ОПИСАНИЕ КАМЧАТСКОГО НАРОДА, СОЧИНЕННОЕ ПО ОКАЗЫВАНИЮ КАМЧАДАЛОВ

Камчадальское настоящее жилище по реке Камчатке, их языком Уйкуаль (большая река) называемой, от вершины до самого ее устья, и по впадающим во оную знатным рекам, а имянно: Козыревской, Шапиной, Толбачику и Еловке, а по восточному берегу от реки Уки на полдень даже до Островной.

В соседстве имеют с западу, живущих на впадающих в Пенжинское море реках, сидячих коряк, а имянно: на Оглукомине, Хариузовой и Тигиле; с северную сторону сидячих коряк, а с полденную большерецких курилов, которых в прежнем описании я камчадалами писал. Из всех означенных соседей многие им по женам в родстве находятся.

Язык их ни с которым языком не сходен, кроме того, что в языках сидячих коряк, живущих по обеим морям Пенжинскому и Восточному, также и в курильском, многие камчатские слова употребляются, и различных диалектов камчатского языка не имеется, отчего кажется оной язык всех прочих полнее и первенство пред иными иметь может.

Их числится по ясашным книгам около 1200 человек, а платят больше лисицами, нежели соболями, а бобрами и кошлоками гораздо мало и то из тех, которые живут по Бобровому морю от Кроноцкого носу на полдень по Островную реку.

В каждом острожке имеются у них начальные люди, которых они ныне тойонами называют, и оным начальным людям по всемилостивейшим ее императорского величества указам велено каждому над своим родом иметь суд и росправу, кроме криминальных дел, а прежде сего хотя у них лутчие мужики и бывали, однакож суда и росправы им от родников поручено не было, а судили они обще, а назывались они прежде уйжучючь, а что это слово значит, того толмач перевесть не мог.

В холопях у них прежде сего бывали курилы, коряки и свои камчадалы завоеванные, которых холопей называют они своим языком каруад. Оными холопами дарились они меж собою и променивали кому негодны были, также и на выкуп сродникам отдавали, а выкупали их собачьими, собольими и лисьими парками, куклянками, собаками, топорами каменными, а природных холопов у них не бывало.

Почтение тойону от подчиненного или господину от холопа только послушание во всем, что прикажет; в прочем равенство между собою имеют, вместе едят, вместе сидят и на одних полках спят, так что и ныне ежели к некрещеным войдешь в юрту, то не узнаешь, которой из них начальной человек, но все равны, и в платье начальные люди перед подчиненными отмены иметь не стараются.

Родов разделения не бывало, и поныне нет. [699]

Суд и росправа прежде сего не начальным людям поручена бывала, как выше объявлено, но в малом деле, как в драке, обидимой сам после управлялся, а в больших делах, как в воровстве, в насильстве чужих жен, общей суд всех в острожке живущих, а особливо стариков, которых они и поныне перед молодыми, хотя б они и нищие были, больше почитают. За насильство чужей жены обыкновенно суд прелюбодейцу блюдить его самого всем в остроге живущим. За воровство отрезать руку по локоть, или обвив руку берестом зажечь.

За убивство самого убивали убийцу.

Начальные люди обид подчиненным не делывали.

Клятва и присяга им неизвестны были доныне, а когда их русские к присяге приводили, то велели к дулу ружейному прикладываться.

Долгов никто у них на себя не имел до прибытия русских людей, и того ради они ни знамен ни иного чего не знали и не знают.

Годов они не щитают и, когда год начинается, того сказать не могут, только можно догадаться, что их год от месяца ноября начинается, в которой они грехи очищают, ибо с которыми я камчадалами, кроме живущих от Камчатки на север ни разговаривал и о именах месяцов их не спрашивал, те все сперва сказывали очистителя грехов (ноябрь), а потом следующие.

Месяцы у них по исчислению дней весьма коротки, ибо в каждом месяце только по 24 дни щитают, а имянно: от новолуния до полнолуния 12 дней, от полнолуния до исходу месяца 12 же дней; а месяцов в году очень мало, ибо от ноября до ноября ж щитают только 10 месяцов, а имянно:

1. Чюжлингачькулечь -- грехов очиститель.

2. Кукамлиначь -- от великих морозов топорища ломаются.

3. Балатун -- тепла начало.

4. Кыдышкуинычь -- долгодневной оттого, что дни должайшие становятся.

5. Кахтан -- настовой, что снег сверху твердеет и уже не проламывается.

6. Куише -- месяц красной рыбы.

7. Ажабе -- месяц белой рыбы.

8. Како -- месяц капковой.

9. Кыжу -- кыжучей месяц.

10. Китхеру -- месяц листопадной.

Камчадалы, живущие от Камчатки на север, щитают десять же месяцов, только имена их от вышеписаиных разнствуют, потому что они близ коряк живут, и близ моря, то месяцы назвали или от морских зверей, или от оленей, а иные так. жNo как выше писано.

1. Кеулаол-кулечь -- рекостав месяц.

2. Кыжатп -- зверей следить.

3. Чюжлингечь -- грехов очиститель.

4. Кукамлилинечь -- от морозу топорища ломаются.

5. Кыдыхшкойнечь -- долгодневной.

6. Шижо -- лахтаки щенятся.

7. Кууль -- нерпы щенятся.

8. Кожа -- ежжалые олени телятся; на устьи Камчатки называетца хахалчин месяц.

9. Каю -- дикие олени телятся.

10. Куйтькожалидечь -- рыбу промышлять начинают; этот месяц у них очень долог, ибо от времени, когда рыбу начинают промышлять, до рекоставанья по последней мере будет 4 месяца, хотя б они и в июне промышлять начинали. [700]

Разделения дней в часы не знают; когда месяц рождается или полон бывает, исчислить не могут.

О причинах солнечных и лунных затмениев они не знают, только во время затмения солнца и луны выносят наверх юрты огонь и говорят: "почто де ты меркнешь, свети по старому", и оттого де он опять светел бывает. Затмение лунное по их называется кулечь-гужичь.

О сотворении мира сказывают они, что все Кут сотворил: землю, реки, горы, зверей и людей, а откуда он был, и куда девался и где ныне живет, про то они не знают, и почтения ему никакого не воздают.

О громе и молнии сказывают, что оные бывают от живущих в горелой сопке людей, а каким образом про то сказать не могут, а иные сказывают, что от врагов в горелой сопке обретающихся, талкож называемых, что де они там ходят и огонь бросают.

Которые сказывают, что гром от врагов талкож бывает, те об них объявляют, что де они прежде с ними вместе живали, но как де они собак давить и кожи с них снимать начали, то де они ночью от них збежали в горелую сопку. Рожи де у них черные, губы по обеим сторонам от носу росколотые, волосы черные короткие, в прочем человеку подобны, платье де носят черное оленье и были де у них, когда вместе с ними жили, жены и дети.

Дней щасливых и нещасливых не признавают.

Лекарей внутренним болезням у них нет, и трав и коренья никакого от болезней не употребляют, а сказывают, что де прежде сего жупаны были у них великие шаманы, которые извнутрь человека все худое, от чего те болезни случались, вытаскивали.

Такого лечения мне видать не случилось, но, будучи у сидячих коряк, слышал у одного хворого коряки, что того дни, которого я к ним в острожек приехал, был у него шаман и лечил его, и вынял у него из брюха гольчика маленького, которой обвязан был краскою (крашеною шерстью нерпичьей). И они это за истину признавают, из чего можно рассудить, сколь умны здешние народы.

Вывихнутые члены вытягивают они и на свое место ставят, а переломленные в доски связывают, и ничего больше не прикладывают, только пьют пареной кедровник.

Ядна ставят на тех местах где кость ломит, а жгут березовым трудом таким образом: маленько труду положат на место, которое жечь хотят и зажигают его сверху. Оной труд лежит пока до тела догорит, а как догорит, то от тела отскочит и тело оттого разгнивается и бывает великая язва, которая чрез долгое время не заживает. К той язве иные пепел трудовой присыпают, а иные и ничего не прикладывают, от тех яден не всякому польза бывает, ибо иной очень много яден ставит, однакож скорбит, а иной, одно или два поставя, пользу получает.

Жильной и рожечной руды не пускают, но особливым образом кровь пускают; ежели в котором месте тело опухнет, то оттягивают там кожу от тела и протыкают ее насквозь острым камнем и выпущают кровь.

Теплых вод не токмо не употребляют, но и боятся ходить близ их для того, что враги в них живут по их объявлению.

О компасе прежде сего и не слыхивали, не токмо употребляли да и поныне не знают.

Живущие от Камчатки на север камчадалы О называют кунсушхт, с моря веющей, W ээмшхт, с земли веющей, N тынгылшхт, студеной ветр, S челюгынк, SW гынгы ээмшхт, женская погода, а называется для того, что с тем ветром дождь или снег бывает и оттого к бабам плачущим применяют, SO экемшх, теплой ветр. А живущие вверх по Камчатке О называют шангыш, низовой шантальской, S коаспель, жировой, оттого что сим ветром лед на Бобровом море [701] к берегу прижимает и много нерп и бобров бьют и тогда жирно камчадалы едят, NW таг, верховой, W быкымыг, N бетежем.

Сахатого называют кранхль, утячье гнездо дежичь или ижичь. Укалдежид называют три звехды, которые ходят за утячьим гнездом, одна ниже другой, накосо.

Лето называют адамаль, зкму коэлелю, осень кытхейль, весну угаль.

Меры верстам не знают, а расстояния щитают по ночам, сколько в дороге, едучи от одного места до другого, ночуют, а на день можно класть в зимнее время, когда на собаках ездят, верст по 30 и по 40, а летом, когда пешком ходят, по 25 и по 30 верст.

Люди возрасту среднего, от большей части дебелые, а особливо те, которые при море живут и, кроме рыбы, морских зверей еще в пищу употребляют. Лица круглые, посредственной ширины.

