VI.

Скандальная история.

На этот раз «авоська да небоська» не вывезли.

Умели Осип Абрамович и Устинья Брмолаевна совершить в возможной тайне обряд своего бракосочетания, но не умели, да и не могли бы скрыть свой союз от любопытного до чужих секретов губернского света. Притом же, мог бояться огласки один Ганнибал, а его молодая супруга, уже из одного женского [116] тщеславия, едва ли остерегалась похваляться перед знакомыми своим новым интересным и почетным положением, хотя бы и знала, что слишком громкая молва об ее счастье ненароком может его испортить... Так и случилось...

Женитьба Ганнибала, без сомнения, скоро огласилась в Пскове, где он был на виду, и его очень многие знали, и куда он, как служащий в наместничестве, должен был прибыть, после венчанья, с молодой женою на жительство. Как водится в провинциальных обществах, женитьба его должна была сделаться событием дня в Пскове. Пошли поздравления молодых, встречи, выезды, пирушки; пошли при этом, толки, пересуды и сплетни губернских кумушек. Нашлись сведущие люди, которые знали или думали, что знают о первой женитьбе Ганнибала и о том, что его первая жена еще в живых... Событие превращалось в скандал, и — «пошла писать губерния»!

От Пскова до Петербурга и в то время, без железных дорог, путь был недальний, особенно для дурных вестей. Скоро и в Петербурге распространилась молва о псковской истории среди родных и знакомых ее действующих лиц. Марья Алексеевна на ту пору, как можно судить по некоторым обстоятельствам, находилась в Москве. Ея петербургская родня, по-видимому, весьма возбужденная известием из Пскова, не замедлила сообщить его нашей соломенной вдове и подстрекнуть ее ехать в Петербург начинать дело. Это видно из того, что донос псковскому владыке на Ганнибала, изобличавший его в двоеженстве, был послан, известным уже нам, братом Марьи Алексеевны, полковником Михайлом Пушкиным, вероятно, еще до приезда ее в Петербург, вскоре последовавшего.

Мудрено понять женское сердце. Негодование ли за попранный закон, мстительное ли чувство за прошлый огорчения, за испорченные годы молодости, или же ревность, та странная женская ревность, которая не допускает совместительства в праве даже на отверженного, постылого мужа или любовника, — неведомо, какие ощущения возбудила в Марье Алексеевне псковская недобрая весточка, но только несомненно, что она очень близко привяла ее к сердцу. Она забыла или не хотела в эти минуты вспомнить, что добровольно, четыре года тому назад, отреклась от мужа, порвала с ним супружеский союз без сожаления и, предоставив ему полную свободу, получила от него таковую же и была тогда ей очень рада. Теперь в ней проснулось и всецело овладело ею сознание своего права, права попранного и оскорбленного законной жены и матери. Пусть муж не мил ей, и она отреклась от него, но ее возмущали и оскорбляли грубость и наглость, с которыми он пренебрег ее ненарушимым юридическим правом на него, презрительно игнорировал ее волю, самое существование ее и [117] дочери, распорядившись собою и своим имением так, как будто их и на свете не было... Так пускай же он узнает, что они живы и не дадут себя в обиду!

Мстительное чувство к мужу могли разжигать и поддерживать в Марье Алексеевне и ее родные, которые должны были видеть в поступке Ганнибала обиду для всей своей фамилии. В ней приняли участие, как увидим, даже некоторые родственники самого Осипа Абрамовича. Затем, тут замешался и всесильный материальный интерес. Второй женитьбой Ганнибала подрывалось законное наследственное право первой его жены и дочери на его имение, или, во всяком случае, праву этому угрожала опасность: он мог растратить имение с своей незаконной женой, передать его ей, завещать или продать. Было из-за чего встревожиться и вопиять к правосудию, тем более, что само имение представляло лакомый кусок!

Правда, Марья Алексеевна в своем памятном «отзыве» отрекалась и от этого права за себя и за дочь, но — мало ли чего не говорится сгоряча, необдуманно?.. Вообще, в этом случае довольно ярко сказались тот разлад между словом и делом и та двойственность, который по-преимуществу характеризовали русских интеллигентных людей XVIII столетия. Поиграть в эмансипацию и либеральную толерантность на словах и на бумаге, что касалось брачных уз ветхозаветного порядка, — это было в моде и легко делалось всеми, но когда в этом пункте задавались личные эгоистические интересы, когда либерализм почему либо оказывался нам невыгодным, — российские вольтерианцы и вольтерианки вдруг, по первому движению, не задумываясь, обращались в консерваторов, необыкновенно крепких Домострою. Так и Марья Алексеевна, дав, очевидно, под влиянием модных либеральных веяний, свободу мужу «навеки» и отказавшись от всяких к нему претензий, мгновенно, при известии, что тот воспользовался этой свободой, перевернулась в неукротимую консерваторку и возопияла о нарушении тех самых своих прав, от которых она перед тем добровольно сама же отреклась. И ее нисколько, по-видимому, не смущали ни резкое противоречие в ее поведении по данному пункту, ни измена самой себе и своим убеждениям, ни открытое нарушение, заключенного на честном слове, домашнего договора в либеральном духе. Теперь в ней проснулись, дремавшие дотоле, бабьи инстинкты и понятия традиционного склада, и — моментально вольнодумная, легко трактующая старые «предрассудки», дама преобразилась в замоскворецкую Медею, исповедующую святость и неразрывность брачного союза.

Эта резкая перемена во взглядах Марьи Алексеевны, в указанном пункте, быть может, обусловливалась еще какими-нибудь несбывшимися ее надеждами и разочарованиями, или же [118] переменой к худшему ее материального положения. По крайней мере, в своей челобитной на мужа, она жалуется, что осталась «без всякого пропитания», и просит, чтобы дворянская опека «вошла в призрение бедственного ее и дочери состояния», хотя, конечна, это могло говориться только для красного слова, в видах возбуждения вящего сердоболия в судьях.

Не смотря на «бедственное состояние» или же благодаря ему, Марья Алексеевна очень деятельно и энергично начала преследование легкомысленного и легковерного мужа за то, что он, положившись на ее слово, очень уж серьёзно воспользовался предоставленной ему «златою вольностью навеки». В Петербурге был отыскан мастер сих дел, ходатай, некто коллежский советник Александр Гаврилович Окунев, и Марья Алексеевна дала ему полную доверенность на ведение дела. Был найден и другой подручный ходок — стряпчий в Пскове, асессор Смурыгин. Нужно было платить им гонорар, нужно было, само собой разумеется, подмазывать и скрыпучие колеса громоздкой машины правосудия. Все это и тогда недешево стоило. Надо полагать, что Марья Алексеевна не стеснялась издержками, ибо пущенная ею в ход машина правосудия завертелась и отработала искомый результата с такими решительностью и поспешностью, с какими она действовала только в экстренных случаях, движимая сильной рукою.

9-го января 1779 года, Осип Абрамович повенчался с Толстой, а 6-го мая того же года, в силу «заявления» брата Марьи Алексеевны, полковника Пушкина, что она жива, молодые супруги были уже разлучены псковским архиереем, «для соблюдения в непорочности совести своей и чести и во избежание соблазна», и «жили бы друг от друга сколько можно в отдаленнейших местах», впредь «до полного исследования — подлинно ли первая жена Ганнибала в живых находится, или умре?»

И того, значить, благополучных медовых дней в житии молодых было всего три месяца и двадцать семь дней. Дальше начались жесточайшие огорчения и треволнения, и им не было конца... Приняв во внимание, что Осип Абрамович был в Пскове свой человек, имел влияние и связи, которые он, без сомнения, напрягал до последней крайности, чтобы замять и елико можно оттянуть, если не потушить, скандалёзное и неприятное дело, следует подивиться быстроте и успешности ходатайства Марьи Алексеевны. Может быть, этим она была больше всего обязана тогдашнему псковскому архиерею Иннокентию, его строгости и благочестивой ревности в исполнения правил св. отец и законов в пределах его епархии, без поблажки для кого бы ни было.

Легко представить себе огорчение новобрачных, когда их заставили разлучиться и жить «друг от друга сколько можно в [119] отдаленнейших местах», и ту шумную, скандалёзную сенсацию, какую произвело это соблазнительное событие в псковской публике, вообще, и, в особенности, среди местных «просто приятных» и «приятных во всех отношениях» дам!

История выходила редкая, чрезвычайная, дававшая богатый и пикантный материал для чесания словоохотливых языков губернских сплетников и сплетниц! К тому же, она не только не сокращалась и не гасла с течением времени, а, напротив, все росла и принимала все более острый характер.

