ДЕРЖАВИН Г. Р.

ЗАПИСКИ

ИЗ ИЗВЕСТНЫХ ВСЕМ ПРОИЗШЕСТВИЕВ И ПОДЛИННЫХ ДЕЛ,

заключающие в себе

ЖИЗНЬ ГАВРИЛЫ РОМАНОВИЧА ДЕРЖАВИНА

ОТДЕЛЕНИЕ III ⁴⁰

С помянутого ⁴¹ возмущения по вступление Державина в статскую службу

Причины сего возмущения, крывшиеся в Яицком, или нынешнем Уральском, городке, здесь не описываются, потому что известны они будут по историческим известиям. Начну тем, что во время брачного торжества великого князя Павла Петровича с великою княжною Натальею Алексеевною в 1773 году, в сентябре ⁴², стали разноситься по народу слухи о появившемся в Оренбургской губернии разбойнике, для поимки коего того краю посланы гарнизонные и прочие команды, а как несколько молва замолкла, то и думали, что неспокойство утушено. Но вдруг во дворце, на бале в Андреев день, то есть 30 ноября ⁴³, государыня, подошед к генерал-аншефу Измайловского полку майору Александру Ильичу Бибикову (которому пред тем наскоро было велено отправиться в главную армию под начальство графа Петра Александровича Румянцева, с которым тогда был он не весьма в приязни), объявила о возмущении, приказав ему ехать для восстановления спокойствия в помянутой губернии. Бибиков был смел, остр и забавен, пропел ей русскую песню: «Наш сарафан везде пригожается». Это значило то, что он туда и сюда был беспрестанно в важные дела употребляем без отличных каких-либо выгод; а напротив того, от Румянцева и графа Чернышева, управляющего Военною коллегиею, иногда был и притесняем ⁴⁴. Вследствие чего на другой день были к нему наряжены в ассистенты, или помощники, многие гвардии офицеры по его выбору, ему знакомые, а именно: из Преображенского полку Кологривов, из Семеновского — Маврин и Горчаков, из Измайловского — Лунин и Собакин, и дан указ в Военную коллегию об отряде в его команду войск ⁴⁵.

Державин узнал сие, и как имел всегда желание потреблен быть в войне или в каком-либо отличном поручении, даже [38] повергался иногда в меланхолию, что не имел к тому средства и удобства, ибо во время посылки на флоте команд в Архипелаг не находился в Петербурге, а в армию ехать волонтером не имел достатку, ибо гвардию тогда обыкновенным порядком на войну, как прочие армейские полки, не употребляли, кроме вышеозначенной экспедиции на флоте; итак, вздумал открывшимся случаем воспользоваться. Вследствие чего хотя ему генерал Бибиков нимало не был знаком, но он решился ехать к нему и без рекомендации, слышав, что он человек разумный и могший скоро проникать людей. Приехав, открыл ему свое желание, сказав, что слышал по народному слуху о поездке его в какую-то секретную комиссию в Казань; а как он в сем городе родился и ту сторону довольно знает, то не может ли он быть с пользою в сем деле употребленным? Бибиков ответствовал, что он уже взял гвардии офицеров, ему людей известных, и для того сожалеет он, что не может исполнить его просьбы. Но как Державин остался у него еще на несколько <времени> и не поехал скоро, то, вступя с ним в разговор, был им доволен, однако же никакого не сделал обещания. Простясь, с огорчением от него поехал; но в полковом приказе ввечеру с удовольствием увидел, что по высочайшему повелению велено ему явиться к генералу Бибикову. Он сие исполнил и получил приказание чрез три дни быть к отъезду готовым.

В сие время как он стоял в доме помянутой госпожи, его приятельницы ⁴⁶, к которой почасту приезжали из деревни с Ладожского канала ее люди, по которому каналу расположен был на зимних квартирах Владимирский гранодерский полк, то один из ее людей, проезжая поутру чрез селение, называемое Кибол, ночевал на постоялом дворе и слышал, когда укладывались гранодеры на ямские подводы для походу в Казань, что гранодеры ропщут, что вызвали их из армии для торжества при свадьбе великого князя Павла Петровича с великою княжною Натальею Алексеевною, как выше сказано бывшего в сентябре месяце, и не дали им при таком торжестве ниже по чарке вина, а заставили бить сваи на реке Неве, как строилась дворцовая набережная; то они от такой худой жизни и положат ружья пред тем царем, который, как слышно, появился в низовых краях, кто бы таков он ни был. Таковая болтовня низких людей хотя великого уважения не заслуживала, однако при обстоятельствах внутренней крамолы не должна была быть пропущена без замечания. Державин сие пересказал генералу Бибикову. Он сперва счел за вздор; но потом, одумавшись, велел к себе часу по полуночи во втором, когда все в городе угомонятся, представить человека, который слышал те разговоры. Сие исполнено. Он спрошен был: знает ли он имена тех гранодер, которые вышесказанные речи говорили; а как служитель отозвался, что он их не знает, а проездом слышал разговор, но в лицо узнать их [39] может, то Бибиков и не знал, что делать; ибо уже полк с квартир выступил несколько дней; и как отправлен на почтовых, то и возвращать его было неудобно; а по незнанию имен заговорщиков одних их потребовать было неможно. В рассуждении чего был в недоумении; однако приказал Державину ввечеру к себе приезжать. По приезде сказал, что он с полковником того полку князем Одоевским говорил, но он уверял, что гранодеры с крайним усердием, как ему от ротных командиров донесено было, в поход выступили. Державин возразил: весьма бы было от стороны полковника и офицеров оплошно, ежели бы они, слыша намерение к измене, не взяли надлежащих мер и ему не донесли, разве и сами были умышленники, но этого предполагать неможно. Генерал замолчал; сказал, что хорошо — утро вечера мудренее. Опосле известно стало, что он тогда же писал секретно по дороге к губернаторам новгородскому, тверскому, московскому, володимирскому и нижегородскому, чтоб они во время проходу полков в Казань мимо их губерний, а особливо гранодерского Владимирского, по дорожным кабакам приставили надежных людей, которые бы подслушивали, что служивые между собою говорят во время их попоек. Сие распоряжение имело свой успех; ибо по приезде в Казань получил он донесение от нижегородского губернатора Ступишина ⁴⁷, что действительно между рядовыми солдатами существует заговор положить во время сражения пред бунтовщиками ружья; из которых главные схвачены, суждены и тогда же жестоко наказаны. Сие подало повод генералу взять предосторожность, о которой ниже увидим. Но возвратимся в Петербург.

Хотя Державин весьма налегке, в нагольной овчинной шубе, купленной им за три рубля, отправился в Москву, но генерал Бибиков перегнал его ⁴⁸: пробыв несколько дней в Москве, приехал в Казань декабря 25-е число, то есть в самый день Рождества Христова. Прочие офицеры, наперед уже приехавшие и открывшие по повелению генерала заседание Секретной комиссии, по случаю тогда праздника, как люди достаточные, имевшие знакомых множество, а иные и сродственников, занялись разными увеселениями; но Державин, пробыв с матерью уединенно в доме, старался от крестьян приезжих из деревнишек своих, которые лежали по тракту к Оренбургу, узнать о движениях неприятельских или о колебании народном; ибо известно было, что до приезда Бибикова многие дворяне и граждане разъехались было из города; но с прибытием его паки возвратились ⁴⁹. Собрав таковые сколько можно пообстоятельнее известия, 28-е число на вечер приехал к генералу, когда у него никого не было. Он по обыкновению спрашивал о новостях. Сей пересказал ему слышанное, что верстах уже в 60 разъезжают толпы вооруженных татар и всякая злодейская сволочь, присовокупя, по чистосердечию своему [40] и пылкости своей, собственные рассуждения, что надобно делать какие-нибудь движения, ибо от бездействия город находится в унынии. Генерал с сердцем возразил: «Я знаю это, но что делать? Войски еще не пришли» (которые из Польши, из бывших против конфедератов и прочих отдаленных мест ожидаемы были). Державин смело повторил: как бы то ни было, есть ли войска или нет, но надобно действовать. Генерал, не говоря ни слова, схватя его за руку, повел в кабинет и там показал ему от симбирского воеводы репорт, что 25-го числа, то есть в Рождество Христово, толпа злодейская, под предводительством атамана Арапова, взошла в город Самару и тамошними священнослужителями и гражданами встречена со крестами, со звоном, с хлебом и солью. Державин то же говорил: надобно действовать. Генерал, задумавшись, ходил взад и вперед и потом, не говоря ни слова, отпустил его домой. Поутру рано ⁵⁰ слышит от полиции повестку, чтоб собирались в собор все граждане, и потом часу в 10-м позыв в большой соборный колокол. При великом стечении народа и всего знатнейшего общества читан был манифест, печатанный в московской типографии церковною печатью, в котором объявлялось о наименовавшемся императором Петром III Емельке Пугачеве и что генерал-аншефу Бибикову поручено истребление того бунта и потому все команды, для того отправленные, военные и гражданские, и Секретная комиссия, составленная из гвардии офицеров, отданы в полную власть его. По отслужении молебна об успехе оружия приглашены были в квартиру главнокомандующего преосвященный Вениамин и все благородное собрание. Тут Бибиков, подойдя к Державину, тихо сказал: «Вы отправляетесь в Самару, возьмите сейчас в канцелярии бумаги и ступайте». Выговоря сие, смотрел пристально в глаза, может быть, хотел проникнуть, таков ли он рьян на деле, как на словах. Державин, сие приметя, сообразился, что неужели он его посылает прямо в руки злодеям, нашелся и отвечал: «Готов». Взял ту же минуту из канцелярии запечатанные пакеты, которые надписаны по секрету, и велено было их открыть по удалении от Казани 30 верст; простился с матерью и, не сказав, куда едет, поскакал.

Отъехав 30 верст, открыл конверты, нашел в них два ордера на имя его. Первый — повелевающий ему ехать в Симбирск и найти идущие из Польши около тех мест 22-ю и 24-ю легкие полевые команды; о марширующих из Белоруссии 23-й и 25-й, буде можно, разведать, где они и скоро ли будут, а равно и о генерал-майоре Мансурове ⁵¹; также и о из Сызрани командированных бахмутских гусарах — трехстах человеках, на которых и сделать примечания, надежны ли они, в каком находятся состоянии и исправности и каковых имеют офицеров. Возвратясь к нему, о всем том донесть. Сия посылка, как думать должно, произошла из [41] вышесказанной осторожности, ибо до того времени посланные гарнизонные команды все почти клали пред злодеями оружие, что из обстоятельной истории о сем возмущении будет видно; а при том, что генерал хотел, может быть, испытать назойливого офицера. Второй ордер предписывал ему: когда город Самара посланными нашими командами занят, а злодеи выгнаны будут, то найти, кто из жителей первые были начальники и уговорители народа к выходу навстречу злодеям со крестами и со звоном и чрез кого отправлен благодарный молебен, и чтоб виновнейших в умышленном преступлении, заковав, отправить к нему; а которые от проста то учинили, тех расспросы представить к нему на рассмотрение, а иных для страха на площади наказать плетьми.

Проезжая по дороге, приметил в народе дух злоумышления, так что не хотели ему инде давать и лошадей, которых он, приставя иногда пистолет к горлу старосты, принужден был домогаться. Не доезжая до Симбирска верст пяти, приметил он поселян, с праздными повозками, по продаже их продуктов, из города едущих; желал от них узнать, не находится ли там каких команд наших или неприятельских; ибо легко и последние с 25-го по 30-е число, по не весьма далекому расстоянию от Самары, занять сей город могли; то и приказывал бывшему с ним и стоявшему на запятках человеку Блудова одного из мужиков остановить; но как он был человек весьма вялый и непроворный (ибо его собственные люди, скачучи из Петербурга, отбили ноги и занемогли), то и не мог сей разгильдяй исполнить ему повеленного. Для того он, положа человека в повозку на место свое, сам стал на запятки и, притворясь дремлющим, схватил незапно одного мужика, которому сделав расспросы, узнал, что в Симбирске есть военные люди, но того никак не мог добиться, наши или неприятельские, и, опасаясь, чтоб самому не въехать в руки последних, не знал, что делать; тем паче когда услышал, что войска не в обыкновенных солдатских мундирах, а в русском платье и собирали по городу шубы; но заключал только потому, что не злодеи, когда узнал, что у всех солдат ружья с штыками, каковых у сволочи быть не могло; то и решился ехать в город. Это было уже часу в 10-м ночи. Воевода объявил, что подполковник Гринев, с 22-й легкою полевою командою, часа с два выступил из города по самарской дороге, для соединения с майором Муфелем с 24-ю командою, который чаятельно близь или уже вступил в Самару. Соединясь с Гриневым, следовали к сему городу. Нашли уже оный Муфелем занятым. Он имел с толпою Арапова, по большей части состоявшей из ставропольских калмыков и отставных солдат, сражение. У него убито ядром из поставленной на берегу пушки драгун только 3 человека; но он побил множество, взял 9 городских чугунных пушек, выгнал из Самары и прогнал в город Алексеевск, лежащий от Самары [42] в 25 верстах, злодейскую толпу, которая была в нескольких тысячах.

Здесь влагается подлинный журнал с дополнением подробных примечаний на некоторые сокращенные обстоятельства ⁵².

Журнал, веденный во время пугачевского бунта

1773. Декабрь. По прибытии его высокопревосходительства покойного г-на генерал-аншефа Александр Ильича Бибикова в Казань декабря 25-го командирован был он, по занятии злодеями города Самары, того ж месяца 29-го дня в сей город. Посылка его в сию экспедицию следующего была содержания. Даны были ему два ордера; первый в той силе, чтоб, соединившись с командами господ подполковников Муфеля либо Гринева и по выгнании злодеев из сего города, исследовать тамошних жителей, для чего они бунтовщиков встретили со крестами и нет ли какой у них связи с злодеями и единомыслия? Второй ордер секретный, который повелевал, чтоб он узнал, каковы вышеупомянутые командиры, их офицеры и солдаты; ибо они ему <то есть Бибикову> до тех пор были неизвестны. А как еще из наших начальников никто бунтовщиков тогда не разбивал; того ради, как видится, и нужно было ему знать, может ли он до прибытия туда г-на генерал-майора Мансурова на них в занятии Самарской линии положиться? Г. Муфель пред приездом Державина освободил Самару; следовательно, действием своим уже и оказал себя, и ему, Державину, кроме что с почтением умолчать о нем, писать было нечего. Впрочем, донеся Бибикову от 30 декабря о соединении с Гриневым, от 5 генваря 1774 года донес, в каких обстоятельствах он, Державин, наехал в Самару, то есть: о образе мыслей народа, совета, бургомистра, протопопа и первостатейных людей, о послании нарочных в приближившуюся толпу злодейскую, о поощрении к укреплению народного легкомыслия священными обрядами духовных, как-то: крестною и со звоном встречею без всякого принуждения; о служении благодарных за злодеев молебнов и о прочем; и также что хотя все тамо бывшие священники соблазнительным своим примером заслуживали тотчас быть отосланными в Секретную комиссию; но вдруг оторвать их всех от церквей почитал он в тогдашних обстоятельствах за дело весьма щекотливое; ибо злодеи, рассеивая в пользу свою всякие ухищренные плевелы, могли бы, обратив сие, сказать, что чрез оное мы притесняем веру; почему и просил он генерала Бибикова, чтоб прислать сперва в Самару священников новых и занять церкви; а потом уже старых, куда надлежит, отослать. На сие получил он от 10-го того ж месяца апробацию и благодарность, как равно и за [43] сие: чтоб увидеть в прямом деле г-на подполковника Гринева ⁵³, его офицеров и команду, то при предпринимаемой экспедиции выгнать толпу злодейскую из крепости Алексеевской ⁵⁴, донес он, что хочу быть на сражении сам; ибо казалось ему, что о чем должно доносить начальнику, то должно доносить верно; а потому и сказать ему о г-не Гриневе и его команде ничего обстоятельного было бы неможно, когда бы он от сражения себя уволил. Почему, оставя на несколько дней в Самаре допрашивать жителей, был он в действии; а по разбитии злодеев и выгнании из помянутой Алексеевской крепости репортовал, что по его рассуждению к чести сего офицера и его подкомандующих служить могло. Здесь должно приметить, что пригородок Алексеевский населен почти весь отставными гвардейскими солдатами, из которых некоторые были в Невском монастыре на погребении императора Петра III ⁵⁵; то в страх другим их собратиям за их глупость, что они поверили ложной разгласке самозванца, на ограде церковной при собрании народа пересек плетьми, по словесному приказанию Бибикова, который после подтвержден ордером его от 10-го числа тогож месяца ⁵⁶.

1774. Месяц генварь. Из-под Алексеевской ходил он с ним же, господином Гриневым, под селение Красный Яр за калмыками (куды на дороге проезжая город Ставрополь попался в руки бунтующих калмыков, которые, въехав ночью в город, увезли с собою воеводу и всех начальников; продев им в ноздри кольца, в степи перекололи), где писано было от него к ним, калмыкам, увещательное письмо и по переводе на их язык к ним послано ⁵⁷. Оное после представлено было им г. Бибикову, а от него ее величеству, за которое в собственноручном письме ее величества к генералу изъявлена была высочайшая апробация ⁵⁸.

По возвращении из сего похода в Самару исследовал он тамошних жителей и в силу вышеупомянутого ордера самых винных послал в Секретную комиссию, а которые не столько виноваты были, тех до резолюции оставил в сем городе. Дождавшися же прибытия его превосходительства г-на генерал-майора Мансурова, отправился он в Казань и учиненные им в Самаре допросы поднес его высокопревосходительству, за что и изъявлено было ему от него удовольствие.

