ИВАН ПЕТРОВИЧ КУЛИБИН.

Говорят, что каждый народ отличается особою какою-либо умственною способностию, которая пополняет в нем несовершенство других способностей: так Француз одарен необыкновенной легкостию соображения, Германец глубокомыслием и пр. — Не входя в психологические рассуждения о том, до какой степени справедлива эта мысль, мы заметим однако, что при разделе способностей, на долю Русских достались восприемлимость и сметливость. — Они нередко вознаграждают в Русском человеке недостаток способности глубоко изучать предметы, для чего нужны терпение и усидчивость, нам не [277] весьма сродные. Восприемлимость и сметливость произвели в России необыкновенное для других стран явление: множество самоучек в искусствах и ремеслах, самоучек, которые, не имея понятия о вещи, посмотрят на него немножко, смекнут, и без помощи мудреных инструментов сделают такую же вещь скобелем да топором, по Русской пословице. — Наши самоучки выходят из низшего слоя общества, куда еще не проникли животворные лучи просвещения. Недостаток средств, а чаще того недостаток терпения, препятствуют у нас совершенствованию самоучек. Более же всего вредит им убеждение, что для быта, в который угодно было судьбе бросить их, достаточно и того немногого, что они умеют сделать; это убеждение, которое выражается всесильными для Русского словами: авось, да как-нибудь, да живет и этак. Вот причины того, что наши самоучки почти всегда остаются на первой ступени совершенства. Для того, чтобы самоучка Русский пошел далеко, нужны или сильная рука постороннего, которая бы выбросила его из тесного круга его действий, из бедного идеями быта его; или же необыкновенная сила воли собственной, ничем неудержимое стремление к одной цели — совершенству и творчеству. Первые случаи, благодаря меценатам нашим, бывают у нас довольно часто, вторые же редко. Редко потому, что такие [278] люди суть ничто другое, как гений. — Такой человек, разрушив преграды, поставленные пред ним судьбою и обстоятельствами, быстро несется вперед, оставляя за собою толпу людей, которые, в следствие долговременного труженического изучения, постигли тайны искусства, но по ограниченности своих способностей не постигли тайны творит гениально. И каково бывает им, этим патентованным знаменитостям искусства или науки, смотреть на такого человека? В их глазах он не гений, не существо необыкновенное; нет, он для них только самоучка. Оскорбленное самолюбие их раздражено, и всею силою своею вооружаются они против несчастного самоучки, за то, что он осмелился постичь тайны искусства или науки, не спросясь их и не получив предварительно узаконенного диплома. Они хотят затоптать непризнанного жреца в ту грязь, из которой он вышел. Начинается новая борьба для гения, борьба сильная, отчаянная, борьба на жизнь и смерть. И что же? часто гений, легко разорвавший преграды, поставленные ему судьбою — падает в этой новой борьбе... Счастлив он, если высокая, сильная рука защитит его от нападений врагов: — тогда он пойдет далеко.

Такова бывает жизнь гениальных самоучек, такова была жизнь и Ивана Петровича Кулибина, Нижегородского рядовича, торговавшего ржаной [279] и пшеничной мукой; Кулибина, который из мучной лавки достиг до блистательного Двора, где удостоился внимания Потемкина, короткости Суворова, рукопожатия Императора Германского и Короля Шведского, благоволения Екатерины II, Павла I-го и Александра Благословенного, который даже два раза поцеловал его, рядовича, торговавшего мукою...

Кулибин был гений, и гений великий. При других обстоятельствах он сделался бы лицом историческим, может быть, ему воздвигнули бы памятники, его имя стало бы на ряду с именами Уатта, Фультона и тому подобных людей. — Кто же виноват в этом? — Отчасти обстоятельства посторонние, на пример недостаток образования, более же всего сам Кулибин. В глухом переулке Нижнего Новгорода он изобретет самокатку, а в Дрездене какой нибудь барон Дрейз выдает ее за свое изобретение; он составит искусственные ноги для раненых, а в Париже Наполеон осыпает наградами ловкого спекулянта, вывезшего из России изобретение Кулибина. Имя их гремит во всей Европе. Что же Кулибин? — Вступается за права свои, сдергивает личину с похитителей его изобретения? — Нисколько! Когда ему советуют это сделать он только улыбается и беззаботно говорит: Ну вот еще: стану я с ними связываться! Пусть их делают что хотят. Лондонская Академия [280] назначает огромную сумму денег за изобретение моста из одной дуги, без свай. — Кулибин изобретает его. Петербургские ученые несмотря на свое предубеждение против изобретателя, одобряют проэкт и модель, а он, нуждавшийся в деньгах, делавший огромные долги для общеполезных изобретений, отвечает уговаривавшим его послать проэкт моста в Лондон; Вот еще что выдумали! Это за чем! Не хочу. — Да, беззаботность характера Кулибина была причиною того, что он, имевший совершенную возможность составить себе огромное состояние — похоронен на чужой счет; он, имевший полное право на славу — забыт. — Неужели и мы будем столь беззаботны, что совершенно забудем знаменитого Русского механика, честь Нижнего Новгорода и всей России. — Многому можно поучиться у этого человека, а наши механики о нем, кажется, и не знают... Сколько намеков на будущие открытия сделал Кулибин, а об оных и не ведают....

Сто десять лет тому назад, в четверг на Святой Недели (Апреля 10-го 1735 года.) в Нижнем Новгороде в приходе Успения, у небогатого торговца мукою, Петра Кулибина родился сын, которого назвали Иваном. Предназначая его сделать своим преемником по занятию, Петр Кулибин счел необходимостью выучить сына своего читать и писать. [281] Когда он подрос, его отдали в науку к дьячку. Кончив курс учения, то есть пройдя букварь, часовник и псалтырь, маленький Иван, выучился считать на счетах и был посажен в лавку на Нижнем Базаре, где, под надзором отца своего, должен был привыкать к торговле. Вскоре Петр Кулибин стал жаловаться своим соседям, что его наказал Бог сыном, и что из него проку не будет. — Вместо того, чтобы по обыкновению рядских мальчиков, надоедать проходящим беспрестанными вопросами: Что покупаете-с? чего требуется вашей милости? — вместо того, чтобы ловко отвешивать муку и скоро рассчитываться с покупателями, молодой Кулибин старался забираться в темный уголок лавки и там, за кулями муки, тихонько от отца, вырезывать из дерева флюгера, меленки, толчеи и пр. тому подобные вещи. Углубясь в эти занятия, он бывал равнодушен к проходящим и к зову отца, от которого часто терпел брань и даже побои. — Этого мало, раздраженный отец ломал его игрушки, на что ребенок мог отвечать одними горькими слезами. Много доставалось ему и за то, что весною, когда бывало с гор бежали ручьи воды из тающего снега, он устанавливал на этих ручьях водяные колеса. Только однажды отец сказал ему спасибо за его работы: у него был пруд, в которой пускали рыбу, но она всегда [282] снула. — Молодой Кулибин тотчас понял, от чего это происходит; вода в пруде была стоячая: искусными плотинами он собрал на горе ключевую воду в резервуар, провел ее оттуда в пруд, а из пруда выпустил посредством шлюза: — и тогда в проточной воде рыба стала водиться и тучнеть.

С горькими слезами принимал Кулибин упреки своего отца, который по своему простосердечию, не мог предвидеть в своем шалуне — великого человека. Как ни любил отца своего Кулибин, как ни убежден был в том, что должно беспрекословно повиноваться воле родительской — он не мог отстать от своих игрушек и чувствовал какое то отвращение от занятий торговых.

