|
ИСТИННОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ ИЛИ ЖИЗНЬ ГАВРИИЛА ДОБРЫНИНА, ИМ САМИМ НАПИСАННАЯ.1752-1827.§ ХХVIII. 1 1776 год. 1776 года, в августе месяце, собрался преосвященный посетить города Трубчевск и Брянск. От недавно прошедшей трехдневной моей лихорадки оставшаяся слабость, была мне причиною к отговорке от путешествия, которого от меня архиерей требовал. При самом уже выезде, преосвященный сел на канапе подле библиотеки, погрузился в задумчивость и сказал: «не помню, когда бы мне столько было скучно и прискорбно, как при теперешнем моем выезде». «Сердце, сердце! ты вещун, губитель мой! Так говорила одна горькая девушка. Не прошло еще дней 8 по выезде, как получена в доме преосвященного неприятная весть следующего содержания: Преосвященный, будучи у Трубчевского воеводы Колюбакина в гостях с обеда до полуночи, рассудил для приятного препровождения времени, или по привычке, назвать хозяина «свиньею», и выплеснуть ему в глаза покал вина. Колюбакин, не бывши лих, но будучи велик и силен, отвесил начинщику 2 [652] большим кулаком по уху такой удар, что ударенный пал пластом на земь и растянулся. Единый ужас штата архиерейского, при повержении своего владыки, был бы недостаточен для спасения. Его подняли и уехали из дому воеводского и из города в Чолнский монастырь, отстоящий от Трубчевска верст около семи; чему Колюбакин и не препятствовал. По приезде, — как повествовали тогда все историографы, — «самовидцы и слуги» — архиерей предпринял все предосторожности, дабы не наскочил в расплох Колюбакин, который мечтался ему с кулаком в глазах. Колюбакин на другой день явился не привидением, однакож и не с тем намереньем, чтоб бить, но чтоб просить прощения и разрешения в содеянном грехе. Недопущен он. Чего ради и стал среди монастыря против самых окон архиерейского покоя, на коленях и будучи в полпьяна, воздел к верху руки и возопил велегласно: «Отче! согреших на небо и пред тобою!» Архиерей, смотря из окна, возгласил ему: — «Говори паршивая овца в стаде Христовом: сотвори мя, яко единаго от наемник твоих». Колюбакин повторяет. Архиерей: «Гряди семо, сын геенны!» По допущении в покои, архиерей читал ему челобитную, заготовленную им к посылке в Синод. В ней не позабыты были: Номоканоны, Кормчая книга, отлучении от церкви и самые анафемы. И начались переговоры. Главные оных артикулы состояли 3 со стороны Колюбакина в том: что, обе договаривающеяся стороны, вместе наелись, напились, поссорились, подрались, и, кто был начинщик драки. А со стороны архиерея 4 в том, чтобы Колюбакин в течении месяца приехал к нему в катедральной его, Севский архиерейский дом, где и даст он грешнику совершенное прощение и разрешение. Сии статьи обе договаривающиеся стороны обязались честным [653] взаимным словом, исполнить свято и ненарушимо. Таким образом преосвященный, посетив Трубчевск, дал ему свое благословение, а сам получа таковое же от Колюбакина, и сделав с ним счастливое армистициум, продолжал путешествие свое в Брянск, где с ним ничего подобного не случилось, потому ли, что там не было Колюбакина, или потому, что он никому вином глаз не заливал и свиньею не называл. По возврате из Брянска домой, напрасно преосвященный ждал Колюбакина. Уже наступал праздник Рождества Христова, как архиерей позвал меня, приказал писать, под титулом пастыря Севские церкви, запрещение, дабы никто из священников ни с какою святынею в дом Колюбакина не входил. Сие запрещение собственноручно им подписано, запечатано и отправлено, при особом повелении, к Трубчевскому протопопу для объявления Колюбакину. Протопопов по приезде после праздников к архиерею донес: что «он идучи на самой праздник Рождества ко служению обедни, зашел к Колюбакину и объявил ему запретительную архиерейскую грамату. Колюбакин в ответ угощал его чаем, которого протопопу пить было нельзя перед служением». Тем кончилось протопопское посланничество 5. Архиерей не остановясь на сем, послал Брянского протопопа в Петербург, с изъяснением чрез партикулярные письмы обиды, к некоторым духовным и светским особам. Но сие посольство ничего не произвело, кроме смеха в таком испорченном городе, который верит, что зачинщиков драки везде бьют 6. К тому же жители столицы, вероятно по недостатку любви к ближнему, толковали, что у архиерея дурное было на мыслях прощение, если он Колюбакина заманивал из Трубчевска в Севск. Вскоре после сего, писал к нему синодальный член, преосвященный Самуил Миславский, чтоб он просился на обещание 7, уверяя, что ему дадут в правление такой [654] монастырь, какой он сам пожелает. Нельзя сомневаться, что Самуил смотря на существо внесенного в Синод, произведенного коммиссиею дела, и зная, сверх того, лично Кирилла Флиоринского, писал к нему с согласия и доверенности всего Синода, дабы поступить с подсудимым снисходительнее, по обыкновению благословенных времен Екатерины Великой. Но дух мудреный моего архиерея, ответствовал на сие тако: «Если ваше преосвященство не нашли ничего лутчева мне присоветывать, то я не жалею, что не могу благодарить за такой совет, которой никуда не годится. Благодарение Богу, я еще не дошел до такого несчастия, чтоб иметь нужду в ваших советах» и проч. 8. Самуил не оставил гордого ответа без ответа. Он написал точными словами, который без старания, во мне затвердились: «весьма вы горячо пишете; ваша горячесть во всяком и каждого сердце производит ужасную холодность; вы позабыли нашу русскую 9 пословицу: «тише едешь, дале будешь». Берегитесь, чтоб вы с горяча не наскочили на братскую порцию» 10. Подобные сим и от других особь (дружеские) предложения, произвели в моем владыке подозрение на весь свет. Он увеличил 11 волю своему языку, и умножил питие не вкушая брашна надлежащей меры; от чего, натурально жар к жару. В таких обстоятельствах пришел он единожды ночью к моей горнице и велел бить в сенные двери, которые были заперты. Я пробудясь от стука и услыша непрерывной крик преосвященного, узнал, что сие нашествие не есть иноплеменных, но своих домашних неприятелей. Прежде всего положил я твердое и непременное намерение обороняться всеми силами в моих стенах и несдаваться даже ни на какую капитуляцию. Вследствие чего схватил мне косаговское незаряженное ружье, из которого я никогда не стреливал, [655] выставил его в окно и призвав на помощь духа древних рицарей, (и своих российских) храбрых витязей, возопил изо всей силы: «кто только подвинется к окну, или отважится вломиться в двери, того первого встретит пуля». Осаждающие меня были добрые дон-кишоты, но тактики худые. Глава в епархии в молчании сделал отступление и вся ландмилиция двинулась 12 за ним. Один только остался, или оставлен, канцелярист Матвей Самойлов, для переговоров в нашей странной акции. Он мне сказал, что я напрасно ружье выставил, а я припомнивши архиерейской ответ Самуилу преосвященному, отвечал ему: что «я еще не дошел до этого несчастия, чтоб иметь нужду в ваших советах». — «Разве вы не знаете, продолжал Самойлов, архиерейского нрава? может быть он до сех пор уже и заснул». Мой ответ состоял в требовании, чтобы и он пошол спать. Чему он и не попротивился. К неожиданному моему удивлению, по утру усмотрел я, что двери моих сеней с наружи укреплены, и около окон ходят бессменные часовые, т. е. сторожа; из чего понятно мне стало 13, что я нахожусь в осаде. Нужно ли разрешить загадку, что побудило архиерея к такому против меня действию? И не имел-ли он правильных, а затем и побудительных к сему причин? (Ответствую): — нет, его таково свойство, которое действует не только при рождении месяца, но и при продолжении пиршества 14. В таком его положении, кто первой ему встретится, или вспадет ему на мысль, тот и бывает жертвою его странности, и самой обиды. В таком его положении часто случалось, что он будучи в дороге в зимнюю пору, выскочит из дормеса 15 на мороз, которой свыше двадцати градусов. Велит петь певчим, и сам с ними поет. Все стоят среди поля на открытом воздухе, без шапок, а он попеременно [656] то поет, то бранит, то бьет одного, или другого, и держит в голой руке стакан до тех пор, пока английское в нем пиво обратится в льдины; в сем последнем бывает тот виноват, кто подносил. Правда, что и сам он часто платил недешево за свои подвиги. Он получил в ножные икры ревматизьм, а потом в палец правой руки онемелость, или нечувственность 16, на котором и носил, по совету лекарей, заячей мешок, вместо воздержания от напитков и сбережения себя от холода; но дело не о том: я сежу в заключении. Архиерей проснувшись в полдень, уехал обедать в город к воеводе Пустошкину. Уже сближался летний день к пяти часам по полудни, а я нахожусь в моей фортеции без вкушения вина и елея, кроме хлеба и воды. Кто первой сказал: «все к чему-нибудь годится», тот был в подобном моему приключении. Диета натурально очищает мысли; почему и я после несколькой душевной тревоги почувствовал приятную унылость и некоторое утешение. Я нашелся в состоянии рассуждать, и рассуждал не только о прошедшем и настоящему но и на будущее время старался что-нибудь прочное для себя примыслить 17. Бедное и бедствующее творение человек! Его мысль, его резкая, мучительная и даже ядовитая чувствительность, так как и приятные иногда минуты и самая жизнь, кажутся ему неограниченными временем; но, в самом деле, одна уже, во мрачной ужас облеченная смерть, достаточна его просветить, что обитаемой нами шар не имеет ничего прочного! Так что-ж я мог прочное для себя примыслить 18? Сидя в моей кельи, я так не думал; но при писании моей повести, рассудил изобразить мысли, истинну которой в