Неприятную сию комиссию должен он был отправлять без всякого письмоводца и даже писца, сам наедине испытывая преступников и писав их показания, в которых они многие непристойные речи изрыгали в высочайшую власть, которых никому из посторонних поверить и оглашать было не должно. В сем месяце, в бытность его в Казани, при главнокомандующем, поручено было ему с репортов частных командиров и с донесений партикулярных людей собирать по алфавиту имена начальников злодейских [44] с кратким объяснением произведения каждого злодейства, что который и где сделал; для того, чтобы после <ни>кто не мог ускользнуть от правосудия и дела каждого по алфавиту скорее б видеть было можно и кто кем разграблен или убит. При сем тогда же поручено было ему написание журнала как входящим к г. Бибикову высочайшим повелениям, манифестам, от коллегии указам и от нижних мест репортам, известиям и объявлениям, так равно и исходящим от него приказаниям, распоряжениям и частным ордерам — словом, описание всей связи дел, начатых тогда к искоренению Пугачева и его скопищ. А равно возложено было на него и возбуждение дворянства и граждан к составлению воинских ополчений уланов, гусар, что было с успехом и исполнено. Журнала им было только сделано начало, а именно описаны только те известия, которые с начала бунта от разных мест присланы были к казанскому губернатору фон Бранту и к прочим бывшим до г. Бибикова командирам, так и то, как отправился он, г. Бибиков, из Петербурга, какие получил от императрицы повеления и что на дороге до приезду в Казань в декабре месяце он распоряжал.

Февраль. Первого числа сего месяца получен от ее величества генералом Бибиковым собственноручный рескрипт, в котором изъявлено было высочайшее благоволение за желание составить сказанное ополчение: именовала себя ее величество казанскою помещицею. Для ознаменования благодарности дворянства государыне за высочайшую ее милость, что объявила себя их гражданкою, Державин написал речь, которая и читана была в дворянском собрании перед портретом ее величества предводителем дворянства Уковым, которая здесь в ремарке помещается ⁵⁹, равно и по поводу оной присланная от ее величества похвальная грамота от 24 февраля казанскому дворянству, купечеству и другим состояниям, которую велено сохранять в архивах.

Март. В сем месяце бывший монастырский слуга, малыковский житель Иван Серебряков, о котором выше сказано, явясь по сказанному знакомству ⁶⁰ к Державину, привез на имя eго высокопревосходительства доношение следующего содержания. Что 772 года в декабре месяце экономический крестьянин Иван Фадеев, бывши на Иргизе в раскольнической Мечетной слободе для покупки рыбы, слышал в доме жителя той слободы Степана Косова от какого-то к нему, Косову, приезжего человека такие речи: «Яицкие-де казаки согласились идти в Турецкую с ним область, только де, не побив в Яике всех военных людей, не выдут». Посему, как пишет в доношении своем Серебряков, услыша он сие от Фадеева, будучи сам болен, призвал к себе надежного себе приятеля дворцового крестьянина Трофима Герасимова и просил его съездить в вышеупомянутую Мечетную слободу [45] и у друзей его разведать, от кого такие пронеслися ⁶¹ речи? Почему Герасимов ездил и о том, стоявшем в квартире Косова, приезжем человеке расспрашивал. А по приязни ему той же слободы житель Семен Филипов сказал, что тот приезжий человек — вышедший из-за границы раскольник и называется Емельян Иванов сын Пугачев, который-де по позволению дворцового малыковского управителя Познякова глядит и осматривает здесь для селитьбы своей место; и также он, Филипов, подтвердил Герасимову вышеупомянутые дурные разглашения. Почему Герасимов счел за нужное того пришлеца сыскать; а как его уже в той Мечетной слободе не было, но по известиям поехал в село Малыковку на базар, то Герасимов, бросившись туда, нашел его квартиру у экономического крестьянина раскольника Максима Васильева и велел за ним присматривать, а сам о нем объявил бывшему о моровом поветрии смотрителю тоя же волости дворцовому крестьянину Ивану Вавилину сыну Расторгуеву, который с прописанием его же, Герасимова, репорта и представил при письменном доношении малыковским управительским делам, где и допрашиван; а по допросе отослан в Симбирск и оттуда в Казань.

Прописав все вышеписаное в доношении своем, Серебряков просил его высокопревосходительство и в другой раз позволить ему усердие стараться с Герасимовым о поимке того Пугачева, приводя в резон, что как-де ныне войски для истребления сего изверга пришли, то и должно надеяться, что толпа его будет разбита, почему он, злодей, и найдется необходимым искать своего убежища тайно, а сего-де ему лучше найти неможно, как на Иргизе или Узенях, у его друзей-раскольников. К произведению сего предприятия требовал Серебряков в собственное его расположение многих средств, а между прочим и вышеупомянутого офицера Максимова, который взял его из Сыскного приказа на свое поручительство яко знающего тот край и народа склонности.

Бибиков приказал его представить пред себя секретно, ночью, когда у него никого не было; и, выслушав его, Серебрякова, наедине в кабинете, сказал Державину: «Это птица залетная и говорит много дельного; но как ты его представил, то и должен с ним возиться, а Максимову его я не поверю». Вследствие чего и приказал с ним готовиться к отьезду в Саратов, а до возвращения его начало помянутого журнала и алфабета оставить в своей канцелярии, снабдив на другой день, то есть 6 марта, тайным наставлением в такой силе: чтоб он, прикрыв подобие правды под некоторыми другими видами, ехал в тот край, а в самом деле, яко в гнезде раскольничьей сволочи, Иргизе, Малыковке и Узенях, стерег бы Пугачева, ежели бы он по разбитии толпы своей захотел [46] там укрыться; для того заметить его доброжелателей и быть могущее его пристанище; обещать известные и другие какие награждения за его поимку; скрытно приготовить к тому таковых людей, чтоб известностью всего дела не уничтожить; до наступления к поимке случаю, для нужных разведываний, посылать в толпу его подлазчиков; известия те доносить его высокопревосходительству и генералам князю Голицыну ⁶² и Мансурову; о секретных делах писать цыфром, для чего ключ, данный тогда сим генералам, и ему, Державину, поверен (на дачу подлазчикам дано ему денег на первый случай не весьма великая сумма, но писано к соседним губернаторам и воеводам, чтоб оказывать всякую ему помощь); для доверенности к себе людей, иметь ему с ними поступку скромную; наблюдать образ мыслей; проповедовать милосердие человеколюбивой императрицы, а паче тем, кто раскается; обличать в рассуждениях обманы Пугачева и его сообщников; наконец, для благопоспешности его поручены ему в команду вышепомянутые Серебряков и Герасимов яко люди не без проворства и знающие тамошние обстоятельства; но более все возлагалось на его ревность и рассуждение; поверенную ему сию комиссию содержать тайно. При сем наставлении поверены ему от г. Бибикова кредитивы к астраханскому губернатору Кречетникову ⁶³, который пребывание свое тогда имел в Саратове; в Симбирскую провинциальную канцелярию и к малыковским дворцовым и экономическим делам, в которых давалось им всем знать, что он послан вследствие именного ее величества высочайшего повеления; а потому чтоб всякая ему, по требованию его, даваема была без отлагательства помощь.

10-го числа того ж месяца приехал он в село в Малыковку, что ныне город Вольск, где того же дня приискал старанием Серебрякова и Герасимова надежного, по их уверению, человека, дворцового крестьянина Василия Григорьева сына Дюпина для привозу с Иргизу старца раскольничьего Иева, на которого все они трое надежду полагали, что он и прежде на государеву службу вызывался сам и может исполнить возложенное на него дело. Почему тот старец к нему 12-го числа и привезен. Он, изведав из слов его способности, а паче положась на тех, которые его представляли, назначил идти с вышеписаным Дюпиным лазутчиками и велел исполнить следующее: разведать, в каком состоянии подлинно Яик (что ныне город Уральск), отдать от него коменданту письмо и от него обратно, ежели можно, доставить к нему; потом идти в толпу Пугачева под Оренбург и там разведать, сколько у него в толпе людей, артиллерии, пороху, снарядов и провианту и откуда он все сие получает? Ежели его разобьют, куда он намерен бежать? Какое у нет согласие с башкирцами, киргизцами, калмыками и нет ли переписки с какими другими отечеству нашему [47] неприятелями? Стараться разведать, ежели можно, всю его злодейскую диспозицию, и о том, что паче ко вреду нашему служить будет, давать знать нашим командам. Не можно ли будет куда его заманить с малым числом людей, дав знать наперед нашим, дабы его живого схватить можно было? Ежели его живого достать неможно, то его убить; а между тем в главнейших его вперить несогласие, дабы тем можно было рассеять толпу его и вооружить друг на друга. Стараться изведать и дать знать, что, ежели убит будет, не будет ли у сволочи нового еще злодея, называемого царем? Один ли он называется сим именем, или многие принимают на себя сие название? Как его народ почитает, за действительного ли покойного государя, или знают, что он подлинно Пугачев, но только из грубой склонности к бунту и разбою не хотят от него отстать? Какая у него связь и распорядок? Какое действие производят ее величества манифесты и в толпу его достигшие наши победы? Он предполагал, что сей старец все сие тем паче надежнее исполнит, что Пугачев, во время бытия своего на Иргизе, был ему знаком; а что он верно положенное на него исполнит, то ручались за него Серебряков и Герасимов; а паче подтверждал то Дюпин, который сам с ним шел, оставляя у себя дом, жену и детей, будучи притом обнадежен, что ежели он на сей службе будет убит, то оставшие сыновья его не будут отдаваемы в рекруты. Но чтобы сокрыть прямое их пришествие на Яик (Урал), то научил их злодеям рассказывать, что якобы за то, что Пугачев в скитах у них бывал и им знаком, присланы скоро их будут поймать и казнить смертию; почему-де от такого страха они, оставя свои жилища, пришли сюда и желают у них служить. Но чтоб оные посланные, в случае их неверности, и в другом виде были полезны, то насказал он им, что приехал в Малыковку (Вольск) для встречи четырех полков гусар, едущих из Астрахани, для которых подрядил провиант, дав небольшие задатки. Сие разглашать велел с намерением, которого никому не открыл, чтоб, в случае предприятия злодейского, устремиться по Иргизу к Волге, где никаких войск не было, удержать впадение их во внутренность империи, как-то на Малыковку, Сызрань, Симбирск, Пензу и далее, и сделать тем диверсию или удержать их несколько ход до прибытия на Яик генерала Мансурова и прочих войск, — в чем истинная была цель его, Державина, которая ему и удалась, как то из последствия видно будет.

Таким образом, он сих лазутчиков на Яик отправил, дав им потребное число денег, и первым его репортом из Малыковки донес г. Бибикову, как и о том, что велел он быть Серебрякову и Герасимову безотлучно на Иргизе, стараясь приобресть себе более друзей и примечать за теми, которые подозрительны; слышать и видеть все и на проездах от Яика к иргизским селениям [48] учредить надежных за деньги присмотрщиков, дабы от злодеев не было подсыльных как для народного возмущения, так и для разведывания; а паче, как уже тогда ожидать должно было, что скоро достигнут верные войска до главного скопища злодейского, то по разбитии его, к содействию ему, Державину, порученного дела, не прибежит ли Пугачев крыться в запримеченных ими местах? В сем же репорте донес, что поехал он в Саратов для отдачи его, г. Бибикова к астраханскому губернатору вышеупомянутого письма о чинении ему помощи. На сей репорт получил от 21-го дня того же месяца из Кичуйского фельдшанца ⁶⁴ Бибикова ответ, в котором на первый случай за сделанные его распоряжения изъявлял он ему особливое удовольствие; и тут же уведомлял, что по репортам генерала князя Голицына надеется, что корпус под его предводительством к 25-му числу прибудет под Оренбург.

На репорт, что он был в Саратове и отдал губернатору его, г. Бибикова, повеление, что там нашел довольное число войск; что получил репорт с Иргиза от Серебрякова, якобы Пугачев, будучи на Яике, обнародовал свой манифест, призывавший киргизцев к себе в помощь, обещал за то яицкую степь до Волги; что от сего, а паче от пролития с Яику в провинции по Иргизу злодеев, астраханский губернатор, бывший тогда в Саратове, полагал себя иметь бессильным, требовал от г. Бибикова себе подкрепления, что приметил я некоторых подозрительных людей в Малыковке; что их оставляю до времени без тревоги, дабы не открыть себя; что образ мыслей народных был со стороны глупых колеблющий в пользу злодея; а кто поразумнее, тот казался преданным законной своей власти; что к лучшему его содействию осмеливался он спросить об успехах наших корпусов; что не приказано ли будет, в случае надобности, брать из Саратова имеющиеся при Конторе опекунства иностранных ⁶⁵ роты, которые были не в губернаторском ведомстве; что напоследок пребывание свое имеет он в колониях под разными видами, дабы, живши в одном месте, не подать толков, — на сие от 31-го дня получил он ордер весьма благоволительный. Там известился он, что 22-го числа злодей генералом Голицыным под Татищевой ⁶⁶ разбит; что пробирался на Переволоцкую крепость. При сем приобщено было отверстое предложение в Опекунскую контору о даче по нуждам его команд, и приказывалось у них быть командиру; но чтоб он поступал по сообщениям его, Державина.

Апрель. На весть от лазутчиков с Иргиза, что есть с Яику подсыльные злодеи, шатающиеся на хуторах, которые от селений лежат не далее 60 верст, просил он губернатора астраханского 30 человек казаков; но он от 3-го числа в том ему отказал, описывая, что злодей разбит совершенно и что он послал поймать eго к Яику казаков, для чего и дать ему таковых не может, [49] указывая притом на Шевичевы ескадроны ⁶⁷, которые имели ордер поспешать к главным корпусам. После чего требовал он от малыковских управителей чрез Серебрякова и Герасимова надежных людей. Дворцовый управитель Шишковский ⁶⁸ тотчас с своей стороны нарядил, а казначей Тишин прислал сообщение, что он в неведомую посылку людей без экономического правления не даст, тем паче что Серебряков требовался по прежним его делам в юстицию; у которого, яко у человека подозрительного, люди под присмотром быть не могут. Отказ его послан в оригинале к главнокомандующему. На сие от 9-го числа прислан ордер от имени г. Бибикова, подписанный генералом Ларионовым, с оговоркою, что сам его высокопревосходительство за болезнию подписать не мог. Тут же давалось знать, что Пугачев ушел в Башкирию к старшине Кинзею, который всячески намерен пробираться на Яик; то чтоб употребить сей случай в пользу.

В таком случае, ведая, что Пугачев хочет пробираться на Яик, где еще у него сообщников было довольно; для того чтоб сделать отвращение могущему его быть влиянию по Иргизу к Волге во внутренние провинции и прикрыть колонии, просил Державин Опекунскую контору о присылке к нему команды под видом авангарда идущих якобы войск от Астрахани, которых и поставить в крайней колонии Шафгаузене. Опосле видно будет, что сие было весьма полезно. Контора команду прислала, с начальником ее артиллерии капитаном Ельчиным, с двумя пушками; но казаков не прислала, отзываясь на отдачу всех у ней находящихся губернатору. По неоднократной оного просьбе, чтоб приказал, как выше значит, посланным от него к Яику казакам присовокупиться к военной команде под команду Ельчина, для того, что им на Яик еще никак, за наполняющими его злодеями, вступить было неможно и что они, стоя на Иргизе праздно, делают страх могущим прийти к Яику злодейским подлазчикам, которые нужны и которых стерегут от него поставленные тайно, а когда будет надобно военное действие, то они вместе с военной командой от колоний на Иргиз подвинуться могут, — но в том от 17-го числа того же месяца отказано.

Посланный с Иргиза от Державина один из подзорщиков, а потом и представленные ему 19-го числа с Яика пойманные ушлецы возвестили ему, что хотя идет на выручку Яика генерал Мансуров, но, за разлитием сильных вод, скоро оного достичь не может. Для чего, послав их обстоятельные допросы к г. Бибикову (о смерти которого еще не знал), донес ему: по обстоятельствам известно, что злодей удалился в Башкирию, что ежели и возвратится к Иргизу, то не скоро; следовательно, нет нужды тайно его стеречь; для чего и взял он смелость сикурсировать помянутою Опекунскою командою в Яике коменданта Симонова [50] с его командами, умирающего с голоду и не имеющего уже снарядов, чрез что ежели он не предварит генерала Мансурова и сделает тщетный марш, то из сего никакого зла не последует; что снабдил его из усердия провиантом вышеписаный поручик Максимов, а снарядами Опекунская контора; губернатор же отвечал, что на Яик идти не надо, в чем он и был справедлив, ибо еще тогда было не известно, что скоро придет г. Мансуров; а как от Иргиза разлития вод не было, то 21-го числа и выступила команда. На пути получил Державин письмо от генерала Мансурова с прежде упомянутым посыланным лазутчиком старцем Иевом от 17-го числа, в котором уведомлял, что он Яик освободил. По известию сему Державин марш свой к сему городу остановил. Иев его уверял, что он, быв злодеями подозреваем, сидел под стражею, а Дюпина, с письмом от него посланного, будто убили; но после носился слух, что сами они, пришед в канцелярию к жене Пугачева Устинье, объявили о своей посылке и письмо к Симонову открыли, что и нужно было, ибо сим удержано стремление злодеев от впадения вовнутрь империи, как ниже о том увидим.

На репорт о марше к Яику и о посланных двух татарах в толпу злодея, которые и до днесь пропали без вести, получил он ордер от князя Щербатова от 2 мая. Сим уведомлялся, что Александр Ильич скончался ⁶⁹, что он принял и воинскую команду, и Комиссию секретную в свое распоряжение; что, рассмотрев, производством его был доволен; и яицкое предприятие одобрил, рекомендовав примечать на пролезшую близь Ельшанки партию сволочи, повелевая, что ежели появится в степях между Волги и Яика, то чтоб открытым образом он, Державин, делал над нею поиск, не опасаясь, что Пугачев придет тайно укрываться на Иргизе; уведомляя, что он окружен деташаментами на Взяно-Петровских ⁷⁰ заводах, откуда без поражения выйти не может и путь к Иргизу ему везде прегражден.

