СЕДЬМОЙ РАПОРТ ГМЕЛИНУ И МИЛЛЕРУ от 29 ноября 1738 г

Благородным господам профессорам.

Седьмой репорт.

Прошедшего сентября 4 дня сего 1738 году вышел из устья бот "Гавриил", и пошел на Ламу для отвезения репортов от господина [580] капитана Шпанберга, и для перевезения походной розыскной канцелярии, на котором и я послал репорт к вашему благородию и при нем три ящика с разными вещами. И того же сентября 22 дня пришла в острог ведомость, что бот "Гавриил" выкинуло на берег близ устья Крутогоровой реки, которой еще и по сие время на берегу стоит, и бывшие на оном люди иные в острог приехали, а иные по иноземческим острожкам живут. Ясашиая казна, при которой от меня ящики посланы к вашему благородию, имеется на Воровской реке, и оные отошлются в Большерецк возвратно, а репорт при сем репорте к вашему благородию посылаю.

По отослании шестого к вашему благородию репорта упражнялся я в чинении метеорологических обсерваций и в собирании трав и семян.

О ячмене, которой был посеян в огороде, доношу вашему благородию, что он почти весь было налился, но токмо ранними морозами его побило, а горох начал цвести сентября 5 дня, а стрючков на нем не было, ибо он не успел оцвести, а снеги уже и пали; репа была в диаметре дюймов 3, только мало, ибо семена не очень хороши были, а у некоторых жителей дюйма в 4 и больше видел.

Как реки становиться стали, то я в Верхней острог ехать намерился, чтоб мне к весне сюда возвратиться, ибо во оном остроге надеюся пробыть немалое время, потому что там острог негромленой, и архива может быть от начала оного острога имеется.

Ноября с 1 дня метеорологические обсервации приказал я чинить определенному к тому служивому Плишкину, дав ему инструкцию, с которой копия дана мне от вашего благородия, прибавя к ней некоторые пункты, а имянно: о морских рыбах, когда которой род из моря в реку пойдет, когда до острогу дойдет, когда весною или осенью гольцы в море поплывут, когда птицы прилетят и отлетят; о трясении земли, ежели случится, то б описал он, в котором часу начнется, с которой стороны приходить, и сколь долго прдолжаться будет, один ли раз или многажды, и буде не однажды, то в сколько часов или минут одно после другого приходить станет, волнистое ли оно, или то вверх подыматься, то вниз опушаться будет, сколь жестоко, не будут ли падать от него избы или балаганы, колокола звонить и прочая, причем записывать вышину ртути в барометре, которую прежде и после трясения усмотрит, также смотреть и того, не будет ли знатной премены против прежнего в прибыли или убыли воды здешних рек; буде же случится трясение в дальном расстоянии, как например на Аваче или на Курильских островах или на Лопатке, то б и того не опускать, но с объявлением того часа, в котором оное будет, в свой журнал записывать со всеми обстоятельствы, как выше объявлено; да о горелых сопках, буде случится, что на Аваче или в Нижнем Камчатском остроге горелые сопки греметь или огонь выбрасывать будут, то б оного не опускать, но с объявлением времени, когда оные горели, в журнал записывать со всеми обстоятельствы, не было ли перед оным пожаром трясения земли или знатной прибыли морской и речной воды, не выбрасывало ли из оных пену или каменья.

Ноября 3 дня подал я в Большерецкую приказную избу требование о подводах и о выдаче прогонных денег до Верхнего Камчатского острогу.

Ноября 18 дня послал я требование в Большерецкую приказную избу о служивом Плишкине, чтоб Большерецкая приказная изба над ним смотрение имела, и дабы от него по всякой месяц копии с его журнала принимала, и до прибытия моего хранила, а ему б потребное число жиру на свет давала. [581]

Ноября 19 дня присланы мне по силе вышеозначенного требования семеры санки с собаками, и на оные прогонных денег до Верхнего Камчатского острогу три рубли восемьдесят копеек.

