ДЕРЖАВИН Г. Р.

ЗАПИСКИ

ИЗ ИЗВЕСТНЫХ ВСЕМ ПРОИЗШЕСТВИЕВ И ПОДЛИННЫХ ДЕЛ,

заключающие в себе

ЖИЗНЬ ГАВРИЛЫ РОМАНОВИЧА ДЕРЖАВИНА

ОТДЕЛЕНИЕ VI

По отлучении от губернаторства до определения в статс-секретари и потом в сенаторы и в разные министерские должности

Приехав в Москву, помнится, в Рождественский пост <1788>, явился в Сенат, нашел дело еще не докладыванным. Сколько ни просил о том; но все отлагали день за день, отговариваясь, что сенатор князь Петр Михайлович Волконский за болезнью не выезжает в присутствие. Надобно знать, что сей князь Волконский ¹⁵² родня князя Вяземского и был пред тем обер-прокурором при Московских Сената департаментах, то и находился у всех по тем связям как у больших, так и малых чинов сенатских в великом уважении. Никто против его не смел говорить, и обер-прокурор князь Гагарин ¹⁵³, от которого зависело приказать предложить дело к слушанию, сколько был ни прошен, ничего не предпринимал. Протекло уже шесть месяцев. Державин шатался по Москве праздно. Видя, что такая проволочка единственно происходит из угождения князя Вяземского; потому что, не находя его ни в чем винным, отдаляли оправдание, дабы не подпасть самим под гнев императрицы. Наконец он нерешимостью наскучил, и как въезж был в дом князя Волконского и довольно ему знаком, ведя с ним в бытность его в Петербурге хлеб и соль, то, приехав в один день к нему, просил с ним переговору в его кабинете. Князь не мог от сего отговориться. Державин начал ему говорить: «Вы, слава Богу, князь, сколько я вижу, здоровы, но в Сенат въезжать не изволите, хотя там мое дело уже с полгода единственно за неприсутствием вашим не докладывается. Я уверен в вашем добром сердце и в благорасположении ко мне; но вы делаете сие мне притеснение из угождения только князю Александру Алексеевичу, то я уверяю Ваше Сиятельство, что, ежели будете длить и не решите мое дело [124] так или сяк, я истребую моего оправдания, ибо уверен в моей невинности; то принужденным найдусь принесть жалобу императрице, в которой изображу все причины притеснения моего генерал-прокурором, как равно и состояние управляемого им Государственного казначейства самовластно и в противность законов, как он раздает жалованье и пенсионы кому хочет без указов Ее Величества, как утаивает доходы, дабы в случае требования на нужные издержки показать выслугу пред Государынею, нашедши якобы своим усердием и особым распоряжением деньги, которых в виду не было или совсем оные небрежением других чиновников пропадали и тому подобное; словом, все опишу подробности, ибо, быв советником государственных доходов, все крючки и норы знаю, где скрываются, и по переводам сумм в чужие края умышленно государственные ресурсы к пользе частных людей, прислуживавших его сиятельству; коротко, хотя буду десять лет под следствием и в бедствии, но представлю нелживую картину худого его казною управления и злоупотребления сделанной ему Высочайшей доверенности. То не введите меня в грех и не заставьте быть доносчиком противу моей воли, решите мое дело как хотите, а там Бог с вами, будьте благополучны».

Князь Волконский почувствовал мои справедливые жалобы, обещал выехать в Сенат, что и действительно в первый понедельник исполнил, и дело мое, яко на справках основанное и ясно доказанное, в одно присутствие кончено.

Хотя казенная палата и сам генерал-губернатор изобличены в небрежении их должностей, а губернатор, напротив того, найден ни в чем не виноватым; но о них ничего не сказано, а о нем, что как-де он за справки, требованные им из губернского правления против генерал-губернатора, удален от должности, то и быть тому так. Сведав таковое кривое и темное решение, Державин, не имев его в руках формально, не мог против оного никакого делать возражения; ибо тогда не было еще того узаконения, как ныне, чтоб по следственным делам объявлять подсудимым открыто решительные определения и давать им две недели сроку на написание возражения, буде дело решено несправедливо и незаконно. Державин не знал, что в сем утеснительном положении делать и как отвратить пред императрицею сие маловажное, само по себе беззаконное определение Сената. Итак, принужден был дать чрез одного стряпчего обер-секретарю 2 000 рублей за то, чтоб только позволил копию списать с того решительного определения, дабы, прибегнув к императрице с просьбою, в чем против оного не ошибиться; и также обер-прокурора князя Гаврилу Петровича Гагарина упросил, чтоб ему объявлено было в Сенате, что дело решено и до него более никакого дела нет, дабы мог он уже свободно ехать в Петербург. При сем случае, к чести, должно [125] сказать, графа Петра Ивановича Панина, который, как выше явствует, по пугачевскому саратовскому происшествию был к нему недоброжелателен и его гнал, но когда приехал в Москву и был у него, то он его принял благосклонно и оказал ему вспомоществование по сему делу, заступив у князя Гагарина, как и в сем случае, дабы объявлением в Сенате неимения до него никакого касательства учинить его отъезд в Петербург свободным. Таковая благосклонность, думаю я, единственно от доброго его и сострадательного сердца происходила, а другие полагают, что он князя Вяземского по давнишней ссоре его с ним в Сенате не любил и все дела его опорочивал, будучи всякий день, так сказать, поджигаем против него Александром Ивановичем Глебовым ¹⁵⁴, бывшим пред Вяземским генерал прокурором, Петром Петровичем Моисеевым, отставным вице-президентом Камер-коллегии, Соляной канцелярии советником Шапкиным и господином Князевым, бывшим главным судьею в Межевой канцелярии, которые все жаловались на явное гонение князя Вяземского и потому худое расположение графа Панина против его поддерживали. По сим обстоятельствам и Державин с сими известными в государстве дельными людьми в бытность его в Москве коротко познакомился. Они прочитывали ему все их дела и объяснения, как бы требуя его одобрения, в которых, по справедливости сказать, много было основательного ума и остроты, а паче сведения в законах; но недоставало мягкости в нравах и приятности в объяснениях: Моисеева слог был кудреват и надмеру плодовит, Шапкина дерзок и даже обиден, Князева крючковат, двусмыслен, наполнен софизмами или несправедливыми заключениями; Глебова сух, напыщен и никаких отличных мыслей в себе не представляющий, так что я удивлялся разности против манифеста 1762 года о восшествии на престол императрицы Екатерины Второй, который ему приписывали и в котором в великой краткости много силы и политичных причин, кстати на тот случай для удостоверения простого народа сказанных ¹⁵⁵. Как бы то ни было, но Державин, по своей ли невинности и по Божьему к нему благоволению, похвалиться может, что из всех вышепрописанных острых и дельных голов, известных всему государству, один не токмо невредим, но еще с честью вырвался из когтей князя Вяземского ¹⁵⁶.

Приехав в Петербург как к генерал-прокурору к первому к нему явился на даче в селе Александровском. Принят был, что называется, с пересемениванием, или с смятением совести, очень ласково. Он говорил ему: «Ну, любезный друг, теперь лучше, как с гуся вода»; ибо вся цель была, сколько известно, его и прочего делового министерства, чтоб, обходясь с Державиным ласково, не допустить его в службу, дабы не мешал им самовластвовать. Но он не то думал; он хотел доказать императрице и государству, что он [126] способен к делам и неповинен руками, чист сердцем и верен в возложенных на него должностях. Вследствие сего и послал он чрез почту к императрице письмо, в котором объяснил, что по жалобам на него генерал-губернатора, чрез Сенат присланным, он принес свои оправдания и надеется, что не найдется виноватым; но по неизвестным ему оклеветаниям, в которых от него никакого ответа требовано не было, он сумневается в заключении Сената; может быть, не поставлено ли ему в вину, что он брал против доносов на него генерал-губернатора из губернского правления справки, то он ссылается на законы, которые запрещают без справок дела производить, а потому и требовал оных, дабы бессумнительно объяснить истину. Почему и просил, чтоб приказала государыня при докладе Сената прочесть и сие его объяснение. Письмо дошло до императрицы. Скоро после того узнал он, что граф Безбородка объявил Сенату словесное ее величества повеление, чтоб считать дело решенным; а найден ли он винным или нет, того не сказано, и приказано ему тогда же явиться к двору. Статс-секретарь Александр Васильевич Храповицкий объявил ему высочайшее благоволение, что она автора «Фелицы» обвинить не может, а гофмаршалу, чтоб представлен он был ее величеству. Удостоясь со благоговением лобызать руку монархини и обедать с нею за одним столом в Сарском Селе, возвращаясь в Петербург, размышлял он сам в себе, что он такое? Виноват или не виноват, в службе или не в службе? А потому и решился еще писать к императрице и действительно то исполнил, изобразя в письме своем объявление Храповицким о невинности его и благодарение за правосудие, прося — не из корыстолюбия, но чтоб в правительстве известно было его оправдание — по указу 1726 года остановленного у него заслуженного жалованья и чтоб впредь до определения к должности производить; а также и просил у ее величества аудиенции, для личного с нею объяснения по делам губернии ¹⁵⁷.

Дни чрез два или три получил чрез г. Храповицкого повеление в наступающую среду быть в 9 часов в Царское Село для представления ее величеству. И действительно, в назначенный день и час явился. Храповицкий сказал мне, чтоб я шел в покои и приказал камердинеру доложить о себе государыне. Тотчас позван был в кабинет. Пришед в перламутровую залу, рассудил за благо тут на столе оставить имеющуюся со мною большую переплетенную книгу, в которой находились подлинником все письма и предложения г. Гудовича, которыми он склонял губернатора или оставить без исследования расхищения казны, или слабо преследовать уголовные преступления, или прикрыть беспорядки и неправосудие судебных мест под видом добродушия; говоря апостольское слово: да не зайдет солнце во гневе вашем, приписывая личному негодованию и мести кого-либо, особливо защищая шалости любимца своего Экономии директора Аничкова, по собственной ли [127] своей глупости или по коварному перетолкованию вице-губернатора Ушакова или правителя его канцелярии Лабы, о том мне <не> известно; представя себе, что весьма странно покажется императрице увидеть меня к себе пришедшего с такою большою книгою. Коль скоро я в кабинет вошел, то, пожаловав поцеловать руку, спросила, какую я имею до нее нужду? Державин ответствовал: благодарить за правосудие и объясниться по делам губернии. Она отозвалась: «За первое благодарить не за что, я исполнила мой долг, а о втором для чего вы в ответах ваших не говорили?». Державин донес, что противно было бы то законам, которые повелевают ответствовать только на то, о чем спрашивают, а о посторонних вещах изъяснять или доносить особо. «Для чего же вы не объясняли?». «Я просился для объяснения чрез генерал-прокурора, но получил от него отзыв, чтоб просил по команде, то есть чрез генерал-губернатора, но как я имею объяснить его непорядки и несоответственные поступки законам в ущерб интересов Вашего Величества, то и не мог у него проситься» ¹⁵⁸. «Хорошо, — изволила возразить императрица, — но не имеете ли вы чего в нраве вашем, что ни с кем не уживаетесь?». «Я не знаю, Государыня, — сказал смело Державин, — имею ли какую строптивость в нраве моем, но только то могу сказать, что, знать, я умею повиноваться законам, когда, будучи бедный дворянин и без всякого покровительства, дослужился до такого чина, что мне вверялися в управление губернии, в которых на меня ни от кого жалоб не было». «Но для чего, — подхватила императрица, — не поладили вы с Тутолминым?». «Для того, что он принуждал управлять губерниею по написанному им самопроизвольно начертанию, противному законам; а как я присягал исполнять только законы самодержавной власти, а не чьи другие, то я не мог никого признать над собою Императора, кроме Вашего Величества». «Для чего же не ужился с Вяземским?». Державин не хотел рассказывать всего вышеписаного относительно несохранения и беспорядков в управлении казенном, дабы не показаться доносителем, но отвечал кратко: «Государыня! Вам известно, что я написал оду Фелице. Его Сиятельству она не понравилась. Он зачал насмехаться надо мною явно, ругать и гнать, придираться ко всякой безделице, то я ничего другого не сделал, как просил о увольнении из службы и по милости Вашей отставлен». «Что же за причина несогласия с Гудовичем?». «Интерес Вашего Величества, о чем я беру дерзновение объяснить Вашему Величеству, и ежели угодно, то сей час представлю целую книгу, которую я оставил там». «Нет, — она сказала, — после». Тут подал ей Державин краткую записку всем тем интересным делам, о коих месяцев шесть он представление сделал Сенату, но никакой резолюции не получил, как-то: об отдаче в кортому оброчных статей [128] казенною палатою менее четверти полушки десятину земли, против всех законов, на 10 лет, что составляло несколько сот тысяч рублей ущерба казенного; о продаже с сведения казенной палаты соляными приставами соли пуд вместо 40 копеек по 2 рубли; о позволении ею же, палатою, винным откупщикам сверх контракта многих винных выставок по деревням, отчего народ пропился и пришел в разорение, и о многом прочем, достойном уважения. Императрица, приняв ту записку, сказала, что прикажет в Сенате привесть те дела в движение. Между тем, пожаловав руку, дополнила, что она прикажет удовлетворить его жалованьем и даст место. На другой день в самом деле вышел указ, которым велено Державину выдать заслуженное жалованье и впредь производить до определения к месту ¹⁵⁹. Сие Вяземского как гром поразило, и он занемог параличом. Державин, однако, по старому знакомству, как бы ничего не примечая, ездил изредка в дом его и был довольно принят ласково. Сие продолжалось несколько месяцев, и хотя по воскресеньям приезжал он ко двору, но как не было у него никакого предстателя, который бы напомнил императрице об обещанном месте, то и стал он как бы забвенным.

