Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ИСТИННОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ ИЛИ ЖИЗНЬ ГАВРИИЛА ДОБРЫНИНА, ИМ САМИМ НАПИСАННАЯ.

1752-1827.

§ ХХIII. 1

Карачев. 1772 г.

(продолжение).

В продолжение нескольких дней бытия нашего в Николаевском Ординском монастыре близ города Карачева, преосвященный не пробыл без дела. Он, осматривая в церкви благочиния, обрел резной образ св. Николая, которой был в длину почти с пол-аршина, а в ширину по препорции, и был изображен в полном своих времен архиепископском облачении, то есть: в ризах, подризнике, епитрахиле, омофоре, в митре на голове, с набедреником на бедре. В одной протянутой руке евангелие, а в другой меч. Сей последний был, без сомнения, ревностным знаком сего мирликийского пастыря, на защищение учения евангельского. Но дело не в симболах и не в позиции, а вот в чем:

Он весь был осыпан мастерски жемчугом различной величины, дабы сим удобнее различить одно одеяние от другого и живее изобразить складки или сгибы одежд. А митра, омофор, епитрахиль, евангелие, и другие приличные места, все [563] были наложены бриллиантами самой, — как говорили знатоки, — лучшей воды 2.

Епископ церкви Севской, нашед в таком изображении и убранстве архиепископа церкви мирликийской, велел его при себе очистить, как мать родила, а обнаженную деревянную резьбу поставить в церковную ризницу для хранения, на манер кромской пятницы, поставленной под колокольню. (См. § XIV).

Из жемчуга и каменья сделал потом архиерей, прикупя к ним потребное количество, архиерейскую шапку, крест и панагию, — которые, думаю, находятся и по ныне в ризнице Севской кафедральной церкви, ежели после не случилось там еще такого ж архиерея, который охотник обдирать и переделывать церковные вещи.

Потом переехал в город и остановился в полковом доме, сделанном от города для полковника князя Долгорукова, квартировавшего там с конным полком, а на ту пору отсутствовавшего.

В городе преосвященный священнодействовал в равных храмах, посвящая обыкновенно во священники и церковнослужители. Не нужно повторять, что труд сей сопровождается всегда какою-нибудь наградою.

Нескучный наш игумен от. Палладий не отлучался от архиерея, забавляя его и всю компанию приятными для всех шутками, да и благую он часть избрал! ибо, попивая и покушивая, не обходился он и без подарков, как от преосвященного, так от помещиков и протчих, принимавших у себя архиерея.

Комнатную архиерейскую компанию умножал еще собою Карачевский помещик артиллерии капитан Иван Осипович Соколов с отцем своим, священником, тем самим, который в запрошедшем 1770-м году, над Брянским протопопом, получившим на архиерейских имянинах горячку, читал заклинательные молитвы.

Напоследок, его преосвященство, преподав городу Карачеву мир и благословение, отъехал, аки второй Язон со [564] златым руном, или как Дионисий с эскулаповою ризою и брадою 3, к вышесказанному капитану Соколову в деревню, где принят был со всею свитою, как домашний гость, без дальних церемоний, понеже в продолжение нашего путешествия капитан с отцом и с нами, а мы с ними и с Палладием составляли одно семейство.

Сверх сего, было у преосвященного и другое намерение, родившееся от внушения ему капитаном Соколовым и женою его. Вследствие чего, и пробирался он в дом к помещику; гвардии капитану Андрею Ивановичу Касагову, в роде своем последнему, о котором внушено преосвященному, что он, по примеру премудрого иудейского царя Соломона, имеет у себя турецкий гарем и держится обыкновений златого века, когда все люди, как говорят, были в естественном законе 4. Почему преосвященный часто проговаривал: «Гряду обрести заблудшую 5 овцу и наставить ее на путь правый».

Между тем, в доме Соколова происходили у нас пение и лики. Мы часто певали, так называемую, «столповую греческого распева херувимскую», которая еще и до ныне в московском успенском соборе во употреблении, и другую столповую же «напева киево-печерской лавры». Когда пели первую, то командовали артиллерии капитан с отцом; а когда вторую, то брали первенство архиерей с Палладием и со мною, а они только подтягивали, подобно как мы в первой. Само по себе разумеется, что у нас не было без примо и секундо, однакож вообще хор наш не был удивительного совершенства, а особливо в столповом русском напеве, в котором если бы употребить примо и секундо, то надобно испортить оригинал.

В одну пору, только что мы распелись, и не успели еще [565] исполнить всего каждодневного порядка, как вбежавший в нам Соколова слуга, запыхавшись доложил: «Касагов приехал».

Архиерей приказал тотчас всем заступить свои места, оставил пение и все что было в руках, дабы нуждающегося, но не требующего исправления гвардейца, не совратить собственным примером еще больше с пути правого, или бы, по крайней мере, не утвердить его в настоящем его положении. На сей конец он, вскоча в спальню, порядочно расчесался и опрыскался духами; на сей конец, — говорю я, как честный повествователь, — а не на тот, чтобы заглушить обоняние арака; а Басагов, между тем занялся в особом покое с Палладием. Палладий, поговоря с ним малое время, вошел к архиерею и донес, что Басагов дрожит, «очень приметно, что он ведает о внушенном вашему преосвященству его поведении». Архиерей отвечал важно: «невежду страхом спасают, от огня восхищающе «. Потом вышел к Касагову в препровождении моем и игуменовом.

Касагов, по принятии благословения, сказал, что он за долг свой почел быть у его преосвященства, и — просил к себе в дом, а преосвященный легко согласился к такому делу, которое и без просьбы намерен был исполнить, почитая посещение свое долгом апостольским и зная из опыта, что прошло уже то чорствое время, в которое пастыри словесных овец не носили при поясе меди, и почитали временную нищету вечным богатством.

В Касагове видел я человека тихословного и совсем не похожего на такого буяна, как об нем говорено со стороны г-на Соколова. Росту он был среднего, сложения слабого. Лицо имел круглое, хотя не сухое, однако бледноватое; лет с небольшим 30-ти. В нем видны были следы барина и надлежащего воспитания, но приметно было, что он в разговорах силился припомнить то, что по-видимому от неупотребления позабыл. Он откланялся и отъехал домой, а мы принялись опять продолжать и оканчивать свои дела.

По прибытии в его село, преосвященный, по обыкновению, — для отличных церквей — пошел прежде всего, в препровождении своего клира в церковь. Церковь хотя была каменная, [566] но в крайнем запущении и нечистоте. Священно и церковнослужители от взыскания за сие были свободны, потому что преосвященному внушено, якобы они от беспорядочного помещика загнаны до чрезвычайности. Но вопреки сему беспорядку, когда приблизились к дому, господин Касагов встретил гостя с порядочною пушечною пальбою, с учрежденных у него батарей.

Обеденной стол был достаточен, но беспорядочен. Слуги его услужить не умели; приметили все, но никто не знал, отчего хозяин за столом сделался пьян. Преосвященный во все это время соблюл свою важность, пил очень мало и вел беседу приличную доброму пастырю. Евангельская притча о заблудшем сыне, растворенная больше природным ему велеречием, нежели школьною риторикою, растрогала возлежащих на трапезе до того, что их чуть бы не проняло до слез, если бы это было не за столом; один только Касагов был ни тронут, ни равнодушен, ни тверд, ни слаб, ни весел, ни печален, и для того, был он вне всех характеров 6.

Пастырь, не говоря ни слова с хозяином с самого приезда, встал из-за стола, приказал закладывать лошадей к отъезду. Очень ясно, что на исправление совратившейся с пути правого души не много было употреблено труда. Однакож, хозяин, как будто поправляя пастырское нерадение, двинулся просить его погостить; с убедительными просьбами он не собрался, хотя и довольно уже протрезвился, речь его была хладнокровна, вяла, медлительна. Когда же увидел, что преосвященный просьбе его не внимает, — бросился в другую комнату к Палладию и Соколову с прошением, чтоб они помогли ему упросить преосвященного, по крайней мере переночевать, ежели не боле. Они охотно взялись за то, чего 7 ожидали от Касагова, но как преосвященный и на их просьбу еще упорствовал, или притворствовал, то гвардеец наш грякнул перед ним на колени, и вспыльчиво заговорил: «если ваше преосвященство у меня не заночуете, то я застрелюсь». Сие красноречие убедило пастыря ночевать, который тогда же рек: «душу спасти, или погубити!». [567]

Когда архиерей, отужинав, лег спать, и хозяин тоже, то мне показалось еще рано, как и в самом деле было; я пошел в комнату к велегласному нашему игумну в намерении у него посидеть, пока спать захочу. Там нашел я Соколова с женою а еще персоны с четыре благородного люду. Лишь только я к ним подъявился, то все в одно слово встретили меня: «легок на помине». Соколова жена, взявши меня за руку, сказала: «мне давно хотелось с тобою поговорить». Мы пошли подальше от всех и сели в углу на софе 8, а Соколов вслед нам не пропустил сказать:

«Смотри же, господин молодчик, не сведи жены-то моей с ума!»

— Не извольте опасаться, отвечал я, мы в ваших глазах на этой софе все кончим, что нам надобно будет.

Сей случайно вырвавшийся двусмысленный ответ произвел во всех великой смех; а отец Палладий, рад будучи оказии, заиграл в свою лирическую трубу, а мы под сим шумом начали наш разговор:

Г-жа Соколова. «Как вы думаете о здешнем господине 9 и о всем его домовстве?»

Я. В так короткую пору нельзя было ничего еще думать, сударыня! Однакож, без дальних замечаний, не трудно видеть: старинный дом, множество слуг, и, что г-н Касагов очень не беден; но для порядка, какому надлежало бы быть в большом и достаточном господском доме, не достает, мне кажется, его самого.

Г-жа Соколова. «Вы видели все, что можно было видеть. Я вам прочее дополню: Андрей Иванович Касагов родился в Петербурге. Покойная, неподражаемого милосердия императрица Елисавета Петровна была ему восприемницею. В бытность отца его там по долгу службы, воспитыван он был прилично его роду и достатку. Оставшись по смерти отца, отпросился он в самых юных летах в домовой отпуск. Прибыв в этот отцовской дом, в котором мы теперь, и будучи в первом цвете лет, пустился он во все пороки, в какие только может завлечь себя недозрелая молодость, при пособии худых [568] склонностей, имея при себе, вместо дядьки, полную волю, богатство и множество служителей, готовых исполнять желания молодого господина. А это уж ведомое дело, что для большей части слуг нет ничего приятнее, как иметь молодого барина, обращающаяся в своевольстве. Он сделал из своих людей с полроты солдат, сам их обучил, сам ими управляет, предводительствует и жалует в чины. Не было бы порицательно, если б он употреблял их для собственной с гостьми забавы; но они употребляются им, или под именем его, его домоправительми к обиде соседей, к наглости и притеснению людей беспомощных, и даже самых тех, которые у него в гостях бывают, почему никто уже у него из знаменитых и благомыслящих людей никогда не бывает, ни его к себе не принимает. Он завел у себя гарем, наполнил его девками разного состояния. В числе их находилась любимая его султаньша, сего села поповна, которую когда отец предпринял-было освободить, то заплатил своею жизнию; ибо неизвестно, куда он девался. Все об этом ужасном злодеянии подозревают, что поп истреблен по его приказанию, дабы не обличал явного его греха и не лишил бы любовницы. Но как нет в сем деле истца и доказывателя, то злодейство может быть навсегда останется закрыто, к большей пагубе души его».

