназии не произошли не токмо профессоры или хотя адъюнкты доморощен[н]ые, но ниже достойные студенты. Ныне по моему представлению и старанию все гимназисты чисто одеты одинаким зимним и летним платьем, имеют за общим столом довольную пищу, время употребляют на учение и ведут себя порядочно, и потому были в один уже год несколько в классах произвождений и восмь человек от Профессорского собрания удостоены в студенты по строгом экзамене. Введенными мною российскими классами в Гимназии пользуются не токмо россияне, но и чужестранцы. Таким же образом и о Университете крайне стараюсь, но мало к тому моего авторитету. Товарищи мои по Канцелярии, имея в смотрении людей нижних чинов, легко могут с ними управиться. Напротив того, мне в нынешнем чине не сметь и напомянуть профессорам о исполнении должностей, что почитают за обиду и ходят по знатным домам с ложными жалобами. Нынешний отъезд его сиятельства, милостивого государя графа Кирила Григорьевича необходимо требует особливого учреждения, затем что два иностранные в Канцелярии члены против меня перевес имеют, который я чувствую не без остановки приращения ученых россиян. Великий Академический корпус, состоящий из многих департаментов, неотменно должен иметь вице-президента, ибо оные положены в много меньших командах. К сему ежели кто определен будет извне Академии, то никакой не воспоследует почти пользы, затем что он долго будет должен признаваться ко внутреннему академическому состоянию и между тем чужих умов слушать, которые в Академии коль несогласны, довольно известно. Напротив того, будучи двадцать лет в сем корпусе в разных чинах и уже девять лет советником, три года членом Канцелярии и прежде в нескольких бывших в ней комиссиях быв судьею и сверх того отправляя разных профессоров должности и чрез то вызнав и высмотрев во всей Академии, где есть излишества и недостатки, совершенное право имею всенижайше просить о [329] произведении меня в оное достоинство, представля[я] при том истинную и врожденную мою любовь и ревность к отечеству и наукам, которая всего чувствительнее в моем сердце. Для сих причин не сомневаюсь, что ваше сиятельство будете мне в получении оного по древней вашей отеческой милости предстатель и помощник и тем вяще ободрите мое рачение к размножению в отечестве природных ученых людей, в которых не без сожаления видим великий недостаток. В ожидании такой вашей высокой отеческой милости с глубоким высокопочитанием пребываю

милостивый государь
вашего сиятельства
всеуниженный и всеусердный слуга
Михайло Ломоносов

Декабря 30 дня
1759 года

1761 января 30.

Г. Н. ТЕПЛОВУ

Неоднократно писал я к его сиятельству и к вашему высокородию от истинного усердия к расширению наук в отечестве в Москву и на Украину и представлял здесь словесно и письменно о исправлении застарелых непорядков. Однако не по мере монаршеской к наукам щедроты воспоследовали решения и успехи, за тем что не отнято прежнее самовольство недоброхотам приращению наук в России; а когда злодеи ободряются, а добрые унижаются, то всегда добру вред чинится. Кроме многих, недавнейший пример сами довольно помните и в совести своей представить можете, что вы, осердясь на меня по бессовестным и ложным жалобам двух студентов, кои отнюд требовали быть адъюнктами по недостоинству, а сами от Университета вовсе отстали и из коих, как я после уведомился, один вам сват, сделали неправое дело. Не спрося от меня ответу и оправдания, присоветовали, да и по штилю видно, сами сочинили мне публичный выговор: человеку, который больше достоинств и услуг имеет, нежели за такую мелочь перед командою был обруган. И того еще вам было мало: в досаду мне прибавили Миллеру жалованья, якобы он отправлял три дела исправно, а именно за то, что он, будучи профессором тридцать лет, никогда лекций не читывал и не сочинил ничего, что бы профессора было достойно; 2) что он, будучи конфе[ре]нц-секретарем, задерживает «Комментарии» неисправностию в сочинении сокращений, ведет тайную, непозволенную и подозрительную с иностранными переписку; 3) что в «Ежемесячные сочинения» вносит не токмо вещи, какие студент может и кадеты с похвалою исправляют, но и [330] везде, где только можно, предосудительные нашему отечеству мысли вносит.