В таком случае не оставалось ему ничего другого делать, как искать выход к любимцу государыни и чрез него искать себе покровительства! В то время, по отставке Мамонова, вступил на его место молодой конной гвардии офицер Платон Александрович Зубов ¹⁶⁰, который никак с ним не был знаком; ибо когда он служил в гвардии, тогда еще сей дитя фортуны был малолетен и бегал со своим семейством туда и сюда, от Пугачева укрываясь.

Но что делать? Надобно было сыскивать случаю с ним познакомиться — как трудно доступить до фаворита! Сколько ни заходил к нему в комнаты, всегда придворные лакеи, бывшие у него на дежурстве, отказывали, сказывая, что или почивает, или ушел прогуливаться, или у императрицы. Таким образом ходя несколько <раз>, не мог удостоиться ни одного раза застать его у себя. Не осталось другого средства, как прибегнуть к своему таланту. Вследствие чего написал он оду «Изображение Фелицы» и к 22-му числу сентября, то есть ко дню коронования императрицы, передал чрез Эмина, который в Олонецкой губернии был при нем экзекутором и был как-то Зубову знаком. Государыня, прочетши оную, приказала любимцу своему на другой день пригласить автора к нему ужинать и всегда принимать его в свою беседу. Это было в 1789 году ¹⁶¹. С тех пор он сему царедворцу стал знаком; но, кроме ласкового обращения, никакой от него помощи себе не видал. Однако один вход к фавориту делал уже в публике ему [129] много уважения; и сверх того, и императрица приказала приглашать его в Эрмитаж и прочие домашние игры, как-то на святки, когда они наступали, и прочие собрания. В доме Вяземского был также принят хорошо; но как брат фаворитов, то есть Дмитрий Александрович Зубов, сговорил на меньшой дочери Вяземского ¹⁶², и Державин приехал его поздравить, то княгиня, приняв холодно, показала ему спину. Сие значило то, что как они сделались чрез сговор дочери с любимцем императрицы в свойстве, то и не опасались уже, чтоб Державин у него мог чем их повредить. Чрез сей низкий поступок княгини так ему дом их омерзел, что он в сердце своем положил никогда к ним не ездить, что и в самом деле исполнил по самую князя кончину ¹⁶³.

Между тем познакомился он с отцом фаворита Александром Николаевичем Зубовым ¹⁶⁴, который, помнится, из коллежских или из статских советников сделан обер-прокурором Сената первого департамента, и мог бы сделать с ним короткую связь по делам, в которых он хотя был сведущ, но в обрядах сенатских и производстве письмоводства необычен; но, приметив в нем при его натуральном разуме и доверенности двора непомерную алчность к наживе, так что он хотел употребить его к своду и передаче взяток, неприметным образом от короткости с ним удалялся и в разговорах давал чувствовать благородство своих мыслей и бескорыстие. Сие сделало между ними некоторую холодность, однако не переставал он посещать сына и отца, а наиболее первого. Княгиня Дашкова по старому знакомству чрез первую оду Фелице, напечатанную в «Собеседнике», так же автора, как и прежде, благосклонно принимала и говорила императрице много о нем хорошего, твердя беспрестанно с похвалою о вновь сочиненной им оде «Изображение Фелицы», чем вперила ей мысли взять его к себе в статс-секретари или, лучше, для описания ее славного царствования. Сие княгиня Державину и многим своим знакомым по склонности ее к велеречию и тщеславию, что она много может у императрицы, сама рассказывала. Таковое хвастовство не могло не дойти до двора и было, может, причиною, что Державин более двух годов еще после того не был принят в службу, а особливо на рекомендованный пост княгинею Дашковою; потому ли, что любимец Зубов, кроме своего одобрения, никого не хотел допускать сблизиться с императрицею или что отец его, узнав бескорыстный нрав Державина, не присоветовал ему возвесть его на толь видный пост, где может он быть противоборником его корыстолюбию, что опосле и случилось, как ниже увидим ¹⁶⁵.

В 1789 или в 1790 году в сентябре по заключении мира со шведами ¹⁶⁶, надобно было по болезни генерал-прокурора Вяземского, старшему обер-прокурору Федору Михайловичу Колокольцеву ¹⁶⁷ говорить публично пред императрицею, сидящею на троне, [130] от лица Сената речь. Он, по знакомству, отнесся к Державину, который ему и сочинил оную; но, чтоб быть благонадежнее в благосклонном ее принятии императрицею, показал заблаговременно ее любимцу. Сей, прочетши пред нею, был речью доволен. Но Колокольцев неизвестно по какой причине сказался больным или в самом деле занемог, так что должно было по нем старшему обер-прокурору взять на себя сию церемонию. По нем старший был обер-прокурор Петр Васильевич Неклюдов, который, по связи с графом Завадовским, прибегнул к нему с просьбою о сочинении речи и действительно оную читал в собрании пред императрицею, а Державина сочинение осталось неупотребленным, которое между прозаических его письмен со временем будет напечатано ¹⁶⁸. Державин, однако же, в то время написал оду, напечатанную в первой части, под именем «На Шведский мир». В ноябре или декабре месяце сего года взят Измаил ¹⁶⁹. С известием сим фельдмаршал князь Потемкин прислал ко двору, чтоб более угодить императрице, брата любимцева, Валериана Александровича Зубова, что после был графом и генерал-аншефом ¹⁷⁰. В самое то время случился в комнатах фаворита и Державин. Он в первом восторге о сей победе дал слово радостному вестнику написать оду, которую и написал под названием «На взятие Измаила». Она напечатана в 1-й части его сочинений. Ода сия не токмо императрице, ее любимцу, но и всем понравилась; следствием сего было то, что он получил в подарок от государыни богатую, осыпанную бриллиантами табакерку и был принимаем при дворе еще милостивее. Государыня, увидев его при дворе в первый раз по напечатании сего сочинения, подошла к нему и с усмешкою сказала: «Я не знала по сие время, что труба ваша столь же громка, как и лира приятна».

Князь Потемкин, приехав из армии, стал к автору необыкновенно ласкаться и чрез Василья Степановича ¹⁷¹ приказывал, что хочет с ним покороче познакомиться. Вследствие чего Державин стал въезжать к князю Потемкину. Однажды, призвав его в свой кабинет, отдал письмо принца Де Линя, писанное к нему на французском языке, прося оное перевесть на русский. Державин отговаривался незнанием первого; но князь сказал: «Нет, братец, я знаю, что ты переведешь». Принял и с пособием жены своей перевел, чем казался <был> довольным и благодарил ¹⁷².

В течение сего времени случилась между князем Потемкиным и любимцем графом Зубовым неприятная для Державина история ¹⁷³, в которую он нечаянным образом стал замешан. В одно время, при множестве предстоящих пред князем поклонников, вбежал, как бешеный, некто отставной провиантского штата [131] майор Бехтеев и закричал громко: «Помилуйте, Ваша Светлость, обороните от Александра Николаевича Зубова, который, надеясь на своего сына, ограбил меня!». Князь, увидев толь азартного человека, произносящего дерзкую жалобу на человека, приближенного ко двору, и из осторожности, или, может быть, чтоб не произнес еще каких язвительных слов на толь знаменитого обидчика, или чтоб не подать поводу мыслить о не весьма хорошем его расположении к фавориту (ибо между ими нехорошо было), встал стремительно с места и, взяв Бехтеева за руку, увел к себе в кабинет. Там с добрые полчаса быв наедине, что они говорили, неизвестно. Но только когда вышли, то, спустя несколько, стали предстоящие пошептывать, что старик Зубов отнял у Бехтеева наглым образом деревню; что, несмотря на случай, отдадут грабителя под суд. В продолжение дня говорили о сем во всех знатных домах, как-то у графов Безбородки, Воронцова, князя Вяземского и прочих, для того, что отец фаворитов своим надменным и мздоимным поведением уже всем становился несносен. На другой же день поутру явился Бехтеев к Державину и стал усильно просить, чтоб он был с его стороны в совестном суде посредником, в который он подал на старика Зубова прошение. Державин, сколько мог, отговаривался от сей чести, извиняясь, что он не может идти против отца того, который оказывает ему свое благорасположение. Но Бехтеев настоял в своем искании, ссылаясь на учреждение о губерниях, в котором именно воспрещено отказываться от посредничества в совестном суде. Державин не знал, что делать, выпросил сроку до завтра, поехал к молодому Зубову; рассказав ему все происшествие, бывшее у князя Потемкина, слухи городские и просьбу Бехтеева, желал от него узнать, что ему делать и как поступать в сем щекотливом обстоятельстве; ибо, с одной стороны, не позволяет ему закон отказываться от посредничества, а с другой — неприятно ему против родителя его противоборствовать, который никаким образом не может быть правым. Изъяснил ему существо дела. Оно состояло в следующем: «Бехтеев в Володимирском уезде, в соседстве с вашими деревнями, заложив в Воспитательном доме 600 душ за 40 000 рублей, просрочил. Батюшка ваш, без всякого права и против законов Воспитательного дома, по единственному своему могуществу, взнес без доверенности Бехтеева деньги и, выкупя чужое имение, предъявил закладную в гражданскую палату, которая тож без всякого разбирательства и права, укрепя имение за взносчиком денег, сообщила наместническому правлению, а сие ввело его в действительное владение, а Бехтеева с семейством выгнало из дому, отняв все его в нем и движимое имение в пользу батюшки вашего». Молодой вельможа, выслушав сие с смущением, несколько минут молчал, а потом сквозь зубов сказал: [132] «Не можно ли без дальной огласки миролюбием кончить сию тяжбу?».