На первых порах, когда консистория распорядилась о разлучении молодых супругов до «исследования», Ганнибал старался позировать перед псковскими властями и публикой в роли невинной жертвы какого-то рокового недоразумения и жестокого произвола местного архипастыря. Он пожимал плечами с удрученным видом и жаловался всем и каждому, что никак «не может понять причины; для которой его преосвященство без суда велел разлучить его с женою, в противность таким-то законам, вследствие лишь партикулярного письма Пушкина, что первая де жена его, Ганнибала, жива»... Впоследствии, жаловался он на это синоду и государыне.

«Исследование», между тем, подвигалось вперед и — к большой невыгоде для новобрачных. 2-го августа того же года, поступила в псковскую консисторию, обличительная на Осипа Абрамовича, челобитная от Марьи Алексеевны. Его позвали в присутствие к ответу. Он старался оправдаться путем грязных обвинений своей первой жены в неверности и ссылкою, во-первых, на ее «отзыв», нам уже известный, и, во-вторых, на подозрительной достоверности документ, извещавший его, будто бы, об ее смерти. На оправдание это не замедлило последовать возражение противной стороны, присланное из Петербурга поверенным истицы, Окуневым, чрез его крепостного человека — обстоятельство, которое Ганнибал презрительно подчеркивал впоследствии и старался из него выжать что-нибудь в пику своим противникам, но старался вотще.

Возражение было сильное и убедительное, да и без него провинность Осипа Абрамовича была сама собой очевидна. На этом основании, 19-го января 1781 года, преосвященный Иннокентий закончил дело следующей резолюцией: «1-е, брак сей г. Ганнибала с г-жей Толстою, как противный слову Божию, правилам св. отец и государственным узаконениям, а потому и беззаконный, расторгнуть вовсе и в брак не почитать. И чтобы он, Ганнибал, ее, г-жу Толстую, своею женою, а она его мужем не именовали и незаконного сожития не имели, в том обоих их обязать подписками, о чем как в Псковское наместничество, так и законной жене его, Ганнибала, дать знать по-надлежащему; [120] 2-е, ему, Ганнибалу, если законная жена его сожитие иметь с ним паки пожелает, быть в супружестве с нею по-прежнему, в чем и поручить кому следует сделать им увещание. А буде она непреклонною к тому окажется, то ему, Ганнибалу, яко в явном прелюбодеянии обличенному, быть по смерть свою или жены его безбрачну; 3-е, сей же его, Ганнибала, жене, если жить с ним не согласится, равно, как второй незаконной, как невинным лицам, когда вступить пожелают в другие законные супружества — дозволить; 4-е, на него, Ганнибала, за сие законопреступление, в силу св. отец правил, наложить церковную седьмилетнюю эпитимью, а именно: год содержаться ему в монастыре, чего ради и истребовать его по команде откуда подлежательно, где, будучи, приходить ему на всякое церковное пение и просить со умилением от Бога прощения в своем согрешении, в келии же упражняться в чтении духовных книг и молитве, что наблюдать самому настоятелю или кому от него поручено будет; притом, во все четыре поста поститься и исповедываться, а до святого причастия, как в сей, так и в прочие шесть лет, кроме смертного случая, не допущать. По прошествии года, если окажет плоды достойные покаяния, от монастырская подначалия освободить, а отправлять ему оную эпитимью под присмотром отца ее духовного ³. 5-е, если законная жена его, Ганнибала, и он жить паки вместе согласятся — доложить, почему и об уменьшении возлагаемой эпитимьи будет рассмотрение».

Было отчего пылкому и впечатлительному Осипу Абрамовичу прийти в уныние, или, как он выражался, впасть «в совершенное оцепенение и расслабление!» Только что он в новом «супружестве начал, по ее словам, забывать горестные напечатления первого брака и уже спокойствие духа совсем к нему возвратилось», как вдруг, «неправедными фамилии Пушкиных происками», строгая и несправедливая, как он уверял, псковская церковная власть разлучает ее с новобрачной и «чинит их злосчастными прелюбодеями» перед глазами света. Можно ему поверить отчасти, что эти «мучительные обстоятельства» причинили ему болезнь, если, может быть, и не очень «тяжкую» (горячку, по ее словам), то непритворную. Кроме уже испытанных моральных «претерпений», он «паче опасался от строгой эпитимии еще опаснейших следствий для своего здоровья». Потрясением и болезнью он, по крайней мере, объяснял впоследствии выдачу им подписки консистории, потребованной от нее в силу [121] архиерейской резолюции. Он жаловался, что консистория исполняла эту революцию крайне настойчиво и строго, между прочим, потребовала его чрез губернское правление для заключения в монастырь, не смотря де на то, что он дворянин и штаб-офицер, вопреки, будто бы, таких-то и таких-то пунктов узаконений...

Не менее грустно и неприятно чувствовала себя и Устинья Ермолаевна в виду скандалёзного расторжения ее брака с Ганнибалом. Естественно предположить, что, если бы она в данном случае была обманута своим суженым, т. е. если бы он скрыл от нее факт существования своей первой жены, то теперь, когда обман обнаружился и она делалась его жертвой, — в ней должно было бы проснуться чувство обиды и негодования к обманщику. Но ничего этого не случилось, как можно судить по документам. Напротив, Устинья Ермолаевна тут-то и обнаруживает неутолимую нежность и преданность к Осипу Абрамовичу. Следовательно, одно из двух: либо он съумел внушить ей слепую, ничем непреоборимую, безотчетную страсть к себе, либо для псковской вдовушки ничего не было слишком неожиданная во встретившемся препятствии ее супружескому счастью, так как, отправляясь под венец с Ганнибалом, она заранее знала рискованность этого шага, но отважилась на него по легкомыслию ли, или из расчета и, значит, была уже не жертвой, а прямой сообщницей беззакония мужа. Она и в самом деле, во все время процесса действовала, именно, как преданнейшая сообщница своего экс-супруга, выставляя себя постоянно жертвою «коварных ухищрений» своей соперницы, а его — только «несчастливым, но невиновным».

Когда и ее консистория обязала подпискою не жить более вместе с Ганнибалом, она пишет, в жалобе на высочайшее имя, что «сей ужасный удар привел мысли ее в совершенную расстройку», и она теперь «не понимает: как могут ей приказывать не жить с тем, с которым она сопряжена» не только законом, но «и особливою привязанностию, и идти за другого, называя ее незаконной женою, чем чести ее во всей публике наносится несносное посрамление?»

История, действительно, выходила пренесносная: кроме «посрамления» в публике, она причиняла «совершенную расстройку» не только в мыслях, но и в домашнем быте, в делах героев нашей трагикомедии, а за всем тем очень чувствительно била их по карману. [122]

VII.

Тяжба.

Начав энергическое преследование Осипа Абрамовича за двоеженство, Марья Алексеевна, конечно, вовсе не имела в предмете заставить его силою закона возобновить супружеское сожительство с нею. Мы уже сказали выше, что мудрено теперь разобрать, какие ощущения и движения волновали ее в первый минуты по получении экстравагантного известия о второй женитьбе мужа. У женского сердца на это своя логика. Тем не менее, с достоверностью можно сказать, что никакой, вновь проснувшейся, как это иногда бывает, привязанности к мужу и никакого сожаления о разлуке с ним она не почувствовала, и вовсе не это толкнуло ее опротестовать его незаконный брак. Ею руководил, если не исключительно, то главным образом материальный расчет — желание взять из имения мужа все, что предоставлял ей закон.

В своих челобитных, вызванных расторжением второго брака Ганнибала, Марья Алексеевна не только не требует восстановления своего с ним брака, но, напротив, старательно отмечает определение консистории, что она де теперь в этом пункте свободна и имеет право, «как невинная, вступить по желанию в другое законное супружество». Она и категорически отказалась возвратиться к сожительству с Ганнибалом, когда он, с своей стороны, выразил было на то согласие. Согласие это, сказать кстати, было моментом малодушного «оцепенения и расслабления» Осипа Абрамовича, как он сам утверждал потом, но было также и плодом некоторого расчета.

По всему видно, что его жестоко напугала эпитимия, назначенная псковским архиереем, от которой он мог, по смыслу резолюции последнего, избавиться, если не вполне, то в большей части только одним путем — восстановлением брачного союза с первою женою. Это было поставлено в условии: или возобнови законный брак, или ступай в монастырь на пост и послушание!... Под первым впечатлением, прижатый к стене этим крутым ультиматумом, Осип Абрамович смалодушествовал и дал подписку в согласии начать снова жить в законе с первой женою. Потом он от нее отперся, как от документа, вынужденного, данная в болезненном состоянии и, следовательно, недействительного... Верный Устинье Ермолаевне, он стал опасаться, чтобы подписка ее не возымела обязательной силы; но опасение такое было напрасное: — Марья Алексеевна и не подумала воспользоваться опиской своего бывшая супруга, да и не имела [123] в том надобности. Ненавидели они друг друга прочно, обоюдно и с одинаковым ожесточением.