Май. Между тем как Державин вопрошал генерала Мансурова, не надобен ли изготовленный для Яика провиант и снаряды и нет ли нужды быть Опекунской команде на Иргизе (ибо тогда тайными присмотрщиками, как генерал Щербатов предписывал, как выше явствует, стеречь Пугачева уже было не для чего), приведен был к нему выбежавший из степи яицкой известный по делам Тайной канцелярии под именем Мамаева злодей. По притворству руки его в коротком расспросе показался он подозрителен; для чего, не откроет ли чего важнейшего, расспрашиван подробнее; и тогда насказал он множество ужасных обстоятельств, по которым, чтоб не упустить минуты опасного времени, предпринято было с естафетом прямо донести в Петербург; но как после [51] многими разноречиями открылся и в том неосновательным, что наконец и правда была, то, чтоб не сделать пустой тревоги, в Петербург уведомление отменено, а отослал его Державин князю Щербатову, по принятии им начальства и над Секретною комиссиею; донося, что чистосердечия его открыть не мог, ибо сперва ни о каких почти особенных злодействах не говорил, потом стал объявлять наиужаснейшие, а наконец, стал казаться сумасбродным, без всяких пристрастных расспросов.

Тогда же просился Державин о увольнении себя с его поста, для того что по удалении в Башкирию Пугачева по вверенной ему комиссии он ничем действовать не мог. Касательно Мамаева уведомлен от 10-го числа, что сей злодей отдан в Секретную комиссию; а об увольнении его, Державина, ее величество указать соизволила не переменять диспозиции покойного Бибикова и для того, чтоб Державин на посте своем был безотлучным; ибо усматривался тут быть нужным, а именно рекомендовалось ему от Малыковки по Иргизу Опекунскою командою учредить посты, усиля их частью марширующими тогда мимо Денисовского полку казаками. В сем же месяце, а именно от 2-го числа, получил Державин из Оренбурга от князя Голицына ордер с приложением злодейского доклада к Самозванцу от яицкого старшины Толкачова, коим просил он, чтоб дозволено ему было для склонения иргизских жителей и прочих за Волгой лежащих провинций и для собрания провианта идти с ополчением в ту сторону. Вследствие чего генерал Голицын приказывал ему, Державину, брать оттого предосторожность, которая, как выше видно, предварительно, уже до пришествия в Яик генерала Мансурова, была принята; ибо от стоящих при Шафгаузене Опекунских команд, с апреля еще месяца, простерся слух, что около колоний есть войска.

Сего же месяца, в первых числах, от генерала Мансурова получил Державин на вопрос его ответ, что Опекунская команда на Иргизе не надобна, но провиант и снаряды доставить высланному для того нарочно из Яика до иргизских мостов офицеру, что чрез капитана Ельчина исполнено.

Между тем как с форпостов, так и от генерала Мансурова извещалось, что ставропольские калмыки, скитаясь по степям, прорывались чрез Самарскую линию, желая проехать в Башкирию; но, будучи там разбиты, большею частью обратились к Иргизу, за которыми хотя командирован подполковник Муфель, однако приказывалось и Державину воспрепятствовать их предприятию; а паче, чтоб закрыть колонии. Но, как выше видно, что Опекунская команда была на Иргизе, то и была к тому готова. Капитан Ельчин хотя и имел вместо конницы (то есть донских денисовских казаков, за переправою из-за Волги не поспевших) собранных Державиным малыковских крестьян, но как [52] при первом разе к битве были они не привыкши, да и капитан Ельчин не столь храбро поступал как должно, что не в померную даль расстрелял попусту два комплекта зарядов и требовал оных присылки, то поражения их и покорения к законной власти сделать не мог; но довольствовался только отпужанием их от Иргиза. Когда ж Муфель подоспел, то Ельчину сообщено Державиным, чтобы подвинуться к Волге и застановить колонии. Тогда же получил он ордер, чтоб денисовских казаков наипоспешно командировать к Оренбургу; а от 27-го числа от генерала князя Щербатова за военные распоряжения благодарность, и что калмыцкий бунтовщик Дербетев деташаментом от Муфеля истреблен, и что за продолжающимся в Башкирии бунтом взято из Яика некоторое число войск; а наместо их приказано подвинуться на Иргиз с 300 малороссийскими козаками майору Черносвитову, и велено ему в нуждах исполнять сообщения Державина. Сего же месяца, от 21-го числа, получен ордер от г. казанского губернатора фон Бранта, в коем уведомлялся Державин, что Секретная Казанская комиссия и спокойствие его губернии вверено его попечению, и хотя должен он, Державин, по смерти генерала Бибикова, о всем доносить генералу Щербатову, однако чтоб не преминул он его и оренбургского губернатора, по доверенности ему и Оренбургской комиссии, о всем репортовать. Посему и не знал Державин, у кого он состоит в совершенном подначальстве, а для того и предпринял исполнять всякое предписание, лишь бы на пользу было службы.

Июнь. В сем месяце дано ему знать от генерала Мансурова, что с малороссийскими козаками майор Черносвитов откомандирован в Оренбург. На репорт его, что как сторона Иргиза была тогда спокойна, а о Пугачеве и слуху не было, то ни военного по разным ордерам, ни по тайному его наставлению ему дела нет, получил он от 12-го числа сего месяца от генерала Щербатова предписание, в котором возвещалось ему, что усилившийся было Пугачев генералом Декалонгом 21-го дня мая под крепостью... ⁷¹, а на другой день подполковником Михельсоном совершенно разбит, ушедши только с восемью человеками в Исецкую провинцию, или в Башкирию, пропал без вести. Для того повелевалось, по тайным паки учреждениям, взять наблюдение, в чаянии, что он придет один укрываться на Иргизе или Узенях. Здесь должно напомянуть, что Опекунская команда, по совершенному в той стране спокойствию, возвращена в Саратов.

Сего месяца получен Державиным указ из Казанской секретной комиссии, в котором вопрошался он, почему и на каком основании имеет у себя малыковского экономического крестьянина Ивана Серебрякова, содержавшегося в Сыскном приказе и взятого на поруки поручиком Максимовым, до которого вследствие [53] именного указа имеет Юстиц-коллегия дело и уже многократно из Симбирской канцелярии его к себе требовала? Из сего заключил Державин, что Секретная комиссия никакого о его посылке сведения не имела; ибо главным основанием оной был сей Серебряков, потому что он, знав прилепление иргизских раскольников к Пугачеву, мыслил, что ему по разбитии его на первый случай броситься некуды, как в кутуки и ухожи, на сей реке и Узенях имеющиеся, к друзьям его; в рассуждении чего подал доношение покойному Бибикову, прося, чтоб он употребил его туда для надзирания; почему он под руководством Державина с товарищем его Трофимом Герасимовым и послан, и находились оба главными лазутчиками. Сии все обстоятельства донесены были Казанской Секретной комиссии. Но по обнаружению опосле всех обстоятельств здесь чистосердечно сказать должно, что когда Серебрякову и Максимову не удалось вышеозначенных в польской Украине награбленных кладов отыскать, ибо все те области, как военный театр против турков, заняты были войсками, и неможно им было без подозрения на себя, шатаясь в степях, искать кладов, то они предводителя их Черняя отпустили или куда девали неизвестно, сами удалились на свои жилища; но как возмущение Пугачева открылось и не знали еще заподлинно, кто он таков, то и думали, что был то Черняй, содержавшийся в Сыскном приказе разбойник, ушедший из-под краула; с Черняем тогда пропал и Серебряков, взятый на поручительство Максимовым, то и стали их сыскивать обоих, а они, чтоб укрыться от беды, а может быть, и сделать выслугу поимкою в самом деле бунтовщика и тем загладить свое преступление, кинулись по московскому знакомству к Державину, а сей, как выше явствует, представил Серебрякова к Бибикову, который и определен в лазутчики с Трофимом Герасимовым под надзиранием Державина.

В оном же месяце, от 28-го числа, уведомлен Державин был от генерала Мансурова с Яика, что он имеет сведение о нападении киргиз-кайсаков на иргизские селения, то чтоб он имел осторожность; однако б не производил народного волнования, ибо чаял он, что сие неосновательно. В сем месяце явился к нему малыковский дворцовый крестьянин Василий Иванов сын Попов, который объявил якобы злодея Пугачева письмо, во время бытия его в Симбирске писанное на Иргиз к раскольничьему старцу Филарету, и донес также, что будто слышан он между разговорами саратовских покровских малороссиян, что они имеют умысл, собравшись на Узенях, проехать к Пугачеву в Башкирию. Письмо с обстоятельным Попова расспросом тотчас отослано к князю Щербатову для препровождения его куда следует — в Секретные комиссии; а о доносимом малороссиян умысле за отбытностью из Саратова астраханского губернатора писано к старшему начальнику в сем [54] городе бригадиру Лодыженскому, чтоб приказано было за ними примечать, для чего и Попов туда для показания тех, от кого он умысел слышал, послан.

С Иргиза в то же время репертовано Державину было, что несколько малороссиян, подшатнувшись к селениям, жаловались на ограбление их калмыками и спрашивали, далеко ли располагаются наши команды? Сие призналось и генералом Мансуровым за ложную от них выдумку, чтоб чрез то разведать, где можно им будет ускользнуть между наших войск; ибо уже калмыки давно были из сих мест совсем истреблены.

Июль. Ордерами как от казанского губернатора, так и от князя Щербатова уведомлен был Державин, что злодей, овладев пригородком Осою, набрал суда и стремится Камою вниз, желая, якобы по известиям, пробраться к Иргизу, для чего и предписывалось взять предосторожность, учредя как на сухом пути имеющимися на Иргизе 200 донскими казаками заставу, так и приготовить, сколько можно, вооруженных судов для воспрепятствования стремления его по Волге. Суда были приготовлены, и для вооружения их взяты у малыковских обывателей несколько фальконетов; к содействию же их требовал от Опекунской конторы ее артиллерийских рот; но в том отказано, потому что сама Контора имела в них нужду, по некоторым беспокойным мыслям колонистов. Сие конторское уведомление послано подлинником к генералу князю Щербатову, и донесено притом, что водяного ополчения не будет, потому что за случившимся 13-го числа пожаром вся Малыковка и изготовленные суда и снасти сгорели, и что по доносу Попова о малороссиянах как еще никакого сведения из Саратова нет, то и почитает оный едва ли основательным; но чтоб удостовериться в том заподлинно, поехал он сам в сей город.

По прибытии нашел, что бригадир Лодыженский дело сие поручил правящему воеводскую и комендантскую должность полковнику Бошняку; а он, нарядив ведения своего саратовских казаков, дал в команду тому доносчику Попову, которые и зачали грабить домы малороссиян; между тем, забрав их всех, посадили в одно место, которые в одно слово и заперлись, что они ничего и ни про какой умысл с Поповым не говаривали; и что он наклепал на них то напрасно. По сей причине Попов, по недоказательству его своего доноса, а паче по обличению его с казаками грабежа малороссиян, отослан сам под стражу в воеводскую канцелярию. В сие время, то есть 16-го числа июля, получил Державин из Сызранской канцелярии известие, что Казань, по приближении злодейских полчищ, выжжена; о сем донес он тотчас чрез нарочного в Яик генералу Мансурову и получил ответ, что ежели в краю Саратова будет настоять опасность, то он не у медля прибудет сам с своим деташаментом. Того ж 16-го числа вышеписаное о Казани [55] известие объявил Державин саратовским начальникам бригадиру Лодыженскому и полковнику Бошняку. Почему они 21-го числа в Опекунской конторе, сделав собрание, пригласили к тому и Державина. Тут сделано было определение, чтоб для безопасности казенного, церковного и частного имущества, женского пола и людей невоенных сделать укрепление около провиантского опекунского магазина, в котором сложено было 25 000 <кулей> ржаной муки, яко в месте по имуществу казенного интереса и по местоположению важном и оставить в нем небольшой гарнизон под начальством коменданта Бошняка с 14 чугунными пушками и мортирою. Прочим же войскам, то есть двум артиллерийским ротам с Саратова и донским казакам с четырьмя медными полевыми единорогами под предводительством артиллерийского майора Семяжи, идти навстречу злодею, ежели он наклонится к стороне Саратова; ибо тогда уже получено было известие, что он переплыл у Кокшайска Волгу и находился близ Курмыша. Сие определение Державин при репорте своем отослал к князю Щербатову, донося притом, что являющиеся между начальниками разных команд разногласия требуют одного командира. На что в ответ того же месяца и получил от него ордер, в котором сказано было, что будет над Саратовым главный командир генерал Мансуров.

Но в то же время дошло повеление от генерала майора Потемкина ⁷², в котором возвещалось, что он по высочайшему именному ее императорского величества указу определен непосредственным начальником Оренбургской и Казанской Секретных комиссий, и чтоб Державин о вверенном ему поручении, на каком оно основании производилось, и что он по оному произвел, репортовал его наискорее. Чтоб исполнить оное как можно скорее, поехал он из Саратова обратно в Малыковку, ибо письменные его дела оставались тогда в сем селе, также чтоб и приготовить к пришествию злодея крестьян вооруженных, ибо ему желалось когда будет злодей иметь дело с саратовскими войсками, то б теми крестьянами при верных его лазутчиках, заставя проезды, схватить его; потому что ухищрение его или, лучше сказать, трусость по многим разбитиям известны уже были, что во время сражения всегда он удалялся, и когда усматривал толпы его опрокинутыми, то с малым числом своих приближенных предавался в бегство то в ту, то в другую сторону и, остановясь где-либо в отдаленных местах, набирал или накоплял новые толпы бессмысленной сволочи. В сей проезд в Малыковку Державин получил от генерала Потемкина вторичный ордер, которым уведомлялся он, что производство его комиссии получил от генерала князя Щербатова и, разбирав оное, нашел связь в делах; чем быв доволен, изъявил ему свое удовольствие и предписал, что как время настало настоящему его подвигу, то б он не жалел ни труда, ни денег, если обстоятельство потребует [56] оных, и что он на него, Державина, полагает всю надежду. Сие самое побудило его горячее вмешаться после в саратовские обстоятельства. В то же самое время дошел к нему и князя Щербатова ордер, в котором извещался он, Державин, что дела его комиссии отдал сей князь генералу Потемкину и его самого в совершенную его команду, изъявляя ему благодарность за все время пребывания под его начальством.

В течение же сего времени, как выше значит, пришедшие двести человек с Иргиза донских казаков, долженствующие расположиться по ордеру генерала Щербатова в Сызрани, пришли, и как предписано было ему, по обстоятельствам, близ Малыковки к Волге ими распоряжать; то, понеже не известно еще было, на Сызрань ли, Малыковку или Саратов устремится злодей с своими полчищами, то, чтоб от Сызрани до Саратова иметь в примечании все расстояние, и велел он ста человекам около Сызрани, а ста около Малыковки делать их разъезды. Таким образом, как все исправил, что потребно было в Малыковке, отправился он паки в Саратов, дабы согласно и с его стороны чем можно содействовать определению начальников сего города; ибо и он по желанию их подписался под оным.

Август. Прибыв в оный город, не нашел он никакой готовности ни в рассуждении ретрашамента, ни в рассуждении войск, коими положено было встретить, чем далее, тем лучше, злодея, вступившего, по известиям от 1-го числа месяца, уже в город Пензу. Вследствие чего неоднократно саратовскому коменданту Бошняку словесно и письменно напоминал, чтоб исполнено было общее определение, которому он разными своими каверзами препятствовал; но как, невзирая ни на что, успехов не предвиделось, то обо всех расстроенных обстоятельствах, происходивших в Саратове, не уреживая, репортовал он начальника своего генерала Потемкина; от него получал предписания, которые как одобривали его саратовским начальникам представления, так и повелевалось высочайшим именем ее величества коменданту объявить, что он по всей строгости законов судим будет, ежели не исполнит благоучрежденного приуготовления, на которое в общем определении он согласился и подписал оное. По многим, однако, прошедшим дням ничего не было предпринято, и наконец, по сильном убеждении бригадира Лодыженского и прочих, решился он на пожарище города Саратова (ибо и он недавно выгорел), хотя на месте к обороне неудобном, которым командовали горы, сделать укрепление. Сие было сево дни, а завтра, взяв другие мысли, объявил, что для очистки места, или эспланады, никак некоторых начавшихся после пожару новых строений ломать и приготовленных бревен отобрать не позволит, следовательно, и укрепление делать не будет; ибо-де жители ропщут ⁷³. Дабы основательно узнать, был [57] ли таковой ропот от граждан, вошел Державин в магистрат, собрал присутствующих и велел записать в журнале, что ежели кто покажет недоброжелательство к исполнению общественного спасительного приговора в толь критических обстоятельствах, тот признан будет за подозрительного человека и, скованный, отошлется в Секретную комиссию. Граждане посему тотчас собрались, оказали ревностное желание к работам и действительно день один делали около провиантских магазейнов ретрашамент. Однако на другой день комендант по упорству своему, призвав полицеймейстера, приказал объявить жителям, что они на работу не наряжаются; а ежели кто хочет по собственной своей воле, тот может работать. Легкомысленный народ рад был такой поблажке, а из сего произошла и у благоразумнейших колебленность мыслей, дурные разгласки, и работа вовсе остановилась. Зачинщики и буяны из подлой черни, оказавшие дух возмущения, поименно требовались Державиным от воеводской канцелярии по силе секретного его наставления; однако они не были к нему присланы.