Из Большерецка отправился я ноября 19 дня пополудни в 1 часу взяв с собою пищика, толмача, да двух человек служивых, а одного служивого, определенного для россылок, опустил на время в дом его, и по прибытии в Большерецк возвратно, велел быть при охранении оставшихся казенных вещей и моей квартиры.

При отъезде взял с собою потребное число бумаги, книг и прочего да один барометр и термометр, а в Большерецке оставил только один барометр, и приказал служивому барометрические обсервации чинить, а термометров, как о том в прежних моих репортах нижайше вашему благородью доношено, кроме одного не осталось, также и барометр, о котором писал, что надлежит вновь его заливать, при залитии истрескался; итак ныне в остатке инструментов два барометра да один термометр. Из оных барометр оставлен в Большерецке, а барометр да термометр с собою взял, и оные намерен оставить в Нижнем остроге для чинения там метеорологических обсерваций.

Оставленной в Большерецке барометр только 2° ходит ниже барометра, из Санктпетербурга присланного, и оное исчислял я так, по всякой день разность вышины ртути в обоих барометрах в особливой журнал записывал, и, сложа все вместе, разделил на числы месяца и так досталося на каждой день по 2°, а больше 7° малой барометр ниже большого никогда не ходил, а иногда только 1° разнствует, а иногда и равную вышину оба имеют.

Определенному для чинения метеорологических наблюдений оставлено десть пищей бумаги, понеже в Большерецкой приказной избе бумаги не имеется, часы солнечные, фонарь слюденой, компас на полуденной линее начерчемой, и флюгер, в чем от него и росписка взята.

Вышеписанного ноября 19 дня ночевал я в Уткинском острожке, расстоящем от Большерецка 23 версты.

Ноября 20 дня приехал на Кыкчик реку и, уведомясь, что в Нижнем Кыкчинском острожке, Чаапынган называемом, будет иноземчесюой праздник, во оной острожек поехал, и в нем до 23 ноября прожил, ибо праздник их окончался уже около вечера 22 дня ноября.

Что у них на празднике делалось, то все, ничего не опуская, описал, которое описание здесь прилагается.

Начальное праздничное дело было у них метение юрты, которую как вычистили, и сор в одно место сгребли, то два старика, в руках по повесьму тоншичы (мятой травы, пенке подобной) держащие, неведомо что шептали, а по шептании вон выносить велели.

С полчаса спустя старую лестницу выняли, и, место где она стояла, вычистив, один старик неведомо что наговаривал, и, положа в яму, где лестнице стоять, щепочку, тоншичем оберченую, также и над лестницею, немного пошептав, поставил на место, а старую лестницу в юрте привязать велел, ибо ее вон выносить, не окончав праздника, за грех почитается.

Между тем собачей убор: санки, узды, алаки, и прочая все вон вынесли, потому что врагам оное неприятно.

Немного помешкав, принесли травы и послали перед лестницею, потом пришел старик шептун и сел с правой стороны против лестницы, а подле него 3 бабы. У старика и у баб принесено с собою по плетеной рогожке, в которых завернуто тоншичь, юкола, сладкая трава, икра сухая, жир нерпичей в кишках, и в кусках. Из кишек и из [582] юколы делали старик и бабы топоры и топорищи и обвивали их сладкою травою. Старик и каждая баба отпущали по одному человеку для добычи березнику, которым на поясы и на топоры железные и на головы навязывали тоншичь, и дали им на дорогу помянутые рогожки с запасом.

Как они совсем изправились, то старик и бабы встали с своих мест, а у всех понемногу тоншичю в руках, и обошли вкруг лестницы однажды, приговаривая "алхалалалай", то есть пора, а за ними обшед те, которые наряжены по березник, вышли вон со всем своим запасом, а старик и бабы бывший в руках тоншичь на место, где огонь живет, положили.

От запасу, которым дорожных наделяли, оставили они несколько, и как дорожные из юрты вон вышли, то на оставленной запас малых робят пустили, которые учинили остаткам хватку, и что кому досталось, тот то и съел.