Процесс экс-супругов с той поры, как двоеженство Ганнибала было изобличено и по этому предмету состоялось решение духовного суда первой инстанции, заключался в следующем: со стороны Марьи Алексеевны производился иск о выделении из имения мужа законной части ее и дочери, а со стороны Осипа Абрамовича шла отчаянная защита против обвинения его в преступлении двоебрачия, с тою целью, чтобы, во-первых, избавиться от наложенной на него духовной властью суровой кары и, во-вторых, исходатайствовать узаконение своего второго брака с Толстою. Что касается имущественной претензии своей первой жены, то Ганнибал сперва ее не оспаривал, соглашаясь добровольно выделить, впрочем, одну лишь долю дочери, и то с тем, «дабы только, — как выразился он во всеподданнейшей челобитной, — оставлен был он в покое со второю женою своею». Потом пошли тут обычный тяжебные отговорки, уклонения, крючки и задоринки, в расчете, если не начисто отыграться от требования закона, то хоть выторговать у него что-нибудь.

Дело Осипа Абрамовича, с первого же взгляда, даже не искушенного в юриспруденции, не имело ни малейшего шанса на выигрыш. В задачу его входило ни мало, ни много, как переспорить очевидные факты и существующие российские основные законы, обмануть наивными вымыслами подлежащие органы правосудия, разжалобить их своим напускным трагизмом и выклянчить желанное для себя решение, противное здравому смыслу и юридическому праву. Задача мудреная, почти сумасбродная! Но, с исторической точки зрения, самая возможность подобных притязаний и опытов весьма любопытна и поучительна.

Прежде всего факт этот хорошо освещает личность самого Ганнибала. Чтобы начать такое ходатайство, явно безнадежное, и упорно вести его несколько лет, терпя «волокиту и чувствительные убытки», по сознанию самого Осипа Абрамовича, — без сомнения, нужна была энергия, но энергия не характера, а своенравного безрассудства. И действительно, на всех челобитных и докладных записках Ганнибала, писанных если не им самим, то, конечно, по его внушению и руководству, лежит печать какого-то ребячески-раздражительного каприза, какой-то беспардонности, импонирующей и очевидной правде, и законам и приличиям; но всего лучше здесь наивное самообольщение, что эти хитро сплетенные россказни подействуют в желанном направлении на тех, кому они адресованы. Все это, как засвидетельствовал Иван Осипович Ганнибал, «не означало» в нашем герое «человека здравого и беспристрастного рассудка». Впрочем, если бы он не был таковым, тогда, разумеется, не случилось бы с ним и всей этой [124] беды, возникшей из-за его легкомысленного второго брака. Теперь же он оставался только последовательным в своем сумасбродстве, да к тому же, быть может, в своей отчаянной защите он руководился не только своенравным задором поставить на своем, не только страхом покаянной эпитимии, но также искренней привязанностью к Устинье Ермолаевне и рыцарским желанием спасти ее от «несносного посрамления». Это, вероятно, так было, а если было, то этим герой наш, бесспорно, приобретает некоторое право на участие к его трагикомическому положению.

За всем тем, опыт Ганнибала, при всей его субъективности, показывает, что были же, значит, в то время какие-нибудь общие условия, создавшие возможность таких опытов, возможность веры в торжество неправого эгоистического интереса над законом и правосудием. Без сомнения, Осип Абрамович, начав свое дело и продолжая его, до конца надеялся на выигрыш и, без сомнения, были люди, которые поддерживали в нем такую надежду и усердно помогали достигнуть цели. Дело было заведомо неправое, и его положительное решение противоречило бы законам, но — что нужды? — Законы и правду можно объехать, были бы только друзья и покровители, достаточно сильные, чтобы помочь это сделать. Назидательно, что во всех своих жалобах и апелляциях Ганнибал настойчиво приписывает свои процессуальный поражения «проискам» и «ухищрениям» своих «врагов», которые де склонили весы правосудия на свою сторону не потому, чтобы дело их было правее, а только потому, что они сильнее связями, влиятельнее. И он всячески старается переспорить их на этом поле, мало заботясь о логике и законности самих своих ходатайства

Такое отношение к суду и закону было не случайное, не субъективное; оно вытекало из коренившаяся в тогдашних нравах и над всем господствовавшая безграничная непотизма. В суде и всюду, где сталкивались частные интересы, был прав не тот, кто был прав, а тот, кто был или сам силен, или опирался на сильную руку. Это было краеугольным камнем ходячих юридических понятий тогдашней толпы. Поэтому судебные тяжбы того времени в большинстве случаев представляли собою не что иное, как борьбу на почве непотизма: кто кого одолеет связями, покровительством сильных мира сего, тем или иным путем подкупленных?

Обвиненный в двоеженстве и под угрозой очень печальных для себя последствий от этого обвинения, Ганнибал начал оправдываться путем далеко неблестящим. Прежде всего он во всем обвинил свою первую жену, стараясь вменить ей всецело нарушение их брачного союза, а, затем, в оправдание своей второй женитьбы, сочинил довольно неискусную сказку. [125]

Марью Алексеевну он обвинял в разврате и в том, что она сама его бросила и без вести пропала. Нам уже знакомы несколько эти обвинения и, вообще, обстоятельства семейного разлада наших героев. По уверению Осипа Абрамовича, первая жена его, прожив со свадьбы «добропорядочно» всего год и пять месяцев, вдруг охладела к нему и повела «своевольную и соблазнительную жизнь», пока, наконец, не покинула его совсем «для удобнейшего продолжения своего непотребства». В доказательство своих инсинуаций, он рассказывал такой, якобы, факт. Когда они, незадолго до разлуки, жили в Петербурге, Марья Алексеевна, «влюбяся в артиллерии поручика Карла Транзея, коего в дом свой он, Ганнибал, пущать запрещал людям неоднократно, чинила нарушение супружеской должности, чего он, муж, к крайнему сердца своего поражению, очевидным был свидетелем, заставая Транзея неоднократно в спальне наедине с нею в непристойном обращении в одной токмо рубашке»... Как же поступил столь нагло обманутый муж? — Он «решился скрыть свое и своей фамилии бесчестие», увез неверную жену к родителям и, оставаясь при ней, «надеялся успеть в ее исправлении», но, увы, «в надежде этой весьма обманулся»! Зараженная «развратной вольностию», жена, при первой удобной оказии, обратилась в бегство и пропала без следа. Это тяжкое обвинение против жены Ганнибал довел позднее до выражения сомнения — точно ли Надежда Осиповна, рожденная Марьей Алексеевной в браке с ним, его законная дочь? В одном из своих всеподданнейших прошений он выразил это сомнение в следующем витиеватом намеке: «Всевышний Возмездник видит совесть мою, знает также произведение дочери моей», — в том смысле, конечно, чтобы бросить тень на законность ее зачатия женою, «во всем уличенной», будто бы, что касалось ее неверности. Намек этот Ганнибал повторял несколько раз, едва ли веря сам в его резонность. Ему просто нужно было елико возможно очернить жену, ради собственная оправдания, и он в этом стремлении не останавливался ни перед какими кляузами и подозрениями.

Далее он рассказывал, что, не имея в течение трех лет никаких сведений о жене, заблагорассудил он ехать в Петербург просить у псковского архиепископа о разводе, «который де и уверил в решении по ее желанию». Остановка случилась только за праздниками Рождества Христова. В ожидании разрешения развода, ехал однажды Осип Абрамович из Красного Села и тут «на дороге подано ему было от неизвестно какого-то солдата письмо из Москвы с почты, черным сургучом запечатанное». «По бывшей тогда темноте», он не читал его тотчас же по получении, а распечатал только на ночлеге в деревне Пановой; распечатав же, «увидел, что оное подписано рукою родного жены ее брата, [126] отставного полковника Пушкина». В письме этом Пушкин писал:

«Хотя у вас с сестрою моею, а вашею женою несогласно было, однако, я не мог того преминуть, чтоб не уведомить вас, что сего 1778 года ноября 3 дня, жена ваша, живучи в Москве, скончалась; дочь же вашу я взял с собою в известные вам деревни в Воронежской губернии. Прошу нас уведомить — у нас ли дозволите ей жить, или к себе возьмете? На оное ожидать буду от вас ответа»...

Получив таким странным образом это послание и «поверя оному», Осип Абрамович «за ненужное почел утруждать письменною просьбою упомянутого господина преосвященного (о разводе), вследствие чего, не заезжая в Петербурга, прямо из Красного Села возвратился в Псков, где, спустя несколько времени, вступил во второй брак»... Далее произошли известные уже нам неприятные и скандалёзные события.

Такова была замысловатая история, которой Ганнибал аргументировал свою защиту, и настойчиво повторял ее во всех своих челобитных, с непостижимым авторским самомнением воображая, что сочинению его должны все поверить. Когда ему не верили в одной инстанции и доказывали, что история его есть довольно нескладная и ни к чему не ведущая благоглупость, он не смущался, шел в высшую инстанцию и опять, с утомительной обстоятельностью, твердил то же самое. Так он дошел до государыни, и, разумеется, во всех инстанциях сказка его потерпела фиаско.