Часто он уходил из дома и взбирался на колокольню Строгоновскую: не прекрасные пейзажи, видные с высоты ее, не красота затейливых и вычурных венецианских украшений колокольни и церкви привлекали сюда Кулибина. — Там были часы чудного устройства: они показывали движение небесных сфер, изменение лунных фазов, зодиакальные знаки: в них были устроены прекрасные куранты. Их рассматривать ходил будущий механик. По целым часам смотрел он на них, не понимал скрытого механизма и задумывался. Не редко поздний час заставал его в этой задумчивости, и [283] когда торжественный сумрак вечера покрывал готические столбы и своды колокольни таинственным полумраком, Кулибин все стаивал перед часами, и при виде постоянного, но непонятного для него движения, при звуках гармонических курантов, он смотрел на часы, как на существо оживленное, но таинственное и для него недоступное... Он старался разгадать тайну механизма, но скоро задумывался, мечтал, поэтизировал. Он полюбил часы всей душей и уходя поздним вечером с колокольни, прощался с ними до завтра, как с другом, как с любимым человеком. Скоро он стал писать стихи.

Мальчик, только что выучившийся читать Псалтирь и делающий ребяческие игрушки, ходит на готическую колокольню и там при сумраке вечера поэтизирует перед таинственными часами! Кулибин, сын рядовича, пишет стихи! он поэт! и поэтизирует на колокольне, которая одному путешественнику напомнила даже Notre Dame de Paris... (Сумарокову. См. Прогулка по 12 губерниям.) Да возможно ли это? скажут скептики, сообразно ли это с образованием вашего Кулибина и с духом Русских XVIII столетия?

Возможно. — А что касается до сообразности с духом XVIII века, то скажу одно — для гения [284] веков не существует: его духовная жизнь развивается одинаково как в I, так и в XX столетии. — А кто в этом сомневается, тот пусть припомнит биографии людей гениальных всех веков и всех народов.

Между тем Кулибин образовывал ум свой чтением, он читал все, что только мог достать: но это все значило очень немного. Припомним, в каком состоянии находилась литература русская лет 90 или 80 тому назад, как редки были книги, особенно в том сословии, в котором был Кулибин. Теперь встретить рядовича, сидящего у дверей своей лавки с книгою — не редкость; но читающий на Нижнем Базаре Кулибин в пятидесятых годах прошлого столетия представлял явление необыкновенное. — Не зная языков иностранных, что мог читать Кулибин по части математики и механики, да и где бы он мог достать таких книг? — Счастливый случай доставил ему сочинение Крафта (Краткое руководство к познанию простых и сложных машин, соч. Георга Крафта, перевел Василий Ододуров. С.-П.-Б. 1738.), он углубился в его изучение, но не зная первых оснований математики, мало понимал это сочинение... Любил он читать Прибавления к Санктпетербургским Ведомостям, где часто помещаемы были статьи о занятиях [285] академиков. Особенное сочувствие имел он к Ломоносову, не как к поэту, но как к естествоиспытателю. — Не потому ли произошло это сочувствие, что и Ломоносов, подобно ему, был сначала в низшем слое общества и силою своих способностей пробил себе дорогу к славе!... Но Кулибин эти сочинения читал отрывками, не постоянно, без систематического изучения; все ему было ново, во всем он недоумевал, и к довершению всего, не знал к кому обратиться с просьбою о помощи: гимназии в Нижнем тогда не было, а в Семинарии математика и естественные науки никогда не процветали... Так прошло много лет: уже Кулибин женился, имел детей, сам был хозяином. — Пытливость ума его увеличивалась с летами.

В 1752 году, когда Кулибину было еще семнадцать лет, когда еще он часто ходил на колокольню Строгоновскую и любил писать стихи, зашел он к своему соседу и здесь — в первый раз в жизни своей увидел стенные часы. Разоблачилась тайна, до сих пор для него сокрытая. Вот что говорит об этом случае сам Кулибин: Как пришел в возраст до 17 лет, увидел у шабра своего деревянные часы с большими дубовыми колесами, у которого по дружеству оные выпросил к себе в дом и начал с тех делать ходовой ярус, которого по первенству в действие произвести не мог и предприял другие вновь [286] делать, вырезывая зубцы ножом, и оные поставил на ходу, а ходовой в них ярус был только один (См. Кабинет Петра Великого, отд. II-стр. 287.). Так спокойно рассуждает уже опытный механик, причисленный к Академии, обласканный Императрицею; но семнадцатилетнего юношу неудача поразила. — Другой на его месте с отчаяния бросил бы свою работу, но человек, одаренный способностями необыкновенными и твердою силою воли — так не поступает. Встречаемые им препятствия увеличивает деятельность его духа; борение с обстоятельствами и неудачи закаляют твердость таланта, который после развивается так блистательно.

Не только такие люди, как Кулибин, но и люди просто грамотные, в Нижегородском обществе купцов и мещан были редки за восемьдесят пять лет пред сим. Нижегородская ратуша имела одно тяжебное дело, которое окончательно решалось в Москве. — Нужно было послать туда поверенного для выслушания решения, и не знали кого послать. Наконец выбрали Кулибина. Это обстоятельство он считал счастливейшим в своей жизни. Не мелочное честолюбие занимало его, нет, он думал только о том, что, будучи в Москве, он будет иметь случай познакомиться с часовщиками и видеть производство их работ. — Всю дорогу был он [287] занят этой мыслию, и как забилось сердце его при виде белокаменной столицы! Не величественный вид Кремля, не церкви московские с их золотыми маковками, не Иван Великий, словом, не сама Москва, дорогая сердцу Русскому, произвели в нем волнение. Нет, он увидел в первый раз город, в котором есть часовщики. В Москве первым делом его было идти к часовщику; с трепетом переступил он порог его дома и робко просил позволения посмотреть работы его. Часовой мастер был человек добрый: видя необыкновенную страсть молодого человека к часовому ремеслу, он позволил ему ходить к нему, когда ему вздумается. Не долго был Кулибин в Москве, и почти все время был занят по делам ратуши; однако при всем том, по охоте своей, как он говорит в своих записках, ходил к часовому мастеру раз до пяти, был у него времени по получасу и по часу, видел там стенные и карманные часы в починке (Кабинет Петра Великого отд. II. — стр. 257.) Ему достаточно было присмотреться к работе, чтобы понять ее. Кулибин решился сам сделаться нижегородским часовщиком. — Будучи один раз у своего знакомого московского часового мастера, Иван Петрович спросил его: не продаст ли он ему резальную колесную машинку и маленький токарный лучковый станок. [288] Мастер соглашался, но когда пошла речь о цене, Кулибин должен был отказаться от своего намерения: у него не было такой суммы денег, а в долг мастер не верил. С отчаянием хотел уже он идти на свою квартиру, как вдруг счастливая мысль блеснула в голове его.

— Нет ли у вас испорченной машинки? спросил Кулибин.

— Есть, но для чего вам ее?

— Продайте ее мне.

— На ней вы ничего не сделаете.

— Нет нужды, продайте ее; я сам починю ее, когда ворочусь домой, в Нижний.

Изумленный часовщик с недоверчивою улыбкою посмотрев на молодого человека, ни как не хотел продать ему испорченную вещь; но убежденный его просьбами, продал ему испорченную машинку и лучковый станок. — Они приходились по деньгам Ивана Петровича.