Я. Где-ж этот его гарем, сударыня?

Г-жа Соколова. «Перед приездом преосвященного он его распустил. Дай Господь Бог, — тут она вздохнула,— чтоб он по отъезде опять его не собрал! Вот пример жалкого сиротства при великом изобилии 10»!

Я. Что-ж он, сударыня, за сирота, если он в своем гареме имеет много нянек?

Г-жа Соколова. «И в подлинну так!»

Я. Для чего-ж, сударыня, к команде его не требуют, если прошел срок домовому отпуску?

Г-жа Соколова. «Требован он был неоднократно и в команду; но он, то болезньми, то другими не дельными [569] причинами отговаривался, пока наконец узнали о его сумасбродной жизни, и, по воле монаршей, не исключая из службы формально, забыли об нем, как об мертвом, оставя навсегда в теперешнем чине, который дан ему в его малолетстве, в знак милости покойной императрицы к его родителю. И так, годовой его отпуск продолжается лет с 10-ть, да и кончится без сомнения с его жизнию. Ему теперь не более 33-х лет. Посмотрите-ж! Не представляет ли он старика, болезньми отягченного, лишившегося крови и натуральной в цветущих летах бодрости? а причиною тому любовные дела и пьянство. Приметили-ль вы, каков он был за обедом? таков он и день и ночь! Стола ни обеденного, ни ужинного у него не бывает. Лишь только он проснется, то подадут ему чайную чашку любезного его напитка, которого он называет чефрас, и который на какую-то траву настоян простою хлебною водкою. Около полудня поднесут ему на тарелке двух жареных воробьев. Редко случается, чтоб он их обеих съел. Вот весь его стол! и я при всяком с ним свиданьи умножаю болезнь моего сердца, видя жизнь его — Богу противную и людям несносную, и в таком расстройстве со дня на день очевидно во гроб его влекущую».

Я. «Ваше чувствительное рассуждение, сударыня, делает честь вашему сердцу. Однако-ж, судя по каждодневным зрелищам, много на свете требующих исправления; но их всех ни исправить, ни оплакать нельзя, если они сами о себе вознерадеют».

Г-жа Соколова. «Да! Я вас и не предуведомила! Он мне свой доводится. И хотя свойство наше не ближнее, однако-ж ближе меня нет никого, потому что он последний в роде; почему и надлежало бы мне быть наследницею его имения, но он и помыслить об этом не хочет. Та-та причина и побудила нас согласить преосвященного к посещению его дома, дабы его преосвященство пастырски его наставил на истинный путь. Мы, с помочью отца Палладия, несколько уже предуведомили о сем преосвященного. Вы, мой голубчик, жизнь моя! имеете случай раньше всех завтре быть у его преосвященства. Не позабудьте ему внушить, что вы от меня слышали». [570]

Таким образом я, дослушав жалостливую речь, составленную на тот конец, чтобы добродетельной боярыне с мужем быть наследницею имения последнего в роде, увернил ее нежность, что «я за счастие почитаю, сударыня, услужить вам; всякое ваше препоручение, легко мне исполнить. Но» — при выговорении но боярыня приметно покраснела, хотя это было и при свечи; а я, совестясь не проговорился-ли чем, пришел также в замешательство, — быть может, что мне но к чему-нибудь бы и послужило; но мне в те поры, кроме простых наружных замечаний, ничто постороннее ни в голову, ни в сердце не входило, потому, что из монастырских жителей, хотя и бывают иногда добрые и богобоязливые люди, но в любовных делах все вообще великие невежи, от архиерея до звонаря. Между тем, нам подносили, и мы, — кроме барыни, — по возможности, пили. Наконец, я пошел на ночлег, повторив наперед боярыне уверение, непременно оклеветать Касагова, дабы после сего, имея что прощать, скорее принудить его к признанию наследницею госпожу Соколову.

Она была из фамилии Касаговых; будучи девицею, влюбилась в поповича Соколова, когда он в доме их обучал детей читать и писать, с которым так скрытно обвенчалась, что не прежде о том узнали, как уже мать вознамерилась выдать ее за молодого дворянина. Тогда она безбоязненно открыла, что уже имеет мужа, с которым венчана. Старуха, натурально, потревожилась и в первом движении гнева изгрызла бы мужа и жену зубами, но на Руси венец, дела консисторские, равно как у католиков matrimonia consumata, имеют свою силу и действие. А Соколов был уже артиллерии сержантом, и находился в С.-Петербурге при канцелярии фельдьцейхмейстера графа Шувалова, у которого отец его, Соколова, будучи полковым священником, был духовником; все это совокупно соделало «брак честным и ложе непорочным» 11, вследствие чего и мать нашлась матерью детям; а Соколов происходя чинами, по милости духовного сына его отцу, вышел наконец в отставку, с чином артиллерии капитана, и жил в деревне с женою, которую он приобрел трудами [571] за ученье 12. Соседи его, древние дворяне, хотя не были ему неприятельми, однакож судили о нем так, как судят мои соотечественники о часах, стальных вещах, и проч.: «хороши! говорить они, однакож не английские и не французские». Равно и те говорили: «Он умный малый, да жаль что попович». Подобно сему, старинные поляки говаривали от чистого сердца: «что-ж! что Киев имеет много святых! Да они не из шляхетства». — Prostota.

Поутру, только что проснувшемуся, но еще утопающему в пуховике за спасение душ пастырю, старался я доклад мой сделать случайными, что называется: «к речи пришло».

Я начал с партретов 13, представляющих во весь рост нашего хозяина и его деда, кои были в нашей горнице. Дед написан был с лысиною, почти до затылка, с бородою сивою, клинообразною, и не очень долгою, в длинном кафтане русского старинного покроя, темно-песочного цвета, застегнув том во все брюхо, большими в один ряд, шаровидными желтыми пуговицами, в красных сапожках, и стоял натурально; а внук с низеньким тупейчиком, припудрен седее своего деда, в гвардейском зеленом мундире, стоял в четвертую позицию, с шляпою в руках.

Смотря на них, заговорил я преосвященному, что: «различие их кафтанов не делает их различными в образе жизни».

Архиерей. А почему?

Я. — «Я слышал от его домашних, что дед его скончался от любострастной болезни, так — внуку и непростительно уже не быть похожу на своего предка». Словом, я, пересказавши все, что слышал от боярыни, и не щадя ни живых, ни мертвых, — хотя и знал наизусть все десять заповедей — прибавил еще, что мне на ум взошло, по обыкновенно архиерейских келейников, за то, что Касагов не старался сделать наследницею своего имения госпожу Соколову с мужем, и что угощал нас от всего сердца, какое он имел.

«Не знаю, сказал архиерей выслушав мой доклад, что мне с этим извергом делать! чуть ли я не отлучу его от [572] сословия православных?», дондеже исправится и покажет житие незазорное и благочинное». Но по выходе из спальни и после чаев, кофиев, подана была закуска; за нею слово — за слово, о сторонних материях; потом, последовал обед; после обеда повторяемо было тоже, что перед закускою, перед обедом и за обедом. Не видали как прошел маленький день, и явился вечер. К вечеру зажжен был фейерверк, сделанный собственными его людьми. И хотя я потом в жизни моей видал многократно лутчие и беспримерно богатейшие фейерверки, но никогда уже не случилось видеть, чтобы каждая штука выгорала так совершенно и безостановочно, и чтобы между догаранием одной и зажиганием другой штуки не проходило ни секунды праздного времени. Ужин и почти вся ночь прошли не в скуке.

Назавтра, Касагов поутру вывел свою армию, состоящую человек из 24-х и командуя оною сам, на широком своем дворе, производить свои маневры и сильной ружейной огонь. Архиерей и все гости смотрели из окон и с крыльца на сию эволюцию капральства, а Касагов, по воинскому артикулу, подходил к архиерею для принятия приказов, архиерей же в сем случае заимствовался наставлением от капитана артиллерии и отца его, бывшего полкового попа.

Потом, во время обеденного стола, производилась на дворе за здоровье пьющих пушечная пальба, почти беспрерывно. Напоследок, хозяин, одаривши архиерея и всех находившихся в его свите вещами и деньгами, а меня одним империалом и дорогим турецким ружьем, и отпустивши гостей пьяных слишком, остался по прежнему с своим чефрасом и с поповною.

Спустя месяца четыре после нашего отъезда, Касагов умер. Соколов предпринимал вступить в наследство принадлежащая ему по жене. На сей конец поехал он в Петербург; там он без труда приобрел благодетеля, господина Самойлова, Николая Борисовича, который был тогда сенатором и временщиком по связи родства с тогдашним славным счастливцем князем Потемкиным 14. Он [573] принял Соколова в Петербурге на все свое содержание, возил его с собою по большим домам, рекомендовал его как человека достойного покровительства, которой ему по жене доводится свой. После оглашения, что Соколова жена Самойлову родня — чему и сам Соколов был свидетелем, тем с большим удовольствием, что быть в свойстве с большим барином льстило его суетности — Самойлов получил по Касагове наследство, состоящее из хороших и достаточных деревень, с господским домом, со всеми к нему принадлежностьми и важною движимостью, а Соколов возвратился домой с надеждою, что он при открытии Орловского наместничества получит председательское место в верхнем земском суде 15.

§ XXIV.

Продолжение возвратного путешествия.

1772-1773.

Соколов и Палладий отправились по домам, а мы, «творя известным звание и избрание преемничества апостольского», заехали того-ж уезда в село Кретово — на пути, ведущем в Севск, к помещику отставному гвардии секунд-майору Евтиху Ивановичу Сафонову, к тому самому, о котором я говорил под § VII-м. Сей Сафонов давно уже вел с архиереем бранную переписку за то, что он желал выгнать из своего села попа за его грубости, а архиерей тому препятствовал.

Подъехав под крыльцо дому, архиерей остановился, лежа в дормесе духовного колибра 16. Хозяин вскоре показался в халате телесного цвета и в туфлях. Он был росту выше среднего, довольно тучен, вид имел барина в старинном формате. Скудоволосая, сивобелая маленькая коса перетянута шнурком при самом затылке. Архиерей меж подушками спросил его — довольно громким голосом: «что ты за человек»? [574] «Я здешний хозяин», — ответствовал старик твердым голосом.

Архиерей. Ты Евтих Сафонов?

Сафонов. «Я Евтих Сафонов».

Архиерей. А почему ты осмеливаешься надписывать ко мне на пакетах: «его преосвященству отцу Кириллу»? Будто бы к своему попу! Разве ты не знаешь архиерейского титула?

Сафонов. «А как же тебя назвать? Ведь ты мой отец, а я твой сын, то я так к тебе и пишу. А других титулов между нами я не знаю».