Вначале раскритиковала в лоск аргументацию Ганнибала противная сторона, в лице Окунева, поверенного Марьи Алексеевны. Следуя боевому правилу око за око и зуб за зуб, Окунев, в ответ на обвинения своей верительницы в разврате и супружеской неверности, расплатился тою же монетою. Завязалась полемика крайне нецеремонная и неопрятная, плохо рекомендующая равно обе стороны.

Марья Алексеевна совершенно отрицала историю ее связи с Транзеем. Чрез своего поверенного она утверждала, что Транзей был приятелем не ее, а ее мужа, что до приезда в Петербург она его вовсе не знала, а по отъезде никогда потом с ним не встречалась, что, само собой разумеется, муж никогда не заставал ее с ним «в непристойном обращении в спальне», и доказать этого не может, так как самой связи у нее с Транзеем не было, в чем она ссылалась на свидетельство сего последнего и выражала готовность идти под присягу. Да и странно: если бы что-нибудь похожее и было, то как же муж терпел неверность жены, допускал в дом ее любовника, не заявил об этом ни своим родителям, ни подлежащей духовной власти, и [127] только спустя несколько лет разрешился на этот счет громогласным обличением? Как это объяснить? А вот что касается поведения его самого, так жена имеет честь необлыжно доложить суду, что он, точно, вел себя в супружестве весьма «невоздержно», а именно: «имел связь с крепостною жены своей девкою и обращался в непотребных домах, а чрез сие первый подал причину» к семейному расстройству. Есть и свидетель его «обращения в непотребных домах» — капитан артиллерии Муравьев. Мало этого. Будучи совершенно невинной, жена терпела не только неверность со стороны мужа, но и тиранство: он бил ее и, когда раз от нанесенных им побоев она лежала в постели, тесть имел жестокость выслать ее вон из дома... Что ж ей оставалось делать? Она увидела невозможность жить долее с мужем, тем не менее не переставала стараться помириться с ним, а если послала ему известный «отзыв», то единственно ради получения на свои руки возлюбленной дочери своей.

Ганнибал не оставил этого ответа без возражений, многоглаголивых, бранчивых, уснащенных новыми кляузами, но нисколько не подкрепивших ни его обвинения, ни его защиты. Главное, что ничего этого не нужно было даже с чисто процессуальной точки зрения. Весь этот совокупными усилиями супругов вынесенный из избы грязный сор не нужен был ни для одной из сторон, в интересе выигрыша дела, и так бесполезным сором в процессе и остался, как увидим дальше. Он мало прибавляет и для освещения личности наших героев, так как выбалтывался сгоряча, в пылу сутяжнической полемики и, вероятно, был плодом раздраженного воображения в значительной доли.

Гораздо существеннее для исхода процесса был вопрос, точно ли Ганнибал получил от полковника Пушкина вышеупомянутое письмо о смерти Марьи Алексеевны? Этим вопросом и заинтересовалась псковская консистория и на основании его решения изрекла свой приговор относительно двоебрачия подсудимого. Письмо, действительно, существовало и было предъявлено суду (в деле имеется его копия), но доказать ее подлинность Ганнибалу не удалось. Призванный в 1780 году по этому предмету в псковскую консисторию, М. А. Пушкин заявил наотрез, что никогда никакого письма в этом роде он не писал, а, обозрев предъявленное Ганнибалом, дал такое показание:

«По объявлении мне сего письма, по совести и присяжной должности и по чести моей уверяю, что оное писано и подписано подлинно не моею рукою, в том и подписуюсь своеручно»... К этому он добавил пояснение, что «из всего де ясно видно, что не токмо ему, Ганнибалу, невозможно было принять сие письмо за подлинное ее, Пушкина, но что и все сие ощутительно ложно, и [128] вероятнее, что он, Ганнибал, сделав такое беззаконие (от живой жены женился) и изыскивая способ к своему оправданию, сочинил сам сие подложное письмо. Да хотя бы и так, как он объявляет, что оное письмо принял за подлинное его, Пушкина, то можно ли вообразить, чтобы человек с здравым рассудком, не осведомясь нигде о смерти жены своей и имея способ верно узнать это в доме тетки ее родной, генерал-майорши Квашниной-Самариной, которой дом ему очень известен и неподалеку от дома отца его, — на таком сомнительном письме основался и приступил к такому важному преступлению»?

В заключение Пушкин заявил, что, если бы всех этих «ясных изобличений» не довольно было, то он «без всякого угрызения совести клятвенно утверждать будет, что того письма о смерти сестры своей не писывал, и что оно точно подложное. А ему, Ганнибалу, на присягу отдать, в силе законов, не должно, ибо, вступив в беззаконный второй брак, сделался он явным клятвопреступником и прелюбодеем». Пушкин при этом просил с означенным подложным письмом «учинить в силе законов о пасквильных письмах».

Отрицать подложность письма не было возможности, но Осип Абрамович не сдался и не растерялся. Он поднялся на уловку, отчаянная смелость которой была ребячески-наивна и просто забавна. Сперва он пытался оспаривать Пушкина, искал «хотя малое сходство» между почерками его и тем, которым было написано сомнительное письмо, старался поймать его на противоречии, жаловался, что он, «яко самовластный судия, прежде суда и резолюции дерзает называть его, Ганнибала, явным клятвопреступником и прелюбодеем», но потом, признав письмо подложным, стал уверять, что как оно, так и слух о смерти Марьи Алексеевны, были сфабрикованы и пущены в обращение не кем иным, как ею же самою и ее братом!

«Нет в том ни малейшего спора, ни сомнения, — писал он в прошении императрице, — что первая жена моя жива и что, посему, означенное письмо подложно, но все дело состоять в том, точно ли первая жена моя объявлена была умершею в публике ⁴ и писал ли мне о смерти ее родной ее брат, Пушкин? А сие все в моей челобитне (в синод) неоспоримым доказано образом»... [129]

Позднее, в другом прошении, с такою же основательностью утверждая, что «сие все», будто бы, уже «доказано», он категорически обвиняет жену и ее брата в коварном сочинении подложного письма и распространении слуха о ее смерти с адским умыслом повредить ему.

«Сие странное явление (т. е. факт, что Марья Алексеевна не пожелала умереть) поразило меня крайне, — писал Осип Абрамович, — и купно открыло, что Михайло Пушкин с сестрою своею, зная о моей просьбе (к архиерею) и чувствуя, что мне по разводе и при жизни ее вторично жениться можно будет, умыслили прислать ко мне упомянутое письмо на тот конец, что, если я, положась на известие его, Пушкина, просьбу (о разводе), как уже тогда ненужную, оставлю и женюсь вторично, как то и самою вещию случилось, — чрез то неправому их делу дал вид вероятности и запутаю свое. Сей умысел их тем более оказался, что Пушкин от письма того, рукою его писанного (?), отрекся да и дерзнул еще упрекать меня в сочинении того, чего я делать ни малейшей не имел надобности, ибо брак мой с сестрою его, Пушкиной, в силу вашего императорского величества законов, должен был упраздниться, так как упомянутый преосвященный в том меня и уверил»...

Это были очень «затейные доказательства», как охарактеризовали их в синоде, но крайне натянутые, вполне голословные и потому неубедительные. Самое основание их никуда не годилось. Ганнибал утверждал, что архиепископ Иннокентий «уверил» его обещанием дать ему развод, о чем де узнали Пушкины и, опасаясь такого исхода, подстроили хитрую механику с подложным письмом. Не говоря уже о том, как могли бы сведать Пушкины об устном объяснении по этому предмету Ганнибала с архиереем, да и было ли самое-то объяснение, — совершенно неизвестно, с чего «уверился» Осип Абрамович, что Иннокентий так сейчас и даст ему развод по первому желанию? Дать его он мог обещать, если окажутся для того достаточный данные; но, судя по строгости, с какою отнесся псковский владыка к двоеженству нашего героя, совсем на него не похоже, чтобы он склонен был допускать в этих делах поблажки.

Немного нужно было проницательности и сообразительности для суда, чтобы разобраться в жалкой защите Ганнибала и прийти к безошибочной, справедливой оценке всего дела. На это вполне хватило компетентности уже у псковской консистории, и ее следствие, выдержав проверку синода и генерал-рекетмейстера, осталось неприкосновенным, как вполне согласное с фактами, и послужило основанием для окончательного решения дела.

Что касается взаимных обвинений супругов в разврате и прелюбодеянии, то консистория нашла их, во-первых, совершенно [130] бездоказательными и, помимо того, неуместными по отношению к делу; во-вторых, она обратила внимание на то, что Ганнибал «начал показывать» на неверность жены «в самое то время, когда уже сам от нее, чрез вступление его в незаконный брак, в явном прелюбодеянии уличен; до того ж времени, за сим якобы винословием о разводе с нею, формальной просьбы не имел»... «Сверх сего, по одному подозрению, хотя б и доказано было, без явного в прелюбодеянии обличения, по слову Божию и законам, разводу чинить не следовало».