Глаза малые, узкие, черные, брови густые, широкие, носы короткие, плоские, а особливо у женщин, щеки одутловатые, рот средней, губы толстые, зубы белые, бороды узкие, короткие, густые, от большей части черные.

Волосы на голове долгие, на две косы по вискам расплетенные, больше прямые, жесткие, как лошадиной хвост.

Женщины к своим волосам чужие волосы пришивают и вместе с своими во многие тоненькие косы росплетают и те тоненькие косы все за спину заметывают, и на концах их вместе связывают. Ежели которые косы разобьются, то иголкою их сшивают и до смерти уже кос не росплетают, отчего несказанно вшивы, так что у них рука от головы мало отходит, то и дело что вши таскают, да в рот бросают. А ежели по одной таскать скучно им станет, то, подняв косы кверху, всею рукою голову скоблят и вши валятся на одежду, которая для них нарочно послана. Как наскоблят их, сколько надобно, то вместе сметают и съедают, сие я сам видел.

Волосов на тайном уде у мущин нарочито, но некоторые бреют их, а у женщин очень мало.

Людей пеговатых между ними не находится.

Кожа на теле их жестка и черна, но кажется, не от природы, ибо маленьких ребят много у них белотелых видали, а твердеет и чернеет кожа оттого, что они с робячества, как ходить начинают, и до смерти никогда не моются; к тому ж летом в теплые дни, а зимою в юртах больше нагие ходят и так от грязи и от вару солнечного кожа их твердеет и чернеет к тело их голое.

Уродов и горбатых очень мало, а таких людей, которые б от нечаянного толкновения в безумство приходили не находится.

К воровству и обманству мало склонные и от большей части правдивые, а до убивства и самоубивства охотники.

В войне не храбрые, но отчасти отчаянные, не милостивые, ленивые, объядение за веселие жития вменяющие, скупые, так что прежде сего во время голоду кто кого накормил, тот того захолопить волен был.

Отцы детей мало наказывают и не очень до них жалостливы, а дети, по возрасте женяся, многие отцов покидают.

Божбы у них больше нет, как дыхлаг (право).

Бранные слова их кыраназчючь, пропащей, нала коша, вражья собака, кайкамраначь, скорбь, от которой лице согнивает, коэнем коша, собака, которая против естества блудится.

Учтивства в словах и поздравления и поклонов у них нет, шапок не снимают, а на колени не падают.

Дружелюбие между собою имеют и хранят оное по тех пор, [702] пока подарки равные друг к другу доходят. А начало дружбы между ими бывает следующим образом.

Ежели один с другим подружиться хочет, то зовет его к себе в гости и для него истопит жарко юрту и наварит всякого кушанья, какое у них за лутчее почитается, как, например, рыба или мясо с сараною каменьем вареное, нерпичей жир и прочее. И, пришедши в юрту, раздевается как гость, так и хозяин до нага, только в руках имеют мятую траву, вместо плата, которою отираются. Хозяин подчивает гостя тем, что у него пристряпано, даже до чрезмерности. А на каменье, которое на огнище, будто каменька, накалена, то и дело, что льет водою, чтоб был нестерпимой жар. Самому хозяину на двор выходить для прохлажденья вольно, а гостю не позволяется. И буде гостю жару уже терпеть и есть не в мочь будет, то он велит нечто из своих вещей бросить в юрту на откуп, но буде жару убавлять хозяин не станет, то и до последней собаки все свое в юрту сбросать велит, и как хозяин гостиными подарками удовольствуется, то ему дает свободу выдти для прохлаждения и юрту всю открывает, чтоб жар вышел. Этот бедной гость мало от нищего разнствует, когда из гостей подымается, ибо вместо доброго платья худенькое рубище, а вместо добрых собак сучоньки ему даются на перемену, однакож у них зазрения б сем нет и не за бесчестие, но за честь и любовь почитается, а, уехав домой, ждет до времени, когда приедет друг его, чтоб ему честь воздать равномерную, а буде случится, что друг его долго к нему не будет, а ему приключится в чем нибудь нужда, то он и сам к нему ехать не поленится, чтоб взять с него за подарки свои, которые на огоанге или шербе прохлебал, отдарки.

Приехав к другу своему, зачем приехал не объявляет, но другой уже сам знает, и буде есть у него, то отдаривает, а буде не отдарит, то приежжей, ночевав ночь, запрегает собак своих на самой юрте и садится на санки, взяв оштал (кривая палка, которою санки задерживают и собак правят вместо узды, о чем ниже) в руки, и сидит на санках, потыкая ошталом в землю, пока ему друг его отдарки даст, и так иной бедной, целой день простоя, ни с чем уежжает, а иному отдаривает друг его сколько надобно, ибо у них просить словесно отдарку бесчестно, а и не отдарить также бесчестно, и ежели одного друга кто обманет, то с другим нескоро подружится, понеже от обиженного по всей орде жалоба проносится.

Мужики волосов прежде сего не стригали, а ныне многие стригут; бабы, как выше писано, к своим волосам и чужие пришивают, а которые не пришивают, те для красы носят накладные волосы с много росплетенными косами. А девки, так как и мужики, по две косы плетут.

Мыться и купаться и ногти обрезывать обычья не имеют.

Колец в ушах не носят, но, вместо колец, нитки бисеру, на лице никаких фигур не натирают и не вышивают, кроме камчадалов на Озерной и на Уке реке живущих, у которых женщины лица и руки вышитые имеют.

Платье зимнее их: парка собачья или оленья, да куклянка баранья или оленья, штаны теплые, торбасы и чажи теплые, малахай, рукавицы.

Парка собачья делается из собачьих кож вниз шерстью, долгая, рукава широкие, назади ее делается будто мешок, которой сверх малахая на голову надевается, а напереди на вороту лапы собачьи сшитые пришиваются; вкруг подолу, рукавов и вкруг, куля или мешка оклады; ваются собачиною мохнатою вместо пуху. Рукава и стан обшиваются вкруг краскою рядами. Надеваются с головы. Краска называется шерсть молодых нерп, кореньем травы мариотны крашеная. [703]

Парка оленья делается длиною немного ниже колена, широкая, рукава на концах узкие, круглые, на вороту прорезывается, будто рубашка, к подолу ее пришиваются подзоры, шелком шитые, а к подзорам пух бобровой или выдряной, ворот и рукава пушатся бобром же или выдрою, надевается с головы. Кожи, из которых шьются крашеные ольхою.

Куклянки так же делаются как собачьи парки с кулями, токмо красками мало окладываются, а назади у иных живут хвосты, а у иных нет, но с хвостами куклянки коряцкие. Верх почти у всех ольхою крашеной.

Штаны теплые делаются долгие до самых пят, от пят немного выше колена из оленьих камасов вверх шерстью, а огузье у них собачьей кожи или оленьей, вниз шерстью.

Торбасы теплые шьются из камасов же оленьих, вверх шерстью, короткие, только чтоб несколько их под штаны подошло, у штанов на конце суконные или ровдужные пришиваются обоймы, и сквозь них продеваются ремни, которыми торбасы вместо подвязок стягиваются, чтоб из под штанов не выходили. Подошры под них кладутся лахташные, то есть большей нерпы.

Чажи делаются из собачьей же или из оленьей кожи, вниз шерстью, как чюлки, длиною с торбасы, а обувают их вместо чюлок под торбасы; чажей мало носят камчадалы, но вместо чажей обвивают ноги мятою травою, тоншичь или яйчь по их называемою.

Малахаи носят якуцким чебакам подобные, рукавицы камасные, вверх шерстью, без подкладу.

Летнее их платье: те же собачьи парки, только что теплых штанов не носят, а вместо их носят ровдужные, долгие ж до пят, а торбасы из голых нерпичьих кож шитые.

Женское платье ничем от муского не разнствует, парки носят и куклянки такие ж какие мужики, одни только: хоньбы, платье так называемое, женщины носят, которого мущины, кроме коэхчючь или жупанов, не употребляют; оные делаются от вороту до пояса не широки, а от пояса до колен, как штаны, широкие, рукава у него узкие, надеваются с ног и под горлом веревкою затягиваются. Вороту у них прорезного нет. Торбасы, как зимние так и летние, такие ж какие у мужиков, токмо лоляшки долги до колен, и под коленьми хоньбами подвязывают.

Из русских и прочих на Камчатку привозных товаров платья сами не шьют, но шитое покупают некоторые, а особливо рубашки камчатые, китайчетые, пестрединые, выбойчетые и холстинные, шупки камчатые и китайчетые, камзолы суконные и армяки китайчетые, рубашка как мужику, так и бабе, шьется одинакая и мужики их носят на голом теле, а бабы сверх хоньбов надевают.

Различия в платье у баб, вдов и девок никакого не имеется. Украшение платья их самое лутчее белая рослая собачина, которую они за велико почитают, а над пухом пришиваются вышивные шолком или собачьим горлом подзоры.

Подзоры шьются следующим образом: ремень ровдужной откраивается шириною пальца в полтора и уже и шире, а длиною против ширины платья, к которому пришьется, и оной ремень на три ряда по длине разсчерчивается, а продольные ряды поперек перечерчиваются, и так оной ремень будто в клетки расчерчивается, которые длиною около полувершка. Каждая клетка по вышеписанному имеет в себе три ряда, а каждой ее ряд шьется разным шолком, через клетку по краям белыми оленьими волосами обшивается, которые волосы у оленей вместо бороды имеются. К вышитому означенным [704] образом ремню сверху и снизу пришиваются по такому ж ремню нерпичьей кожи, выделанной на подобие юфти, черному или красному росшитому собачьим горлом, а к тем ремням прибиваются белые собачьего горла зубчики или белая мандара, то есть нерпичья кожа некрашеная, а к мандаре или зубчикам пришивается красная нерпичья шерсть. К той же мандаре и пух пришивается и шерсть нерпичья, краска по здешнему называемая, лежит над пухом. Таких подзоров у камчадалов мало, но у русских на парках имеются, а они только горлом собачьим росшивают подзоры, как за скудостию шолку, так и затем, что редкие шолком шить умеют. Такие ж подзоры пришиваются к летним торбасам и к рукавицам.