Архиерей. А! ежели так, будь же ты мой сын! вот тебе — протягивая руку — мне отеческое благословение. Пиши ко мне и впредь так, как писал: не переменяй своей формы.

По сем странном переговоре, сын отца вытаща из колыбели 17, пошли вверх по дурной широкой лестнице, в огромные, дурной архитектуры хоромы, которые снаружи представляли старинной боярской, бревенчатой и необитой дом о двух жильях, а внутри изобильной, как полную чашу.

По первом простом и чистосердечном приветствии, хозяин представил преосвященному своего сына, лет около 23-х, и изъяснился так: «Чувствую изнеможете сил, для того и выпросил я в отпуск из Петербурга сына моего. Он прежде служил пажом при дворе, а ныне служит гвардии офицером. — Отец мой! Не забудь! помяни меня во время приношения бескровные жертвы. Погреби мой бренный труп. А ты, Иван Евтихович — взглянув на сына — дай тогда знать преосвященному, как я умру».

У нежного сына — при целовании руки у отца и у архиерея, — слезы градом покатились.

Хотя рог изобилия и Церера хозяину по именам не были известны, однакож они в его доме обитали во всем своем могуществе. Правда, хозяин не дошел до изящного вкуса, а потому и не имел у себя ни капельмейстера, ни балетмейстера, ни фейерверкмейстера, ни кухмейстера, ни шталмейстера, ни гофмейстера, ни иллюминаций, ни душистых помад, ни шампанских, ни венгерских, ни бургонских, ни английских (вин) — [575] кои нередко бывают очень ясным 18 таинством плоти и крови измученных 19 крестьян; — не было у него и аранжерей, для украшения которых иногда дорого покупается персик и абрикос, чтоб наткнуть его на шпильку при дереве; новее его изобилие из собственной домашней экономии состояло не в блестящих важностях 20, но в русских безделках: у него было множество разного в зерне и в снопах хлеба; полна пространная конюшня лошадей разных пород, коих он имел свой завод; полны скотные дворы скота и кладовые — всяких мелочей, как-то: холста, сукон, кож, воску, меду, масла коровьего, конопляного и проч. — вся такая не малоценная громада составляла одногодовой приход. К сему принадлежит превеликой под его хоромами погреб, хранящий от времен, покрытых неизвестностию, разномерные бочки, боченки, бутыли, бутылки, и дополняемый каждогодно, да живет бесконечные веки, во славу и хвалу сотворшего и назидающего его. Там, при некоторых стенах 21, на перекладинах, сделанных на укреплениях, на подобие нар, от низу вверх до половины стены, а в некоторых, в сделанных искусством впадинах, на подобие киевских пещер, помещены разного сорта водки, разные наливки и меды, превратившиеся от времени, почти в непонятные, но полезные и винообразные вкусы — а белое его с игрою пиво превосходит всех пив английских и немецких.

В сей-то бахусов храм, владыка дома, храня древнее свое обыкновение, завел на другой вечер угощения, нашего владыку со всем его клиром; где учрежденной на таковые случаи серебреной вызолоченой ковш, отведав из нескольких бочонков, дал себя почувствовать всем вкушавшим от него, и был причиною, что архиерей задел словом хозяйского сына, которой с ковшом не знакомился. Молодой человек почувствовал во всей силе, что он гвардии офицер, и дал об этом знать архиерею в самых благородных выражениях. Потом изъяснил, что неограниченная любовь, почтение и [576] уважение 22 к его родителю, удерживают его в границах терпения. Дале сцепился с архиереем на французском языке; архиерей, которому по-видимому от гвардейца приходило в тупик, просил старика отца войти в посредничество к примирению. Старый Сафонов сказал сыну: «Иванушка! оставь. Сам стар будешь, послушай меня старика». Сын бросился в слезах целовать отцовские руки, потом архиерейские; потом все трое перецеловались. Потом, давно дожидавшийся ковш возобновил поход форсированным маршем. Потом архиерей, яко проповедник мира и неприятель тишины и спокойствия, напал на миротворца хозяина, за то, что там на стене усмотрел он образ какого-то святого, которого, по мнению архиерейскому, страдала святость в погребу. Хозяин имел терпение выслушивать и переносить все в молчании. Но когда архиерей возопил: что «велит во всех бочонках дны повыбивать», тогда хозяин, как будто проснувшись, закричал во свою очередь изо всей силы: «Да кто тебе даст? знаешь ли, что я в доме господин? ты имеешь власть вязать меня в церкви, а я тебя свяжу в моем погребу».

Архиерей не помедлил защититься священным текстом: «Да не зайдет солнце во гневе», хотя это и по захождении уже солнца происходило. В знак примирения, архиерей получил бочку наливки, несмотря на то, что подвластных попов за подобные в подрыв откупа материалы расстригал, хотя они их и покупали.

Хозяин и гость не были в силах ужинать. А по утру, хозяин, в залог христианской к архиерею любви, снял с себя золотой крест, который носил от юных лет, и надел на архиерея. А архиерей обязался, по приезде в Севск, первым для себя поставить делом и долгом, сделать для Сафонова новый, с приличною надписью, и доставить или возложить на него во утверждение приязни и братства. После вкусного обеденного стола, мы отправились в Севск.

По приезде, посетил преосвященного воевода Пустошкин в тот же вечер, с прочими чиновниками. От него услышали мы с патриотическим удовольствием, что от [577] правительства последовало уже обнародование о присоединена Белорусского края к империи российской. Я не мог тогда и помыслить, чтобы Белоруссия когда-нибудь стала моим обиталищем, в которой я теперь пишу мою историю.

Союзом любви и братства Сафонова преосвященный не долго пользовался. Месяца чрез полтора прибежал нарочный от сына с известием, что отец перешел в царство бессмертных, и с прошением о погребении его по сделанному завещанию. Преосвященный сильно опечалился 23, съездил, похоронил, сказал надгробное слово; фамилия пожелала его иметь. Я по дозволению списал, мне за то заплатили, а архиерею и всему его штату — за все труды и подвиги, и мы возвратились тою же дорогою. Не помню, дал ли преосвященный на память сыну крест, по силе сделанного с отцем его обязательства.

Сохраняя сколько можно порядок времени, должен сказать, что в сие самое время, любезнейший сердцу моему радогожской мой дед и воспитатель приезжает и входит ко мне разделить свою печаль: весь его дом и с пожитками в ночную пору сгорел. «Любезный мой внук — продолжает он,— все бы еще эта беда не беда! Но я не задолго пред пожаром лишился и своей любовницы, которая, сам ты знаешь, сколько и тебя присматривала, обмывала и лелеяла, как своего родного».

— Что ей сделалось дедушка?

— Смерть ее похитила! Если что было мне в моей старости отрадою и утешением, то все уже с нею умерло. И сам я не тот уже твой дед, которой тебя с горячею любовию воспитывал, но тень уже его ты видишь пред собою».

— Что тебе теперь надобно, дедушка?..

— «Монастырь, любезный мой внук, монастырь, к которому судьба завременно уже меня приучила».

Я доставил ему место в Глинской пустыне, отстоящей от Глухова верст на 10-ть, в которой он в силах еще был не поладить с настоятелем. А по сей причине — согласно его желанию и моей при архиерее возможности — переведен был [578] он в Рыльский, Николаевский монастырь, где поживши с год времени, умер. Тамошний настоятель архимандрит Вонифатий Борейко уведомил меня о сем следующим коротеньким письмом: «многие леты архипастырю нашему и тебе, друг мой любезнейший! А дедушка твой Богу душу отдал». Смерть его перенес я неравнодушно. Но описанием моей жалости не нужно умножать моей истории. Я, не стараясь помнить, никогда уже не могу забыть его безмерного ко мне доброхотства и любви. А между тем,

1773 г. Архиерей, будучи великой неприятель праздности, подвизаясь целые ночи за ужинным столом с сестрою, с матерью, с некоторою монастырскою братиею, приглашаемою по его приказанию, с консисторскими членами, иногда же с приглашенными из города юриспрудентами, продолжал пение, питье, разговоры, крики, задачи, силлогисмы, стихописание, игру на гуслях, и — если угодно — польский танец, которому был великий мастерище выше упомянутый мною Рыльский архимандрит Вонифатий Борейко, бывший прежде базилияном, следовательно урожденный для танцов поляк. Таким образом убивая время, вспало единожды его преосвященству на ум, написать для забавы приятелю своему, севскому воеводе Пустошкину, у которого он часто обедывал, ругательной кант. Он начинается так:

Здравствуй, храбрый молодец,
Виждь, что чести есть конец.
Грудью достают то многи
Смертной не страшась дороги,
Чтоб отечеству служить,
И за то чин получить и проч. …
…………………………………….
Вздумал паки наконец,
Чтобы в службе не был льстец,
Патриота вдруг личину
Принял
24, чтоб найтить причину
Человеком слыть честным,
В штатской службе стал иным и проч. …

Я столько его написал, сколько мог припомнить. Для понятия же, каков он был весь, довольно и этого.

Может быть кто потребует сим стихам перевода или [579] толкования. Ну, да какого тут перевода или смысла желать, когда что пишется за ужинным, протяженным на целую ночь столом? Довольно, если рифмы хороши, и нет ни одной полубогатой. Что же касается до меня, то я доволен был случаем положить его на ноту. Хор певчих его воспел. Кант был бесподобной, это правда. Кант был хорош, это неправда. Как бы то ни было, мы его полюбили как свое рождение. Слушайте, слушайте к чему дело идет, и чем оно кончится! —

Кант певали за обедами и ужинами, и как случилось. Архиерейскому удивлялись сочинению все попы и протопопы, а меня хвалили за ноту. Кант, архиерей и я вошли уже во всеобщую молву, но из разных состоящую мнений, о узнании которых никто меньше не заботился как я. Слушайте-ж, слушайте! так кричат в английских парламентах.

Лекарь городовой, тот самой, которой меня после горячки лечил кашицею с курицею, схватил у архиерея, с дозволения его, кант, дабы воспользоваться изящным сочинением. На завтре архиерей опомнился и послал меня в город, возвратить от лекаря кант. Я встретил его выходящего из квартиры. Он мне отвечал, что пришлете кант, а теперь он идет в Казанскую церковь к обедне. «И я с вами помолюсь». —

— Нет! За чем же вам дожидаться? Я тотчас пришлю после обедни. — «Так вы теперь вернитесь».

