Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ДЕРЖАВИН Г. Р.

ЗАПИСКИ

ИЗ ИЗВЕСТНЫХ ВСЕМ ПРОИЗШЕСТВИЕВ И ПОДЛИННЫХ ДЕЛ,

заключающие в себе

ЖИЗНЬ ГАВРИЛЫ РОМАНОВИЧА ДЕРЖАВИНА

ОТДЕЛЕНИЕ VII

Царствование императора Павла

Ноября 6-го дня 1796 года поутру часу в 11-м получил Державин сведение от служившего при Кабинете надворного советника, бывшего прежде при нем секретарем Маклакова, что государыня занемогла (хотя тогда уже она, как выше сказано, от удара скончалась), и как это иногда случалось, то и уважения большого сия неприятная ведомость не имела, но после обеда, часу в 6-м, уведомился от товарища своего, сенатора Семена Александровича Неплюева, что она отыде сего света, то поехали они во дворец и нашли ее уже среди спальни лежащую, покрытую белою простынею. Державин, имев вход во внутренние чертоги, вошел туда и, облобызав по обычаю тело, простился с нею с пролитием источников слез. Вскоре приехал сын ее, наследник или новый император Павел. Тотчас во дворце прияло все другой вид: загремели шпоры, ботфорты, тесаки, и, будто по завоевании города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом. Но описывать в подробности всех происшествий, тогда случившихся, было бы здесь излишне, ибо они принадлежат до государственной истории, а не до частной жизни Державина. Он на другой день вообще с прочими государственными чинами в сенатской церкви принес присягу; потом отправил все погребальные церемонии, быв не один раз дежурным как во дворце при теле новопреставившейся императрицы, так и в Невском монастыре при гробе покойного императора Петра III (ибо Павел восхотел соединить тела их в одной могиле в крепости Св. апостола Павла, в соборной церкви), и, наконец, и при самом погребении, оставаясь все сенатором и Коммерц-коллегии президентом. Но скоро вышел от императора указ о восстановлении на прежних Петра Великого правах всех государственных коллегий, в том числе и Коммерц, и в то же время поутру в один день рано, придворный ездовой лакей привез от императора повеление, чтоб он тотчас ехал во дворец и велел доложить о себе чрез камердинера его величеству. Державин [189] сие исполнил. Приехал во дворец, еще было темно, дал знать о себе камердинеру Кутайсову 216, и коль скоро рассвело, отворили ему в кабинет двери. Государь, дав ему поцеловать руку, принял его чрезвычайно милостиво и, наговорив множество похвал, сказал, что он знает его со стороны честного, умного, безынтересного и дельного человека, то и хочет его сделать правителем своего Верховного Совета, дозволив ему вход к себе во всякое время, и если что теперь имеет, то чтоб сказал ему, ничего не опасаясь. Державин, поблагодаря его, отозвался, что он рад ему служить со всею ревностию, ежели его величеству угодно будет любить правду, как любил ее Петр Великий. По сих словах взглянул он на него пламенным взором, однако весьма милостиво раскланялся. Это было в понедельник. Во вторник действительно вышел указ об определении его не в правители Совета, как ему император сказал, а в правители канцелярии Совета, в чем великая есть разница; ибо правитель Совета мог быть как генерал-прокурор в Сенате, то есть пропустить или не пропустить определения, а правитель канцелярии только управлять оною. Сие его повергло в недоумение, и для <того> во вторник и в середу, делая визиты членам Совета, искренно некоторым из них открыл, что он, будучи сенатором, не знает, как поступить, и для того решился попросить у государя инструкции. Ему сие присоветовали, тем паче как Степан Федорович Стрекалов сказал, что в первую Турецкую войну дана была покойною императрицею инструкция, но единственно на военные действия, а когда та война кончилась и начали вступать в Совет и гражданские дела, то государыня, первую инструкцию взяв, хотела издать другую; но по препятствиям, оказываемым князем Вяземским, день от дня отлагала.

Настал четверг, то есть день советский. Державин, приехав в оный, не знал, как ему себя вести, и для того, не садясь ни за стол членов, ни за стол правителя канцелярии, слушал дела стоя или ходя вокруг присутствующих. По окончании заседания, князь Александр Борисович Куракин 217, встав, приказывал, что когда напишется протокол о делах, о коих рассуждали, то чтоб оный привез он к нему для поднесения императору. Сие его пуще смутило, ибо изустно слышал от государя, что он ему во всякое время с делами дозволил к себе доступ; а как он во все сии дни имел счастие с прочими членами Совета приглашаем быть к обеду и ужину его величества, то имел случай говорить и с самим Куракиным о своем намерении просить инструкции, дав ему почувствовать, что ему самому вход император к себе дозволил. Хотя сей вельможа на то был согласен, однако, как Державин опосле узнал, что он был им всем неприятен, ибо по собственному своего [190] выбору, а не по их представлению государь посадил его в Совет. Вследствие чего и нашли они минуты сделать на него разные неблагоприятные внушения, как между прочим, что Державин низким почитает для себя быть из сенаторов правителем канцелярии Совета; что Вейдемейер, бывший тогда оным, считает тем себя обиженным. Но как бы то ни было, Державин, следуя твердо своему намерению, приехал во дворец рано поутру в пятницу просить инструкции. Его не допустили, потому что все утро занимал его <Павла> канцлер Остерман, и тут, как опосле слышно было, по направлению других, а именно графа Безбородки (ибо он сам был честнейший человек) вышесказанные сделаны императору внушения. По сей причине принужден был в пятницу ехать ни с чем домой, а в субботу, долго ожидав, был принят, казалось, довольно ласково. Он спросил: «Что вы, Гавриил Романович?». Сей ответствовал: «По воле вашей, Государь, был в Совете; но не знаю, что мне делать». «Как не знаете, делайте, что Самойлов делал». Самойлов был при государыне правителем канцелярии Совета, счисляясь при дворе камергером. «Я не знаю, делал ли что он; в Совете никаких его бумаг нет, а сказывают, что он носил только Государыне протоколы Совета, потому осмеливаюсь просить инструкции». «Хорошо, предоставьте мне». Сим бы кончить должно было; но Державин по той свободе, которую имел при докладах у покойной императрицы, продолжив речь, сказал: не знает он, что сидеть ли ему в Совете или стоять, то есть быть ли присутствующим или начальником канцелярии. С сим словом вспыхнул император; глаза его как молния засверкали, и он, отворя двери, во весь голос закричал стоящим пред кабинетом Архарову, Трощинскому и прочим, из коих первый тогда был в великом фаворе: «Слушайте: он почитает быть в Совете себя лишним, — а оборотясь к нему: Поди назад в Сенат и сиди у меня там смирно, а не то я тебя проучу». Державин как громом был поражен таковым царским гневом и в беспамятстве, довольно громко сказал в зале стоящим: «Ждите, будет от этого царя толк». После сего выехал из дворца с великим огорчением, размышляя в себе: ежели за то, что просил инструкции, дабы вернее отправлять свою должность — заслужил гнев государя, то что бы было, когда не имея оной, сделал какую погрешность, а особливо в толь критическое время, когда все прежние учреждения Петра Великого и Екатерины зачали сумасбродно без всякой нужды коверкать. В таковых мыслях приехав домой, не мог удержаться от горестного смеха, рассказывая жене с ним случившееся. Скоро после того услышал, что в Сенат прислан именной указ, в коем скачано, что он отсылается назад в сие правительство за дерзость, оказанную государю; а кавалергардам дано повеление, чтоб его не впускать во время собрания в кавалерскую залу. [191]

Таковое посрамление узнав, родственники собрались к нему и с женою вместе осыпав его со всех сторон журбою, что он бранится с царями и не может ни с кем ужиться, принудили его искать средств преклонить на милость монарха. Не знал он, что делать и кого просить. Многие вельможи, окружавшие государя, хотя были ему знакомы и оказывали прежде благоприятность; но не имели духа и чувства сострадания, а жили только для себя; то он их и не хотел беспокоить, а по прославляемым столь много добродетелям и христианскому житию казалось ему лучше всех прибегнуть к князю Николаю Васильевичу Репнину, которого государь тогда уважал, и что, как все говорили, он склонен был к благотворению, то он и поехал к нему поутру рано, когда у него никого еще не было и он был в кабинете, или в спальной своей еще только одевался. Приказал о себе доложить; дожидался в другой комнате, и как они разделяемы были одною стеною, или дверью, завешенною сукном, то и слышен был голос докладчика, который к нему вошел. Он ему сказал: «Пришел сенатор и хочет вас видеть». «Кто такой?». «Державин». «Зачем?». «Не знаю». «Пусть подождет».

Наконец, после хорошего часа, вышел и с надменным весьма видом спросил: «Что вы?». Он ему пересказал случившееся с ним происшествие; он показал презрение, и отворотившись, сказал: «Это не мое дело мирить вас с Государем». С сим словом Державин поклонясь вышел, почувствовав в душе своей во всей силе омерзение к человеку, который носил на себе личину благочестия и любви к ближнему; а в сердце адскую гордость и лицемерие. Скоро после того низость души сего князя узнали и многие, и император его от себя отдалил. Таковы-то почти все святоши 218; но как бы то ни было, Державин по ропоту домашних был в крайнем огорчении и, наконец вздумал он без всякой посторонней помощи возвратить к себе благоволение монарха посредством своего таланта. Он написал оду на восшествие его на престол, напечатанную во второй части его сочинений под надписью: «Ода на новый, 1797 год», и послал ее к императору чрез Сергея Ивановича Плещеева 219. Она полюбилась и имела свой успех. Император позволил ему чрез адъютанта своего князя Шаховского приехать во дворец и представиться, и тогда же дан приказ кавалергардскому начальнику впускать его в кавалерскую залу по-прежнему.