Державин Бехтееву предложил, и он согласился, только чтоб возвращена была ему деревня. Но старый Зубов иначе на мир не шел, как чтоб ему ж Бехтеев заплатил якобы убытков шестнадцать тысяч рублей; а как сие совсем было несправедливо и стыдно было их требовать с Бехтеева, то молодой обещал отдать свои, только чтоб отцу не сказывать. Но с сим вместе об этом замолчал; ибо как слышно было, что старик его переуверил было в своей правости. Бехтеев наступил на Державина как на посредника, чтоб кончить скорее дело, грозя императрице подать письмо, чего недоброжелатели Зубова только и ждали — подвергнуть его ответу. Державин стал убедительно говорить любимцу императрицы против отца его, что, может быть, было и не весьма приятно; однако же убедил молодой Зубов старого, и дело чрез записи кончено миролюбием. Сего никогда не мог простить жадный корыстолюбец Державину; но ничего не мог ему сделать, хотя бы и желал, как по покровительству сына, так и Потемкина, который в сие время весьма был хорош к автору торжественных хоров для праздника взятия Измаила, отправленного им в Таврическом его доме, который по его кончине переименован дворцом. Словом, Потемкин в сие время за Державиным, так сказать, волочился, желая от него похвальных себе стихов; спрашивал чрез г. Попова, чего он желает? Но, с другой стороны, молодой Зубов, фаворит императрицы, призвав его в один день к себе в кабинет, сказал ему от имени государыни, чтоб он писал для князя, что он прикажет; но отнюдь бы от него ничего не принимал и не просил, что он и без него все иметь будет, прибавя, что императрица назначила его быть при себе статс-секретарем по военной части. Надобно знать, что в сие время крылося какое-то тайное в сердце императрицы подозрение против сего фельдмаршала; по истинным политическим каким замеченным от двора причинам или по недоброжелательству Зубова, как носился слух тогда, что князь, поехав из армии, сказал своим приближенным, что он нездоров и едет в Петербург зубы дергать. Сие дошло до молодого вельможи и подкреплено было, сколько известно, разными внушениями истинного сокрушителя Измаила, приехавшего тогда из армии. Великий Суворов, но, как человек со слабостями и с честолюбием, из зависти или из истинной ревности к благу отечества, но только приметно было, что шел тайно против неискусного своего фельдмаршала, которому со всем своим искусством должен был единственно по воле самодержавной власти повиноваться ¹⁷⁴. Державин в таковых мудреных обстоятельствах не знал, что делать и на которую сторону искренно предаться, ибо от обоих был ласкаем. [133]

В светлый праздник Христова Воскресенья, как обыкновенно и ныне бывает, <был> съезд к вечерне, после которой императрица жаловала дам к руке в присутствии всего двора и имеющих к оному въезд кавалеров, в числе которых был и Державин. Вышед из церкви, повела она всех за собою в Эрмитаж. Лишь только вошли в залу и сделали по обыкновению круг, то императрица, с свойственным ей величественным видом, прямо подошла к Державину и велела ему за собою идти. Он и все удивилися, недоумевая, что сие значит. Пришед в отдаленные Эрмитажа комнаты, остановилась в той, где стоят ныне бюсты Румянцева, Суворова, Чичагова и прочих; начала приказывать тихо, как бы какую тайну, чтоб он сочинил Чичагову ¹⁷⁵ надпись на случай мужественного его отражения в прошедшем году в Ревеле сильнейшего в три раза против российского флота шведского, которая была б сколько возможно кратка, и непременно помещены бы были в ней слова сего мореходца. Когда она ему сказала, что идет сильный флот шведский против нашего Ревельского, посылая его оным командовать, то он ей отвечал равнодушно: «Бог милостив, не проглотят». Это ей понравилось. Приказав сделать его бюст, желала, чтоб на оном надпись именно из тех слов состояла. Державин, приняв повеление, не мог, однако, отгадать, к чему было такое ничего не значащее поручение и что при толь великом собрании отведен был таинственно с важностью в толь отдаленные чертоги, тем паче что на другой день, истоща все силы свои и в поэзии искусство, принес он сорок надписей и представил чрез любимца государыне, но ни одна из них ею не апробована; а написала она сама прозою, которую и ныне можно видеть на бюсте Чичагова. Опосле сие объяснилось и было не что иное, как поддраживание или толчок Потемкину, что императрица, против его воли, хотела сделать своим докладчиком по военным делам Державина и для того его толь отличительно показала публике. Князь, узнав сие, не вышел в собрание и, по обыкновению его сказавшись больным, перевязал себе голову платком и лег в постелю.

Однако же в исходе Фоминой недели, то есть 28 апреля, дал известный великолепный праздник в Таврическом своем доме, где императрица со всею высочайшею фамилиею при великолепнейшем собрании присутствовала. Там были петы вышепомянутые сочиненные Державиным хоры, которыми быв хозяин доволен, благодарил автора и пригласил его к себе обедать, который обещал сочинить ему описание того праздника. Без сумнения, князь ожидал себе в том описании великих похвал или, лучше сказать, обыкновенной от стихотворцев сильным людям лести. Вследствие чего в мае или в начале июня, как жил князь в Летнем дворце, когда Державин поутру принес ему то описание, просил Василия [134] Степановича доложить ему об оном, князь приказал его просить к себе в кабинет. Стихотворец вошел, подал тетрадь, а князь, весьма учтиво поблагодаря его, просил остаться у себя обедать, приказав тогда же нарочно готовить стол. Державин пошел в канцелярию к Попову, дожидался — не прикажет ли чего князь; где свободный имел случай и довольно время объяснить, что мало в том описании на лицо князя похвал; но скрыл прямую тому причину, бояся неудовольствия от двора, а сказал, что как от князя он никаких еще благодеяний личных не имел, а коротко великих его качеств не знает, то и опасался быть причтен в число подлых и низких ласкателей, каковым никто не дает истинного вероятия; а потому и рассудил отнесть все похвалы только к императрице и всему русскому народу яко при его общественном торжестве, так как и в оде «На взятие Измаила»; но ежели князь примет сие благосклонно и позволит впредь короче узнать его превосходные качества, то он обещал превознести его, сколько его дарования достанет. Но таковое извинение мало в пользу автора послужило; ибо князь когда прочел описание и увидел, что в нем отдана равная с ним честь Румянцеву и Орлову, его соперникам ¹⁷⁶, то <с> фуриею выскочил из своей спальни, приказал подать коляску и, несмотря на шедшую бурю, гром и молнию, ускакал Бог знает куды. Все пришли в смятение, столы разобрали, и обед исчез. Державин сказал о сем Зубову и не оставил, однако, в первое воскресенье, при переезде князя в Таврический его дом, засвидетельствовать ему своего почтения. Он принял его холодно, однако не сердито. Князю при дворе тогда очень было плохо. Злоязычники говорили, что будто он часто пьян напивается, а иногда как бы сходит с ума; заезжая к женщинам, почти с ним незнакомым, говорит несвязно всякую нелепицу. Но Державин, несмотря на то, и к Зубову, и к нему ездил. В сие время без его согласия князем Репниным с турками мир заключен. Это его больше убило. Перед отъездом в армию, когда он был уже на пути в Царском Селе, по приезде с ним откланялся. Спрашивал еще Попов Державина, чтоб он открылся, не желает ли он чего, — князь все сделает; но он хотя имел великую во всем тогда нужду по обстоятельствам, которые ниже объяснятся, однако, слышав запрещение чрез Зубова — любимца императрицы — ни о чем его не просить, сказал, что ему ничего не надобно. Князь, получив такой отзыв, позвал его к себе в спальню, посадил наедине с собою на софу и, уверив в своем к нему благорасположении, с ним простился.

Должно справедливость отдать князю Потемкину, что он имел сердце весьма доброе и был человек отлично великодушный. Шутки в оде Фелице насчет вельмож, а более на его, вмещенные, которые императрица, заметя карандашом, разослала в печатных экземплярах по приличию к каждому, его нимало не тронули [135] или, по крайней мере, не обнаружили его гневных душевных расположений, не так, как прочих господ, которые за то сочинителя возненавидели и злобно гнали; но напротив того, он оказал ему доброхотство и желал, как кажется, всем сердцем благотворить, ежели б вышеписаные дворские обстоятельства не воспрепятствовали. Вопреки тому по отъезде князя в армию любимец императрицы граф Зубов хотя беспрестанно ласкал автора и со дня на день манил и питал в нем надежду получить какое-либо место, но чрез все лето ничего не вышло, хотя нередко открывал он ему тесные свои обстоятельства, что почти жить было нечем: ибо пред отъездом его из Тамбова когда закупленного им для санкт-петербургских запасных магазейнов вышеупомянутого хлеба недостало у поставщиков при отдаче в те магазейны 4 000 кулей и Петр Иванович Новосильцев, управляющий теми магазейнами, отсрочил поставщикам тот недостаток доставить на будущее лето, то Державин, получа от него о том сообщение, хотя не имел обязанности вступаться в его новое распоряжение, ибо хлеб был отправлен на судах под присмотром 12 человек военнослужителей и офицера и наблюдением всех градских и сельских полиций чрез губернии, которые проходил, по уведомлению о том генерал-губернаторам, то и неможно было не дойти до С.-Перербурга не в целости, и, действительно, он дошел, но был роздан Новосильцевым частным людям по причине теми же поставщиками их растерянного хлеба, как-то: самому ему, господину Новосильцеву, 1 000, графу Воронцову 1 000, Арбеневу 1 000, г-ну Львову 600, г. Дьякову 400; но Державин, не входя в исследование тех истинных причин недостатка казенного, ибо о нем не был в свое время уведомлен, а узнал опосле, то, единственно по сообщению г. Новосильцева, сделал новое обязательство с тем поставщиком на поставку недостающих 4 000 кулей с залогом одного помещика 250 душ, о которых по справкам в гражданской и казенной палате и нижнего земского и самого губернского правления оказалось, что действительно состоят за тем помещиком в бесспорном владении и никаких на нем ни казенных, ни партикулярных недоимок нет; но как поставщик по собственному своему плутовству или по чьему-либо вымыслу, чтоб прицепиться к бывшему губернатору Державину, и на другой год того хлеба в с.-петербургский магазейн не доставил, то по предложению Гудовича и обратили наместническо<го> правлени<я> то взыскание насчет его — Державина — якобы за неосторожный его поступок, что взял неверный по поставщике залог, найдя, что сказанные 250 душ арестованы будто прежде были по вексельному на того помещика иску. А потому, приторговав хлеб вместо 4 рубля 15 копеек по 1 рублю четверть, наложили на все его, Державина, имение арест и велено <было> продать с публичного [136] торгу. Сим ябедническим и коварным поступком привели его в крайнее расстройство, так что он лишился всех оборотов, продав пред тем по самокрайнейшим нуждам, живя без дела, в Петербурге, в Рязани и на Вятке около 150 душ.

Сколько он ни просил Зубова и прочих, а особливо казавшихся ему истинными приятелями помянутого г. Новосильцова и г. Терского, чтоб они при докладе письма его императрице объяснили по справедливости дело и невинное его страдание; но никто ничем ему не помог; а напротив, сколько он мог приметить, обращали все в шутку и в смех, говоря, что вот тебе выслуга и дешевейшая закупка хлеба, чем ведомства провиантского. Видел, что лишается безвинно имения, ибо когда кого угнетают, то при аукционной продаже отдают обыкновенно за бесценок имение кому хотят. Сколько догадываться можно было, метили они на оренбургскую деревню Державина, которая единственная почти была его кормилица; ее тотчас описали. Истоща все способы, как спастись от сей напасти, приехал он наконец к г. Еремееву, обер-секретарю 1-го департамента, у которого было дело. Сколь ни объяснял ему свою невинность, но ничто его не могло привести на истинный путь. Может быть, он не смел обратиться на оный, что по недоброхотству генерал-прокурора и Завадовского все сенаторы были на противной стороне. Упросил, однако, чтоб примолвил в определении одно слово — купить хлеб на счет Державина и крепивших с ним определение в губернском правлении, а как не токмо крепил определение, но и справками очищал советник Савостьянов, у кого по экспедиции было то дело, то сим одним изречением как рукой снято несправедливое взыскание. Савостьянов не захотел безвинно быть участником в платеже оного; тотчас нашелся и залог благонадежен, и поставщик в состоянии сам заплатить казенную претензию. Таким образом, отделался Державин от приготовленного ему канцелярскими крючками разорения без всякого вспомоществования, казавшегося ему покровителем любимца императрицы, который хотя по воле ее делал ему некоторые поручения, а именно по недостатку казны — каким образом без тягости народной умножить государственный доход или занять у частных людей до несколько миллионов ¹⁷⁷ на необходимо нужные расходы; но, несмотря на то, казалось Державину, что неприятна ему и самая пиитическая его слава; ибо часто желал он стравливать или ссорить с ним помянутого г. Эмина, который, как известно, также писал стихи ¹⁷⁸. Он был до того дерзок, что в глазах фаворита не токмо смеялся, но даже порицал его стихи, а особливо оду «На взятие Измаила», говоря, что она груба, без смысла и без вкусу. Вельможа, с удовольствием улыбаясь, то слушал, [137] а Державин равнодушно отвечал, что он ни в чем не спорит; но чтоб узнать, кто из них искуснее в стихотворстве, то просит позволения напечатать особо, на свой кошт, на одной стороне листа его критику, а на другой — свою оду и предать на рассуждение публики — кому отдадут преимущество, говорил он, тот и выиграет тяжбу. Но Эмин не согласился ¹⁷⁹. Как бы то ни было, но только, нося благоволение любимца императрицы, Державин шатался по площади, проживая в Петербурге без всякого дела.