Понеже о собачьем горле в описании подзора упомянул, то как оное горло делается, здесь объявляю: горло при снимании кож с собак вынимают камчадалы и, набив его травою, натуго высушивают. Высушеное горло очень бело бывает, которое на означенное росшиванье употребляют.

Бисером платье не окладывают, но нитки бисеру на волосах носят, а на руках корольки. Малым робятам по целому сту, а иным и по два, на шею вешают корольков же, а не бисеру. У женщин немалое украшение наигольники медные, у которых колокольчики привешиваются.

Баб нагих никогда не видали, а у мужиков любимое дело не токмо летом, но и зимою, в юртах нагим ходить, и прежде сего ни нитки на себе не нашивали, кроме того, что срам в мешечки, нарочно на то зделанные, клали, ибо его только оказать за великой стыд признавают.

Жилища имеют не переменные, разве их от каких причин по своим обычаям переменить принуждаются, а бывают их жилища в тальниках у рек или речек.

Юрты их делаются следующим образом. Выкапывают землю аршина на два в глубину, а в длину и в ширину по своей их воле, сколь велику юрту делать хотят, и оную землю бросают по сторонам. Выкопав землю, ставят в яме четыре столба толстые близ стен продольных, из которых два на одной стороне в равном расстоянии от трех стен, от продольной, близ которой стоят и от обеих поперешных, а другие два столба от продольной стены немного подале перед вышеписанными поставлены, а от поперешных стен гораздо дале означенных столбов, и меж собою где очень великая юрта сажени на полторы расстоянием. У всех вышеписанных столбов на верхушках средина вытесана, чтоб поперешникам лежать на них можно было, а называются они камчатским языком кокод, на каждые два столба кладутся по одной толстой перекладине, а сверх их поперешные толстые ж брусья во все, только оставляется над двумя столбами близко друг от друга поставленными четыреугольное окно, в которое ставится с полу лестница. К тем же перекладинам со всех сторон приваливаются толстые бревна, кошпед называемые, которых нижние концы не в яме, но над ямою утверждены, а к ним привязываются продольные жерди, а сверх жердей прикладывается с земли тонкое колье, также и на самом верху, на колье кладется трава, а сверх травы вся юрта осыпается землею, и внешней вид юрты наподобие круглого бугра, а внутри она о четырех углах, на одной продольной стене у близко между собою поставленных столбов выкапывается в земле вывод, которой сверху так же, как юрта покрыт. Оной вывод длиною бывает сажени на две и на три, а шириною от дву аршин до сажени. Между выводом и двумя близко себя поставленными столбами бывает огнище и ежели юрта топится, то вывод открывается. Входящим [705] в него воздухом дым выгоняется в верхнее окно, которое вместо дверей и окна, а при сем случае и вместо трубы служит. Это окно называется камчатским языком оночь, вывод линем, а закрышка у вывода шопаначь. От выводу близ стены вкруг делаются полки, на которых спят и сидят, а полу в юрте и перегородок и чюланов никаких не бывает, но все рядом спят друг подле друга, всяк со своею семьею. Против лестницы ставятся у них корыта, в которых собакам и себе временем есть варят. Таких юрт, где многолюдно очень, бывает вместе по 3 и по 4, однакож из них одна всегда большая, а прочие малые.

При юртах живут у них балаганы, в которых корм кладется. Оные строят тако: вкапывают в землю шесть столбов, вышиною от земли сажени полторы и больше в три ряда, на них кладутся три толстые жерди, а поперек жердей стелются тонкие колья часто вместо полу, на полу делается из колья ж сажени по две долгою шатер и покрывается весь травою, а сверху травы вкруг складывается кольем же, чтоб траву ветром не розносило, которые шатры по-русски называются балаганами, а по-камчатоки баам. У них вместо дверей оставляются небольшие лазеи, которыми в них входят по лесницам. Такие жилища называются просто острожками, а по их атынум, а оград вкруг их ныне нет, токмо прежде сего делывались земляные валы.

Летом живут на рыбных промыслах не все вместе, но где кому понравится. И летнее их жилье состоит из одних только балаганов, да при них строят шалаши травяные, барабарами называемые.

Войны у них между собою с лица на лицо мало бывало, но ежели один острожек хочет разорить другой, то воровски тайным образом под оной подходят, и, вкравшись в острожек, только труда закрыть юрту и зажечь, а из юрты уже, хотя б их и много больше неприятелей было, не выскочат, а которых и выпустят, тех колют. Только жен да детей берут в холопы. Один только случай был при завоевании Камчатки, что они явно к русскому острогу приступали, но те острогоимцы, как надлежало, отпотчиваны, а после того, где русских ни бивали, то или сонных или в розплох, ничего неприятельского не опасающихся. Однакож они на войны ходят в костяных или лакташных куяках, какие куяки ныне при сем посланы, с копьями и с луками, а иного у них ружья не имеется.

Поединков и полевых боев мало и прежде сего бывало.

Храбрые у них мужики шантальские и еловские прежде бывали, которых все прочие опасались.

По взятье острожков старались они начальных людей живых в полон брать, которых привезши к себе в острожки, умучивали, продев им сквозь пяты веревку и повеся за ноги, а сами пред ними по своему обычаю торжествовали. В этом у них великая честь, что лутчего мужика полоня уморить.

Домашней посуды прежде сего у них больше не бывало, как корыта деревянные или чаши большие, круглые, деревянные ж, хоманга, да берестянные чюмажки, бумачь по их называемые. В хомангах себе и собакам есть варили. И поныне еще некоторые нужные варят, а из чюмажков пьют.

Но они про гостей только варят опангы, а сами про себя очень редко, но зимою все сухую юколу едят, а летом печеную рыбу, битем называемую.

Топоры у них и ножи прежде сего бывали каменные и костяные и иглы, которыми шили, костяные ж, а огонь добывали и ныне добывают из дерева; зделав дощечку из сухого дерева, [706] выдалбливают близ края ее ямку, а от ямки край дощечки прорезывают. В ямку вкладывают круглую палочку и вертят юную обеими руками. При вертенье ямка глубже становится, а сажа из ямки тем местом, которое прорезано у дощечки, высыпается, которая, как от сильного вертенья из ямки огонь выскочит, зажигается. И означенным образом очень скоро огонь добывают, отчего и поныне некоторые камчадалы русских огнив не покупают, а довольствуются своими.

Зверей едят всяких, кроме собаки да лисицы, а иные и лисиц едят, а птиц всяких ж, кроме ворон и сорок, а для чего их не едят, тому причины сказать не могут.

Из трав едят сладкую траву, о которой заготовлении прежде писано, кипрей, а из кореньев: ижекод, изред, кажилкод, чингат, чехоха, над, амылкод, кожакачь, эмкыйдучь, гыбчь, гыэук, эчьпчоначь.

Кипрей заготовляют в зиму, осенью рвут его, и, стебль его пополам росколов раковинами, вынимают сок внутри или средине стебля имеющейся, и кладут на доски и сушат на солнце или над огнем, а сушеной едят сырой с дубом и с рыбою, а иногда, паря его каменьем, сок пьют вместо сусла.

Ижекод, по-русски макаршино коренье. Копают его по полям осенью и высуша в зиму запасают.

Изред, лебяжье коренье, добывают в ключах. Это коренье в зиму не запасают, но весною из ключей его вытаскивают и пареное на каленом каменье едят.

Кажилкод, коренье медвежьих пучек. копают по тундрам осенью и едят, а в зиму мало запасают.

Чингад, тоненькие коренья, находятся по тундрам на Камчатке, их весною копают и едят с икрою сушеною.

Чехоха, и от русских так же называемое, копают по озерам весною около Шантал.

Кожакачь, гусиная сарана, копают ее летом по озерам и сухую в зиму запасают, около Камчатки находится.

Все вышеписанные коренья копают бабы, и траву и кипрей заготовляют бабы ж, да они ж и ягоды берут всякие: шикшу, жимолось, голубель, морошку и брусницу.

Сверх означенных кореньев едят они таловую и березовую корку, просто дуб называемую, а заготовления тем коркам не бывает, но когда захотят, тогда, кряж талины или березы вырубя и сверху оскобля, привозят в юрту; около кряжа бабы по две садятся и обрубают топориками мелко корку, будто лапшу крошат, и едят. Это они не все от голоду едят, но когда корму и довольно, то вместо конфектов употребляют, и друг к другу в гостинцы рубленой дуб пересылают. Березовой дуб или корка называется по камчатски кок, а таловой чед.

Питей у них кроме воды никаких не бывает, разве когда мочат в кипрейном сусле мухомор и пьют, но и то очень редкие, а больше его сухой, свернув трубкою, глотают. [707]

Вина прежде сего не сиживали, а ныне сидят, так как здешние казаки.

Едят и сырую мерзлую и в ямах квашеную и сухую рыбу юколу, а соли не употребляют.

Звания кушаньям их, которые от них употребляются: опанга, такаж, шилек, битем.

Опанга, рыба или мясо вареное в котле или в хоманге с сараною.

Такаж, ягоды всякие с кореньем толченые, по-русски толкуши.

Шилек, по-русски сушило, ягоды же и икра рыбья с жиром руками толченая, а не толкушкою; на приуготовление сего кушанья смотреть безмерно гадко, ибо баба, как принимается приуготовлять, то ставит чашу большую на колени и, наклав икры и ягод разных, из платья выплечивается и руками от роду немытыми сует в чащу и грузит их по самой локоть, а другая то и знает, что жир нерпичей или китовой подливает. По истолчении ягод руку свою оскребает и в чашу же бросает, а остатки языком облизывает, и рука ее всего ее тела белее становится, ибо грязь вся в суниле остается. Это кушенье у них за изрядное почитается, приуготовление сего кушенья сам видел, будучи на усть-Озерной реки, которая от Камчатки на север между Укою и Столбовскою имеется.