Между тем в те дни, как он почитался в Совете, неприятели его смастерили выжить из Коммерц-коллегии, которая восстановлена в превосходнейшее достоинство, чем учреждена была с самого начала Петром Великим, ибо Коллегия от коммерции и Таможенная канцелярия, все заключалось в ней. Президентом пожалован тайный советник Петр Александрович Соймонов, и Державин, по исключении его из Совета, остался только в Сенате в Межевом [192] департаменте, и там, когда случались спорные и шумливые дела, то он шутя повторял императорские слова: «Мне велено сидеть смирно, то делайте вы как хотите; а я сказал уже мою резолюцию». Однако ж в сие время многие прибегали к нему утесненные, прося быть третейским судьею в их запутанных и долго продолжающихся тяжбах, и также отдавали себя и их имения по расстроенным от долгов их обстоятельствам. Хотя таковая общественная доверенность к нему началась еще в царствование Екатерины; но при Павле до такой степени возросла, что он имел в управлении своем 8 опек, а именно: 1-е, господ Фирсовых; 2-е, графа Чернышева; 3-е, князя Гагарина; 4-е, графини Брюсовой; 5-е, князя Голицына; 6-е, графини Матюшкиной; 7-е, генерала Зорича; 8-е, госпожи Колтовской, кроме посторонних, которые требовали от него советов: как-то сенатор Самарин и граф Апраксин, для которых он писывал нарочито трудные бумаги. Хотя с имений, состоящих в его попечительстве, получал он ежегодного дохода до миллиона рублей, но не пользовался определенными по законам и пятью процентами, почитая низким служить своему брату из-за платы. Касательно ж третейских судов важных и не важных, по именному указу и по обоюдному согласию тяжущихся, с посредниками и без посредников, решил близ сотни; но по именам их назвать трудно, а упомяну несколько знаменитнейших. А именно назову: 1, покойного Евдокима Никитича Демидова оставшуюся вдову с детьми ее, с имением более миллиона; 2, графа Матвея Федоровича Апраксина с супругою его 220; 3, графа Федора Григорьевича Орлова с генеральшею Фирсовою; 4, графа Моценига с банкиром Судерландом; 5, английского купца Ямеса с компанею; 6, Анну Александровну Лопухину с ее деверем; 7, графиню Брюс с графом Мусиным-Пушкиным; 8, многих кредиторов графа Чернышева и князя Гагарина; 9, графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина с Иваном Ивановичем Шуваловым 221; 10, родных братьев Александра и Дмитрия Львовичей Нарышкиных в разделе между ими имения; 11, зятя их польского графа, по фамилии не упомню; 12, генерал-майора Маркловского с генералом прокурором Самойловым и прочими наследниками покойного князя Потемкина, и других многих, как выше сказано, о которых не упомню; но за не излишнее почитаю о некоторых из них по особливым происшествиям, в которых наиболее ознаменовался характер Державина, объяснить подробнее, как то:

Первое: граф Чернышев 222 был поручен ему в опеку в чрезвычайно расстроенных обстоятельствах, так что имения далеко недоставало на расплату его долгов, из коих большая часть была несправедлива, а в том числе казенных до 200 000 рублей. Нечего было делать, как отдать все движимое и недвижимое имение по разделам кредиторам, как то было предместник его, граф Сиверс, [193] уже и сделал, но в таком случае толь знатный дом графов Чернышевых должен был повергнуться в бедственное уничижение; муж, жена, малые дети, кормиться мирским подаянием. Итак, Державин решился императору послать письмо, в котором объяснил несправедливость долгов и незаконность обязательств, не токмо многих партикулярных, но и высшего казенного долгу; прося первые приказать разобрать в судебных местах, а во вторых если <не> вовсе не взыскивать, то по крайней мере без процентов. Такова смелая просьба в Павловы времена, чтоб опорочивать казенный долг, была не шутка. Все думали, что его пошлют в Сибирь; но против всякого чаяния получил удивительный рескрипт, в котором государь говорил, что, хотя и видит он представление попечителя справедливым, но почитает и сам себя банкротом, и для того повелевает государственному казначею казенный долг без процентов рассрочить на такое время, как из доходов можно будет заплатить его, без всякого залога под честное слово Державина; партикулярные долги сыновние, сумнительные, отослать на разбор судебных мест, а между тем родительские и справедливые долги заплатить, взяв суммы из банка вновь под залог имения. Таким образом, вдруг нерешимый узел всех долгов графа Чернышева развязался 223: 1) Казенный долг без залогу и без процентов рассрочен на 8 лет, потому что он был в самом деле несправедлив, ибо некто Диго, конторщик банкира Судерланда, взяв от Чернышева вексель на расплату его партикулярных долгов, не заплатя, взнес оный в кассу банкира на место полученных им из казны для пересылки в чужие края, когда открылось вышеописанное банкротство банкира Судерланда, почему и стал граф Чернышев вдвойне должным — и казне, и партикулярным людям. 2-е) Партикулярных кредиторов обязательства сумнительные велел препроводить на рассмотрение судебных мест по законам. 3-е) Несмотря на запрещение, учиненное по сим обязательствам, приказано банку выдать сумму на имение графа Чернышева, доставшееся ему по наследству от родителей, и заплатить сперва долги родительские, а потом и сыновние, которые окажутся не сумнительными. Вследствие чего Державин разобрал обязательства молодого графа Чернышева и, подведя законы, открыл их истинное достоинство, по какому должны они быть заплаченными или уничтоженными; созвал кредиторов чрез публики и, положа с одной стороны векселя их с примечаниями на оные, а с другой положа ассигнации, занятые из банка, оставшиеся за платежом родительских долгов, требовал их согласия, хотят ли они за несправедливые по законам получить половинные суммы или отосланы быть в судебные места для разбирательства по законам; поелику ж обязательства, как выше сказано, были беззаконные и сумнительные, то большая часть кредиторов и согласились с радостью [194] принять половинные суммы обязательств; но несколько захотели подвергнуться судебному рассмотрению, которых оказалось не более как тысяч на сорок. Итак, одним разом масса на два миллиона долгов решилась, кредиторы были все довольны, а Чернышев остался в двадцатипятилетний <срок в> банк должен только до шестисот тысяч, да казне и партикулярным людям до 400, которые расписаны платежем в годы, и в правление Державина из доходов заплачены, оставалось только заплатить княгине Дашковой 18 тысяч рублей, в то самое время, когда, за платежом процентов в банке 50 000, Чернышев получал доходу около 70 000 рублей. Но при всем <том>, по привычке к роскоши и к мотовству, наскучил жить в довольстве и покое, пожелал быть свободным от попечительства. Вследствие чего Державин, взяв от него квитанцию в добропорядочном управлении имением его и в получении им по отчетам сумм, в 1807 или 1808 годах освободил его от своей опеки, и он, после того, продав несколько душ, за всем тем сделался должным не менее почти, как прежде.

Второе происшествие по третейскому разбирательству случилось не менее примечания достойное, означающее характер императора Павла и Державина. Оно было следующее: князь Потемкин имел у себя в Польше местечко Дубровку, купленную у князя Любомирского, в которой была устроена им прекрасная суконная фабрика, которой управлял из приязни или лучше из раболепства армейский подполковник Маркловский 224. После же смерти князя вступили в наследство граф Самойлов с прочими сонаследниками и сонаследницами. Маркловский приехал к ним в Петербург для расчета по фабрике, и как в то время был граф Самойлов генерал-прокурором и в великом случае при дворе, то натурально и не весьма уважал управителя фабрики, и как он имел счет по неполучению обещанного жалованья и по прочим издержкам на князя, то Самойлов не токмо не заплатил ему требуемых им сумм, но, сделав притеснение, исходатайствовал от императрицы указ — чтоб счесть его в Могилевской казенной палате, будто по казенному управлению, куды и отослан был в кибитке под присмотром офицера. Натурально, в угодность сильного, может быть, сделаны ко вреду его многие натяжки; но как бы ни было, он считал себя обиженным и неудовлетворенным. В таком положении дело застала смерть императрицы. Обстоятельства переменились, Маркловский стал посмелее говорить и уграживать жалобою императору. Граф Самойлов испугался, и прибегли оба к посредству Державина, чтоб он разобрал их третейским разбирательством, который потребовал от них с каждой стороны объяснениев и документов, по чему кто себя правит. Они представили кратчайшие, из которых, однако, примечались уже со стороны Маркловского излишние требования, а со стороны Самойлова спесь и самоуправство, [195] что не хотелось ему и малого сделать удовлетворения. В таком случае не было надежды к добровольному примирению, а надобно было решить властию, которою обвиненный всегда почитается несправедливым. А потому и требовал посредник от них на законном основании, от крепостных дел, записи, чтоб без всяких отговорок решение его исполнили. Маркловский на сие согласился, но граф Самойлов не хотел себя подвергнуть сему обязательству, а говорил, что он и без записи исполнит положение суда. Державин, знав его к колебанию склонный нрав, не хотел вотще употреблять труда своего; а для того от посредничества отказался.

Скоро после того двор отправился в Москву для коронации, и граф Самойлов туды поехал. Там снискал он, по своему старому знакомству и связям, придворных приятелей между приближенными императору, как-то: генерал-прокурора тогда бывшего, князя Куракина и прочих; а потому и мало заботился о удовлетворении Маркловского, который был принят в службу и находился в Твери комендантом. При возвращении двора в Петербург, снискал он <Маркловский> знакомство у известного господина генерала Дибича 225, вступившего в российскую службу из Пруссии и обучавшего гвардию строевым эволюциям на манер прусской, которого государь, по пристрастию к сей нации, подобно как и родитель его Петр Третий, очень любил. Почему, поруча в покровительство его и графа Палена, бывшего тогда военного губернатора, жену свою, отправился в Петербург, возобновил дело с графом Самойловым третейским судом; ибо по присутственным местам не было способу ни начать, ни продолжать его, ибо у Маркловского с князем Потемкиным не было никакого письменного акта на управление фабрикою, ни на положенное от него жалованье, ни на кредит делать долги на счет его; следовательно, только по совести приняв в документы некоторые письма и обстоятельства, что подчиненный волю главного своего начальника и толь могущего вельможи исполнять был должен поневоле, Маркловский право свое иметь мог. По таковым обстоятельствам опять Маркловский чрез жену свою прибег к суду Державина, на что и Самойлов согласился.

Державин паки требовал по порядку доказательств с обеих сторон и записи; но не успел еще получить оных, как Маркловский приехал в Петербург, привезя с собою для усмотрения императора мундирные образчики сукон, которые с опробованными не были сходны. Сим очень он угодил государю, и по сей-то причине генерал-кригскомиссар князь Сибирский 226 был сослан почти без суда на каторгу в Сибирь, а Маркловский получил доверие и, будучи у него в одно время в кабинете по предварению Дибича, а может быть, и графа фон дер Палена, осмелился пожаловаться на графа Самойлова о своей ему обиде и что он не может по своим [196] просьбам нигде удовлетворения <получить>. Государь приказал Палену, чтоб Самойлов тотчас удовлетворил Маркловского, а ежели он будет отговариваться неимением на тот раз денег, то чтоб сорвал с жены его бриллианты и отдал Маркловскому. Граф Самойлов, услыша такое строгое повеление, бросился к графу Кутайсову, к любимцу камердинеру или гардероб-мейстеру, который был в первых чинах и в Андреевской ленте, и также к возведенному им в генерал-прокуроры господину Обольянинову, прося, чтоб не столь круто поступили с ним, ссылался на зачатый им у Державина третейский суд. Сии два любимца упросили императора, чтоб он отменил приказание свое, данное графу Палену, и дозволил разобраться судом посредническим; но как записи еще не сделано было, то продолжалось дело несколько дней без производства. Маркловский в одно утро просил Державина о скорейшем окончании; Державин ответствовал, что коль скоро запись будет, то он не умедлит решение. Маркловский от него поехал в дворец. Там сам ли император спросил об удовольствовании его, или Маркловский жаловался на продолжение; но только в то же утро, когда Державин приехал в Сенат, прискакал к нему без души адъютант императорский князь Гагарин, которого жена была фавориткой его величества, и объявил ему волю государя, чтоб совестное дело Маркловского с Самойловым непременно в тот день решено было в пользу <первого> 227, а ежели оно так не решится, то из имения его, Державина, Маркловский удовольствован будет. Державин, получив такое повеление, изумился и холоднокровно с огорчительною усмешкою ответствовал: «Донесите Его Величеству, что воля Его исполнена будет; но в случае какой ошибки по скорости, не угодно ли Его Величеству будет принять пред Всевышним Судьею ответственность на себя?». Последних с горечью выговоренных слов, чаятельно, князь Гагарин, будучи весьма благонамеренный и добрый человек, не донес императору. Как бы то ни было, Державин в крайнем был смущении и не знал, как в несколько часов столь запутанное совестное дело, требующее осторожного соображения и в пользу непременно одного из тяжущихся беспогрешительно решить; поехал домой придумать какое-либо к тому удобнейшее средство. Нашел, что военный губернатор граф Пален был у него и хотел его видеть. По тогдашнему строгому и крутому правлению домашние перепугались, предполагая быть какому гневу государя; но тогда же получил письмо от него, г. Палена, который объявляет ему императора ту же самую волю, которую объявил и адъютант Гагарин, то есть, чтоб в сутки решить дело в пользу Маркловского, в противном же случае пожертвует своим имением. Итак, тотчас призывает он к себе [197] главного наследника графа Самойлова и всех других, бывших наличных в Петербурге, как-то: князя Юсупова, действительных тайных советников Петра <Амилиевича> и Шепелева, по доверенности супруг их, Василия Васильевича Енгельгардта и прочих, которым пересказывает словесное повеление императора и, наконец, письменное, полученное от графа Палена, предлагая, чтоб они или несправедливо решились удовлетворить хотя половиною иска Маркловского, которого было 120 тысяч; то есть что причиталось ему получить, полагая по 7 тысяч на год будто обещанного ему князем жалованья; а другую половину 60 тысяч, то есть на счет князя без доверенности долгов, разным людям насчитанных, будет стараться имеющимися у него документами уничтожить. Все они на это согласились.