Но вдруг неожиданно получает рескрипт императрицы, которым повелевалось ему приложенное в высочайшее имя прошение венецианского посланника графа Моценига на государственного банкира Сутерланда рассмотреть и, собрав по оному нужные справки, доложить ее величеству. Претензия его в том состояла, что Сутерланд имел с ним торговые сношения и, получив от него товары из Италии, употреблял их не так, как должно, и причинил ему чрез то убытку до 120 000 рублей; о чем хотя и относился он в Коммерц — и Иностранную коллегии, но оные ему, как и все министерство, никакого удовлетворения не сделали, то и просил он, чтоб ее величество из особливого благоволения за его верную службу российскому двору приказала сие дело рассмотреть действительному статскому советнику Державину и ее величеству доложить. Сколько опосле известно стало, то на сие настроила его, графа Моценига, княгиня Дашкова из каких-то собственных своих корыстных расчетов, без которых она ничего и ни для кого не делала. В собрании справок из многих мест по сему делу и в рассмотрении оных прошло несколько месяцев или, лучше, целое лето. В течение сего времени, то есть в октябре месяце, получено известие из армии, что князь Потемкин, окончивавший поставленный на мере князем Репниным с турками мир, скончался ¹⁸⁰. Сие как громом всех поразило, а особливо императрицу, которая чрезвычайно о сем присноименном талантами и слабостями вельможе соболезновала, и не нашли способнее человека послать на конгресс в Яссы для заключения мира, как графа, а потом князем бывшего Александра Андреевича Безбородку, которому приказала кабинетские свои дела сдать молодому своему любимцу графу Зубову. Державин посещал всякий день его; в надежде быть употреблену в дела, наверное ласкался иметь какое-нибудь из оных и по статской части, которых превеликое множество недокладыванных перешло от Безбородки к Зубову. Но ожидание было тщетное, и дела валялись без рассмотрения; и ему фаворит не говорил ни слова, как будто никакого обещания ему от государыни объявлено не было. [138]

В один день, как он к нему обыкновенно пришел, спрашивал как бы из любопытства молодой государственный человек: можно ли нерешенные дела из одной губернии по подозрениям переносить в другие? Державин, не знав причины вопроса, отвечал: «Нет, потому что в учреждении именно запрещено из одного губернского правления, или палаты, или какого-либо суда дела нерешенные переносить в другие губернии, да и нужды в том, по состоянию 1762 года апелляционного указа никакой быть не может: ибо всякий недовольный имеет право переносить свое дело по апелляции из нижнего суда в верхний, доводя их до самого Сената; а потому всякое подозрение и незаконность решений уничтожаются сами по себе если не в средних местах, то в сказанном верховном правительстве; когда же еще апелляционного указа не было, то тяжущиеся по необходимой нужде от утеснения губернатора или судей или по ябеде, дабы более запутать, переводили дела из воеводских, провинциальных и губернских канцелярий в подобные им места других губерний». Спрашивающий, получив полный ответ, замолчал и завел другую речь. В первое после того воскресенье слышно стало по городу, что когда обер-прокурор Федор Михайлович Колокольцев, за болезнью Вяземского правя по старшинству генерал-прокурорскую должность, был по обыкновению в уборной для поднесения ее величеству прошедшей недели сенатских меморий, то она, вышед из спальни, прямо с гневом устремилась на него и, схватя его за Владимирский крест, спрашивала, как он смел коверкать ее учреждение. Он от ужаса помертвел и не знал, что ответствовать; наконец, сколько-нибудь собравшись с духом, промолвил: «Что такое, Государыня! Я не знаю». «Как не знаешь? Я усмотрела из меморий, что переводятся у вас в Сенате во 2-м департаменте, где ты обер-прокурор, нерешенные дела из одной губернии в другую: а именно, следственное дело помещика Ярославова переведено из Ярославской губернии в Нижегородскую; а в учреждении моем запрещено, то для чего это?». «Таких, Государыня, и много дел». «Как много? Вот вы как мои законы исполняете! Подай мне сейчас репорт, какие именно дела переведены?». С трепетом бедный обер-прокурор едва жив из покоя вышел. Вследствие сего окрика того же дня ввечеру наперсник государыни, призвав Державина к себе, объявил ему, что императрица определяет его к себе для принятия прошений и делает своим статс-секретарем, поручает ему наблюдение за сенатскими мемориями, чтоб он по них докладывал ей, когда усмотрит какое незаконное Сената решение. На другой день, то есть 12 декабря 1791 году, и действительно состоялся указ. Но пред тем еще задолго имел он позволение доложить государыне по вышеупомянутому делу графа Моценига и действительно несколько раз докладывал; но как со стороны Сутерланда было все министерство, [139] потому что все были ему должны деньгами, как о том ниже яснее увидим, то императрица и отсылала раз шесть с нерешимостью докладчика, говоря, что он еще в делах нов. Вместо того хотя видела правду Моценига, но не хотела огорчить всех ближних ее вельмож ¹⁸¹.

Лишь только он явился к своей должности, то государыня, призвав его к себе в спальну, в коей она с 7-го часа утра обыкновенно занималась работою, подала кипу бумаг и сказала: «Тут ты увидишь репорт обер-прокурора Колокольцева и при нем выписку из дел, которые переведены в другие губернии, то сделай примечания, согласно ли они с учреждением моим переведены и законно ли решены?».

Приехав домой, потребовал к себе секретарей тех Сената департаментов с теми делами, которые по экстракту значились. Колокольцев, по обязанности генерал-прокурора, должен бы был и других департаментов коснуться; но он только очистил свой один, то есть 2-й, показав в нем только 9 дел, а о других умолчал. По разнесшемуся слуху об определении Державина в сию должность, как сбежалось к нему множество канцелярских служителей, просящихся в его канцелярию, то он, дабы испытать их способности, принесенные к нему дела сенатскими секретарями роздал появившимся к нему кандидатам, каждому по одному делу, с таковым приказанием, чтоб они сделали соображение, подчеркнув строки несправедливых решений, а на поле показали те законы, против которых учинена где погрешность, и доставили бы ему непременно завтра поутру. Желание определиться и ревность показать свою способность и знание столько в них подействовали, что они до свету на другой день к нему явились, всякий с своим соображением. Державин до 9 часов успел их пересмотреть, сверить с документами, а они всякий свое набело переписали, то в положенный час и явился он ко двору. Государыня, выслушав, приказала написать указ в Сенат с выговором о несоблюдении законов, кои в соображениях были примечены. Но Державин, опасаясь, чтоб, критикуя Сенат, не попасть при первом случае самому в дураки, просил государыню, чтоб она по новости и по неискусству его в законах уволила его от толь скорого исполнения ее воли, а ежели угодно ей будет, то приказала бы прежде Совету рассмотреть его соображения: правильно ли он и по точной ли силе законов сделал свое заключение. Императрица изволила одобрить сие мнение и велела все бумаги и соображения отнести в Совет ¹⁸². Совет, по рассмотрении тех соображений, обратил к ее величеству оные с таковым своим мнением, что они с законами согласны; тогда она приказала заготовить проект вышесказанного указа и поднесть ей на апробацию. Державин не замедлил исполнить высочайшую волю. Сие было уже в начале 1792 года ¹⁸³. [140]

В проекте указа написан был строгий выговор за неисполнение законов, с изображением точных слов на таковые случаи, находящихся в указах Петра Великого, который повелевалось общему Сената собранию прочесть огласительно, призвав пред себя второй Сената департамент, в котором показанные в экстракте дела решены были; а сверх того с оберегателей законов, как-то с генерал-губернаторов, прокуроров и стряпчих повелевалось взять ответы, для чего они по силе генерального регламента не доводили до сведения императорского величества беззаконные решения Сената, всякий по своему начальству. Императрица, выслушав проект, была им довольна; но, подумав, сказала: «Ежели вмешали уже Совет в сие дело, то отнеси в оный и сию бумагу. Посмотрим, что он скажет?». Повеление исполнено. Совет заключил, что милосердые ее величества законы никого не дозволяют обвинять без ответов. Не угодно ли будет приказать с производителей дел взять оные? Монархиня на сие положение Совета согласилась. Державин должен был написать другой указ, которым требовалось против соображения ответов с генерал-прокурора князя Вяземского, с обер-прокурора Колокольцева, обер-секретарей Цызырева и Ананьевского. Ответы поданы: генерал-прокурора извинение болезнью; обер-прокурор признавал свою вину, плакал и ублажал самым низким и трогательным образом милосердую монархиню и матерь отечества, прося о прощении; обер-секретарей: Цызырев так и сяк канцелярскими оборотами оправдывался, а Ананьевский, поелику у него было дело тяжебное и никакой важности в себе не заключавшее, говорил довольно свободно. Императрица, выслушав сии ответы, а особливо Колокольцева, сказала, что он «как баба плачет, мне его слезы не нужны». Подумав, домолвила: «Что мне с ними делать?». А наконец, взглянув на докладчика, спросила: «Что ты молчишь?». Он отвечал: «Государыня! Законы Ваши говорят за себя сами, а милосердию вашему предела я предположить не могу». «Хорошо ж, отнеси еще в Совет и сии ответы, пусть он мне скажет на них свое мнение». Совет отозвался, что благости и милосердия ее он устранять не может, что угодно ей с виновными, то пусть прикажет сделать. Тогда она приказала начисто переписать указ и принесть ей для подписания. Приняв же оный, положила пред собою в кабинете на столе, который и поныне остался в молчании, потому что в пересылке с Советом прошло много времени; наговоры старика Зубова поведением его обессилили, гнев ее умягчился, и приездом графа Безбородки дворские обстоятельства совсем переменились, так что замечанные дела в соображении одно по одному, без всякого выговору Сенату, особыми именными указами приведены в порядок.

Подобно тому и внимание государыни на примечания, деланные Державиным по мемориям Сената, по которым он каждую [141] неделю ей докладывал, час от часу ослабело. Приказала не утруждать ее, а говорить прежде с обер-прокурором ¹⁸⁴. Вследствие чего всякую субботу после обеда должны были они являться к Державину, как бы на лекцию, и выслушивать его на резолюции Сената замечания; не исключался из сего и самый фаворитов отец, первого департамента обер-прокурор Зубов. Но и сие продолжалось несколько только месяцев; стали сенаторы и обер-прокуроры роптать, что они под муштуком Державина. Государыня сама почувствовала, что она связала руки у вышнего своего правительства, ибо резолюции Сената, в мемории вносимые, не есть еще действительные его решения или приговоры, ибо их несколько раз законы переменять дозволяли, а потому и сие императрица отменила, а приказала только при себе Державину замечать ошибки Сената, на случай ежели к ней поднесется от него какой решительный доклад с важными погрешностями или она особо прикажет подать ей замечания, тогда ей по ним докладывать. Таким образом, сила Державина по сенатским делам, которой, может быть, ни один из статс-секретарей по сей установленной форме от императрицы ни прежде ни после не имел, ибо в ней соединялась власть генерал-прокурора и докладчика, тотчас умалилась; однако же как он о чем докладывал, сам писал по тому указы, а не другие, как у Терского Безбородко, и без истребования справок из Сената за руками секретарей докладных записок не сочинял, то чрезвычайно это делопроизводителям сего вышнего правительства было неприятно, и они чрез генерал-прокурора и прочих министров весьма домогались, чтоб ему справок не давать; но как сие в коренных законах установлено было, чтоб без справок ничего не делать, то все их прекословия были тщетны.