течение моей жизни видел и осязал. А в тогдашнем [657] обстоятельстве нужно было скорее всего мыслить о способе освобождения себе. И вот, что я выдумал: Взял алмазной перстень, полученной от архиерея в знак имеющего быть сочетания меня, с его племянницею, завернул его в бумажку, потом на другой написал следующее: «Преосвященнейший владыко! Пожалованный мне перстень, в знак имевшего быть бракосочетания моего с вашею племянницею, возвращаю в знак вечного моего разлучения с нею, с вами и со всем светом». Сие послание я, подозвав сторожа под окно, отдал ему с перстнем, завернутым в бумагу и сказал: «спеши отдать самому преосвященному»; а сам набивал в его глазах пистолет, будучи в твердом и непременном намерении выстрелить из него после в рощи, для забавы. Преосвященный, — как мне после пересказали, — пробежав глазами короткое мне письмо, бросился опрометью из воеводских покоев, и выскоча на крыльцо, кричал сам: «карету-карету!» Все гости и хозяин выбежавшие за ним были в недоумении, а он, не сказав им ни слова, ускакал по-курьерски. Таким образом нередко смешили мы людей и портили себя. Мы были истинные люди, которые заражают себя и атмосферу. Не было и часа расстояния в 3-х верстах в оба пути, как застучал он в мои двери, который и с моей стороны были укреплены, — возглашая со стуком: — «Жив ли ты? полно дурачиться, оттвори, и я вчера дурачился. Полно смешить людей, послушай меня, оттвори». «Я инако не оттворю, как на тех условиях, чтоб ваше преосвященство уволили меня из вашего дому с письменным от вас и от консистории аттестатом; в противном же случае, пистолет мой всегда при мне». — «Все сделаю, что тебе надобно». Я впустил доброго пастыря в мою ограду. Он долго со мною сидел, вел продолжительной и постоянной разговор. Мне приписывал вспыльчивость, а о себе помалчивал, как будто он прошедшей ночи и прошедших дней, недель, месяцев и годов, — не он был. Он попытался еще сделать мне милостивое предложение, чтоб я перешол в его покой и принялся за первую должность, а за сие послушание, поелику я [658] желал вступить в коронную службу, — включен я буду, по просьбе его и рекомендации, в штат при фельдмаршале графе Румянцове. Но я знав из десятилетнего опыта (всего, всю сию) особу и качества, ничего бы простее не сделал, как если б ему поверил и понадеялся, почему и ответствовал ему большею частию молчанием. Итак, из длинной нашей аудиенции, вышло только то, чего я и желал, то есть, я освободился из-под стражи и остался в прежней участи даже до тех пор, пока пекущееся Провидение, учреждающее все, — как говорят, — на благой конец, переменило ее вот каким образом: § XXIX. 1777 год. 1777 г. Невеста моя, бывши 9 месяцов больна, в великой пост 1777-го года скончалась. Она решила 19 и волю своего дяди и мою колеблемость быть мне зятем и мужем. Смерть ее перенес я неравнодушно, однако-ж его было больше действие чувствительная моего от природы сердца, нежели страстной влюбчивости, потому что сия потеря решила меня избавиться от такого владыки, которой не рожден быть ни другом, ни благодетелем. Итак, первой шаг сделал я к моему облегчению 20 отъездом, с дозволения преосвященного, в Молчанскую Софрониеву пустынь, отстоящую от Севска на 150 верст. Сей монастырь или пустынь, в рассуждении возвышенного местоположения, в рассуждении четырех каменных церквей и других зданий, так же окружающего ее леса, садов, винограда, и прочих приятных зрелищ и изобилия, было наипрекраснейшим жилищем для любящих тишину. И в сей-то расхваленой мною пустыни, прожил я с половины великого поста по 9-е число маия, в настоятельских кельях и на содержали монастыря. В продолжение моего там бытия жил я прямо по-монашески, то есть, я ничем не занимался. А по открытии весны, которая, по тамошнему климату, [659] начинается почти с первых чисел апреля, — ходил по лесам, по горам и по монастырским возвышениям. Все же вообще время провождал с настоятелем и посещал монахов, из которых, правду сказать, ни одного не находил занимающаяся каким-нибудь рукоделием. Бывал я часто у одного из двух схимников, отца Григория, которой тем больше мне полюбился, что жил с хорошим запасом. У него были разные водки, настоянные на разные лечебные травы, садовые плоды и медовые варенья, а сахарными — снабдевали его богомольцы, от имяни богомольщиц, ибо надобно знать, что отец Григорий, будучи близко семидесяти лет, лично с богомолицами никогда не видывался во избежание искушения от дьявола. Всем своим запасом он для меня не скупился, хотя был стар и монах. К большему его дарованию, он охотник был говорить и судить о слабостях, пороках или удовольствиях человеческих снисходительно. Он с сожалением сам о себе говорил, что не в силах любить своих неприятелей, и был со мною согласен, что делать врагам нашим добро состоит в нашей воле, или возможности; «но любить и не-любить — якоже глаголет Сумароков — не в воли состоит; ибо сердце наше есть такое нежное и своеобычливое дитя, которое не подвергается приказаниям». Мой отец Григорий по сей материи часто приводил в пример, что он не может любить схимника Иоанна, понеже Иоанн не умеет читать псалтири, и не был на Афонской горе, а думает о себе, что он великой святой и достоин третьего неба. Настоятель той пустыни, по мнению отца Григория, был не лутче схимника Иоанна. В протчих пустынножителях ненаходил он подобных пороков, потому, что все они просили от него благословения. Пользуясь его угощением, требовала вежливость выслушивать, когда он повествовал мне о своих трудах и подвигах, употребленных им во время младых его лет на Афонской горе, и состоявших большою частию в том, что он должен был своеручно выработывать и на своем хребте носить ревит, маэрли и стридию, дабы не умереть с голоду. «Что такое, батюшка, — спросил я его — за пища бессмертия?» [660] — «Они тоже значат, отвечал он, что у нас в Малороссии горох, пшеница и чечевица». Может быть он и не верно перевел, или я не верно припомнил, ни за то, ни за другое не ручаюсь. Знающие греческой язык, могут исправить. «Я — продолжал он — был прежде в России гусаром. Но оставя все светские забавы и роскоши, бежал в Афонскую гору, где препроводя время почти до старости, переселился наконец в сию пустыню, дабы продолжить и кончить время в богомыслии и молитвах за себя и за других» 21. Слушая отца Григория, я не сомневался 22, что для пользы общественной и своей, лутче быть схимником и молиться, нежели быть гусаром и проливать кровь свою и чужую для доставления покоя соотечественникам, как один из молодых и холостых дворян г. Бавыкин, приехавший на ту пору в пустынь больше для гулянья, нежели для моленья, испортил мою веру рассказом следующей повести: «Недавно пред сим, — говорить Бавыкин, — отец Григорий недопустил-было меня к себе в келью, когда я пришел к нему для испрошения от него благословения. Мне показалось это забавно, и я рассудил поусилиться, дабы показать, что имею нужду в его молитвах, что я горячий почитатель его особы, и чтобы узнать: за что гнев и немилость! Вследствие чего отец Григорий, отверзая дверь толкущему, встретил меня жестоким выговором, называя без дальних околичностей, «мучителем» и проч. и в жарком своем гневе, уверял меня, что ему «о моем, по его словам, грехе, дух святый возвестил». Но как отец Григорий в своих ретивых увещаниях наклепал на меня много таких действий, которых никогда не бывало и даже природа моя отвращается быть столько злым или, лутче сказать, сумасшедшим, что я на святого духа осмелился возъиметь подозрение в том, что он кому-нибудь похлебствует потому, что отцу Григорию много возвестил небылицы. Догадка моя была справедлива. Слуга мой, которому я, по выходе от отца Григорья, погрозил, рассказал [661] мне всю-на-все жалобу, которую он приносил на меня отцу Григорию, за то, что я его за многие шалости, и даже плутни, наказал единожды». Сею повестию Бавыкин уверил себя и меня, что в наши грешные времена не могут меститься на земли великие чудотворцы 23, кроме обыкновенные чудодеев. Возвращение мне из пустыни не прямо последовало в Севск. Я уведомлен от преосвященного, что сестра его, а моя недоставшаяся быть тещею, будет дожидаться меня в назначенное время в Глухове, дабы съехавшись, сопутствовать ей в Ахтырку для поклонения чудотворному образу. Но по прибытии моем в Глухов, нашел от преосвященного другое письмо, в котором уведомлял меня, что ему рассудилось назначенной прежде путь сократить, и вместо Ахтырки назначить местечко Дубовичи, где такая же чудотворная икона, как и в Ахтырке, а может быть и полутче, смотря по тому как кто помолится. Тещу мою нашел я в Глухове с двумя малолетными дочерьми и сотовариществующею ей одною дамою моею же кумою. Таким образом собрались мы целою роднею и ехали в самую лутчую весеннюю пору до Дубович. Дубовичи от Глухова на день, или меньше езды. Но не припомню точно, к которому принадлежать городу. Дубовицкой храм был храмом нашего благоговения и поклонения. Я не знаю чего которой из моих сопутниц хотелось выпросить; а я просил, чтобы меня Севский архиерей отпустил из монастыря для приискания основательного и значущего состояния, а какого? я и сам не знал и не мог примыслить. Я, уединившись от них, пролил обильные слезы с коленопреклонением. Говорят, что слезы в подобном случае, есть дар Божества, почему и я ощущал чрез них некоторое утешение и надежду в том, что я услышан. Возвратяся в Севск, водворился я паки в мою отшельническую келью. Мать возобновила посещения своему сыну. Мы беседовали с нею, как такие родные, которым общежитие не [662] наскучило, ибо — как из истории моей видно — жребий