Лекарь переменился в лице, однакож не вернулся. В церкви он еще два раза принимался меня уверять, что он пришлете после обедни; но я, не желая возвратиться без исполнения зачем послан, достоял обедню, до конца. Возвратясь в квартиру, лекарь перевернул на столе свои каталоги, скотской лечебник, календарь, приподнял связку бумаг, тронул иготь, звякнул пестиком и сказал, что кант куда-то завалился, и что он его отыщет и сам доставить к архиерею. Я, возвратясь, донес обо всем архиерею. Он немного призадумался, а я не сомневался, что кант у воеводы. Между тем лекарь, недоволен будучи, что я, настоятельным моим требованием и неполучением от него канта, открыл в половину его плутовство, сказал воеводе, что кант моего сочинения, а не архиерейского; чему служит в доказательство и рука, которою он писан, а нота подтверждает. Архиерейской [580] же сестре жалился, что я помешал ежу в церкви помолиться; сестра передала брату, а брат мне с придачею, что я в самом деле не хорошо сделал, что нарушил душевное спокойствие человека молящегося. Это еще не конец. Кант лекарь возвратил; но вскоре после сего воевода, мстя мне за кант, уверил архиерея, что доноситель на него, Захарка, имеет со мною сношения. Воевода был не дурак. Он знал архиерейский недоверчивый и легковерный нрав 25. Примета же из движений архиерейских успех своих козней, припомнил он и о канте на мой счет, выставляя свидетелем лекаря. Архиерей чистосердечно ему сказал, что это неправда, и что сам он, архиерей, учинил сие под веселое время и просил его, воеводу, простить ему дружески пастырское его дурачество 26.

Дело на счет канта кончено, и я перед воеводою прав. Но где сыскать воеводе способ признаться, что он меня, в рассуждении сношений с доносителем на архиерея, оклеветал в отмщение за кант? так и осталось! А архиерей в таких случаях любил веру и ей беспрекословно повиновался.

Я не знаю, чтобы он со мною сделал? Но движении его ничего доброго не предвещали. Казалось по всему, что он решился меня распять, не предавая понтийскому Пилату игемону. Бегство праведника не раз уже бывало на земном шаре, в силу права природы, внушающего тако: «бежка не хвалят, а с ним хорошо».

К покоям нашим примыкался храм Божий. Я скрылся в него пред обеднею под жертвенник, и там лежа выслушал обедню. Это было на день архангела Михаила, т.-е. 8-го дня ноября. Я слышал как архиерей, взошедши на клирос к своим певчим, затянул с ними концерт «Идеже осеняет благодать твоя, архангеле, оттуда дияволя прогонится сила». По [581] голосу и языку у слышал я, что голова его преосвященства была уже слишком полна благодати.

При окончании обедни, пономарь Назарий поднял занавес жертвенника для какой-то ему церковной надобности, и меня увидел. По окончании обедни, церковь и примыкающиеся к ней боковые покои, чрез которые вошел я в церковь и которыми надеялся выттить, были заперты. Довольно ясно, что я святой арестант, и что пономарь Назарий прислужился предательством меня. Большая в окне шиба найдена мною надежнее жертвенника, и справедливо: меня пришли взять в чаянии, что я их буду дожидаться под жертвенником. Но я уже покоился в одной из стоящих в каретном сарае карет, в которой размышляя, не знал что придумать, а между тем, седя уже слишком сутки, ослабел и почувствовал жар. В таком положении я найден и представлен к архиерею, крайне уже, к моему счастию, изнемогшему и страждущему от обыкновенных подвигов. Мы оба были больны, только от разных причин. Архиерей одолел сказать мне, почти невразумительно:

«А! ты явился!» и тотчас заснул на стульях, а я пошел в свою комнату. Мне пришли сказать, что тот пономарь Назарий, которой объявил обо мне архиерею, и которой за упуск меня вчера был взят под стражу, только что теперь повесился. Я от тех пор закаялся класть канты на ноту 27.

Еще архиерей не проснулся, как принесли с почты указ от синода, чтоб он ответствовал во всем беспрекословно коммиссии, учрежденной по имянному повелению, состоявшемуся на доклад синода, поднесенный вследствие доноса дьячка Захарки, на которую наряжены: черниговский архиерей Феофил, Гамалеевского монастыря архимандрит Антоний Почека, да двое светских, полковник и майор, потому что и воевода прикосновен был к сей же коммиссии, кажется по тем преступлениям, что архиерей у него часто обедывал, и что принял от архиерея в солдаты доносителя.

Доноситель-дьячек столько был расторопен, что успел уже доставить к первому своему доносу прибавление об [582] ободрании жемчуга и каменья с образа св. Николая, из которых архиерей будто-бы сделал сестре своей пряжки. Сие последнее, хотя была глупо-ядовитая ложь, однакож надлежало на все ответствовать и признаться в ободрании, и в употреблении на архиерейское церковное украшение, чем соблазнялась вся народная простота, и оскорблялся общий порядок.

§ XXV.

Другое время, другие и мысли.

1773-1774.

Архиерей, проснувшись и прочитавши указ, — оставил все, бросился в постелю. Коммиссия по приезде расположилась в городе. Духовные коммиссионеры имели вежливость предварить подсудимого своим посещением; потом, чрез несколько дней требуют его в коммиссию, а он сказывается больным. Коммиссионеры, желая его посетить в постели, пригласили с собою 28 городового лекаря; но лишь только показались к нему в келью, то он, увидя лекаря, выпрыгнул из постели и начал им объяснять, что «он архиерей, а не мужик, и что ему должно верить, если он сказывается больным, а не свидетельствовать». Коммиссионеры имели умеренность сказать: что, «они пришли его посетить и пожалеть о слабом состоянии здоровья его преосвященства». Архиерей стыдился уже признать себя больным, потому что имел неосторожность громко и много говорить, скоро по покоям бегать и выгнать вон лекаря, которого воротили уже из-за ворот водки пить.

В продолжение коммиссии, у архиерея моего возобновилась задумчивость. Я в эту пору вздумал поучиться делать фейерверки. А поводом к сему был один из отпущенных на волю пред смертью господина Касагова человек, который, получа свободу искать пристанища, явился ко мне. Мы, или лучше сказать, один он, наделали ракет, колес, фонтанов и других штук; мы не забыли связать и узелка из двух начальных литтер, знаменующих имя преосвященного: Кирилл Флиоринский: [изображен вензель CF]. Все сие делано было в особом отдаленном покое и архиерею не было известно. В самом параксизме [583] архиерейской задумчивости, я доложил ему, что у нас перед крыльцом радостные огни дожидаются приказа — которые тотчас и загорелись. — Он смотрел на них с удовольствием. Задумчивость его пропала. А дабы она не возвратилась, велено подать — что Бог послал — из погребцов или шкафов.

Случившиеся на ту пору домовой лекарь и сестра, которая не знаю почему-то подошла с братом под одну коммиссию, составили сосиете — беседу.

По утру преосвященный дал знать консистории, что он в сей день будет в оной своею особою присутствовать. Его ожидали там с каким-нибудь важным делом. И не обманулись; ибо ежели благодеяние не есть дело маловажное 29, так он произвел меня формально канцеляристом. В сем случае похож я был на того фельдцейхмейстера, который получает орден за талант своего артиллерии сержанта.

Служащие в консистории, сопернствуя моему чину, приступили с просьбами к преосвященному. Они представляли, что давно вступили в службу, ревностно трудятся, в штрафах и наказаниях не были, в чем ссылаются на формулярные списки, и, того ради, просят произвести и их канцеляристами. Архиерей им отвечал, что «произведение теперешнего канцеляриста не может вам быть ни в пример, ни в обиду, потому что он в корреспонденциях моих был и есть у меня правою рукою». Справедлив этот отказ или нет, получивший давшего не судит, и это было, есть и будет: кого хотят наградить, заслугу сыщут, — кому хотят отказать, резолюция готова, а для меня неоспоримо то, что полезнее делать фейерверки, нежели канты класть на ноту.

И тако проходили часы, дни, недели, месяцы цветущей моей юности, как наступил и 1774-й год.

1774 г. Вышесказанная прибывшая коммиссия, ни должности преосвященного не уменьшила, ни свободы его не связала. Почему в самую лучшую летнюю пору отправился преосвященный — Путивльского уезда в слободу Терны, для посещения г-на Сафонова, сына того порядочного — но уже скончавшегося — отца, о котором говорено в 1770-м году моего повествования. [584]

На пути заехали в Глуховской Петропавловской монастырь, в котором пребывающий на пенсии и управляющий монастырем епископ Анатолий Мелес, в почесть гостю приказал звонить в колокола и палить из можжир, а сам встретил его на крыльце, в китайчетом халате цвета вороньего крыла, с непокровенною главою и босиком. Он прежде всего изъяснился, что хотя он и монах, но священнодействуя в прошедшую против турок войну на хребтах корабельных, привык к пороху и к пушечному грому. Гость ответствовал: «я был в Париже при после, куда, военные громы не досязали, так у меня в доме нет ни пушек, ни можжиров». После сего вояжиры наши пошли в покои к обеденному столу. Мой архиерей также разделся, однакож не разувался. На другой день распрощались и мы выехали в Путивль. В Путивльском-Молчанском монастыре переночевав у доброго хозяина игумена Мануила Левицкого, взяли и его с собою в Терны, куда и прибыли под вечер.

Новой молодой владыка Тернов с деревнями, встретил преосвященного перед слободою в карете. Он был лет 22-х, роста среднего, круглолиц, полон, бел, нежен, хорош собою и жирен. Екипажи наши поставлены на гостинном дворе, и комнаты для архиерея и всего штата отведены там же. После хорошего ужина легли спать, и надеялись, что завтра для нас будет еще лучше 30.

Восставше от одра и сна, увидел я, что в господском доме теже были люди и вещи, которых я видел и при отце, но не было никого и ничего на своем месте, и все казалось без души. После чаев и кофиев молодой барин посетил архиерея, и походя оба кое-где, пошли в большие покои, где стол накрывали. Я старался что-нибудь услышать от молодого Сафонова, но из него ни ползло, ни лезло. Смотря на него, по наружности он должен быть Аполлон белокурый, но по внутренности вселился в него Момус 31, кроме момусова остроумия. [585]

Когда пришло время садиться за обеденный стол, хозяин наш оказался пьян, аки вторый Касагов. Будучи в сем счастливом состоянии, схватил в другой горнице крепостную свою певицу за руку и тащил ее к столу. Игумен Путивльский Мануил Левицкий, будучи ему близко знаком, и бывши отцу его хороший приятель, подскоча вырвал ее у него, и пхнул обратно в ту же горницу, из которой она вытащена, а его двинул 32 в ту, где сидел архиерей с другими, и сказал ему: «кушанье на столе». Сели за стол, всего было преизбыточно. Сей прочного заведения столовой части сын не успел еще разрушить.

Музыканты потащились к аркестру: иной ладил свой инструменте, иной его клал, иной губы развеся зевал, а певицы все смеялись. Стали играть. Сколько играли, столько и ошибались, или де радели, на лицах написано было беспутство.

Все в доме доказывало, что нет уже отца, господина и хозяина. Среди угощенья и музыки никогда во мне уныние столько не действовало, как при воспоминании порядочного отца, который, без сомнения, не желал, чтобы наследник разрушил все его насаждения.

После обеда, уже под вечер, архиерей подошедши к аркестру, и будучи насыщен земных благ, крикнул: «играйте». Капельмейстер, — крепостной человек и муж сказанной певицы и барской любовницы, — крикнул: «Не слушай». Все музыканты и певицы пришли в замешательство. Сюда же примкнулись, со стороны архиерея, ряды певчих, протодиакон, игумен и я. Все начали говорить кто как хотел, и поднялся шум. Насыщенный с гостьми хозяин, чтоб не быть праздным лицом, пробился сквозь толпу, схватил архиерея за крыло клобука и крикнул во всю мочь: «собак!»