Ганнибал ссылался, между прочим, на известный нам «отзыв» жены, в котором она давала ему и себе «златую вольность». Консистория взглянула на это обстоятельство так: «Письма, представленный от г. Ганнибала и жены его, увольняющие их от брачного сожития, как слову Божию и законам государственным противные, не могут быть сильны к расторжению законного их супружества».

Совсем не повезло также и «затейной» уловке с подложным письмом Пушкина. Консистория провалила ее с следственным остроумием и весьма оконфузила Осипа Абрамовича. Он заявил, что письмо было с почты, что он получил его перед праздником Рождества Христова и что распечатал и прочитал его в тот же день на ночлеге между Петербургом и Красным Селом. Консистория указала, что на письме нет печати, которой не могло бы не быть, если бы письмо шло по почте; потом, что на письме рукою самого Ганнибала помечено: «получено декабря 30 дня 1778 г.», — как же он утверждает, что получил его до рождественских праздников? Наконец, в довершение конфуза подсудимого, консистория доказала, что читать письмо на указанном им ночлеге он не мог никоим образом по той простой причине, что «никакого ночлега по близости от Петербурга до Красного Села и быть не могло» за отсутствием на пути между ними селения. Далее, из сличения почерка Пушкина с тем, которым написано было письмо, консистория убедилась в полном их несходстве и признала письмо подложным. Но, хотя бы письмо и было писано Пушкиным, то и тогда, по рассуждению консистории, Ганнибалу следовало, прежде чем вступать во второй брак, добыть формальное подтверждение известия о смерти своей первой жены. Теперь же, во всяком случае, «брак, учиненный им с г-жой Толстою, яко при живой законной жене, не может быть оставлен без расторжения», со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Все это было вполне логично и согласно с существующими узаконениями; но Осип Абрамович не склонял повинной головы и упорно продолжал ходатайствовать, кланяться, спорить и наскучать молениями и жалобами. [131]

VIII.

Эпилог.

Когда состоялось решение дела в псковской консистории, по резолюции преосвященного Иннокентия, Ганнибал обратился первоначально за покровительством к местному генерал-губернатору Я. Е. Сиверсу. Это был сильный, влиятельный человек, и Осип Абрамович находился у него, как надо думать, в фаворе.

Сиверс хорошо знал дело своего протеже, следовательно, знал, что оно не может быть выиграно без нарушения законов, и тем не менее нашел уместным вмешаться в него, в намерении склонить давлением своего авторитета весы правосудия на сторону Ганнибала. Впрочем, Яков Ефимович сделал это очень осторожно и неопределенно хлопотал только об «облегчении» участи своего фаворита.

19 января 1781 года, архиепископ псковский постановил известную нам резолюцию по делу Осипа Абрамовича, а 29 того же января Сиверс послал ему следующее заступническое письмо:

«Высокопреосвященнейший владыко, милостивейший государь!

«Чрез меру несчастное положение Иосифа Аврамовича Ганнибала не могло б, конечно, быть им перенесено, если б не оставалось ему надежды на великодушие вашего преосвященства. Без всякого прекословия приемлет он долю ему решением пагубного его дела назначенную, но, признавая оное справедливым, зрит единую надежду в том, что вашему преосвященству сведом не был ни честнейший характер его, ни отменные достоинства его души, доказательные всего более тем, что он, единогласно почти будучи признан обществом достойнее всех прочих, выбран по большинству голосов в первые заседатели совестного суда. Он возьмет смелость прибегнуть к вам, милостивый государь, с покорнейшею просьбою о облегчении несчастного его жребия, коль скоро консисториею объявлено ему будет назначенное с ним поступление, и смеет уповать, что сострадательный несчастным дух вашего преосвященства не отринет его моление. Вы уважите, конечно, милостивый государь, и сравните аттестат целого наместнического общества с проступком, имеющим причиною несчастие, нанесенное ему первою (женою), и нежную любовь ко второй его жене, сопровожденные ложным письмом, к несчастию его, о смерти первой жены, к нему дошедшим. К сему еще прибавить я могу, по личному сведению, [132] что он, по бытности его близь полтретья года в наместничестве, всеместно заслуживал самое то ж одобрение, впрочем имею честь быть» и т. д. (Письмо помечено Псковом).

Это лестное для псковской репутации Ганнибала письмо не оказало, по-видимому, никакого действия на дальнейший ход дела, хотя Осип Абрамович часто на него ссылался в своих челобитных. К тому же, Сиверс ходатайствовал только об «облегчении» и смягчении «справедливого» приговора консистории, а Ганнибал, во-первых, не хотел признавать его справедливым и, во-вторых, хлопотал об узаконении его второго брака, т. е. о ниспровержении для его удовольствия всех существующих на этот предмет законов и правил св. отец. Иннокентий, разумеется, не мог допустить этого даже и по просьбе Сиверса. Тогда Осип Абрамович бросился добиваться своего и жаловаться на «притеснения» и «несправедливости» консистории и архиерея в синод; но здесь оказалось, что он пропустил срок для апелляции и потерял на нее право, не опротестовав своевременно определения консистории. Впрочем, синод вошел в рассмотрение дела и нашел его решение псковскою епархиальною властью совершенно правильным, а желание Ганнибала сохранить неприкосновенным его второй брак — вещью «отнюдь невозможной», величайшим «соблазном, какой в церкви терпим быть не может».

Осекшись в синоде, Осип Абрамович начал «со слезами прибегать к престолу, на нем же председают милость и правосудие», умоляя государыню «освободить изнемогшую уже невинность от рук Пушкиных, преуспевающих хитростию и пролазами», и от «притеснений со стороны духовного правительства».

В деле имеется несколько его прошений на высочайшее имя, длинных и сокращенных, поданных в течение пяти лет, с 1781 по 1786 год. Все они написаны очень витиевато, но, в сущности, повторяют одно другое и никаких новых доводов и обстоятельств не заключают. Вот суть этих молений, как они выражены в одной из челобитных:

«Всечеловеколюбивейшая мать отечества! — пишет Ганнибал. — Вся строгость законов устремлена на меня одного и жену мою, нимало не касаясь виновников того прегрешения (т. е. Пушкиных), коего мы, жена моя без наименьшей вины, а я уловлен обманом, учинилися участниками. Воззрите чадолюбивым оком на понесенный нами чрез толико лет беспокойствия, убытки и поношения, и повелите, по данной вам от Бога власти, утвердить второй мой брак и освободить меня от положенной эпитимии! Такое матернее благодеяние восстановит гиблющую честь жены моей и приведет в забвение все мои претерпения, наполня сердца наши вечным благоговением к божественной особе!»... [133]

Чтобы моления были громче, убедительнее и скорее дошли по назначению, в них вскоре приняла участие и Устинья Ермолаевна, очень, как видно, заинтересованная, да это и понятно, исходом дела. В деле находится несколько ее всеподданнейших прошений, в таком роде:

«Ваше императорское величество, нося на себе образ всевышнего отца и обладателя, всюду изливаете милость и правосудие, которых плоды, переходя пределы свышеданного вам правления, распространяются и до отдаленнейших земли областей, — удостойте и меня, всеподданнейшую рабу вашу, матернего вашего внимания! Уже тому три года, как несу я тяжкое иго разлучения от мужа моего, питаяся надеждой, что закон, который мне дал оного, паки мне возвратить его; но сия надежда пресеклась решением святейшего синода, который первую жену мужа моего, преступившую в сожитии с ним все правила благоразумия и пристойности, нарушившую святость брака... признал законною женою или оправданною и дал ей свободу... напротив того меня, которая вступила в супружество законным порядком, объявил незаконной женою и с ним разведенною без всякой вины моей, чрез что честь благородного воспитания женщины, главное ее украшение, в публике отъемлется»... Далее просительница «ласкает себя надеждою», что «милосердая мать отечества восстановит спокойствие отчаянного духа ее возвращением ей мужа», тем паче, что, «кроме Иосифа Ганнибала, она ни с кем жить не желает», тогда де как первая жена «и слышать о том не хочет»...