Между тем бабы делали из рыбы и из сладкой травы кита, которой хотя нимало на кита не походил, однакож имя его содержал; зделав, вынесли его вон до времени.

Потом затопили юрту, и означенной старик шептун перед лестницой выкопал ямку и принес небольшую сухую камбалу, тоншичем обверченную, над которою он наговаривал, чтоб им жить в юрте в добре, чтоб праздник окончать благополучно пособил Кутху, понеже праздновать так, он им показал образ, а наговоря загреб камбалу землею и сперва сам на том месте трижды обернулся, потом все бывшие в юрте мужики и бабы, и малые робята тому последовали.

Как все перевертелись, то один старик варил в хомягах сарану врагам на обед, а некоторые из них старых болванчиков уриладачь называемых, без которых у них никогда не водится, обвязывали сладкою травою, также делали они болванчиков, итунг называемых, которых воткнули над огнищем, оным болванчикам, как первых гольцов весною изловят, в жертву приносят.

Между тем один старик принес в юрту обрубок березы на хантая вырубленной, и стал из него хантая делать. Хантаем они одного из врагов называют, а болвана во образ его делают. Болван хантаев голову имеет да две ноги передние, а от ног зад долгой, будто хвост протянулся, прямой или кривлеватой. Как хантая отделали, то первой тойон навязал ему на шею сладкой травы, а потом и все иные тоншичь, а иные сладкую траву вязали. По принесении жертвы принесли к нему старого хантая и поставили их вместе близ огня. Хантая нового по всякой год делают.

А часто подминаемой шептун два небольшие камня, обвертевши в тоншичь и пошептав, закопал в двух углах у огнища, потом розклал он маленькой огонь и посадил около лесницы малых робят, на которых сверху юрты брошены три маленькие болванчика на хватку, и кто из них схватил, тот его около шеи сладкою травою и обвязал. Вскоре потом один парень взял за шею нового хантая, а трое за шею схваченных болванчиков и обтащили вокруг огня однажды крича "алхалалалай".

Окончив помянутые действия, все старики обсели кругом огня, и шептун взял в руки лопагу, тоншичем обвязаную, говорил к огню: от Кутхи де им велено однажды в год ему огню жертвовать, и они де потому по всякой год жертвы ему приносят того б де ради он их миловал, а никакой скорби и беды и пожару не делал. Оную речь он несколько раз перерывал, а между тем все старики вставали, и топали ногами и плескали руками и кричали "алхалалалай", а как он всю речь окончил, то все старики встали и, взяв друг друга за руки, [583] заплясали и закричали они, и все бывшие в юрте тоже "алхалалалай". Притом стали из углов выбегать бабы и девки, подняв руки кверху, искривя рожу и выпуча глаза, безобразно кричали и плясали около лестницы. И наплясавшися до охоты, разметав руки и протянув ноги, навзничь попадали, а их мужики по своим местам, из которых вышли, розносили. Удивлению достойно было, что оные бабы так притворяться умели, что ее члены будто деревянные были и не гнулись по тех пор, покамест один старик, пошептав нечто над оными, в прежнее состояние привел. Они, очнувшись, очень много кричали и плакали, будто им безмерно тяжело было, а все притвор.

Как бабы очнулись и здравы зделались, то шептун, поворожа над пеплом, два раз лопатою кверху его бросил, а по нем и прочие то ж делали. Потом дважды, по два человека, по ковшу пеплу из юрты вон выносили и сыпали по дороге, а нагребал им пепел лопатою означенной шептун, а выходили они с пеплом не обыкновенными дверьми, но жупаном.