выпал, чтобы отец и мать оставили сына в малолетстве: первый — отшествием на вечность, а другая — разноместным со мною обитанием. Говоря все как мать с сыном, она припомнила мне дату 24, или время своего бракосочетания и моего рождения и последние слова отца моего: «Когда сидела я с духовником нашим, отцем Григорием при голове лежащего на смертном уже одре отца твоего и, по тогдашней моей простоте и молодости, будучи притом в горьком замешательстве, тревожила его пустыми вопросами: «как мне жить без тебя? что мне начать? идти-ли мне замуж или нет?» он отвечал: — «ты можешь найти мужа, но сыну моему отца не найдешь». Увы! сколь много значил для сына такой ответ! и сколь много было для умирающего присутствия ума! Меня посещал часто капитан Иван Михайлович Лихарев, обитавший в Площанской пустыне, а иногда, с дозволения архиерея, я посещал его в его обиталище. Он был лет около 30-ти, человек с природными и приобретенными достоинствами, сведущ во многих таких вещах, о которых многие и майоры понятия не имеют. К сему успел уже испытать душевные скорби и несчастия. Он был уже в какой-то крепости во время войны против турков, плац-майором; но за некую с протчими в крепости оплошность, был понижен одним чином. Сердясь на суровую участь и непостоянство счастия, возжелал в Площанской пустыне умножить число набожных жителей; но повидимому и в сем духовном мире не нашед успокоения 25, возвратился — проживши года с три в монастыре, в казанские свои деревни, о чем я известился будучи уже в Белоруссии. Между тем как он жил в стаде избранных, был он наиполезнейшим для меня собеседником. Еще гонимый злобною судьбою, молодой дворянин, по фамилии Луцевин, бывая у меня часто, разделял и соединял со мною горькую свою участь. Он от 12-ти лет своего возраста, [663] проходя в рыльской воеводской канцелярии и в рыльском магистрате канцелярские должности, испытал просиживать над бумагами целые ночи, не спавши. Имел чувствительное мученье сидеть с пьяными приказными, был от них посажен в железа; а глупой секретарь смотрел на это с равнодушным смехом; был от воеводы, носившего всегда за губою табачную жвачку, бит палками за переписание челобитной, посыланной на него от гражданства к губернатору или в сенат 26. Потом был он счастлив в Путивльском магистрате, зажиточен, покоен, от всех граждан почитаем и любим; но без чинов, и без возможности к получению оных. Такие обстоятельства загнали его в Севскую консисторию, где получил он чин канцеляриста. Ставши мы с ним равными чиновниками, заботились об увольнении и выезде из Севска для поиску счастия. Уже мой архиерей, чем дале, тем боле видел, что я ему не слуга, не собеседник, не секретарь и не истопник; почему и позволил консистории на поданные от нас просьбы, дать нам с Луцевиным аттестаты, а от собственной его персоны мне отказал, говоря некоторым, что я без оного выехать не решусь; а я доволен будучи, что он исплошил сам себя таким обо мне мнением, без которого непроминул бы, по своей странности, задержать меня и с аттестатом и с пашпортом консисторским, отправился 1777 года июля 1-го дня на 26-м году от моего рождения, не теряя времяни, с Луцевиным из дома архиерейского в город, в самую ту пору, когда архиерей занимался принятием у себя сенатора Дмитрия Васильевича Волкова, который обозревал губернию и приуготовлял ее к переобразованию в наместничество по новому учреждению Екатерины великия 27. [664] Казна моя при выезде состояла из 1300 рублей, из которых имел я при себе только 300 р., а прочие оставались на процентах у коронного поверенного Москвитинова, жившего в Севске. Сопутник же мой Луцевин, хотя имел во что одеться даже до щегольства, но будучи впротчем не великий крез, поместился на счет моих прогонов и содержания. Пожитки мои, состоявшие в книгах, небольшом серебре, и других мелочах, оставил у товарища того же поверенного, по прозванию Арменинова. Оба они делали мне пособие в путевых надобностях, а особливо Арменинов, который дал своих лошадей до первой упряжки, а коляску на весь путь. Секретари, купцы и другие знакомые, узнав о нашем отъезде, желали нам от добрых сердец счастливого пути и благополучного успеха в намерениях, и засвидетельствовали то личным прощанием. А мать моя! обыкновенно проводила как провожают матери! слез было — не покупать. Нагрузивши нашу коляску и взяв с собою по одному вольному слуге, сели и пустились с Луцевиным из города, около седьмого часа пополудни. Лишь выехали из города — непонятное движение побудило меня стать в убегающей коляске и смотреть на город и на архиерейской дом. Теряя их из глаз, чувствовал я в молчании звон, который растрогивал мою душу и вещал: «прощай, любезное мне гнездо! прощай, город и архиерейский дом! прощайте все горести и тревоги, которые я вкусил! прощайте приятные минуты, которые промчались как не были! прощай мать, родившая сына для того, чтоб он странствовать и не был утехою твоему зрению!» Неизвестность будущего причиною была, что мне казалося будто я еду на край света, где — по сказкам бабушек, — прачки моючи белье, мыло на небо кладут. И правда, что мы не знали куда едем, знали только от чего бежим и чего хотим. Пашпорты, данные нам от консистории, были до Москвы и Петербурга. Но вместо сих столиц, товарищ мой посоветовал [665] вдруг, по непонятному движению, направить полет наш в новоприобретенный Белорусский край. — «Там, — говорил он, — скоро будет открываться наместничество; там государев наместник граф Захар Григорьевич Чернышев и губернатор М. В. Коховский, по имянному императорскому дозволению, сами жалуют в штатские обер-офицерские чины, не спрашиваясь сената». — Поедем же туда, ответствовал я, авось-либо и нам дадут шгатские обер-офицерские чины, только мне за бумагами сидеть не хочется. — «И мне не хочется, подхватил Луцевин; мне уж они надоели в Путивле и в Рыльске, хотя мне и 20-ти еще не исполнилось». — Мне и воинская служба не нравится — говорил я, — воинские офицеры мечтают о себе что они принцы, а голы как бубны. — «Однако-ж она первая из служб, сказал Луцевин, хотя мой дед и в цеховые из дворян записался, когда государь Петр Великий требовал дворян на смотр. Хорошо еще быть, — продолжал Луцевин, — у богатых подрядчиков или откупщиков конторщиком или письмоводителем. Они знакомы с большими господами и с генерал-прокурором, чрез которых не только сами для себя выпрашивают чины, но и другим имеют случай выпросить, а особливо при заключении в сенате контрактов». — Я желал бы — сказал я — служить при таможни, там денег, сукон, полотен, материй и всяких вещей пропасть, а с ними подрядчиком и откупщциком сделаться можно, и выпрашивать чины в сенате при заключении контрактов. — «Хорошо, сказал Луцевин, теперь в Белорусской Рогачевской таможне находится директором обер-провиантмейстер Петр Савич Звягин. Он из одного со мною города. Я знал его, когда он был таким же канцеляристом, как мы теперь. Поедем в Рогачев». — Поедем — подхватил я — погоняй поскорей! погоняй! Продолжая с восторгом наше «погоняй», и повторяя его несколько минут бесперерывно, мы подняли такой крик, что извощик почел нас, без сомнения, не за последних [666] шалунов, и не заметили как проскакали 30 верст слишком до Серединой-буды, где остановились у священника киевской епархии Ивана Карповича Лузанова, знакомого архиерею и хне. Хозяин был мне рад, угостил нас ужином, а на завтра в церкви проповедью, — поелику день был воскресный, и обедом. Он был священник с латинью, с умом и с нравственностью. Вежлив, скромен, весел, гостеприюсен. Густые и чорные его волосы скрывали непроницаемо целую половину рясы от плеч по седалище, а окладистая и чрезвычайно густая того же цвета борода, расширяясь по груди, примыкалась с обеих сторон к головным волосам; а все сие совокупно представляло особу самую важную и украшенную особливым трудом и тщанием природы, которая не поскупилась волосами 28. Он будучи тогда лет под 40, имел попадью не, старе 20-ти лет, и не выше аршина и 3-х четвертей, хотя я и не мерил. Она чистосердечно за приятным их обедом рассказывала, что когда муж ее, будучи студентом в Киевской академии, искал с нею жениться, то она, не ощущая в себе к нему ни малейшей склонности, всегда его убегала. И матери-тещи — не малого стоило труда возвращать ее к соблюдению благопристойного с женихом обращения. «А теперь мне кажется, — говорила она, — я одна во всем мире такая счастливая из жен, которая имеет столь хорошего мужа». Послеобеденное време провели мы в приискивании лошадей; а в понедельник после обеда отправились на Стародуб. § XXX. Стародуб и Чернигов. В Стародубе, остановившись на постоялом дворе, имели необходимость паки стараться о лошадях, потому что извощики наняты были только до сего места и дальше вести не соглашались. А понеже я жил столь долго у средоточия духовных, то и стародубский протопоп Зубрицкий, хотя чужой епархии, был мне знаком потому, что ему случалось гостить у моего архиерея. Сие знакомство обязывает меня приостановиться над отцем Зубрицким и его побиографить и по марало-графить. [667] Он был муж старый; седая его борода, оставя совершенно-голыми счоки, начиналась только от уст и подбородка, следственно не шире была двух с половиною вершков, и продолжаясь через грудь и брюхо, оканчивалась там, где природа разделяет человека на две равные развалины. Следственно, длина в рассуждении ширины или ширина в рассуждении длины делали ее тясьмо-образною. И толь необычайного колибра борода списана была еще в Севске, по приказанию архиерейскому, домовым живописцем. «Примечания достойно, — по собственным тогдашним его