Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ДАШКОВА Е. Р.

ЗАПИСКИ

Записки княгини Дашковой.

XVII.

В Вене мы были встречены нашим посланником графом Дмитрием Голицыным; его внимание и радушие заставили нас скоро забыть утомление и неудобства, соединенный с путешествием через Альпийские горы. Он предусмотрел и приготовил нам всевозможный комфорт с тем редким радушием, за который его любили в этом городе, где он был почти свой. Манеры его были старого французского куртизана; и хотя он не отличался природными способностями, но критическое знание людей, соединенное с утонченным светским лоском, упрочило за ним на долго этот важный пост. С помощью его мы скоро познакомились со всем аристократическим обществом Вены.

Император Иосиф в это время страдал глазной болезнью и принужден был, избегая солнечного света, заключиться в кабинете. Я не надеялась найти доступ к нему, хотя граф Кеглович, один из старых моих знакомых, близкий к государю, передал мне несколько любезных слов от имени императора, по-видимому желавшего видеть меня.

Князь Кауниц, первый министр заехал ко мне и оставил карточку; такой чести, как я узнала позже, он удостаивал немногих. Эта надутая личность долго занимала высшие государственный должности, и в продолжение большей части своей жизни без контроля распоряжалась как своими, так и государственными делами. При Марии Терезии он не знал границы своим прихотям, и императрица не противоречила, зная, что под ее державой не было ни одного человека, равного ему в знании политики и в умении руководить ею. В настоящее правление он пользовался тем же безграничным доверием, уполномоченный на все и управляя всем по собственной воле; одним словом, Кауниц был, что называется, лицом привилегированным.

Рассказывают анекдот о неприличной бесцеремонности Кауница относительно одного знаменитого лица, бывшего у него однажды гостем. Папа Пий VI, находясь в Вене, был приглашен обедать в его дом; между тем, Кауниц, нисколько не стесняясь этим посещением, отправился утром в деревню и занимался верховой ездой дольше обыкновенного, так что не успел явиться в назначенный час и принять папу. Наконец, прихрамывая и с хлыстом в руке, он представился Пию VІ, подождавшему его. Прежде чем был подан обед, Кауниц продолжал щеголять перед своим почтенным гостем в утреннем платье и показывать ему хлыстом некоторые замечательные картины. [257]

Я отдала визит Кауницу и скоро получила приглашение обедать у него; я согласилась, но с тем условием, чтоб обед был назначен раньше, и при том без всякого замедления, оговорившись, что здоровье не позволяет мне отступать от этой регулярности.

Надо заметить, что он очень любил поступать наперекор тому лицу, которое начинало с ним знакомство на каких 6ц то ни было условиях; за всем тем, когда я вошла в его дом, в три часа с половиной он ожидал меня.

За столом он говорил о предметах, близких моему отечеству и, между прочим, обратил разговор на Петра I. «Ему, — заметил он, — Россия обязана, как своему политическому творцу, величайшими благодеяниями». Я опровергала это мнение, приписывая его заблуждениям и предрассудкам иностранных писателей, которые распространили его с той целью, чтоб превознести похвалами себя или свои нации: Петр I окружал себя иностранцами; очевидно, слава его творчества и трудов в некоторой степени должна отразиться на его помощниках.

— Задолго до этого монарха, — сказала я, — Россия славилась великими завоеваниями: Казань, Астрахань, Сибирь и богатая, воинственная «Золотая Орда» покорились нашему оружию; что же касается до искусств, они давно были введены и покровительствуемы в России. Мы можем похвастаться историками, которые оставили нам гораздо больше манускриптов, чем вся Европа вместе.

— Но вы, кажется, забываете, — сказал Кауниц, — что Петр I ввел в России политический союз с другими европейскими государствами, и только со времени его мы начали признавать ее существование.