Без сомнения, прошения Толстой писались с ведома и по внушению Ганнибала, так как в них та же аргументация, что и в ее собственных ходатайствах, те же жалобы на несправедливость и кривосудие «низших правительств», те же голословные, желчные и не совсем приличные кляузы на Марью Алексеевну и Пушкиных, вообще, и те же неосуществимые вожделения, свидетельствующие прочную и нежную любовь между незаконными супругами. Конечно, любовь такая имела тогда, как и всегда, свои права и, с абстрактно-либеральной точки зрения, стремление в данном случае закона расторгнуть живой сердечный союз во имя мертвого и самого собой разрушившегося, ради соблюдения буквы установлений, было бесплодным, прямолинейным и, к тому же, одним лишь формальным насилием, так как, в результате, искореняемое им, якобы, прелюбодеяние, без сомнения, вовсе здесь не прекращалось, а, напротив, являлось естественным исходом. Но в настоящем случае вопрос не ставился и не мог ставиться так широко, герои наши не ратовали о свободе любви и свободе развода; они старались отстоять свой союз на почве действующего законодательства, и — тогда нельзя [134] не подивиться, как могли они хотя одну минуту обольщаться, что предержащая власть санкционирует их противозаконный брак? Даже надеяться на царскую милость было дерзостью, ибо проявление милости в этом случае, в меру желаний просителей, сопровождалось бы нарушением основных законов и правил церкви. Нужно, поэтому, предположить, что — была ли, или не была у Ганнибала и его подруги такого рода надежда, но был несомненно расчет, и очень верный, многократным опытом на Руси оправданный, — затянуть дело до последней возможности и тем отсрочить тяжелую и неприятную его развязку!

А, между тем, пока Осип Абрамович и Устинья Ермолаевна тянули дело, истощаясь в сочинении и подаче красноречиво-жалобных прошений, Марья Алексеевна, с своей стороны, торопилась получить из имения своего экс-супруга предписываемую законом часть. Этот вопрос тоже разрешился нескоро, благодаря, главным образом, противодействию Ганнибала. Хотя он неоднократно повторял во всеподданнейших прошениях, что он, «к отвращению всякого первой своей жены неудовольствия, и не будучи обязан, отдает ей, вкупе с малолетнею дочерью, четвертую часть своего отцовского имения», но, когда увидел, что таким великодушием с его стороны не подкупается власть в пользу узаконения второго его брака, то пустился ставить всяческие препоны и затруднения удовлетворению претензии Марьи Алексеевны.

Иск Марьи Алексеевны производился в верхнем земском суде и был решен в ее пользу, благодаря, между прочим, протекции А. Ланского и содействию ее шурина, Ивана Абрамовича Ганнибала. Ланской лично просил императрицу за Марью Алексеевну и, как он пишет в письме к генерал-рекетмейстеру, Аркадию Ивановичу Терскому, от 14-го февраля 1783 года, «получил всемилостивейше соизволение, чтобы отнестись» с ее челобитной к нему, Терскому, который, вследствие этого, уже 18-го того же февраля, сделал по этому делу доклад государыне и получил приказание «собрать все следующие к нему обстоятельства».

При таком влиянии, дело повернулось мигом. По поручению Терского, разрыты были архивы и оттуда извлечены все нужные сведения об имениях Ганнибалов. Извлечена была, между прочим, жалованная от 1742 года грамота императрицы Елисаветы Абраму Петровичу Ганнибалу на псковские имения — пригород Воронич, с деревнями, в количестве 669 душ, который принадлежал царевне Екатерине Ивановне, а по ее смерти был приписан «ко двору». В данную же минуту, по генеральной переписи, за Ганнибалами числилось в Псковской и Петербургской губерниях с лишком 1,200 душ, из коих, «по полюбовному [135] разделу с братьями», на долю Осипа Абрамовича приходилось 323 души.

По докладе этих справок государыне Терским, она положила (в марте того же 1783 года) такую резолюцию: «Как из дела значится, что Ганнибал в поданном его величеству прошении упоминал, что он отдает жене его четвертую часть из своего наследства, для того бригадиру Турчанинову отобрать сведение — в каких, именно, деревнях та, назначенная от Ганнибала, часть состоять должна, и что покажет — доложить».

Очевидно, императрица заинтересовалась этим делом, вследствие чего исполнители ее воли не давали ему залеживаться. К тому же, Турчанинов, по-видимому, и без того принимал близкое участие в этом деле, в интересе Марьи Алексеевны, и вел о нем частную переписку с Иваном Абрамовичем Ганнибалом, находившимся тогда в Херсоне. Можно так заключить, за неимением более обстоятельного следа этих особых отношений, по следующему письму к Турчанинову И. А. Ганнибала, от 19-го февраля 1782 года, которое указывает также на роль последнего в распре супругов.

«Милостивый государь мой Петр Иванович! — пишет Ганнибал. — Нерешимость моя еще в домашних моих обстоятельствах причиною моего молчания на полученное от вас письмо, а ныне как я намерение принял вступить в раздел с братьями, то за должность почел вас о сем известить. Уведомляю притом вас, что соединение невестки моей с братом, сколько моего старания ни было, оказывается быть делом невозможным и принуждение сие (к сему?), кажется, с обеих сторон будет бесполезно; но я, не опровергая ничем справедливое ее требование, в рассуждение дочери брата моего, которая, конечно, по непримиримому несогласию родителей своих, безвинно пострадать может, вхожу в такое жалостное состояние и даю мой совет: первое, просить правление (правительство) доставшееся на часть брата моего после отца недвижимое имение запретить ему продавать и закладывать; потом, так как ему достаются деревни и усадьбы в двух местах, то, чтобы одно было отдано ему, а другое невестке с дочерью на содержание, как единственной наследнице и всего имения. Из сего видите беспристрастие, с которым я о сем деле сужу, не входя в подробность причины их ссоры, которые мне истинно неизвестны, а желая единственно, чтобы сим спокойствие обеих сторон, сколько в таковых худых обстоятельствах возможно, доставлено было. Я ж, препоручая себя в вашу дружбу и благосклонность, с должным почтением честь имею быть» и т. д.

Письмо это очень важно. Оно прекрасно характеризуете благородную и миролюбивую личность Ивана Абрамовича, какою она и [136] сохранилась в памяти у истории. Потом, из него мы узнаем, что были попытки со стороны родни разведенных супругов — помирить их и опять свести, попытки бесплодные, в которых особенно деятельное участие принимал Иван Абрамович. Далее, что до 1783 года Ганнибалы не поделились еще окончательно доставшимся им после отца наследством, и этим объясняется отчасти переписка Турчанинова с Иваном Абрамовичем по предмету удовлетворения претензии Марьи Алексеевны. Миротворное вмешательство последнего в это дело, как старшего брата — главы семейства, являлось естественным и понятным. Вероятно, об этом просила его и Марья Алексеевна, которой он держал руку; но сладиться с Осипом Абрамовичем и согласить его на добровольную сделку с разведенной женою не было возможности. Он ломался и ставил всяческие затруднения достижению окончательной развязки. Дело дошло, как мы видели, до государыни, которая поручила оформить его Турчанинову.

Получив это поручение, Турчанинов опять обратился к посредничеству Ивана Абрамовича Ганнибала, случившаяся на тот раз в Петербурге, и «наконец, — как он пишет Терскому в ноябре 1783 года, — И. А. доставил ему отзыв, заключавший в себе решительное средство к безобидному обеих тяжущихся сторон окончанию дела их». Препровождая этот «отзыв», Турчанинов извещал Терского, что императрица знает о нем и желает, чтобы Терский не замедлил представить ей полный доклад обо всем деле Ганнибала вообще.

«Отзыв» И. А. Ганнибала заключался в письме к Турчанинову следующего содержания:

«М. г. Согласен будучи с предложением вашим, касающимся до дел брата моего с бывшей ее женою, старался я, сколько возможности моей было, преклонить ее к решительному с нею положению, но с огорчением моим должен теперь вам сознаться, что тщетны были на сей случай все мои дружеские советы и что не мог его никак привести на мысль означающая человека здравого и беспристрастного рассудка. Потеряв тогда всю надежду предуспеть в моем желании к прекращению всея и недопущению фамильных наших дел к обремененному важнейшими делами престолу ее величества, нахожу еще единственно сие средство — полагая из доставшаяся мне одному после отца нашего капитала выдать на содержание ее (невестки) и воспитание малолетней дочери брата моего десять тысяч рублей. Уповаю, м. г. мой Петр Иванович, что решение мое по справедливости должно бы почитаться безобидным для обеих сторон. Что ж касается до недвижимая имения брата моего, которое, по нынешнему ее ослеплению и пущему ее разорению, может быть им расточено, то я уверен, что в святейших законах премудрой [137] нашей монархини найдется средство отвратить и не допустить его до неминуемого сего несчастья. Я, прося покорнейше вашего в том посредства, с истинным моим почтением имею честь» и т. д. (Письмо помечено 8-м ноября 1783 года).