С нетерпением ехал Кулибин в Москву, еще с большим нетерпением возвращался он в Нижний. Мысль — завести свою мастерскую и делать на своей родине часы — занимала его на яву и во сне. — Теперь мечты его могли осуществиться, — теперь Иван Петрович был уже не тот ребенок, который при вечернем сумраке мечтал на колокольне при звуках непонятных курантов. Теперь неведомая тайна была ему ясна. [289]

Но послушаем самого Кулибина: По приезде в дом в свободное время оную машину починил и начал учиться делать с кукушкою деревянные часы, прорезывая с боку зубцы особливым образом. — Здесь, с самого начала серьезных работ, Кулибин уже обнаруживает самобытность своего таланта: он учится, но учится, как человек гениальный — не рабски подражает, но прорезывает с боку зубцы особливым образом. Это не простой самоучка-часовщик! По совершении оные часы продал. Незначительна была сумма, полученная им за эти часы, но зато она была первая, вырученная механическими работами. Приятно было Ивану Петровичу получить ее.

Скоро разнесся в Нижнем слух, что появился в нем самоучка-часовщик, который деревянные часы с кукушкой делает. Многие не верили этому чуду, полагая, что такие хитрости Немецкие могут быть только в Москве, да в Питере. Они убедились в справедливости своего мнения; потому что когда приходили к Кулибину заказывать деревянные часы с кукушкою, он обыкновенно говорил им, что он не делает таких часов.

Человек обыкновенный на месте Кулибина, после такой счастливой удачи, едва ли бы пошел далее. Он воспользовался бы случаем нажить себе деньги, хотя и небольшие, а потом уже усовершенствовать свои изделия. Не так [290] поступил Иван Петрович: не смотря на то, что многочисленные посетители мастерской его то и дело просили его сделать им деревянные часы с кукушкою, он дал себе слово не делать более таких часов. И это слово сдержал. Искушение золотом не имело влияния на небогатого Кулибина, который хотел не богатства, а усовершенствования. — Он стал делать деревянные круги и отдавал литейщикам отливать по них медные колеса; притом же сделал токарный с колесом станок и часть других инструментов, отдавая кузнецам отковывать из стали по образцам штучки, и в оном станке точил медные колеса и делал с кукушкою ж часы медные (Кабинет Петра Великого, отдел. II стр. 283.). Таким образом Иван Петрович сделал другой шаг в часовом мастерстве, и вместо деревянных, стал делать медные часы. Неизбежная кукушка, бывшая в XVIII веке в таком употреблении, являлась и на них ибо в то время считалась она лучшим украшением стенных часов. — После того Ивану Петровичу хотелось узнать устройство часов карманных. Сколотив кое-как небольшую сумму денег, купил он старые испорченные карманные часы, — несколько раз разбирал и собирал их, и наконец понял устройство замысловатого механизма. [291]

Между тем время шло: Кулибину было уже под тридцать лет. Его занятия отвлекали его от дел торговых и он вскоре совершенно оставил эти дела. Надобно было ему чем-нибудь содержать себя, жену и детей; — а он более и более расстроивал свое состояние покупками разных инструментов и тем, что мало приготовлял вещей на продажу, заботясь только об усовершенствованиях и изобретениях. В то время, когда он сделал деревянные часы с кукушкою, многие являлись к нему с заказами но в продолжение нескольких лет его бездействия, все даже забыли о существовании Кулибина. Когда, наконец, хозяйственные дела его расстроились совершенно, он увидел горькую необходимость ремеслом своим снискивать себе пропитание. Тяжела для Кулибина была необходимость эта, но он должен был покориться силе обстоятельств. Много было говорено в разных местах о том, как тяжело художнику, оставляя свои возвышенные замыслы, приниматься за ремесло, для того, чтобы не умереть с голода, много было написано романов и повестей на эту тему. Положение Кулибина было подобно положению героев таких сочинений; ибо он был не простой ремесленник, не мастеровой, но художник, в голове которого уже зародились и созревали великие замыслы.

У одного, знакомого Кулибину, купца [292] испортились карманные часы. — Иван Петрович просил у него их почистить; купец согласился и наш художник оные разобрав, перетер штуку платом, прочистил в скважинах спицею и потом их собрал. С того времени начал брать, которые не много повреждены, часы стенные и карманные в починку, а когда перемежалась починка, тогда делал стенные медные часы с кукушкою (Кабинет Петра Великого отделение II. — 258.) Таких часов сделал он трое. Но скудна была награда Ивана Петровича за труды его: он едва мог содержать себя и семейство. Он был известен немногим, и так как он чинил часы, которые были только немного повреждены, то и желающих отдавать ему часы в починку было немного. По прежнему Нижегородцы отправляли испорченные часы в Москву, или на промен с придачею, или в починку. Горько было положение Ивана Петровича и оно было дли него тем несноснее, что знакомые отца его и собственные его сверстники, видя его крайность, часто говорили ему: «Эх, брат Иван, лучше бы тебе торговать мукой, как бывало торговал твой покойник. Что тебе дались часы! разве это промысл? На то Немцы есть, и нашему брату, бородачу, таким делом заниматься не приходится». — Кулибин [293] отвечал одним молчанием: он был уверен в своем таланте, притом он уже так далеко зашел, так привык к своим занятиям, что сесть в лавку ему было уже невозможно.

У тогдашнего Нижегородского Губернатора Артеневского испортились английские часы с репетициею. Он не хотел посылать их в Москву и велел было вынести из комнаты в кладовую, где лежал всякий хлам. Камердинер его говорил, что есть в Нижнем человек, который эти часы, может быть, и починит, но Артеневский засмеялся и приказал камердинеру делать то, что велят. Но он не послушался своего барина и все таки отнес часы к Кулибину. Иван Петрович осмотрел их, и видя, что починить их весьма трудно, хотел было отказаться от работы, но вспомня, что у него вовсе нет денег, приведя на мысль свою будущность, решился взять эти часы... Чрез несколько дней Артеневский был изумлен, увидя часы на прежнем месте, исправленные и вычищенные. — Призвав к себе Кулибина, он обласкал его, ободрил, и вскоре весь Нижний заговорил о Кулибине. Пошли заказы за заказами, Иван Петрович уже не успевал один работать, взял ученика (Пятерикова) и вместе с ним починивал и с курантами стенные и столовые всякие, также и карманые простые и репетичные часы уже [294] и много испорченные, и от того имел себе пропитание (Кабинет Петра Великого, отд. II стр. 258.). Так прошло время до 1764 года.

Между тем Кулибин читал много сочинений по части механики, выучился геометрии и отчасти физике. При своем необыкновенном уме, при своем остроумии и быстроте соображения, он был в состоянии испытать силы свои над чем-нибудь более важным, нежели обыкновенные часы, и, уверенный в себе, старался выдумывать, какие пристойнее сделать часы, которые бы представить к поднесению Ее Императорскому Величеству Всемилостивейшей Государыне и начал рисовать рисунки, чтоб быть часам яичною фигурою (Кабинет Петра Великого, отд. II стр. 258.).

В шестидесятых годах прошлого столетия жил в Нижнем Новгороде богатый, честный, любознательный и довольно образованный Черноярский купец Михайло Андреевич Костромин. Кулибин был знаком с ним, и когда убедился в возможности сделать часы яичною фигурою и сочинил рисунки как устроить их, он разговорился с этим купцом, о своем предприятии. — Со вниманием слушал любознательный Костромин молодого механика, который уверял его, что он сделает «часы видом и величиною между гусиным и утиным яйцом, [295] что эти часы будут иметь лицевую доску (циферблатт) со стрелками, какая и у карманных есть, что будут они бить часы и четверти, и что заводить их надобно будет, как обыкновенные — один раз в сутки».