— Послушайте, — отвечала я, — такая обширная страна, как Россия, наделенная всеми источниками силы и богатства, не нуждается на пути своего величия в иностранной помощи; если управлять ею хорошо, она не только неприступна в своей собственной мощи, но в состояния располагать судьбой других народов, как ей угодно. При том, извините меня, если я замечу, что это непризнание России до Петра было скорее невежеством и глупостью европейских народов, — упустить из виду такую страшную силу. Впрочем, я готова признать заслуги этого необыкновенного человека. Он был гений. Деятельный и неутомимый на поприще улучшения своей страны; но эти достоинства были омрачены недостатком воспитания и буйством его самовольных страстей. Жестокий и грубый, он все, что было подчинено его власти, топтал без различия как рабов, рожденных для страданий. Если б он обладал умом великого законодателя, [258] он, по примеру других народов, предоставил бы промышленным силам, правильной реформе времени постепенно привести нас к тем улучшениям, которые он вызвал насилием; или, если б он умел оценить добрые качества наших предков, он не стал бы уничтожать оригинальность их характера иностранными обычаями, показавшимися ему несравненно выше наших. Относительно законов, этот монарх, отбросив рутину своих предшественников, так часто изменял свои собственные, иногда единственно потому, что так ему хотелось, уронил их уважение, и они потеряли половину своей силы. Как рабы, так и владельцы их были в равной мере жертвой его необузданной тирании. Первых он лишил общинного суда, их единственной защиты от самопроизвольного угнетения; у вторых он отнял все привилегии. И за что? чтобы прочистить дорогу военному деспотизму — самому гибельному и ненавистному из всех форм правления. Его тщеславное намерение поднять Петербурга волшебным жезлом своей воли до того было безжалостным распоряжением, что тысячи работников погибли в болотах. Мало того, дворяне были обязаны не только доставлять людей для поспешного исполнения этого труда, но и строить дома по плану императора, нуждались ли они в них или нет — все равно. Одно из его произведений, стоившее, правда, необыкновенных усилий и расходов, достойно было бы славы своего творца, если б только оно отвечало своему назначению — я говорю об адмиралтействе и морской верфи на берегах Невы; но никакие труды не могли сделать эту реку судоходной для военных и даже купеческих кораблей, с самым умеренным грузом. При Екатерине II, — заметила я, — Петербурга процвел вчетверо больше, как по красоте, так и по обширности общественных зданий, царских дворцов, и постройка их не стоила нам ни усиленных налогов, ни чрезвычайных мер, никакого стеснения.

Слова мои, казалось, произвели некоторое впечатление на князя Кауница; желая, может быть, заставить меня говорить дальше, он заметил: «за всем тем отрадно видеть великого монарха, работающего с топором в руке на верфи».

— Вашему превосходительству, — сказала я, — угодно шутить; вы, конечно, лучше других знаете, что монарху нет времени заниматься делом простого ремесленника. Петр I имел средства нанять не только корабельщиков и плотников, но адмиралов, откуда угодно; по моему мнению, он забыл свои обязанности, когда губил время в Саардаме, работая сам и изучая голландские термины, которыми он, как это видно из его указов и морской фразеологии, засорил русский язык. В том же духе из тех же странных [259] побуждений, он посылал своих дворян за границу — лично изучать искусства и ремесла, как, например, садоводство, ветеринарное и рудокопное дело, чего у нас самих не было; я думаю, с большей пользой дворяне могли посылать своих собственных людей за этими познаниями и потом учить их дома.

На этом я остановилась: Кауниц молчал; я, без сожаления, перешла к другому предмету, опасаясь слишком откровенно высказаться относительно ложно понятых заслуг Петра I.

На следующий день граф Кеглович сообщи я мне, что Кауниц передал в нескольких словах весь мой разговор императору.

С моей стороны, конечно, было справедливым делом опровергнуть предрассудок министра с тем жаром, какой внушала любовь к истине и отечеству; но мое самолюбие никогда не простиралось так далеко, чтобы считать свой разговор достойным особенного внимания Кауница и его государя.