Получая ж известия час от часу хуже и что уже злодей около Петровского ⁷⁴, а не видя никакого приготовления в Саратове к низложению их и опасаясь, чтоб имевшимися в сем городе пушками и порохом они не усилились и чтоб взволновавшийся там народ сколько можно укротить, а паче чтоб открыть силы злодейские, предлагал он послать отряд. Но как предводительствовать оным никто от начальников не выбирался и не вызывалося никого к тому своею охотою, то и принял он на себя совершить сие предприятие. На сие согласились; вследствие чего и взял он наскоро из Опекунской конторы под командою есаула Фомина сто человек донских казаков, дабы предупредить на Петровск злодейское нападение. С вечера послал наперед команду, приказав по станциям приготовить лошадей под присмотром на каждой одного казака; ночью написал о всем в подробности генералу Потемкину репорт и поутру рано поехал, взяв с собою по охоте подполковника польской службы Федора Гогеля, жившего в колониях с братом его Григорием Гогелем, который был после в Опекунском совете в Москве начальником. Тут привиделось ему на баснь похожее видение, которого он тогда никому не объявлял, дабы не привесть более в робость. А именно: когда он разговаривал, стоя среди покоя в квартире своей, с помянутым бригадиром Лодыженским, с секретарем Петром Ивановичем Новосильцевым, который после был сенатор, и с названым его братом Николаем Яковлевичем Свербеевым, то, взглянув нечаянно в боковое маленькое крестьянское окно, увидел из него выставившуюся голову остова <скелета> белую, подобно как бы из тумана составленную, которая, вытараща глаза, казалось, хлопала зубами. Сие он хотя в мыслях своих принял за худое предвещание; но, однако же, в предприятый свой [58] путь без всякого отлагательства поехал. Не доезжая до Петровска верст пять, принудил едущего навстречу крестьянина угрозою пистолетом открыть верное известие, что Пугачев вступил уже в город; в рассуждении чего и посылал он едущего в ординарцах казака, чтоб он возвратил команду, находящуюся в некотором расстоянии впереди. Гогель отсоветовал послать казака, а поехал сам. Державин же с письменным уведомлением отправил между тем лазутчика к графу Меллину, идущему с его отрядом вслед за толпою; но только лишь успел отправить лазутчика, увидел скачущего во всю мочь Гогеля и за ним есаула Фомина, которые кричали, что казаки изменили и предались Пугачеву, покушались их поймать и с ним отвесть в толпу злодейскую; но Фомин, проникнув их умысл, остерег Гогеля, и по быстроте их лошадей к Державину ускакали. Пугачев сам с некоторыми его доброконными вслед за ними скакал; но порознь к ним, имеющим в руках пистолеты, приблизиться не осмеливались. Итак, их и Державина злодею поймать не удалось, хотя он чрез несколько верст был у них в виду. И как наступила ночь и они на станции переменили лошадей, то и отретировались благополучно.

В Саратове по-прежнему не токмо не нашли никакой готовности, но ниже около оного обыкновенных пикетов. Донеся о всем случившемся начальникам сего города, предлагал Державин последние свои мысли, чтоб, в рассуждении всеобщего в городе страха и беспорядка, сделать хотя из самых помянутых мучных кулей защиту, то есть на первый случай хотя грудной оплот, под обороною пушек и в нем, ежели не пойдет Семанж на неприятеля наступательно, отсидеться до прибытия деташаментов Муфеля и графа Меллина; но, однако, и сего не сделано. Хотя Державин еще дни за три до сего имел, по жалобе коменданта, от губернатора астраханского предписание, что есть ли он воинскую какую команду у себя имеет, но не оставался бы при защите Саратова, а ехал бы на Иргиз, яко в место, которое, по рассуждению его, было единственный его пост; однако, нося имя офицера, Державин за неприличное почел от опасностей отдаляться и для того, как выше объяснено, ездил в Петровск, имел наблюдение относительно приближения злодея и обстоятельств города, дабы доносить о всем Потемкину и тотчас главнокомандующему по силе инструкции ⁷⁵. Вследствие чего при самом наступлении злодея на сей город, быв без всякой для него помощи, выпросил в команду себе одну, находящуюся без капитана, роту; но как до пришествия неприятеля часов за 15 получил письменное от главного своего лазутчика Герасимова ⁷⁶ уведомление, что собранные по повелению его малыковские крестьяне, находившиеся уже в 20 верстах от города, прослышав, что донские казаки под Петровском предались злодеям, то, получив развратные мысли, не хотели без личного его [59] присутствия идти, то и требовали, что, ежели он жив, приехал бы к ним сам и провел их к Саратову. Объявив сие лазутчиково уведомление бригадиру, сказал, что он едет за показанною нуждою из Саратова. Но как по нагорной стороне проехать уже, за взбунтовавшимися жительствами, было опасно, то и взял он путь луговою стороною. Будучи же задержан за недачею подвод в слободе малороссийской ночь целую и за написанием репорта генералу Потемкину о своем выезде из Саратова, не успел присоединиться к тем собранным крестьянам; получил известие, что злодей к городу пришел, и они уже от оного отрезаны, а наконец, когда чрез несколько часов получил известие, что 6-го числа Саратов взят ⁷⁷, то и принужден был распустить крестьян, опасаясь, чтоб они не присоединились к злодею. Исполнив сие, пробыл после взятия Саратовского не в дальном от оного расстоянии в колониях еще почти два дни, дабы, посылая колонистов, осведомиться точно о поворотах злодея, на Яик ли он пойдет или вниз по Волге? 8-го числа около полудни получил известие, что один злодейский полковник с своею толпою переправился чрез Волгу на луговые колонии, набрал в Екатеринштате колонистов, публиковал соблазнительное объявление о вольности, о награждении колонистов и отрядил для поисков Державина нарочных из тех самых, которые от него для разведывания за деньги были посланы. За Державина обещано было 10 000 рублей. Главным между сими разбойниками был его гусар из польских конфедератов, в Казани нанятый, который под Петровском в кибитке его с ружьями и пистолетами был захвачен, и он-то самый договорился за означенную сумму его привесть Пугачеву. Наконец, не получая ни от кого от лазутчиков никакого сведения, не знал, куды ехать, послал егеря капитана Вильгельма, комиссара колонии Шафгаузена, у которого стоял, и сей, прискакав, сказал, что его, Державина, ищут и партия злодеев в пяти уже верстах, остановясь в ближайшей колонии, завтракает. По сему-то уже известию, что злодеи приближаются и что защититься было некем, ретировался он один скакать на той самой лошади, на которой егерь прискакал, до ближайшего города Сызраня, лежащего в расстоянии 90 верст, куды, сколько известно ему было, шел с деташаментом своим генерал Мансуров и где на дороге по Иргизу поставлен был от него из крестьян караул в 200 человек. Переменяя лошадь, приметил он в тех караульных дух буйства, оттого, как опосле известно учинилось, что они уже знали о завладении злодеями Саратова, то их и хотели, схватя, увезть в скопище разбойников; но Державин всегда оборачивался к ним лицом, имея на пистолете руку, заткнутом за патронташем, и когда его стали они перевозить чрез Волгу, то он, прислонясь к борту, не оборачивался к ним задом и не спускал с них глаз, а как всякой из них жалел своего лба, то он [60] и спасся, скочив проворно <с> ⁷⁸ парому, коль скоро к берегу приткнулись, ушел в селение князя Голицына. В сем месте отправил он человека госпожи Кариной прозванием Былинкина, человека весьма смелого и проворного, в толпу Пугачева, который брался его убить; но как он, преследуем от Михельсона, далеко находился, то и не мог он попасть в его полчище, а освободил только от его сообщников четырех человек дворян, к смерти ими приготовленных ⁷⁹.

В сем же месяце, когда приближился бунтовщик к Саратову, послан был от Державина часто упоминаемый Серебряков к генералу Мансурову с прошением о скорейшем его поспешении на помощь сему городу; но на дороге на иргизской степи неизвестными людьми и с сыном его убит; а тем самым и прекратились все требования у Юстиц-конторы по вышеописанному в Москве его с Черняем уходу; что не токмо поручику Максимову, но и многим господам сенатским и прочим наделало бы много хлопот.

По прибытии 10-го числа в Сызрань донес Державин генералу Мансурову о всем происходившем в Саратове и куда злодей приял свой путь; но он, имея у себя весьма слабой деташамент, состоящий наиболее из ненадежных яицких казаков, восприявших паки верноподданническую службу, был не решителен идти быстрее к Саратову, а, несколько медля, дожидался свидания с генералом князем Голицыным в назначенном месте, а именно в селе Колодне, где для подробнейшего объяснения Державин остался при Голицыне, который склонял свой марш к Пензе; а Мансуров пошел налево по берегу реки Волги.

Между тем как Державин, находясь при князе, дожидался на репорт свой от начальника Секретной комиссии генерала Потемкина предписания, куда ему следовать, дошли известия, что киргиз-кайсаки опустошают селения иргизские, и паче иностранные колонии, и как деташамент сего генерала был и сам по себе невелик и раскомандирован на успокоение Симбирской и Пензенской провинции, то в таких смутных обстоятельствах и нечем было помочь Иргизу и колониям. Державин между тем, доколе получил от Потемкина распоряжение о своем поручении, вызвался крестьянами прогнать киргиз-кайсаков, лишь бы малое дано ему было военными людьми подкрепление. Голицын сие предложение ⁸⁰ охотно принял, отрядил 25 человек вышеупомянутых отставных бахмутских гусар и одну полковую пушку. Едва Державин отошел с сим отрядом верст 40, то получил от Голицына с нарочным унтер-офицером ордер, повелевающий идти обратно. Причиною тому было то, что тот унтер-офицер, быв захвачен [61] толпою и убежав из нее, объявил Голицыну, что она находится не далее как верстах в 50 и состоит из 4 000 человек под предводительством некоего разбойника Воронова, называющегося пугачевским генералом; то князь и убоялся, чтоб Державин с толь малою командою не был жертвою сего злодея. Но он, расспрося основательно того унтер-офицера, узнал, что то мятежническое скопище поспешает в соединение с Пугачевым, бегущим от Михельсона к Царицыну; следовательно, беспрестанно удаляется от Голицына и не посмеет на него возвратиться; а потому, наклонясь влево к Сызрани, и нет опасности пройти на Сосновку и Малыковку к Иргизу и колониям. Вследствие чего, изъявя в репорте князю свое мнение, решился продолжать свой путь, на котором, по повелению сего начальника, в том селении, где схватили курьера нашего и отвезли злодеям, старосту, давшего на то приказание, для устрашения народа, повесил и еще другого, причинившего в Сосновке возмущение ⁸¹. Но, не доезжая еще до той Сосновки, на ночлеге в одном жительстве произошла тревога, некоторым образом пустая, но могла быть и небезважною, ежели бы не было сделано заблаговременно распоряжения. Когда пришел он в то селение, то учредил при въездах из крестьян краул, каждый под начальством гусара, пушку, заряженную картечью, поставил в удобном месте под защитою 6 человек спешившихся с заряженными карабинами гусар; прочим при оседланных конях велел ложиться спать, а сам лег подле пушки. В полночь услышал с одного притона скачущего крестьянина, кричащего: «Злодеи! Злодеи!». Все пришли в крайнюю робость и смятение. Державин велел конным гусарам сесть на коней, пешим приготовиться, сам же взял фитиль, стал у пушки, дожидаясь нападения; но после известно стало, что обыкновенные разбойники, разграбя одного управителя графа Чернышева, хотели в том селении пристать; но когда их на форпосте окликали, то они, не отвечав, побежали в лес, из коего вышли, а часовой, их испугавшись, поскакал в селение и встревожил оное.

Сентябрь. Приехав в Малыковку, нашел оную в крайнем беспокойстве по причине в ней причиненных злодеями бедствий. Когда он, будучи в Шафгаузене, получил от егеря известие, что по завладении Саратова отряжена толпа его сыскивать и уже приближались, то он послал повеление в Малыковку к бывшему там экономическому казначею Тишину, дворцовому управителю Шишковскому и к унтер-офицеру саратовских артиллерийских рот с 20 фузелерами, бывшими у него на крауле, чтоб они, поелику уже Саратов злодеями занят и могут они свободно напасть и на Малыковку, то чтоб помянутые чиновники и унтер-офицер старались спасти дворцовую экономическую казну и его секретные бумаги, удалясь на какой-либо на Волге близь находящийся [62] островок, окопались и сидели там; а в случае нападения оборонялись бы до прихода наших войск. Они точно то исполнили, взяв с собою жен и именитых надежных поселян; детей же своих малолетних экономическая казначейша Тишина, опасаясь, что они будут в сокрытии на острове плакать и злодей услышит, нарядя в крестьянские замаранные рубашонки, оставила с их кормилицами и нянькою у надежных крестьян. На другой день рано, приехав из разбойников двое, объявили, что они из армии Батюшки; народ вмиг сбежался, принял их с радостью, и они так напились, что легли близь кружала врастяжку. Обыватели поставили вкруг их караул, и ночь прошла в глубокой тишине и спокойствии. Г-жа Тишина скучилась по детях и по великому в селе безмолвию подумала, что в оном из неприятеля никого нет; уговорила мужа на утренней заре съездить и посмотреть детей. Сели в лодку, заклались травою и с помощью двух гребцов и кормщика благополучно приплыли к берегу. Тут кормщик, изменя, сказал о них злодеям, едва с похмелья проснувшимся. Они тотчас схватили мужа и жену; мучили, неистово наругавшись над нею, допросились о детях, которых едва сыскали и принесли, то, схватя за ноги, размозжили об угол головы младенцев; а казначея и казначейшу, раздев, повесили на мачтах и потом, расстреляв, уехали. А как после того никаких скопищ злодейских в Малыковку не приезжало, то унтер-офицер с солдатами из засады выехали, казну и письменные дела уложили в свои места. Но как слышно стало, что Державин от Голицына идет с командою, то обыватели, чувствуя свою вину, что двум пьяным бездельникам учинили предательство, схватили тех варваров, которые погубили с семейством Тишина, посадили под караул. Державин немедля учинил им допросы и нашел, что 4 человека главные были из изменников, из коих один укрылся; то остальных, по данной ему от генералитетов власти, определил на смерть; и чтоб больше устрашить колеблющуюся чернь и привесть в повиновение, приказал на другой день в назначенном часу всем обывателям, мужескому и женскому полу, выходить на лежащую близь самого села Соколину гору; священнослужителям от всех церквей, которых было семь, облачаться в ризы; на злодеев, приговоренных к смерти, надеть саваны. Заряженную пушку картечами и фузелеров 20 человек при унтер-офицере поставил задом к крутому берегу Волги, на который взойти было трудно. Гусарам приказал с обнаженными саблями разъезжать около селения и не пускать никого из оного с приказанием, кто будет бежать, тех не щадя рубить. Учредя таким образом, повел с зажженными свечами и с колокольным звоном чрез все село преступников на место казни. Сие так сбежавшийся народ всего села и из окружных деревень устрашило, что хотя было их несколько тысяч, но такая была тишина, что не [63] смел никто рта разинуть. Сим воспользуясь, сказанных главнейших злодеев, прочтя приговор, приказал повесить и 200 человек, бывших на иргизском карауле, которые его хотели, поймав, отвести к Пугачеву, пересечь плетьми. Сие все совершили, и самую должность палачей не иные кто, как те же самые поселяне, которые были обвиняемы в измене. Державин же только расхаживал между ними и причитывал, чтоб они впредь верны были государыне, которой присягали. Народ весь, ставши на колени, кричал: «Виноваты и рады служить верою и правдою!». ⁸²

Тогда же приказано было до 1 000 человек конных вооруженных набрать ратников и 100 телег с провиантом. В одни сутки все то исполнено; 700 исправных конников явилось перед ним с сказанным обозом из ста телег.

С сим отрядом по известиям, что киргиз-кайсаки в разных местах чинят нападение на колонии и разоряют их до основания, так что не успеешь обратиться в одну сторону, уже слышишь совершающееся бедствие в другой, 1-го числа сего месяца, переправясь чрез Волгу, учинил он распоряжение: 1) Отобрав 200 человек, разделил их на 4 форпоста, поставил на 100 верстах, от Шафгаузена до Екатериненштата, по 50 человек на каждом, подчинил комиссарам колоний, с таковым приказанием, чтоб они в каждой колонии, собрав колонистов, могущих каким ни есть оружием обороняться, учредили напереди их на пригорках маяки с караульными посменно день и ночь, человека по три, и коль скоро где завидятся на степи киргизцы, то чтобы к тому маяку, который зажжен, сбирались с той и другой стороны по 50 человек помянутых вооруженных крестьян и колонистов, сколько где собрано будет; а как таковым распоряжением могло составляться на каждом форпосте до 200 человек вооруженных людей, то и учинились колонии на луговой стороне Волги защищены безопасным кордоном. 2) Поелику от Волги к Яику, куды ему в погонь за киргизцами следовать надлежало, лежит степь ровная с небольшими в иных только местах наволоками или пригорками, то от нечаянного нападения не привыкшие к строю крестьяне чтоб не пришли в замешательство и робость, то из ста телег с провиантом построил он вагенбург, в средину коего поставил 100 человек с долгими пиками, а 400 остальных, разделя на два эскадрона и разочтя на плутонги, из гусар назначил между ими офицеров и унтер-офицеров; поставил на флигелях в передней шеренге пушку под прикрытием 20 фузелер, составил свою армию и пошел прямо чрез степь к Узеням, по сакме, или дороге, пробитой прошедшими с пленом киргизцами. Маршируя в таком порядке всем вагенбургом и имея по флигелям конницу около недели, [64] усмотрели передовые, или фланкёры, в долине, на вершинах малой реки Керамана, ополченную неприятеля великую толпу, которая с пленными людьми и с великим множеством у колонистов и иргизских поселян отогнанным скотом казалась страшною громадою; но коль скоро с наволока показались передние шеренги, красные мундиры, и с боков, во фланг сей толпы, стала заезжать конная рать под предводительством гусар, то варвары дрогнули и, ударясь в бегство во все стороны, оставили плен. Переколото, однако, на месте их 50, взято в плен шесть человек, в том числе два молодых султана, или султанских детей; колонистов отбито обоего пола 800, прочих русских поселян с 700, всего около 1 500, да скота несколько тысяч. Разбойников толпа была немалая, по уверению пленных около 2 000 человек. За сей подвиг получил Державин от князя Голицына, его в сию экспедицию отрядить согласившегося, благодарный ордер следующего содержания... ⁸³

По учинении сего не мог он глубже в степь простираться за остальными пленниками, которых увели киргизцы до 200 человек, потому что те, которые отбиты, были так изнурены и измучены, что его слишком обременяли; а паче что как их должно было всех кормить, то и запас сильно истощился, а потому, довольствуясь сим успехом, пошел на ближайшую колонию, Тоикошуравиль называемую, где и отдал весь плен с имуществом и со скотом комиссару польской службы подполковнику Григорию Гогелю; а Опекунской конторе дал знать о дальнейшем об оном попечении и получил от нее в принятии пленных и скота квитанцию.