Сначала императрица часто допущала Державина к себе с докладом и разговаривала о политических происшествиях, каковым хотел было он вести подневную записку; но поелику дела у него были все роду неприятного, то есть прошения на неправосудие, награды за заслуги и милости по бедности; а блистательные политические, то есть о военных приобретениях, о постройке новых городов, о выгодах торговли и прочем, что ее увеселяли более, дела — прочих статс-секретарей, то и стала его редко призывать, так что иногда он недели пред нею не был, и потому журнал свой писать оставил; словом: приметно было, что душа ее более занята была военною славою и замыслами политическими, так что иногда не понимала она, что читано было ей в записках дел гражданских; но как имела необыкновенную остроту разума и великий навык, то тотчас спохватывалась и давала резолюции (по крайней мере, иногда) не столько ¹⁸⁵ основательные, однако же сносные, как-то; [142] с кем-либо снестись, переписаться и тому подобные. Вырывались также иногда у нее незапно речи, глубину души ее обнаруживавшие. Например: «Ежели б я прожила 200 лет, то бы, конечно, вся Европа подвержена б была Российскому скипетру». Или: «Я не умру без того, пока не выгоню турков из Европы, не усмирю гордость Китая и с Индией не осную торговлю». Или: «Кто дал, как не я, почувствовать французам право человека? Я теперь вяжу узелки ¹⁸⁶, пусть их развяжут». Случалось, что заводила речь и о стихах докладчика и неоднократно, так сказать, прашивала его, чтоб он писал в роде оды Фелице. Он ей обещал и несколько раз принимался, запираясь по неделе дома; но ничего написать не мог, не будучи возбужден каким-либо патриотическим славным подвигом; но о сем объяснится ниже. Здесь же следует упомянуть, что в мае месяце 1792 года, когда напомянул ей Державин о нерешенном деле Моценига, сказала: «Ох, уж ты мне с твоим Моценигом... Ну, помири их!» — что и <было> исполнено. Моцениг рад весьма был, что получил вместо претензии своей 120 000 хотя 40 тысяч рублей, ибо видел, что все пропадало.

Тогда же поручено Державину в рассмотрение славное дело генерал-поручика и сибирского генерал-губернатора Якобия в намерении его возмутить Китай против России. Дело было огромное, 2-й Сената департамент занимался им поутру и после обеда, оставя прочие производства, всего более 7 лет. Привезено в Царское Село в трех кибитках, нагруженных сверха донизу бумагами, и отдано было сперва по повелению государыни Василию Степановичу Попову; но от него вдруг неизвестно почему приказано было принять Державину. Сей занимался оным целый год и, сообразя все обстоятельства в подробности с законами, сочинил из сенатского экстракта, в 3 000 листов состоящего, для удобнейшего выслушания государыни, один сокращенный экстракт на 250 листах и две докладные записки: одну на 15, а другую кратчайшую на двух листах. Доложил государыне, что дело готово. Она приказала доложить и весьма удивилась, когда целая шеренга гайдуков и лакеев внесли ей в кабинет превеликие кипы бумаг. «Что такое, — спросила она, — зачем сюда такую бездну?». «По крайней мере для народа, Государыня», — отвечал Державин. «Ну положите, коль так», — отозвалась с некоторым родом неудовольствия. Заняли несколько столов. «Читай». «Что прикажете, экстракт сенатский, или мой, или которую из докладных записок?». «Читай самую кратчайшую». Тогда прочтена ей короткая на двух листах. Выслушав и увидя, что Якобий оправдывается, проговорила, как бы изъявляя сумнение на неверность записки: «Я не такие пространные дела подлинником читала и выслушивала, то прочитай мне весь экстракт сенатский; начинай завтра. Я назначаю тебе всякий день для того после обеда два часа, 5-й и 6-й». Надобно [143] здесь приметить, что дело сие, несколько лет в Сенате слушанное, ни во 2-м департаменте, ни в общем собрании единогласного решения не достигло, но за разными голосами внесено к императрице со всеми бумагами, как-то: журналами, мнениями, репортами, а потому и было толь обширно. Таким образом, слушание сего дела продолжалось всякий день по два часа четыре месяца, с мая по август, а совсем кончилось ноября 9-го дня.

Мы скажем для любопытных существо сего дела и окончание оного ниже; а теперь продолжим течение происшествий по порядку, касательно только до Державина. Он во время доклада сего дела сблизился было весьма с императрицею по случаю иногда рассуждений о разных вещах; например, когда получен трактат 1793 года с Польшею, то она с восторгом сказала: «Поздравь меня с толь выгодным для России постановлением». Державин, поклонившись, сказал: «Счастливы Вы, Государыня, что не было в Польше таких твердых вельмож, каков был Филарет; они бы умерли, а такого постыдного мира не подписали». Ей это понравилось. Она улыбнулась и с тех пор приметным образом стала отличать его, так что в публичных собраниях, в саду иногда, сажала его подле себя на канапе, шептала на ухо ничего не значащие слова, показывая, будто говорит о каких важных делах. Что это значило? Державин сам не знал; но по соображению с случившимся тогда же разговором графа Безбородки, который был князем после, имел он повод думать, не имела ли императрица, приметя твердый характер его, намерения поручить ему некоторого важного намерения касательно наследия после ее трона. Граф Безбородка, выпросясь в отпуск в Москву и откланявшись с императрицею, вышед из кабинета ее, зазвал Державина в темную перегородку, бывшую в секретарской комнате, и на ухо сказал ему, что императрица приказала ему отдать некоторые секретные бумаги, касательные до великого князя, то как пришлет он к нему после обеда, чтоб пожаловал и принял у него; но неизвестно для чего никого не прислав, уехал в Москву, и с тех пор Державин ни от кого ничего не слыхал о тех секретных бумагах. Догадывались некоторые тонкие царедворцы, что они те самые были, за открытие которых, по вступлении на престол императора Павла I, осыпан он <Безбородко> от него благодеяниями и пожалован князем. Впрочем, с достоверностью о сем здесь говорить не можно, а иногда другие, имеющие лучшие основания, о том всю правду откроют свету.

Обратимся к Державину. Он таким императрицы уважением, которое обращало на него глаза завистливых придворных, пользовался недолго. 15 июля, читав дело Якобия по наступлении 7-го часа, в который обыкновенно государыня хаживала с придворными в Царском Селе в саду прогуливаться, вышел из кабинета [144] в свою комнату, дабы отправить некоторые ее повеления по прочим делам, по коим он докладывал, и, окончив оные, пошел в сад, дабы иметь участие в прогулке. Статс-секретарь Петр Иванович Турчанинов ¹⁸⁷, встретя его, говорил: «Государыня нечто скучна, и придворные как-то никаких не заводят игр; пожалуй, братец, пойдем и заведем хотя горелки». Державин послушался. Довелось ему с своею парою ловить двух великих князей, Александра и Константина Павловичев; он погнался за Александром и, догоняя его на скользком лугу, покатом к пруду, упал и так сильно ударился о землю, что сделался бледен как мертвец.

Он вывихнул в плече из состава левую руку. Великий князь и прочие придворные подбежали к нему и, подняв едва живого, отвели его в его комнату. Хотя вправили руку, но он не мог одеться и должен был оставаться дома обыкновенных 6 недель, пока несколько рука в составе своем не затвердела. В сие то время недоброжелатели умели так расположить против его императрицу, что он по выздоровлении, когда явился к ней, то нашел ее уже совсем переменившеюся.

При продолжении Якобиева дела вспыхивала, возражала на его примечания и в один раз с гневом спросила, кто ему приказал и как он смел с соображением прочих подобных решенных дел Сенатом выводить невинность Якобия. Он твердо ей ответствовал: «Справедливость и ваша слава, Государыня, чтоб не погрешили чем в правосудии». Она закраснелась и выслала его вон, как и нередко то в продолжение сего дела случалось. В один день, когда она приказала ему после обеда быть к себе — это было в октябре месяце — случилось чрезвычайно холодная буря, снег и дождь, и когда он, приехав в назначенный час, велел ей доложить, она чрез камердинера Тюльпина сказала: «Удивляюсь, как такая стужа вам гортани не захватит», — и приказала ехать домой. Словом, как ни удаляла она решения дела, но как не запретила продолжать оное, то наконец приказала заготовить проект указа, по представлении которого приказала просмотреть Безбородке, хотя оный, равно граф Воронцов и господин Трощинский были в сем деле замешаны по изветам доносителя, о коем ниже скажем, якобы в присылке им Якобием богатых подарков, состоящих в дорогих мехах.

Указ переписан набело и поднесен для подписания. Но они, написав его, велели Безбородке показать Терскому и Шешковскому, открытым образом и сильно бравшим сторону князя Вяземского против Якобия, не найдут ли они в нем чего несправедливого. Безбородко низким почел для себя просмотренный им указ представлять якобы на апробацию Терскому и Шешковскому, которые сами никогда указов не писали и по делам, им докладываемым, а всегда относились о том к Безбородке, который умел так [145] вкрасться в доверенность императрицы, что под видом хорошего слуги по всем почти частям писывал указы, кроме, как выше значится, Державина, за что он к нему и не весьма благорасположен был. Безбородка не исполнил сам сего императрицына приказания, а поручил Державину, который, рассудя, что честолюбивые перекоры в таком случае не токмо не уместны, но и погрешительны, когда должно оправдать невинного, а вместо того продолжением времени угнетают его участь и тем самым, так сказать, умерщвляют бесчеловечно. Вследствие чего Державин показал указ Терскому и Шешковскому и объявил им высочайшее повеление, чтоб они, узнав дело, особливо Шешковский, который, по особому именному указу был блюстителем при слушании его во 2-м Сената департаменте, сказали свое мнение на указ. Шешковский был в отличной доверенности у императрицы и у Вяземского по делам Тайной канцелярии; как и сие дело следовано было прежде Сената в страшном оном судилище, в рассуждении якобы возмущения Якобием китайцев; то взяв на себя важный и присвоенный им, как всем известно, таинственный, грозный тон, зачал придираться к мелочам и толковать, якобы в указе не соблюдена должная справедливость. «Слушай, Степан Иванович, — сказал ему неустрашимо Державин, — ты меня не собьешь с пути мнимою тобою чрезвычайною к тебе доверенностию императрицы и будто она желает по известным тебе одному причинам осудить невинного. Нет, ты лучше мне скажи, какую ты и от кого имел власть выставлять своею рукою примечания, которые на деле видны, осуждающие строжае, нежели существо дела и законы, обвиняемого; и тем совращая сенаторов с стези истинной, замешал так дело, что несколько лет им занимались и поднесли к императрице нерешенным». Шешковский затрясся, побледнел и замолчал, а Терский, будучи хитрее, увидя таковое неробкое противоречие, сказал, что он в указе ничего не находит справедливости противного, с чем и Шешковский согласяся просил донести императрице, что они пред правосудием и милосердием ее благоговеют; но как Державин при сем щекотливом случае несколько оплошал и не поступил канцелярским порядком, не сделал журнала и не дал им подписать оного, а доложил словесно отзыв их императрице, то сами они собою или по их еще каким побочными дорогами внушениям, не подписав указа, отдали было еще оный на просмотрение генерал-прокурора Самойлова. Но к счастью Якобия, что Державин, шедши к государыне в последний раз с указом, зашел к ее фавориту и, прочетши ему оный, объявил все обстоятельства, то когда отдавала она его Самойлову, вошел в кабинет Зубов и спросил, что за бумагу она ему отдала, и когда услышал, что указ о Якобии, то донес, что и он видел и не приметил ничего сумнительного. Тогда императрица, подписав [146] оный, отдала генерал-прокурору уже для исполнения. Должно здесь объяснить, что дело сие приняло совершенное окончание, тогда как уже был Державин сенатором, с лишком два месяца, то есть, как выше явствует, 9-го ноября.