Все сие показалось вам заслугами. А мое представление, что я через шестнадцать лет одами, речьми, химиею, физикою, историею делаю честь отечеству и всегда о добре Академии и о праведной, а не подложной чести его сиятельства усердствую, вы прияли за погрешность, для того что не удовольствовал бесстыдных требований вашего свата. Поверьте, ваше высокородие, я пишу не из запальчивости, но принуждает меня из многих лет изведанное слезными опытами академическое несчастие. Я спрашивал и испытал свою совесть. Она мне ни в чем не зазрит сказать вам ныне всю истинную правду. Я бы охотно молчал и жил в покое, да боюсь наказания от правосудия и всемогущего промысла, который не лишил меня дарования и прилежания в учении и ныне дозволил случай, дал терпение и благородную упрямку и смелость к преодолению всех препятствий к распространению наук в отечестве, что мне всего в жизни моей дороже.

Некогда, отговариваясь учинить прибавку жалованья профессору Штрубу, писали вы к нему: L'Academie sans academiciens la Chancel[l]erie sans membres, l'Universite sans etudians, les regles sans autorite, et au reste une confusion jusque a present sans remede [Академия без академиков, Канцелярия без членов, Университет без студентов, правила без власти и в итоге беспорядок, доселе безысходный]. Кто в том виноват, кроме вас и вашего непостоянства? Сколько раз вы были друг и недруг Шумахеру, Тауберту, Миллеру и, что удивительно, мне? В том больше вы следовали стремлению своей страсти, нежели общей академической пользе, и чрез таковые повседневные перемены колебали, как трость, все академическое здание. Тот сегодни в чести и в милости, завтре в позоре и упадке. Тот, кто выслан с бесчестием, с честию назад призван. Из многих примеров нет Миллерова чуднее. Для него положили вы в регламенте быть всегда ректором в Университете историографу, сиречь Миллеру; после, осердясь на него, сделали ректором Крашенинникова; после примирения опять произвели над ним комиссию за слово Academie phanatique [Академия фанатичная], потом не столько за дурную диссертацию, как за свою обиду, низвергнули вы его в адъюнкты и тотчас возвели опять в секретари Конференции с прибавкою вдруг великого жалованья, представили его в коллежские советники, в канцелярские члены; и опять мнение отменили; потом прибавили 200 рублев жалованья и еще с похвалами в ту самую пору, когда его должно было послать на соболиную ловлю. Все сие производили вы по большей части под именем охранения президентской чести, которая, однако, не в том состоит, чтобы делать вышепомянутые перевороты, но чтобы производить дело божие и государево постоянно и непревратно, [331] приносить обществу беспрепятственную истинную пользу и содержать порученное правление в непоколебимом состо[я]нии и в неразвратном и бесперерывном течении. Представьте себе, что знающие думают, а знают все; представьте, что говорят? Миллер, штрафованный за вздорную диссертацию о российском народе и оному предосудительную и за то в определении подозрительным признанный, имеет уже позволение писать и печатать на немецком языке российские известия безо всякой опасности. Изобличенный в непозволительной переписке и за то арестованный, учинен секретарем Конференции и пишет, что хочет, без ее ведома! Всеватель недоброхотных и занозливых мыслей в «Месячные сочинения» получает за то похвалы и награждения. Все сие происходит чьим старанием? — Вашего высокородия. И надеясь на вас, не хочет и не думает отстать от своих наглых глупостей и презирает указы, посылаемые из Канцелярии.