словам, — что где сия борода ни по, называлась, везде ее за редкость списывали», а как портреты его изображались всегда в грудном или поясном положении, то и никому не удавалось на портретах видеть конца его бороды, так как никто не видал начала реки Нила. К такому-то отцу протопопу я явился. Он принял меня с моим товарищем без внимания, и я имел причину подозревать, что он меня не узнал, почему за нужное почел засвидетельствовать ему архипастырское благословение Севского архиерея, не объявляя ему, что я лишил себя права развозить благословение. Но когда увидел, что он и после сего не любопытнее знать ни об архиерее, ни обо мне, то я не счел за лишнее напомнить ему, что он у севского архиерея обедывал, ужинывал, пивал вино, пунш, английское пиво и наливки. — «Да! отвечал он, как будто пробудившись, у вас они есть, а у меня их нет». — Так нет ли у вас лошадей, батюшка? спросил я. Если вы не имеете, по крайней мере знаете где что в Стародубе есть. Вы здешний древний житель, а мы вам деньги дадим». — «Деньги! сказал Зубрицкий, приподнявши впалые глаза, — за деньги все можно достать. Сын мой помоложе, он куда-то пошол в город; а как возвратится, он для вас постарается, а я уже стар». «О неблагословенное семе Авраамле! сказал я, вышедши от него, гласом архиерейским моему Луцевину; когда исполнится с вами обещание Бога, обещавшего вместо этаких негодяев воздвигнуть от камней чад Аврааму? Пойдем искать [668] лошадей инде. Можно-ль нам надеяться на сына, когда у него таков отец?» Ходя несколько часов по городу без успеха, принуждены возвратиться опять к протопопу в надежде, что у него есть сын помоложе. Мы нашли на дворе человека лет 28-ми, в худой изношенной синей епанче, с отвислою губою, пьяного. Ето был сын его. Он, завидя нас, сказал: — А! вам-то надобны лошади? Дайте мне 20 руб., я вам дам лошадей». — За что так много? — «За то, что они вас повезут, куда вам надобно». — Нельзя тому статься? мы едем в Белоруссию, которая отселе не близко. — «Вы на них доедете хоть на край света». — Слышишь ли? сказал я Луцевину, хоть на край света. Луцевин сказал: «чего-ж лутче!» Между тем как мы с Луцевиным рассуждали, похаживали, и не знали как кончить нашу надобность, у пьяного дур из головы несколько вышел, и он нас уверил, что он почтмейстер, что до самой Белоруссии на всех почтовых станциях лошади под его ведомством, что он человек чиновной, асаул, и что ему, по всем сим правам и преимуществам, надобно заплатить наперед все прогонные деньги 20 р., а он нам даст за своею рукою для проезда формальной открытой лист, называемой: «цедула». Чтоб не сидеть в Стародубе, молодая наша неопытность решилась на цедулу и я заплатил ему 20 сребренников и бездельник имел смелость начать ее тако: «Ее императорского величества цедула, по которой следуют такие-то, которым давать по всем станциям почтовых лошадей» и проч. На первой от Стародуба почте, требовали уже от нас прогонных денег; но мы уповая на цедулу, с нерадением ответствовали, что уже заплочены разом асаулу. Извощик наш, без сомнения, успокоил почту прогонами по наставлению асаула. На второй почте, сколько мы ни уверяли, что мы заплатили прогоны разом почтмейстеру, но нам ответствовано, что без прогонов нет лошадей. Плут имел уловку и имя свое подписать разведенным с углем чернилом, которое по первом заверте бумаги затерлось до безобразия. Итак, мы [669] дополняя недостаток нашей цедулы, повторением прогонных денег, добрались, против чаяния, и без надобности до Чернигова, которой нам от Стародуба к Белоруссии почти столько же был по пути, как бы едучи от Москвы до Киева, заехать к Петербургу; в которой однакож нельзя было не заехать потому, что нас так везли по цедуле. В черниговскъй ратуше без подорожной ни за какие прогоны не дали нам лошадей, а над цедулою нашею смеялись. Мне весьма досадна была невежливость сих простых людей? которые шутят над ближним в такую пору, когда ему надобно скоро ехать. Надлежало бы требовать лошадей на почте, но там подорожная еще нужнее, нежели в ратуше. Итак, не заводя споров за достоинство цедулы, спросил я у сих цедулоборцев: «дома-ль преосвященный и Елецкого монастыря архимандрит Ерофей 29. Ратушники, оставя цедулу и посмотря на меня с большим уважением, ответствовали мне, что архиерея нет, а архимандрит дома. Они заметили, без сомнения, что человек, которой нарицает столь фамилиарно особ владеющих великими деревнями и руководствующих душами правоверных, должен и сам быть немаловажен. Не теряя времени или лутче сказать не жалея потерять дурное время, пошел я к архимандриту. Я нашел его дома. Он тотчас меня узнал, и ласковой его прием дал мне еще более восчувствовать грубость протопопа Зубрицкого. Архимандрит, узнав от меня на сей раз не больше, как только о путешествии в Белоруссию, дал мне тотчас свой екипаж 30 до ратуши, дабы я коляску мою препроводил в его Елецкий монастырь, и имел бы с сопутником продовольствие и отдохновение в его настоятельских кельях до выезда в Белоруссию. Учредя таким образом, по милости отца архимандрита, наши дела, его высокопреподобие вступил со мною в пространный разговор; я уведомил его чистосердечно, что уволнен от преосвященного и от консистории навсегда. [670] — «И вы уже не возвратитесь к преосвященному?» спросил скоропоспешно архимандрит. — Нет, ответствовал я и продолжал: теперь в Белоруссии открываются два наместничества. По новости присоединения сего края к России может быть настоит больше нужды в людях для штатской службы, нежели во внутренних губерниях. А если бы и не нашли ничего для себя полезного, то мы имеем папшорты до Москвы и Петербурга. Когда ничего верного не видно нигде, так надобно поискать его везде» и проч. Время нашего разговора сближилось под самой ужин. Отец архимандрит, выслушав изъяснения моих намерений, пожелал мне спокойной ночи, и пошол в дальше покои, не говоря больше ни слова. Еще я не опомнился хорошенько, и не знал за что почесть неожидаемой побег нашего хозяина, как подошел ко мне его келейный и сказал: что, «его высокопреподобие кушать не изволит, так неугодно-ль вам откушать с нами?» Бывши я почотною особою при севском неуступчивом архиерее, не почитал уже новым делом презирать и самых архимандритов; почему и отказался спесиво от предложенной мне чести 31. Вследствие сего, потащились мы с Луцевиным к своей коляске, стоящей под поветью. На столовой припас мы не имели нужды; но я не помню, ужинали мы, или нет. Того только нельзя забыть, что мы с своим сопутником, имея одни намереньи, имели различные с ним природные свойства. Я когда бываю в душевном прискорбии, тогда не могу спать и есть, а он, в подобном случае, погружался в крепкой сон. Он, пользуясь сим преимуществом, тотчас в коляске успокоился; а я целую, хотя июльскую ночь, ни глазом не сомкнул, размышляя почеловечески о неизвестности будущего моего жребия, хотя размышления таковые приводят только в изнеможение душевные силы; да и для чего бы тревожить себя размышлениями о том, чего нам природа не позволила ни [671] предвидеть, ни предъузнать? Но с другой стороны, тот же глас природы всегда мне внушал так: «ты родился сиротою и живешь ты без друзей. Ежели ты сам о себе не потревожишься, то никто другой вместо тебя не потревожится». Уже на рассвете я заснул. Но в самом моем спокойствии пробудил меня необыкновенной шум. Это было вот какое действие: человек с 8-м монастырских служителей тащили женщину, которая, из-под общего их шума, просила пощады воплем, — как говорят в монастырях, — до небес досязающим. Втавщивши ее в сарай, начали тиранить кнутьем. Мученица кричала пока могла. Потом вытащили ее из сарая и бросили в пустую тут же стоящую избу и повидимому служащую для этаких богоугодных употреблений. Верные сии исполнители милосердия на вопрос мой отвечали, что это попадья, которую его высокопреподобие приказал обсечь от шеи до пят, по жалобе келейного его хлопца. Мое сердце, сотворенное к сугубому состраданию всякой и чужой ране, хотя бы то была и не попадья, остановясь вопрошало само себя: «Всемогущее Провидение! для чего дано человеку заблуждение, что мы называем преступлением, ежели он подвергается за него различным горестям и страданиям? Для чего не дано ему столько благоразумной осторожности, чтоб он, удаляясь пороков или ошибок, мог избегать всех зол, томящих краткую его жизнь? и для чего от начала мира по ныне, от ныне и до века, сильный злодей утесняет бессильного доброго и никому за то не отвечает?» — вопрошало, и никто ему не отвечал! Мы выхлопотали кое-как при помочи денег лошадей с почты, представляя, вместо подорожной, наши пашпорты. Около полудня, отец архимандрит увидя нас заботящихся при коляске об отъезде, удостоил мимоходом вопросить: «что, уже на выезде?» Сей вопрос придал нам охоты к выезду, и отвратил остатки желания быть на отпускной аудиенции и благодарить его высокопреподобие за столь мудреной прием и угощение. Мы достигли Добрянки, где прежняя граница, разделявшая Россию с Польшею, была еще не снята. Таможенные досмотрщики приступили-было коляску нашу осмотреть; но будучи [672] практики в знании проезжающих, пожелали нам благополучного проезда, не беспокоя нас разбивкою бесполезных для них вещей. Стоявшие при рогатках, будках, притинах, пакхаузах, кланялись нам мимоедущим и подставляли руки, чтоб мы им что нибудь бросили. При выполнении нами сего обряда, Луцевин говорил: что и в воеводских канцеляриях сторожам так же бросают. Я отвечал, что в монастырях, в праздники, на молебнах и попам в церквах также кладут: — «Я, — говорил Луцевин, — будучи в Рыльском магистрате при делах, никогда