Немного времени спустя обтянули вкруг юрты по стенам травяную веревку, на которой местами привязан был тоншичь. После того, часа с два пропустя, посыланные по березник мужики и робята и с ними человек до 10 бывших в юрте мужиков принесли на юрту вырубленную под корень березу, а на ней близ корня навязано в трех местах по повесму тоншичю, и стали корнем бить в окно юрты, которое вместо дверей зделано. При том топали они ногами и кричали, то ж делали и в юрте обретавшиеся от мала до велика, и как с полчаса они березою поколотили, то выскочила из угла одна девка и, взбежав по лестнице, схватила за подкорень березу и на ней повисла, а к ней в помочь иных девок и баб до 10 пришло и всякая, будто без ума, хотела взбежать по лестнице, но тойон оного острога, вшед на лестницу, не допущал их. Они за березу ухватя, к себе в юрту ее тащили, а мужики, которые на юрте были, березу держали, и так они больше получаса мучились, а между тем без утыху кричали, плясали и руками плескали, покамест, как мне кажется, утомившись, а по их врагам в них вшедшим, попадали, кроме одной, которая по тех пор держалась за березу и ревела, покамест стащила ее в юрту, а стащив и та упала; береза сажени с 3 выше юрты вершиною стояла.

Всех баб старик попрежнему отговаривал и всех вскоре здоровыми зделал, кроме одной, которую необычно долго отговаривал и насилу отговорить возмог. А как она шевелиться стала, то безмерно закричала, что ей тошно, при том и грех свой исповедывала, что она перед празником согрешила, кожу с собак снимала, а старик ее унимал и розговаривал, дабы кричать перестала, ибо де она сама виновата, что свой грех перед праздником не очистила: грех бы де ее очистился и она б де такой болезни не приняла, ежели б де рыбью шаглу в огонь в жертву принесла.

Часа с полтора спустя стали сверху в юрту бросать нерпичьи кожи и набросали их с 8, а в них навязано было рыбы, сладкой травы и пузырей с жиром немало. После того сбросили четыре рогожки, которые даваны были с кормом на дорогу посыланным по березник, о чем выше объявлено, во оных рогожах завязаны были огрубки березовые и остальной корм. Из нерпичьих кож рыбу, траву и жир по себе разобрали мужики, а кожи перед лестницею разослали, и из привезенных в рогожках березовых отрубков делали болванчиков востроголовых, камуда называемых, во образ тех врагов, которые во время плясания в баб входят.

Нерпичьи сброшенные кожи в жертву оным врагам отсулены еще [584] с осени, когда мужики на нерпичей промысел наряжались, и их не режут, но под себя постилают.

Зделав 55 болванчиков, розсадили их рядом и сперва рожи им брусницею вымазали, потом поставили перед них толченой сараны в трех посудах и положили перед них маленькие ложки, и как думали, что они наелись, то помянутую сарану сами съели, а им положа на головы травяные колпаки, и шеи им травою сладкою и тоншичем перевязав в три пучка связали, и каждой пучек по два человека поплясав и покрича немного, в огонь бросали, а с ними и щепы, которые при отделке их родились, сожгли.

Около полуночи вошла жупаном девка, а у ней на спине привязан был кит, о котором выше помянуто, и ползла она вкруг огня, а за нею шли два мужика, в руках держали нерпичьи кишки сладкою травою обвитые, и кричали по вороньи, ибо оные кишки во образ воронов зделаны были, и кишками били по киту, будто то вороны кита клевали, а как помянутая девка огонь оползла, то малые робята бросились и кита розтеребили, а девка выскочила было вон из юрты жупаном, но мужик уже на юрте ухватил ее и окном опускал ее по лестнице вниз головою, а для приниманья ее бросились несколько девок и баб с таким же криком, как и выше писано. Спущенная в юрту девка плясала вместе с пришедшими к ней для приниманья, даже до упаду; вставанье им было, также как и прежде, с наговором стариковым, а росхватанного кита после, по частям разделя, съели.