Битем, по-русски чюприк, печеная рыба.

При пирах их ничего примечания достойного не бывает, только что едят да блюют, а в огонь ничего не бросают; также когда дома запросто обедают или ужинают, в огонь ничего же не бросают. Но когда грехи очищают, тогда много огонь почитают и от всякого кушенья в него по части бросают.

Табак курят китайской моховой, и любят тот, которой очень силен, чтоб ему выглотав дым о землю удариться. Таких охотников на Камчатке сам я видел, из которых у иного нос сожжен, а иной глаза себе выжег и слеп стал от табаку, ибо курили табак близ огня и бросило их на огонь, а иные старичонки едва дышат, а таки дым глотают, и так закуриваются, что минут с 15 или четверть часа без памяти лежат. Некоторые из них и порошку принимают и за губу кладут, и такие охотники, что во время скудости табачной за золотник по лисице рядят в долг и оттого гораздо нуждны.

Курительные трубки у них деревянные, как у якутов, для того что эа оскудением табаку внутре их скоблят и курят то вместо табаку.

Собачей завод, которой к езде на собаках потребен: ганки, алаки, узда, побежник, ошейник, вязки, оштал.

Санки, по их шежхед, делаются о двух копыльях. Копылья по их называются ошод, гнутся из дерева кривого березового, и делаются как дуга, вышиною четверти на 3 аршина, разстояния от одной ноги копыла до другой вниз на поларшина, а вверху гораздо узко и окружено, на каждом копылу по сторонам близ верхушки проверчены по две дирочки сквозные, в которые продеваются тонкие круглые палочки, и оные связывают копылья; означенные палочки называются от русских батажки, а от них дилед. Длиною они четвертей по девяти, а копыл от копыла ставится на аршин расстоянием и меньше. К вышепиоанным двум батажкам привязываются другие два батажка равной длины и толщины, и связываются передние их концы с задними ремнем так туго, что оные от самых копыльев вверх лучком изгибаются, сверху батажков привязываются ремнями лучки вверх рожками, от одного краю батажков до другова, один близ другова, а рожка тех лучков зарублены. За зарубочки привязываются они к тем ремням, которыми концы батажков стянуты. Полозья делаются [708] длиною четвертей одиннатцать и около трех аршин, тонкие шириною вершка на полтора, только там потолще гораздо, где копыльям привязанным быть, и в тех местах наверху востро оставляется и насквозь поперек прорезывается; у копыльев немного повыше нижнего конца оставляются зарубочки, а на самых концах они вынимаются и так на полозье ставятся и ремнем привязываются, которой ремень за зарубку копыльев задевается и сквозь полос, где он прорезан, продевается. Задней конец полозья всегда живет против конца батажков, а передней гораздо дале, напереди полозьев головашки связываются поперешною палочкою, лучки к батажкам привязанные называются решедкою.

К поперешной палочке привязываются на ремнях три колечка железные, которые ремни за передней копыл привязываются.

Алаки, тенаун, лямки, которые на передние плеча собак накладываются, делаются длиною меньше полуаршина, а ремни к лямкам привязанные называются потяги, а по их игошежид, и делаются длиною в аршин и больше, а на концах их пришиваются железные или костяные кляпы.

Узда, долгой ремень, куйгуль, у которого на одном конце привязана цепочка железная, и тою цепочкою две передние собаки связываются, чтоб не росходились врозь.

Побежник, конопошана, такая же цепочка, у которой на средине зделано кольцо и сквозь него узда продета, им связываются задние собаки.

Ошейники накладываются собакам на шею и к тем привязываются кляпышки, которые при запреганье продеваются в концах железных цепочек, а без того собак запречь нельзя.

Вязка, дощечка деревянная или костеная, у которой один конец проверчен, а к другому привязана веревка или ремень, за них собак привязывают, вложив кляпышек в дирочку на вязке проверченную.

Оштал, палка на конце изогнутая, длиною аршина полтора, оною палкою собак правят и погоняют, буде тихо бегут, то вскричав на них, кажут оштал, а иногда и бьют им, то собаки скорее бегут, ежели надобно влево ехать, то ошталом бьют по земле и кричат "уга", буди же надобно вправо, то колотят им в передней копыл и кричат "таг, таг". Им же и собак удерживают, ибо ежели надобно будет остановиться, то уткнув его в снег перед передним копылом за бороздят, так собаки остоятся, а иначе собак остановить невозможно.

Впрягают в санки обыкновенно по четыре собаки, две в корень, а две впереду. Наложа лямки на них, задних собак привязывают за поперечину, которая у полозьев на головашках, вложа кляпы потягов в концы к поперечине привязанные, а в середиее кольцо к той же поперечине привязанное вкладывают кляп, к которому ремень привязан крепко, длиною аршина в полтора, а на другом его конце пришито кольцо, в то кольцо кладутся кляпы потяжные передних собак, и передние связываются уздою, а задние побежником, как выше писано; конец узды привязывается за переднюю головашку санок.

Собаки больше кладеные к езде употребляются, а кладут их еще в щенках, розрезав мошны и вынув из них яйца.

У лутчих мужиков имеется нарты по 2 и по 3, собак то есть по 12, а у иного одна, и та сучка, а у жен и робят особливых собак не бывает.

Кормят собак костьми рыбьими и квашеною в земле рыбою, а варят ее в хомангах каленым каменьем. [710]

Глухой клади на санки кладется по пяти и по шти пуд, и под такие санки по четыре собаки запрягаются, которые идут ступью, однакож верст по 30 и больше днем выежжают.

Лыжи у камчадалов двоякие, подволошные и лапки. Подволошные, илюд-кепулегын, так же делаются, как у русских промышленных, а подклеиваются котовыми или нерпичьими кожами и бывают обе равные. Лапки, по их вакылюд, делаются из двух брусков вместе сложенных, которые сложенные бруски видом лыже подобны; напереди так, как лыжи загнуты; в том месте, где ногам стоять, сквозь бруски вделаны две узкие поперечные дощечьки одна близ другой и между ими зделаны путлы и юксы так, как у лыж; означенные бруски стянуты ремнями сквозь бруски продеванными очень часто, а длина таких лапок бывает в аршин или с четвертью в аршин, а ширина в средине в четверть или немного больше.

Камчатские баты двоякие: одни тахту, а другие кояхтахтым по их называются. Тахту делаются из тополевого лесу разной величины, сажени в две, и больше, и меньше, круглые, ибо тополины середку только выдалбливают и мало роэводят, так что края его внутрь бата загибаются, нос и корма низкие; в этих батах, когда вал на реке живет, плавать опасно, понеже вал в бат заливается, оттого, что как выше писано, края мало отогнуты.

Кояхтахтым из тополевого же лесу делаются означенных поменьше, нос у них высок и края, как у лодок, розвевдееы, корма низкая, в сих батах и чрез губы морские, а в тихие дни и по морю близ берегов плавают, и они везде, кроме Камчатки, употребляются, а вышеписанные по одной только Камчатке реке; в батах вниз по рекам плавают на веслах, а вверх ходят близ берегов на шестах, а бывают в бату по два человека, из которых один в корме, а другой в носу стоит.

Байдар на Камчатке нет, а имеются они по Бобровому морю и на Аваче реке. Видом подобны лодкам набойницам, делаются из тех же батов кояхтахтым, к которым сверху несколько досок пришиваются усами китовыми, таос у них высокой, без балласа в них ездить невозможно, понеже они вертки, а баллас кладут камни большие. Баты, к которым доски пришиты, нарочно на дне колют и сшивают усами, чтоб их на валу не роскололо. В таких байдарах бобров промышляют, и так далеко в море уежжают, что и ночевать им на море случается, а называются они кожеахтым.

Китового, моржевого и белужья промыслу на Камчатке не бывает, а нерп бьют на прижимном льду, когда его к берегам ветром прижимает; морские звери, бобры и нерпы выходят на льдины, которые по морю носит, а как лед сожмет крепко, то они по льду бродят, ища моря, и понеже такой прижим бывает во время великой пурги, то случается, что звери, слыша шум дерев, идут на оной, может быть думая, что море, и заходят в лес, а иные и в юрту, а камчадалы в то время, по льду ходя, ищут и бьют их зимою; а осенью промышляют на устьях рек сетьми кропивными, толстыми, клетки у сетей делаются длиною около полуаршина.

Бобров зимою бьют на прижимном же льду, а весною и осенью на море байдарами промышляют. Увидев в море бобра, гоняют за ним в байдаре, от которой байдары он уныривает и сперва очень далеко унырнет, а потом от часу ближе, и как утомится, то байдарою его настигают, а настигши, шестом убивают или носком в него бросают, в Курилах и сетьми их ловят, понеже там удобного к поставлению сетей капустнику морского много, а бобры часто в капустник заходят, сети бобровые ничем от нерпичьих не разнствуют. [711]

Котов и сивучей, так же как бобров, байдарами промышляют.

За оскудением мужиков и бабы с сими на промыслы бобровые ездят в байдарах и бывают вместо гребцов.

Горных зверей, то есть лисиц и соболей, промышляют от первого снегу до весны, ибо весною звери уже линяют и негодны бывают. На соболиные промыслы ходят с обметами да с собаками, а иного, кроме ножа, огнива да малого числа корму с собою не берут, понеже промыслища от жилья близко, то и много что ночь в лесу ночюют, а иные повсядневно в домы приходят, а которые в вершины рек далеко от жилья промышлять уходят, те со всею своею семьею уходят и корму с собою довольно завозят, и, зделав у промыслища юрточку, живут во всю зиму, пока промышлять можно.

Соболей ловят обметами, а лисиц клепцами.