При всем том, именно с этого времени Кеглович с особенным интересом расспрашивал меня о времени нашего отъезда. За день его, граф убедительно упрашивал меня пробыть в Вене еще несколько дней, потому что император не совсем поправился. Я отвечала ему, что мне невозможно удовлетворять всем личным своим желаниям, что я путешествую не для собственная моего удовольствия, но для пользы моего сына; еще бывши в Италии, я просила прусского короля взять моего сына с собой на предстоящий военный смотр и, получив его милостивое согласие, должна немедленно отправиться в Берлин. Сегодня вечером, прибавила я, мне хотелось еще раз взглянуть на прекрасное собрание по естественной истории в императорской галерее и потом ужинать у князя Голицына; здесь я надеялась увидеть Иосифа, пользуясь последним благоприятным случаем, так как завтра я непременно должна оставить Вену.

После обеда мы пришли в императорскую галерею, и прежде чем я успела осмотреться, предо мной был государь, с шелковым зеленым зонтиком на глазах. Он подошел к нам с необыкновенно кротким видом и выразил сожаление, что, несмотря на все его желание, он не мог познакомиться со мной раньше: я оторопела при таком радушном обращении. Он заговорил о Екатерине с тем уважением, которое я вполне разделяла с ним. Это коротенькое свидание произвело на меня самое отрадное впечатление.

Прощаясь, государь извинился, что так долго удержал меня от моих любимых занятий в галерее, и просил принять что-нибудь [260] из дублетов. Я не желала злоупотреблять таким великодушным позволением, но выбрала несколько вещей из венгерских рудников и других провинций.

Вечером мы ужинали у нашего посланника и на другое утро были по дороге в Прагу. Здесь мы пробыли недолго: молодой Дашков меж тем старался составить некоторое общее понятие об австрийской тактике, осмотреть Прагскую крепость и другое укрепление, воздвигнутое на Богемской границе. А я в это время собирала образчики окаменелого дерева и куски мрамора, купленного очень недорого.

Из Праги мы подвинулись в Дрезден, где прожили несколько дней, посещая блистательные вечера князя Сакена. Картинная галерея, по-прежнему, была предметом нашего наслаждения. Здесь я узнала, что коллекция графа Брюля была куплена императрицей; она прибавила несколько новых предметов к богатому кабинету живописи и скульптуры, основанному в России Екатериной, любительницей и покровительницей искусств.

Время военных смотров, назначенное прусским королем, приближалось; поэтому мы торопились явиться в Берлин. Королевская фамилия приняла нас, по обыкновению, очень гостеприимно; мой сын был представлен ей князем Долгоруким, принимавшись всегда самое живое участие в моем семействе. Он ввел молодого Дашкова ко всем иностранным министрам, взял его с собой в Потсдам, где граф Герц, генерал-адъютант, представил его королю.

Фридрих Великий обласкал моего сына и с удовольствием пригласил его в своей свите на парад.

Вскоре король переехал в Берлин, где на площади большего парка собралось до сорока двух тысяч войска.

Во время самого осмотра, как я узнала, женщинам было запрещено присутствовать и подходить к королю. Впрочем, Фридрих сделал исключение из общего правила для меня. Он желал видеть и говорить со мной и если мне угодно взглянуть на парад, принцессе было поручено привести меня в парк и указать место, где я могла встретиться с королем. Графу Финкенштейну было приказано предупредить принцессу о дне, часе и месте, назначенном Фридрихом.

В одно из утр ее высочество, впоследствии прусская королева, заехала ко мне и повезла меня в парк; достигнув условленного места, она к величайшему моему удивлению, высадила меня одну из кареты:

«Здесь, моя милая княгиня, король желает с вами говорить; что же до меня, я не имею ни малейшей охоты видеть этого старого брюзгу и поеду дальше». [261]

Я очень рада была встретиться с князем Долгоруким, который принял меня здесь. Через полчаса, прежде чем были распущены войска, подъехал ко мне король, слез с лошади и, сняв шляпу, продолжал несколько минута разговаривать; войска, разумеется, крайне удивились, потому что в первый раз видели Фридриха разговаривающим с женщиной во время военных упражнений. Наконец, король ушел, и принцесса снова взяла меня с собой.