Костромин спросил Кулибина, почему он не начинает работать эти часы. — Кулибин с грустною улыбкою пожал плечами и признался, что у него нет денег на все то, что требуется для устройства задуманных им часов. Эти часы, говорил он, достойны того, чтобы их поднести Государыне; потом он разложил пред Костроминым рисунки и начал объяснять ему свой проэкт... Внимание Костромина превратилось в изумление, когда Кулибин сказал ему, что он предполагает в часах своих устроить еще следующее действие:

«В доходе каждого часа отворяются створные двери внутри оного яйца, и представляется чертог на подобие зала, в котором противу дверей поставлен, по примеру палатки, на подобие гроба Господня, гроб, а в него затворенная малая дверь, а к дверям привален камень; по сторонам гроба стоят с копьями два воина. По отворении реченных дверей чрез полминуты является Ангел, и вдруг камень отваливается и дверь во гроб разрушается, а стоящие воины ниц падают; чрез пол же минуты приходят две жены мироносицы, и бывает слышен надпеваемый [296] звоном голос стиха: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав трижды. Потом вдруг двери затворяются. — Сие действие повторяется перед каждым часом, помянутый стих выходит пред битием восьми часов по полуночи за каждым часом и действием, а переменяется по пробитии четырех часов по полудни, с которого времени даже до восьмого часа по полуночи за каждым часом и действием выходит голос другого стиха: Воскрес Иисус от гроба, якоже пророче, даде нам живот вечный и велию милость, по однажды за часом (Кабинет Петра Великого, отдел. II, стр. 261 и 262.).

Костромив не был механиком, но видя восторженность Кулибина, зная его необыкновенную честность, поверил возможности устроить такие чудные, небывалые до тех пор часы. Он с глубоким вниманием рассматривал разложенные чертежи и, наконец, к восхищению Ивана Петровича, предложил ему делать часы яичною фигурою на его счет. — Костромин предложил молодому механику такие условия, на которые он не мог не согласиться: все инструменты, все материалы, одним словом, все нужное для устройства часов Костромин брал на свой счет.

Этот добрый человек знал, что состояние [297] Кулибина недостаточно, и предвидел, что домашние нужды механика заставят его заниматься починкою чужих часов, которая будет отвлекать его от предполагаемой работы и замедлит ее окончание. По этому он предложил Кулибину во все время, когда он будет трудиться над задуманными часами, содержать его с семейством и Пятерикова, его работника, на свой счет, с тем однако условием, чтобы Кулибин ни под каким видом не отвлекался от своих занятий и не брал бы никаких посторонних работ. По окончании работы предположили часы поднести Государыне от них обоих.

Это было в Октябре 1764 года. Кулибин видел в Костромине орудие благодетельного Промысла, ибо знал, что сам собою, своими скудными средствами, он никогда бы не мог исполнить своего славного предприятия, и задуманный им проэтк на веки остался бы проэктом. Он усердно благодарил Бога за ниспослание ему нежданной помощи и благословясь, принялся за работу. Предполагаемый механизм был так нов и работа была так сложна, что Кулибину не один год надобно было посвятить лишь на то, чтобы изобресть и сделать инструменты, необходимые, для устройства его часов. Это стоило Кулибину бессонных ночей, трудов неслыханных, работы самой усиленной. Как честный человек, он не хотел употреблять во зло [298] доверенности своего благодетеля; как человек гениальный, он с неослабною, неутомимою ревностию старался как можно скорее достичь исполнения своего предприятия. Он не унывал, когда на всяком шагу встречал препятствия; его находчивость, его остроумие помогали ему, а труд и терпение уничтожали препятствия. В последствии, он признавался, что изобретение и устройство инструментов стоило ему гораздо больших трудов, нежели самые часы: потому что он не имел пред собою никаких образцов и все должен был выдумывать сам. — Он принужден был трудиться не только как механик, но и как слесарь, столяр, скульптор и литейщик, ибо станки для инструментов он делал сам, и сам же ваял и выливал из золота и серебра фигуры ангела, мироносиц и стражей.

Не смотря на бесчисленные препятствия, встреченные Кулибиным, работы его шли успешно. Верный данному слову, он не только не брал никаких посторонних заказов, но даже и для себя не делал ничего такого, что бы не относилось в его главному занятию. — Уже все принадлежности часов были готовы, оставалось только собрать их, как Кулибин пришел к Костромину и убедительно просил у него позволения приостановить на несколько времени продолжение работы. [299]

Кулибин читал несколько раз о действиях электричества, знал о существовании электрических машин, но никак не мог понять их устройства. Он не видал образца, ибо в Нижнем Новгороде в то время еще не было ни у кого такой машины. — В 1766 году кто то привез ее туда из Петербурга, и Кулибин, узнав о том, отправился к ее хозяину, просить позволения посмотреть на вещь, дотоле невиданную. Позволение дано, и Кулибин с первого взгляда понял устройство машины, которой у нас в России еще не умели делать. Ему захотелось попробовать свои силы над ее устройством, и с этою целию просил он Костромина об оставлении на время начатой и почти уже довершенной работы. Видя необыкновенные способности своего механика, Костромин согласился на его просьбу, и Кулибин с свойственною ему ревностию принялся за устройство электрической машины. Видя образец, он не много затруднялся в этом деле: сам вылил стекло, сам отполировал его, сам сделал кондукторы, и вскоре в Нижнем Новгороде явилась первая электрическая машина, сделанная в России.

Кончив эту работу, Иван Петрович снова принялся за свои часы, но чрез несколько времени опять пришел к Костромину с прежнею просьбою: он увидел английский телескоп, с металлическими зеркалами, и микроскоп; увидя [300] их захотел сам устроит такие инструменты. — Костромин не мог предположить, чтобы эта просьба была только средством отдалить время окончания часов: — электрическая машина служила верным ручательством добросовестности Кулибина. Он и на сей раз согласился на временное оставление работ над часами.