не прашивал, и меня за это любили и дарили, и называли добрым и честным малым». — Мне, говорил я, не было необходимости просить: меня в архиерейском доме просители сами дарили; и я наконец взял себе за обыкновение, ниже рубля не принимать, дабы чрез сие показать мне сожаление и услугу тем людям, которые выше рубля подарить не в силах. И мне вслух накрикивали, что я доброй человек». КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ. Комментарии 1. См. «Русскую Старину», т. III, стр. 119, 247, 395 и 562. — Ред. 2. Зачеркнуто: «своему неприятелю». — Ред. 3. Далее зачеркнуто: «... в том, что Колюбакин, с своей стороны не пропустил включить в прелиминары, что обе договаривающиеся…» и проч. — Ред. 4. Вместо зачеркнутого: «архиерей же, с своей стороны, включил и заключил, чтобы Колюбакин» и т. д. — Ред. 5. В подлин. зачеркнуто: «При открытии Орловского наместничества Колюбакин помещен членом в какую-то палату суда и поехал, не беспокояся, что его земля не примет. Архиерей же» и проч. — Ред. 6. Вместо зачеркнутого: «должно бить». — Ред. 7. Так у духовных называется отставка. — Г. Д. 8. В подобном сему случае Гедеон епископ Смоленский, сильному в синоде архиепископу Новгородскому Прокоповичу ответствовал лаконически из Давидова псалма: «пою Богу моему дондеже есмь». — Г. Д. 9. Я не знаю почему он говорить нашу русскую, ибо они оба были малороссияне. — Г. Д. 10. Братская порция в монастырях — хлеб с квасом, худо свареный борщ или щи с дурною сухою рыбою (или ни с чем) да каша. — Г. Д. 11. Вместо зачеркнутого: «дал полную волю». — Ред. 12. Вместо зачеркнутого: «поволоклась». — Ред. 13. Вместо зачеркнутого: «из чего привыкшему мне к подобным приключениям понятно было, что…» и проч. — Ред. 14. Последние две строки были прежде так изложены: «нет, его таков характер — не только при рождении месяца или при продолжении пиршеств, но даже в трезвом положении, если он чем нибудь внутренне тронут или озабочен, или огорчается...» и проч. — Ред. 15. Вместо зачеркнутого: «кареты». — Ред. 16. Зачеркнуто: «двух составов». — Ред. 17. Вместо зачеркнутого: «для себя предуготовить...» — Ред. 18. В сем месте богословы имеют свой долг вспыхнуть: «Чем смерть ужасна? а вера где?» Ответствую: «Вера при мне и неприятность смерти, и чувствование горестей в жизни при мне и при богословах» — «Ето маловерие, его не вера!» опять закричат. Ответствую: «Споров и умствований на свете много, а чувствительность сердца одна. Одна и столь благородна, что она не любит, когда ее с пути сбивают». — Г. Д. 19. Зачеркнуто: «...как с архиерейской, так особливо с моей стороны — быть мне зятем преосвященного…». — Ред. 20. Вместо зачеркнутого: «избавлению». — Ред. 21. Вместо зачеркнутого: «и подвиги за спасение душ человеческих». — Ред. 22. Вместо зачеркнутых слов: «уже начинал я верить». — Ред. 23. Вместо зачеркнутого: «святители». — Ред. 24. Дата, по-польски значит то, что по-российски в четырех речениях год, месяц, число и день. Эра и эпоха, в нашем языке суть такие почтенные технические гости, которых выжить жаль, а за родных признать нельзя. — Г. Д. 25. Вместо зачеркнутого: «ничего доброго». — Ред. 26. Тогдашние времена имели еще, хотя уже и на излете, остатки древнего варварства. Но вскоре мудрость великие Екатерины, по разделении империи на наместничествы, истребила сии зверства, непринадлежащие человечеству и образованному правлению. — Г. Д. О влиянии учреждения наместничеств на смягчение нравов и улучшение вообще администрации см. свидетельство сенатора Рунича в его записках, напечатанных во ІІ-м томе «Русской Старины», изд. 1870 г., стр. 366–370. — Ред. 27. Об этом Волкове, одном из ближайших советников Петра III, смотр, во II-м томе Записок Болотова, стр. 158, 225, 231 и друг. изд. «Русской Старины», также — в нашем «Очерке царствования Петра III» (Отеч. Зап., 1867 г., кн. VIII, стр. 597–601). — Ред. 28. Вместо зачеркнутого: «не пощадила волос». — Ред. 29. Архиерея знал я по бытности его на коммиссии, а архимандрит знаком, потому что посвящен моим севским архиереем, по указу синода, во время междуархиерейства в Чернигове. — Г. Д. 30. В подлин. зачеркнуто: «По-польски поезд, а по-российски — не знаю как. Надобно учинить выправку с академиею российскою, которая скупа на словарь. Видно ей много дела». — Г. Д. 31. Тогда носился слух, что севский архиерей переведен будет в Чернигов, а черниговский — на другую епархию. Архимандрит, услыша от меня, что я уже к архиерею моему не возвращусь, почувствовал для себя тягостию продолжить гостеприимство. — Г. Д. 1871_06_II О ПОВРЕЖДЕНИИ НРАВОВ В РОССИИЗаписки князя М. М. Щербатова. VIII. 1 Сей государь (Петр III) имел при себе главного своего любимца, Льва Александровича Нарышкина, человека довольно умного, но такого ума, который ни к какому 2 делу стремления не имел, труслив, жаден к честям и корысти, удобен ко всякому роскошу, шутлив и, словом, по обращениям своим, и по охоте шутить более удобен быть придворным шутом, нежели вельможею. Сей был помощник всех его страстей. Взошедши сей государь на всероссийский престол, без [674] основательного разума, без знания во всяких делах, восхотел поднять вольным обхождением воинский чин. Все офицеры его голстинские, которых он малый корпус имел и офицеры гвардии часто имели честь быть при его столе 3, куда всегда и дамы приглашались. Какие сии были столы? Тут вздорные разговоры, смешенные с неумеренным питьем были смешаны, тут после стола поставленный пунш, и положенные трубки, продолжение пьянства и дым от курения табаку представлял более какой трактир, нежели дом государский; коротко одетый и громко кричащий офицер выигрывал над прямо знающим свою должность. Похвала прусскому королю, тогда токмо преставшему быть нашим неприятелем, и унижение храбрости российских войск составляли достоинство приобрести любление государево; и граф Захар Григорьевич Чернышев, при бывшей пробе российской и прусской, взятой в плен, артиллерии, за то, что старался доказать и доказал, что российская артиллерия лучше услужена, не получил за сие Андреевской ленты, которые тогда щедро были раздаваемы. Имел государь любовницу, дурную и глупую графиню Елисавету Романовну Воронцову...... 4. Примечательна для России (одна) ночь, как рассказывал мне Дмитрий Васильевич Волков, тогда бывший его (Петра III) секретарем. Петр Третий, дабы скрыть от графини Елисаветы Романовны, что он в сию ночь будет веселиться…..сказал при ней Волкову, что он имеет с ним сию ночь препроводить в исполнении известного им важного дела в рассуждении благоустройства государства. Ночь пришла, государь пошел веселиться .. ……. …….., сказав Волкову, чтобы он к завтрею какое знатное узаконение написал, и был заперт в пустую комнату с дацкою собакою. Волков, не зная ни причины, ни намерения государского, не знал о чем зачать писать, а писать надобно; но как он был человек догадливой, то вспомнил не редкие в твержения государю от графа Романа Ларионовича Воронцова о вольности дворянства; седши, написал манифест о сем. По утру его из [675] заключения выпустили, и манифест был государем опробован и обнародован 5. Не токмо государь, угождая своему любострастию, тако благородных женщин для удовольствия.....................но и весь двор в такое пришел состояние, что каждый почти имел незакрытую свою любовницу; а жены, не скрываяся ни от мужа, ни родственников, любовников себе искали. Исчислю ли я к стыду тех жен, которые не стыдилися впадать в такие любострастия, с презрением стыда и благопристойности, иже сочиняет единую из главнейших добродетелей жен? Нет, да сокроются от потомства имена их и роды их да не обесчещутся напамятованием преступлений их матерей и бабок; и тако довольствуясь описать какой был разврат, подробно о любострастиях их, ни о именах их не помяну, ибо в самом деле с угрызением сердца моего принуждаю себя и тут, где необходимо должно поминать, именую таковых, по причине сочинения сего, определенного сокрыться в моей фамилии, меня принуждает. И тако, разврат в женских нравах, угождение государю, всякого роду роскош и пьянство составляло отличные умоначертания двора; а оттуда они уже некоторые разлилися и на другие состояния людей в царствование императрицы Елисаветы Петровны, а другие разливаться начали, когда супруга сего Петра Третьего, рожденная принцесса Ангальт-Цербская, Екатерина Алексеевна, взошла, с низвержением его, на российский престол. IX. Не рожденная от крови наших государей....................................................