Обратитесь на прошедшее время и вспомните, сколько раз вы мне на Шумахера и на Миллера жаловались. Вспомните его самохвальное и российскому народу предосудительное «Сибирской истории» предисловие, которое вы сами опровергли; представьте его споры в комиссиях с Шумахером, со всеми профессорами, с вами, с президентом; вспомните, с другой стороны, ваши споры с Шумахером, между тем письмо о моем уничтожении к Эйлеру и ответ, что вы мне сообщили. Вспомните сто рублев перед вашею первою свадьбою, и между множеством подобных дел воспомяните, что вам благоразумный муж, ваш благодетель, князь Алексей Михайлович Черкаский говаривал о сапожнике: не бывать-де добру, пока он... А ныне его наследник и подражатель то ж и еще дерзновеннее делает. Вспомните и то, что многими таковыми дурными переворотами обесславленную Академию вывестъ из нарекания отпущен был Бургав в чужие краи, и нарочный пункт о том написан в его инструкции.

На все несмотря, еще есть вам время обратиться на правую сторону. Я пишу ныне к вам в последний раз, и только в той надежде, что иногда приметил в вас и добрые о пользе российских наук мнения. Еще уповаю, что вы не будете больше ободрять недоброхотов российским ученым. Бог совести моей свидетель, что я сим ничего иного не ищу, как только чтобы закоренелое несчастие Академии пресеклось. Буде ж еще так все останется и мои праведные представления уничтожены от вас будут, то я забуду вовсе, что вы мне некоторые одолжения делали. За них готов я вам благодарить приватно по моей возможности. За общую пользу, а особливо за утверждение наук в отечестве и против отца своего родного восстать за грех не ставлю. Итак, ныне изберите любое: или ободряйте явных недоброхотов не токмо учащемуся российскому юношеству, но и тем сынам отечества, кои уже имеют знатные в науках и всему свету известные заслуги! Ободряйте, чтобы Академии чрез их [332] противоборство никогда не бывать в цветущем состоянии, и за то ожидайте от всех честных людей роптания и презрения или внимайте единственно действительной пользе Академии. Откиньте льщения опасных противоборников наук российских, не употребляйте божиего дела для своих пристрастий, дайте возрастать свободно насаждению Петра Великого. Тем заслужите не токмов прежнем прощение, но и немалую похвалу, что вы могли себя принудить к полезному наукам постоянству.

Что ж до меня надлежит, то я к сему себя посвятил, чтобы до гроба моего с неприятелями наук российских бороться, как уже борюсь двадцать лет; стоял за них смолода, на старость не покину.

1765 не ранее февраля 21.

Л. ЭЙЛЕРУ

В высшей степени удивился я тому, что ваше высокородие, великий ученый и человек уже пожилой, а сверх того еще и великий мастер счета так сильно просчитались в последнем своем вычислении. Отсюда ясно видно, что высшая алгебра — жалкое орудие в делах моральных: столь многих известных данных оказалось для вас недостаточно, чтобы определить одно маленькое, наполовину уже известное число. Вы достаточно хорошо знали, каким плутом был в отношении ученых Шумахер, и знали, что его ученик, зять и преемник еще хуже его; что Миллер — невежда и самыми первыми профессорами прозван бичом профессоров; что он сущий Маккиавель и возмутитель мира в Академии, каковым был и всегда. И при всем том вы не сумели разобраться в их лживых инсинуациях, касающихся Таубертовой комнатной собачки — Румовского. Тауберт, как только увидит на улице собаку, которая лает на меня, тотчас готов эту бестию повесить себе на шею и целовать под хвост. И проделывает это до тех пор, пока не минует надобность в ее лае; тогда он швыряет ее в грязь и натравливает на нее других собак. Прилагаю при сем извлечение из того, что написано вашим высокородием заклятому врагу всех честных людей, Миллеру, с присовокуплением моих замечаний. Вы не поставите мне в вину резких выражений, потому что они исходят из сердца, ожесточенного неслыханной злостью моих врагов, о безбожных нападках коих хочу дать вашему высокородию краткое представление... Плутовское правило Шумахера «divide et imperabis» [разделяй и будешь властвовать] доныне в превеликом ходу у его преемника. Вашему высокородию очень хорошо известно, что Шумахер всегда натравливал молодых профессоров на старых. Кроме всего прочего, сообщаю, что сам я претерпел: 1) Когда Конференция [333] избрала меня в профессоры и аттестовала и покойная императрица это утвердила, Шумахер послал вам мои, уже одобренные диссертации, надеясь получить дурной отзыв. Но вы поступили тогда, как честный человек. 2) Я получил из Кабинета сумму, чтобы устроить при Академии лабораторию; все это, равно как и должность профессора химии, хотел он доставить Бургаву; но это ему не удалось, а я произвел удачные опыты по части мозаики, чем стяжал почет, поместья и милость. 3) Шумахеру, Миллеру и Тауберту это было страшной колючкой в глазу. Они улучили случай, когда я, выполняя полученный приказ, должен был писать историю, и, чтобы выгнать меня из Лаборатории и из казенной квартиры, выписали для химии жалкого Сальхова. Но бог помог мне сразу же обзавестись собственным домом в центре Петербурга, поместительным, устроенным по моему вкусу, с садом и лабораториею, где я проживаю уже восемь лет и по своему усмотрению произвожу всякие инструменты и опыты. 4) Так как я восемь же лет заседаю в Канцелярии (не для того, чтобы начальствовать, а чтобы не быть под началом у Тауберта), то эта сволочь неизменно старается меня оттуда выжить. [334]