После сего с некоторою частью вооруженных крестьян, которых у него в сем походе и всего было 500, учинил прикрытия в нужных местах колониям, и восстановя в них прежний порядок, хотел было еще идти для поисков хищнических киргизских партий и отнять у них оставшихся еще несколько колонистов, которых они, в первых набегах схватя, увели в свои кочевья; но, будучи как ордером генерала князя Голицына, так и чрез яицкого старшину майора Бородина, трубчевским комендантом уведомлен, что Пугачев, по разбитии его под Черным Яром Михельсоном, бросился на луговую сторону Волги и пробирается на Узень, коего он с своею командою послан преследовать; для того когда Державин не имел еще известия, что князь с своим деташаментом пришел на Иргиз, то, чтоб занять сей проход, учредив, как выше сказано, в пристойных местах, по колониям посты, отправился на реку оную; а там и нашел сего генерала. Поелику же наступило самое то время, что ему, Державину, надлежало исправлять порученную ему г. Бибиковым комиссию; потому, что Пугачев находился бессильным и в самых тех областях, которые наблюдению Державина вверены, то и не нашел он другого средства, как, выбрав понадежнее из бывших с ним вооруженных малыковских крестьян сто [65] человек, взяв у них жен и детей для верности в залог, обещав награждение и дав самым делом каждому по пяти рублей, послал под тем видом, что якобы ездят они за киргизцами, а в самом деле, есть ли можно будет, присоединясь к злодейской скитающейся толпе, поймать Самозванца. Сие его предприятие опробовал и князь Голицын. Крестьяне наряжены; но дабы придать более отряду важности и вперенным в мысли их ужасом отвратить от малейшего покушения к измене, приказал он собраться им в полночь в лесу, на назначенном месте, где, поставя в их круг священника с Евангелием на налое, привел к присяге и повесил из тех убийц казначея Тишина, которые укрылись было от казни, над прочими совершенной в Малыковке; дал наставление, чтоб они живого или мертвого привезли к нему Пугачева, за что они все единогласно взялись и в том присягали. По окончании сего обряда они тотчас отправились в степь под начальством одного выбранного из них же старшины ⁸⁴. Между тем князь с своим деташаментом пошел от Иргиза ближе к Яицкой крепости, а Державин с остальными крестьянами на сей реке остался.

Несколько дней спустя возвратился отряд его и привез с собою заводского служителя Мельникова, бывшего в толпе злодейской полковником, находившегося при Пугачеве. Сей в допросе показал, что убежал от него, когда его сообщник Творогов и прочие на ночлеге при реке Узенях схватили и увезли в Яицкий город к находящемуся там в Секретной комиссии гвардии офицеру Маврину; что посланные крестьяне днем только одним не успели к тому ночлегу, так что разведенный на нем огонь еще совсем не погас и несколько головней курилось. Державин в тот же час отправил его под крепким караулом к Голицыну, яко близь его находящемуся военному генералу, и донес также о поимке самозванца в Казань генералу Потемкину; сам же на несколько дней остался на месте, пока не получил от разных от него разосланных лазутчиков подтвердительные о том же известия. Князь Голицын, расспрося присланного от Державина бродягу Мельникова, послал тогда же с сим радостным известием о поимке самозванца подполковника Пушкина в Пензу к находившемуся там, принявшему тогда полную команду над всеми войсками, посланными на истребление бунта, к генералу аншефу графу Петру Ивановичу Панину ⁸⁵. Сей Пушкин, по повелению князя, просил Державина сказать ему чистосердечно, не дал ли он о сей поимке злодея известия ему, главнокомандующему, прежде его или кому другому из генералов. Державин сказал, что он репортовал только тем, кого должно по команде; а именно: по воинской его — Голицына, а по секретной — генерала Потемкина, предоставив к главному начальству дать сведение им самим; чем и был он доволен, полагая, что посланный к Потемкину курьер в Казань, сделав крюк несколько [66] сот верст направо, не мог достигнуть прежде в Петербург, чем прямою дорогою чрез Пензу от графа Панина; но как Державин, послав своего курьера в Казань чрез Сызрань, написал в его подорожной для ободрения селений, пребывавших от возмущения в ужасе, по дороге лежащих, то сызранский воевода, увидя толь благоприятное известие, уведомил о том графа Петра Ивановича, и как сие уведомление дошло до графа прежде привезенного подполковником Пушкиным, то и встала на Державина буря.

Таковое спутанное обстоятельство раздражало чрезмерно честолюбивого военачальника. Граф Панин подумал, что в угождение Потемкину, которому сродственник был князь Потемкин, тогдашний любимец императрицы, с умыслу умедлил донесение и тем главное начальство его презрено, и доставлена честь первого известия о поимке злодея им, Потемкиным, а не ему, как по порядку службы следовало. Хотя посланный из Казани от генерала Потемкина курьером майор Бушуев приехал в Петербург после отправленного от Панина из Пензы князя Лобанова-Ростовского, но доколе сего впоследствии не объяснялось, то граф Панин пребывал в чрезвычайном на Державина бешенстве и в пылу своего гнева, придравшись к беспорядкам саратовским, почитая виновником оных Державина, требовал от него от 27 сентября ответа чрез генерала Мансурова, каким образом не случился он быть при нападении на Саратов, как на посте его, где с командою пребывание его требовалось? Когда, за сколько времени от того нападения и куды отлучался? ⁸⁶ Хотя вместо наград за ревностную службу таковое повеление было крайне обидно; но отвечать было на оное нетрудно, потому что у него, Державина, не было никаких военных людей под командою и отлучился он из Саратова пред нападением злодеев не по собственному своему желанию и не по трусости, но по обстоятельствам вышеописанным и не туда, куда прочие военные начальники, Бошняк и прочие, по способности плыли вниз Волгою рекою в Царицын на судах, убежали под защиту того города коменданта Цвиленева; но в мятущиеся внутренние селения, дабы распустить собранных там им крестьян, могущих усилить толпы злодейские и оборонить, если можно будет, колонии, что им, как выше видно, удачно и исполнено. А как таковой репорт, или ответ, от 5-го числа октября 1774 года посланный по пылкому свойству Державина, был довольно смел и неуступчив, так что он надеялся на правоту свою, требовал суда, то и получил от него, графа Панина, от 12-го числа того же месяца престранный весьма велеречивый ордер, которым он хотя показывал свое неудовольствие и насмехался, что не им, Державиным, Пугачев пойман; однако наконец заключил точно сими словами: «Впрочем, будьте уверены, что все сие из меня извлекло усердие к людям, имеющим природные дарования, какими вас Творец [67] вселенной наградил, по истинному желанию обращать их в прямую пользу служения владеющей нашей великой Государыни и отечеству и по той искренности, с которою я пребыть желаю, как и теперь с почтением есмь вашего благородия верный слуга граф Петр Панин». Сей ордер, частью грозный и частью снисходительный, внушил желание молодому чувствительному к чести офицеру ехать к графу самому и, лично с ним объяснившись, рассеять и малейшее в нем невыгодное о себе заключение; а как он имел уже повеление от непосредственного своего по Секретной комиссии начальника генерала Потемкина ехать к нему в Казань, то и употребил сей случай к исполнению своего намерения, хотя мог и миновать Симбирск, в котором тогда граф Панин находился.

Подъезжая к сему городу рано поутру, при выезде из подгородных слобод, встретил сего пышного генерала, с великим поездом едущего на охоту. Поелику ж он по осеннему холодному времени сверх мундира был в простом тулупе, то и не хотел в сем беспорядке ему показаться; уклонился с дороги и, по миновании свиты, приехал в Симбирск. Там нашел князя Голицына, который чрезвычайно удивился, увидя, что маленький офицер приехал сам собою, так сказать, на вольную страсть, к раздраженному, гордому и полномочному начальнику. «Как, — спросил он, — вы здесь, зачем?». Державин отвечал, что едет в Казань по предписанию Потемкина, но рассудил главнокомандующему засвидетельствовать свое почтение. «Да знаете ли вы, — возразил князь, — что он, недели с две, публично за столом, более не говорит ничего, как дожидается от государыни повеления повесить вас вместе с Пугачевым?». Державин отвечал: ежели он виноват, то от гнева царского нигде уйти неможно. «Хорошо, — сказал князь, — но я, вас любя, не советую к нему являться, а поезжайте в Казань к Потемкину и ищите его покровительства». — «Нет, я хочу видеть графа», — ответствовал Державин. В продолжение таковых и прочих разговоров наступил вечер, и скоро сказали, что граф с охоты приехал. Пошли в главную квартиру. Державин, вошедши в комнату, подошел к графу и объявил, кто он таков и что, проезжая мимо по предписанию генерала Потемкина, заехал к его сиятельству засвидетельствовать его почтение. Граф, ничего другого не говоря, спросил гордо: «Видел ли <он> Пугачева?». Державин с почтением: «Видел на коне под Петровским». Граф, отворотясь к Михельсону: «Прикажи привесть Емельку». Чрез несколько минут представлен Самозванец, в тяжких оковах по рукам и по ногам, в замасленном, поношенном, скверном широком тулупе. Лишь пришел, то и стал пред графом на колени. Лицом он был кругловат, волосы и борода окомелком, черные, склоченные; росту среднего, глаза большие, черные на соловом лазуре, как на бельмах. От роду 35 или 40 лет ⁸⁷. Граф спросил: [68] «Здоров ли, Емелька?». — «Ночей не сплю, все плачу, батюшка, ваше графское сиятельство». — «Надейся на милосердие Государыни», — и с сим словом приказал его отвести обратно туда, где содержался ⁸⁸. Сие было сделано для того, сколько по обстоятельствам догадаться можно было, что граф весьма превозносился тем, что Самозванец у него в руках, и, велев его представить, хотел как бы тем укорить Державина, что он со всеми своими усилиями и ревностью не поймал сего злодея. Но как бы то ни было, тотчас после сей сцены граф и все за ним пошли ужинать. Державин рассудил, что он гвардии офицер и имел счастье бывать за столом с императрицею, то без особого приглашения с прочими штаб-и обер-офицерами осмелился сесть. В начале почти ужина граф, окинув взором сидящих, увидел и Державина, нахмурился и, заморгав по привычке своей глазами, вышел из стола, сказав, что он позабыл было отправить курьера к государыне. На другой день до рассвету Державин, пришед в квартиру главнокомандующего, просил камердинера доложить о приходе своем его сиятельству, сказав, что он имеет нужду. Ответствовано, чтоб подождал. Наконец, по прошествии нескольких часов, около обеден, граф вышел из кабинета в приемную галерею, где уже было несколько штаб-и обер-офицеров; и он был в сероватом атласном широком шлафроке, французском большом колпаке, перевязанном розовыми лентами. Прошед несколько раз вдоль галереи, не говоря ни с кем ни слова, не удостоил и взгляда дожидающегося его гвардии офицера. Сей, когда полководец проходил мимо, подошедши к нему с почтением, взял его за руку и, останови, сказал: «Я имел несчастие получить вашего сиятельства неудовольственный ордер; беру смелость объясниться». Таковая смелая поступь графа удивила. Он остановился и велел идти за собою. Проходя чрез несколько комнат в кабинет и вошедши в оный, гневно делал ему выговор, и между прочим, что он в Саратове с комендантом Бошняком, пред нашествием на сей город злодеев, обходился неуважительно и даже в один раз выгнал его от себя, сказав, чтоб он, во исполнение общественного и собственного его приговора, не препятствовал делать гражданам предположенного укрепления и шел бы туда, где ему долг и честь быть повелевают. Офицер, выслушав с подобострастием окрик генерала, сказал, что «это все правда, ваше сиятельство, я виноват пылким моим характером, но не ревностною службою. Кто бы стал вас обвинять, что вы, быв в отставке на покое и из особливой любви к отечеству и приверженности к высочайшей службе всемилостивейшей государыни, приняли на себя в толь опасное время предводить войсками против злейших врагов и не щадя своей жизни. Так и я, когда все погибало, забыв себя, внушал в коменданта и во всех долг присяги к обороне города». Сие или сему подобное когда с чувствительностью выговорено [69] было, то у сего надменного и вместе великодушного генерала вдруг покатились ручьем из глаз слезы. Он сказал: «Садись, мой друг, я твой покровитель». С словом сим вошед, камердинер доложил, что генералы пришли и желают его видеть. Тотчас отворились двери. Вошли князь Голицын, Огарев, Чорба, Михельсон и прочие, из коих первый как принимал участие в Державине, то при самом входе и бросил на него глаза, желая знать, что с ним произошло. Сей веселым видом ответствовал, что гроза прошла безвредно. Разговор начался об охоте; граф хвалился, что была успешна. Державин, дабы удостоверить слышателей о своей невинности и о благоприятном к нему расположении начальника, несмотря на произнесенные им недавно на него при многолюдстве грозы, вступя в разговор об охоте, сказал с усмешкою графу, что он смеет успех оный приписать себе. «Как?» — с любопытством спросил граф. «По русской пословице, ваше сиятельство, — ответствовал поручик, — какова встреча, такова и охота. Я при самом выезде из города вас встретил и сердцем пожелал вам удачливой охоты». Граф, засмеявшись, поблагодарил и, когда оделся, по выходе из кабинета, пригласил к обеду. За столом показал ему место против себя, говорил почти с ним одним, рассказывая, каким образом московское дворянство в собрании своем для приятия мер к защите от мятежников сей столицы, когда назначался в предводители войск граф Петр Борисович Шереметев, то мало или почти никого не вооружили людей своих по примеру казанского дворянства; а когда его, графа, наименовали в вожди, почти ничего не жалели. Словом, Державин приметил сильное любочестие и непомерное тщеславие сего, впрочем, честного и любезного начальника; но сею слабостью его, как будет ниже видно, не умел или не хотел воспользоваться. По окончании обеда граф пошел отдыхать. В шесть часов после полудни, как бывало обыкновенно при дворце Екатерины, генералитет и штаб-офицеры к нему собрались. Граф опять вступил в пространный разговор с Державиным и занимал его оным более получаса, рассказывая про Прусскую семилетнюю войну, в которую он служил еще полковником, и, наконец, про Турецкую и более всего о взятии Бендер под его предводительством в 1770 году, чем он весьма превозносился, твердя непрестанно, что молодым людям весьма во всех делах нужна практика, как и вышеупомянутый его ордер от 12 октября сим выражением был наполнен. Потом сел за карточный стол с Голицыным, Михельсоном и еще с кем-то, составя вист, игру, тогда бывшую уже в моде. Тут Державин сделал великую глупость. Ему не рассудилось, в угодность главнокомандующего, стоя попусту зевать, для чего, подошедши к нему, сказал, что он едет в Казань к генералу Потемкину, то не угодно ли будет чего приказать. Сие так тронуло графа, что виден был гнев на лице его, [70] и он, отворотясь, холодно сказал: «Нет». Но есть ли б несколько при квартире его был и поласкал его самолюбие, как прочие, то бы, судя по снисходительному его с ним обращению, уважительным разговорам, мог надеяться всего от него доброго; но незнание света сделало ему сего сильного человека из покровителя страшным врагом, что впоследствии усмотрится.

Приехав в Казань, нашел также и генерала Потемкина себе неблагоприятным за то, для чего он на вышеписаные вопросы отвечал репортом графу и заезжал к нему представляться в Симбирск: судя, что Державин у него был в непосредственной команде, то и должен был чрез него послать ему и Голицыну репорты и сам собою лично им не представляться. Державину сего в голову не приходило, и доднесь он не понимает, справедливо ли сие обвинение; но как бы то ни было, генерал Потемкин очень сухо с ним обошелся и не принял на счет свой тех пятисот рублей, которые даны были малыковским крестьянам, посыланным на Узени за Пугачевым, привезшим первую ведомость о его поимке. Державин сказал, что для него все равно, он или князь Голицын примет на счет экстраординарных своих сумм сии деньги, и в то же время показал ему сего князя ордер, велевшего из дворцовых малыковских доходов за счет его экстраординарной суммы употребить те 500 рублей. Сей ордер выпросил Державин у князя Голицына не по какой надобности, ибо он по открытому отношению с прописом именного указа покойным генералом Бибиковым ко всем управителям, воеводам и губернаторам мог брать везде деньги, сколько бы ему ни понадобилось; но единственно из хитрой осторожности, для того что, ежели бы помянутые малыковские крестьяне 500 человек не с тем намерением к Пугачеву присоединились, чтоб находящегося его в бессилии с малым числом его сообщников на Узенях поймать, но в самом бы деле изменили и умножили собою толпу его, то чтобы ему не быть в ответе как за издержание, так и за произведение в действо сей стратижемы. Но как генерал князь Голицын об оной знал и позволил взять деньги, то и упала бы неудача в несчастном случае более на генерала, нежели на офицера. Таким образом, хотя вывернулся Державин из сей прицепки с честью, но случившееся небольшое любовное соперничество, в котором, казалось, одною прекрасною дамою офицер предпочитаем был генералу, то и умножилась между ими остуда, для чего и командирован был первый последним паки на Иргиз, якобы для сыску в тамошних скитах помянутого раскольничьего старца Филарета, который, по показанию некоторых сообщников Пугачева, благословил якобы его на принятие имени императорского. А как сие было уже в ноябре, то сбирающийся офицер в новую комиссию, ездя в суетах [71] по городу, по неосторожности простудился и получил сильную горячку, от которой едва не умер ⁸⁹.

В продолжение оной генерал Потемкин отозван в Москву для доследования в Тайной канцелярии привезенных туда злодеев, и имел он неприятность, что не предполагая какой-либо злобы, а более от неискусства в производстве сего рода дел или из неосторожности оклеветанный им императрице митрополит Вениамин оправдался, который уже был у него яко изобличенный свидетелями изменник, что будто во время нападения злодейского на Казань присылал к нему <то есть Пугачеву> с келейником своим на умилостивление или для спасения жизни своей подарки; содержан под крепким караулом, к которому приказано было никого не пускать и ни с кем не переписываться. Но сей хитрый пастырь умел отправить чрез отверстие нужного места тайным образом приверженного к себе служителя с письмом в Петербург, и по оному сей первосвященник явился невинным, так что за его претерпение напасти сей императрица благоволила наградить его бриллиантовым крестом на клобуке, и он торжественно, при собрании множества народа, имел удовольствие в соборной церкви слышать всемилостивейший рескрипт государыни, объявляющий его невинность, и служить благодарственный за здравие ее величества молебен.