Клепцы делаются следующим образом. Отрубок дерева, колода просто, поларшина долгой, насквозь продалбливается, а извне на средине даже до диры сквозь колоды продолбленной широко прорезывается всквозь колоду и продевается из китов жил плетеная веревка, ситачь называемая, которая на обех концах кляпами деревянными укрепляется, чтоб из колоды не выходила; в том месте, где колода извне прорезана, укрепляется в гуже палка толстая, мотырь называемая, длиною четверти в три, у которой на другом конце внизу вбиты три зубка железные с зазубринами да стороны против середнего зубка гвоздик деревянной под мотырем; в колоде укрепляется дошечка длиною с мотыр, на конце ее зделана петля, а пониже петли два кляпа деревянных, один близ другого привязаны на петлях. Верхней кляп да конце остро стесан, а нижней на конце зарублен, у его же и на средине зделана зарубка; клепца по-камчатски называется ижичем, гуж ситачь, мотырь пыткалилян, зубки какуаль. Для гоставления клепец делаются из снегу круглые бугрики и огораживаются кругом прутиками; с одну сторону некоторая часть бугрика вынимается, а клепца в бугрик зарывается и так нринаравливается, чтоб зубки, когда мотырь спустится, ударило в то место, которое в бугре вынято. Настараживается клепца тако: мотырь пригибается к дощечке в колоде утвержденной и задевается сперва за петлю на дощечьке имеющуюся, после того кляп обвостреиной на деревянной гвоздик в мотырь вколоченой накладывается, а в конец его вкладывается нижной кляп зарубкой. Потом петля с мотыря снимается, и оной мотырь вышеписаиными кляпами держится, за зарубку нижнего кляпа привязывается долгая нитка, а к ней привязывается нажива, свежая рыба, а больше юкола, и кладется в самом углу вынятого места, вкруг бугрика местами розбрасывается юкола, мелко крошеная, которую лисица, собирая, доходит и до бугрика и, зашедши внутрь бугрика, как возмет наживу и потянет нитку, то сдернет кляп нижней, а верхней кляп соскочит с гвоздика деревянного, на которой наложен был, а после того мотырь, загнутой на свое место отгибается и зубками уязвляет лисицу.

Луки у них делаются из лиственишного дерева и оклеиваются берестою. Стрелы у них имеются с костяными, каменными и железными коленцами, которым по их следующие звания: пенш костяная, уаллакал железница, каухлачь каменная, ком, костяной томар, тылшкум, деревянной томар, англьпынш, широкая костянка, апылжакан, широкая железница.

Рыбу промышляют сетьми кропивными, а как каждая сеть называется по-камчатски и сколь велики у которой клетки следует ниже сего.

Чавычья сеть всех прочих сетей толще. Клетки ее во все [712] стороны по 2 1/2 вершка. Называется она по-камчатски шимиру. Ею промышляют чавычю рыбу в майе месяце.

Красная сеть называется леуру, делается гораздо тоне чавычьей, клетки ее во все стороны по 1 1/4 и 1 1/2 вершка. Ею красную рыбу промышляют в июне месяце.

Уилеручь, гольцовая сеть, всех прочих сетей тоне, клетки ее во все стороны по вершку и меньше. Ею гольцов промышляют осенью.

Гынтыры невод, длиною от сорока до пятидесять сажен, шириною шестидесяти осьми, клетки толщиною против чавычьей почти сети, клетки его меньше клеток красной сети. Им всякая рыба промышляется: кайко, белая и красная.

Бичерючь, тоненькие неводы, клетки их немного меньше клеток гольцовой сети. Им бельчучь рыбка промышляется осенью, из которой нижно-шантальские жители жиры варят.

Черючь сак, делается очень част, им хахальчю и инняху рыбку черпают весною, апреля в последних и мая в первых числах.

Из рыбы чавычи, красной, белой и кайка или кеты делают юколу; от головы с обоих боков срезывают тело и с хвостом на палец толщиною, и оное вешают на шесты и сушат, а головы, пупки или тиошки и спинки в кадях солят, а камчадалы не солят, но головы в ямах квасят, а спинки и пупки свежие едят, а в зиму мало заготовляют, а которые заготовляют, те их на солнце же или над огнем сушат, остальное на костях тело срезывается и травою перевязанное на солнце сушится, и употребляется вместо порсы на толченье, из которого делаются караваи, пироги и прочее, будто из теста.

Икру рыбью сушат же на солнце, а кости рыбьи заготовляют в зиму, собакам на корм.

Сверх юколы запасают в зиму рыбу над огнем жареную, которую называют чюприками.

Гусей и уток, которых осенью промышляют, не ощипанных в балаганы кладут и ими зимою питаются.

Рыбей жир на Камчатке варится из белой рыбки, которую русские бельчючем называют, а подобна она сельдям, кладут ее в баты, и, налив немного воды, каленым каменьем так варят, чтоб и кости ее розопрели, а сваря, закрывают баты, и как немного остынет, то роскрывают и вливают в бат студеную воду. Гуща остается на низу, а жир поверх воды плавает, которой они ковшами снимают и в кади вливают. Бельчючей жир скуснее тех жиров, которые из гольцов и из другой рыбы варятся.

О муской и женской работе особливо объявляется, что мужеские летние труды состоят в промыслу рыбы и птиц, а зимние в промыслу зверей. Они же дрова возят, юрту топят и стряпают.

Женщины летом рыбу чистят, коренья копают, ягоды берут, сладкую траву и кипрей делают, осенью кропиву на сети заготовляют, зимою чирелы из травы плетут, нитки сучат, на них же вся лежит портная и сапожническая работа. И бесчестно у камчадалов мужику за шитье отрикяться, разве б он захотел жупаном быть, отчего как русские Камчатку завоевали, и они портных увидели, то говорили, вот де и у русских жупаны есть же.

Оленьи кожи выделывают на платье, бабы же и сперва мочат их водою, и камнем в дерево утвержденным збивают с них [713] жилы и мясо, которое не снято, потом намазывают икрою, а коряки оленным калом, и обтерши его, ногами топчут по тех пор, пока провянут, а после опять камнем скоблят и натирают икрою, и так продолжают до тех пор, пока кожи мяхки станут.

Ровдуги из оленьих же кож делаются, сперва збивают с них камнем жилы и мясо, потом с неделю и больше в дыму коптят, а выкопченые мочат в воде, чтоб шерсть отопрела, и как шерсть валиться станет, то оскабливают ее камнем. После того выделывают их, скобля и намазывая, как выше писано о кожах на шубы.

Нерпичьи кожи на обувь так же как ровдуги выделываются и красят их шикшею ягодою.

Кожи на платье поделанные натирают мелко изрубленным ольховником и оттого оные красны становятся, шьют жилами оленьими, которые сушат, а сухие на мелко росделяют и сучат, как нитки.

Клей делают из рыбьих кож, а особливо из кетовой: содрав кожу с юколы, обертывают берестом и загребают в пепел горячей, немного подержав в пеплу, вынимают и клеят, что надобно. Этот клей очень клеек.

Торг между собою и с русскими людьми у них отменен от обыкновенного торгу, ибо они хотя б у них и было чем купить, не покупают на лисицы или соболи, но в долг берут до наступающего году, и в сем весьма глупы, что хотя вполы бы ему кто отдавал товар, да просил в то время и росплаты, не возьмут, а буде в долг, то и тройную цену дадут.

Товары их: лисицы, соболи, бобры и выдры. Лисицы берутся у них по рублю, сиводушки по два рубли, соболи хорошие по два рубли, иные по рублю, а иные и по полтине, бобры ныне лисиц за восемь и за десять принимаются.

Им похожие товары: рубашки, шитые из китайки и из выбойки продаются по две лисицы; камзолы суконные, по бобру, парки пыжичьи по бобру, камзолы камчатые по тому ж, корольков сто по лисице, табаку в дорогую пору лисиц по 20 фунт, а бывало что и золотник по лисице продавывали, а ныне свыше четырех или пяти рублей фунт мало продается, да и того долго ждать; ножи усольские по лисице, топоры по две лисицы. Но за оные товары не все берут лисицами да соболями, только почитают лисицы, а берут у кого что случится: траву сладкую, сети, кипрей, юколу, баты и собачьи парки. Сладкой травы пуд принимается за лисицу, а продается по три рубли, сеть десяти сажен за лисицу, а покупается временем свыше двух рублев, баты за дре и за одну лисицу, а покупаются рубли по четыре и по пяти, вяска юколы принимается за лисицу и меньше.

Мелочи всякие: огнивы, иглы, наперстки, шолк, бисер, гребни, железца ножевые покупаются больше за сладкую траву.

Забавы мужеские самые лутчие: объядение да пьянство от мухомора, а у женщин: плясание и пение. Когда они плясать хотят, то постилают середи юрты чирел и по две и по три, на оной становятся на колени, у всех в руках имеется тоншичь, то есть мятая трава, прочие вкруг стоят и поют, а плесавицы руками взмахивают и во все стороны оборачиваются, и гнутся и ломаются так, что все составы y них движутся.

В женитьбе разбору у них мало, старые на молодых женятся, и молодые на старых, берут жены по две и по три.

Роды к супружеству запрещенные: мать да дочь, а пасынкам мачих и вотчимам пачериц за себя брать не запрещается.

За невест вместо калыму женихи зарабатывают прежде женитьбы, о хватанье, то есть женитьбе, в прежнем описании большерецких иноземцов объявлено и у камчадалов и у всех здешних народов в женитьбе сходство имеется.

Прежде женитьбы с невестою не токмо спать не позволяется, но и видеть ее жениху редко удается, которой долго за невесту работает, [714] а ее не схватает, или сродственникам не понравится, таково, наделя платьем, отпущают.

Когда кто невесту схватает, то, переночевав с нею, увозит на свое жилище и притом никаких пиров не бывает, но год спустя муж с женою и своими сродственниками приежжают в тот острожек, в котором девка схватана, со своим кормом.