Итак, призвали Мартеновского, который никаким образом не соглашался получить половину иска. Итак, что было делать? Приговорить весь заплатить крайняя была бы несправедливость, которая легла бы вечно на совести, а сверх того подвергнулся бы стыду и поношению, что из трусости, как низкого духа человек, предал в жертву бессильных сильному; с другой же стороны заступить невинность справедливым решением, отказав весь иск Маркловскому, как ни чем недоказанный, было бы в правление императора Павла крайнее неблагоразумие; а потому и придумывал способы, как бы кончить процесс миролюбием, а не своим приговором, и, наконец, по тончайшим соображениям всех здесь видимых обстоятельств, усмотрел, что пред тем за год было дело у тех же сонаследников с князем Любомирским, которого было местечко Дубровка, где была означенная суконная фабрика и продана князю Потемкину, и как деньги были не все заплачены, то происходил между тем князем и сонаследниками расчет в суммах, который решен третейским судом и конфирмован императором. Из сего решения видно, что все долги по Дубровке и фабрике принял Любомирский на себя, а прочие — то есть по обязательствам на имя князя Потемкина — граф Самойлов с сонаследниками, каковых дубровинских долгов насчитывалось тоже до шестидесяти ж тысяч; следовательно, и выходило само по себе, когда 60 тысяч наследники согласились заплатить добровольно, а шестьдесят тысяч приняты по третейскому суду, утвержденному императором, князем Любомирским, от чего он и отговориться не может. Обе стороны на сие согласились. Вследствие чего и написал приговор, в котором сказано, что, по предложению Державиным миролюбия, платят они тотчас 60 тысяч, а достальные предоставляют получить с Любомирского по его в бывшем третейском суде согласию.

Сей приговор графом Самойловым и всеми сонаследниками подписан; но как пришло к подписке Маркловского, то он начал [198] насчитывать и требовать 30 000 рублей, говоря, что он без того не подпишет приговора, стращая графом Паленом. Тут Державин вышел из себя и, забыв строгость императорского приказания и покровительство Маркловского Паленом и Дибичем, сказал Маркловскому в лицо, что он бездельник, что иск его затейный, доказывается сие собственным его письмом, в котором он уведомляет одного своего приятеля, что он в ведомости на имя его показал должным князя Потемкина 18 тысяч рублей, то чтоб он сие, когда будет спрошен, подтвердил; но тот сего не подтвердил и отдал письмо его графу Самойлову, а сей Державину, при первом еще желании разобраться третейским судом, про которое он, Самойлов и Державин совсем было забыли; но при сем последнем разбирательстве Державин, вспомнив, не показал его с умыслу, дабы не показать Маркловскому вида, что он противной стороны, и не подать тем поводу <к> каким-либо клеветам и ухищрениям, при сильном покровительстве самого императора отдалить его от разбирательства сего дела, предоставляя себе то письмо показать при самом последнем решении и, изобличив Маркловского неожиданным образом в его плутовстве, сделать его безгласным, что он и сделал. Прочевши то письмо громогласно, спросил Маркловского, хочет ли он, чтоб то письмо показано было императору; словом, ежели он не подпишет миролюбия, он сейчас едет во дворец и уверен в правосудии государя, что он, Маркловский не токмо не получит своего иска, но будет отправлен в Сибирь, как изобличенный бездельник. Маркловский, увидя свое письмо и твердую решимость Державина, защищавшего правдою невинность, затрясся, побледнел и, не говоря ни слова, подписал приговор. В 7 часов утра отправил Державин чрез графа Палена репорт государю и при оном, за подписанием обеих сторон тяжущихся, приговор, также при доношении в Сенат, и списки такие же дал на обе стороны. Таким образом, сие ябедническое дело кончено. Государь был очень доволен, что повеление его в толь короткое время исполнено, а Державин не подвергался никаким пересудам, ибо миролюбием, а не его одним приговором окончил оное.

В прошлом годе, пред сим делом, по той ли интриге, что должен был решительный приговор последовать в общем собрании Правительствующего Сената о взыскании с тамбовского купца Бородина по вышеупомянутому винному откупу 300 000 рублей, по жалобе стряпчего, которого государственный казначей граф Васильев покровительствовал, да и вся партия графа Гудовича и Завадовского, и как боялись противного мнения Державина, по коего приказанию, в бытность его в Тамбове губернатором, губернский стряпчий вошел в иск на Бородина, то, бывши тогда генерал-прокурором, князь Лопухин, будучи упрошен помянутой [199] партией, хитрым образом удалил Державина в Белоруссию в имение генерала Зорича, находящееся в Шклове, якобы по дошедшим на него до престола жалобам от тамошних евреев, или как известно всем было, что любимцу императора, вышесказанному гардероб-мейстеру Кутайсову, чрезвычайно хотелось то Зоричево имение за дешевую цену себе присвоить, а потому Лопухин как тесть Кутайсову, благоприятствуя ему в сем намерении, и избрал Державина как человека знающего дела и, по его мнению, жестокого к совершению сего их замысла, в чаянии тем два удара сделать: 1) удалить его от суда Бородинского дела, 2) угодить Кутайсову, который Державина побочным образом чрез своих приятелей наклонял, чтоб, утесня Зорича, имение его ему за дешевую цену доставить. Итак, Державин должен был ехать в Белоруссию для следствия по жалобе шкловских еврееев на Зорича и для изыскания причин восстания некоторого селения противу нижнего земского суда, по указу губернского правления, долженствующего привести в исполнение приговор гражданской палаты, относительно ввода во владение некоторого помещика по гражданскому спорному делу. Приехав в Шклов, сколько ни старался изыскивать таких правильных причин притеснения жидов Зоричем, по коим можно было подвергнуть его не только лишению имения, но и суду обыкновенному; ибо если евреи имели какие-либо виды к жалобам на владельца, то он не менее на них в неисполнении их обязанностей; поелику же приказано было в повелении государя относиться в сумнительных случаях к его величеству, то и писал Державин к нему о многом, а сие ему тотчас наскучило, то чрез бывшего тогда генерал-прокурора Беклешова 228 велено было ему, оставя следствие, возвратиться в Петербург, что он и исполнил, учиня исследование о показанном буйстве нижнему земскому суду деревни Березятни, которое произошло ни от чего более, как от несообразности польских законов с русскими; например, в польских не было ни губернского правления, ни градской, ни сельской полиций; судная и исполнительная власть заключалась в главном и поветовом судах нераздельно, и их только повеления исполнялись; а по русскому учреждению о управлении губерний палаты и уездные суды судили, но приводило в исполнение решения их губернское правление чрез капитанов-исправников и городничих, то когда по просроченной записи на деревню Березятню графа Толя предписало губернское правление отдать во владение помещику, имевшему запись; поверенный или приказчик графа по польским законам цыдулою своею боронил или не допустил нижнего земского суда до исполнения указа, а от того вышла драка, в которой прибит капитан-исправник и служители сельской полиции. Изыскав сие, донес по приезде в Петербург с подробным объяснением сего неустройства Правительствующему Сенату; но [200] к крайнему удивлению, ничего из сего не вышло к исправлению сего великого в земле беспорядка, от которого происходило не токмо много ссор и тяжб, но и самых убивств. В бытность генералом-прокурором старался было Державин о поправлении всех таковых неудобств, происходивших от разности законов, приобретенных завоеванием провинций; но с сожалением или стыдом признаться должно, что никто ни о чем касательно общего блага отечества, кроме своих собственных польз и роскоши, не пекся, то и было правление, так сказать, в летаргии или в параличе, и не знаю, что Бог сделает при наступившем теперь несчастии, или перевороте 229, одумаются ли правительствующие головы и приложат ли всевозможное попечение о должном во всех частях правления порядке и непоколебимости отечества.

В наступившем 1798 году Державин получил, по избранию самого императора, кроме вверенных опек графини Брюс, князя Голицына и госпожи Колтовской, новые комиссии, а именно в мае месяце велено было ему ехать в Вятскую губернию для следования посыланных туда сенаторов Ивана Володимировича Лопухина и Матвея Григорьевича Спиридова, которые в репортах своих императору донесли о некоторых сделанных ими положениях против законов и не соответственно данной им власти. Но Державин искусно умел от сей хлопотливой посылки отделаться, сказав, что он сей час готов ехать, но думает, что не будет никакой в том пользы, но, напротив, может выйти из сего новое следствие, для того, что один сенатор против двух сенаторов вероятия правительства не заслужит, ежели он и действительно найдет какие их беспорядки, а лучше пусть Правительствующий Сенат, сообразив сделанное ими с законами и найдя их самые погрешности, их прикажет исправить — тогда они не столько могут обидеться, как тем, чтобы один равный им собрат сделал. Уважено было сие рассуждение, и посылка без всякого гнева императорского отменна. Но только лишь сия история прошла, поручена, по именному же указу, вышеупомянутая опека г-жи Колтовской, которая была вельми щекотлива, потому что император ее полюбил и хотел по его нраву круто благосостояние ее исправить; словом, опека сия в последствии времени, как ниже увидим, имела важное влияние на устройство всего государственного состава относительно производства дел. Не успел сего указа не только выполнить, но и собрать по нем нужные сведения о имениях и делах госпожи Колтовской, как получил еще именной указ ехать тотчас в Белоруссию и, по оказавшемуся там великому в хлебе недостатку, сделать такие распоряжения, чтоб не умирали обыватели с голоду. Ни денег на покупку хлеба, ни других каких пособий не дано, а велено казенные староста, пожалованные владельцам на урочные годы, поверить с их контрактами, и ежели где оные во всей силе не [201] соблюдены, то отобрать те имения по-прежнему в казенное ведомство. Но и собственные владельческие крестьяне, ежели где усмотрены будут не снабденными от владельцев хлебом и претерпевающие голод, то, отобрав от них, отдать под опеку. Равно исследовать поведение евреев, не изнуряют ли они поселян в пропитании их обманами, и искать средств, чтоб они без отягощения последних сами трудом своим пропитывать себя могли.