Но при всей невзгоде генерала Потемкина Державин, по выздоровлении своем, не отпущен был им в Москву, как прочие его сотоварищи гвардии офицеры, бывшие в Секретной комиссии; но велено ему было, как выше сказано, для поиску Филарета ехать в Саратов и в прочие близь Иргиза лежащие области. Таким образом, он пробыл всю весну и небольшую часть лета 1775 года в колониях праздно ⁹⁰, потому что для поиска Филарета отправлены были уже гласно от графа Панина военные команды, и, следовательно, тайный его поиск в той стране едва ли был и нужен. В июне получил он от того генерала Потемкина, яко начальника Секретной комиссии, ордер, повелевающий ему явиться к полку, который находился, как и весь двор, давно уже в Москве. Но прежде прибытия государыни в сию столицу совершена была уже публичная казнь Самозванцу с некоторыми его главными сообщниками, Перфильевым и прочими. Державин должен был приехать в Москву непременно к торжеству Турецкого мира ⁹¹. Итак, не медля более на своем пепелище, ибо дом его в Казани и деревни были до основания разорены, простясь с престарелою и сокрушенною печальми матерью, которая при нападении на сей город, яко жертва уже на смерть приготовленная, претерпела мучительный плен, пустился в свой путь, получа несколько денег за проданный из оренбургской деревни малыковским крестьянам хлеб. Проезжая мимо Свияжска, воевода оного города, Афанасий [72] Иванович Чириков, показал ему от бывшего в Сенате герольдмейстером князя Михаила Михайловича Щербатова письмо, в котором он к нему пишет: «Когда будет проезжать мимо вас некто гвардии офицер Державин, находящийся теперь в вашем краю, то скажите ему от меня, чтоб увиделся со мною в доме моем, когда приедет в Москву» ⁹². Таковое чудное приглашение удивило. Неможно было из него ничего основательного заключить, ибо князь Щербатов совсем Державину знаком не был и никакой с ним связи и переписки не имел. Что бы ни было, он решился с ним видеться.

Но по приезде в Москву нашел полковые обстоятельства для себя сколько новые, столько же и неприятные, ибо прежние начальники все переменились: командовали полком князь Потемкин и майор Толстой ⁹³, которые не были знакомы. И первый из них, может, по холодным отзывам генерала Потемкина, а второй по наветам любимца его офицера Цурикова, который прежде еще командировки Державина в сию экспедицию был с ним в ссоре, то и принят он майором был без всякого внимания, и велено его было числить при полку просто как бы явившегося из отпуска или из какой незначащей посылки. Сие крайне раздражило служившего с ревностью в опасных подвигах молодого офицера и заслуживавшего от многих генералов и от самого Потемкина в многих ордерах и письмах чрезвычайную похвалу, так что многие из них обещались его представить прямо к Высочайшему престолу; но как пришло к исполнению обещаний, то и спрятались они с своими протекциями, или не хотели, или не могли ничего в пользу его сделать, в том числе и князь Голицын. Напротив того, на другой день был наряжен во дворец на краул. И как в небытность его, командою любимца императрицы графа, что после был князем, Григория Александровича Потемкина, строевой порядок в полку переменился, то он, ничего не зная о том, и сделал ошибку, а именно: как должно было по новому введению командовать взводу просто: «Вправо заходи», он по-прежнему сказал: «Левый стой, правый заходи»; то и встала беда, которая тем более сочтена непростительною, что рота, наряженная на краул, была на щегольство князем Потемкиным по его вкусу в новый мундир одета и пред фельдмаршалом графом Румянцевым-Задунайским, приехавшим тогда в Москву для торжества мира, смотревшим из дворцовых окон, должна была заходить повзводно. За сию невинную ошибку, когда выступил полк в лагерь на Ходынку, безочередно проступившийся офицер наряжен на палочной краул. Сие наипаче поразило честолюбивую его душу, когда представлял он себе, что давно ли вверено ему было толь важное поручение, в котором мог он двигать чрез свои сообщения корпусами генералов, брать деньги в городах, сколько хотел, посылать лазутчиков, казнить смертью, воспрепятствовал злодеям пробраться по Иргизу [73] во внутренние, не огражденные никем провинции и защитил, так сказать, своим одним лицом от расхищения киргизцами все иностранные колонии, на луговой стороне Волги лежащие; чем совокупно спас паки и империю, и славу государыни императрицы, которая, выписав их из чужих земель, приняла под свое покровительство и обещала устроить их блаженство прочнее, нежели в их отечестве. Но за все сие вместо награды получил уничижение пред своими собратиями гвардии офицерами, которые награждены были деревнями, а он не только оставлен без всякого уважения, но, как негодяй, наряжен был на палочной краул.

Таковыми чувствами возмятенный, вспомнил он о письме князя Щербатова, показанном ему Чириковым в Свияжске; полетел к нему узнать причину его непонятного приглашения. Приехав, сказал, кто таков и что он ожидает его сиятельства приказания. Князь сказал, что ничего не имеет и не может ему приказать; но только, получив от государыни его реляции для сохранения в архиве с прочими происшествиями прошедшего века ⁹⁴, желал его лично узнать; дополня, что он ему сделает честь своим знакомством, предлагая к услугам несколько покоев в его доме и что ему только нужно. «Но при всем том, — продолжал князь, — вы несчастливы. Граф Петр Иванович Панин — страшный ваш гонитель. При мне у императрицы за столом описывал он вас весьма черными красками, называя вас дерзким, коварным и тому подобное». Как гром поразило сие Державина. Он сказал князю: «Когда ваше сиятельство столько ко мне милостивы, что откровенно наименовали мне моего недоброхота, толь сильного человека, то покажите мне способы оправдать меня против оного в мыслях моей всемилостивейшей государыни». «Нет, сударь, я не в силах подать вам какой-либо помощи; граф Панин ныне при дворе в великой силе, и я ему противуборствовать никак не могу». «Что ж мне делать?». — спросил огорченный. «Что вам угодно. Я только ваш искренний доброжелатель».

С сим они расстались. Приехав на квартиру и размысля неприязнь к себе сильных людей и не имея ни единой подпоры, пролил горькие слезы и не знал, что делать. А паче по тесным своим домашним обстоятельствам, что не токмо не имел чем жить, но при пожаловании его в офицеры, когда хороший его приятель поручик Алексей Николаевич Маслов одолжил его некоторыми нужными вещами, и он, по дружеской своей с ним связи, обязан был по возможности своей ему служить, то он уговорил его поручиться за него в Дворянском банке в нарочито знатной сумме, уверив верною в срок заплатою, а как по существующим тогдашним законам можно было знаменитым людям ручаться за кого-либо и без залогов недвижимого имения, ибо материнское достаточное имение заложено было беззаконно в Коммерческий банк [74] отцом его полковником Николаем Ивановичем Масловым, то в Дворянский банк его не принимали. Державин, поехав для усмирения бунта, в продолжение с лишком двух лет не видав Маслова, думал, что он, заплатя свой долг, освободил его из подпоручительства; но тут, к умножению его горести, узнал, что приятель его, поручик Маслов, так замотался, что не токмо не платил процентов в банк за занятую сумму, но, быв отставленным подполковником, в уклонение от платежа других долгов, бежал в Сибирь и проживал в безвестии, так что, не будучи сыскан, обратил банковое взыскание на поручителя по себе, Державина. И как у него собственного имения, кроме самомалейшего, не было, а которое и было, то без раздела с матерью закладывать было его неможно, то и обвинен он был в подложном ручательстве, а между тем для сохранения казенного интереса велено было, какое где только нашлось, взять и материнское имение в присмотр правительством. Словом, кроме сокрушения сердечного, которое он причинил сим поступком матери, со всех сторон разверста была пред ним бездна погибели ⁹⁵.

Но при всем том он не потерял духа, а, возвергнув печаль свою на Бога, решился действовать отважнее. Вследствие чего просил майора Толстова представить его подполковнику своему, тогдашнему графу, что был после князем, Григорию Александровичу Потемкину; но как он от сего отговорился, то и написал он от 11 июля к подполковнику письмо такого содержания, что во весь продолжающийся мятеж был он в опасных подвигах, не имея у себя помощников, что воспретил злодеям пробраться во внутренние провинции, что спас колонии от киргиз-кайсаков, что остался один не награжденным против своих сверстников, несравненно менее его трудившихся, и тому подобное, и для того просил, ежели он в чем виновен, то не терпеть его в службе с собой в одном полку, а ежели он служил как должно ревностному офицеру, то не оставить его без награждения, тем более что он лишился в сем мятеже и собственности своей в Казанской и Оренбургской губерниях. Письмо сие взяв с собою, поехал он на Черную Грязь, или в подмосковную деревню князя Кантемира, которую недавно государыня купила и изволила там жить в маленьком домике, не более как из 6 комнат состоящем, в коем помещался и Потемкин. По обыкновению при дверях сего вельможи нашел он камер-лакея стоящего, который воспрещал вход в уборную, где ему волосы чесали. Камер-лакей не хотел пустить, но он смело вошел, сказав: «Где офицер идет к своему подполковнику, там он препятствовать не может». Сказав свое имя и где был в откомандировке, подал письмо. Князь, прочетши, сказал, что доложит государыне. Чрез несколько дней когда он у себя его между прочими увидел, то сказал, что ее величеству докладывал и всемилостивейшая [75] государыня приказала его наградить, что и последует августа 6-го, то есть в день Преображения Господня, когда изволит в столице удостоить обеденным столом штаб- и обер-офицеров полку Преображенского. Наконец пришел день Преображения; угащиваны столом на Черной Грязи, а не в Москве, и награждения никакого не вышло. Чрез несколько дней еще попытался напомянуть любимцу; но он, уже от него с негодованием отскочив, ушел к императрице. А между тем в течение сего время просил он князя Голицына, чтоб заплатили ему из провиантских сумм по счету деньги за продовольствие войск провиантом и фуражом, следовавших зимой к осажденному Оренбургу, которые под предводительством подполковника Мильховича в числе 40 000 подвод, везших провиант, фураж и прочие припасы, жили у него в оренбургской деревне, яко в съезжем месте, недели с две, съели весь хлеб, молоченый и немолоченый, солому и сено, скот и птиц и далее обожгли дворы и разорили крестьян до основания, побрав у них одежду и все имущество. Следовало заплатить ему. Надлежало б по крайней мере тысяч до 25; но он с великим трудом исходатайствовал у того князя квитанцию только на 7 000, и то из особливого к нему благорасположения сего военачальника. А как получено тогда из Петербурга от приятеля известие, что по поручительству в Дворянском банке за Маслова, когда имение сего нашлось заложенным отцом его в Коммерческом банке, определяется описать в казну все, где найдется, имение его, Державина, и самого его требовать лично к ответу; то, оставя все искание наград, отпросился в отпуск и поскакал в исходе сентября в Петербург, дабы банковых судей, которых Маслов, занимая деньги, умел задобрить и сделать к себе снисходительными, упросить быть и к нему, Державину, нестрогими, помедля вышесказанным определением, дабы он имел время где-либо просить о свободе из несправедливого залога отца жены его, Маслова, имения и об отдаче оного за сына под залог Дворянского банка, чрез что бы ему от поручительства избавиться ⁹⁶.

Приехав в Петербург, от 5-го числа письменно еще напомнил князю Потемкину о исходатайствовании ему обещанной за службу награды; но как на то и другое потребно было время и сильное покровительство, дабы утруждать государыню императрицу, то, до прибытия двора из Москвы, нечего было другого делать, как просьбами судей удерживать в недействии банковое дело. Надобно было между тем по приличию гвардии офицеру снабдить себя всем нужным, как-то: бельем, платьем, экипажем и прочим, то и нашелся в необходимости издерживать те 7 тысяч рублей, которые по квитанции князя Голицына из провиантской канцелярии получил. Тем паче на сие решился, что далеко бы недостало сей суммы на уплату долга Маслова и что льстился надеждою о свободе его [76] собственного имения. В получении оных денег помог ему Александр Васильевич Храповицкий ⁹⁷, бывший тогда еще секретарем при генерале прокуроре князе Вяземском. От покупки сказанных вещей и заплаты от собственного в банке долгу более 2 000 осталось из 7 тысяч только 50 рублей. Куды их потянуть? Решился поискать счастья в игре, которою в то время славился лейб-гвардии Семеновского полку капитан Никифор Михайлович Жедринской. Поехал к нему, и так случилось, что в первый вечер выиграл у него на те остальные 50 руб. до 8 000, потом еще более у графа Матвея Федоровича Апраксина и у прочих в короткое время до 40 000 рублей. Сие было в октябре 1775 года. Но такое счастие продолжалось не более как месяц, а именно до возвращения только двора из Москвы; когда же приехал и можно бы было выиграть несравненно превосходные суммы, тогда фортуна переменилась.

В 1776 году скончалась великая княгиня Наталья Алексеевна ⁹⁸, и Державин в Невском монастыре был при погребении тела ее на крауле, будучи уже поручиком с 1774-го июня 28-го дня. Имел несчастие первую обиду снести (а впоследствии и многие) от графа Завадовского, который тогда еще был не более как полковником, но статс-секретарем и любимцем императрицы ⁹⁹, при случае том, когда хотел Державин подать чрез него прошение государыне о упомянутом масловском банковом деле, чтоб освободить имение Алексея Маслова, по коему он, Державин, был <поручителем>, из несправедливого залога отца его; то господин Завадовский не токмо не вошел в существо просьбы, не помог ему; но при самой подаче письма, наговорив множество грубостей, выслал его от себя. Что сему причиною было, неизвестно; кажется, не что другое, как неожиданное и непомерное возвышение его фортуны. А как около сего же времени, то есть в половине 1776 года, случилось, что князь Потемкин, бывший любимец, впал при дворе в немилость и должен был проживать несколько месяцев в Новегороде, отчего фаворит его майор Федор Матвеевич Толстой, быв в крайнем огорчении, спесь свою умерил, то Державин, при случае наряда роты по обыкновению в Петергоф для краула к Петрову дню, выпросился у него в сию командировку; ибо считалась оная за милость. При батальоне гвардии, наряженном для сего краула, был командирован Измайловского полку майор Федор Яковлевич Олсуфьев ¹⁰⁰, самый человек добрый и честный, любил, сколько и где возможно, оказывать благотворение. Державин, потеряв всю надежду на Потемкина, выпросил у сего Олсуфьева дозволение подать к императрице прошение о своей награде. Он ему позволил. Письмо было слово от слова следующего содержания:

«Всемилостивейшая Государыня! Ежели и самая жертва жизни не что иное есть, как только долг Государю и отечеству, то никогда [77] и не помышлял я, чтоб малейшие мои труды, в прошедшее мятежное беспокойство, заслуживали какое-либо себе уважение. Но когда, Всемилостивейшая Государыня, великой прозорливости Вашего Императорского Величества праведно показалось воззреть на трудившихся в то же время, и по особливой матерней щедроте получили товарищи мои, бывшие со мною в одной комиссии Лунин, Маврин, Собакин и Горчаков, по желанию, награждения, остался я один ненагражденным. Чувствуя всю тягость несчастия быть лишенным милости славящейся Государыни щедротами в свете и сравнив себя, может быть по легкомыслию, с ними, нахожу, что я странствовал год целый в гнезде бунтовщиков, был в опасностях, проезжал средь их, имея в прикрытие свое одну свою голову, не так как они — города и войска, во все сие время не имел у себя ниже в письме помощника, а исполнял то же, что они; сверх того, когда еще войска не пошли и к Оренбургу, я был от покойного генерала Бибикова послан с секретными наставлениями о наблюдении за самыми войсками, идущими для очищения Самарской линии; был в сражениях и, возвратяся, заслужил похвалу. Потом, находясь при нем с месяц, имел важную поверенность сочинять журнал всем к нему присланным повелениям, репортам и от него данным диспозициям. А когда войска пошли к Оренбургу, то я же опять должен был, запечатав начатой мною журнал, ехать в новую посылку на реку Иргиз. Там будучи, сделал чрез посланных от меня лазутчиков злодеям диверсию пробраться от Уральского городка по Иргизу на заволжские провинции, где в защиту их никаких войск не было. Свидетельствую сие злодейским письмом, присланным ко мне уже после, в осторожность, от генерала князя Голицына. После того воспрепятствовал вытребованными командами бежавшим от Самарской линии ставропольским калмыкам разорять иргизские селения и скрыться за пределы государства, что свидетельствую ордерами генерала князя Щербатова. Напоследок удержать от несогласия начальников погибающий Саратов, сколько моего усердия показал, то самое событие оправдало, когда по упадку духа и по разврату робких сердец не следовали первым зрелым положениям, которые я предлагал и подтвердил, и что при сем несчастном случае, не выступая из своей должности, не брал на себя ничего лишнего, на то имея одобрение генералов Потемкина, князя Щербатова и Голицына; и что я не должен причитаться от падения Саратова к тем рассеянным, которые, оставя посты свои, довольными войсками подкрепленные, явились в Царицыне; но и в самых крутизнах несчастия, подвергаясь явным опасностям, был почти два раза в руках Пугачева; для точного известия о его оборотах пробыл несколько дней еще в тех местах, где самое жесточайшее зло существовало, и донеся о всем, о чем только нужно было, близь [78] находящимся генералам, напоследок во время всеместного злоключения, когда по нагорной стороне Волги жительства бунтовали, а по луговой рассыпавшиеся киргиз-кайсаки расхищали иностранные колонии и был Саратов вторично в опасности, то я, собрав крестьян, вооружил их и оградил те колонии кордоном, а остальными моими людьми преследовав хищников кайсаков, в степи разбил, побил, несколько взял живых и избавил из их плена одних колонистов около 1 000 человек, чему имею свидетельство благодарный ордер князя Голицына. В самой же поимке Самозванца, ежели я не имел чрез посланных моих людей счастья, то и никто не может тем похвалиться; но первое известие, что он пойман, я первый всюду дал знать, за что многие получили чины. Имев кредитивы от покойного генерала Бибикова, не употребил их во зло и не более издержал денег в продолжение всей моей комиссии 600 рублей; доставил нужных людей Секретной комиссии, и уповаю, во всей тамошней области никаких не сыщется на меня жалоб. Между тем во все то время, отдавая спасенные мною имения их владельцам, как-то: немалое количество казенных, дворцовых и экономических денег и скота, принадлежащего колониям, на что имею квитанции, лишился я всего собственного моего имущества в Оренбургском уезде и в Казани, даже мать моя претерпела злодейский плен. Попросить же щедрот Вашего Императорского Величества, чтоб взять из учрежденных в губерниях банков денег, не мог, ибо имение мое заложено в С.-Петербургском банке.