корону и скиптр российский получила, купно и с именованием благочестивой государыни, яко в церквах о наших государях моление производится. Не можно сказать, чтобы она не была качествами достойна править толь великой империей, естли женщина возможет поднять сие иго и естли одних качеств довольно для сего вышнего сану. Одаренна довольной красотою, умна, обходительна 6, [676] великодушна 7 и сострадательна по системе, славолюбива, трудолюбива по славолюбию, бережлива, предприятельна и некое чтение имеющая. Впротчем мораль ее состоит на основании новых философов, то есть, неутвержденная на твердом камени закона божия, а потому как на колеблющихся свецких главностях есть основана, с ними обще колебанию подвержена. Напротив же того ее пороки суть: любострастна и совсем вверяющаяся своим любимцам, исполнена пышности во всех вещах, самолюбива до бесконечности и немогущая себя принудить к таким делам, которые ей могут скуку наводить; принимая все на себя, не имеет попечения о исполнении, и наконец так переменчива, что редко и один месяц одинакая у ней система в рассуждении правления бывает 8. Совсем тем вошедши на престол и неучиня жестокого мщения всем тем, которые до того ей досаждали, имела при себе любимца своего, который и спомоществовал ей взойтить на престол, человека 9 взрощего в трактирах и в неблагопристойных домах, ничего неучившегося и ведущего до того развратную младого человека жизнь; но сердца и души доброй. Сей, вошедши на вышнюю степень, до какой подданный может достигнуть, среди кулашных боев, борьбы, игры в карты, охоты и других шумных забавь, почерпнул и утвердил в сердце своем некоторые полезный для государства правила, равно как и братья его; оные состояли: никому не мстить, отгонять льстецов, оставить каждому месту и человеку непрерывное исполнение их должностей, не льстить государю, выискивать людей достойных и не производить, как токмо по заслугам, и наконец, отбегать от роскоши, которой правила сей Григорий Григорьевич (Орлов), после бывший графом, а наконец князем, до смерти своей сохранил. Находя, что картошная азартная игра может привести других в разорение, играть в нее перестал; хотя его явные были неприятели графы Никита и Петр Ивановичи Панины, никогда ни [677] мелейшего им зла не сделал, а напротив того во многих случаях им делал благодеяния и защищал их от гневу государыни. Изрубившему изменническим образом брата его Алексея Григорьевича,.... 10 не токмо простил, но и милости сделал; множество льстецов, которые тщились обуздать его самолюбие, никогда успеху не имели и, напротиву того, более грубостию можно было снискать его любовь, нежели лестью; никогда в управление непринадлежащего ему места не входил, а естлибы и случилось ему за кого попросить, никогда не сердился, ежели ему в том отказывали; никогда не льстил своей государыне, к которой неложное усердие имел и говорил ей с некоторою грубостию все истины, но всегда на милосердие подвигал ее сердце, чему и сам я многажды самовидцем бывал; старался и любил выискивать людей достойных, поелику понятие его могло постигать, но не токмо таких, которых по единому их достоинству облагодетельствовал, но ниже ближних своих любимцев не любил инако производить, как по мере их заслуг, и первый знак его благоволения был заставлять с усердием служить отечеству и в опаснейшие места употреблять, яко учинил с Севолодом Алексеевичем Севоложским, которого в сущую в Москве язву с собою взял и там употребил его к делу; хотя с молоду развратен и роскошен был, но после никакой роскоши в доме его не видно было, а именно, дом его отличного в убранстве ничего не имел, стол его не ровнялся с столами, какие сластолюбы имеют; экипажи его, хотя был и охотник до лошадей и до бегунов, ничего чрезвычайного не имели и, наконец, как сначала, так и до конца, никогда ни с золотом, ни с серебром платья не нашивал. Но все его хорошие качества были затемнены его любострастием; он презрел, что должное ему к своему государю и ко двору государскому, учинил из двора государева дом распутия; не было почти ни одной фрелины у двора, которая не подвергнута бы была его исканиям, я коль много было довольно слабых, чтобы на оные преклониться, и сие терпимо было государыней, а наконец [678] тринадцатилетнюю двоюродную сестру свою, Катерину Николаевну З........................, и хотя после на ней женился, но не прикрыл тем порок свой, ибо уже всенародно оказал свое деяние и в самой женидьбе нарушил все священные и гражданств законы. Однако, во время его случая, дела довольно порядочно шли, и государыня, подражая простоте своего любимца, снисходила в своим подданным; не было многих раздаяний, но было исполнение должностей и приятство государево вместо награждений служило. Люди обходами не были обижаемы, и самолюбие государево истинами любимца укрощаемо часто было. Однако, понеже добродетели не толь есть удобны к подражание, сколь пороки, мало последовали достойным похвалы его поступкам, но женщины, видя его и братей его любострастие, гордились и старались их любовницами учиниться, и разрушенную уже приличную стыдливость при Петре Третьем, долгою привычкою во время случая Орловых, совсем ее погасили, тем наипаче, что сей был способ получить и милость от государыни. Не падение, но отлучение его от места любимца, подало случай другим его место ............... занять, и можно сказать, что каждый любимец, хотя уже и коротко их время было, каким-нибудь пороком, за взятые миллионы, одолжил Россию (окроме Васильчикова, который ни худа, ни добра не сделал). Зорич ввел в обычай непомерно великую игру; Потемкин — властолюбие, пышность, подобострастие ко всем своим хотениям, обжорливость и следственно роскош в столе, лесть, сребролюбие, захватчивость и, можно сказать, все другие, знаемые в свете пороки, которыми или сам преисполнен и преисполняет окружающих его, и тако дале в империи. Завадовский ввел в чины подлых малороссиян; Корсаков приумножил бесстыдство любострастия в женах; Ланской жестокосердие поставил быть в чести; Ермолов не успел сделать ничего, а Мамонов вводит деспотичество в раздаянии чинов и пристрастие к своим родственниками Сама императрица, яко самолюбивая женщина, не токмо примерами своими, но и самым одобрением пороков являемое [679] желает их силу умножить; она славолюбива и пышна, то любит лесть и подобострастие. Из окружающих ее, Бецкий, человек малого разума, но довольно пронырлив, чтобы ее обмануть; зная ее склонность к славолюбию, многие 11 учреждения сделал, яко: сиропитательные домы, девичий монастырь, на новом основании кадецкий сухопутный корпус и академию художеств, ссудную и сироцкую казну, поступая в том яко александрийский архитектор, построющий фару, на коем здании на алебастре имя Птоломея царя изобразил, давшего деньги на строение, а под алебастром, на мраморе, свое изваял, дабы, когда от долготы времен алебастр отпадет, единое его имя видно было. Так и Бецкий, хотя показывал вид, что все для славы императрицыной делает, но не токмо во всех проектах его, на разных языках напечатанных, имя его яко первого основателя является, но ниже оставил монархине и той власти, чтобы избрать правителей сих мест, а сам повсюду начальником и деспотом был, до падения его кредиту. Дабы закрыть сие, все способы были им употреблены ей льстить: повсюду похвалы гремели ей, в речах, в сочинениях и даже в представляемых балетах на театре, так что я сам единожды слышал, при представлении в кадецком корпусе балета Чесменского боя, что она сказала: «il me loue tant, qu'enfin il me gatera». Щастлива бы была, естлибы движении душевный последовали сим речам, но несть! Когда сие изрекла, душа ее пышностию и лестию упивалась. Не меньше Иван Перфильевич Елагин употреблял стараний приватно и всенародно ей льстить. Быв директором театру, разные сочинения в честь ее слагаемы были, балеты танцами возвещали ее дела, иногда слова возвещали пришествие российского флота в Морею, иногда бой Чесменский был похваляем, иногда воспа с Россиею плясала. Также кн. А. А. Вяземский, генерал-прокурор, человек неблистательного ума, но глубокого рассуждения, бывший генерал-прокурором и имевший в руках своих доходы государственные, искуснейший способ для лщения употребил. Притворился быть глупым, представлял ей совершенное [680] благоустройство государства под властию ее, и говоря, что он, быв глуп, все едиными ее наставлениями и быв побужден духом ее, делает, и иногда премудрость ее не токмо ровнял, но и превозвышал над Божией, а сим самым учинился властителем над нею. Безбородка, ее секретарь, ныне уже граф, член иностранной коллегии, гофмейстер, генерал-почт-директор, и все в рассуждении правительства, за правило имеет никогда противу ее не говорить, но похваляя, исполнять все ее веления, и за сие непомерные награждения получил. Дошедшая до такой степени лесть при дворе и от людей в дела употребленных, начали другими образами льстить. Построит ли кто дом на данные от нее отчасти деньги, или на наворованные, зовет ее на новоселье, где на люменации пишет: «твоя от твоих тебе приносимая»; или подписывает на доме: «щедротами великие Екатерины», забывая приполнить, «но разорением России»; или, давая праздники ей, делает сады, нечаянные представлении, декорации, везде лесть и подобострастие изъявляющие 12..................................