Державин, приехав в Белоруссию, самолично дознал великий недостаток у поселян в хлебе или, лучше <сказать>, самый сильный голод, что питались почти все пареною травою, с пересыпкою самым малым количеством муки или круп. В отвращение чего, разведав у кого у богатых владельцев в запасных магазейнах есть хлеб, на основании <указа> Петра Великого 1722 года, <велел> взять заимообразно и раздать бедным с тем, чтоб, при приближающейся жатве, немедленно такое же количество возвратить тем, у кого что взято. А между <тем> проезжая деревни г. Огинского, под Витебском находящиеся, зашел в избы крестьянские и, увидев, что они едят пареную траву, и так тощи и бледны, как мертвые, призвал приказчика и спросил, для чего крестьяне доведены до такого жалостного состояния, что им не ссужают хлеба. Он, вместо ответа, показал мне повеление господина, в котором повелевалось непременно с них собрать вместо подвод в Ригу, всякой год посылаемых, по два рубли серебром. «Вот, — сказал притом, — ежели бы и нашлись у кого какие денжонки на покупку пропитания, то исполнить должно сию господскую повинность». Усмотря таковое немилосердое сдирство, послал тотчас в губернское правление предложение, приказал сию деревню графа Огинского взять в опеку, по силе данного ему именного повеления. Услыша таковую строгость, дворянство возбудилось от дремучки или, лучше сказать, от жестокого равнодушия к человечеству, употребило все способы к прокормлению крестьян, достав хлеба от соседственных губерний. Также сведав, что жиды из своего корыстолюбия, выманивая у крестьян хлеб попойками, обращают оный паки в вино и тем оголожают, приказал винокуренные заводы их в деревне Лёгне запереть и прочие сделал распоряжения, сберегающие и пособляющие к промыслу хлеба. А как было уже это в исходе июня и чрез два месяца поспевала жатва, то, разными способами пробавившись до оной, пресек голод. В течение сего времени, разъезжая по губернии, дал приказание капитан-исправникам и поветовым маршалам переосвидетельствовать все казенные староства и поверить их с контрактами; относительно же крестьянского имущества, угодий, скота и пашенной земли, не остались ли оные у вас <у них?> против того количества, с каковым приняты из казны в частное содержание? А чтобы они сие [202] сделали без всякого подлога с наилучшею верностию, то обещал репорты их и ведомости лично сам в селениях поверить с натурою, что он по некоторым важным староствам и учинил действительно и тем самым привел в такой страх предводителей, исправников, приказчиков и самых поселян, что никто не смел ничего солгать. Так же во время сего объезда своего собрал сведения от благоразумнейших обывателей, от Езуитской академии, всех присутственных мест, дворянства и купечества и самых казаков, относительно образа жизни жидов, их промыслов, обманов и всех ухищрений и уловок, коими они уловляют и оголожают глупых и бедных поселян, и какими средствами можно оборонить от них несмысленную чернь, а им доставить честное и незазорное пропитание, водворя их в собственные свои города и селения, учинить полезными гражданами, равным образом, как поправить в Белоруссии хлебопашество, которое весьма небрежно отправляется. Все таковые сведения, как об арендах, так и евреях, велел себе доставить к 1 сентябрю в Витебск, куды к сему времени приехав, сочинил о евреях обстоятельное мнение, основанное на ссылках исторических, общежительских сведениях и канцелярских актах; а об арендах — табель, из которой ясно видно, в каждом старостве какое число душ, земли, угодий, скота и прочего имущества было принято арендаторами из казны и действительно существующих.

В сие время получено именное повеление принять в свое попечительство вышесказанное шкловское имение генерал-майора Зорича, то между тем, как мнение о евреях и табель переписывались набело, ездил в шкловское имение для принятия оного в свое ведомство от опекунов, графа Толстого и помещика Чаплица. Сделав нужное там распоряжение, поехал обратно в Шклов, а оттуда в Петербург в октябре месяце. Надобно заметить, что по сим трем поручениям, то есть прокормлению губернии, описанию старосте и описанию евреев, скорое и основательное исполнение императорских повелений доставило Державину в августе еще месяце не токмо что в рескриптах монаршее благоволение, но и чин действительного тайного советника и орден, тогда бывший в великой моде, — Мальтийского Иоанна Иерусапимского. Случилась также и неприятность: дворянство за то, что велел он им кормить своих крестьян и наложил на имение Огинского опеку, сделали комплот или стачку и послали на Державина оклеветание к императору; но согласительные их письма переловлены и доставлены в Петербург. Император по пылкому своему нраву подумал, что замышляют на него бунт, приказал было, по сообщению Державина, военным начальникам, находящимся с полками в Полоцке, действовать военною рукою, но Державин представлениями своими его успокоил. Губернский только предводитель, статский советник Зарянко сослан был в ссылку в Тобольск; но едва [203] туда доехал, то был освобожден по ходатайству Державина при вступлении на престол императора Александра.

Исполнением сих комиссий Державин пришел было у императора Павла в великое уважение и доверенность. Не успел он по повелению его возвратиться в Петербург, как и сделан паки президентом Коммерц-коллегии. В августе еще месяце на возвратном пути заехал в Гатчино и остановился, по благоприятству к нему тогдашнего генерал-прокурора Петра Хрисанфича Обольянинова во дворце, в его покоях. Тут хозяин объявил ему, что он президент коммерции, чего Державин до того времени не знал. Сей удивился и спросил, по какой причине пал на него сей выбор императора? Обольянинов ответствовал, что предместник его князь Гагарин подозревается им <Павлом> покровительствующим англичанам, которых он не терпит, и не имеет к нему большой доверенности, то и нашел достойным вас.

«Но где же Гагарин?». «Он сделан министром коммерции, а вы президентом с полною доверенностью». «В чем же та состоит доверенность?». Тогда генерал-прокурор показал печатную инструкцию, из которой Державин усмотрел, что министр управляет коммерциею, определяет и отрешает непосредственно чиновников, смотрит за таможнями, делает предписание консулам, составляет торговые трактаты и тариф и предлагает по конфирмации коллегии, которая все его распоряжения исполняет, а буде усмотрит что противное законам и пользе государственной, доносит о том Сенату. В прочем наблюдает порядок в производстве дел и хранит их в архиве. «Где же, — Державин сказал, — полная ко мне доверенность? Я не что иное, как рогожное чучело, которое будут набивать бумагами, а голова, руки и ноги, действующие коммерциею, — князь Гагарин». «Так угодно было Государю», — изменясь в лице, ответствовал генерал-прокурор. Опосле Державин узнал, что государь имел полную доверенность к Державину по известному всем бескорыстию его и хотел президента коллегии по исполнительной части уважить, а министра учредить для изобретения лучших средств к распространению оной; но по придворной интриге, что князя Лопухина дочь была любовница императорская, которою посредствовал ему по дружбе с отцом князь Гагарин, следовательно, и состоял под покровительством ее, а потому в угодность ей сам император таковую инструкцию велел сочинить, или генерал-прокурор, в угодность ей же и Кутайсову, за которого сыном была дочь Лопухина, вместе с Лопухиным и Гагариным составили. Или император, зная строгие правила Державина следовать во всем законам и не уступать в том никому, то нарочно поставил его с князем Гагариным в таком соотношении, чтоб он с ним ссорился и выводил дела его наружу, дабы удобнее ему было по пословице чужими руками жар загребать, [204] а как сие ближе было других причин к истине, то Державин, переговоря с Гагариным, условились не делать ничего прежде публично, пока друг с другом не согласятся, дабы не быть жертвами такого неприязненного замысла. Таким образом, пошло у них дело гладко и бессорно. Пространно бы было описывать все несообразные повеления; но скажу вкратце о трех:

Первое. Приказал в коллегии, в общем собрании знатных купцов и адмирала Кушелева 230, сделать постановление о внутреннем судоходстве, то есть какой конструкции где строить суда, к хождению по рекам удобнейшие; вследствие чего в собрании коллегия объявила свое мнение, адмирал свое, а купечество свое, и как в указе предположено не было, в случае разных мнений представить Сенату, а поднести прямо государю: то и вышла его резолюция, надписанная его рукою над всеми теми мнениями: «Быть по сему». Никто не осмелился спросить объяснения, так напечатано и публиковано.

Второе. Приказал непременно узнать, в какое время английских капиталов более у нас в России, нежели наших в Англии, для того, чтоб, как опосле открылось, в удобнейшее время наложить на их товары эмбарго; а как таковое же приказание прежде дано было и князю Гагарину, и, против всех политических просвещенных народов прав, отбираны были и ревизованы иностранных книги, по которым истины не нашли, для того, что они настоящие скрыли и представили поддельные, то Державину и не хотелось быть исполнителем такого, с одной стороны, несообразного, а с другой — бесполезного приказания; отговорился, но подвергнуть себя вящему гневу, нежели под какой князь Гагарин за то же самое попадал, не хотел, то, без всякого сумнения, чрез генерал-прокурора донес его величеству, что он сие тотчас исполнит. Вследствие чего и приказал всем маклерам всякой день в 6-м часу поутру являться к нему и репортовать об своих записных книгах и куды сколько денег переведено ими в чужие края, хотя знал он, что таковою крутою, или лучше сказать, смешною экзекуциею верного о капиталах баланса узнать не можно было, ибо маклеры, с одной стороны, в книжках своих писать могли не всегда правду, а с другой — о переведенных в Россию суммах без купеческих книг и вовсе знать не можно было; но таковым шумным действием Державин думал, как говорится, бросить пыль в глаза императору, что приказания его ревностно исполняются, чем и был он безмерно доволен. Однако же не выдержал не токмо что ни одного месяца, ниже недели, приказал наложить эмбарго.

Третье. Во время сего захвачения английских товаров пожаловался государю один лифляндский дворянин, что в Англии будто несправедливо у него оставлен корабль с товарами до 700 000 рублей простирающимися. Государь, не приказав ни переписаться, ни [205] выправиться ни с кем, велел английским купцам, здесь находящимся, заплатить сию сумму претенденту и поручил сие исполнить в 24 часа непременно Державину, который, с возможною кротостью и снисхождением, собрав тех купцов, объявил им волю императора; но как тогда сильный шел лед по Неве и никоим образом нельзя было им за деньгами переехать чрез Неву, которые у них в конторах хранились на Васильевском острову, то они дали честное слово, коль скоро станет река, взнесть деньги. Державин репортовал, что получил. Сие было дошло до государя, который велел истребовать их генерал-прокурору; к счастью, что в ночь река остановилась, деньги купцами взнесены и Державиным генерал-прокурору отосланы. Провидение его берегло во всяких таковых случаях; но возвратимся для некоторых не безважных обстоятельств, чтоб соблюсти цепь происшествий, к приезду Державина из Белоруссии в Гатчино.