Источник и существо его были следующие: в 1783 году генерал-поручик Якобий был пожалован сибирским генерал-губернатором. По связи Сената с должностью его, необходимо было ему спознакомиться с генерал-прокурором и приобресть его к себе благорасположение, что он и учинил. Быв всякий день в доме, обласкан был княгинею и прочими женщинами, живущими у князя, между коими понравилась ему дочь вышеупомянутого обер-прокурора, что был после сенатором, Ивана Гавриловича Резанова, которая, как говорили злоязычники, была в любовной связи с князем, и, вероятно, с согласия княгини. Она, приметив сие, сказала супругу. Рады были такому жениху и стали принимать его еще дружественнее, довели до настоящего сватовства; уже жених невесту дарил бриллиантами. Искреннею ли любовью пленен был генерал-губернатор к сей девице или только <чтоб> чрез нее получить все требования и прихоти свои от генерал-прокурора, как-то определять в места кого куда хотел, давать чины своим приверженцам и прочее; но сие очень много значило, а особливо в таком отдалении, каков пространный сибирский край. Все думали, что он, женившись, уже отправится к своей должности. Ожидали только докладу императрице; но накануне оного любимец ее, бывший тогда Александр Дмитриевич Ланской, призывает его к себе, спрашивает о справедливости разнесшегося слуха и запрещает именем императрицы совершать сие супружество, а напротив того, объявляет ее волю, чтоб он поскорее ехал в назначенное ему место и открывал в Иркутске губернию по образу ее учреждения. К сему враждующая против князя Вяземского партия графов Безбородка, Воронцова и прочие прибавили, будто императрица проговорила: «Я не хочу, чтоб князь Вяземский выдавал свою Резанову за Якобия и за ней жаловал ему в приданое Сибирь». Может быть, под сим она разумела, что если будут в тесном и столь коротком между собою союзе генерал-прокурор с генерал-губернатором, то целый край, столь обширный и отдаленный, будет в совершенном их порабощении, и правды уже там не учинят. Она, зная их характеры, может быть, была и права. Как бы то ни было, но Якобий, приехав из дворца, стал спешить отъездом и говорить, что ему никак прежде оного брака совершить не можно и что он, обозрев и открыв губернию, не умедлит, по обыкновению других генерал-губернаторов, приехать к императрице о том с репортом и тогда непременно женится. Хотя неприятно сие было всему дому князя Вяземского, но нечего было делать. Якобий отправился. Год прошел. Он обозрел и [147] открыл губернию; но сам не приехал, по воле ли то императрицы или сам собою, и прислал только репорт, что за некоторыми важными причинами быть скоро в столицу не может, для того и невесте отказал. Это было громом столь знаменитому дому и поруганием, как ему, так и сговоренной девице. Получа сие известие, князь, сказывают, проговорился, что он жив не будет, ежели не отомстит такую наглую обиду. Кто у них по справедливости виноват, Бог знает. Сам ли собою это сделал Якобий или во угождение двора; но, имея великую душу, кажется бы нашел средство иначе поступить. С другой стороны, столь низку быть генерал-прокурору, как ниже увидим, непростительно.

Как бы то ни было, только чрез несколько месяцев после разрыва свадьбы, то есть в 1785 году, некто — помнится, титулярный или надворный советник Парфентьев, бывший у Якобия в канцелярии между канцелярскими служителями и по неудовольствию от него вышедший в отставку, — прислал к Мамонову, бывшему тогда любимцем императрицы (недоброжелательствовавшему Безбородке и всей его партии, следовательно, и Якобию), или к кому другому, но только не к Вяземскому, донос на иркутского генерал-губернатора, в котором взводил на него многие вины, как-то: самовластие в переводе с места на место чиновников, в отдаче их несправедливо под суд и прочие пристрастные поступки, кроме взяток и корыстолюбия; но главнейшие и важнейшие из них были два дела под названием «Иркутского» и «Баргузинского». Первое из них, что якобы желал он возмутить против России китайцев, дабы, заведши войну, приобресть к себе больше от императрицы уважения, и сие доказывал он письмом секретаря Якобиева Осинина к пограничному Петропавловской крепости коменданту Алексееву. Второе — в закупке с ущербом казны на Сибирский корпус провианта. Донос сей доведен до рук императрицы. Его с лишком Мамонов и Вяземский уважили, и хотя последний из хитрости, чтоб отдалить от себя всякое подозрение, от производства дела отказался; но, однако же, оно, как бы великой тайности подлежащее, поручено для исследования Тайной канцелярии — то есть Шешковскому. Тот доносчика Парфюнтьева и прочих допрашивал, а Якобию, вызвав его из губернии, не допустив до двора ¹⁸⁸, задавал в Петербурге против доносов вопросные пункты, которые и преданы были суждению Сената, как выше явствует, под надзрением Шешковского.

Сии вопросы и на них ответы, а равно и сенатское положение, как выше явствует, чрез четыре месяца государыня всякий день прочитывала; а как Державин в примечаниях своих оказал свое сумнение, почему Сенат привязывался только к письму Осинина, писанному им к коменданту Алексееву, в котором Осинин, раскаявшись, себя зарезал, говоря, что Якобий о том не знал и ни в чем [148] не виноват; а напротив того, о подлинном секретном ордере, данном Якобием некоторому персиянину Юсупову, что он подговаривал к нам от китайцев бежать мунгалов, и о втором — данном коменданту Алексееву, чтоб он был осторожен и в случае нападения от китайцев защищал бы крепость военною рукою, Якобий ни одним словом спрашиван не был, как он смел и от кого имел повеление давать такие подчиненным своим повеления, которые могли возмутить спокойных в соседстве китайцев, то государыня, вспомнив, как сказала, от кого имел повеление: «Я ему секретно приказывала, сперва словесно в Эрмитаже; а потом, помнится мне, я дала указ о том Иностранной коллегии, по той причине, что как китайцы переманили от меня астраханских к себе калмыков, то я хотела тем же им заплатить, подговоря мунгалов». По справке действительно нашелся в Иностранной коллегии тот указ. Но Якобий о нем молчал, потому что он был секретный; а по какому поводу даны были Юсупову и Алексееву помянутые нарушавшие спокойствие соседей повеления, о том Сенат с умыслом или по недогадке Якобия не спрашивал, а привязывался только к письму Осинина, писанному к Алексееву, по ветрености ли или по неведению того императрицына повеления, чтобы при заведении войны начальник его, следовательно и он, могли какое-либо получить за свои труды награждение. Словом, императрица, быв доказана о невинности Якобия в сем важном пункте и о некорыствовании его при закупке в Баргузине провианта, который закупали провиантские и от него посланные чиновники, — признать невинным, резолюцию свою вкратце собственною своею рукою написала, и какими именно словами начать укорительный указ Сенату: что он занимался столько лет сущими и ничего не значащими сплетнями. За некоторые же небольшие погрешности и слабость в отправлении должности, по состоявшемуся тогда милостивому манифесту, учинен Якобию выговор, а Парфентьев за смуту и клеветы, хотя строжайшему по законам подлежал наказанию, но по милосердию, или паче по прозорливости, откуда и от кого проистекла сия смута, лишен чинов, и велено ему не въезжать ни в которую из столиц, жить в уездных городах. Вот чем кончилось сие огромное или, лучше сказать, попусту шумное дело. Вяземский, не мешаясь в него, умел так искусно стороною действовать, что весь Сенат был на его стороне, кроме сенаторов Федора Ивановича Глебова ¹⁸⁹ и Алексея Васильевича Нарышкина, из коих первый не соглашался с некоторыми чрезвычайно строгими заключениями насчет обвиняемого, последний вовсе противное дал мнение, которым оправдывал Якобия, но хотя имел он благородные чувствования и чистое о деле понятие, но, по не упражнению в канцелярском слоге или по скорости, написал голос; свой едва вразумительно или почти непонятно, то и подвержен был не токмо [149] смеху, но самому от Вяземского по канцелярскому обряду неуважению, так что по обнесению его императрице Мамоновым в пристрастии к партии Безбородки, Воронцова и Якобия, принужден был выпроситься в отпуск и оставить вовсе службу, уехав в чужие края.

Вместе с сим тогда же почти окончены Державиным не меньше важные два дела, а именно: «Комиссариатское» и «Банкирское». «Комиссариатское», начавшееся с 1775 или 1776 года во время самой большой силы князя Потемкина, когда происходили на санкт-петербургский винный откуп торги. Сей всемогущий любимец, взяв под покровительство свое купца Логинова, выпросил ему под свое поручительство без всяких залогов, у государыни тот с.-петербургский откуп без переторжки, с тем, что он по окончании откупа по совести объявит всю свою прибыль, полученную им сверх сложности, на которую торговались. Но как у Логинова не было наличных денег, чем вступить в откуп, то и взял он заимообразно тайным образом в Москве из комиссариатских сумм чрез казначея Руднева казенных денег 400 000 рублей с тем, что из первой выручки по откупу взнесет оные обратно в казну; не помню чрез кого и, кажется, чрез некоего комиссариатского же ведомства чиновника Выродова учинилось сие известным, и пошло следствие. Князь Потемкин под рукою и по связи с ним Александр Иванович Глебов, бывший генерал-комиссаром, с которого, может быть, согласия и деньги Рудневым Логинову выданы, покровительствовал или проволачивал всевозможным образом сие дело, так что, хотя Глебов пожалован около того времени, или, яснее сказать, отлучен от комиссариата в Смоленские генерал-губернаторы, сменен и отдан под следствие по настоянию генерал-прокурора князя Вяземского; но со всем тем Логинов, требованный к очным ставкам против Руднева, хотя всем был виден проживающим в Петербурге, но не сыскан и не представлен в Москву около 20 лет. Между тем вскоре по взятии откупа Логинов поссорился с товарищем своим купцом Савиным и, заплатя ему некоторую сумму, обещав из прибыли еще наградить, оттер от откупа. Савин, быв тем недоволен, завел дело, которое по сильной стороне Логинова тянулось по 1792 год в Петербургском надворном суде, так что не мог решения дождаться. По сей причине подал он к Державину на высочайшее имя письмо-донос, в котором жаловался, что Логинов по окончании откупа его обидел и не открыл прямой сложности правительству и не взнес обещанной им в казну из прибыли десятой доли на богоугодные дела, а вместо того сделал только народный известный праздник в зимнее время в Воронцовском доме, в котором перепоил народ допьяна, так что несколько сот человек померзло, что и было самая правда: полиция [150] подобрала мертвых тел поутру, как достоверно тогда уверяли, до 400 человек ¹⁹⁰. Государыня, выслушав сие Савина прошение, приказала Державину призвать Логинова к себе и велеть ему, чтоб он по совести объявил ей всю сложность вина и прибыль настоящую свою от того. Логинов, хотя князь Потемкин, могущий его покровитель, уже тогда не существовал в живых, но надеялся на приверженцев и на родню сего вельможи, бывших ему приятелями, так спесиво принял повеление императрицы, что не хотел почти отвечать порядочно Державину, сказав: «Он не верит, чтоб такое повеление дала государыня, которая царствует по законам. Когда дело по доносу Савина производится в надворном суде, то оно там и в прочих учрежденных вышних судах своим порядком и окончиться долженствует, а принуждать его к какому-то еще совестному признанию в прибылях его после того, как уже он сделал из них казне пожертвование, дав народу публичный праздник, не думает он, чтоб воля была на то императрицы». Державин, услышав такой высокомерный сего откупщика ответ, тотчас написал на бумаге высочайшее повеление и, отдав ему, велел на оное ответствовать письменно же и о сем тогда же донес государыне, которая отозвалась с неудовольствием: «Хорошо, посмотрим. Я укрощу спесь».