Кулибин сначала принялся за микроскоп, но как ни старался выточить и выполировать для него стекла, — обыкновенным образом, — не успевал. Нечего было делать, надобно было искать помощи у своей изобретательности, и он стал искать разными опытами, как полировать стекла зрительных труб, которым сделал особливую машину, и чрез то сыскал он полировку («Кабинет Петра Великого», отд. II, стр. 260.). Совершив таким образом новое открытие, он сделал две зрительные трубы, длиною по три аршина, и микроскоп, собранный из пяти стекол. — Трудно было Кулибину сделать микроскоп, гораздо-труднее было для него устройство телескопа. — Изобретатель металлических зеркал держал в секрете свое изобретение и устройство английского телескопа в самой Англии было тайною. -— Это не удержало Кулибина от намерения устроить инструмент, над которым призадумывалась не одна ученая голова в Европе. — С ревностию занялся этим делом Иван [301] Петрович, и в то время, как изобретатель телескопа получал от всех Академий дань благодарности и удивления, нижегородский купец, в тихом убежище своем — постиг тайну находчивого Англичанина: он сделал такой же точно телескоп. Будучи совершенно чужд своекорыстия, будучи всегда проникнут желанием общей пользы, Кулибин когда узнал, как важно его открытие, разоблачил пред всеми тайну обогатившегося Англичанина. Вот что говорит Кулибин об этом своем изобретении: По случаю получил я для посмотрения телескоп с металлическими зеркалами английской работы, который, разобрав, как в стеклах, так и в зеркалах, стал искать к солнцу зажигательные точки, и снимать отдаленную от тех зеркал и стекол до зажигательных точек меру, по которой бы можно было познать, каковые вогнутостию и выпуклостию для стекол и зеркал потребно будет сделать медные формы для точения на песке зеркал и стекол оных, и со всего того телескопа сделал рисунок. Потом стал делать опыты, как бы против того составить металл в пропорции; а когда твердостию и белостию стал у меня выходить на оный сходствен, то из того по образцу налил я зеркал, стал их точит на песке на реченных и уже сделанных выпуклистых формах и над теми точеными зеркалами начал делать опыты, каким бы [302] мне способом найти им такую же чистую полировку, в чем и продолжалось не малое время. Наконец попробовал одно зеркало в полировке на медной форме, натирая оную сожженным оловом и деревянным маслом. И так с тем опытом из многих сделанных зеркал вышло одно большое зеркало и другое противное мало в пропорцию и помощию Божиею сделал я такой же телескоп («Кабинет Петра Великого», отд. II, стр. 260 и 261.). Сравните это спокойное, простодушное описание с теми хвалебными кликами, которыми приветствовали все иностранные и русские газеты изобретение английское, и заметьте, что об открытии, сделанном в Нижнем Кулибиным, у нас в России и не говорили, да и сам Иван Петрович, смиренно точа зеркала и пробуя натирать их сожженным оловом и деревянным маслом, вовсе не воображал, что он делает великое открытие, над которым весь Европейский ученый мир тщетно ломал голову!...

Рад был Кулибин тому, что с помощию Божиею сделал телескоп, но гораздо более тому, что наконец мог заняться окончательною отделкою часов, от которых был отвлечен на долгое время. — В начале 1767 года он совершенно кончил свои часы и начал приводить в порядок этот плод более нежели [303] трехлетних трудов своих. И вдруг — какое разочарование! Часы не пошли. Иван Петрович тщательно рассматривает их, видит, что все сделано так, как он предполагал сделать, недоумевает, отчаивается, и в сильной душевной тревоге проводит целую ночь над своим неудавшимся произведением. Наконец, склонил его сон тревожный, беспокойный...

И видит он во сне, что прилетели к нему на окошко три орла; он сначала испугался их, но вскоре ободрился и посыпал им пшена. Когда орлы начали клевать, то самый большой из них сказал человеческим голосом: Услышит тя Господ в день печали, защитит тя имя Бога Иаковля, пошлет ти помощь от Святого, и от Сиона заступит тя. Помянет всяку жертву твою, и всессожжения твоя тучна будут. Даст ти по сердцу твоему, и весь совет твой исполнит (Псалом XIX, ст. 1 5.). — Высоко ли вы летаете, орлы? спросил у него Кулибин. — «Разве ты не знаешь, отвечал орел, что мы парим близь солнца?» С этим словом все они вспорхнули и Кулибин проснулся... П. П. Свиньин слышал это от самого Ивана Петровича и написал в своем сочинении «Жизнь русского механика Кулибина» (стр. 8).)

Со слезами повергнулся Иван Петрович пред [304] святыми иконами, считая сон свой Божиим насланием. Душа его успокоилась и он с твердой уверенностию в успехе сел за работу... Часы пошли.

В глубокой старости своей Кулибин часто говаривал, что этот необыкновенный сон имел большое влияние на все поприще его жизни. С этой минуты он решительно посвятил себя механике, полагая, что сам Бог назначил его к этому занятию. И после, никогда, при неудачах или несчастиях, не впадал он в уныние, столь пагубное для таланта.

Вскоре узнал он, что Императрица весною поедет на галерах по Волге в низовые города, и в Мае месяце будет в Нижнем. Он был приведен в восторг этим известием: он надеялся, не ездя в Петербург, в Нижнем предстать с своими работами пред лицо Государыни. И вот он, в котором и в зрелом возрасте не прошла охота писать стихи, садится в своей светелке, за стол, и сочиняет следующую Кантату на шествие Ее Императорского Величества в низовые города:

Воспой Россия к щедрому Богу,
Он бо излия милость премногу.
Десницей щедрой пред всей вселенной
Возвеличил тя. [305]

Избрал Он Россам на трон Царицу,
И увенчал Сам Императрицу,
Екатерину, милость едину,
Предрагим венцом. -

Тебя едину, о наша матерь!
Всем Монархиню послал Создатель;
Да ты царствуешь, владычествуешь
Над нами вечно.

Толь процветает Твоя держава;
Везде сияет под солнцем слава,
Луч простирает и досягает
До других держав,

В Твоей деснице скипетр блистает,
Во всей России всех озаряет,
Сыплет отрады в низовы грады
Всемилостивно.

Егда под небом орел летает,
Любезно к детям всегда взирает,
С высот слетевши, крылы простерши,
Всех покрывает;

Тако Ты, свет наш, Матерь благая,
Сирым и бедным милость драгая:
К детям грядеши и покрыеши,
Как орел птенцов.

Шествуешь славно в низовы грады,
Даруешь равно щит и ограды,
От горделивых и возносливых,
Народу всему [306]

Не токмо знатных Ты наблюдаешь,
Но и загнанных всех защищаешь.
Вси рекут гласно и поют красно:
Послал Ю нам Бог.

Едина всем радость и милость.
Боюся сердцем, чтоб не в противность,
Превысочайшей персон Вашей,
Что рек без наук,

Простру в том руки к щедрому Богу,
Чтоб дал науки и милость многу,
Сердце Царицы в Его десниц
Хранимо всегда.

(В последствии Кулибин прибавил к этой кантате еще одну строфу:

За преблагие Твои доброты,
И вседрагие ко мне щедроты
Свыше Правитель и Покровитель
Той Зиждитель всех.)

Эти стихи (для нынешнего времени совершенно безыскуственные, но семьдесят восем лет тому назад превознесенные похвалами в тогдашних газетах и журналах) сам Иван Петрович положил на ноты (Он любил и знал музыку, играл сначала на гуслях, а потом на фортопиано с большим, говорят, искусством.), и сочиненную музыку поставил в часы. Он устроил так, что ежедневно в полдень, по пробитии [307] двенадцати часов, играла в часах эта музыка минуты четыре.

Артеневский не забывал Кулибина; он часто смотрел на его работы, ободрял его, и с его голоса более и более говорил Нижний Новгород о Кулибине, который и машины делает, и подзорные трубки, и телескопы, и придумывает какие-то часы, подобных которым нет нигде и никогда не бывало... Завидовали Костромину. Многие богатые люди удивлялись, как им прежде не пришло в голову сделать с Кулибиным такие условия, какие сделал Костромин.

Весною, губернатор, увидя Кулибина, сказал ему, что когда Императрица будет в Нижнем, он представит его Графу Григорью Григорьевичу Орлову, который доставит ему доступ к Государыне. Кулибин благодарил Артеневского и, воротясь домой, долго думал, кто такой Орлов, о котором говорил ему губернатор. Узнав, что трое Орловых близки к трону Императрицы и что они отличаются всегдашним ходатайством пред Государынею за тех Русских, которые одарены необыкновенными талантами, Кулибин вспомнил свой сон, и радостно сказал: «Не этих ли орлов, парящих близ солнца, видел я в вещем сне своем?»