Приехав, подал он чрез генерал-прокурора императору репорт о исполнении порученных им дел, приложа к оному мнение свое о евреях и табель о поверке старостинских имений более 80 000 душ, из коей, как в зеркале, видно было состояние каждого, и как они приняты были из казенного ведомства. Государю он лично представлен не был, неизвестно для каких причин, а как сказывал господин Обольянинов, то для того будто, что государь отозвался: «Он горяч, да и я, то мы опять поссоримся; а пусть чрез тебя доклады ко мне его идут». Мнение же и табель приказал препроводить для рассмотрения в Сенат. Впрочем, хотя объявлено Державину было благоволение императора за совершение сих комиссий, однако примечал он сухость оного, потому что не отобрано в казну ни одного староства, чего, кажется, очень хотелось, ибо, за раздачею скоровременно и безрассудно, кому ни попало российских казенных дворцовых крестьян и польских аренд при восшествии на престол и коронации, нечем уже почти было награждать истинных заслуг и прямых достоинств, то и ожидали наполнение ущерба отобранием арендных староств <как> за неисправное содержание по контрактам, так и по другим делам, за неисполнение законов и обязанностей, и всякими новыми налогами за гербовую бумагу щечились и накопляли казенные имущества. Державин мог решительно отнятием большого количества имений и себе достать за труды тысячи две душ или по крайней мере одну, что ему и обещано было; но он не хотел взять на свою совесть греха, чтоб у кого-либо описать староство за несохранение контрактов, ибо, судя строго, никто из арендаторов оных в точности не сохранил, одни в той статье, а <другие в> другой, а отобрать у всех около ста тысяч душ и поднять на себя крик и вопль многочисленных, имеющих связи при дворе владельцев не решился, но предоставил императору самому, не скрыв пред ним [206] истины кому-либо в поноровку, а другому в обиду. Вот это-то и не полюбилось... подлые души, задушая глас совести, для своей корысти выслуживаются.

В сие же время вышесказанный временщик г. Кутайсов, бывший в покоях за генерал-прокурора, завел Державина в уединенную комнату и убедительно просил достать ему шкловское имение господина Зорича, по случаю попечительства его над оным, так же, как видно, <по> тайному ходатайству учрежденного; обещал ему сию услугу отплатить значительною благодарностью, да и под рукою одним евреем сказано ему было, что он получит за осмотр аренд две тысячи душ и орден Св. Андрея, в удостоверение чего и господин Перетц, известный ныне славный откупщик, неоднократно прихаживал к нему, и иезуитский генерал Грубер прашиван от Кутайсова; но Державин, следуя законному порядку, иначе сего сделать не мог, как испросить продажу имения с публичного торгу, за неплатеж долгов Зоричевых, которых простиралось до 2 миллионов, а имение было в Могилевской и Минской губ. до 14-ти тысяч душ, то и надобно прежде чрез публики собрать кредиторов, а как на сие в законах положены сроки, то скоро сего и исполнить не можно, чем он пред Кутайсовым и пред Перетцом всегда и отговаривался, прося подождать, а там зависеть будет от них купить имение с публичного торга, которого, однако, всеми крючками и неправдами, при помощи сильной руки Кутайсова, в царствование Павлово, и иными хоть не законными средствами отнять у Зорича и доставить Кутайсову можно было; но Державин против совести своей не сделал и Зорича не продал, обнадеживая домогающихся со дня на день довести до публичной продажи; но как это продлилось, а равно и в Сенате рассмотрение об арендах, то и остался Державин от великих обещаний по своей богобоязненности ни с чем, как токмо с добрым именем и доверенностью государя, в доказательство которой ноября 23 дня пожалован в финанс-министры.

Весьма удивился, что, быв коммерц-президентом в действительном служении не более двух месяцов и не успев еще войти в познание сей части, уже получает новую весьма обширнейшую и важнейшую первой; но весьма странно казалось ему также и то, что граф Васильев оставался в прежней должности государственным казначеем, то не понимал, как ему быть финанс-министром при оном, и которое звание пред которым преимущественнее, и кто из них начальствовать должен был; а как Васильев его и по чину и по службе считался старее, то и не мог он быть под командою у младшего: финанс-министра звание было важнее государственного казначея. Словом, в такой путанице поехал объясниться с генерал-прокурором, по которого докладу писались и выходили государевы указы. Он ему доказал, что [207] финанс-министров с самого начала политического образования России никогда не бывало, а в других государствах, сколько ему известно, в сей пост облеченный чиновник есть весьма великая особа: он изобретатель и распределитель всех государственных доходов и расходов, а государственный казначей не что иное, как счетчик оных, и то же самое, что была ревизион-коллегия, учрежденная Петром Великим, и до установления в 1779 году экспедиции о государственных доходах существовавшая; финанс-министр должен иметь особливую инструкцию, в которую, как в узел, должны входить все источники сил государственных. Императрица Екатерина отлагала от времени до времени оную, или наказ издать казенного управления, но не успела и так скончалась; а для того та экспедиция о государственных доходах и управлялась временным начертанием ее должности, поднесенным князем Вяземским, для сведения только императрицы, которое писал наскоро Державин.

Г. Обольянинов, вняв сему объявлению, доложил императору, который, отменя прежний свой указ, коим пожалован был Державин в финанс-министры, наименовал его государственным казначеем, отставя г. Васильева вовсе от службы. Таковая на него опала произошла от каких-то сплетней, что не удовлетворил он выдачею какой-то суммы по желанию и просьбе Кутайсова, который за то и наговорил императору, что будто он утаивает всегда прямое количество в казначействе денег, заставляя терпеть недостаток даже военные департаменты. Сего было уже очень много возбудить гнев вспыльчивого и самовластного владетеля. Велено было тотчас сочиненную и поднесенную г. Васильевым тогда табель расписания доходов и расходов на наступавший год рассмотреть Державину. Поелику ж она составляется вкратце из многих перечней, взятых из ведомостей и счетов всего государства, то надобно было все просмотреть оные, чтоб удостовериться о точности расписания; но как в скорости сего никаким образом не можно было сделать, а император требовал, то Державин и не знал, что делать. Но взглянув на перечень Коммерц-коллегии, показующий пошлинный доход, увидел, что показано оного было только 8 000 000, а в ведомости Коммерц-коллегии, тогда же от него поданной, значилось 10 000 000, то посему усумнясь, не мог взять на свой страх неисправности расписания, в табели изображенного, что и донес императору чрез господина Обольянинова. Вследствие сего велено было графу Васильеву подать императору счет за все время управления его государственною казною. Помнится, спустя два месяца, он подал, который тотчас велено было рассмотреть Державину, чего Васильев представить себе не мог, полагая, что государь будет оным доволен, для того, что он в красных линейках и весьма чисто был написан. [208]

Между тем Державин, обозревая производство дел государственных экспедиций, нашел чрезвычайную оных обширность, к отягощению только служащую, а никакой не приносящую пользы или прямого дела не исполняющую, ибо велено было присылать ведомости на ведомости, как-то месячные, третные и годовые, и, кроме того, отчеты, которые никто как должно не рассматривал, откладывая день за день, то и была со дня учреждения экспедиции о государственных <доходах> более двадцати лет вся империя несчитанною. В рассуждении чего, чтоб сократить счеты, предложил Державин собранию всех экспедиций государственных доходов, то есть доходной, расходной, недоимочной и счетной, чтоб они дали свои мнения, какие ведомости, как не нужные и отягощающие прямое дело отменить, и какие оставить, а также и изобрели бы кратчайшие и удобнейшие способы, каким образом каждый год непременно, не допуская до другого, ревизовать окончательно счеты всего государства; ибо без сего не можно удостоверить верховную власть о целости казны.

Собрание экспедиций об отмене излишних бумаг дало свои мнения, которые тщательно рассмотрев, государственный казначей утвердив, вошел с репортом в Правительствующий Сенат, прося о предписании всему государству, какие ведомости присылать и какие не присылать, что Сенат без всякой отмены и учинил. Касательно ж методы, каким образом сокращательно ревизовать и оканчивать счеты непременно каждого году, не откладывая до другого, тех способов и мер во время отправления сей должности не успел еще изложить; а потому и осталось, смело сказать можно, до сего дня государство, так сказать, бессчетным. Когда же присланный счет от императора, поданный ему от графа Васильева за время его управления, стал по книгам в государственной экспедиции поверять, то нашел не токмо по перечням каждой губернии, но и по валовой росписательной табели, поднесенной государю в том году, такие неверности и несходства, что никак не можно было удостовериться о целости казны государственной. Первый самый перечень по счету и табели был сбор с государственных дворцовых крестьян; в счете против конфированной табели было показано менее двумя миллионами, и как самого Васильева не было, за болезнью якобы при сем случае в экспедиции, то и спросил Державин старшего члена, что после был сам государственным казначеем, от чего такое несходство и на котором перечне утвердиться должно. Он, замешавшись, не нашелся, как ответствовать, стал жаловаться и говорить, что якобы он судит экспедицию, чего ему указом не предписано, а велено только сверить счет с расписанием. Державин крайне такою дерзкою укоризною был тронут и вспыхнул, схватил себя за волосы и сказал, что «ежели вы хотите быть судимы, то тотчас сие исполниться может». В самом деле, [209] стоило только показать императору несходство между двумя документами, то есть табелью, конфирмованною государем, и счетом, ему поднесенным также самим Васильевым, то без всякого сумнения отвезены были <бы> и Васильев и все его советники в крепость; но Державин сего не сделал, а между тем Голубцов, оправясь, сказал, что несходство сие происходить может от того, что в табели, конфирмованной государем, с дворцовых крестьян доход был показан с полного числа душ, сколько их тогда действительно было, но как после того в наступающем году пожаловано оных крестьян более 300 000 душ разным владельцам, то и сбор с них умалился, о чем докладовано было императору, и он в июне месяце того ж году сделал счисление своею рукою карандашом на записке, которая ему о том поднесена была, то в счете и выставлен перечень с той записки; а потому он с табелью и не сходен. «Где же записка?» — спросил Державин. «Не знаю, где завалилась», — ответствовал Голубцов. Наконец, по многом искании и суетам, нашли оную у него в доме, на коей карандашом императорскою рукою видно исчисление о уменьшении с сей статьи доходов. По сей причине Державин дозволил и другие несходства счета с ведомостью, поданной ему от экспедиции, поверить и объяснить, отчего происходит их разность, дав им на то довольно сроку. Граф Васильев, приехав к нему ввечеру, благодарил сквозь слезы за снисхождение. Державин, забыв многие неприятности, делаемые ему во время тамбовских дел, которые много зависели от экспедиции о доходах, или паче от него, Васильева, по сильному его влиянию на дом князя Вяземского, припомня только слегка, что за ревностное его желание отправлять должность свою с точностью и не запускать без рассмотрения ведомостей, выгоняли его из службы; а когда его представления приняты <б> были и об отчетах палат прилежнее пеклися, тогда <б> сей напасти с ним не случилось; словом, ежели б Державин по строгому тому времени не спас Васильева, то бы он, конечно, погиб, потому что Кутайсов, а в угождение его и Обольянинов, на него сильно налегали и желали его совершенно погубить.