На другой день за ужином с королевой, обращавшейся со мной на истинно дружеской ноге, что, впрочем, я испытала от всех членов королевской семьи, принцесса Генриетта очень важно заметила, что история не умолчит обо мне, как об единственной личности, в пользу которой Фридрих нарушил свою дисциплину.

Мой сын провожал короля в его военных разъездах; вследствие этого мы расстались, условившись встретиться на известном пункте по Северной дороге. Так я была принуждена, с крайними сожалением, оставить Берлин. Я приехала к назначенному пункту, в моей карете, в то самое время, когда покидал его король. Он очень любезно поклонился мне мимоходом, заметив, как я потом слышала, князю Долгорукову, что только одна мать может так точно рассчитывать время разлуки с своим любимым сыном.

Князь Долгорукий был пламенный поклонник Фридриха Великого и все, что он видел в военной системе, старался изучить.

Через день после, мы были на пути к Кенигсбергу, где должен был проезжать король. Здесь я была очень рада услышать от генерала Моллендорфа, что Фридрих назвал моего сына молодым человеком, обещающим со временем отличного знатока своего дела.

В Кенигсберге мы остановились на несколько дней и потом, через Мемель, отправились в Ригу, где также пробыли недолго, по просьбе генерала Брауна. Здесь, в столице Ливонии, имя моего отца было в большом уважении. Он некогда поддерживал ливонских дворян в Сенате, как беспристрастный защитник их преимуществ, когда русские помещики потеряли их собственные. Впрочем, благоразумие Екатерины не допустило этого различия между ее подданными равного состояния: она впоследствии поставила и русских и ливонских дворян на одну степень.

Оставив Ригу, мы только одну ночь провели в дороге и благополучно возвратились в Петербург.

Здесь оканчивается мое путешествие, совершенное с самыми скромными средствами и требовавшее всей силы материнской любви. Воспитание моего сына было предметом всех моих желаний, выше всех препятствий и жертв. Я желала сохранить его нравственные [262] начала неприкосновенными, спасти его от тысячи обольщений, столь неизбежных для молодого человека дома. Вследствие этого я решила увезти его за границу. Решившись один раз оставить Россию, я убеждена была, что английское воспитание всего лучше отвечало его развитию. Разумеется, я предвидела, что исполнение моего плана не могло миновать долгов; но я надеялась легко разделаться с ними с помощью небольших лишений и строгой экономии, при моей скромной жизни, вдали от света.

Вследствие всех этих убеждений, я оставила отечество и теперь вступаю в него с восторгом, видя счастливое осуществление своих задушевных надежд.

XVIII.

В июле 1782 года я возвратилась в Петербург; не имея здесь дома, я поселилась на своей даче Кириановке, в четырех верстах от города. Сестра моя, Полянская, и ее дочь немедленно приехали ко мне. Они были единственными родственниками, оставшимися в живых в Петербурге: отец мой жил во Владимире, будучи губернатором.

Через два дня по приезде, я узнала, что князь Потемкин почти каждый день бывает у своей племянницы, графини Скавронской, жившей по соседству со мной; я послала к нему слугу с просьбой, чтобы племянник его навестил меня; через него я желала передать его светлости поручение к императрице. На другой день князь Потемкин явился сам, но, к сожалению, не застал дома; мы были у графа Панина.

Впрочем, на другое утро он прислал своего племянника, генерала Павла Потемкина; я просила его сообщить своему дяде, чтоб он выхлопотал мне особенное позволение представиться с детьми императрице в Царском Селе; с тем вместе я поручила ему узнать о результате просьбы, поданной графом Румянцевым в военную коллегию относительно определения моего сына его адъютантом и, наконец, хотела знать, какой пост он может занять в армии.