Архиерей, не дожидаясь, чтоб его затравили, скокнул со всех ног в квартиру со всем клиром, проповедуя на бегу: «Аще гонят вы — вас — во граде, бегайте в другой, и прах прилепший от ног отрясая». А я вслед приговаривал: «Стопы моя направи по словеси твоему. Капитан же, хозяин, удовольствовавшись тем, что одержал храбро плац, препровожден [586] с капельмейстершею в триумфе целым аркестром до самой спальни. О сем последнем тогда же повествовали его домослужители, которые всегда бывают самые верные повествователи.

Мы ночевали не в Сафонова доме, но у протопопа той же слободы. По утру послан был нарочной за архиерейскою тростью, которую вчера схватить не успели. Посыланной возвратившись донес, что хозяин встретился с ним нечаянно в дверях залы, в рубашке, без всего и туфлей. В сей позиции спросил о здоровье преосвященного, и услыша, что преосвященный отъезжает, вскричал в удивлении: «Ах! я думал он будет у меня обедать; карету! штаны! мыться! гнать!»

Архиерей, желая чтоб за ним гонялись, выехал как можно скорее. На побеге завидя погоню, сделанную в почесть ему, приказал скорее гнать. Мы — в деревню, Сафонов тут. Архиерей в крестьянскую избу, Сафонов на дворе. Его не пускают к архиерею, он просится, и уверяет, что он трезв, что при нем нет ни капельмейстера, ни капельмейстерши, ни собак, и что он гонится как тень за телом, без которого жить не может. Будучи допущен, добился прощения, закрывши лицо платком, дабы показать, что прошение его было слезное. Архиерей тому поверил. Капитан был с запасом, а и у нас не без оного. Начали мирный трактат поливать. Побранились. Сафонов закричал: «собак!» Архиерей ускакал вперед, а хозяин не был столько плох, чтоб в другой раз гнаться за таким епископом, которой не мастер прощать.

Бедный Сафонов, провождая жизнь пьяную и беспутную, вскоре после отъезда преосвященного женился и вскоре умер. Преосвященный не имел причины жалеть, что съездил и похоронил покойника, потому что тесть его из его имения наградил за все издержки, и даже за то, чтобы преосвященный покойника простил и разрешил от тех грехов, когда он хотел преосвященного собаками травить

В Путивльском монастыре у Мануила нашего только-что переночевали. Выехав, поспели к обеду в построенный в лесу, на прекрасном возвышенном месте, Петропавловский Глуховский 33 к ожидавшему уже нашего сухопутного, — [587] морскому епископу Анатолию Meлесу. Он принял гостя со всеми прежними обрядами и с прибавлением в оным, что во весь вечер и во всю ночь палили из можжиров и звонили в колокола. Оба архиерея с игумном и прочими, всю летнюю приятную ночь ходили по монастырю и около церкви с фонарями, а по утру очень рано, взлезли на колокольню и звонили с прочими на ряду. Я видя, что колоколов довольно, и любя по натуре колокольной звон, кликнул туда же несколько певчих и начали звонить пуще прежнего. Кому не доставало тянуть за веревку, тот бил по колоколу палкою. Словом, мы подняли такой звон и пальбу, каковых без сомнения не было во дни святого Дмитрия Ростовского, которой будучи в сем монастыре игумном, построил каменную церковь среди монастыря, которая и поныне в совершенной крепости, с надписью в средине над аркою имени построившего.

В самый развал наших торжествований прибыла духовная коммиссия по указу святейшего синода, следовать и судить нашего хозяина, по доносу на него пречестного иеромонаха отца Антония, который в нашем же сословии пил, ел, звонил и палил, и которого донос состоял в том, что архиерей Анатолий заключает монахов в тюрьму безвинно, бьет их палками, не ходит никогда в церковь, не одевается, всегда босиком, а только пьет, да гуляет и палит из можжир, который перелил из колоколов, снятых им с колокольни.

Коммиссионеры Лубенского монастыря архимандрит Паисий, Густынского монастыря игумен Иосиф и письмоводитель поп Продьма привезли с собою запасного игумна, в качестве администратора, которому велели тотчас принять весь монастырь с доходами в свое наблюдение и распоряжение.

Наш Анатолий в один миг истрезвился, перестал палить, обулся в сапоги, умылся, расчесал волосы и бороду, оделся в рясу, покрылся клобуком, навесил панагию, намотал на руку янтарные четки. В таком виде явился он на другой день, очень рано, к моему архиерею и повалился ему в ноги, возглашая вместе с поклоном: «Наставниче! спаси мя, погибаю!» А сей ему в ответ: «Дурак! почто усумнился еси? Меня велено судить за взятки, за грабежи церковные, за …… да я не робею». Потом намаркировал ему ответы [588] против доноса. Напоследок мы видя, что реформа монастырского правления нарушила наш порядок, ну 34 вперед! и приехали в Глухов. Коммиссионеры остались в монастыре, и Анатолий — с нами.

В Глухове мы остановились у отца протопопа Корнилия Иезефовича. Земский судья Сергий Сидорович Дергун и коллежский советник Яков Павлович Козельский 35, Малороссийской коллегии член 36, посетили нашего преосвященного, и увидя нечаянно Анатолия во всей форме, знав наперед, что он любил босоту, воскликнули: «Ах, ваше преосвященство! как к нам все это пристало!.. Ну для чего бы вам всегда так-то не одеваться? Вы бы в нам пожаловали, а мы бы к вам когда приехали, и у нас бы было райское препровождение времени». Анатолий отвечал в постоянном виде: «А для чегож вы не упредили мне дурачество вашим благим советом! Греки говорят: где проливается вино, там купаются слова, а мое может быть не одно и деяние искупалося в нем». Полковник Козельский был человек ученой и литератор: он сказал Анатолию: «Я, прочитав вашу речь, которую вы говорили пред государынею императрицею, и которую мне из Петербурга прислал приятель, всегда хранил почтение в вашим дарованиям».

Мне рассудилось эту речь поместить здесь. Мой архиерей получил ее от Козельского. Она у меня поныне уцелела и нашлась между бумагами. После я ее видел уже и в печати:

Речь, говоренная епископом Анатолием, возвратившимся из Архипелага, 1772 г. октября 7 дня.

Всемилостивейшая государыня!

Созерцая освященное лице вашего императорского величества, чувствую радость, коя ощущаема сердцем, неизреченна устами. Вижду предо мною все красоты мира собранный воедино. Се то средоточие славы, которое на подобие солнца кажется [589] недвижимо, но лучи свои по всему свету простирает. Се Екатерина! О! кто мне даст витийство, соразмерное милостям, кои я приял и приемлю от руки монаршей. Кто устроит язык мой, да возглаголю слово царице, моей матери? Я сидел во тьме, и внезапу облиста мя свет велий. Узник стал свидетель чудес твоих на водах многих. Я зрел корабли твои между рассеянными по Архипелагу островами, на подобие оотровов колеблющиеся, и тысящами медных гортаней могущество твое морю и туркам воавещающие. Стоял на хребтах их, среди героев, священник, и счастием твоим осенял к победам твоих мореходцев. Мал в братии моей посреди церкви, на далеких брегах громом имени твоего раздающихся, пел тя, и во храме сердца моего дондеже есмь пети не престану. Не умру несчастлив! Смерть закроет старцу очи, Екатерининой славою насыщенный, славою и купно ее лицезрением. Се верх моего благополучия! Но что воздам блаженства и дыхания моего виновнице? кроме единого желания: да будет, монархиня, жизнь твоя столь долголетна, сколь она, без сравнения, нужна России. Да будет здравие твое столь невредимо, сколь одолжения твои вселенной велики. — Яко же роса аермонская нисходит на горы сионские, тако да снидет на тя с небес благословение. Жив Господь Вседержитель и кто на ны? Живы Екатерина самодержица и Павел всероссийский наследник. Привергающиеся же к стопам их, во веки не погибнут».

Господин Дергун угощал во своем доме архиереев обеденным и ужинным столом, а г. Козельский компанировал, яко человек корпусо-кадетский. Тут же был и малороссийской коллегии прокурор Семенов, человек богатой, пузатой, скупой и неучоной. Говорили, что он хорошо знает свою должность; а что он ел и пил хорошо, о том не нужно было и спрашивать. При окончании ужинного стола, шепнул я преосвященному, что у нас есть нашей работы связка разных горючих малых фейерверочных штучек. Архиерей дал мне сигнал открыть канонаду в горнице. Неожиданный треск, хлопотня, розданные людям колеса, все это вдруг загорелось, зашумело и не меньше надымило. Дамы, сидевшие за столом повскакивали с мест, а брошенные по полу огни тем боле за ними от волнения воздуха гонялись, чем более они убегали. Мой [590] архиерей, зажегши сам на свече фонтан, бросил на петропавловского архиерея, и трафил ему в самую бороду. Борода сильно засвирщела, и бросилась к бегающим, смеющимся, кричащим, ахающпм чепчикам и токам, и вмешавшись между ими, составила странную труппу.

По сгорении фейерверка, нашли прокурора Семенова в жалком положении, на которого во время происходивших шалостей никто не имел внимания. Он просил, Бога ради, милости, воды и кто чем может ему помочь, ибо он, имея наклонную к аппоплексии природу, едва от порохового дыма не задохся, а причиною сему больше то, что он и по натуре не мог терпеть порохового запаха, почему и выскочить был не в силах из покоев. Опамятовавшись, он напомнил, по должности, что таковые шутки противны законам, поелику они могут быть смертоносны; а архиерей мой отвечал, что блюстителю законов не было лучшего времени умереть как в этом дыму, потому что погребли бы его два архиерея, которые оба под судом.

§ XXVI

Параграф двадцать шестой, а о чем? значит в нем.

1774-1777 г.

Возвратись домой, занимался его преосвященство ответствованиями по требованиям коммиссии; а между тем, прогуливаясь единожды в хороший вечер и полнолунную ночь по саду, примыкающемуся к покоям, — с матерью, сестрою, племянницею, Путивльским игуменом Левицким, — вздумал мимоходом для забавы при небольших, шум головной умножающих, каплях, заручить за меня родную свою племянницу, дочь находящейся при нем сестры. В сем случае был я похож на Волтерова Гурона, которого ловили окрестить. Что касается до невесты — Татьяна Осиповна ее звали, — она была ребенок милый, лет 14-ти, и мое сердце знало ей цену. Но что касается до странного и несчастного свойства моего благодетеля и будущего дяди, не предвещал я для себя ничего доброго из нашего союза и страшился быть отягощен его милостями; а потому и чувствовал непреоборимое затруднение вступать с ним в свойство. Как-бы-то-ни-было, я получил перстень алмазный, а невеста кольцо — алмазное же, которые по-видимому у преосвященного [591] приготовлены уже были. Все это происходило в саду, при лунном сиянии, следственно мы с невестою были счастливее тех, которых, при начале мира, за любовный дела гнали из сада вон. Хотя все сие, по мнению нашему, происходило секретно, однакож, несмотря на секрет, прослыл я скоропостижно архиерейским племянником.