Сим самым Державин навлек на себя от них подозрение. Они заключили, что Державин Васильева покровительствует, и для того исходатайствовали у императора обер-прокурора для смотрения за делами экспедиции, чего ни прежде, ни после никогда не бывало; но мог быть учрежден государственный контролер совсем на других правилах, нежели обер-прокурор, и быть под начальством финанс-министра или государственного казначея, а не генерал-прокурора; но Обольянинов, по честолюбию своему, хотел и сию часть прибрать к себе под руки. Как бы то ни было, но объяснение несходств продолжалось более месяца, так что Кутайсов и Обольянинов зачали о том громко поговаривать, и Державин [210] боялся, чтоб, снисходя Васильеву, себя самого вместо его не управить в крепость. Наконец, в марте месяце объяснения те кончились, и Державин в собрании всех экспедиций и обер-прокурора оных г. Михайлова рассмотрев, получил <приказание> поднесть императору на основании оных репорт, что и исполнил. Поелику он, г. Голубцов, убедительно его просил прежде поданные ему ведомости, изобличавшие неверность самих их и счетов, отдать ему обратно; то Державин, подумав, чтоб не сочли его умышленным закрытелем какого-либо похищения казны, призвал обер-прокурора в собрание и спросил его, можно ли и согласен ли он те неисправные ведомости обратно выдать, в которых не находит никакой надобности, для того что репорт императору о целости казны подавался тогда не удостоверительно, а только к сведению, в каком состоянии найдены дела экспедиции и суммы по ведомостям ее; а когда по циркулярному письму Державина, опробованному императором и посланному ко всем губернаторам, яко к хозяевам губерний, о поверке наличных денег и высланных <от> оных в казначейства и о недоимках сведения получат и счеты к новому году обревизуют, тогда уже новым репортом о целости казны достоверно донесено быть может. Когда же обер-прокурор на сие предложение согласился и донес генерал-прокурору, тогда он прежде по записке сего обстоятельства в журнал репорт государю подал, в котором именно изображено, что книг записных и бухгалтерских за время князя Вяземского совсем не нашлось, что за Васильева время хотя и есть книги, но так многочисленны, пространны и сумнительны, что их в скором времени ни проревизовать, ни утвердить без справок до получения ответов от губернаторов никак не возможно, и что, основываясь только на ведомостях и объяснениях, поданных от экспедиции, за которые они ответствуют, поверка счетам графа Васильева сделана, и которые оказались друг с другом сходственны (потому что они соглашены последними объяснениями), и, наконец, что многих именных указов на отпущенные в расход суммы не отыскано. Вот в каком порядке найдено Державиным государственной казны управление, что можно видеть из помянутого его репорта, поданного императору, который и теперь чаятельно в целости находится в канцелярии Государственного Совета. По оному репорту докладовано было в Совете в присутствии наследника, то есть ныне царствующего государя императора Александра Первого, 11 марта, то есть накануне кончины императора Павла. Наследник брал сторону Васильева и защищал его всевозможным образом не по существу дел, но по предупреждению о его исправности; а господин Обольянинов выказывал его неисправности, но уже слишком, по пристрастию угодить обвинением императору или, лучше сказать, Кутайсову. Державин балансировал на ту и другую сторону, подкрепляя [211] сколь можно невинные ошибки и справедливость; но чем бы сия история в наступающий день по докладе императору, ежели бы он здравствовал, кончилась, неизвестно. Может быть, и Державин бы пострадал.

Здесь бы должно происшествия, случившиеся с Державиным в царство императора Павла, кончить; но некоторые, хотя частные, но примечательные по влиянию на все Кутайсова заслуживают распространения.

Первое. Производилось в Сенате в 1795 году или в 1796 году дело некоего господина Свищова, шацкого помещика, в сочинении им якобы подложной завещательной записи на имение покойной жены его, которую опровергал шурин его Енгалычев, под покровительством графа Мусина-Пушкина, обер-прокурора Святейшего Синода, который носил нарочитое благоволение покойной императрицы Екатерины. Он по своей ловкости домогся, что велено было сие дело рассмотреть в совестном суде. Енгалычев или, лучше, граф Пушкин избрал с своей стороны в посредники Державина и лишь объявил о том совестному суду, то явился к нему поутру рано граф Дмитрий Александрович (то есть Зубов) и от себя и от имени брата своего Платона Александровича, любимца императрицы, просил, чтоб он не ходил в посредники по Свищову делу со стороны графа Пушкина. Державин ответствовал, что он не может от того отговориться по учреждению о губерниях; Зубов возразил, что ежели не послушает просьбы его, то знал бы, что он, брат и вся их фамилия ему враги. Подумав, что навлекать на себя неприязнь таких людей, которые ему благоприятны, и что по силе их не может он несходно с благоразумием помочь один правой стороне, а к тому ж, что тогда был не очень здоров, то и послал он в суд отзыв, что за болезнью посредником по сему делу быть не может. Спустя после того года два или три пришло то самое дело на решение Правительствующего Сената общего собрания. Стали докладывать; Державин тотчас усмотрел несохранение законного порядка в дарительной записи, данной Свищову от жены его, и по доверенности от нее, без собственного ее рукоприкладства, записанной человеком Свищова в записной крепостной книге (и другие видели, что та запись подложно составлена после смерти госпожи Свищовой), по горячему его характеру тотчас зачал прежде других сенаторов открывать мнение свое в пользу Енгалычева. Приметя сие, обер-прокурор г. Оленин тотчас против всякого порядка пресек чтение сего дела, сказав, что он имеет государственное нужнейшее <дело> предложить к слушанию 231. Не зная тому причины, все удивились, тем паче, что другое дело, которое стали докладывать, не имело никакой важности. Но тот же день ввечеру, часу в 12-м ночью, приезжал к нему г. Дольской — г. Кутайсова наперсник — и просил от имени его, чтоб был со стороны Свищова. [212] Державин отговаривался всеми силами; но Дольской не отставал, убеждая обещаниями и угрозами от имени временщика: так, ежели он против Свищова будет, то сей сделается ему непримиримым врагом. Державин часа два бился и наконец, не могши отвязаться, сказал, что он скажется больным и в Сенат не будет. «Нет, — ответствовал Дольской, — вы непременно быть должны в присутствии, потому что знает Государь, что вы по сему делу убеждены были Зубовыми нейти в посредники; то, зная вашу правду, и смотрит он, на чьей стороне вы будете». Видя такое усилие, от которого отделаться не мог, не раздражив временщика, принужден был сказать, что он последует большинству голосов. С сим Дольской и оставил его в покое, после которого, долго размышляя, не знал, как поступить, чтоб, не наруша правды, выйти с честию из сего скаредного дела. Но как оно было весьма сумнительно, что по совести могло быть так, а по форме или по канцелярскому обряду иначе; таковые сумнительные дела по указу 1714 года Петра Великого велено, не реша в Сенате, вносить на решение самого государя; то он и положил твердо поступать по оному. Вследствие чего, приехав на другой день в Сенат, застал уже слушаемым, и когда стали сбирать голоса, то он приказал подать указную книгу, в которой, приискав вышеупомянутый указ, прочел и увидел, что он последовал по делу известного и славного богатством сибирского губернатора князя Гагарина, который, за лихоимство и вопиющие притеснения, казнен был злейшею смертною казнью по указу того великого государя, а как он, Гагарин, в том указе самыми грубыми названиями был порицаем, и, к несчастию, на то время сидел в присутствии против самого Державина князь Гаврило Петрович Гагарин, потомок казненного Гагарина, державший сторону Свищова, то не мог он от стыда глаз взвести на него и сослаться на тот указ; а потому, не говоря ни слова, закрыл книгу, и когда подошел к нему секретарь спрашивать его мнения, то он, размысля, что хотя Енгалычев доказал несохранение законного порядка при записке в книге записи, но как о том, что верющее письмо завещательницы, данное человеку мужа ее, было подписано точно не ее рукою, в доказательствах своих нигде не говорил ни слова, то он, успокоя тем свою совесть, сказал секретарю: «Ежели большинство голосов будет на стороне Свищова, то и он с ними согласен». Чем самым и кончилось сие дело, которое может служить образцом, что в правлении, где обладают любимцы, со всею честностию и правотою души и при всем желании последовать законам не всегда можно устоять в правде или по крайней мере поднять на себя невинно людей сильных, что нередко с Державиным случалось.

Второе. Виленский или минский губернатор Яков Иванович Булгаков уведомил двор в 1798 году, что тамошние обыватели [213] делают потаенные стачки, неблагоприятные для России, а полезные для французов, и что некто Дембровский, набрав несколько полков поляков, ушел и присоединился к их армиям. Император по крутому своему <нраву> тотчас велел таковых заговорщиков ловить и привозить в Петербургскую крепость, где их в Тайной канцелярии допрашивали, а по допросе присланы на суд Сенату. Таковые были почти все из нижнего разбора людей, то есть попы, стряпчие и дробная шляхта, которые никакого уважения не заслуживали, потому что ежели они и были в чем виновны, то не иначе как по внушениям или подкупам сильных или богатых магнатов, которых они, не имея на них явных доказательств, принуждены были не выводить наружу. Их обвиняли изменою, потому что они присягали на русское подданство, и по российским законам приговаривали вместо смерти на вечную каторгу в Сибирь. По очереди пришло и до Державина давать свое о них мнение. Он спросил г. Макарова, имевшего дирекцию в Тайной канцелярии: «Виноваты ли были Пожарский, Минин и Палицын, что они, желая избавить Россию от рабства польского, учинили между собою союз и свергли с себя иностранное иго?». «Нет, — ответствовал Макаров, — они не токмо не виноваты, но всякой похвалы и нашей благодарности достойны». «Почему ж так строго обвиняются сии несчастные, что они имели некоторые между собою разговоры о спасении от нашего владения своего отечества, и можно ли их винить в измене и клятвопреступлении по тем же самым законам, по каковым должны обвиняться в подобных заговорах природные подданные? По нашим, кто вступал в заговор или слышал о том, да не донес, подлежит смерти. Мне нечего другого о них сказать, как то же самое; но если и были они когда верные подданные, спросите по совести у всех вельмож, которые о них подписали смертный приговор, то есть графа Ильинского, графа Потоцкого и прочих, которые тогда были сенаторами и присутствовали по сему делу в общем собрании, не то же ли и они думают, что сии осужденные. Придет время, что о том узнаете; чтоб сделать истинно верноподданными завоеванный народ, надобно его прежде привлечь сердце правосудием и благодеяниями, а тогда уже и наказывать его за преступления, как и коренных подданных по национальным законам. Итак, по моему мнению, пусть они думают и говорят о спасении своего отечества как хотят, но только к самому действию не приступают, за чем нашему правительству прилежно наблюдать должно и до того их не допускать кроткими и благоразумными средствами, а не казнить и не посылать всех в ссылку; ибо всей Польши ни переказнить, ни заслать в заточение неможно. Иное дело — главных заводчиков; посмотрите лучше на Дембровского, который выпросил у Государя привилегию на формирование полков, то, набрав их, он легко может то сделать, что [214] и братья его, то есть уйти во Францию, или когда подойдут французы, то, изменя, присоединиться к ним. Вот за чем надобно неусыпно наблюдать, а не за тем, что попы и подьячие между собою в домах своих разговаривают, и за то их ссылать в ссылку». Г. Макаров тут же в собрании при Державине пересказал слышанное от него генерал-прокурору князю Куракину. На другой, то есть в воскресный, день, когда Державин приехал по обыкновению во дворец, Куракин, встретя его, улыбаючись, сказал, что государь приказал ему не умничать; а между тем, сколько слышно было, что судьба преступников облегчена и более не приказано забирать и привозить в Петербург поляков в Тайную канцелярию, а там их за болтовню унимать по законам.