Через несколько дён отдала императрица Державину письмо его, Логинова, в котором жаловался он ей на призыв его к нему несообразный с законами, на принуждение и тому подобное, доказывая все то с своими рассуждениями. При отдаче письма сказала: «Когда так, то производи ж дело по законам и надзирай по всем местам за ним. Я тебя делаю моим стряпчим и ни на ком, как на тебе, взыщу несправедливое его решение». Получа таковое повеление, призвав к себе казенных дел стряпчего, велел ему принесть из дела обстоятельную записку, дал ему наставление понуждать суд, потом палату и предостерегать пользу казенную. Таким образом, довел в Сенат и до общего собрания; а когда уже был сенатором, подал свой голос, прочетши оный наперед императрице, против всего Сената, который ему <Логинову> благоприятствовал, как и бывший тогда уже генерал-прокурор граф Самойлов по родству с покойным князем Потемкиным защищал сколько мог его приверженца; но ничто не помогло. Вся канцелярская крючкотворная дружина против истины, защищаемой Державиным законами, не устояла, и единогласно определено с Логинова по сим двум делам, то есть по «Комиссариатскому» и «Откупному», взыскать в казну более двух миллионов рублей, которых некоторая часть и взыскана; а остальные уже при императоре Александре, по стряпне Новосильцева или, лучше, секретаря его Дружинина, за алтыны прощены. Для любопытных нужным почитается присовокупить, что в то время как Логинов [151] подавал жалобу императрице на Державина, служащий у него в канцелярии надворным советником Николай Петрович Резанов (что после, в 1803 году, объезжал около света на кораблях Американской компании «Надежде» и «Неве» и был отправлен в качестве посланника к японскому императору) принес ему вчерне руки Василия Степановича Попова то самое письмо, которым Логинов жаловался на Державина, выданное ему по дружбе от одного канцелярского служителя, служащего в канцелярии Попова, с тем чтоб показать его императрице, дабы тем уважить трудность успеха сего дела, когда таковые Логинову находятся защитники; но Державин, подумав, что писать для приятелей своих всем запрещать было бы тираническое правление и что сделает сим только г. Попову вред, когда он подпадет чрез то письмо под гнев у императрицы, а казна не получит никакой от того прибыли, ибо не письмо или кто оное писал, но содержание оного, обвиняет или оправдывает просителя; а потому, не приняв оного, велел отнести к тому, от кого получил оное, примолвя, что он такими низкими средствами не выслуживается; о чем никогда и господину Попову не сказывал.

«Банкирское» ж дело было следующего содержания. Банкир Сутерланд был со всеми вельможами в великой связи, потому что он им ссужал казенные деньги, которые он принимал из Государственного казначейства для перевода в чужие края по случающимся там министерским надобностям. Таких сумм считалося по казначейству переведенными в Англию до 6 000 000 гульденов, что сделает на наши деньги до 2 миллионов рублей; но как министр оттуда донес императрице, что он повеления ее выполнить не мог по неполучению им денег, справились в казначействе, и оказалось, что Сутерланду, чрез уполномоченного его поверенного Диго, деньги отданы. Справились по книгам Сутерланда; нашли, что от него в Англию еще не переведены; требовали, чтоб тотчас перевел; но он, не имея денег, объявил себя банкротом. Императрица приказала о сем банкротстве исследовать и поручила то служившему в 3-й экспедиции о государственных доходах действительному статскому советнику Васильеву, генерал-провиантмейстеру Петру Ивановичу Новосильцеву и статс-секретарю Державину ¹⁹¹. Они открыли, что все казенные деньги у Сутерланда перебраны были заимообразно по распискам и без расписок самыми знатными ближними, окружающими императрицу боярами, как-то: князем Потемкиным, князем Вяземским, графом Безбородкою, вице-канцлером Остерманом, Морковым и прочими, даже и великим князем Павлом Петровичем, которые ему не заплатили, а сверх того и сам он употребил знатные суммы на свои надобности. Князь Вяземский, граф Безбородка тотчас свой долг взнесли, а прочие сказали, [152] что воля государынина, они со временем заплатят, а теперь у них денег нет. Государыня велела поступить по законам. Сутерланд отравил себя ядом, контора запечатана, и велено ее помянутым трем чиновникам с самого ее начала счесть. По счетам, между прочим, оказалось, что в прошлом году выдано одному стряпчему по делу с графом Моценигом 15 000 рублей; но поелику то дело, как выше явствует, рассматривал один Державин, что при нем даже по бытности его в отставке тогда и секретаря никакого не было, следовательно, те деньги дошли до него. Так и товарищи его хотя не говорили явно, но ужимками своими дали ему то знать. Он сим обиделся. Просил государыню, чтоб приказала исследовать. Она, помолчав с некоторым родом неуважения, сказала: «Ну что следовать? Ведь это и везде водится». Державина сие поразило, и он на тот раз снес сей холодный, обидный ему ответ; но когда поднес по приказанию ее сочиненную им ведомость, кто именно и сколько денег разобрал, то убедительно просил, чтоб велела строго спросить, для кого он те деньги взял, и ежели не себе, то кому их отдал, за что и кому именно? С трудом императрица дала на то свое соизволение, приказав, однако, некому иному, а ему же, Державину, того стряпчего спросить. Когда Державин приехал в дом стряпчего и по именному повелению попросил его, то он, оробев, никакого ответу не дал, говоря, что он в замешательстве не может припомнить; просил, чтоб ему до утра отсрочено было. Державин не смел употребить строгого домогательства, дал до утра сроку. Стряпчий письменно показал, что дал 5 000 рублей генерал-майору Степану Васильевичу Перфильеву, а остальные племяннику графа Николая Ивановича Салтыкова, Петру Николаевичу Голицыну («Зайчиком» прозывавшемуся), заимообразно, за то, чтоб по знакомству с ним Державина они просили его о благосклонности и покровительстве Сутерланду. Кончено было сие дело тем, что с него, стряпчего, и с прочих, которые забирали из конторы у Сутерланда деньги, потому что они казенные, велено было взыскать, и ежели у них наличных нет, то из их имения, где какое находится, кроме цесаревича и князя Потемкина, которые велено было принять на счет казны. Взыскание то поручено было чрез Сенат сделать государственному казначею и генерал-прокурору графу Самойлову; ибо он обоими теми важными постами управлял, но взыскано ли все, что из казны расхищено, неизвестно.

Между тем при производстве сего дела случился довольно любопытный анекдот, который не должно из виду выпустить. По окончании Якобиева дела, которым государыня сначала была недовольна и, как выше видно, всячески от решения его уклонялась, дабы стыдно ей не было, что она столь неосторожно строгое завела исследование по пустякам, как сама о том в указе [153] своем сказала; но когда чрез обер-полицеймейстера Глазова услышала молву народную, что ее до небес превозносили за оказанное ею правосудие и милосердие при решении сего дела, то была очень довольна и, призвав Державина к себе, который уже был сенатором, изъявила ему за труд его свое удовольствие. Он при сем случае спросил, прикажет ли она ему окончить помянутое Сутерландово дело, которое уже давно <производится>, а также и прочие или сдать их, не докладывая, преемнику его Трощинскому. Она спросила: «Да где Сутерландово дело?». «Здесь». «Взнеси его сюда и положи вот тут на столике, а после обеда, в известный час, приезжай и доложи». Она была тогда в своем кабинете, где, по обыкновению, сидя за большим письменным своим столом, занималась сочинением российской истории. Державин, взяв из секретарской в салфетке завязанное Сутерландово дело, взнес в кабинет и положил пред ее лицом, на тот самый столик, на который она его положить приказала, откланялся и спокойно приехал домой. После он узнал, как сказывал Храповицкий, что час спустя по выезде его, кончив свою работу, подошла она к тому столику и, развязав салфетку, увидела в ней кипу бумаг, вспыхнула, велела кликнуть Храповицкого и с чрезвычайным гневом спрашивала Храповицкого, что это за бумаги? Он не знает, а видел, что их Державин принес. «Державин! — вскричала она грозно. — Так он меня еще хочет столько же мучить, как и Якобиевским делом. Нет! Я покажу ему, что он меня за нос не поведет. Пусть его придет сюды». Словом, много говорила гневного, а по какой причине, никому не известно; догадывались, однако, тонкие царедворцы: помечталось ей, что будто Державин, несмотря на то, что пожалован в сенаторы, хотел под видом окончания всех бывших у него нерешенных дел при ней против воли ее удерживаться, отправляя вместе сенаторскую и статс-секретарскую должность, что было против ее правил. Итак, Державин, не зная ничего о всем вышепроисходящем, в назначенный час приходит в секретарскую, находит тут камердинеров, странными лицами на него смотрящих, приказывает доложить; велят ждать. Наконец выходит от государыни граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин, который тогда был в Синоде обер-прокурором, который обошелся с ним также весьма сухо. Призывают к государыне из другой комнаты Василия Степановича Попова, который там ожидал ее повеления. Лишь только он входит, велят ему садиться по-старому на стул и зовут в ту же минуту Державина; чего никогда ни с кем не бывало, что при свидетельстве третьего, не участвующего в том деле, кто-либо докладывал. Державин входит, видит государыню в чрезвычайном гневе, так что лицо пылает огнем, скулы трясутся. Тихим, но грозным голосом говорит: «Докладывай». Державин спрашивает — по краткой или пространной записке докладывать? [154] «По краткой», — отвечала. Он зачал читать; она почти не внимала, беспрестанно поглядывая на Попова. Державин, не зная ничему этому никакой причины, равнодушно кончил и, встав с стула, вопросил, что приказать изволит? Она снисходительнее прежнего сказала: «Я ничего не поняла, приходи завтра и прочти мне пространную записку». Таким образом сие странное присутствие кончилось. После господин Попов сказывал: она, призвав его скоро после обеда, жаловалась ему, что будто Державин не токмо грубит ей, но и бранится при докладах, то призвала его быть свидетелем; но как никогда этого не было и быть не могло, то — клевета ли какая взведенная или что другое, чем приведена она была на него в раздражение, — кончилось ничем.

Комментарии

152. В оригинале везде: Волхонский.

153. Гаврила Петрович Гагарин (1743-1808). Он дослужился до чина действительного тайного советника и имел Андреевский и Владимирский ордена первой степени и был при Александре министром коммерции. Возвышению его особенно содействовало то, что, в царствование Павла, сын его Павел Гаврилович был женат на знаменитой княжне Анне Петровне Лопухиной.

154. Александр Иванович Глебов (1718-1790) был из духовного звания. Он во втором браке женился на Марье Симоновне Чоглоковой, урожденной Гендриковой, двоюродной сестре императрицы Екатерины, и через это, а равно и через покровительство Шуваловых быстро возвысился, так что при Петре III играл значительную роль. Екатерина скоро сменила его с генерал-прокурорской должности князем Вяземским. В секретнейшем наставлении сему последнему сказано, что Глебов, служа при гр. П. И. Шувалове, напитался дурными принципиями. По обычаю тогдашних опальных людей, он переехал жить в Москву.

155. Манифест этот, по более общему и более верному преданию, писан тогдашним адъютантом Академии наук Григорием Николаевичем Тепловым.

156. К московской жизни Державина, то есть к концу 1788 и началу 1789 года, относятся следующие стихотворения его:

54. «Победителю», I, 33. Это подражание 90-му псалму написано в 1788 г., вскоре после взятия Очакова, и, по свидетельству Остолопова, отправлено тогда же к кн. Потемкину, без имени сочинителя. Восхваляется благочестие Потемкина — 1789 года.

55. «Величество Божие», I, 13 (псалом 103).