Мая 22-го 1767 года блистательный поезд Императрицы достиг Нижнего Новгорода. — [308] Галеры бросили якори под стенами Кремля городского, и многочисленное стечение народа с восхищением встретило Екатерину. — В толпе людей разного звания находился и Иван Петрович... Долго стоял он пред окнами дворца (Во время путешествия Императрицы, дома, в которых Она изволила останавливаться, назывались дворцами. В Нижнем Она останавливалась в том доме, в котором теперь живут епархиальные архиереи. — В 1767-м году он был лучшим домом во всем Нижнем Новгороде.) с тайною думой, — как он предстанет пред лицо Государыни. — Вспомнит ли об нем Артеневский, удостоит ли его вниманием своим Граф Орлов, получит ли он доступ к Императрице, — вот что думал Кулибин вечером 22-го мая. В милостях Екатерины он не сомневался, ибо знал, как любит Она поощрять таланты Русских, а в своем таланте он был уверен.

Артеневский сдержал свое слово и не забыл нижегородского механика; на другой день Кулибин потребован был к Графу Григорию Григорьевичу Орлову.

Любитель чистых муз, защитник их трудов (Ломоносов об Орлове.), принял ласково Ивана Петровича, с участием расспрашивал об его занятиях и [309] пожелал видеть его работы. Граф изумился, рассмотрев произведения самоучки, и дал ему слово ходатайствовать за него пред Императрицею. — Мая 24-го Кулибин получил дозволение представить Государыне свои работы. Он взял свои часы, электрическую машину, телескоп и микроскоп, и с ними предстал пред лицо Императрицы. Он поднес Ее Величеству свою кантату, и ободренный Ее ласковым взором, тотчас стал объяснять ей устройство часов. Ему внимала Императрица, окруженная блистательным двором; его слушали: Грай Захарий Григорьевич Чернышев, знаменитый покровитель наук и художеств; Графы Орловы (Григорий Григорьевич и Федор Григорьевич), Принц де-Линь и несколько придворных дам, сопутствовавших Государыне. Спокойно и увлекательно говорил пред ними Кулибин: занятый своим предметом, он не смутился пред таким блистательным обществом... Императрица допустила Ивана Петровича к руке, и повелела ему, по совершенном окончании часов, привести их к ней в Петербург.

С большею, нежели прежде, ревностию принялся Кулибин за часы свои по отъезде Императрицы из Нижнего Новгорода. Еще 1-го Марта 1767 года, они были окончены, но надобно было придать изящную форму их механизму и [310] прибавить кантату. Этим занимался Иван Петрович до конца 1767 года; а в конце 1768-го отправился в Петербург, вместе с Костроминым. — Кулибин явился к директору Академии Наук Графу Владимиру Григорьевичу Орлову, и этот меценат, уже знавший о нижегородском механике от своих братьев, обещался при первой возможности доставить ему и его благодетелю случай представиться Императрице. Апреля 1-го 1769 года было назначено явиться им обоим в Зимний Дворец. Императрица чрезвычайно милостиво приняла и механика и его благодетеля. Допущенный к руке Государыни, Кулибин поднес Ей свои часы и оду на прибытие Ее Величества, в Нижний. — Благосклонно приняла Императрица и то и другое, впрочем оду тотчас же отложила в сторону и стала говорить с Кулибиным о механике, оптике и физике. Разговор продолжался более получаса. Потом Екатерина обратилась к Костромину, благодарила его за участие, которое он принял в положении бедного, но талантливого механика, а за тем рассуждала с ним о хлебной торговле по Волге. — От Императрицы Граф Орлов проводил Кулибина и Костромина к Наследнику Престола Павлу Петровичу, который принял обоих очень внимательно, допустил к руке и весьма долго рассуждал с Кулибиным о механике и о том, каким образом он сам собою, не [311] учась, не зная основательно математики, достиг до таких важных успехов в механике.

На другой день, т. е. 2-го апреля, Графом Владимиром Григорьевичем Орловым объявлены были следующие Высочайшие повеления: 1) часы, электрическую машину, телескоп и микроскоп, сделанные Кулибиным, поместить в Кунтс-камеру и хранить их, как памятники искусства необыкновенного; 2) Нижегородского купца Кулибина причислить к Академии Наук, в звании механика, с производством ему жалованья по 300 рублей в год; 3) отдать в его заведывание механическую мастерскую, находящуюся при Академии; — 4) за часы выдать ему тысячу рублей из Государственного Казначейства; 5) такую же сумму выдать и Костромину, за благодушное и благородное вспомоществование дарованиям Кулибина. — Кроме того, Костромину пожалована была богатая серебряная кружка из Кабинета Ее Величества.

Вскоре весь Петербург узнал о необыкновенном механике-самоучке; газеты превознесли его похвалами (См. «Прибавление к С.-Петербургским Ведомостям» 1769 с N 34.); многие любопытные искали случая только взглянуть на Кулибина; часы его в Кунсткамере производили всеобщее удивление. [312]

Заняв место академического механика, Кулибин с свойственною ему ревностию принялся за работу разных математических и физических инструментов; в скором времени он довел свою мастерскую до такой степени, что в ней не только починивали попорченные инструменты принадлежавшие Академии, но уже делали и новые, которыми снабжали разные казенные места. В таких занятиях провел Кулибин 1770, 1771 и половину 1772 года.

Члены Академии не весьма доброжелательно встретили нижегородского торговца. Они удивлялись необыкновенному милосердию Императрицы, которая такого дюжинного, по их мнению, мастера так щедро наградила. Особенно возопили академики-немцы, которых было тогда немало, и которые были в то время убеждены, что из Русских ни ученых, ни художников хороших быть не может. Чтобы судить, каково было тогда Русским в Академии, стоит прочесть Портфель Ломоносова (Очерки России Пассека, книга 2-я стр. 1-85.). Только один из Немцев принял в Кулибине участие, — признал в нем способности гениальными, и во всю жизнь свою не потерял уважения к природному Русскому механику. Это был великий Эйлер, краса и честь Петербургской Академии XVIII столетия. — Беседам Эйлера Кулибин обязан полным [313] развитием своего таланта. — Но один Эйлер, при всей своей заслуженной знаменитости, не составлял еще целой Академии, большая часть членов которой смотрела недоброжелательно на Русского самоучку. — Кулибин погиб бы, может быть, как погиб, несколько лет пред тем, даровитый Софронов... К счастию его, сильные люди ему покровительствовали. Люди близкие к трону, люди, пред которыми униженно преклонялись ученые знаменитости, оказывали самое лестное внимание к бородачу Кулибину; а потому завистники его бранили его только тихомолком, дожидаясь впрочем благоприятного случая выместить на нем свою досаду. Случай этот в последствии представился.

Января 4-го 1775 года, Граф Г. Орлов, призвав к себе Кулибина, сказал ему:

— Что же ты не сделаешь нам еще Английского телескопа?

— Готовность имею, ваше сиятельство, отвечал Кулибин: но не имею возможности. Чтобы сделать телескоп в лучшем виде, не такой, какой я сделал не учась, нужна особая машина, которую я придумал.

— Что же ты не сделаешь этой машины?

— Не имею средств, а Академия едва ли поручит мне сделать такую машину. [314]

На другой день, т. е. 5 Января, г. Домашнев, Директор Академии Наук, получил чрез Графа Орлова Высочайшее повеление — выдать Кулибину 1000 рублей на машину к деланию телескопа. Машина была вскоре сделана, и тогда — начались новые, невиданные дотоле в академической мастерской работы. Вот что говорит Кулибин в своих записках: Сделано и исправлено мною при Академии Наук и присылаемых из Императорских дворцов разных оптических инструментов, как-то: григорианских и ахроматических телескопов, каковых находящиеся при Академии мастера не исправляли, астрономических часов и других звании физических и прочих машин не малое количество.