Третье. Покойною государынею пожалованы донским казакам земли, особою дачею отмежеванные, и план на них выдан, которые разграничил посыланный нарочно, не помню какой, генерал; но при императоре Павле произошли от смежных казенных и частных владельцев споры, так что надобно было некоторые русские крестьянские селения от них вывести или причислить к их станицам, а как сего никто не мог сделать, кроме государя, то подан был о сем от Межевого департамента доклад с описанием обстоятельств и сумнений, по коим испрашивалось разрешения. Государь посреди плана, на всех спорных местах, подписал своею рукою: «Быть по сему». Межевая экспедиция, получа, не знала, что делать, кому какое место отдавать и куды посредине живущих поселян причислить: к казакам ли или оставить по-прежнему? Державин написал о сем краткую записку и отдал обер-прокурору, чтоб объяснился с генерал-прокурором, который жил тогда в Гатчине, который было обещал доложить императору; но после так струсился, что дал погонку и обер-прокурору, зачем он от Державина принимал записку. А потому и послан был бестолковый указ, по коему не знали, что делать; но после, уже при императоре Александре, дело сие поправлено, и дана особая грамота войску Донскому на те земли в 1811 году.

Четвертое. В начале царствования императора Павла генерал-прокурор князь Куракин выпросил себе и многим своим приятелям великое количество на выбор лучших казенных земель, которые у казенных поселян лишнее, сверх 8 десятин, отбирали даже под огородами, не токмо под пашнями, а те, кому они были отданы, продавали тем же самым поселянам рублев по 300 и по 500 десятину; и таким образом удовлетворяли ненасытную свою алчность; в то самое время когда Державин чрез Лопухина просил на обмен себе земли 200 только четвертей на Званку из ямской, противулежащей за Волховом дачи, у которых было излишних сверх 15 десятин, то и в том отказано. Когда князь Куракин и другие хищнически набили свои карманы, то будто из жалости и из сострадания, что у казенных крестьян мало земли, [215] исходатайствовали указ, чтоб всех казенных крестьян наделить по 15 десятин на душу. И тогда пошло притеснение владельцев при решении дел, что начали отнимать не только примерные земли, но и писцовые, чтоб набрать недостаток в 15 десятин; а где в смежности нет, тем додавать и в дальнем расстоянии. Видя все сие, Державин, присутствуя в Межевом департаменте, нередко шумливал против генерал-прокуроров (князя Куракина и потом князя Лопухина), также и государственного казначея Васильева, что они так из пристрастия и корыстолюбия во зло употребляли щедроту государя; а как они сие ни во что ставили, то сочинил он известную в 3-й части его сочинений песнь.

Что мне, что мне суетиться,
Вьючить бремя должностей,
Если свет за то бранится,
Что иду прямой стезей?
Пусть другие работают,
Много умных есть господ:
И себя не забывают,
И царям сулят доход
232.

Распустил по городу, желая, чтоб она дошла до государя и чтоб его спросили, на чей счет оная писана, тогда бы и сказал он всю правду; но как они боялись до сего довести государя, чем бы открыться могли все их пакости, то и терпели, тайно злобясь, делая между тем на его счет неприятные императору внушения. Вследствие чего в одно воскресенье, проходя он <Павел> в церковь, между собравшимися в прихожей зале увидев Державина, с гневным взором, по обыкновению его раздув ноздри, так фыркнул, что многие то приметили и думали, что, верно, отошлет Державина в ссылку или по крайней мере вышлют из города в деревню; но Державин, надеясь на свою невинность, пошел, будто ничего не приметя, в церковь, помолился Богу и дал себе обещание в хвалу Божию выпросить к своему гербу надпись: «Силою вышнею держуся», что на другой день и исполнил, подав в герольдию прошение, в котором просил себе написание грамоты с прибавлением вышесказанного девиза, потому что в гербе его изображена рука, держащая звезду, а как звезды держатся вышнею силою, то и смысл такового девиза был ему очень приличен, что он никакой другой подпоры не имел, кроме одного Бога; императору же сие могло быть непротивно, потому что силу Вышнего по самолюбию своему почитал он в себе. Герольдия поднесла доклад, и с сим девизом герб Державина конфирмован.

Пятое. Скоро после того, и помнится в первый день 1798-го или 1799-го года, генерал-прокурор Лопухин многим сенаторам, унижавшимся пред ним или ласкательствующим ему, выпросил лент; Державин же хотя он был старее других и более прочих [216] трудился, однако обойден. Лишь только разнесся о сем слух в собрании при дворе, то услышался всеобщий ропот на неправосудие. Кутайсов или кто другой пересказал о том императору. Державин между тем, привыкнувший почасту сносить таковые обиды, поехал из дворца равнодушно обедать к графу Строганову, где и занялся бостоном до самого вечера, не хотя ехать во дворец на бал, куды хозяин сбирался. Приехавши домой, услышал, что приезжал придворный ездовой и именем императора звал его во дворец; не зная тому причины, весьма удивился и тотчас поехал. Лишь только входит в Егорьевскую залу, где уже начался бал, то многие, встречая, сказывают: «Тебя государь спрашивал»; наконец, увидя его, генерал-прокурор князь Лопухин сказал: «Вам император намерен надеть Аннинскую ленту; но теперь уже поздно, то пожалуйте ко мне завтра поутру поранее, я вас ему в кабинете представлю». Так и сделалось. Я к нему приехал, и вместе, в его седши карету, отправились во дворец. Он зачал, будто по доверенности, говорить, что государь давеча было хотел надеть на вас ленту с прочими; но поусумнился, что вы все колкие какие-то пишете стихи; но я уже его упросил; итак, он приказал вас представить к себе сегодни. Державин поблагодарил, зная, что он его не рекомендовал, а может быть, и отговаривал; но когда голос публики отозвался в пользу Державина и дошел, то он <Павел> сам захотел, как из нижеследующего увидим, ознаменовать к нему свою милость. Приехав во дворец, несколько подождал в кабинетской комнате и скоро позван был в кабинет: государь вошел из противных дверей и набросил на него ленту. Державин успел только сказать, что ежели он чем виноват... но император, не дав договорить начатых слов, зарыдал и от него скороподвижно ушел. Из сего не иное что заключить можно, что государь к нему был хорошо расположен; но злобным наушничеством и клеветою был отвращаем.

Шестое. Когда родился великий князь Михаил Павлович 233, то во время собрания при дворе знатных особ для поздравления граф Завадовский и господин Козодавлев, который тогда был обер-прокурор в Сенате, между радостными разговорами, при таковых случаях бываемыми, говорил Державину, чтоб он написал на день рождения царевича стихи. Он им обещал и в первое собрание привез с собою оду, которой тому и другому отдал по письменному экземпляру; а как сия пиеса имела некоторые в себе резкие выражения, как-то между прочим:

Престола хищнику, тирану
Прилично устрашать врагов,
Но Богом на престол венчанну
Любить их должно, как сынов, —

то, натурально, и стала публика поговаривать, опасаясь, чтоб сочинителя в толь смутное время, каково было Павлово, не [217] сослали в ссылку либо какого другого ему огорчения не сделали; Державин в полном удостоверении о своей невинности и будучи готов ответствовать, что он о хищнике престола говорил, а император воцарился по наследству законно, — то, не опасаясь ничего, не робел и, невзирая на разные неблагоприятные для него слухи, всюду выезжал. В наступившее воскресенье, приехав в придворный театр, встретился в дверях с Козодавлевым, то сей, увидев его, побледнел и бросился от него, как от язвы, опрометью прочь. В театре же, увидя его пред собою на передней лавке сидящего, тотчас вскочил и ушел в толь отдаленное место, что его видеть не мог. Державин не знал, к чему приписать такое от себя приятеля удаление, которому он некогда и чин статского советника выпросил у императрицы Екатерины и всегда считал его себе привязанным человеком. Но после узнал, что страшные разнесшиеся слухи, что будто император гневен за оду, были причиною трусости г. Козодавлева, чтоб не почли его сообщником в сочинении оной. Итак, презрев такую низость души, был спокоен. Но на первой неделе Великого поста, когда говел Державин с своим семейством, в середу, видел неприятный сон, и хотя не верил никаким привидениям, однако подумал, чтоб не случилось с ним чего, говорил жене, чтоб она не пужалась от разносящихся слухов, а уповала на Бога. Но когда они были в церкви, то посреди самой обедни входит в церковь фельдъегерь от императора и подает ему толстый сверток бумаг; жена, увидев, помертвела. Между тем открыв сверток, находит в нем табакерку, осыпанную бриллиантами, в подарок от императора присланную за ту оду, при письме г. статс-секретаря Нелединского, в коем объявлено ему от его величества высочайшее благоволение. На другой день, поехав в Сенат, находит в общем собрании г. Козодавлева, показывает ему табакерку, который с радостным восторгом бросается ему на шею и поздравляет с государскою милостию. Державин, отступя от него, сказал: «Поди прочь от меня, трус. Зачем ты намедни от меня бегал, а теперь целуешь?».

Седьмое. В 1798 году, когда напечатаны были в Москве в первый раз сочинения Державина, цензура тамошняя по строгому тогдашнему времени усумнилась напечатать и не напечатала в оде «Изображение Фелицы» двух строк, а именно:

Самодержавства скиптр железный
Моей щедротой позлащу.

Мог только упросить, чтоб для сих стихов оставили праздное место, и писал генерал-прокурору князю Куракину, говоря, что ежели Екатерина, будучи также самодержавная государыня, не токмо не воспретила, но с благоволением приняла сей стих; то для чего императору Павлу может быть неприятен, когда он не менее [218] ее позлащает щедротами свой скипетр. Куракин докладывал по сему письму, и как <Державин> никакого не получил ответа, то во всех отпечатанных экземплярах и написал в пробеле сии два стиха своею рукою, не опасаясь толкования трусов.