Вскоре после того затопили юрту и поднялась у баб стряпня; всякая принесла свою хомягу и толкушку, и толкли шаламаево коренье, икру и кипрей вместе с нерпичьим жиром и как истолкли оное как тесто, то старик взяв хомягу небольшую збирал в оную толкуши со всякой бабы по ложке, а собрав отдал хомягу часто поминаемому шептуну, которой, седчи у огня, неведомо что шептал и бросал из собранной толкуши несколько раз в огонь, потом возвратно старику зборщику отдал, а он опять зачал разносить по бабам, и всякой вместо некоторого дара делил по ложке, между тем вся ночь прошла.

На другой день, то есть 22 дня, около 9 часов поутру, разослали перед лестницею две нерпичьи кожи, а в средине послали рогожи, на которых сели три старухи, а у каждой в руках по пучку ошейников ременных (иноземцы вместо крестов носят), на которых навязано местами шерсть красная и тоншичь, в прислужении при старухах был один старик. Оной, взяв у старух пучки, обжигал их на огне и отдал возвратно старухам, а они, приняв тоншичь, встали с мест своих и около огня и вкруг юрты ходили одна за другой и кадили, а в прохождении все бывшие в юрте камчадалы за пучки хватали и трясли их. Потом пришед на свое место две отдали свои пучки третьей старухе, а сами беситься начали, а она вторично по юрте ходила и кадила и ко всем юртеным подпорам прикладывала, а люди кричали, обходя юрту, и та старуха взбесилась и все три вдруг попадали, а служащей старик, взяв от старухи пучки с ошейниками, приложил их к лестнице, которым все камчадалы, вставши с мест своих, руками прикоснуться спешили, и как все переходили, то старик пучки по углам роздал, и всякая баба, окуря детей своих, себя и мужа, надевала ошейники.

Спустя с полчаса послали перед лестницею нерпу и у двух столбов привязали по маленькому парню, а два старика, прибежав в юрту, спрашивали, когда их отец приежжает, которым бывшие в юрте камчадалы отвечали, что де зимою приходит, и они, положа по кишке жиру травою сладкою обвитому, выскочили из юрты, и вскоре опять в юрту прибежали и плясали и ревели, а с ними и все [585] бывшие в юрте закричали. Между тем одна баба вышла жупаном и несла за пазухой волка, из сладкой травы зделанного, а под травой накладено было много медвежьего жиру и нерпичьих кишек. За бабой шел мужик, тойон того острожка, с натянутым луком и стрелою, оная баба на голове тоншичевую повязку и пояс и руки им обвязаные имела, а у мужика тоншичем же голова повязана и обе руки им перевязаны, и на поясу и на луку и на стреле тоншичь же повесмами повешен был, оная баба обошла вкруг юрты, а за нею бабы и мужики шли, также безобразно крича и пляша, как и прежде, а как она до лестницы дошла, то несколько мужиков выхватили у ней волка и втащили по лестнице под самое окно юрты. А бабы учинили к лестнице приступ, и мужиков, которые стояли на лестнице и дойтить до волка им не давали, с оной насильно сбрасывали, и всеми силами волка достать и роздернуть домогались, однакож чрез долгое время мучася из сил выбились и, против прежнего, все попадали и по местам ростасканы. А тойон, которой в тот их приступ в особном месте стоял, вышел тогда и стрелил в волка, а застреленого мужики сверху стащили и испластали и очень в краткое время всего убрали, также малое число жиру и хантаем дали в жертву, а весом он был, как мне казалось, больше пуда.

Действие о волке по всякой год выдают они из самой худой и глупой и ложной басни, которая следует ниже сего.

На некоторой реке жил одинако камчадал и имел у себя двух малых робят; некогда случилось ему итти на промысел, а робят одних, в юрте привязанных к столбам, оставил; в небытность его пришли к робятам волки и принесли им гостинцы, и спрашивали скоро ли их отец будет, которым они сказали зимою. Потом робята от страха с ума сошли, а отец по возвращении своем несколько времени спустя чрез робят уже обумевшихся узнал, что они от страха волчья с ума сошли, волка промышлять пошел и убил его стрелою.