В последнем сего года месяце, рассудил преосвященный посетить город Орел. Комиссия негодовала за намерение и отлучку, но он того не уважал.

1775 г. На пути, в городе Кромах, остановились у протопопа Кромского и прожили все праздничное время до 8-го числа января нового года. Причиною сему были отъезды архиерейские в уезд по домам дворянским, куда он прошен бывал как редкой гость и пастырь стада, а я оставался за болезнью на квартире.

8-го числа января мы выехали из Кром и прибыли в Орел того-ж дня под вечер.

С самого приезда до светлого праздника, прожито в Орле хорошо. Порядок жизни был таков же, как и на всяком месте; а после праздника, многие компанионы разъехались по домам деревенским, а иные скучившись единообразными беседами и подвигами, оставили пастыря без овец и владыку без рабов.

Здесь преосвященный в великий еще пост уведомлен был о смерти своего брата и сподвижника епископа Анатолия Мелеса. — Вздохнувши по нем, сказал: «дурак был покойник! с его ли умом переливать колокола в можжиры?» А после праздника пришла вторая весть: что, коммиссионеры Севские, кончив что им было предписано, разъехались по домам и по монастырям. Сие обстоятельство и годовое время придали охоту преосвященному к возвращению домой. Но не всякое дело так скоро исполняется как говорится, и не человек случаем, а случай человеком управляете. Да как же он управляет? Он посылает к преосвященному проезжающего чрез Орел переводчика Ивана Голеневского, который был при должности в Полоцке; а знаком преосвященному еще от тех времен, когда они были вместе при дворе императорском [592] певчими 37. Еще поручик Герасим Орловский, который послан был из Глухова от начальства куда-то чрез Орел и который был знаком, частыми своими в Севске приездами и счастливым даром природы, которым пользуясь, напивался и наедался в сопровождении шуток и уловок, делающих для других смех. Сей вскоре ускакал в предписанной ему путь, а Голеневский дождался, пока оба возлегли с хозяином невзначай, один — на канапе, а другой — на стульях; обувенны в сандалиях и в приличной каждому чистоте и опрятности, подобно тем воинам, которые и спящие имеют осторожность, дабы неприятель не напал в расплох.

Но как нет ничего на свете вечного и постоянного, то и спящим надлежало проснуться, и гость уехал, а хозяин формально возлег на одр, поелику требовало того изнеможение сил. Уже проходило двое суток, как преосвященный недомогал и питался только чаем, кремортартари и лимонадом. В продолжение сего, как я единожды вошел в спальню, он сказал мне с неудовольствием: «за чем сюда пускать Орловского? до шуток ли мне теперь? Он с одного угла горницы прыгнул на другой, и говорит: Богородица Дева радуйся». Я отвечал, что «уже четвертый день как Орловского в городе нет». — «Да, отвечал преосвященный: — жар во мне действует»!

Напоследок, надобно было выздороветь и выехать. Зазвонили, но никто нас не проводил, кроме протопопа и нескольких священников по должности; что походило не меньше на провожанье живых, как и на провожанье мертвых.

По приезде домой, я уже не пошел к преосвященному в покои, к первой моей должности. По мере течения лет моих и архиерейских, и других обстоятельств, власть его надо мною, натурально ослабевала, почему я и в силах был действовать по собственному желанию, не прося на то от него позволения. [593]

Мне не легко изъяснить мои тогдашние внутренние, сражающиеся между собою движения. Мне только то было ясно и чувствительно, что я, родившись человеком, не имею прочного названия в обществе, и что имею непреоборимое отвращение к образу жизни моего архиерея и к его качествам.

Я передвинул мои пожитки в стоящие близь ворот два покоя, примыкающиеся одною стороною к тому же саду, к которому и архиерейские покои, с другой, боковой, полуденной стороны приминались. Он в неудовольствии спрашивал причины, а я представлял слабость здоровья, что и в самом деле было. Он обнаружился удержать меня при себе по прежнему, а я требовал решительно письменного увольнения, как от него, так и от консистории, — поелику был канцеляристом, — с которыми бы мог выехать для определения себя в царскую службу. Наконец архиерей позволил мне иметь сии, по желанию моему, особые покои.

Итак, начал я жить отшельнически, не зная еще и сам на какой конец; однакож ощущал в моей душе, что сделанной шаг для меня полезен. Покойцы мои прибрал я не по монастырски. Архиерей иногда жаловал ко мне посидеть, а иногда присылывал весь свой стол и сам у меня кушивал, иногда с консисторскими членами и секретарем, иногда с сестрою и племянницею, а иногда один со мною. Да в сей только милости и состояло все его для меня содержание; — и, кроме сего, должен я был питаться собственным иждивением. Таким образом протекло больше половины 1775, весь 1776 и первая половина 1777 года.

В первое лето моего отшельничества, в августе месяце, выпросил я дозволение путешествовать в Польшу на Бердичевскую ярмарку. Мой тракт лежал чрез Глухов, Королевец, Батурин, Нежин, Козелец, Киев, Васильковскую таможню и Белую-церковь. Преосвященный дал мне письма: в Глухов к члену коллегии Козельскому, дабы он снабдил меня подорожною в Киев; к киевскому митрополиту Гавриилу Кременецкому, к архимандриту Киево-печерской лавры, к архимандриту Киево-Михайловского монастыря Исаии, которым препоручал меня в их милость и благословение; к киевскому купцу Дмитровичу, который, имея у [594] себя на процентах несколько архиерейской казны, должен был вспомочь меня для ярмарки деньгами на покупки архиерейские; в Васильков, к директору тамошней таможни Ивану Никитичу Болтину, дабы он позволил и помог мне переехать чрез границу, яко человеку не беглому. Итак, под сими парусами направил я мне сухопутное шествие на долгих с одним при мне служителем, и под самою хорошею погодою прибыл в Глухов; остановился у тамошнего протоиерея отца Корнилия Иезефовича, — у которого обыкновенно и преосвященный мой останавливался — и с сей первой моей дистанции отписал к преосвященному с возвратившимся при лошадях человеком.

Приятнейшая погода, хорошой и знакомой городок, солидной и благоразумной с латинью и сведениями муж, хозяин, удержали меня тут 2 1/2 дня.

Мой отец Корнилий был для Глухова живой своих времен исторический архив, и не мертвой — прошедших. Вследствие чего и по случаю единовременного со мною чрез Глухов проезда сенатора Теплова, рассказал он мне бывший с ним прежних времен разговор.

«Григорий Николаевич Теплов, — говорить отец Корнилий: — когда был в Глухове при гетмане Разумовском правителем канцелярии, или лучше сказать: политическим директором, инспектором, администратором, мантором и проч., то иногда ко мне прихаживал приятельски посидеть. — Говоря обо всякой всячине, так, как вы теперь со мною» — прильстил мимоходом вежливый священник, — «рассказал он единожды два случая или происшествия из первоначального своего состояния.

«В ребячестве моем», — говорить Теплов: — «когда мне было лет около 9-ти, играли равных нас ребятишек с десяток на улице, бегали, рылись в песке, глине, и кто как хотел. Вдруг увидели, что мимоезжая карета остановилась. Мы бросили игры и смотрели на нее. Узнали, что это был наш архиерей Феофан Прокопович 38. Он также смотрел [595] на нас в окно. Потом велел нам подойти в себе, дал всем руку, и некоторых останавливая, о чем-нибудь спрашивал, желая по-видимому узнать, как кто отвечает. Дело дошло до меня».

Прокопович: Как тебя зовут, мальчик?

Теплов: Гриша.

Прокопович: Кто твой отец?

Теплов: Солдат Николай Теплов.

Прокопович: «Где он служит? Отчего имеет пропитание? Сколько у него детей?» и проч. и проч. — Напоследок, подавая еще руку: «скажи своему отцу, чтоб он завтра пришел с тобою к архиерею, и сказал бы келейному, чтоб он об вас доложил».

«Мы все разбежались с вестьми», — продолжает Теплов, — «каждый куда хотел 39, и везде проповедывали, что архиерей нас благословлял, и что Теплову с отцом велел приттить к нему. На завтре, отец мой умыл меня чистою водою, расчесал волосы, помыл ноги, надел на меня белую рубашечку, подлоясал по ней покромочкою, и возложил на шею медный крестик на шнурке. Тут весь мой был мундир. Мы пришли к архиерею и стали в пространных сенях. Чрез них из одной половины в другую бежал келейник, и спросил отца моего скоропостижно: «что ты, старик?»...

«Когда мы допущены к преосвященному, то он, взяв меня за крестик, спросил: «кто тебе это дал?»... «Батюшка»... — «Нет, сказал архиерей, это вам навесил Владимир». — Потом спросил отца: «хочешь ли ты отдать мне своего сына?»...

Отец: Я с радостью бы хотел, да он записан в государеву школу...

Архиерей: Ты только пожелай, прочее все я на себя беру. Я в нем предвижу прок.

«Мой старик прослезился от благодарности, — и отпущен с миром, а я остался в пансионе архиерейском».

Второе происшествие:

«Когда я» — продолжает Теплов, — «учился уже в [596] Петербурге 40, то оскудел в одежде, а наипаче износил штаны скорее другого платья. Нужда — изобретатель всего. Я натянул полотно на блейт-рамы, и ну писать штаны, представляя их на тесемке, нацепленной на деревянный гвоздь, вколоченный в стену. Мои соученики насмехались предмету, но моя твердость в исполнении намерения была непобедима. Я продолжал работу постоянно, а им это подавало больше причины к смеху и к насмешкам. Один говорил: «пишет свой партрет», другой — «для друга — подарок», иной мимоходом подкрикивает: «не ошибись в мерке!», иной с важным видом говорит: «не мешайте, братцы, Теплову приводить к концу великие его намерения». Словом, я продолжал писать мои штаны под стрелами самых язвительных насмешек. Без нужды и без терпения не мог бы я кончить моей работы. По окончании же чувствовал внутренно, что работа удалась, и терпение уже торжествовало, не зная еще, чем оно наградится. Схватя мою картину, понес ее в дом... 41, в котором я знал, что принимают охотно всякие, подобные моему произведению, малости, дабы ободрять труд молодых учащихся, награждая их больше, нежели чего стоит вещь. В доме NN повеселились над картиною, хвалили ее перед барынями, спрашивали их мнения, нет ли в ней какого недостатка и дали мне целую горсть серебреных денег. Я побежал в ряды, выбрал по мере штаны, бросил старые, положил в оба новые кармана деньги — которых, за уплатою, осталось на доброй сюртук, явился к моим соученикам, и ударяя перед ними по обоим карманам, сказал моим насмешникам: «в мерке не ошибся».

Отец Иезефович, пересказывая мне сию историю, примолвил: «как мы были теперь у него на приезде, и я заметил, что он обошелся со мною по прежнему, то сказал я ему тихонько: «теперь вашему превосходительству не нужны живописные штаны». Он рассмеялся и сказал вслух: «напоминание [597] прежних времен приятно. Покойный преосвященный Прокопович и сам бы теперь доволен был, что он в своих догадках обманулся; он иногда на меня говаривал: этот мальчик имеет немаловажные дары природы, да только несчастлив; — а теперь я, — принявшись за орден, — по милости государыни, имею ленту». 42

§ XXVII.