56. «На счастие», I, 172. Сатирическая пьеса. Живя в Москве, Державин, конечно, бывал у Херасковых; но с Новиковым и со всем кружком его он, кажется, никогда не сближался и вовсе не сочувствовал деятельности мартинистов. В этой пьесе к ним относится стих «Мартышки в воздухе явились». Обращаясь к счастию, Державин говорит:

Бывало, ты меня к боярам
В любовь введешь; беру все даром,
На вексель, в долг без платежа;
Судьи, дьяки и прокуроры,
В передней про себя брюзжа,
Умильные мне мещут взоры
И жаждут слова моего;
А я всех мимо по паркету
Бегу, нос вздернув, к кабинету
И в грош не ставлю никого...
Сокрылся и в игре мой клад;
Не страстны мной, как прежде, музы;
Бояре понадули пузы,
И я у всех стал виноват...
Но на софах ли ты пуховых,
В рощах ли миртовых, лавровых
Иль в золотой живешь стране:
Внемли, шепни твоим любимцам,
Вельможам, королям и принцам:
Спокойствие мое во мне!

157. Как это, так и вышеупомянутое, посланное по почте, письма Державина к императрице остаются в рукописи.

158. В «Объяснениях» Львова (II, 25) этот разговор передан несколько иначе. После возражения Державина, что он не мог поместить письменного представления о беспорядках в Тамбовской губернии в своих оправдательных ответах Сенату, Екатерина спросила его: «Для чего же ты прелюде о том мне писал?». «Писал потому, что генерал-прокурор приказал мне проситься в Петербург чрез генерал-губернатора (Гудовича), а как он мне неприятель, то я поступить таким образом нe мог».

159. А. В. Храповицкий 1 августа 1789 года отметил в своих «Записках» следующее: «Провел Державина в Китайскую (то есть комнату) и ждал в Лионской». «Я ему сказала, что чин чина почитает. В третьем месте не мог ужиться; надобно искать причину в себе самом. Он горячился и при мне. Пусть пишет стихи. «Il ne doit pas etre trop content de ma conversation». «Велено выдать не полученное им жалованье, а гр. Безбородка прибавил в указе, чтоб и впредь производить оное до определения к месту».

160. 1767-1822. Ему тогда было всего 22 года. Случай его начался в июле 1789 года и продолжался по кончину Екатерины.

161. В оригинале ошибочно: в 1788 г.

162. Княжне Прасковье Александровне (1772-1835); она потом действительно вышла за Д. А. Зубова (1764-1836), который был старший брат фавориту.

163. Тем не менее в 1791 году Державин написал стихи в честь князя и княгини Вяземских, которые тогда праздновали годовщину своего супружества.

164. 1727-1795.

165. В 1789 году, по переезде в Петербург, Державин написал:

57. «Истинное счастье». I. 32 (из псалма 1-го, переложено с немецкого Мендельзонова перевода).

58. «Праведный судья». I. 30 (из псалма 100-го: Державин в этих стихах чертит программу будущей своей деятельности).

59. «Изображение Фелицы». I. 399 (не совсем удавшееся подражание «Оде к Фелице»).

60. «Кантата». I. 669 (похвала Екатерине, написанная по случаю посещения ею фрейлины Анны Степановны Протасовой ).

61. «Философы, пьяный и трезвый». II. 93 (Диалог. Трезвый, между прочим, говорит:

Когда судьба тебе судьею
В судах велела заседать:
Вертеться нужды нет душою,
Когда не хочешь взяток брать.
Как можно так и сяк судить,
Законом правду тенетить
И подкупать себя пустить?
Судье злодеем страшно быть).

166. Мир со Швециею заключен 3 августа 1790 года.

167. Отец Екатерины Федоровны Муравьевой. Державин впоследствии подшутил над ним в стихотворении «Мельник» (II, 78).

168. Речь эта так и осталась ненапечатанного, и собрания прозаических пьес Державина доселе не выходило.

169. Суворов взял Измаильскую крепость 11 декабря 1790 года.

170. 1771-1804, младший брат фаворита. Державин высоко ценил его храбрость и добродушный нрав.

171. То есть Попова, бывшего главным секретарем Потемкина.

172. К 1790 году относятся следующие стихотворения Державина:

62. «На коварство французского возмущения и в честь кн. Пожарского». I. 436.

63. «На Шведский мир». I. 382 (напечатано особыми листками).

64. «Хоры на Шведский мир». I. 608.

65. «На взятие Измаила». I. 385.

В сентябре этого года сослан в Сибирь Радищев. Державин написал по этому случаю:

Езда твоя в Москву со истиною сходна,
Некстати лишь смела, дерзка и сумасбродна,
Я слышу, наконец ямщик кричит: вирь, вирь!
Знать, русский Мирабо, поехал ты в Сибирь.

Сам Радищев рассказывал, что Державин поднес Екатерине присланный ему экземпляр «Путешествия», отметив карандашом важнейшие места. Так по крайней мере свидетельствует сын Радищева (см. «Русский Вестник». 1838 г. № 23. Стр. 430).

173. В оригинале: «приятная для Державина и неприятная история».

174. Суворов был в близких сношениях с Зубовыми и в родстве. Дочь его, знаменитая Наташа (1773-1844), была замужем за гр. Николаем Александровичем Зубовым (1763-1805), старшим братом фаворита. Зубовы были для Суворова надежною защитою при дворе. Это видно, между прочим, из записок о нем П. И. Ивашева, бывшего начальником его штаба («Отечественные записки». 1841, январь). Ивашев рассказывает странный случай, доселе не объясненный биографами великого полководца. «На дороге в Петербург из Белоруссии, — пишет Ивашев, — имели неосторожность пересказать Суворову весть совершенно ложную. Он выслушал рассказ с приметным огорчением и, опасаясь, чтобы не последовало чего-либо подобного, написал своеручные письма: одно к князю Зубову, другое к зятю своему графу Н. А. Зубову, призвал меня и в самых лестных выражениях поручил мне, сколь возможно, скорее доставить его письма по принадлежности и с ответами встретить его до Нарвы. Сими слухами граф (то есть Суворов) до того был раздражен, что поручил словесно сказать обоим Зубовым: если эти слухи справедливы, то для него и собственная пуля не страшнее неприятельской. Неожиданное появление этих письменных и словесных депешей встревожило Зубовых; чрез несколько часов я был отправлен с убедительными уверениями в противном. Ответы обоих Зубовых совершенно успокоили героя». Чего опасался Суворов, мы не знаем. Рассказ относится к первой половине декабря 1795 года.

175. Адмирал Василий Яковлевич Чичагов (1726-1809). Подвиг его, о котором говорится ниже, совершен 2 мая 1790 года. Бантыш-Каменский относит знаменитые слова Чичагова к самому сражению в Ревельском рейде. Чичагов получил орден Св. Георгия первого класса и с лишком две тысячи крестьян в Белоруссии.

176.

Создал Румянцов по степям,
Подвиг ходяши с громом грады;
Крылаты Этны по морям
Текли с Орловым до Эллады.

177. О сем поднесен был Державиным проект ее величеству под названием Патриотического банка, но неизвестно, что по нем сделано; кажется, не из него ли после явились известные облигации, ибо предполагалось заложенными в банке дворянскими имениями обнадеживать заем сего банка; облигации его закладывать под откупа и подряды и выкупать ими дворянские в частных банках имения. Примечание Державина.

178. В оригинале: Емин.

179. В оригинале: Емин.

180. 3 октября 1791 г.

181. В 1791 году, до определения в статс-секретарскую должность, Державин написал:

66. «Любителю художеств». I. 633 (написано на день рождения гр. А. С. Строганова, 3 января. Тут посреди крайне плохих стихов превосходная строфа — описание Аполлона Бельведерского: «Наполнил грудь восторг священный».

67. «Анакреон в собрании». II. 46 (воспеваются красавицы, собравшиеся на праздник Потемкина в Таврическом дворце).

68. «Описание торжества, бывшего по случаю взятия города Измаила, в доме генерал-фельдмаршала кн. Потемкина-Таврического, близ конной гвардии, в присутствии императрицы Екатерины II, 1791 г. апреля 28». II, 239. Самое описание в прозе, но со стихотворными вставками. Тут также удивительная смесь напыщенности с превосходными стихами вроде «Богатая Сибирь, наклоншись над столами» и пр.

69. «Прогулка в Царском Селе». I. 483 (в конце обращение к Карамзину:

И мы, сидя при розе,
Так, дней весенних сын,
Пой, Карамзин! и в прозе
Глас слышен соловьин).

Карамзин в это время только что выпустил в свет «Письма русского путешественника» и издавал свой «Московский журнал», в котором Державин помещал большую часть тогдашних стихотворений своих.

70. «Родственное празднество на брачное воспоминание кн. Александра Алексеевича и княгини Елены Никитичны Вяземских», представленное невзначай семейством Алексея Ивановича Васильева в селе Александровском, в саду, 18 июля 1791 г. II, 273.

71. «Памятник Герою». I. 648 (написано в честь кн. Н. В. Репнина, который тогда прославился победами над турками).

72. «Водопад». I. 460. Написано в память Потемкина.

182. В сие время случилось происшествие, достойное замечания, из которого заключить должно было, что Державину много есть при дворе тайных неприятелей. Государыня призывает его к себе и с гневом спрашивает: что он говорил Храповицкому, когда вышел от нее с рапортом и мемориями, поданными от Колокольцева? Он отвечал: ничего, как только, когда Храповицкий спросил, что за бумаги, то он сказал, что мемории сенатские, которые государыня приказала ему рассмотреть. «Как же, — она продолжала, — в иностранных ведомостях напечатано, что я тебе отдала во власть Сенат?». «Не знаю, Государыня, отчего такую небылицу иностранные пишут, я никакой с ними связи не имел». «А! Понимаю я, — примолвила она, — знаю я, отколь сие проистекает. Здесь, видно, нельзя на ухо пошептать, чтоб не ясно стало». Опосле известно стало, что г. Тарсуков, не любил Державина, сказанные ему от Храповицкого слова прикрасил и передал иностранным. Примечание Державина.

183. К этому 1792 году относятся следующие стихотворения:

73. «На умеренность». I. 188.

74. «Ко второму соседу» (Гарновскому). I. 276.

75. «На рождение В. Кн. Ольги Павловны». I. 486.

76. «К Каллиопе». I. 637 (написано в октябре по случаю приезда в. кн. Елизаветы Алексеевны).

77. «Амур и Психея». II (по случаю сговора Александра Павловича с Елизаветою Алексеевной).

78. «Колесница». I. 255 (начато по поводу событий во Франции; окончено уже в 1804 году, когда пришло известие о смерти герцога Ангиенского; говорится об ослаблении власти).

184. В «Записках» Храповицкого, под 2-м числом февраля месяца 1792 года, отмечено: «Как-то не в добрый час Державин докладывал. Он со всяким вздором ко мне лезет. Он так нов, что ходит с делами, до меня не принадлежащими».

185. В оригинале описка: «несколько».

186. Она обыкновенно когда слушала дела, то вязала чулки или какие-то шнурки с узелками. Примечание Державина.

187. По преданию, Турчанинов был из крещеных евреев. Он служил сначала при Потемкине.

188. В «Записках» Храповицкого отмечено: 7 июня 1788 г.: «Приехал Якобий прямо в Царское Село; но не велено его представлять, пока не оправдается». 9 июня: «Приказано сказать графу А. А. Безбородко данный приказ о Якобии; после чего спрашивали, что он отвечал. «Слышу — так».

189. Родоначальник Глебовых-Стрешневых.

190. По случаю праздника, данного Логиновым, в то время ходили следующие стихи неизвестного нам сочинителя:

Недавно Логинов для черни сделал пир,
Которому вовек дивиться будет мир.
Как от сего себя он ожидал награду,
Что глупых приманил к тому людей громаду,
И утопил в вине, и в пиве, и в меду,
И заморозил их, как ряпушку на льду.
Похвастать он хотел веселыми часами,
Но будет вспоминать от совести слезами.
Вот чудо Логинов какое сотворил,
От пьяных он нажил и пьяных поморил.

191. Храповицкий, в «Записках» своих, отметил 5 апреля 1792 года: «Подписан указ, чтоб Васильеву, Державину и Новосильцеву ревизовать Сутерландову контору. Державин прибавлен Зубовым».

Текст воспроизведен по изданию: Г. Р. Державин. Записки. М. Мысль. 2000