Как можно судить по этому письму, Иван Абрамович в ту минуту был раздражен на брата за его упрямство, строптивое безрассудство и «ослепление», т. е., очевидно, «ослепление» привязанностью к Устинье Ермолаевне. Намек этот довольно прозрачный и дающий понять, что вторая жена Осипа Абрамовича и его союз с нею не были приятны Ганнибалам, тем более, что опасение Ивана Абрамовича на счет того, как бы «ослепление» брата не разрешилось расточением его имения в угоду и в пользу Толстой, имело свои основания. С своей стороны, и Осип Абрамович не мог быть доволен вмешательством в его тяжбу старшего брата, миротворные «дружеские советы» которого, клонившиеся к «безобидному» для обеих сторон соглашение, были ему не по вкусу, казались ему не родственными, а враждебными и только пуще раздражали его неугомонный, эгоистически-капризный нрав. Вдобавок, как потом оказалось, Осип Абрамович был недоволен и разделом отцовского наследства, считал себя обиженным старшим братом, и в такой степени, что жаловался на него за это императрице косвенным путем. Вообще, тяжба супругов отразилась и на родственных отношениях братьев, посеяв между ними остуду и неприязнь.

«Решительное средство» для развязки тяжбы, предложенное Иваном Абрамовичем, не было вполне принято, но несомненно, письмо его Турчанинову повлияло на решение дела и на скорость самого решения. Тогда он был уже генерал-поручиком, был лично известен государыне и пользовался ее благоволением, как деятельный, заслуженный воин и администратор. Понятно, что голос такого человека, поданный в пользу иска невестки, должен был оказать веское действие на исход последнего.

В январе 1784 года, Терский, исполняя волю императрицы, подал ей подробный доклад о деле, а 17-го того же января состоялся уже высочайший указ с окончательной резолюцией, положенной государынею.

«Ее императорское величество высочайше указать соизволила, — говорится в этой резолюции, — 1) Марью Пушкину Осипу Ганнибалу почитать законною женою; 2) учиненный им второй брак с Толстою — уничтоженным и ее за законную ему не признавать; 3) за учиненное Ганнибалом преступление вступление во второй брак при живой жене, вместо наложенной на него церковной эпитимии, послать его на кораблях в Средиземное море, дабы он там службою с раскаянием своим соделанное им преступление заслужить мог; 4) что принадлежит до прошения [138] Ганнибаловой жены, по отце Марьи Пушкиной, о доставлении ей на прожиток из мужнего имения, то, как она, в письме своем к нужу, от 18-го мая 1776 года, за свидетельством брата ее, написала, что она от него и от наследников его на содержание свое ничего требовать не будет, то затем и ныне ей, при живом ее муже, как на то и закону нет, из имения его ничего определять не следует; 5) назначенную самим Ганнибалом в подданном ее величеству прошении четвертую часть его недвижимая имения отдать в ведомство дворянской опеки, дабы оная употреблена была в пользу и на содержание малолетней Осипа Ганнибала дочери».

Резолюция эта во многом существенно разнится от консисторской и синодской. Прежде всего императрица, как видно, не признала расторжения брака Осипа Абрамовича с Марьей Алексеевной, хотя оно и было уже совершившимся на законном основании фактом, и ни одна из сторон этому не противилась; напротив, обе были очень рады разводу. Любопытно, что Екатерина в данном случае превзошла даже духовную власть строгостью консерватизма в соблюдении закона о ненарушимости брака. Таким образом супружество наших героев по конец их жизни и оставалось de jure нерасторженным.

Замечательно также, что императрица, не придав никакого значения домашнему письменному договору супругов о разводе, разрешенном впоследствии и законным порядком, тот же договор в пункте их имущественных отношений сочла действительным и приняла ее за основание в решении их тяжбы, не смотря даже на то, что ни одна из сторон на признании этого документа и принятии его к руководству в данном случае не настаивала. Мы говорим о резолюции императрицы по предмету удовлетворения материального иска Марьи Алексеевны, в чем неожиданно возымел теперь силу известный нам поспешный «отзыв» последней, которым она в горячую минуту отказывалась от права на получение своей доли из имения мужа. Для Марьи Алексеевны, отрекшейся потом от этого обязательства и желавшей, чтобы суд ее игнорировал, как не имеющую силы бумажку, решение императрицы могло показаться тем более неожиданным и неблагосклонным, что, ведь, сам муж соглашался во всеподданнейших челобитных добровольно удовлетворить ее претензию! Соглашался на это, как мы знаем, и брат его...

Впрочем, решение это было бы вполне последовательно, как вытекающее из признания брака супругов нерасторженным и действительным, если бы ему не противоречило постановление о выделе из имения отца четвертой части «на содержание» дочери. Если было отказано выделить жену на том, между прочим, основании, что брак ее с мужем признавался в силе, и [139] предполагалось, следовательно, что они станут жить вместе и блюсти относительно друг друга все супружеские обязательства, то — на какой же конец и с какого резона выделялась несовершеннолетняя дочь, ее содержание поручалось опеке и, вообще, она как бы отнималась от родителей? Юридически и логически это была несообразность, но, так как государыня, конечно, не верила в действительное восстановление брака супругов по указу и желала оградить интересы и «пользу» малолетней их дочери, то ее решение, при всей его непоследовательности, имело практический, реальный смысл и достигало цели правительственного «призрения».

Очень своеобразно наложенное государыней наказание на Ганнибала за двоебрачие! Нам теперь трудно понять совмещение в путешествии «на кораблях в Средиземное море», с одной стороны, добровольной и почетной службы царской за честь и славу, и, с другой — покаянная унижения и неволи в наказание за уголовное преступление. Наказание полагалось, именно, в самой службе, в самом путешествии, так как никакими другими правовыми лишениями и ограничениями для Ганнибала оно не сопровождалось; при всем том назначение приходилось ему вполне по плечу, так как он был опытный, старый моряк по ремеслу. Впрочем, для Ганнибала это было, действительно, наказание, во-первых, как всякое принуждение, как служба за неволю, а, во-вторых, — его насильно разлучали, и на этот раз уже не формально только, с любимой женщиной, нежный союз с которой был так ему дорог и так горячо им отстаивался. Излишне говорить, что до этой поры, не взирая на строгий запрет церковной власти, Осип Абрамович продолжал непрерывно жить вкупе с Устиньей Ермолаевной, как законные муж и жена, каковыми они себя упорно выдавали. Только уже после решения дела императрицей, Устинья Ермолаевна, вероятно, по энергическому внушению сверху, перестает официально именовать себя прямой женою Ганнибала и его — своим законным мужем, но прибавляет: «бывшая жена», «бывший мой муж, которого я с прискорбием бывшим именую»... Жили они во время производства дела в мызе Рунове, близь Петербурга; но теперь должны были расстаться.

По справедливости, Осип Абрамович должен был бы счесть резолюцию императрицы очень для себя милостивой: она избавляла его от суровой церковной семилетней эпитимии, от заключения в монастыре, и сверх того, освобождала от обязанности выделить часть имения на удовлетворение иска первой жены. Большего снисхождения нельзя было желать; но Ганнибал остался недоволен и продолжал тяжбу еще несколько лет с неутомимой энергией. Разумеется, он не смел оспаривать высочайшую резолюцию, но нашел окольные пути еще, сколько можно было, [140] потягаться с противной стороной, на этот раз только уже относительно одного материального пункта дела. Он прицепился к выделу из его имения четвертой доли для дочери, находя его неправильным, и обжаловал его.

Выдел этот был произведен, в исполнение высочайшего указа, верхним земским судом в апреле 1784 года. У Ганнибала была отобрана в опеку для его дочери деревня Кобрина со всеми угодьями, в Софийском уезде, а опекунами назначены генерал-майор Петр Абрамович Ганнибал и статский советник (бывший подполковник) Михаил Алексеевич Пушкин. В октябре того же года Осип Абрамович обжаловал этот выдел в палате гражданского суда, требуя, во-первых, возвращения ему движимого имущества из выделенной дочерней части и, во-вторых, оспаривая правильность выдела недвижимого имения. Претензия его совершенно казуистическая и опиралась на крючкотворной игре словами. Он доказывал, толкуя текст высочайшего указа, что там нет речи об отчуждении движимости и что, определением: «отдать в ведомство дворянской опеки четвертую часть недвижимого его, Ганнибала, имения, состоящую близь С.-Петербурга из деревни Кобриной», — императрица назначала, будто бы, на содержание Надежды Осиповны четвертую часть только лишь этой деревни, а не всего его имения. Палата гражданского суда без труда опровергла это натянутое толкование, тем не менее, признала за Ганнибалом право на возврата ему мызы Руновой и некоторой части деревни Кобриной, взятых в опеку целиком, так как они, в сложности, превосходили четвертую долю его имения. В них числилось 110 душ крестьян; по расчету же всего числа душ, имевшихся у Ганнибала, четвертая часть их составляла лишь 75 душ, который, с соответствующим количеством земли, и должны были, по определению палаты, перейти в дворянскую опеку на содержание Надежды Осиповны.