Орловы не оставляли Кулибина: они дали ему средство обратить на себя благосклонное внимание великолепнейшего и сильнейшего вельможи того времени — Князя Потемкина-Таврического. Потемкин полюбил Ивана Петровича за его честность, за его открытый, благородный характер. Прямота и откровенность, часто ненравившиеся в других людях Потемкину, нравились ему в Кулибине; как патриот в душе, он был рад тому, что явился такой необыкновенный самоучка-Русской, и говаривал не раз, что он любит Кулибиным побесить Немцев. Вскоре после того, как Потемкин, после своего [315] кратковременного отшельничества, (в 1774 году), вдруг приобрел необыкновенное могущество, Кулибин оставался у него в милости. — Первою милостью Потемкина для Кулибина было то, что он исходатайствовал у Императрицы имянной указ об исключении его с детьми из подушного оклада. — Этот указ был подписан 16-го января 1775 года.

В 36 № «Санктпетербургских Ведомостей» на 1772 год помещена была статья о том, что «Лондонская Академия назначила дать знатное награждение тому, кто сделает лучшую модель такому мосту, который бы состоял из одной дуги, или свода, без свай, и утвержден бы был концами своими только на берегах реки». — Прочитав это, Кулибин решился заняться такою моделью; не жажда золота, не честолюбие побуждало честного механика к этому занятию: он, всегда чуждый корыстолюбия, не мог быть руководим этим чувством. Живя на Васильевском Острове, он ежегодно чувствовал, по опыту, те затруднения, которые испытывают жители этой части города во время замерзания и вскрытия Невы, когда прекращается всякое сообщение ее с главного частью Петербурга. Он давно и долго думал о постоянном мосте через широкую и быструю Неву, делал много проектов, но всеми ими был недоволен. Прочитав [316] объявление Лондонской Академии, он, так сказать, попал на ту мысль, которой тщетно искал в продолжении долгого времени. — Занявшись предварительно вычислением тяжестей, и сделав рисунки, он наконец сделал небольшую модель моста и представил его Князю Потемкину. Потемкин, полюбивший, как уже было сказано, Кулибина, был этому очень рад и тотчас же донес Императрице о модели Невского моста. Вскоре он объявил Высочайшее повеление: выдать из Казначейства Кулибину 1000 рублей на постройку такой модели, которая была бы только в десять раз менее против настоящего, чрез Неву предполагаемого моста. Это было в 1775 году.

Дугообразный мост Кулибина предполагался деревянный. Он должен был иметь 140 сажен в длину, состоять из 12,908 частей разной меры дерева, из 49,650 железных винтов и 5,500 железных же четырех угольных обойм. Он был бы связан и укреплен стоячими и лежачими регаотками, собранными из брусьев. Все части, составляющие дугу, подкреплялись бы взаимно, и вся тяжесть моста имела бы только две точки опоры — на противоположных берегах реки. — Брусья, находящиеся у этих точек опоры, долженствовали иметь шесть вершков ширины и столько же толщины. Чем [317] далее эти брусья подходили к средине моста, тем были они легче, так, что средние, имея в ширину шесть же вершков, в толщину были бы не более четырех. — В средине свода, от нижних частей строения до горизонтальной линии (которую протянуть с одного берега на другой), вышина предполагалась в 12 сажен, чего было бы достаточно для прохода кораблей с мачтами и парусами. — Для предохранения моста от сильных напоров ветра, были устроены особые двойные решотки. — Начало въезда на мост предполагалось за 94 сажени от берега: это можно было весьма удобно сделать на стороне Адмиралтейской, но на Васильевском острове надобно бы было для этого снести здания Кадетского Корпуса. Для избежания этого Кулибин думал сделать на Васильевском Острове не один, а два въезда — вдоль по берегу, — из которых один начинался бы от здания двенадцати Коллегий, а другой от первой линии. Концы дуги должно было прикрепить к каменным прочным фундаментам. — Вот в кратких словах описание знаменитого проэкта. Мы не можем вдаваться в большие подробности; — желающих же по ближе познакомиться с мостом Кулибина отсылаем к книге: Описание представленного на чертеже моста, простирающегося из одной дуги на 140 саженях, изобретенного механиком Иваном Кулибиным. С разными [318] вычислениями состоящих в нем тяжестей по расстоянию и других обширных зданий. С.-П.-б. 1799. — in folio. Посвящено Государю Императору Павлу I-му и снабжено рисунками...

Кулибин делал модель (Она была в длину 13 сажень, а вышину одна сажень, 9 вершков.) на дворе Академии, в продолжение четырех лет. Насмешки неверующих академиков сопровождали эту постройку. Все подшучивали над Русским плотником (так называли Кулибина), но многие думали о том, как бы им самим сделать что-нибудь в роде Кулибинского моста. Так Швейцарец Альдон представил свою модель; которая отличалась от Кулибинской только тем, что покрыта особым навесом и дуга была отложе. — Альдои представил ее для освидетельствования в Академию: модель выдержала несколько пудов тяжести, но так как вычисления Швейцарца были неверны, то надлежащей тяжести она выдержать была не в состоянии. — Генерал Герард сделал модель каменного моста с разводами на средине, для прохода судов — но и его проэкт не был одобрен. — Если два инженера, из которых один был иностранец, а другой к тому же и генерал — не могли удовлетворить требованиям Академии, [319] кто же ручался за проект Кулибина, рядовича, которому академики недоброжелательствовали и на которого смотрели с предубеждением?

На сочинение Кулибина об исчислении тяжестей, по которому предполагал он привести в исполнение свой знаменитый проект, никто из ученых не обращал внимания; ему надобно было просить Князя Потемкина о том, чтобы последовало Высочайшее повеление в Академию Наук об исследовании его работ. После этого сочинение его наконец было принято, но при всем том один только Эйлер решился поверить исчисления неученого Ивана Петровича; прочие академики всячески уклонялись от этого. Величайший математик своего времени, знаменитый Эйлер, с особенным вниманием рассмотрел статью Ивана Петровича, и найдя вычисления его совершенно правильными, напечатал в комментариях Академии свои замечания о статье Кулибина; эти замечания были исполнены самых лестных выражений для Русского механика. Весною 1776 года, когда Иван Петрович в скромном кругу своей семьи и немногих знакомых праздновал день своих имянин, его вызвали из небогатой квартиры его. К нему приехал незваный гость — Князь Григорий Александрович Потемкин. Все были поражены удивлением, ибо визит Потемкина и для [320] самых знаменитых людей в государстве считался редким, завидным счастием, — «Я приехал посмотреть твой мост, Иван Петрович; покажи мне его», сказал Кулибину Князь Потемкин.

Кулибин повел знаменитого гостя своего к модели, и Потемкин долго и с большим любопытством рассматривал ее, и потом даже взошел на ее верх.

— А что говорят ваши ученые? спросил он Кулибина.

— Господин Эйлер одобрил мое сочинение об исчислении тяжестей.

— А другие?

— Другие, Ваша Светлость, забавляются на мой счет.

Потемкин усмехнулся и замолчал; чрез несколько минут он спросил: «А где ты живешь?»

— Здесь, в Академии, отвечал Кулибин.