При церемонии, когда молодой со своею женою ехал к ее родникам, самому мне быть случилось, и ездил с ними от Нижнего Камчатского острога вверх по Ратуге речке до имеющегося на ней камчадальского острожка, которой расстоянием от Нижнего Камчатского острога верстах в 10. Оной церемонии описание здесь прилагается.

Столбовской мужик у камчадала вышеписанного острожка женился на дочере, и, увезши ее на свое жилище, жил с нею год, а по прошествии года поехал он к тестю со своими сродственниками в трех батах, в которых сидели жены их, а они сами на шестах шли, как обычай здесь батами ходить, с ними же было юколы, нерпичьего и китового жиру и прочего корму довольно.

Не доехав сажен за 100 до острога, вышли они из батов на берег и учинили шаманство, песни пели, тоншичь на прутья вешали, и на рыбью голову, неведомо что, нашептывали, которую, обертя тоншичем, одна старуха к себе взяла.

По окончании шаманства надели на невесту хоньбы бараньи и натянули на нее четыре куклянки, так что она о себе ходить не могла.

По прибытии к острожку один парень вел невесту под руку от реки до юрты, а за нею шли другие бабы, на юрте перевязали невесту поперек ремнем и на ремне спущали ее в юрту. Прежде невесты вошла в юрту старуха, у которой была вышеписанная рыбья голова, и положила ту голову у лесницы, на которую невеста и все прочие мужеского и женского полу наступали и по трижды обертывались, а после всех и старуха, то ж зделав, положила голову между дров на огнище.

Как все по местам сели, то, пришедшие с молодою, бабы сняли с нее лишние куклянки и оставили на ней токмо обыкновенное платье, а молодой затопил юрту и стряпал и подчивал жителей того острожка своим кормом.

На другой день стряпали жители и кормили гостей довольно, как у них водится, чтоб все блевали.

На третей день гости розъежжаются, а молодой с молодою остаются у тестя и работают у него несколько времени.

Наложниц у них не имеется, знаков девства при брачном сочетании не смотрят.

Жены, сколько б у которого мужика не было, вместе живут и вместе спят, и понеже каждой мужик со своей семьею друг подле друга спят, то во время плотского совокупления, чтоб другие не слыхали, жены их или песни поют, или громко говорят. Целуются не в губы, но нос об нос.

Ежели которая жена мужу не понравится, то не станет с нею спать, тут ей и розвод и ее вольно уже всякому за себя брать.

Почтение от жен свекрам или большим деверьям никакого не бывает.

Чревоношение и родины их от большой части легкие, так что v них обыкновенно бабы на третей день после родин за обыкновенные труды принимаются, а иные и на другой день.

Пупки у младенцев бабки повивальные или отцы обрезывают.

Очищения после родин не бывает, а не совокупляются мужья [715] с женами после родин по месяцу. Во время месячины совокупляться за грех почитают.

Младенцам имена дают отцы умерших сродственников без всяких церемоний, которых примеры обоего пола ниже следуют.

Мужеские имена

Кешхея, не умирай.

Камак, озерная букашка, на подобие жука.

Лемшинга, земляной.

Шикуйка, паук.

Чакачь, на русское толмач перевесть не умел.

Кана, враг.

Брючь, живо згоревшей, оттого назван, что некоторой сродственник их в юрте згорел.

Имаркиц, трава, которая очень скоро згорает.

Быргач, имя скорби.

Талачь, кот морской.

Имена женские.

Каналам, враювка.

Кенихля, мышаловка.

Кымхачь, не розрожается.

Кайручь, колотье.

Большая часть женщин мужескими имянамн называются, как, например, Брючь и Быргачь и прочая. Имян при рождении данных не переменяют.

Грудью кормят младенцов по три и по четыре года.

Колыбелей и пеленок у них не водится, но надевают на младенцов собачьи или оленьи шубы с рукавами и с штанами. Назади оставляется прореха, которая лоскутом шубным закрывается. Такие шубы называются когедычь. Робят носят за плечьми.

Приемышей усыновляют, которые называются по их кынтамыл-пеачь.

Кроме грудей, кормят робят рыбою и пареною сараною.

Детей учат промышлять и стрелять и всякой домовой работе и наказывают их за ослушание.

Пожитки у детей собственные имеются, ибо подроски, что промыслят, то отцам не отдают.

Скорби обыкновенные у них вашаж, когда человек со сна занеможет и поутру блевать станет. Эту скорбь у них шаманы отгоняют.

Илелюд, буде в дороге захворает кто, и о том говорят, что враг его встретил и бросился в рот к нему, такой скорби шаманы отшаманить не могут.

Налачь, враг расслабления, шаманы отшаманивают.

Кайкчючь скорбь, от которой брови выпадают и лице опухает и согнивает, может быть рак. От этой скорби умирают.

Шилечь, орел враг, которой на все тело коросты напускает, и от них умирают.

Сужучь, враг яшерица, болезнь коросты напущающей, которые коросты поперек человека под грудью будто пояс окружается, и буде коросты не загнивщиеся пропадут, то оттого умирают. Означенная скорбь сказывают, что никого не обходит, но иногда у больших, а иногда у малых бывает.

Теуед, короста, на подобие воспы, которая на пеленишных робятах бывает.

Оон, чирьи превеликие, таких в наших местах не бывает. Бывают дырах о тритцати и о сороке, и от них как русские, так и камчадалы многие умирают. В бытность мою умерло такими чирьями русских человек с шесть, лекарств иных нет, как только когда назреет, [716] давить. Ежели стержни из всех дыр выдавят, то рана вершка на два в диаметре бывает и человек оздоротеет. Розгнаевают их заячьей кожею, прикладывая ее к чирью мездрою. От таких чирьев лежат недель по десяти и больше.

Контеаку враг, которой сонных в ноги колет. Шаманы этого врага отгонять могут.

Арожичь, французская болезнь. Ее вылечивать не могут, а сказывают, что у них ее прежде русских людей не бывало.

О всех скорбях сказывают, что их враги напущают, которые живут по кустам ракитовым, березовым и ольховым, вредят люден тогда, когда кто в незнании те кусты рубить станет.

С больными водятся сродственники, а особливо старушки, из которых каждая шептать умеет, и лечат больных одним только шептаньем, а безродных еще живых вон из юрты выбрасывают.

О умерших сродственники сожалеют и плачут, а погребения им не бывает, но, привязав веревку на шею, вытаскивают их вон и с ними всю их одежду, в которой лежали, и постелю из юрты бросают собакам и воронам на съеденье, а для чего они их не погребают, и для чего близ юрты бросают, а не дале оттаскивают, причину объявляют. Ежели де умершего собаки съедят, то де он на добрых собаках в землю уежжает, где живут они по смерти, и житье де им добро и светло, и рыбы у них много и китовины, а тело де то мертвое он на себя не берет, но новое де у него появляется, а иные сказывают, что по смерти живут в горелой сопке, а у юрт де умерших для того бросают, чтоб враг, видя умершего на юрте, тем доволен был, а других бы не губил, а буде де дале оттащить умершего, то де враг не увидит и подумает, что де умерших у нас нет, то де станет других губить.

Очищение после похорон их такое бывает. Наломав прутья какого-нибудь, вносят в юрту и делают из них кольцы, сквозь которые все пролазят по дважды, а после их вон выносят и бросают в лес на запад; которой умершего из юрты вон вытащил, тот должен промыслить две птички какие-нибудь, из которых одна целиком в огонь бросается, а другую съедают все при погребении бывшие. Очищение бывает у них того же дии, которого умершего вытаскивают; до очищения никого к себе в юрту не пускают и сами не ходят.

Вместо поминков первопромышленной рыбы голову в огонь бросают в подарок умершему, а рыбу испекши сами съедают.

Жилища, в которых хотя б один только умер, оставляют.

О боге и ангелах ничего не знают, и воздаяния за благое и наказания за злое в сем и в будущем веке не чают.

За грех то почитают, что им вред зделать можег, и отчего умирают, например от омега или от сулемы или мышьяку умирают, того ради их грех есть. Но кроме таких еще грехов преступление смехотворных суеверных преданий, которых они от стариков своих научились, за грех же почитается, и опасно их хранят, за преступление бо их чают себе смерти, или злополучия, из которых преданий некоторые здесь прилагаются.

Когда собак обдирают, и кожи их сушат, с женою б не совокупляться, а за преступление сего предания коросты на лице и по рукам появляются.

Водою не брызгаются.

Над кислою рыбою не драться.

Китовой жир тихо есть, а не с шумом. [717]

Тальник рубить и березову кору снимать тихо же. За преступление вышеписанного сказывают, что умирают.

Ножик на огнище покинуть грех же, понеже де от того сродственников, которые промышлять ходят, снегом давит.

Которые тонут, тех не перенимать, ибо ежели их перенять, то де самим после утонуть. И таких у них грехов без числа, а содомского греха, блуда, убивства и самоубивства, воровства за грех не почитают.

От задавленных снегом, ежели некоторые живы останутся и в домы возвратятся, тех в юрту не пускают, пока они не съедят бывшей с ними корм, а как съедят, то их нагих, тоншичем только подпоясанных, в юрту пущают, а платье их, хотя б оно и дорогое было, никому брать не попускают, и оное, валяяся, пропадает.

Молитвенных правил не имеют. О воскресении мертвых не знают, но только, как выше объявлено, говорят, что они по смерти под землею живут.

От грома никакого страха не имеют, понеже в здешних местах очень редко слышан бывает, но и то тихой и густой и не слыхано, чтоб здесь громом кого убило.