Езда в Киев, в Польшу и возвращение в Севск.

От Глухова до Киева чрез триста верст перебежал я очень скоро. На пути встретился с турецким посланником, ехавшим после войны и замирения в Москву, где тогда находился двор. — Я свернул с дороги саженей на 15, но арап, прискакав ко мне верхом, стал напротив при самых моих лошадях. Я велел остановиться; а он поднял долгую свою клюку вверх, говорил громко по-турецки или по-арабски. Я сказал ему громогласно: «мир, мир!» он отвечал по-русски: «ты туда пошол, я туда пошол», и поскакал от меня за своими. После, кому я это рассказывал, мне говорили, или угадывали, что это должен быть шут. [598]

В Киеве принят я на квартиру в монастырь Верхомихайловский, архимандритом Исаиею. Он, получа от меня архиерейское письмо и при нем сто рублей ассигнациями в церковь 43, принял меня ласково и угощал во все дни хорошим столом. С нами всегда садилось человек от 6 до 8-ми. В сем числе были молодые монахи, которые хотя были не великие мудрецы, но поелику были «мондровные» 44, не любили молчать, они знали, Валахию, Молдавию, Сербию, часть Греции и Польши, и прочие места, где возможно было меститься и проходить людям такого сорта как они; лекарь Ив... Кричевский, который был немногим постарше меня, и с которым мы, увидясь, скоро свели дружбу, как обыкновенно водится между молодыми людьми; нечаянной семидесятилетний патер иеромонах Феофан Зеленевский, который, показавшись за столом, и будучи еще бодр, схватил меня за голову и начал ее целовать, где попал, говоря: «вы мне Ансона читывали». Я равномерно был рад нечаянному свиданию. Но никто другой не знал, каких времен знакомство мы воспоминали. Вскоре, однакож, сам Исаия припомнил, что патер Зеленевский прожил с год у севского архиерея [599] во мзду трудов, употребленных им древле по долгу учителя в синтаксисе для нашего архиерея, — который тогда был его учеником.

Преосвященного митрополита Гавриила Кременецкого нашел я часу в 9-м пред полуднем в загородном доме. Поднес ему письмо, а он мне дал свое архипастырское благословение; таким образом поквитавшись, расстались. От него заехал я к наместнику кафедрального его Софийского монастыря, игумену Мелхиседеку, который был мне несколько знаком, от свидания в Ганалеевском монастыре, когда его митрополит жил в оном, опасаясь свирепствовавшей тогда в Киеве заразы.

Поговоря с ним кое-о-чем, довольно долго, и сделавшись знакомы больше нежели прежде, спросил я его, «что так скоро преосвященный митрополит меня отпустил? Здоров ли он? или не занят ли? или»...

Наместник: Он здоров и свободен, так как я и вы; тут нет никакого или.

Я: Что-ж тут на место или?

Наместник: Сказать ли? Будь же скромен. Скромность есть тесная подруга с благоразумием. — Митрополит терпеть не может, ежели кто чисто, а наипаче счегольски одет. Это его болезнь или самонравие. Но особе его сана и его премаститых лет позволительно и то, и другое.

Я: Ну кто-ж это знал, что к вашим премаститым летам нельзя было показаться, не почистивши трубы?

Повеселившись со скромным и благоразумным отцем-наместником на счет самонравия, и управившись с водкою и закускою, расстались. — В Золотоверховский монастырь поспел я к самому обеду. За столом услышал, что мне на Бердичевскую ярмаку нельзя поспеть, потому что до нее верст ста с полтора, а она оканчивается сегодня и завтре; на Белоцерковскую-же, — до которой верст с 60, — поспею в самую пору, потому что она простоит еще дней 12. — Узнавши, что мне не для чего спешить, явился я на завтре, пред полуднем, Киевопечерские лавры к отцу архимандриту Зосиме Валькевичу, с письмом моего архиерея. Он позволил, по просьбе моей, поводить меня по пещерам, и пригласил [600] обедать. За столом сидело всех человек с шесть. С нами же обедал генерал Маслов, в камлотном малинового цвета сюртуке, с кавалерскою на нем звездою, а сам с бородою 45. Я прежде подумал, что он чем-нибудь болен, и для того, по некоторым бываемым иногда в таких случаях душевным наклонностям — похотел найтить на некоторое время свой покой в монастыре; но мне сказали, что он живет здесь с намерением вступления в монашество. Он хотя был уже лет семидесят, однакож свеж и крепок, и рассказывал за столом некоторые жеста из жизни Петра Великого довольно порядочно и памятливо, и согласно с бытописанием. От Киево-печерской лавры поспел я после обеда к славному проповеднику Леванде. Он принял меня в своем доме приятно и угощал монастырийским вином. Из малолетных его сыновей можно было видеть, что они в отце своем имеют наилучшего попечителя о их воспитании. — На завтре захотелось мне видеть Самуйловича, академического отменных дарований учителя. Он принял меня сократически: после общих изъяснений и общего разговора, он говорил о бессмертии души, а я доказывал о тленности тела.

Проведя таким образом в Киеве дней с пять, и получа от купца Дмитровича — который был тогда райцею 46 в магистрате — по письму архиерейскому — подкрепление в деньгах, выехал на мою белоцерковскую ярмарку чрез Васильковскую таможню. В Василькове директор таможни, Иван Никитич Болтин 47 по письму архиерейскому пропустил меня за границу, яко товар, не делающий ущерба своему отечеству. Я достиг Белой-церкви, и нашел в ней дурную деревню, кляштор, не помню какого ордена католицких монахов, каменную в развалинах церковь, в одною который углу [601] отправляется униатское священнослужение. Она построена была известным гетманом Иваном Мазепою, так, по крайней мере, меня уверяли тамошние жители. Ярмарка довольно была многолюдна; товаров было много и дешевы, в сравнении с ценами российскими.

Я в первый еще раз увидел тогда племя еврейское, и в душе моей выработывалась его история с какими-то особливыми чувствованиями. Я воображал, что история священная, церковная и гражданская нас не обманывают, ибо я теперь вижу потомков тех людей, коих имена — хотя не всех — священны, однакож для всех на земном шаре, держащихся веры христианской, достопамятны. Я представлял себе: Фару, Авраама, Исаака, Иакова, Ревекку, Рахиль; двенадцатерых братьев, от которых начались 12 колен; Моисея, Аарона, Иисуса Навина а Халева; веселую Марианну, смелую Юдиф, любезную Есфирь и проч... Самуила и других пророков; Сампсона и других судей; Саула, Давида, Соломона, Иероваама и Роваама; разделение народа на Иудеев и Самарян, одерживанные ими в течении многих лет победы над неприятелями; их междоусобные крамолы и неоднократное забирание их в плен вавилонской, где пели они горькую свою песнь: «На реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом, внегда помянути нам Сиона, и проч. Како воспоем песнь Господню на земли чуждей! Прильпни язык мой гортани моему! и проч. «Дщи Вавилову окаянная! Блажен, иже имет и разбиет младенцы твоя о камень 48

Видно им там не хорошо было! Я, руководствуясь историею, видел их в моем воображении возвращающихся из плена во свое отечество; потом порабощенных игу римлян и в напряженной злости, происходящей от ревности к святому закону, неизбежной ни в какой религии, и вопиющих: «кровь его на нас и на чадех наших. Не имамы царя, токмо кесаря», и наконец рассеянных за бунт наилучшим из римских государей по всему земному шару.

Я, всматриваяся в новые их для меня лица и одеяния, желал по ним проникнуть в глубину древности, дабы найти: [602] не осталось-ли в них чего-нибудь такого, чем удовлетворяется любопытство и самое любомудрие; однакож ничего другого не достиг, кроме того, что они приметно похожи на своих предков, которые обокрали у египтян сребро и золото, по согласию святого пророка Моисея, который потом, ушедши с ними и с покражею из Египта, прошел чудесным образом через море, удостоился получить скрижали завета, и тогда же их разбил, осердившись на народ, так точно, как бы генерал, осердившись на солдат, разодрал данное ему именное царское повеление.

Увы! народ возлюбленный Вечному! — так вещала мне задумчивость моя — ты почти непосредственно говаривал с Богом, и без чудес ничего не начинал и не делал. Наказание египтянам за утеснение тебя, разделение моря для прохода твоего, столп огненной ночью и облачной днем, остановление солнца, падение стен Иерихонских, манна с неба, вода из камня, и проч... суть твоя слава и доказательство, что ты был народ возлюбленный Богу; ты теперь, как говорит один писатель, занимаешься на ярманках «обрезыванием червонцев! и потерявши собственную землю и «царствие Божие», обитаешь спокойно на иждивении языка, имеющего и то и другое.

Окружен мрачною неразрешимостью времен, деяний, повествований, накупил я сукон, полусукон, полотен, батистов, платков, чулков и проч... и выехал обратно.

В Василькове получил я от господина Болтина ответное к преосвященному письмо, и прозрачную, на подобие янтарной, табакерку. Сей знаменитой автор и пошлино-собиратель, при всяком со мною разговоре, кормил своих журавлей. Счастливый дар природы, который доказывает, что великие люди могут в одну пору заниматься многими делами 49.

В Киеве митрополита нашел я страждущего судорожными припадками, почему и на письмо архиерея моего отвечать он [603] был тогда не в силах. Я повторя мне свидание со всеми прежними киевознакомцами и получа, в знак благословения, Киевопечерской лавры от отца архимандрита Зосимы Валькевича молитвенник и псалтирку, продолжал обратной путь.

Возвратившися в Севск, дал отчет о моем путешествии и водворился в мою отшельническую келью, где в течение времени часто посещала меня мать моя, останавливались приезжавшие к архиерею гости, или по надобностям, духовные и светские лица; забавлялись с хозяином гуслями; а скрипка была у меня в запасе, для умеющих. И келья моя и самый образ жизни были между состоянием светским и монастырским. За всем тем, я, против воли моей; всегда тревожился неведомо откуда происходившим вопросом: «что я теперь? и что буду впредь? и где мой хлеб насущный?»

Сей непостижимый зародыш вопроса мучил меня беспрестанно, и неприметно направил на стезю к непостижимому Провидению, управляющему судьбами человеков. Я обратил к нему мой беспрерывной вздох и чем меньше видел для себя человеческой помочи, тем боле находил справедливым, что человек, рожденный от подобных себе и ими оставленный, принадлежит к герольдии доброго и всеобщего Отца детей. Мой душевный вопль часто опирался на том священном и моему состоянию приличном слове: что, когда люди, будучи по природе злы, дают просящим детям своим хлеб, то неужели самая Благость откажет мне тогда, когда мне попечение ее нужно?

Пользуясь свободою времени, читал я разные книги, которыми давно уже запасся. Я сердился на пространство древнегреческой и римской истории, но был доволен переводившим оные господином Тредьяковским, который, на отечественном языке, много просветил своих единоземцов. Употребленные изредка в переводе сего достопочтенного мужа славянские слова, придают много важности и силы историческому смыслу, несмотря на злословие, истекающее от зависти тех славных насекомых, кои ни строкою полезною отечеству не услужили.