— Пойдем к тебе, я посмотрю на твои работы. Смущенный Кулибин молчал, кланялся. Ему и во сне никогда не снилось о такой высокой чести. Князь пошел в квартиру механика, к общему изумлению всех бывших на дворе Академии.

— Что у тебя за гости? спросил Потемкин, войдя в скромную квартиру Кулибина. [321]

— Сегодня я имянинник, Ваша Светлость: это мои родные и знакомые.

— Имянинник! А что же ты меня не позвал к себе на имянины? Ну, подай мне вина. — Я хочу тебя поздравить.

Кулибин подал ему рюмку с вином. Потемкин взял ее и, поздравя Кулибина с днем его ангела, примолвил: «Скоро я надеюсь еще поздравить тебя — с царской милостью». — Выйдя на двор, Светлейший снова рассматривал модель Кулибина.

И сам Кулибин, и гости его были поражены таким необыкновенным вниманием Потемкина. Вся Академия спешила поздравить его с днем ангела. В тот же день целый Петербург заговорил, как о необыкновенном происшествии, что блистательный, гордый, недоступный Потемкин пил вино на имянинах у бородача Кулибина.

Для рассмотрения модели моста Академия назначила 27-е Декабря 1776 года. Иван Петрович смело предстал собранию ученых и многочисленной толпе любопытных, окруживших его постройку. В своем синем Русском кафтане, с своею окладистою бородой, в которой уже начала показываться седина, бодро стоял он пред академиками, твердо уверенный в правильности своих исчислений и в том, что истина непременно восторжествует над [322] предубеждением. Академики Леонард Эйлер, сын его Иоганн Алберт Эйлер, Семен Котельников, Степан Румовский, В. Л. Крафт и А. И. Лексель, адъюнкты: Петр Иноходцев, Николай Фус и Михаил Головин, назначены были для рассмотрения и испытания модели. — Почти все они насмешливо улыбались; серьёзен был один Эйлер, отец.

— Мы изъездили два моста (Альдона и Герарда.), станем доезжать и третий, сказал один ученый, улыбаясь.

— Кулибин скоро нам сделает лесницу на небо, прибавил другой; и все засмеялись.

Стали класть на мост приготовленное заблаговременно железо; малейший скрип деревянного строения производил насмешки профессоров, которые каждую минуту ожидали, что плод долговременных трудов Кулибина — развалится. — Невский мост предполагалось построить так чтобы он выдерживал 33,000 пудов тяжести, — следовательно, для удостоверения в прочности модели, нужно было положить на нее 3,300 пуд железа. — И вот кладут полосы железные: положили тысячу пуд — мост как бы не чувствует этой тяжести, положили другую тысячу — тоже. — Академики перестала шутить, когда груз, накладенный на модель, достиг до 3,000 пудов и хотели уже одобрить проект Кулибина, когда [323] надлежащая тяжесть в 3,300 пуд была уложена вся. — Но Кулибин, до тех пор хранивший глубокое молчание, теперь заговорил.

— Кладите остальное железо, сказал он рабочим. Рабочие повиновались, модель не трогалась. На дворе лежало много кирпича; увидя его, Кулибин сказал:

— Кладите и кирпич.

Приказание исполнено. — На модели было уже не 3,300, а 5,700 пуд, но она оставалась твердою. Пятнадцать человек рабочих прошли по модели один за другим, и снова — никакого повода к сомнению, ни малейших знаков повреждения. — Тогда Кулибин взошел сам на свою постройку и приглашал к себе нахмурившихся академиков. — Первый подошел к нему Эйлер.

— От всей души поздравляю вас, любезный господин Кулибин, с желанным успехом, которого я, признаюсь, не ожидал, хотя и знал, что исчисления ваши были верны. Теперь вам остается исполнить пророчество моего почтенного товарища, и построить нам лестницу на небо.

Академики, стоя на мосту, с шумными восклицаниями поздравляли Ивана Петровича.

Но проба тем не окончилась. Тяжесть в 5700 пуд была оставлена на модели; под средину ее подвесили гири на веревочках, которых измерили длину, и для предосторожности [324] записали. В таком положении модель оставалась в продолжение двадцати восьми дней. Почти каждый день смотрели ученые, не погнется ли дуга модели, но она оставалась точно в таком положении, в каком находилась до 27-го декабря. Тогда написали всеподданнейший доклад Императрице, в котором сказали, что мост построенный по проекту Кулибина чрез Неву, будет легко поднимать до 55000 пуд. Модель осталась на дворе Академии, и все Петербургские жители ездили смотреть это чудо механики.

В 12 «Санктпетербургских Ведомостей», на 1777 год, издаваемых Академиею Наук, помещена была статья о модели Кулибина. Вот некоторые места из этой статьи: «Сей отменный, художник (Кулибин), коего природа произвела с сильным воображением, соединенным справедливостию ума и весьма последовательным рассуждением, был изобретатель и исполнитель модели деревянного моста, каков может быть построен на 140 саженях, т. е. на широте Невы реки, в том месте, где обыкновенно чрез оную мост наводится. Сия модель, сделанная на 14 саженях, следственно, содержащая в себе десятую часть пред-изображаемого моста, была свидетельствована С.-Петербургскою Академиею Наук 27 декабря 1776 года, и к неожиданному удовольствию Академии, найдена совершенно и доказательно верною, для произведения оной в [325] настоящем размере. Сложение и крепость ее частей столь надежны, что мост построенный по ней на 140 саженях, может поднять без малейшего изменения более 50,000 пуд, что далеко превосходит предполагаемую всякую тягость какая может на мосту случиться. — Впрочем нельзя было определить, какою тягостью мост сей поколебаться может; следственно справедливое о сем удивление еще бы могло умножиться, когда бы исследовано было все пространство его силы... Оный Кулибин в 1773 году дошел сам собою до тех правил, чтоб узнавать по модели, может ли настоящий мост снести собственную свою тягость, и сколько может понести постороннего груза. — Сии правила совершенно явились сходны с теми, кои после произвел из механических оснований славный господин Эйлер, здешний академик, и кои напечатаны в Календаре, с наставлениями на 1776 год, и внесены в Академические Комментарии. — Сложность частей сей модели не может быть внятно описана без помощи чертежей, кои после, с подробным описанием сего любопытного строения, издадутся особливым сочинением (Издано в 1799 году.) ... Удивительная сия модель делает теперь зрелище всего города, по великому множеству любопытных, попеременно оную [326] осматривающих. Искусный ее изобретатель, отменный своим остроумием, не менее и тем достохвален, что все его умозрения обращены к пользе общества». Вскоре и за границей заговорили о необыкновенном Кулибине и его знаменитом проекте. Лондонская Академия молчала.

(Модель Кулибина была описана кроме того в следующих сочинениях: 1) Описание представленного на чертеже моста и проч. С.-П.-б. 1799. 2) Кабинет Петра Великого (выписки из Санктпетербургских Ведомостей). 3) Описание Санктпетербурга, Академика Георги, 1794. 4) St. Petersburgisches Journal, 3-ter Band, Februar 177. 5) St. Petersburg am Ende seines ersten Jahr-hunderts, von Reimers. 1804. 6) Tableau general de la Russie moderne et de la situation politique de l’Empire par V. C***. Paris 1802. Tome I-r. 7) Жизнь Русского механика Кулибина, и его изобретения, соч. Павла Свиньина. С.-П.-б. 1819.)

Текст воспроизведен по изданию: Иван Петрович Кулибин // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 56. № 223. 1845