Решение палаты не удовлетворило Осипа Абрамовича, но в это время он, в исполнение высочайшей воли, должен был отправиться путешествовать в Средиземное море и не мог поэтому лично продолжать тяжбы. За него и, конечно, по его внушению, стала вести ее Устинья Ермолаевна. Она подала на высочайшее имя два прошения — одно в ноябре 1785 года, а другое в августе 1786 года, очевидно, в отсутствие Осипа Абрамовича. Прошения эти повторяюсь одно другое. В них она, с витиеватыми молениями и воплями на «неприязненный ков, вымышленный врагами к погублению» ее и ее «бывшего» мужа, жалуется на то, что определение палаты гражданского суда, относительно размера выдела, осталось неисполненным и что с содействия опекунов Надежды Осиповны, мать ее, хотя и «изъяснявшая многажды свое [141] отвращение» от сожительства с Осипом Абрамовичем, тем не менее, «пользуется его имением и титлом», овладела всем Кобриным и имеет в нем свое пребывание. «Сверх сего, — продолжает челобитчица, — брат мужа моего, генерал-поручик Иван Ганнибал, взял к себе отданный в ломбард отцом их капитал в 60,000 рублей, пять лет пользуется оным сам и, хотя, наконец, двум своим братьям выдал из оного по 10 тысяч, но бывшему моему мужу, по многократным требованиям и употребленным в присутственных местах просьбам (sic!), ничего из тех денег не отдает и, одним словом, всемилостивейшая государя, в течение двух лет не мог он (т. е. Осип Абрамович) сыскать нигде правосудия, к которому затворен ему путь врагами, ищущими конечной его погибели»...

Так ли все это было, — неизвестно и сомнительно. Очевидно, Устинья Ермолаевна, выставляя эти обстоятельства односторонне, в интересе лишь своего иска, проходила молчанием истинные их мотивы или заведомо их искажала. Трудно объяснить, как и почему опекуны Надежды Осиповны стали бы самопроизвольно нарушать определение палаты и захватывать беззаконно то, что ей не принадлежало? Тем труднее допустить это, что один из них был родной брат Осипа Абрамовича... Или же сей последний точно был таким, кругом обиженным несчастливцем, что даже родные братья непрестанно замышляли «неприязненный ков» против него? Устинья Ермолаевна, как видно, категорически это утверждает относительно Ивана Абрамовича, который де хищнически присвоил часть брата из отцовского капитала. Но и в этом случае достоверно лишь то, что у братьев, действительно, было об этом пререкание и, — очень любопытное указание, — дело доходило у них до присутственных мест, до формальной междоусобной тяжбы. По какому расчету братья должны были поделить между собою отцовский наследственный капитал, — неизвестно, но из того обстоятельства, что на произведенное старшим братом распоряжение по этому пункту из трех остальных братьев жаловался один лишь Осип Абрамович, можно заключить, что дележ был сделан правильно. Нет никакого сомнения, что Иван Абрамович вовсе не имел намерения присвоить себе часть капитала, принадлежавшую Осипу Абрамовичу, но, вероятно, он не хотел отдавать ему ее на руки вначале, потому что думал этими деньгами удовольствовать невестку и ее дочь, а потом из родственного опасения, что взбалмошный брат в своем «ослеплении» без пути растратит свой капитал. Что это было именно так, в том убеждают нас вышеприведенные» письма И. А. Ганнибала к Турчанинову. Жалобы же Устиньи Ермолаевны подтверждают только лишний раз сложившееся у нас представление о ее «бывшем» муже, что он был человек беспокойный, [142] неуживчивый и со всеми близкими рассорившийся во время процесса с женою.

Устинье Ермолаевне нужно было, однако, обосновать свои челобитные по делу, с юридической точки зрения ей постороннему, и найти новое подкрепление обоюдным ее с Осипом Абрамовичем вожделениям.

«Я бы не осмелилась, — оговаривается она на этот счет в своей просьбе, — изобразить здесь все приемы неприятелей бывшего мужа моего к отнятию его достояния, если бы не сама от того погибала. Охотно бы отдал он мне полученное за мною по рядной приданое, состоящее слишком в 27,000 руб., но исполнить того не в состоянии, ибо за отнятием мызы и движимого состояния и за неотдачею братом следующего капитала, не остается ему, кроме самой малой части разоренных псковских деревень, но и те, по случаю хлопотливых и бесплодных исканий, обременены долгом и состоять в закладе в дворянском банке»... Впрочем, — продолжает она далее, — я не желаю разорять его до основания, не хочу уподобиться в том врагам его, а потому и не прошу, чтобы на мое за приданое удовлетворение было употреблено последнее его малое имение, без чего он останется вовсе без пропитания». Она великодушна и просить только императрицу «принять их обоих в милосердое защищение», повелеть возвратить ему принадлежащее и тем дать ему средства ее «удовольствовать».

«Кроме сего, — заключает она, — не вижу я средства ко спасению, без сего единым жребием мне будут посрамление и нищета, но, нет! В монаршем твоем сердце, щедротами изобилующем, конечно, останется еще способ к нашему спасению, а, может быть, виды коварных ухищрений, которые от прозорливости премудрой монархини сокрыться не могут, подвигнуть божественное твое милосердие на позволение мне, только несчастной, но безвинной, пользуясь именем моего мужа, проводить остаток дней моих с ним, который, равно мне, более несчастлив, нежели виновен».

Крепка, видно, была любовь Устиньи Ермолаевны с Осипом Абрамовичем, но, увы! ее упование на «щедроты» и «милосердие» государыни потерпело полную неудачу. Челобитные ее, по рассмотрении, были начисто отвергнуты, как поданные не по адресу. Два раза она прибегала к монаршим стопам, и оба раза, по представлению Терского, ей было сказано, что жалобы ее «до рассмотрения ее величества» не следуют, так как, во-первых, что касалось имущественных претензий Ганнибала, то «не она, а он просить должен» на опекунов и брата, и, во-вторых, что если она, Толстая, имеет личную претензию о приданом, то [143] должно ей, «во отыскании оной, просить в нижних правительствах, до коих сие принадлежит».

В деле есть, приведенный для этого случая, выписки из узаконений, воспрещающих утруждать государя просьбами не в порядке инстанций, под страхом довольно суровых взысканий. Кажется, эти взыскания миновали Устинью Ермолаевну, не взирая на сугубость и настойчивость ее обращений к императрице. Получив отказ на первую челобитную, она подает другую, оговариваясь, что будто бы оставалась «неизвестна» о судьбе своей первой просьбы и заключила, что «глас ее моления не дошел до монаршего слуха». По всем вероятиям, это была смелая уловка, внушенная каким-нибудь крючкотвором-дельцом. В предупреждение ее повторения, Терский распорядился, чтобы высочайшая резолюция на второе прошение Толстой была ей объявлена лично петербургским губернатором Коновницыным, который 21-го сентября 1786 года это и исполнил.

Мы исчерпали все, бывшее в нашем распоряжении, дело, и на этом кончается изображенная нами здесь трагикомедия. Больше мы ничего не знаем об ее героях и ее дальнейших перипетиях, только в конце ее, как всепримиряющий эпилог всех житейских драм, перед нами высятся две смежные могилы. Эпитафией к ним служат следующие строки нашего поэта:

«Дед мой умер в 1707 году (это ошибка — в 1806 году) в своей псковской деревне. Одиннадцать лет после того, бабушка скончалась в той же деревне. Смерть соединила их. Они покоятся друг подле друга в Святогорском монастыре».

Пушкин прибавил, что О. А. Ганнибал умер преждевременно «от следствий невоздержной жизни».

Вл. Михневич.

Комментарии

1. К сожалению, «аттестата» этого, весьма бы ценного, как нам кажется, для истории нашего общественного мнения, нет в деле. На него только ссылается Сиверс в своем письме к петербургскому митрополиту.

2. Вот это письмо: «Я, нижеподписавшийся, находился вдов, а ныне, в 1779 году, генваря 9-го дня, женился на вдове же, госпоже капитанше Устинье Ермолаевне Толстой, и сию подписку дал во уверение в погосте Апросьеве священнику Василию Михайлову. Псковского наместничества советник Иосиф Аврамов сын Ганнибал подписуюсь».

3. Эпитимия была определена на точном смысле 77-го соборного правила Василия Великого, которое гласит: «Иже жену свою оставил и другую поял, — прелюбодей сый, седмь лет запрещение да приимет: лето едино да плачется, два лета послушая Божественных писаний, три лета припадая и седьмое стоя, с верными без общения, и потом да причастится св. даров».

4. В подтверждение существования «в публике» слуха о смерти жены, Осип Абрамович ссылался на письмо к нему из Херсона брата его, И. А. Ганнибала, писавшего ему, будто бы: «Марья Алексеевна приказала вам долго жить, и действительно недавно умерла в Москве, а сказывала о том родня ее князю Мещерскому». Было ли такое письмо — неизвестно; в деле нет ни его подлинника, ни копии; о нем только мельком упоминается в записке о деле. Суд не входил в рассмотрение этого обстоятельства, как вовсе не существенного.

Текст воспроизведен по изданию: Дед Пушкина. (Трагикомедия конца прошлого столетия) // Исторический вестник, № 1. 1886