Квинт Курций не меньше пленил меня как на [604] девятилетнем моем возрасте Бова-королевич 50. Из российских творцов, ни которого я не читал с таким удовольствием, как Сумарокова. — Я столько к нему привык, что мог различать его стихотворения и узнавать их без надписи 51, хотя бы их еще и не читывал. В некоторых романических сочинениях места чувствительности, и пожертвования, меня поражали. Но описания обыкновенного волокитства приставали ко мне, как горох к стене. «Чувства мои, говорит в подобном случае Фридрих Великий, не в совершенстве к тому сотворены».

Прочитав некоторые переводы Лесажа, Волтера и Монтескю, мне внушилось, что проповеди епископов греческого — Илии Менятия, российского — Гедеона Псковского, суть спасительные нравоучения, произведенные усилием навыка, ограниченного властью закона. Но сочинения первых трех суть явления, отверзающие умственной глаз подобных им человеков, и оживотворяющие ощутительно душу мыслящего существа.

(Продолжение следует).


Комментарии

1. См. «Русскую Старину» т., III, 1871 г., стр. 119, 247 и 395. На стр. 399-й, строка 1 снизу пропущены слова: Садорского, с...». — Ред.

2. Образ сей — как тогда говорили — дала в церковь некая игуменья, по имени Ираида. Она была из какой-то знатной фамилии. Помнится из фамилии Воейковых. — Г. Д.

3. Учившиеся в классах должны лучше знать, а мне помнится, что один из Дионисиев, государей Сиракузских, пришед в капище, снял с эскулапа золотую ризу, говоря, что «она летом тяжела, а зимою не греет». Потом, отвязав от него же золотую бороду, сказал: «и отец твой Аполлон был без бороды». Мой архиерей не лучше поступил со святым Николаем. — Г. Д.

4. В подлиннике следуют зачеркнутые слова: «то есть он делает все то, чего ему хочется». — Ред.

5. Вместо зачеркнутого: «погибшую». — Ред.

6. Далее зачеркнуто: «натуральным людям». — Ред.

7. Зачеркнуто: «по согласию с архиереех». — Ред.

8. Вместо зачеркнутого: «на канапе». — Ред.

9. Зачеркнуто: «хозяине». — Ред.

10. Тогда еще не было дворянских опек и опекунов, которые теперь, под своею священною должностью, нередко оставляют питомцу в наследство разоренное имение, неоплатное долги я на всю жизнь тяжбу. — Г. Д.

11. Вместо зачеркнутого: «ложе нескверным». — Ред.

12. Вместо зачеркнутого: «трудами причетническими за ученье». — Ред.

13. Вместо зачеркнутого: «картин». — Ред.

14. Николай Борисович Самойлов, тайн. советник, сенатор, был женат на старшей сестре кн. Г. А. Потемкина Марии Александровне. — Это отец знаменитого генерал-прокурора и государственного казначея Александра Николаевича Самойлова (ум. 1812 г.). Дочь Николая Борисовича — Екатерина была в замужестве за героем 1812 г. — Раевским. — Ред.

15. Повествование самого Соколова. — Г. Д.

16. Это было около 3-го часа пополудни, следственно давно после деревенского и монастырского обеда, или после столичного завтрака. — Г. Д.

17. Вместо зачеркн.: «колесницы». — Ред.

18. Вместо зачеркн.: «понятным». — Ред.

19. Вместо зачерки: «умученных». — Ред.

20. Вместо зачеркн.: «безделках». — Ред.

21. Вместо зачеркн.: «около стен». — Ред.

22. Вместо зачеркн.: «повиновение». — Ред.

23. Далее следует в подлиннике зачеркнутая автором приписка: «ежели может печалиться или радоваться человек находящийся под запрещением вкушения всех в одном пункте радостей и печалей, горестей и сладостей». — Ред.

24. Вместо зачеркн.: «вздумал». — Ред.

25. Вместо зачерткн.: «характер». — Ред.

26. Обо всем этом, спустя года полтора, сам архиерей, будучи в хорошем духе, мне пересказывал, и мы по сему рассуждая, открыли один другому глаза. Я должен сказать, что когда такой благотворной дух на него находит, то представляет он особу, обворожающую каждого слушателя своим основательным, кратким, чистосердечным словом. Но сие так редко с ним случается, что едва ли в целый год можно считать несколькими часами. — Г. Д.

27. Далее в подлиннике зачеркнуто: «а архиерей пить не закаявался». — Ред.

28. Вместо зачеркн.: «на завтра». — Ред.

29. Вместо зачеркнутого: «есть истинное добро». — Ред.

30. Далее зачеркнуто: «но надежда — цыганка». — Ред.

31. Момус — шут богов. Митологисты наши говорят, что Момус единожды сказал: «Боги были пьяны, когда сотворили человека. Проспавшись — не могли без смеха взглянуть на свое творение». — Г. Д.

Это примеч. было первоначально в подлиннике так: «Момус — бог дурачества, ежели это бог». — Ред.

32. Вместо зачеркн.: «сунул». — Ред.

33. Монастырь Петропавловский, хотя называется Глуховским, однако же он от Глухова отстоит на 20 верст. — Г. Д.

34. Вместо зачеркнутого: «отправились». — Ред.

35. Козельский знаком был моему архиерею от тех времен, когда они вместе ходили на лекцию экспериментальной физики в Петербурге. — Г. Д.

36. До открытия наместничеств в Глухове была малороссийская коллегия. — Г. Д.

37. Этому Ивану Голеневскому принадлежит стихотворение, имеющееся и в моей библиотеке: «Плачь по блаженной и вечно достойной памяти императрице Елисавете Петровне»; напечатано в лист, при акад. наук, в 1762 г. См. об этом «Плаче» в нашем очерке царствования Петра III-го «Отеч. Записки» 1867 г. кн. VIII, стр. 756 и друг. — Ред.

38. Не могу припомнить, в котором это городе. Судя по Прокоповичу, должно быть в одном из трех, то есть, или во Пскове, или в Новегороде, или в Петербурге, в которых сей знаменитый архиерей имел свои должностные пребывания. — Г. Д.

39. Зачеркнуто: «и куда мог». — Ред.

40. Не ногу припомнить, в казенном ли каком училище, или в том же архиерейском пансионе. — Г. Д.

41. Протопоп именно сказал, в чей дом, но я точно не могу припомнить, а похоже, как будто на один из двух домов: или Шувалова, или Нарышкина. — Г. Д.

42. Приведенные Добрыниным рассказы о Теплове относятся к Григорию Николаевичу Теплову, одному из замечательных людей как на государственном поприще, так и на литературно-ученом — в царствование Екатерины II. Теплов род. во Пскове, по одним известиям в 1720 г., по другим в 1725 г. Если верить Гельбигу (Russische Guenslinge изд. 1809 года стр. 313), Теплов был сын истопника в александро-невской лавре, в Спб. Так как у него не было фамилии, то архиерей (?) дал ему прозвание Теплов, чтоб тот помнил свое происхождение. Теплов воспитывался в петербургской семинарии, учрежденной на Новогородском Карповском подворье архиепископом Феофаном Прокоповичем. По окончания наук — был учителем семинарии. Дослан за границу, в 1736 г. записан в академии наук — студентом, в 1741 г. сделан адъюнктом. В царствование Елисаветы — Теплов является воспитателем графа Кирилла Разумовского и именем его управляет с 1745 г. всею академиею наук. В 1750 г. воспитанник Теплова сделан гетманом Малороссии; в течении четырнадцати лет Кирилл Разумовский правит обширнейшим краем под руководством своего умного и хитрого воспитателя. Немилость Петра III к Теплову (бывшему в 1762 г., в Спб., в чине дейст. ст. советника) вдвинула сего последнего в ряд сторонников Екатерины II. Он делается одним из усерднейших заговорщиков, и в дни низвержения Петра III — Теплов пишет известный манифест, исполненный жестоких обвинений, частью справедливых, частью зло преувеличенных против Петра III. За этот труд Теплов получил 20 т. руб. В ноябре 1762 г. Теплов сделан членом коммисии о духовных мнениях; в апреле 1763 г. — он определен статс-секретарем к принятию прошений поступающих к государыне; в 1767 г. — тайным советником, сенатором и т. д. В 1775 г. Теплов получил орден св. Александра Невского. Умер 30 марта 1779 г. Теплов оставил по себе память человека обширной учености (ему принадлежит несколько изданных при жизни же его сочинений), ревнителя просвещения (он преобразовал академию наук, составил проект учреждения университета в Батурине и т. д.); но в тоже время, злого, лукавого, пронырливого честолюбца, не останавливавшаяся ни пред какими средствами для удовлетворения жажды к почестям и отличиям. Имя Теплова примешивается иноземными писателями к нескольким темным деяниям второй половины XVIII века.

В пределах епархии Кирилла Флиоринского, героя бытописания Добрынина, именно в Орловской губернии, Барачевском уезде находилось имение Григорья Николаевича Теплова — село Молдовое. — Ред.

43. Архиерей мой часто бывал в этот монастырь вкладчиком, потому что он с молодых лет жил в нем на монастырском содержании. — Г. Д.

44. На славяно-духовно-польском языке «мондровный» значит, на божествецном-французском: «вояжир». По значению же слова: «мондровать» — кажется с польского на российском — значит мудрствовать, а на греческом значит: философствовать. Следовательно — по моему силлогисьму — всякого праздношатающегося или беспашпортного бродягу, можно называть философом. — Г. Д.

45. Это тот самый Яков Андреевич Маслов, о котором пишет Болотов в своих записках т. I, стр. 178 и друг. изд. «Русск. Стар». 1870 г. — Ред.

46. Ратман. — Г. Д.

47. Он известен по сочинению возражения на Леклерка. Он сочинение сие — будучи Севске в гостях у шурина своего, воеводы Пустошкина, — сообщил моему архиерею, и я читал его еще в рукописи. Архиерей сказал об нем свое мнение: «что оно дышет патриотизьмом и историческою истиною». — Г. Д.

48. Последние строки со слова «дщи» — в подлиннике зачеркнуты. — Ред.

49. Иван Никитич Болтин, впоследствии генерал-майор, член военной коллегии и российской академия, р. 1734 г. Директором васильковской таможни назначен в 1776 т. на каковом месте пробыл до 1780 г. Умер в 1792 г. Замечательное сочинение его: «Примечания на историю Россию Леклерка» — изд. в 1788 г. в 2-х томах. Известная полемика Болтина с кн. Щербатовым принесла иного пользы в разработке древнего периода отечественной истории. — Ред.

50. Познакомившись с хронологиею, мне очень полюбилась шутка одного иностранного писателя, который, в переводе на российский, говорит: «не диковинка выставить пред светом великими дела Александра Македонского, если он имел при себе секретарем Квинта Курция». — Г. Д.

51. В подлиннике зачеркнуто: «между других творцов». — Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Истинное повествование, или жизнь Гавриила Добрынина, им самим написанная. 1752-1827 // Русская старина, № 5. 1871

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.