По окончании волчьего действия один старик обжигал на огне повесмы тоншнчю, которого со всякой семьи сколько есть в юрте по повесму огню на жертву дается, и махал всякое повесмо по юрте по 2 раза, а обожженные клал на огнище, только из них не обжигал одного, но повесил у окна на потолке, которое там во весь год висит и так исчезает.

Вскоре после того нанесли прутья березового по числу семей, из которых всякой главной семьи мужик взяв по пруту, и зделали их кольцами и на всякого своей семьи накладывали, с головы и до ног опущалй по два раза, а те, на которых прутья накладываны, обертясь кругом, в кольце выступали вон. Это у них грехов очищение называется. Как все очистились, то мужики с прутьями пошли вон из юрты жупаном, а за ними и родники семей их следовали, и вышед за юрты, вторично прутьями их очищали, и, очистивши, прутья в снег воткнули, вершинами приклоня на восток, на месте очищения все свои тоншичные повязки сбросали, и обресшись в юрту настоящим входом, а не жупаном, возвратились.

Одна из пришедших на очищение девок была скорбна, которую старичонка посадил на снег, а против ее и сам сел, костылем подпершись, и шаманил над нею с полчаса, потом очистя прутьем отпустил в свое место.

После очищения принесли мужики маленькую сухую птичку да гольца, нарочно для того изготовленных, и, пожаря их немного, розделили себе по куску и, пришед к огню, по три куска в огонь бросили, бывшим на празднике врагам на жертву. О врагах сказывают здесь, что живут они на облаках, видом как люди белые, только [586]   востроголовые, величиною с трилетнего робитенка. Платье носят лисье, соболье и рюссомачье, а тому и сами они дивятся, как они бабам в рот влазят, разве де они маленькие, да и ради де нас являются большими.

Все вышеписанное отправя затопили они юрту, и, нажегши каменья, юколу в хомягах варить стали, а сварив щербою обливали они обоих хантаев и обретающихся при них болванчиков, также и поставленную в юрте березу, а рыбу сами съели.

После всего березу вон из юрты вынести срядились, два человека по оной березе наверх юрты взлезли, а по лестнице всходить грех, и подали оную в юрту, и, обнесши кругом юрты, отнесли на балаган. Оной березе никакого почтения после не бывает. Сим праздник их окончался.

Ноября 23 дня поехал я с Кыкчика, а ночевал на реке Ингыде, растоящей от Кыкчика 47 верст.

Ноября 24 дня приехал ночевать на Воровскую реку, растоящую от Игдых или Кола реки 51 версты. Здесь, за худою погодою и за нескорым отправлением подвод, по 28 число ноября прожил, между тем написал я здешней язык.

Ноября 26 дня отравил я служивого на реку Оглукомину ради заготовления подвод и корму к пути через Оглукоминской хребет, ибо от помянутой реки чрез 175 верст до самого Верхнего Камчатского острога пустое место.

Ноября 28 дня отправился я из Воровского острожка и того же дня приехал на Конпакову реку, где живет господин подполковник Мерлин.

Чрез него господина подполковника уведомился, что в скорых числех пошлются от них доношения через землю, просил его благородие, чтоб при том и мой нижайшей репорт к вашему благородию отослать изволил, на что он милостивейше соизволил.

При сем репорте посылаю к вашему благородию метеорологические обсервации, чиненные августа от 1 ноября по 1 же число.

Едучи дорогою от Большерецка, описываю я путь и все реки и речки, чрез которые переежжаю, и записываю, когда в которой острожек приеду, и когда выеду, сколь долго и зачем в котором месте пробуду, и какая каждого дня погода живет замечаю. Оное описание с прочими обсервациями, которые в Верхнем и в Нижнем Камчатских острогах учиню, при первом случае пошлю к вашему благородию. Студент Степан Крашенинников.

Из Конпаковского острожка. Ноября... дня 1738 году.

(Архив АН СССР. ф. 21, оп. 5, № 34, лл. 75-81).