Все сии происшествия сравнив с деяниями товарищей моих, вижу, Всемилостивейшая Государыня, что я несчастлив. Прошлого года в Москве принимал я смелость просить его светлость князя Григория Александровича Потемкина, яко главного моего начальника, заступить меня ходатайством своим пред Вашим Императорским Величеством и получил отзыв, что Вы, Всемилостивейшая Государыня, не оставите воззреть на мое посильное усердие, изъявить Монаршее благоволение, наградить меня, почему и приказал мне его светлость ожидать оного. Теперь наступил тому другой год; надежда моя исчезла, и я забыт. Представляется мне, что не нахожусь ли за что под гневом человеколюбивой и справедливой монархини. Мысль сия меня умерщвляет, Государыня! Ежели я преступник, да не попустит вины моей или заслуги более долготерпение Твое без воздаяния».

Письмо сие подано в июле месяце в Петергофе в присутствии там императрицы ее статс-секретарю и полковнику, что был после графом и князем, Александру Андреевичу Безбородке ¹⁰¹, с приложением всех документов, на которые в нем была ссылка. По возвращении двора в Петербург господин Безбородко объявил просителю, что воспоследовало на оное ее величества благоволение [79] и сказал бы он, какого награждения желает. Сей отвечал, что не может назначить и определять меры щедрот всемилостивейшей государыни; но когда удостоена ее благоволения его служба, то после того уже ничего не желает и будет всем доволен, что ни будет ему пожаловано; ибо по жребию, чрез игру вышесказанной фортуны, не имел уже он такой нужды, как прежде, заплатя долг в банк за Маслова до 20 000 рублей и исправясь с избытком не только всем нужным, но и вещами, прихоти его удовлетворяющими, так что между своими собратиями и одет лучше других был, и жизнь вел приятную, не уступая самым богачам. В сие время коротко спознакомился с Алексеем Петровичем Мельгуновым ¹⁰², Степаном Васильевичем Перфильевым, с князем Александром Ивановичем Мещерским ¹⁰³, с Сергеем Васильевичем Беклемишевым ¹⁰⁴ и прочими довольно знатными господами, ведущими жизнь веселую и даже роскошную. Сие продолжалось до ноября месяца того 1770 года ¹⁰⁵; а как возвратился тогда из Новагорода посредством письма своего к императрице, поданного князем Вяземским, князь Потемкин ¹⁰⁶, то в один день, в декабре уже месяце, когда наряжен был он, Державин, во дворец на краул и с ротою стоял во фронте по Миллионной улице, то чрез ординарца позван был к князю. Допущен будучи в кабинет, нашел его сидящего в креслах и кусающего по привычке ногти. Коль скоро его князь увидел, то по некотором молчании спросил, чего вы хотите. Державин, не могши скоро догадаться, доложил, что он не понимает, о чем его светлость спрашивает. «Государыня приказала спросить, — сказал он, — чего вы по прошению вашему за службу свою желаете?». «Я уже имел счастье чрез господина Безбородку отозваться, что я ничего не желаю, коль скоро служба моя благоугодною Ее Величеству показалась». «Вы должны непременно сказать», — возразил вельможа. «Когда так, — с глубоким благоговением отозвался проситель, — за производство дел по Секретной комиссии желаю быть награжденным деревнями равно с сверстниками моими, гвардии офицерами; а за спасение колоний по собственному моему подвигу, как за военное действие, чином полковника». «Хорошо, — князь отозвался, — вы получите». С сим словом лишь только вышел из дверей, встретил его неблагоприятельствующий майор Толстой и с удивлением спросил: «Что вы здесь делаете?». «Был позван князем объявить мое желание по повелению Государыни», — и, словом, пересказал ему все без утайки. Он, выслушав, тотчас пошел к князю. Вышедши чрез четверть часа от него, сказал: «Вдруг быть полковником всем покажется много; подождите до нового года; вам по старшинству достанется в капитаны поручики, тогда и можете уже быть выпущены полковником». Нечего было другого делать, как ждать. Вот наступил и новый 1777 год, и конфирмован поднесенный от полку [80] доклад, в котором пожалован я в бомбардирские поручики, что то же, как и капитан-поручик; потом и генварь прошел, а об обещанной награде и слуху не было. Принужден был еще толкаться у князя в передней. Наконец в феврале, проходя толпу просителей в его приемной зале, едучи прогуливаться и увидев Державина, сказал правителю его канцелярии, бывшему тогда подполковнику Ковалинскому ¹⁰⁷, сквозь зубов: «Напиши о нем докладную записку». Ковалинский, не знав содержания дела, не знал, что писать, просил самого просителя, чтоб он написал. Сей изготовил по самой справедливости, ознаменовал притом желание произвесть полковником в армию ¹⁰⁸. Чрез несколько дней увидясь, сказал, что князь не опробовал его записки потому только, что «майор Толстой внушил ему, что вы в военную службу не способны, то и велел заготовить записку другую, о выпуске вас в статскую службу». Державин представлял ему, что он за военные подвиги представляется к награждению и не хочет быть статским чиновником, просил еще доложить князю и объяснить желание его в военную службу; но как некому было подкрепить сего его искания, ибо никого не имел себе близких к сему полномочному военному начальнику приятелей, то князь и по второму докладу, как Ковалинский сказывал, на выпуск его в армию не согласился. А для того и принужден он был, хотя с огорчением, вступить на совсем для него новое поприще. [81]

Комментарии

40. В оригинале: «III отделение».

41. То есть пугачевского.

42. 29 сентября, в С.-Петербурге. — Первое появление Самозванца относится к середине этого месяца. Великому князю Павлу Петровичу исполнилось тогда 19 лет; было отпраздновано его совершеннолетие, и, следовательно, он имел полную возможность принять правление. С этих пор императрица Екатерина могла опираться исключительно на славу своего царствования, на свою несомненную преданность благу отечества и на любовь народную. Именно так она и понимала свое положение. Это видно, между прочим, из одного ее отзыва Храповицкому (См. его «Записки»): сравнивая свое восшествие на престол с восшествием императрицы Елизаветы Петровны, Екатерина заметила, что общий голос народа и общая нужда, а не желание отдельных лиц призвали ее царствовать.

43. Здесь, кажется, неточность: рескрипт, повелевавший Бибикову идти против Пугачева, подписан 29 ноября 1773 года (См. «Записки о жизни Бибикова», стр. 277), в один день с пространным манифетом, о котором говорится ниже и который Бибиков повез с собою. Манифест этот после публикован от 23 декабря. (См. там же, стр. 290 и в «Москвитянине» 1845 г., IX. Письма Екатерины к кн. М. Н. Волховскому, письмо 1-е, примеч. 1-е.)

44. А. И. Бибиков принадлежит к самым замечательным и притом самым чистым деятелям Екатерининского века. Он был настоящий, бескорыстный слуга Отечества и провел большую часть жизни, исполняя важные и трудные поручения правительства. Так, он был душою Комиссии о сочинении нового Уложения. Доверие, которым он пользовался, делает великую честь Екатерине, потому что он не любил льстить ей и всегда отличался смелостью суждений. Он был ровесник государыне; им обоим тогда шел 43-й год. Причины временной немилости, которой он подвергся и которая состояла в том, что его назначили корпусным командиром к давнему его неприятелю Румянцеву, тогда как перед тем он был главнокомандующим всех русских полков в Польше и действовал почти независимо от Военной коллегии (см. письмо его к Н. И. Панину в приложениях к биографии гр. Моркова. «Рус. Беседа». 1837. IV), в точности неизвестны. Говорят, что ему повредил кто-то из вельмож, должно быть, Захар Григорьевич Чернышев, управлявший Военной коллегией. Екатерина посылала его против Пугачева, между прочим, потому, что восточный край был довольно известен Бибикову: он имел поместья в Костромской губернии, за десять лет перед тем усмирил так называемую дубинщину и восстание заводских крестьян в Казанской губернии и на границах Сибири, причем показал умеренность и уменье обходиться с простым народом, и, наконец, плавал с Екатериной по Волге в 1767 году. Вот подлинные слова песни, которые он сказал Екатерине:

Сарафан ли мой, дорогой сарафан!
Везде ты, сарафан, пригожаешься;
А не надо, сарафан, и под лавкою лежишь.

45. В «Записках» о жизни Бибикова (стр. 301) показаны еще в числе состоявших при Бибикове офицеров — кн. Волхонский и Р. А. Кошелев.

46. См. главу или отделение 2-е...

47. И. В. Ступишин упомянут в числе лиц, показавших особенное усердие Екатерине при ее восшествии на престол, он получил за то в награду 600 душ крестьян. См. «С.-Петербургские Ведомости» 1762 г. № 64.

48. Он выехал из Петербурга 9 декабря, в Москву приехал 13-го и пробыл там четверо суток («Записки о жизни Бибикова»). Может быть, Бибиков дожидался в Москве, пока напечатают манифест церковными буквами.

49. Положение, в котором Бибиков и Державин застали дела, было такое: Пугачев одну за другою забрал целый ряд крепостей на Общем Сырту от Яицкого городка до Оренбурга и держал в осаде два последние, весьма важные пункты. Его разъезды появлялись по всей левой стороне Волги. Войска правительства до сих пор не имели вовсе успеха; Карр бежал от страха, полковник Чернышев убит, Фрейман терпел неудачи. Губернаторы совершенно растерялись.

50. В «Записках о жизни Бибикова» сказано, что это происходило в новый 1774 год.

51. Мансуров по распоряжению Бибикова должен был защищать так называвшуюся тогда Самарскую линию.

52. В подлинной рукописи этот журнал писан рукою переписчика, с небольшими поправками и добавлениями собственной руки Державина.

53. Имя Гринева увековечено Пушкиным в «Капитанской дочке». Повесть эта, как известно, лучше всяких исторических описаний изображает Пугачевщину. Верный своему обыкновению, Пушкин взял основу этого произведения из события действительного. Гринев был подозреваем в сношениях с Самозванцем, и не столько тот, о котором говорит здесь Державин, как один поручик. В «Допросах Пугачеву» (Чтения в обществе Истории и Древностей. Кн. 2. Стр. 43) читаем: «По предложению одного солдата посылал злодей ложный свой указ к поручику Алексею Матвееву сыну Гриневу. Сей солдат сказывал, что он с Гриневым весьма знаком, одобрял злодею оного поручика и обнадеживал, что будет к Самозванцу преклонен. На сие послание никакого ответу не было».

54. По направлению от Самары вниз к Уральску (тогдашнему Яицкому городку), в нынешнем Бузулуцком уезде.

55. У Пугачева было найдено впоследствии голштинское знамя. Оно могло достаться ему не иначе как из Петербурга. Екатерина приказывала строго розыскать, как он получил это знамя. Но к чему повели эти розыски, мы не знаем. «Хорошо было бы, — писала она кн. Волховскому, — если бы вы открыли источник, каким образом сие знамя дошло до Пугачева; ибо вывели б много плутней наружу» («Москвитянин», 1843, IX, стр. 50).

56. От 1773 года остались две оды Державина:

9. «На восшествие на престол Екатерины».

10. «На бракосочетание В. князя Павла Петровича». Обе не вошли в собрание его сочинений (см. статью Я. К. Грота, «Современник». 1843, № 2. Стр. 132).

57. Здесь приложить в ремарке то письмо. Примечание Державина. Письма этого мы не могли найти. — Красный Яр, может быть, нынешнее село на левом берегу Волги, в немецких колониях, недалеко от Саратова. Но в таком случае Державину не за чем было проезжать Приволжский Ставрополь.

58. Тут в первый раз императрица могла обратить внимание на Державина.

59. Речь эта остается в рукописи. Остолопов (стр. 3) говорит, что в ней Державин не забыл упомянугь о притеснении бедных людей сильными. У Пушкина сказано, что речь эту произносил предводитель Макаров, а в «Записках о жизни Бибикова» — дворянин Бестужев. Тогда же прочитано было и отправлено к Екатерине благодарственное высокопарное письмо от имени дворянства, напечатанное в «Записках о жизни Бибикова». Пушкин перепечатал его (в 5-м примеч. к 4-й главе своей «Истории Пугачевского бунта») и, вероятно по недосмотру, приписал его Державину. Если бы Державин действительно был его сочинителем, то, конечно, упомянул бы о том здесь.

60. См. 2-ю главу «Записок»...

61. Так в оригинале.

62. Этот кн. Голицын, Петр Михайлович (1738-1773), сын петровского генерала-адмирала Мих. Мих. младшего, в ранней молодости был приятелем, и потом, кажется, невольным соперником И. И. Шувалова (см. «Записки Порошина», стр. 72); служил при Бибикове в Польше и теперь приехал вместе с ним прямо из Петербурга. Ему поручено было охранять дорогу от Казани к Оренбургу, под которым тогда стоял Самозванец. Ниже мы увидим, что он оказывал расположение и покровительство Державину.

«Кн. Голицын, нанесший первый удар Пугачеву, был молодой человек и красавец. Императрица заметила его в Москве на бале (в 1775) и сказала: «Как он хорош! Настоящая куколка». Это слово его погубило. Шепелев (впоследствии женатый на одной из племянниц кн. Потемкина) вызвал Голицына на поединок и заколол его, сказывают, изменнически. Молва обвинила Потемкина...». Из неизданных примечаний Пушкина к «Истории Пугачевского бунта».

63. Брату известного полководца и генерал-губернатора.

64. Бибиков до половины марта оставался в Казани и оттуда распоряжал военными действиями. Кичуй — село на границах Мензелинского и Бутульминского уездов.

65. Иностранные поселенцы, вызванные манифестом 4 декабря 1762 г., управлялись находившейся в Петербурге Канцеляриею опекунства иностранных. Эта канцелярия состояла на одинаковых правах с остальными государственными Коллегиями. Президентом ее был сам граф Гр. Гр. Орлов. В Саратове имелась контора этой канцелярии, тоже не подчиненная губернатору. (См. указ 22 июля 1763 года, в Полн. Собр. Законов.)

66. Поражение, нанесенное Пугачеву под Татищевой, составляет поворотный пункт в истории этой войны. Оренбург освобожден, и дела вдруг приняли самый благоприятный вид, но не надолго.

67. Это сербские гусары из Екатеринославской губернии. Шевич, сподвижник Суворова, убит под Лейпцигом в 1813 году.

68. Может быть, родственник известного Степана Ивановича, который тогда уже был в силе и участвовал потом в допросах Пугачеву.

69. Бибиков умер 9 апреля 1774 года в городе Бугульме. Смерть его в тогдашних трудных обстоятельствах поразила всю Россию. Для Державина она была и личным несчастьем, ибо нет сомнения, что Бибиков, уже оценивший его усердие, повел бы его дальше на службе. Горесть свою Державин излил в написанной несколько позже «Оде на смерть Бибикова», первом у него стихотворении этого рода, в котором, при напыщенности некоторых фраз, все-таки высказывается истинное, неподдельное чувство. Ода эта замечательна еще и потому, что Державин написал ее белыми стихами, почитая украшение рифмы неуместным в столь печальном случае. (См. статью Я. К. Грота в «Современнике». 1843. № 2.)

Не показать мое искусство,
Я здесь тебе стихи пою,
И рифм здесь нет в печальном слоге.
Но благодарности лишь знак...
Желаю только, чтоб сказали:
«Он верно любит добродетель,
Что пишет ей свои стихи».

Державин навсегда сохранил о Бибикове признательное воспоминание, и лет через тридцать, когда сын Бибикова, сенатор Александр Александрович, вздумал описать жизнь отца, он прислал к нему следующую записку о нем:

«Посвятив краткую, но наполненную славными деяниями жизнь свою на службу отечеству, Александр Ильич Бибиков по всей справедливости заслужил уважение и признательность соотечественников; они не престанут воспоминать с почтением полезные обществу дела сего знаменитого мужа и благословлять его память.

Читая о службе и переменах в оной сего примерного государственного человека, всякий легко усмотрит необыкновенные его способности, мужество, предусмотрение, предприимчивость и расторопность; так что он во всех родах налагаемых на него должностей, с отличием и достоверностью был употребляем; везде показал искусство свое и ревность, не токмо прежде, в царствование императрицы Елисаветы, но и во многих поручениях от Екатерины Великой, ознаменованные успехами. Он был хороший генерал, муж в гражданских делах проницательный, справедливый и честный; тонкий политик, одаренный умом просвещенным, всеобщим, гибким, но всегда благородным. Сердце доброе его готово было к услугам и к помощи друзьям своим, даже и с пожертвованием собственных своих польз; твердый нрав, верою и благочестием подкрепленный, доставлял ему от всех доверенность, в которой он был неколебим; любил словесность и сам весьма хорошо писал на природном языке, знал немецкий и французский и незадолго пред смертью выучил и английский; умел выбирать людей; был доступен и благоприветлив всякому, но знал, однако, важною своею поступью, соединенною с приятностью, держать подчиненных своих в должном подобострастии. Важность не умаляла в нем веселия, а простота не унижала важности. Всякий нижний и вышний чиновник его любил и боялся. Последний подвиг к защите престола и к спасению отечества соверша, кончиною своею увенчал добродетельную жизнь, к сожалению всей империи тогда пресекшуюся». (См. «Записки о жизни Бибикова», стр. 3-7).

И между тем в «Записках» своих, как читатели видели, Державин очень мало говорит о Бибикове; это от того, что он положил себе представить в этих «Записках» отчет о своей преимущественно служебной деятельности.

70. Так в оригинале. Следует читать: Авзяно-Петровских.