стараясь закрывать ущерб, летами приключенной, от простоты своего одеяния отстала, и хотя в молодости и не любила златотканных одеяний, хотя осуждала императрицу Елисавету Петровну, что довольно великий оставила гардероб, чтоб целое войско одеть, сама стала ко изобретению приличных платьев и к богатому их украшению страсть свою оказывать; а сим нетокмо женам, но и мущинам подала случай к таковому же роскошу. Я помню, что вошед ко двору в 1768 году, один был у всего двора шитый золотом красный суконный кафтан у Василья Ильича Бибикова; в 1769 году в апреле месяце императрица разгневалась на графа Ивана Григорьевича Чернышева, что он в день рождения ее в шитом кафтане в Сарское Село приехал, а в 1777 году, когда я отстал от двора, то уже все и в простые дни златотканные с шитьем одеянии носили, и почти уже стыдились по одному борту иметь шитье. Не можно сказать, чтобы императрица была прихотлива в кушанье, но можно сказать, что еще слишком умеренна; но [681] бывший ее любимец, а оставшись всемогущим ее другом, кн. Григорий Александрович Потемкин, нетокмо прихотлив в еде, но даже и обжорлив; неосторожность обер-гоф-маршала кн. Николая Михайловича Голицына приготовить ему какого-то любимого блюда, подвергла его к подлому ругательству от Потемкина и принудила итти в отставку; то после сего каждый да рассудит, — наследники князя Голицына, Григорий Никитич Орлов и князь Федор Сергеич Борятинский не употребляют-ли таперь все свое тщание, дабы удовольствовать сего всемогущего в государстве обжору; и подлинно, стол государев гораздо великолепнее и лутче ныне стал, а также, дабы угодить сему другу монаршу, повсюду стали стараться умножать великолепие в столах (хотя и до него оно довольно было), и от вышних до нижних болезнь сия роскоша и желание лутчими вещами насытиться распространилась. Общим образом сказать, что жены более имеют склонности к самовластию, нежели мущины; о сей же со справедливости) можно уверить, что она наипаче в сем случае есть из жен жена. Ничто ей не может быть досаднее, как то, когда докладывая ей по каким делам, в сопротивление воли ее законы поставляют и тотчас ответ от нее вылетает — «разве я не могу, не взирая на законы, сего учинить?» Но не нашла никого, кто бы осмелился ответствовать ей, — что «может, яко деспот, но с повреждением своей славы и поверенности народной». Дела многие свидетельствуют ее самовластие: 1) возвращение Марье Павловне Нарышкиной от Талызина деревень, утвержденных купчими и самым владением; 2) дело детей кн. Бориса Вас. Голицына о прадеда их Стрешневских деревнях, беззаконно отписанных; сенатом сие беззаконие признано и докладом испрашивало было позволение их законным наследникам возвратить и подпис на докладе: быть по сему, являлся сделать справедливое удовлетворение оным; но после из комнаты было истолковано, что быть по сему знаменовало: быть в описи. Аким Иванович Апухтин докладывал ей по военной коллегии об отставке одного генерал-маеора, получил повеление отставить без чина; но как он зачал представлять, что законы точно повелевают [682] генерал-маеорам давать чины при отставке, получил в ответ, что она превыше законов и дать ему не хочет сего награждения. Таковые примеры, видимые в самом государе, не побуждают ли и вельмож к подобному же самовластию и к несправедливостям, и стенящая от таковых наглостей Россия ежедневные знаки представляете, коль есть заразителен пример государский. Такое расположение мыслей, а паче в особе, преданной своим любимцам, естественно влечет за собою пристрастие и неправосудие; многие мог бы я примеры представить одному и другому, но довольно ежели я скажу, что не любя Сахарова, яко человека дурных нравов (которой однако, долгое время быв камердинером ее, пользовался ее доверенностию, хотя не лутче был), дело его без рассмотрения было отдано в архив, якобы дурные нравы должно было делом по деревням наказать, в каковом случае и развратной человек может иметь справедливость, и тут не нравы и расположение судится, но что кому принадлежит исключительно до всего другова. И дело Вахмейстера о беззаконно отписанных у деда его лифлянских имениях, признанное справедливым всеми департаментами сената, решение получило, что оные таки отданы генералу Броуну, за которым и осталися 13. Граф Роман Ларионович Воронцов, во все время своей жизни признанный здоимцем, был определен в наместники во Владимир и не преставал обыкновенные свои здоимства производить; несокрыты оные были от государя, который токмо двоезнаменующим знаком, присылкою большого кошелька, его укорил 14. Но как он уже умер и разоренье народа дошло до крайности, тогда повелено следовать его и губернаторский поступок; но хотя и сем лет разоренье народное продолжалось, а следствие повелено учинить токмо за два года. Таковые примеры, часто [683] случающиися, не подают ли подданным побуждения подобным поступкам для польз своих подражать? Случилось мне читать в одной книге ясный пример, что тщетно будет стараться начертить верный круг, когда центр неверен и колеблющ, никогда черта круга верно не сойдется; и слова св. писания ясно же означающие должность начальников: «учителю, исправься сам». Можно ли подумать, чтобы государь, чинящий великие раздаяния, государь, к коему стекаются большей частью сокровища всего государства, мог быть корыстолюбив? Однако сие есть: ибо инако я не могу назвать введете толь всеми политическими писателями охуляемого обычаю чины за деньги продавать, а сему есть множество примеров: развратный нравами и корыстолюбивый откупщик Лукин, дав восемь тысяч двору, из наворованных денег и подаря его в народное училище, чин капитанский получил; и Прокофей Демидов, привоженной под висилицу за пашквили, бывший под следствием за битье в доме своем секретаря юстиц-коллегии, делавший беспрестанно наглости и проказы, противные всякому благоучрежденному правлению, за то, что, с обидою детей своих, давал деньги в сиропитательный дом, чин генерал-маеорской получил, а за даяние пяти тысяч в пользу народных школ, учинено ему всенародно объявленное чрез газеты благодарение, якобы государь не мог полезных учреждений завести без принимания денег от развратных людей, и якобы деньгами могли искупиться развратные нравы. Пример сей еще других заразительнее учинился. Чины стали все продажны, должности не достойнейшим стали даваться, но кто более за них заплатит, а и те, платя, на народе взятками стали сие вымещать. Купцы, воровством короны обогатившиеся, большие чины получили, яко Логинов, бывший откупщик и не токмо вор по откупам, но и приличившийся в воровстве комиссириатской [684] суммы, чины штатские получил; Фалеев, в подрядах с государем взимая везде тройную цену, нетокмо сам штатские чины и дворянство получил, но и всех своих прислужников в штап-офицеры и в офицеры произвел. Торговля впала в презрение, недостойные вошли во дворяне, воры и злонравные награждены, развратность ободрена, а все под очами и знанием государя; то можно ли после сего правосудия и бескорыстности от нижних судей требовать? Все царствование сей самодержицы означено деяниями, относящимися к ее славолюбию. Множество учиненных ею заведений, являющихся для пользы народной заведенных, в самом деле не суть, как токмо знаки ее славолюбия; ибо естли бы действительно имела пользу государственную в виду, то учиня заведения, прилагала бы старании и о успехе их, не довольствуясь заведением и уверением, что в потомстве она яко основательница оных вечно будет почитаться; о успехе не радела и, видя злоупотребления, их не пресекала. Свидетельствует сие заведение сиропитательного дому, девичьева монастыря; для воспитания благородных девиц, переправление кадецкого корпуса и пр., из которых в первом множество малолетных померло, а и по ныне, чрез двадцать слишком лет, мало или почти никого ремесленников не вышло; во втором, ни ученых, ни благонравных девиц не вышло, как толико, поелику природа их сим снабдила; и воспитание более состояло играть комедии, нежели серце, нравы и разум исправлять; из третьего вышли с малым знанием и с совершенным отвращением всякого повиновения. Зачатые войны еще сие свидетельствуют: по пристрастно возвели на польский престол Понятовского, хотели ему, противу вольностей польских, прибавить самовластия; взяли в защищение десидентов и вместо, чтоб стараться сих утесненных за закон, в Россию к единоверным своим призывать, ослабить тем Польшу и усилить Россию, чрез сие подали причину к турецкой войне, щастливой в действиях, но более России стоющей, нежели какая прежде бывшая война; послали флот в Грецию, которой божеским защищением победу одержал; но мысль в сей посылке была единое славолюбие. Разделили Польшу, а тем усилили Австрийский и Бранденбурский домы и [685] потеряли у России сильное действие ее над Польшею; приобрели, или лутче сказать, похитили Крым, страну, по разности своего климата, служащую границею россианам. Составили учреждения, которые не стыдились законами называть и соделанные наместничества наполня без разбору людьми, с разрушением всего первого, ко вреду общества, ко умножению ябед и разорения народнова, да и за теми надзирания не имеют, исправляют ли точно по данным наставлениям. Испекли законы, правами дворянскими и городовыми названные, которые более лишение, нежели дание прав в себе вмещают и всеобщее делают отягощение народу. Таковое необузданное славолюбие также побуждает стремиться к созиданию неищетного числа и повсюду великих зданий; земледельцы многою работою стали от их земли корыстию отвлекаемы; доходы государственные едва ли достают на такие строении, которые и построившись в тягость оным своим содержанием будут; и приватные подражая сей охоте, основанной на славолюбии, чтоб чрез многие веки пребывающие здания, имя свое сохранить, безумно кинулись в такие строении и украшении их. Единые от избытка, многие тысячи для спокойствия и удовольствия своего в созидании домов, огородов, беседок многие тысячи полагают; другой из пышности, а третей, наконец, последуя вредному примеру, тоже сверх достатку своего делает и чтоб не отстать от других, а все обще, находя себе спокойствие и удовольствие, мало по малу в разорение сей роскошью приходят, тяготят себя и государство, и часто недостаток своих доходов лихоимством и другими охулительными способами наполняют. Совесть моя свидетельствует мне, что все, коль ни есть черны мои повествии, но они суть непристрастны, и единая истинна и разврат, в которой впали все отечества моего подданные, от коего оно стонет, принудил меня оные на бумагу преложить; и тако по довольному описанию нравов сея императрицы, довольно можно расположения души и серца ее видеть. Дружба чистая никогда не вселялась в серце ее, и она готова лучшего своего друга и слугу предать в угодность любимца своего. Не имеет она материнских чувств к сыну своему, и обо всех за правило себе имеет ласкать [686] безмерно и уважать человека, пока в нем нужда состоит, а потом, по пословице