1765 марта 2.

М. В. ГОЛОВИНОЙ

Государыня моя сестрица, Марья Васильевна, здравствуй на множество лет с мужем и с детьми.

Весьма приятно мне, что Мишенька приехал в Санктпетербург в добром здоровье и что умеет очень хорошо читать и исправно, также и пишет для ребенка нарочито. С самого приезду сделано ему новое французское платье, сошиты рубашки и совсем одет с головы и до ног, и волосы убирает по-нашему, так чтобы его на Матигорах не узнали. Мне всего удивительнее, что он не застенчив и тотчас к нам и к нашему кушанью привык, как бы век у нас жил, не показал никакого виду, чтобы тосковал или плакал. Третьего дня послал я его в школы здешней Академии наук, состоящие под моею командою, где сорок человек дворянских детей и разночинцев обучаются и где он жить будет и учиться под добрым смотрением, а по праздникам и по воскресным дням будет у меня обедать, ужинать и ночевать в доме. Учить его приказано от меня латинскому языку, арифметике, чисто и хорошенько писать и танцевать. Вчерашнего вечера был я в школах нарочно смотреть, как он в общежитии со школьниками ужинает и с кем живет в одной камере. Поверь, сестрица, что я об нем стараюсь, как должен добрый дядя и отец крестный. Также и хозяйка моя и дочь его любят и всем довольствуют. Я не сомневаюсь, что он через учение счастлив будет. И с истинным люблением пребываю брат твой

Михайло Ломоносов

Марта 2 дня
1765 года
из Санктпетербурга

Я часто видаюсь здесь с вашим губернатором и просил его по старой своей дружбе, чтобы вас не оставил. В случае нужды или еще и без нужды можете его превосходительству поклониться, Евсей Федорович или ты сама.

Жена и дочь моя вам кланяются.

Комментарии

1740 ноября 5. И. Д. ШУМАХЕРУ

Печатается по: ПСС, т. 10, с. 427—431. Подлинник на немецком языке хранится в ЛОААН (ф. 1, оп. 3, № 31, л. 36—37). Впервые русский текст опубликован: Куник А. Сборник материалов для истории имп. Академии наук в XVIII веке. СПб., 1865, т. II, с. 334—338; немецкий текст опубликован: Там же, т. I, с. 179—183.