71. В подлинной рукописи название крепости пропущено. Это была крепость Троицкая, ныне город Троицк, в земле Оренбургского казачьего войска.

72. Павел Сергеевич Потемкин (†1796), впоследствии граф, троюродный брат Светлейшего, который тогда начинал входить в силу. Он оставил «Историю о Пугачеве», которая до сих пор не издана.

73. По этому случаю Державин написал Бошняку следующее отношение:

«Из Саратова, от 30 июля 1774 года.

Высокоблагородному и Высокопочтенному г. города Саратова коменданту и правящему в оном городе воеводскую должность.

Милостивый государь мой! Когда вам его превосходительство, г. Астраханский губернатор П. Н. Кречетников, отъезжая отсюда, не дал знать, с чем я прислан в страну сию, то через сие имею честь Вашему Высокоблагородию сказать, что я прислан сюда от Его Высокопревосходительства покойного г. генерал-аншефа и кавалера А. И. Бибикова, вследствие имянного Ея Импер. Величества Высоч. повеления по секретной комиссии, и предписано по моим требованиям исполнять все; а как по обстоятельствам известного бунтовщика Пугачева, сего месяца 16-го числа приехал я в Саратов и требовал, чтоб в сем городе была от оного злодея взята предосторожность, вследствие чего 24 числа, при общем собрании нашем в Конторе Опекунства Иностранных, и сделано определение, по которому все, согласясь, и подписались, чтоб около магазинов и в месте найденном за способное Его высокородием г. ст. сов. М. М. Лодыженским, яко служащим штаб-офицером в Инженерном Корпусе, сделать для защищения людей и казенного имущества полевое укрепление и прочие готовности, что в том определении именно значит, которое определение при рапорте моем послано уже главнокомандующим куда надлежит, да и чаять должно было, что все в вышеупомянутом определении написанное уже исполнено. А как сего 30 числа, прибыв я паки в Саратов, не только по тому определению какую готовность нашел, но ниже какой не принято предосторожности; а как из рапорта вашего Конторе Опекунства Иностранных вижу я, что вы от своего определения отступились и ретраншемента, прожектированного Его Высокородием с. сов. М. М. Лодыженским, делать не хотите, но желаете, пропустя столь долгое время, не зная совсем правил военной архитектуры, делать около почтового жительства города Саратова вал, не рассудя ниже места способности лежащего под высокою горою, отрезанного от воды и столь обширного, что ниже 3 000 регулярного войска и великою артиллерией защищать невозможно, приемля только в непреклонное себе правило, что вы яко комендант — города и в нем церквей Божиих покинуть не можете; то на сие, окроме всех гг. штаб-и обер-офицеров, находящихся здесь, согласных со мною, объяснить вам имею, что комендант вверенной себе крепости никак до конца жизни своей покинуть не должен тогда, когда уже он имеет ее укрепленную и довольную людьми и потребностьми к защищению оной; а ежели всего она не имеет, так как теперь и сожженный город Саратов, имеющий единственное наименование города, то должен находить способы, чтоб укрепиться в пристойном по правилам военной архитектуры месте и в нем иметь от неприятеля оборону. Мы же, как в выше упомянутом определении согласились, чтоб малое число оставить для защищения в ретраншементе, а с прочими силами идти навстречу злодею, то чем вы свой обширный вал, выходя на встречу злодею, защищать будете? Это никому непонятно. Да и какое вы, не зная инженерного искусства, лучше укрепление сделать хотите, то также всем благоразумным неизвестно. Церкви же Божии защитить, конечно, должно; но как церковь не что иное есть, как собрание людей правоверных, следовательно, ежели вы благоразумно защитите оных, то в них защитите и церковь, а утвари оных церквей в том ретраншементе поместить можете. На сие все прошу Ваше Высокоблаг. скорейше мне дать ответ, для донесения Его Превосходительству, г. генерал-майору и кавалеру П. С. Потемкину, яко непосредственному начальнику Высоч. Ея Величества власти, присланному ныне по комиссии бунтовщика Пугачева имянным Ея Им. В. Высоч. повелением. Мы же, находящиеся здесь штаб-и обер-офицеры, приемлем всю тягость законов на себя, что вы оставите свой пустой, обширный и укреплению неспособный лоскут земли, именуемый вами крепостью Саратовской, и за лучшее почтете едиными силами и нераздельно сделать нам вышеозначенный ретраншемент, так и поражать злодеев, приказав ныне же всему вами собранному народу делать прожектированное г. с. сов. Лодыженским укрепление, в чем во всем при вас же и купцы здешнего города давно уже согласились» (из «Истории Пугачевского бунта», А. С. Пушкина, во 2-м приложении № 5).

74. Расстояние от города Петровска до Саратова около 140 верст.

75. Державин писал Бошняку: «I. Из Саратова, от 5 августа 1774 года. г. Полковнику и Саратовскому коменданту, лейб-гвардии от поручика и комиссионера Державина. Сообщение. Сего августа 3-го сообщение ваше получил и при нем с ордеру Его Превосходительства П. Н. Кречетникова к вам копию. На сие Вашему Высокоблагородию сказать имею, что Его Превосходительство г. генерал-майор и кавалер то преминовать изволил, что ему Его Высокопревосходительство покойный г. генерал-аншеф и кавалер А. И. Бибиков обо мне сообщить изволил. Ему написано было, что вследствие имянного Ея Императорского Величества повеления, я послан в сию область, и предписано ему было во всех моих просьбах вспомоществовать. Но как Его Превосходительству о существе всей моей комиссии и ее потребностях знать не дано, но река Иргиз не есть единственный мой пост, и что не по пустому требовал я в бытность Его Превосходительства в Саратове от Конторы опекунства иностранных команду, то опробовано от высших моих начальников мне с похвалою. Сей мой отзыв, в самом его оригинале, Его Превосходительству поднесть можете». (Из 2-го Приложения к «Истории Пугачевского бунта», А. С. Пушкина, № 8.)

76. См. выше.

77. Бошняк успел спасти казну и канцелярские дела и показал личную храбрость, отбиваясь от неприятеля («История Пугачевского бунта», Пушкина, гл. VIII).

78. В оригинале: <к>.

79. Кроме Державина, другой русский поэт, тогда шестилетний ребенок, Иван Андреевич Крылов, живший с матерью в Оренбурге, был также обречен на гибель. Пугачев был озлоблен на отца его, храброго капитана, который делал беспрестанные вылазки из осажденного Яицкого городка; он поклялся повесить не только его, но и все его семейство. Освобождение Оренбурга спасло маленького Крылова.

80. В оригинале: предположение.

81. «И. И. Дмитриев уверял (конечно, в шутку), что Державин повесил сих двух мужиков более из поэтического любопытства, нежели из настоящей необходимости». (Из неизданных примечаний Пушкина к «Истории Пугачевского бунта»).

82. В оригинале: «Ради служить».

83. Выписать его из книги подлинником. Примечание Державина. Этого ордера к подлинной рукописи «Записок» не приложено.

84. Оставить место на имя. Примечание Державина.

85. Указ, которым гр. Панин назначался главнокомандующим, подписан 29 июля 1774 года.

86. Позднее, от 20 ноября, Екатерина писала гр. Панину: «Касательно до дела поручика Державина и саратовского коменданта, нашла я, что ваш ответ, сделанный Державину, и правила, из которых оный истекает, суть таковы беспорочны, как от ревности вашей к службе ожидать надлежало, и сей ответ таков хорош и полезен быть может сему молодому человеку, что, конечно, образ мысли его исправит, буде природное в нем здравое рассуждение есть. Саратовского коменданта поведение, о котором вы обновляете похвалу, не оставляю без взыскания». (См. «Чтения в Обществе истории и древностей». 1838 г. Кн. 2. Стр. 55).

87. Пугачеву, по собственному его показанию, было тогда 32 года (см. допросы его в «Чтениях общества Истории и древностей». 1839, № 2).

88. Примечание Державина: Сказывают, при первом свидании, как представлен он был сему главному военачальнику в сем же городе, привезенный с Яику в клетке генералом Суворовым, то когда граф надменно спросил: как смел он поднять оружие против его? — «Что делать, ваше сиятельство, когда уже воевал противу государыни!». Граф не вытерпел и вырвал у него несколько волосов из бороды.

89. К 1774 году относятся следующие сочинения Державина:

11. «Ода на день рождения Ея Величества, сочиненная во время войны и бунта, 1774 года». II, 773.

12. «Ода на смерть генерал-аншефа Бибикова». I, 479.

13. «Ода на ласкательство». II. 750 (прозаический перевод оды Фридриха Великого — La flatterie).

14. «Ода на порицание». II. 734 (тоже перевод в прозе оды Фридриха Великого — A la Calomnie).

15. «Ода на постоянство». II. 739 (в прозе перевод Фридриховой оды — La fermete).

16. «Ода к Мовтерпию, жизнь есть сон». II. 762 (прозаический перевод Фридрихова послания к астроному Мопртюи).

17. «Ода на великость». II. 766. (В стихах, произведение оригинальное; из последних двух строф видно, что оно написано, когда Пугачевский бунт кончился).

18. «Ода на знатность». II. 770 (это первоначальная редакция знаменитой оды «Вельможа». Державин удержал из нее впоследствии только четыре стиха).

Все эти восемь пьес Державин потом собрал вместе и в 1777 году напечатал без своего имени в СПб., в типогр. Академии наук (в мал. осьмушку, 38 стр.) под названием «Оды, переведенные и сочиненные при горе Читалагае 1774 года». Где именно эта гора Читалагай, нам не удалось узнать. Объяснения Львова помещают ее неопределенно в саратовских колониях, а И. И. Дмитриев посреди уфимских степей. Можно даже предполагать, не выдумал ли Державин это название просто для куриозу, ради заманчивости заглавия. В одном примечании к оде на смерть Бибикова (Штукинское издание, стр. 388) говорится: «Сочинитель был в то время в пустынях некоторых тружеников, которые, в знак своего сокрушения, надели на себя волосяные рубахи, сие есть вретище, и, сочиня пост, молили о душе его» (то есть Бибикова). Остолопов (стр. 13) прибавляет, что Фридриховы оды переведены Державиным из книги «Беспечный философ» .

Кроме этих од Державин написал еще во время Пугачевского бунта неизданную «Эпистолу к генералу Михельсону на защищение Казани» (статья Я. К. Грота, в «Современнике». 1843. № 2. Стр. 189).

90. Вероятно, в это именно время, на досуге, и написана большая часть «Читалагайских од». Державин, относя их вообще ко времени Пугачевщины, мог потом неверно пометить их 1774-м годом.

91. Торжество это происходило 10 июля 1775 года.

92. Известного историка (1733-1790).

93. Федор Матвеевич, женат на Наталье Федоровне Лопухиной, которая была внучатной племянницей царицы Прасковии Федоровны .

94. Кн. Щербатов писал в это время, по поручению императрицы, свою «Российскую Историю».

95. И. И. Дмитриев в «Записках» своих передает следующий случай, о котором он слышал от Елиз. Вас. Херасковой, жены известного стихотворца, и который дополняет новою подробностью собственный рассказ Державина о тогдашней его московской жизни:

«В 773-м году, когда двор находился в Москве, у Хераскова был обед. Между прочими гостями находился Иван Перфильевич Елагин, известный по двору и литературе. За столом вспомнили об одах, вышедших на случай прибытия императрицы. Началась всем им оценка, большею частью не в пользу лирикам. Но всех более критикована была ода какого-то Державина. Это были точные слова критика. Хозяйка толкает Елагина в ногу. Он не догадывается и продолжает говорить об оде. Державин, бывший тогда уже гвардии офицером, молчит на конце стола и весь рдеет. Обед кончился. Елагин смутился, узнав свою неосторожность. Хозяева ищут Державина, но уже простыл и след его.

Проходит день, два, три. Державин, против обыкновения своего, не показывается Херасковым, между тем как они тужат и собираются навестить оскорбленного поэта. Державин с бодрым и веселым видом входит в гостиную: обрадованные хозяева удвоили к нему ласку свою и спрашивают его, отчего они так долго с ним не видались?

«Два дня сидел дома с закрытыми ставнями, — отвечал он, — и все горевал об моей оде; в первую ночь даже не смыкал глаз моих; а сегодня решился ехать к Елагину, заявить себя сочинителем осмеянной им оды и показать ему, что и дурной лирик может быть человеком порядочным и заслужить его внимание. Так и сделал. Елагин был растроган, осыпал меня ласками, упросил остаться обедать, и я прямо оттуда к вам» («Москвитянин». 1842. № 1. Стр. 162-163).

96. Дело о залоге Масловым имения так спутанно изложено, что мы не могли его разобрать; вероятно, в подлинной рукописи Державина какой-нибудь пропуск или описка.

97. 1749-1801.

98. 16 апреля.

99. Г. Петр Васильевич Завадовский (1738-1812), бывший до конца жизни неприятелем Державину, жил некогда, так же как и Безбородко, в доме у малороссийского гетмана гр. К. Г. Разумовского и служил потом в канцелярии Румянцева. Его случай при дворе продолжался недолго, но он успел приобрести значение на обыкновенной службе и впоследствии, при Александре, был первым министром просвещения. Ниже увидим, как Державин сталкивался с ним на разных путях и всегда враждебно.

100. Двоюродный племянник известного статс-секретаря Адама Васильевича Олсуфьева, управлявшего в то время собственной канцелярией императрицы Екатерины II.

101. 1746-1799. Безбородко, будущий главный государственный делец, с которым Державин находился потом в постоянных и ближайших сношениях по службе, в это время только что входил в силу. Год тому назад он приехал в Москву на торжество Турецкого мира. Рекомендованный Румянцевым, канцеляриею которого он заведовал во время войны, и старинным другом Екатерины гр. Кир. Гр. Разумовским, в доме которого, вместе с другими малороссиянами, он жил в первой молодости, Безбородко поступил к государыне для принятия прошений, подаваемых на высочайшее имя.

102. Род. около 1725 г., ум. 1788. Действительный тайный советник и сенатор Московского департамента. В это время он занимал должность президента Камер-коллегии, заведовал казенными винокуренными заводами и был близок с Потемкиным. Державин мог коротко познакомиться с ним, между прочим, и потому, что Мельгунов во всю свою жизнь любил историю, древности, словесность и всякое просвещение. Он был друг Ивана Ивановича Шувалова, чрез него разбогател и дошел до больших чинов еще в царствование Елизаветы и Петра III. Екатерина не очень его жаловала, потому что он некогда, при Елизавете, держал сторону великого князя Петра Федоровича и был орудием врагов ее, Шуваловых. Кроме того, Мельгунов считался мартинистом, и, вероятно, в его доме или обществе Державина приглашали участвовать в масонских ложах, от чего он всегда отказывался. (См. Объяснения Львова, II. 33.)

103. Державин обессмертил имена этих друзей своих одою на смерть второго из них:

Сын роскоши, прохлад и нег,
Куда, Мещерский, ты сокрылся?..
Сей день иль завтра умереть,
Перфильев, должно нам конечно.

Генерал-майор Перфильев некогда состоял кавалером при великом князе Павле Петровиче, во время его воспитания: о нем упоминается в «Записках» Порошина.

Кн. Мещерский, действительный тайный советник, президент Петербургского магистрата, потом главный судья Таможенной канцелярии, славился широкою жизнью и хлебосольством. Перфильев и Мещерский были большие друзья между собою. Это представители тогдашнего сибаритства.

104. Беклемишев служил в это время вице-президентом Коммерц-коллегии (см. Российск. Родословную книгу кн. П. В. Долгорукова. Ч. IV. Стр. 283). Державин, вероятно, сблизился со всеми этими людьми по Маловскому делу в банке.

105. В этом 1776 году Державин написал:

19. «Петру Великому». I. 436. В этой пьесе замечательны стихи:

Владыка будучи полсвета,
Герой в полях и на морях,
Не презирал давать отчета
Своим рабам в своих делах.
Венцы, триумфы, колесницы
Не для себя он учреждал:
Отличность, блески багряницы
Заслуг в награце полагал.

В последнем стихе очевидный намек на тогдашнее положение Державина. По какой-то, нам непонятной причине эта пьеса часто пелась в масонских ложах (см. у Львова. II. 35).

20. «Монумент Петра Великого». I. 434. С намеками на то, что сила царей состоит исключительно в любви подданных и с приглашением царям — подражать Петру:

Пускай в подсолнечную трубит
Тиран своим богатством страх;
Когда кого народ не любит,
Полки его и деньги — прах.

Обе эти пьесы написаны по тому случаю, что в это время отливалась знаменитая Фальконетова статуя Петра Великого.

21. «Пикники», II. 96. (Песня, сочиненная для пиров и загородных прогулок у А. П. Мельгунова. У него была дача на так называемом Мишином острову, см. «Записки Порошина».

22. Первоначальная редакция пьесы: «Успокоенное неверие» I. 43 (это стихотворение сделало Державина известным между тогдашними литераторами и любителями словесности. Он сочинил его после чтения разных иностранных книг и выразил в нем свой переход от неопределенных теорий к положительным и ясным правилам религии, которым и оставался верен во всю жизнь. После Читалагайских од, переведенных из сочинений Фридриха Великого, это вторая попытка Державина излагать в стихах философические предметы. Венцом этого направления была ода «Бог»).

Около этого же времени, по возвращении в Петербург, он перевел две песни тогда только что вышедшей Клопштоковой Мессиады; но рукопись затерялась у директора Академии наук Домашнева, которому была отдана на прочтение.

106. Об этой отлучке Потемкина ничего не было известно по обнародованным доселе известиям о нем.

107. Михаил Иванович Ковалинский, малоросс, ученик и друг знаменитого Сковороды, путешествовавший по Европе в должности наставника при гр. Алексее Кирилловиче Разумовском, правил потом Рязанским наместничеством и в начале нынешнего столетия был куратором Московского университета. Место его при Потемкине занял его неприятель Турчанинов, сделавшийся потом статс-секретарем.

108. Любопытно заметить, сколько раз судьба отклоняла Державина от будущего его поприща и как до сих пор обильна была случайностями и внезапными переходами жизнь его.

Текст воспроизведен по изданию: Г. Р. Державин. Записки. М. Мысль. 2000