своей, выжатой лимон видать. Примеры сему суть: Анна Алексеевна Матюшкина, всегда и во время гонения ее, бывшая к ней привязана, наконец отброшена стала; граф Алексей Петрович Бестужев, спомоществующий ей, когда она была великою княгинею, во всех ее намерениях и претерпевший за нее нещастие, при конце жизни своей, всей ее поверенности лишился и после смерти его, она его бранила; граф Никита Иванович Панин, спомоществующий взойти ей на престол, при старости отьятие всех должностей своих видел и может быть сие кончину его приключило; Николай Иванович Чечерин, служивший ей со всем возможным усердием и носивший ее милость, толико наконец от нее гнан был, что безвременно живот свой окончил; князь Александр Михайлович Голицын, фельдмаршал, безмолвный исполнитель всех ее велений, без сожаления от нее умер; ибо хотя и известно еще поутру было о его смерти, но тот день весела на концерт вышла, и дав время своему веселию, отходя, спросила любимца своего Ланскова: «каков кн. Александр Михайлович?» и, получа известие о смерти его, сделала вид тогда заплакать, а сие и показует, колико фальшивое имеет сердце. Графиня Прасковья Александровна, долгое время ее любимица и друг, наконец была от двора отогната и с печали умерла. Посему, да судит каждый, могут ли чистые дружбы чувствования возгнездиться по таким примерам в подданных. Представив сию печальную картину, кажется, что уже не настоит нужды сказывать, имеет-ли она веру к закону Божию, ибо, естлибы сие имела, то бы самый закон Божий мог исправить ее сердце и наставить стопы ее на путь истины. Но несть: упоена безразмыслительным чтением новых писателей, закон христианский (хотя довольно набожна быть притворяется) ни за что почитает. Коль ни скрывает своих мыслей, но они многажды в беседах ее открываются, а деяния и паче доказуют: многие книги Вольтеровы, разрушающие закон, по ее велению, были переведены, яко: «Кандид», «Принцесса Вавилонская» и прочие, и «Белизер» Мармонтелев, не полагающей никакой разности между добродетели язычников и [687] добродетели христианской, не токмо обществом, по ее велению, был переведен, но и сама участницею перевода оного была, а терпение, или лутче сказать позволение противных закону браков, яко князей Орлова и Голицына на двоюродных их сестрах и генерала Боура на его падчерице, наиболее сие доказуют. И тако можно сказать, что в царствование ее и сия нерушимая подпора совести и добродетели разрушена стала. Таковыми степенями достигла Россия до разрушения всех добрых нравов, о каковом при самом начале я помянул. Плачевное состояние, о коем токмо должно просить Бога, чтоб лучшим царствованием сие зло истреблено было; а до сего дойтить инако не можно, как тогда, когда мы будем иметь государя искренно привязанного к закону Божию; строгова наблюдателя правосудия, начавши с себя; умеренного в пышности царского престола; награждающая добродетель и ненавидящего пороки; показующего пример трудолюбия и снисхождение на советы умных людей; тверда в предприятиях, но без упрямства; мягкосерда и постоянна в дружбе; показующего пример собою своим домашним согласием с своею супругою, и гонящего любострастие; щедра, без расточительности, для своих подданных и искавшего награждать добродетели, качества и заслуги без всякого пристрастия; умеющего разделить труды, что принадлежит каким учрежденным правительствам и что государю на себя взять, и наконец, могущего иметь довольно великодушие и любви к отечеству, чтобы составить и предать основательные права государству и довольно тверда, чтобы их исполнять. Тогда изгнанная добродетель, оставя пустыни, утвердит среди градов и при самом дворе престол свой; правосудие не покривить свои вески ни для мзды, ни для сильного; здоимство и робость от вельмож изгонятся; любовь отечества возгнездится в серца гражданские, и будут не пышностию житья и не богатством хвалиться, но беспристрастием, заслугами и бескорыстностию. Не будут помышлять, кто при дворе велик и кто упадает, но имея в предмете законы и добродетель, будут почитать их, яко компасом, могущим их довести и до чинов и до достатка. Дворяне будут в разных должностях служить с приличною ревностию званию их; купцы [688] престанут желать быть офицерами и дворянами; каждый сократится в свое состояние, и торговля уменьшением ввозу, сластолюбие побуждающих, чужестранных товаров, а отвозов российских произведений, процветет; искуствы и ремеслы умножатся, дабы внутри России соделать нужное к пышности и великолепию некоего числа людей. Князь М. М. Щербатов.Примечание. Когда написано сочинение кн. Щербатова: «О повреждении нравов в России?» Этот вопрос довольно важен для выяснения многих мест этих записок, и он получить свое значение особенно тогда, когда будущий исследователь, рассмотрев в общей связи все факты как общественной, так и ученой деятельности историографа императрицы Екатерины II, выяснить причины тех или других отзывов этого писателя о современных ему деятелях. Итак, относительно определения времени создания сочинения: «О повреждении нравов» надо обратиться к нему самому; в нем встречаются следующие указания по сему предмету. Говоря о воспитательных домах (стр. 684) автор замечает: «а и по ныне, чрез двадцать слишком лет» и проч. Московский воспитательный дом учрежден в 1764 г., Петербургский — 1 октября 1770 года, следовательно соч. кн. Щербатова написано между 1784 в 1790 г. (автор умер 12 декабря 1790 г.). В другом месте — князь говорить о графе Петре Борисовиче Шереметеве, как о лице живом. Шереметев умер 30 ноября 1788 г. — следовательно «О повреждении нравов» было написано не позже 1788 года; наконец историограф говорить о графе Александре Матвеевиче Дмитриеве-Мамонове, как о человеке пользовавшемся, во время составления этого сочинения, значением при дворе. Мамонов сделан генерал-адъютантом 4 мая 1788 г. и с этого именно времени находился в случае. Значение его продолжалось только до 1 июля 1789 года; таким образом время написания изданных нами записок определяется довольно точно: в течении лета 1788 и зимы 1789 г. — Ред. Комментарии 1. См. «Русскую Старину» 1870 г. том второй, стр. 13–56; 99–116. Помещая в настоящей книге окончание Записок сенатора кн. М. М. Щербатова, считаем необходимым оговориться по следующему предмету: приступив к изданию этого документа на страницах «Русской Старины» еще в июле 1870 г. (т. II, стр. 13–56), мы заявили в предисловии, что печатаем подлинную рукопись автора дословно, т.-е. не только ничего не выпуская, но даже приводя в подстрочных примечаниях те выражения, которые автор счел нужным зачеркнуть. В таком виде было напечатано нами шесть глав, т.-е. большая половина записок: «О повреждении нравов»; затем, при издании VІІ-й главы, уже в августовской книге «Русской Старины» 1870 г. (т. II, стр. 99–116) мы, по обстоятельствам не от нас зависевшим, должны были сделать пропуски, всего до трех строк, которые, при перепечатке, и заменены точками. Ныне, во избежание новых затруднений при выпуске книги в свет, мы сочли необходимым сделать в VIII-й и ІХ-й (последней) главах Записок кн. Щербатова более значительные пропуски, а именно: всего до тридцати трех печатных строк. Таковые искажения исторического документа нам тем прискорбнее, что «Русская Старина», посвященная преимущественно изданию материалов к новейшей отечественной истории — имеет твердою задачею относиться к делу, с полнейшею правдою и беспристрастием. Нам казалось, что печатая, восторженные панигирики царствованию Екатерины ІІ-й сенатора Рунича («Русская Старина» т. II, стр. 366–372) мы имеем право, в видах всестороннего исследования эпохи, напечатать целиком, единственно как исторической материал, и желчные строки сенатора князя Щербатова… — Ред. 2. Зачеркнуто: «доброму». 3. Зачеркнуто: «но какие сии столы были». — Ред. 4. В этом месте опущено пятнадцать строк. — Ред. 5. Мнение наше о рассказе Волкова по предмету составляя манифеста о вольности дворянства, смотр, в монографии пишущего эти строки: «Очерк царствования Петра III». (Отеч. Записки 1867, кн. XVІII, стр. 768–770). 6. Зачеркнуто: «по системе». — Ред. 7. Зачеркнуто: «бережлива». — Ред. 8. Просим сличить настоящие строки с отзывами того же автора об Екатерине ІІ-й, напечатанные в «Русской Старине». т. I, изд. перв. стр. 28–30; изд. второе, стр. 115–117. — Ред. 9. Зачеркнуто: «воспитанного». 10. Изрубил А. Г. Орлова — Шванвич, впоследствии комендант в Кронштадте. — Ред. 11. Зачеркнуто: «установления». — Ред. 12. Здесь опущено пятнадцать строк. — Ред. 13. Зачеркнуто: «пример такой, обнаруженный в государе не подает ли подданным поводу». — Ред. 14. Факт присылки кошелька, длиною более аршина, наместнику Владимирскому, Тамбовскому и Пензенскому, совершился 27 ноября 1783 года. В этот самый день, день ангела Романа Ларионовича Воронцова, ему, во время торжественного обеда, посланный от государыни вручил роковой подарок. Семидесятишестилетний старец не перенес вполне заслуженного удара: чрез три дня его не стало. Гр. Р. Л. Воронцов род. 1707 года и умер кавалером ордена св. Андрея — 30 ноября 1783 г. Исследовать все злоупотребления покойного наместника послан был в 1784 году сенатор кн. М. М. Щербатов, автор печатаемых здесь записок; он изобличил множество взяточничества и проч. Вообще кн. Щербатов отличался замечательным бескорыстием и, по свидетельству его биографа: «любил полезными советами и убеждениями восстановлять спокойствие в семействах». — Ред. Текст воспроизведен по изданию: Истинное повествование, или жизнь Гавриила Добрынина, им самим написанная. 1752-1827 // Русская старина, № 6. 1871 |
|