В сентябре 1736 г. три студента Петербургской Академии наук — Ломоносов, Д. И. Виноградов и Г. У. Райзер — были направлены в Германию для изучения химии, металлургии, горного дела «и прочих относящихся сюда наук» (Летопись жизни и творчества М. В. Ломоносова. М.; Л., 1962, с. 33). С ноября 1736 г. они обучались в Марбургском университете у Христиана Вольфа и других профессоров, а с середины июля 1739 г.— во Фрейберге у И. Ф. Генкеля. В начале мая 1740 г. Ломоносов после ссоры с Генкелем уехал из Фрейберга. В публикуемом письме русский студент сообщает Шумахеру в Петербург о причинах ухода от Генкеля и о вынужденных скитаниях по Германии и Голландии в течение мая—ноября 1740 г.

1753 января 4. И. И. ШУВАЛОВУ

Печатается по: ПСС, т. 10, с. 474—476. Местонахождение подлинника неизвестно. Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений Михайла Васильевича Ломоносова с приобщением жизни сочинителя и с прибавлением многих его еще нигде не напечатанных творений, часть первая, в Санктпетербурге иждивением императорской Академии наук (1784, с. 322-324).

В письме речь идет о постоянных занятиях «Древней Российской историей», иногда и в ущерб другим работам. Так, в письме Л. Эйлеру от 12 февраля 1754 г. Ломоносов сообщал: «Я часто за самой работой ловил себя на том, что душой я блуждаю в древностях российских. Поэтому мною пропущено немало убедительных доказательств того, что верхняя атмосфера при полном спокойствии должна нередко спускаться в нижнюю» (ПСС, т. 10, с. 503).

Интерес представляет заключительная часть письма в которой Ломоносов сообщает, что устройством Усть-Рудицкой фабрики, строительство которой началось в 1753 г., завершаются результаты его химических исследований. Это свидетельствует о постоянном стремлении ученого связать теоретическую научную деятельность с производственной практикой.

1753 мая 10. И. И. ШУВАЛОВУ

Печатается по: ПСС, т. 10, с. 478—480. Местонахождение подлинника неизвестно. Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений Михайла Васильевича Ломоносова с приобщением жизни сочинителя и с прибавлением многих его еще нигде не напечатанных творений, часть первая, в Санктпетербурге иждивением императорской Академии наук (1784, с. 324— 326).

Письмо представляет собой один из важнейших документов для биографии Ломоносова. Оно содержит интересные сведения о годах его учения в Славяно-греко-латинской академии, о тех лишениях и трудностях, которые ему пришлось преодолеть, чтобы получить образование.

Здесь же Ломоносов благодарит Шувалова за содействие в получении именного указа императрицы от 15 марта 1753 г. о пожаловании ему земель для учреждения в Усть-Рудице, недалеко от Петербурга, фабрики по производству цветного стекла.

Сведения, сообщаемые Ломоносовым, об имущественном положении иностранных ученых совершенно точны.

1754 июня — июля. И. И. ШУВАЛОВУ

Печатается по: ПСС, т. 10, с. 508, 513—514. Подлинник хранится в ЛОААН (ф. 20, оп. 3, № 55, л. 16—17). Впервые опубликовано в журнале «Московский телеграф» (1825, ч. V, № XVIII, сентябрь, с. 133—136).

Письмо является историческим документом, подтверждающим участие Ломоносова в учреждении Московского университета. Здесь изложен план организации будущего высшего учебного заведения России, намечены основы университетского устава. При университете было создано, как и предлагал Ломоносов, две гимназии: одна — для дворян, другая — для разночинцев. Предложенное Ломоносовым распределение кафедр было в основном принято. Исключение составило лишь то, что кафедры красноречия и поэзии были объединены в одну, а кафедра древностей соединена с кафедрой истории.

1759 декабря 30. М. И. ВОРОНЦОВУ

Печатается по: ПСС, т. 10, с. 535—537. Подлинник хранится в ЛОААН (ф. 20, оп. 3, № 134, л. 14—15). Впервые опубликовано в кн.: Архив кн. Воронцова. М., 1872, кн. IV, с. 484—486.