Осьмое. Когда Державин возвратился из Белоруссии, то вскоре, по покровительству Кутайсова, которого тогда задобрили евреи, подала на него одна жидовка жалобу императору, единственно с тем, чтобы, оклеветав, замарать его в мыслях государя и лишить доверенности к мнению его, о них поданному. В той жалобе жидовка показывала, что будто Державин на вышепомянутом винокуренном Лёзнинском еврейском заводе смертельно бил ее палкою, отчего она, будучи чревата, выкинула мертвого младенца. Но как Державин, быв на том заводе с четверть часа, не токмо никакой жидовки не бил, но ниже в глаза не видал, то и не знал о сей клевете до самой той минуты, когда, при приезде его из Коммерц-коллегии в Сенат, обер-прокурор Оленин показал ему объявленный генерал-прокурором именной указ, чтоб по той просьбе учинил рассмотрение Сенат. Крайне он удивился такой странной незапности и не верил ей, потому что он поутру был у генерал-прокурора и ни слова от него о том не слыхал. Но, прочетши указ и просьбу, вспыхнул и сбесился, так сказать, до сумасшествия. «Как, — закричал он во весь голос при собрании, — здесь не законы управляют и не воля Императора; но прихоти Кутайсова и узденя его Обольянинова! На меня в то время внимать клеветам жидовки, когда все мои поступки в Белоруссии апробованы уже рескриптом Государя, и предавать меня с ней суду? Нет, я еду к Императору, и пусть меня посадят в крепость, а я докажу глупость объявителя таких указов, прежде нежели буду отвечать на жидовкину бездельничью просьбу». Оленин и прочие его приятели, схватя его за полу, дергали и унимали, чтоб он перестал горячиться. Он, опомнившись, хотел ехать к генерал-прокурору, но, не могши вдруг преодолеть своей запальчивости, просил г. сенатора Захарова, попавшегося ему в глаза на подъезде сенатском, чтоб он сел с ним в карету и проехался несколько по городу. Сей исполнил его желание и, в продолжение езды более двух часов, разговорами своими несколько его успокоил. По приезде пошел прямо в кабинет к генерал-прокурору, но сей, как видно, сведал о его чрезвычайном огорчении, тотчас вскочил с места и прибежал к нему, целовал даже его руки, прося успокоиться, доказывая, что указ, объявленный им, никакой важности в себе не составляет, что жидовкина клевета ничего не значит. «Нет, ваше превосходительство, я писал указы и знаю, как их писать, то когда велено рассмотреть жидовкину просьбу, то само по себе разумеется, что с меня против оной взять объяснение и решить по законам, стало — судить». «Но как же этому помочь?» — сказал [219] генерал-прокурор. «Поедемте со мною к Императору, пусть он сам рассудит и отменит свой неосторожный указ», сказал Державин. «На что так далеко ходить, — с робостию говорил Обольянинов, — нет ли средства самим нам поправить?». «Но записаны ли в Сенате, — спросил Державин, — все вами объявленные высочайшие повеления и собственноручный рескрипт государя Императора, которым апробованы дела мои и поступки, бывшие в белорусской губернии, по порученным мне комиссиям, а в том числе и по Лёзнинскому винокуренному заводу, на которые более трех месяцев жалобы ни от кого не было? Ежели записаны, то как вы могли против государских благоволений поверить такой сумасбродной и неистовой жалобе и по ней докладывать?». «Нет, — он сказал, — благоволения, мною вам объявленные, и рескрипт в Сенате не записаны». «То объявите, — говорил Державин, — или я сам их объявлю, прежде нежели по жалобе жидовки докладывано будет, а когда они запишутся, тогда, наведя о них справку, можете ими отвергнуть клевету еврейки, не требуя от меня объяснения на оную и не подвергая, так сказать, меня суду с нею». Так и сделали, и еврея, писавшего ей жалобу, приговорили за дерзость на год в смирительный дом. Но по восшествии на престол императора Александра Державин исходатайствовал ему свободу из оного.

Девятое. Накануне Крещения в 1801 году Державину рассудилось съездить отобедать в Пажеский корпус к князю Зубову (по возвращении его из удаления в Петербург), в котором он был назван главным директором. Просидев у него до вечера, поехали вместе во дворец, по обыкновению для поздравления накануне императора с наступающим праздником. Едва вступили в залу собрания, как услышал, что ищут его и зовут к императору. Он удивился, ибо выше сказано, что он не хотел с ним лично видаться, дабы себя и его не разгорячить. По вступлении в кабинет, государь, подошед и осмотря его с ног и до головы несколько раз, сам сел на софу и велел против себя ему сесть на стул, смотря прилежно в глаза. По некотором молчании, спросил: «Послал ли он воспрещение в Ригу о невыдаче французскому королю Людовику XVIII, живущему там, жалованья?». «Послал», — ответствовал Державин. «Да полно, так ли и будет ли остановлено?». «Конечно, — Державин сказал, — ибо коль скоро от вашего Величества получил вчерась чрез адъютанта князя Шаховского о том повеление, то тотчас отправил по эстафете в казенную палату повеление, а на другой день еще по почте; то надеюсь, исполнено будет». «Хорошо», — сказал с грозным видом император и, тотчас откланявшись, отпустил его от себя. Державин не знал, что это значило; но после, как время объяснило случившееся происшествие, то кажется не иное что, как государь хотя ласкал в то время Зубова, но подозревая его себе недоброжелателем, и был он у него под тайным присмотром, а потому когда сведал, что Державин [220] у него в тот день обедал, то спросил его незапно пред себя и глядел пристально в глаза, не покажет ли какого смущения, а чрез то не покажет ли своего с ним соучастия. Но как бы то ни было, Державин всякое воскресенье должен был ему посылать краткие репортицы о состоянии казны (то есть отчет о приходах и расходах оной в прошедшую неделю), которая так безмерными издержками истощена была и беспрестанно истощалась, что недоставало не токмо означенного казначейства сумм, но самых давних недоимок и долгов казенных, на счет коих принуждены были печатать новые ассигнации, и удовлетворять императора, который не хотел верить, что казна его в крайнем недостатке. В два месяца тогда сверх всех штатных и остаточных сумм издержано было более 6 миллионов рублей как на посылку в Индию донских казаков, на строение Казанской церкви и прочие подобные затейливые издержки, так что наконец по невступлению в полном количестве ассигнованных доходов на военный департамент стали оказываться в оном недостатки, которые наполнить никоим образом было неоткуда. А как сие могло причинить государственному казначею великую беду, то в последний день царствования сего государя, по неожиданию от запрещений европейской торговли пошлинного доходу, Державин решился подать доклад императору и подал, чтоб напечатать миллионов 40 ассигнаций, скупить ими на бирже находящиеся купеческие товары и, тем оживив внутреннюю торговлю, воспользоваться сколько-нибудь от них пошлинами. Но за смертию императора, в ту ночь случившеюся, сего доклада не вышло.

Десятое. В навечерье сего страшного переворота Державин был у генерал-прокурора до 12-го часа ночи и как государственный казначей трактовал с ним и с купцом Рюминым о подряде соли во все российские города, по отдаче оной на откуп еврею Перетцу в полуденных губерниях из крымских соляных озер, и, положив на мере сию операцию, поехал домой; но часу поутру в осьмом на другой день вбегает к нему свояченица его, <жена> г. Нилова, который после был губернатором в Тамбове, жившая с мужем у него в доме, и сказывает, запыхавшись, что император скончался. Происшествие же не оставят описать историки; но Державин, по ревности своей и любви к отечеству желая охранить славу наследника и брата его Константина, которых порицали в смерти их отца, и тем укоризну и опасность отвратить империи, написал бумагу, в которой советовал хотя видом одним произвесть следствие, которым бы обвинение сгладить с сих принцев и наказать преступников хотя только удалением на время из столицы, потому что ужасный их подвиг, впрочем непростительный, предпринят был единственно для спасения отечества от такого самовластного и крутого государя, который приводил его своим нравом к погибели; с которой бумагой и ездил раза три во дворец; но был приближенными, которые его держали, так сказать, в осаде, не [221] допущен. Впрочем, о сем объяснится ниже, а здесь за приличное только почитается сказать, что вместе с манифестом о восшествии на престол Александра состоялся указ, что государственным казначеем сделан опять по-прежнему граф Васильев, а Державину велено только присутствовать в Сенате.

Он получил от императора Павла следующие награждения: 1, за оду на рождение великого князя Михаила Павловича табакерку с бриллиантами; 2, такую же, за оду на Мальтийский орден; 3, крест бриллиантовый Мальтийский, за сочинение банкротского устава, в котором он участвовал с бывшим генерал-прокурором Беклешовым и настоящим, Обольяниновым, и князем Гагариным. Достойно заметить, что сего устава была наиболее цель воздержать дворянство от мотовства и делания сверх имения их долгов, а для того доверенность к ним в теснейшие сжать пределы, нежели прежде, то есть велено заемные письма писать у крепостных дел, а ежели и домовые могут быть письма, но по них взыскание чинить не иначе как по форме судом, и не скорым исполнением; купеческая доверенность по векселям оставлена в прежней силе. Державин же предполагал не иначе дворянину делать доверенность как по открытому листу, от правительства засвидетельствованному, где у кого какое недвижимое есть имение, таким образом, чтоб всякий заимодавец подписывался, сколько под какое имение кого ссудил, дабы последующий заимодатель мог видеть, не безопасно ли ему еще под то же имение заимобрателя ссудить. Ибо, например, кто в банке заложил по 40 рублей душу или дом в третьей части настоящего капитала, а он несравненно дороже стоит, то по продаже и может без сумнения свои получить деньги; кто же недвижимых имений не имеет, тот может какого известного капиталиста упросить подписать за него свое поручительство, а тот уже порука за него своим имением ответствовать. Таким способом все бы тяжбы долговые пресеклись, ибо доверенность была имению, а не лицу дворянскому; но купеческая доверенность, душа торговли, распространяясь, оставалась бы в своей силе. Но опосле сей <устав> разными толкованиями и каверзами ослаблен, так что ни доверия, ни скорого взимания кредиторам не доставлено.

Наконец, получил Державин еще награждение за поднесение расписания доходов на 1801 год, за что прежде государственным казначеям, предшественникам его, жаловалось по 100 000 рублей, которые и тогда император приказал было выдать; но окружающие уверили государя, что по недавнему вступлению Державина в сию должность много такого награждения, и дано ему только 10 000 рублей, а остальные 90 000 рублей разделили по себе, как-то: Обольянинову 30 000 руб., адмиралу Кушелеву 30 000, князю Гагарину 30 000; но Державин никогда ни от кого никакого не получал награждения и тем был доволен: хотя и чувствовал обиду, но скрыл в своем сердце. [222]


Комментарии

216. В оригинале везде: Кутайцову.

217. Кн. А. Б. Куракин (1732-1818), брат генерал-прокурора, воспитывался вместе с императором Павлом, был его другом и принадлежал к числу немногих людей, которые постоянно и неизменно пользовались его расположением.

218. Отзывы Державина о кн. Н. В. Репнина, без сомнения несправедливы. Не говоря уже о военных и дипломатических заслугах этого замечательного человека, припомним, что он был покровитель Новикова. И. В. Лопухин считал лучшею для себя похвалою свою дружбу с Репниным. Сам Державин восхвалял его прежде в пьесе «Памятник Герою».

219. Статс-секретарь С. И. Плещеев (†1802) был одним из самых приближенных людей к императору Павлу.

220. Этот Апраксин женат был на гр. Катерине Ивановне Гендриковой.

221. По этому случаю в пьесе «Урна» Державин говорит Шувалову:

Я твой питомец и судья.

222. Граф Григорий Иванович Обершенк (†1830).

223. Император Павел особенно был милостив к отцу графа Чернышева, графу Ивану Григорьевичу, которого он, между прочим, пожаловал необыкновенным титулом генерал-фельдмаршала по флоту: граф Чернышев никогда не служил ни в военной ни в морской службе.

224. Этот Маркловский был потом пожалован в бароны. Он скopo сошел со сцены вместе с многими случайными людьми Павлова царствования.

225. Отец фельдмаршала, выписанный из Берлина.

226. Василий Федорович.

227. В оригинале: последнего.

228. Александр Андреевич Беклешов (1743-1808), впоследствии Московский главнокомандующий.

229. Державин писал эти записки в 1812 году, в самое время войны.

230. Григорий Григорьевич Кушелев, впоследствии граф, женатый на кн. Безбородко, был один из гатчинских любимцев императора Павла.

231. Державин был в приятельских отношениях с А. Н. Oлениным, который, между прочим, рисовал ему виньетки к собранию его сочинений.

232. Из пьесы «К самому себе».

233. 28 января 1798 года.

Текст воспроизведен по изданию: Г. Р. Державин. Записки. М. Мысль. 2000

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.