Диаволы, которые к шаманам приходят, обще называются кутуйгудучь. Из них одному имя кугулугай, другому техчючь (товарыщ), третьему уерагынчь (облак). Живут они в горелых сопках, ростом в четверть аршина, телом черные, таких же и жен имеют, они учат шаманов чем пособлять больным, и между ими с лесными диаволами драка бывает. Кугуйгудучь в острожки их не пущают, а лесные в острожки рвутся, но кугуйгудучь перемогают, они хотя и малы да сильны, ибо по пяти китов одной рукой носят, только гольчиков маленьких поднять не могут.

Болванчики есть у них в юртах и называются ажулуначь, караульщик. О них сказывают, что де они врагов лесных в юрты не пускают, почтения им нет, только кормят их на всякой вечер, мажут сараною или рыбою и обвязывают сладкою травою и тоншичем шеи их, стоят они в юртах против лестницы над хомягами, в которых собакам варят.

Праздник у них бывает однажды в год, в ноябре месяце, в то же время, в которое у большерецких иноземцов, на их празднике сам я был, и все действия их, кроме начала, видел. Описание их праздника здесь прилагается.

1739 году ноября 19 дня ввечеру приехал я из Нижношантальского острога в камчатской острожек, Шваннолом называемой, расстояний от Нижнего Камчатского острога сорок две версты.

Начала их праздника не застал, а пришед в юрту, увидел я, что все столбы и перекладины над полками зделаны новые, на перекладины положены поперешные колья, которые у них называются урилыдачь, на концах оные колья зарублены, а на зарубках навешен тоншичь, а сверх ушлыдачей накладено много сухих дров, также и около огнища. Все вышелюсанное изготовили они того ж дня, которого я приехал. По дрова и по колья ездили, и старые столбы из юрты выбирали, а новые ставили, и урилыдачем тоншичь навешали.

Немного спустя после моего приезду все бабы из юрты вон вышли и розошлгсь по балаганам, но вскоре входить стали в юрту, сперва старухи, после маленькие девочки и бабы, перед собою спущали они сладчую траву, к которой у иных юкола и кипрей привязаны были, а оную принимали у них двое на то определенные мужики, которых я называю празднишными служителями, и вешали ту траву над местами бабьими, где которая живет, на урилыдачей. [718] Каждая баба, вшедши в юрту и положа на огнище немного тоншичю, отходила на свое место.

Между прочими бабами вошла в юрту одна баба, а за нею две девочки двойнишные. У бабы была сладкая трава в руках, а у девочек тоншичь. Головы у них тоншичем же повязаны были. Вшед в юрту, означенная баба повязки с голов у девочек сняла и бросила на огнище, а сами девочки положили на огнище тоншичь, которой в руках несли. Оная баба не мать, но нянька девочкам была, а мать их одна в юрту вошла.

После всех вывели из угла старуху, которая о себе уже ходить не могла, у ней на голове и на шее тоншичь навешен был и в обеих руках тоншичь же держала, которой на огнище сбросила, и отрясалась, неведомо что приговаривая. Немного спустя после вышеписанного действия вышли два мужика из углов и сели по сторонам лестницы с чюрками деревянными и с топорами, которым праздничные служители приносили со всякого угла по пластине юколы; они, положа юколу на чюрки, рубили топорами до четырех раз, а при рубленье приговаривали, чтоб юкола спора была, и из балаганов не убывала, надрубленную юколу служители разносили по углам, откуда взяли, отломя сперва от нее по куску и брося на огнище.

После того стали они есть, подчивая друг друга с угла на угол, и первой день праздника их сим окончался, а продолжалося означенное действо часов до 11 пополудни.

На другой день поутру рано от всякой семьи мужик или баба розъехались по другим соседним острожкам к друзьям для собрания корму, и хотя дома своего корму довольно, однакож тот у них обычай, что на праздник корм собирать; в острожек съехались уже ввечеру, и затопили юрту и стряпали почти во всю ночь, а стряпанья их было толкуши да сунила. Юрту топили не для варенья или тепла, ибо они ничего не варили, а огонь клали небольшой, и больше студили, нежели нагревали юрту, но обычай тот имеют, чтобы топить на другой день праздника юрту, по тех пор пока отстряпаются и за грех почитают огонь гасить прежде изготовления кушанья.

Часа за два до свету, как стряпня их окончалась, то и юрту скутали, и стали бабы травяные веревки вить, головы рыбьи сухие тоншичем обвертывать, на шеи себе плетешки травяные накладывать, а при сем неведомо что шептали, в том шептанье и плетенье до самого свету упражнялись.

По окончании вышеписанного действия два праздничные служителя збирали со всех в жертву огню головы рыбьи тоншичем оберченые и клали их на огнище, а при положении каждой головы приседали подле лестницы на колоду. Потом мужики и бабы и малые робята приходили к огнищу и все с себя перевязки на огнище бросали, а иные семьи сквозь травяные веревки проходили, и их после на огнище клали. Это по их суеверию за очищение почитается.

Вскоре после очищения пришел старик к огнищу и, нашептав на набросанную траву и тоншичь, стал их вить в веревки, а свивши, дважды закричал громко, неведомо что, махая витою травою вверх, а за ним и все кричали ж. Это значит у них изгнание всех болезней из юрты.

После того отец очищал двойнишных девочек над огнищем, клал из четырех мешечков на огнище хахальчю рыбку да омег, а по очищении мешечки повесил над своим местом, где с семьею своею живет.

Немного времени спустя после вышеписанного празднишные служители брали со всех четырех углов юрты юколу крест на крест и подчивали урилыдачей, а за ними все мужики пошли, и мазали их, [719] иной сараною, иной толкушею, иной сулилом или что у кого пристряпано было, а, поподчивав их, стали друг друга подчивать, переходя с одной стороны юрты на другую. Подчивают друг друга так. Принесут посуду с яствою и своими руками лошку ко рту приносят, а которой подчивается, только успевает углатыватъ. Это их подчиванье продолжалось часов до 11 прежде полудни.

Как все наелись, то мужики, раздевшись до нага, взяли в руки хомяги, а вместо платья клали им на шеи празднишные служители помаленьку тоншичю, которой снимали с урилыдачей; из них два мужика, передовщик, да тот, которому позади всех идти, сели подле лестницы, у передовщика была в руках хомяга да толкушка, а у другого хомяга ж да лучина, будто они с огнем по воду идуг, а вставши выходили вон из юрты и шли до пролуби один за другим потихохоньку.

Пришед на пролубь, передовщик околотя ее толкушкою, черпал воду, и сперва оборачивал хомягу против воды, обманывая реку, будто он хочет против воды черпать, а после черпал вниз по реке, также черпали и все с ним пришедшие, и сколько кто зачерпнул, с тем и пошел, с пролуби шли они потихоньку ж, человек за человеком, и, пришед на юрту, спускали на ремнях хомяги с водою помалу, чтоб не сплескать, ибо в том у них грех, ежели росплеснется вода, а принимали у них двое робят на то оставленных, а служители с прочими по воду ходили.

Между тем водоносители стояли на юрте и кричали сколько у кого голосу есть, плеща руками и топая ногами до четырех раз, а как в юрту вошли, то едва кто из них говорить мог от стужи. Которой ходил по воду с лучиною, тот, пришед в юрту, обжигал ее на огне и обмакивал во все посуды с водою, а из воды, выняв льду, в огонь бросил, а воду давал пить всем вместо освященной.

После того стали выносить остальное кушанье по балаганам, а с кормом и бабы все вышли и сели каждая в своем балагане. После баб и мужиков всех старики выгнали и мы по их просьбе вышли вон, понеже нам при том быть грех было, только оставил я с ними одного толмача для смотрения тайны их, со стариками остались одни праздничные служители. По выходе нашем из юрты делалось у них следующее.

Сперва старики приказали затопить юрту, а как истопилась, то двое празднишные служители принесли травы по горсте и разбросали по всей юрте, и всю юрту и полки услали чирелами. По обеим сторонам юрты на полу зажгли по жирнику, после того все старики стали вязать тоншичь и, поменявшись друг с другом, повесили его на спицы, а служителям отдали приказ, чтоб в юрту отнюдь никого не пускали и из юрты не выпускали, и юртенную б дверь наглухо закрыли, а сами легли в юрте и имели между собою всякие розговоры о промыслах звериных и рыбных.

Как лежать им может быть скучилось, то послали они одного служителя пощупать за двери, а после и роскрыть их велели, и приказали ему принесть с балагана рыбью щеку, да целую рыбью голову, а самому ему на балааган ходить не велели.

Принесенные голову и щеку принял старик, и, обертя их тоншичем и пошептав на них, сел к огнищу, а к нему по полкам прочие старики приходили и, потоптав их, переходили через огнище и отходили на свои места. После того служители вышли из юрты вон. Тем первая их тайка окончалась.

Часа с два спустя после означенного действия собрались в юрту все мужики и бабы и малые робята, которые того году хворали или [720] тонули. Бабы всем мужикам и робятам обвязывали головы тоншичем и давали в одну руку сладкой травы, а в другую тоншичю и выслали их вон из юрты. При выходе из юрты обносили они рукою сладкую траву вкруг лестницы, а, вышед наверх, обходили вкруг юрты три раза по солнцу, потом, пришед наверх юрты, рвали на мелко сладкую траву и тоншичь и бросали в юрту, а побросав и сами входили. Вшедши в юрту, сняли у себя с голов тоншичь и положили на огнище и, потоптав его ногами, отходили, а те, которые тонули, легли на огнище и все то поминали, что во время утопления говорили и кликали поимянно тех, которые их из воды таскали и их с огнища будто из воды вытаскивали.

Напоследок принесли рыбью щеку и бросили на окнище, а сами приговаривали "ту, ту, ту", да изломали на обеих сторонах юрты по две хахальчи и по юрте розбросали, а после того служители вышли на двор и, пришед в юрту, жирники погасили, чирелы в юрте посланные обрали и росклали маленькой огник, а на него положили камень и, сжегши на нем все перевязки на головах у больных бывшие, велели малым робятам каменьями погасить огонь. Тем тайное их действие окончалось. И того дни ничего больше не делали.