Письмо написано в связи с ходатайством Ломоносова о введении в Петербургской Академии наук должности вице-президента.

Ломоносов предполагал при поддержке такого влиятельного лица при дворе императрицы, как М. И. Воронцов, получить эту должность, чтобы изменить соотношение сил в высшем научном учреждении России и тем самым обеспечить свободное развитие науки и просвещения. Ломоносов напоминает адресату о своих заслугах перед Петербургской Академией и перед русской наукой и культурой. Однако должность вице-президента не была введена в то время в Академии. Первым вице-президентом в 1801 г. стал ученик и последователь Ломоносова С. Я. Румовский.

1761 января 30. Г. Н. ТЕПЛОВУ

Печатается по: ПСС, т. 10, с. 547—548, 551—554. Местонахождение подлинника неизвестно. Черновик письма хранится в ЛОААН (ф. 20, оп. 1, № 2, л. 24—28). Впервые опубликовано в «Очерках России, издаваемых Вадимом Пассеком» (М., 1842, кн. II, с. 34—39).

Письмо адресовано Г. Н. Теплову, адъюнкту Академии, бывшему воспитателю президента Академии К. Г. Разумовского, а в 50—60-х годах — одному из руководителей Академии.

В 1757 г. Ломоносов был назначен советником Академической канцелярии (так же, как Теплов и Тауберт); в 1758 г. ему было поручено наблюдение за всей научной частью Академии, а в 1760 г. он становится единоличным руководителем Университета и Гимназии. Но все планы реорганизации академических учреждений Ломоносова наталкивались на сопротивление Теплова и других «неприятелей наук российских».

Письмо к Теплову носит обличительный характер и рисует ту сложную обстановку, которая сложилась в Академии в конце 1750-х — начале 1760-х годов. Как видно из письма, Ломоносова больше всего волнует «распространение наук в отечестве», то что ему всего дороже в жизни. Имея от природы «терпение и благородную упрямку», «смелость к преодолению всех препятствий», он стремится изменить ход событий в Петербургской Академии.

1765 не ранее февраля 21. Л. ЭЙЛЕРУ

Печатается по: ПСС, т. 10, с. 597—598. Подлинник на немецком языке хранится в ЛОААН (ф. 20, оп. 1, № 2, л. 336—337). Впервые немецкий текст опубликован в «Очерках России, издаваемых Вадимом Пассеком» (М., 1842, кн. Н, с. 62—72); русский перевод — в «Записках ими. Академии наук» (1864, т. V, кн. 1, с. 103—106).

Письмо к Л. Эйлеру написано Ломоносовым примерно за полтора месяца до кончины, когда его положение было крайне тяжелым не только в связи с болезнью, но и из-за непрекращающихся нападок со стороны его недругов. Несмотря на то что письмо не было дописано и, вероятно, отправлено адресату, оно является интересным документом, свидетельствующем о дружеских отношениях этих двух выдающихся ученых XVIII в. На правах друга Ломоносов высказывал с большой откровенностью Эйлеру свои суждения по поводу дел в Петербургской Академии, давая нелестные характеристики ряду членов Академии.

1765 марта 2. М. В. ГОЛОВИНОЙ

Печатается по: ПСС, т. 10, с. 598—599. Местонахождение подлинника неизвестно. Впервые опубликовано в журнале «Московский вестник» (1828, ч. VII, № 4, с. 510—512).

Это единственное дошедшее до нас письмо Ломоносова к родным — к своей сестре. Мария Васильевна была замужем за крестьянином Е. Ф. Головиным из Матигор, недалеко от Курострова, родины Ломоносова. В 1765 г. их девятилетний сын Михаил был определен Ломоносовым учеником в Академическую гимназию.

В последующие годы, проявив большие научные способности, М. Б. Головин стал адъюнктом по математике и одним из помощников Л. Эйлера. В 1784 г. он принял участие в издании первого академического Собрания сочинений М. В. Ломоносова, изданного в 6 книгах.