На третей день поутру рано затопили юрту и положили перед огнем два пука соломы и прутья, вместе связанные, и над ними стояли празднишные служители. Как огонь розгорелся, то праздничные служители, переменясь пуками, розвязали и роздавали прутья всем мужикам, которые прутья иные мелко ломали, а иные кольца из них вили, а при том неведомо что приговаривали, между тем солому всю перенесли на правую сторону огнища и стали из нее делать пома.

Что это слово пом значит того толмачь перевесть не мог, да и сами камчадалы ничего о нем сказать не умели, кроме того, что изстари его делают на праздниках, а зделали его на подобие человека величиною на поларшина, а тайной уд сплели ему сажени в две и больше, и положили его головою к огню, а тайной уд под верх юрты привязали.

Между тем, как пома делали, несколько человек, взяв по одной соломине, из которой пом делан, выходили из юрты вон, и теми соломинами обтирали столбы у своих балаганов, а, пришед в юрту, бросали их в огонь, а с ними вместе и прутье роздаванное все в огонь побросали.

Как пом несколько времени повисел, то один старик, пришед отвязал его, и, согнув вместе, обжег на огне и махал им по> юрте, приговаривая: "уфай", а за ним все кричали громко: "уфай", а, покричав, пома на огне сожгли.

По згорении пома стали мести юрту и сор весь пригребли к лестнице, из которого всякой мужик помаленьку брал и относил в лес, усыпая им дорогу, по которой на промысел ходить. В то же время и бабы все из юрты вон вышли и стояли на дворе; мужики с сором ходившие, пришед на юрту, кричали четыре раза с перемежкою, плеща руками и топая ногами, а покричав вошли в юрту, а на их место на юрту сели бабы и кричали многократно: "алулулу".

Между тем юрта истопилась, и остальные головни, как у них обычай, стали метать из юрты, а бабы, на юрте сидевшие, обратно их в юрту метали, и чтоб мужикам ни одной головни не выбросить, окно чирелами закрыли наглухо, а по краям его сами обсели. Мужики, взбежав по лестнице, силою окно открыли и, выскоча наверх, баб с юрты сгоняли, а в то время из юрты головни метать успевали, но понеже баб гораздо больше, нежели мужиков наверх вышедших было, то иные из них мужиков таскали, а иные головни обратно [721] в юрту метали, и в юрте от дыму и от искр едва можно сидеть было, ибо головни бесперемежно, то вверх, то вниз летали; сего веселья было у них около получаса, а после бабы попустили головни вон выбросать, а мужиков, которые бабам в руки попали, таскали и мучили по тех пор, пока другие из юрты вышедшие их выручили.

После означенной потехи бабы, попев немного на юрте, стали слушаться в юрту, а мужики стояли по обе стороны лестницы, и баб всякой на свою сторону тащили. И которая сторона одолеет, та бабою и овладеет, а по входе баб в юрту, ежели случится, что несколько баб с правой стороны юрты очютится, будто в полону на левой, а с левой на правой, то розмениваются, а в достальных, которых роз-менят не часто, ходят в поход на другую сторону, чтоб доступить своей стороны баб, будто из полону, и бывает схватка между мужиками надолго, одни своего доступают, а другие взять не попускают.

По окончании всего означенного веселья розклали маленькой огник и сожгли на нем тоншичь на урилыдачях и инде по юрте розвешенной, а праздничные служители принесли по два маленьких гольчика и, испекши, искрошили мелко и поставили на правой стороне лестницы; тех гольцов большую половину перебросал старик в огонь, приговаривая: "та" (на или возьми), а остатки розделили служители по людям, которые при себе имеют маленьких болванчиков, урилыдачь называемых.

Головин помянутого огня не выбрасывают, но дают им в юрте сгореть.

После того делили они по себе омег, которой остался в мешечках, повешенных над мужиком двойнишных девочек имеющим.

Последнее действо их праздника сходить в лес и поймать слепышка птичку, оную птичку изжаря делят всем мужикам по кусочку, которые надкушав в огонь бросают, и тем праздник их кончается.

Души умерших к диаволам они не причитают. Шаманов у них таких нет, которые бы знатные были, но которой из них стар, или стара, тот шаман или шаманка, бубнов и платья отменного нет, а шамаият тихонько, шепча неведомо что, а нашептывают все на сухие рыбьи щеки, оберченные в тоншичь; у одних только камчадалов, на Уке живущих, шаманы бьют в бубны, но и те кажется мне, что от коряк в соседстве живущих научились.

Перед промыслом шаманит старик или старуха каждой своему сродственнику, а нашептывают на тоншичь и сладкую траву и вяжут их промышленникам на ворот, из которых он помалу в огонь бросает, сверх того надевают на шеи им кропивные снурки с красками и с ремешками, чичирю называемые, но шаманства перед промыслом мне видеть самому не случилось; а казаки и толмачи, которые почти без выезду между ними живут, тоже сказывают, что и камчадалы, но я на их словах мало утверждаюсь, понеже они все кратко россказывают, так что ежели б о праздниках камчатских, по их сказыванию, писать, то б описание в десяти строках легко уместить можно было, а о порядке, что у них зачем следует, ничего оказать не могут. А 1740 году генваря 15 дня в бытность мою в острожке Какеичь, которой близ впадающей в Восточнее море Озерной реки, случилось видеть шаманство после промыслу нерпичьего, которого описание здесь прилагается.

За два дни до прибытия нашего на прижимном льду промыслили жители сего острожка несколько нерп да одного сивуча и в те дни мясо их все съели, а по прибытии нашем генваря 15 дня ввечеру стали над головными нерпичьими и сивучьей челюстьми нижеписанное действовать. [722]

Вначале принесли на деревянном блюде нерпичьи и сивучью челюсти, тоншичем и сладкою травою перевязанные, и положили их на полу. После того камчадал принес мешок травяной, а в нем накладен был тоншичь, сладкая трава, и маленько бересты, и положил его подле означенных челюстей. Между тем два мужика положили против лестницы возле хомяг большой камень на подобие морского берега, а подле него наклали много маленьких камней. И оные значили у них морские валы, а другие два человека сладкую траву, которую принесли в травяном мешке, рвали в мелкие штуки и каждую штуку посреди завязывали в узел, и оное значило у них нерпы; те нерпы клали они на помянутые челюсти. Как нерп наделали, то принесли в трех посудах толкуши, которая прежде изготовлена была (толчена рыбья икра, кипрей, брусница, с нерпичьим жиром вместе), из которых одна посуда была поменьше, из двух больших посуд стали комьями сжимать толкуши, а в средину комья клали вышеписанные травяные нерпы, а из береста зделали батик, и, наклавши полон толкуши, положили его под травяной мешок.

После того два мужика, которые нерпы в толкуши закладывали, взявши посуды с комьями толкушными, волочили по мелкому камешнику, будто по морю, для того чтоб нерпы, которые в море, думали, что у них гостить им добро и море есть, и того б ради больше им попадали. Поволоча поставили их на место, и вышли на юрту, а за ними старичок вышел с маленькою посудкою толкуши, о которой выше объявлено. Оную посудку поставя на юрте, вошел в юрту, а другие двое кричали: "лигнульх" до четырех раз, а какое это имя, и чего ради кричат, и сами не знают, только сказывают, что старики так делали.

Вшедши в юрту, вторично таскали по камешнику, будто нерп валами бьет, а потаскав вышли вон и кричали: "Кунеушит алулаик" (погода прижимная), чтоб оная с моря пришла и лед прижала. Пришед в юрту в третей раз, посуды с комьями толкушными по камешнику волочили, а потом челюсти нерпичьи и сивучью склали в помянутой травяной мешок и стали им каждой промышленник давать помаленьку сладкой травы, объявляя имя свое, чтоб нерпы знали, как их зовут, а притом спрашивали нерп, чего ради их мало пришло, у них им подчиванье доброе и проводины с гостинцами, и чтоб впредь больше их ходило.

Наделя на дорогу принесли их к лестнице, и один старик став у лестницы, клал к ним в мешок толкуши и говорил им, чтоб то отнесли в гостинцы утопшим в море из их острога, которых тут каждого называл по имени, а потом поставили их опять на место.

Двое камчадалов, которые около гостей, нерпичьих костей больше водились, комья толкушные, в которых травяные нерпы положены были, трем человекам каждому по два кома давали, а которые принимали, те стояли у лестницы, и взяв, из юрты вон выходили и кричали, будто на нерпичьем промыслу: "уэнне" (ты), а покричав вошли в юрту, будто с нерпичьего промыслу, и стали нерпы изнутри вынимать и в огонь бросать, а толкушу есть, а при еде приговаривали, чтоб к ним нерпы чаще приходили, понеже им без них скушно. Между тем чашку с толкушею, которая на юрте стояла, принесли и делили по себе, и ели ее, погася огонь.

Напоследок один камчадал, взяв мешок с челюстьми и с батиком берестеным, понес вон из юрты, положа к ним и уголек горячей, будто от гостей с огнем провожает, и, вынесши вон, бросил их с юрты долой, а уголек водится у них назад в юрту приносить, но он от бросившихся к костям многих собак не мог и угля схватить. [723]

Проводя нерп, ели они юколу, толкуши и ягоды, будто оное после прямых гостей осталось.

Во время подчиванья гостей ничего у них не делают, но все праздно сидят.

Где нерп не промышляют, там головни из юрты вон бросают, а где промышляют, там вон не бросают, но водою в юрте заливают.

Снов мало толкуют. Горам, рекам и деревам почтения не отдают. Только упромысля медведя, когда его жарят и едят, бросают в огонь по кусочку всем горам и рекам, траве и деревам, земле и камням на жертву, а ни на каких взьемах и горах и деревах ничего не вешают. Сие описание сочинил студент Степан Крашенинников.

(Архив АН СССР, ф. 21, оп. 5, № 34, лл. 254-283 об.).