Через два дня посетил меня генерал Потемкин и уведомил, что его дядя доложил Екатерине о моем приезде и, вследствие приказания ее, приглашает меня с детьми обедать в Царском Селе, в следующее воскресение; здесь же, прибавил он, вы узнаете подробности касательно производства князя Дашкова. [263]

Но я не могла воспользоваться любезным приглашением императрицы, потому что мой сын накануне тяжко заболел лихорадкой и всю ночь провел в бреду. Опасаясь за его жизнь, я забыла о своей собственной болезни и всю ночь провела у постели его, не взяв предосторожности надеть чулки, хотя чувствовала ревматизм в коленках.

На другой день я поспешила видеть генерала Потемкина на несколько минут. Это сделала я из уважения к императрице, при том мне хотелось узнать что-нибудь о назначении моего сына.

По прошествии четырех дней — в это время я принимала к себе только сестру свою, Полянскую, и друга нашего, Роджерсона, — мой сын был вне всякой опасности. Тогда я сама начала чувствовать ревматические припадки; они скоро прошли, но полное мое выздоровление продолжалось долго.

Это зависело, как я думаю, от моего страстного желания увидеться с Екатериной, потому что, откладывая день за день, я считала это время совершенно потерянным для своего сына. Через доктора Роджерсона, который видел государыню каждое воскресение, я известила ее о своей болезни, не позволявшей мне сойти с постели.

Едва поправившись немного, я не медлила посетить Царское Село; на что материнская любовь не способна? С трудом я вошла в карету, и хотя мы ехали тихо и с частыми роздыхами, за всем тем это путешествие утомило меня.

Наконец, я вступила во дворец, в приемную залу, через которую императрица, обыкновенно, проходила в церковь. Я решилась подождать, но Екатерина вышла ко мне навстречу. Прием был самый искренний и благосклонный.

Как статс-дама, я не задумалась представить свою дочь, а гофмейстер провел моего сына. Государыня, заметив мое тревожное состояние и слабость и, проводя рядом комнат, иногда сокращала шаг и останавливалась.

Возвращаясь из церкви, я слишком была утомлена, чтобы провожать Екатерину; оставшись позади и пропустив ее свиту, я пошла себе спокойно. Проходя тронной залой, я была встречена князем Потемкиным, который спросил меня, чего я желаю относительно князя Дашкова и какой его чин в армии. «Государыня, — отвечала я, — уже знает о моих желаниях; что же касается до его чина, то я думаю вашему превосходительству, как военному министру, это лучше знать. Вот уже двенадцать лет, как он зачислен был императрицей юнкером в кирасирский полк; в то же время дано приказание производить его по порядку; о результате этого распоряжения [264] я не знаю; мне тоже неизвестно, принята или нет просьба графа Румянцева об определении моего сына адъютантом его.

Князь резко оставил меня, и мне неприятно было, что он тотчас же уехал в город. Вслед затем маршал двора известил, что императрица просит меня с детьми остаться обедать у нее.

Со времен Петра I наш придворный этикет был устроен на немецкий лад, предоставив военному сословию известные преимущества и совершенно отделив его от других состояний. Зная, что юнкер не имеет чести сидеть за одним столом с царицей, я изумилась такому приглашению.

Желая отдохнуть, я села, в ожидании обеда, в комнате, смежной той, где императрица, обыкновенно, играла в шахматы.

Когда был подан обед, Екатерина, проходя через комнату, обратилась ко мне и громко сказала, так, чтобы слышала вся ее свита: «Я нарочно хотела оставить вашего сына юнкером еще на один день, и в этом качестве пригласила его обедать с собой, за тем, чтобы показать мое отличное внимание, с которым я ставлю ваших детей выше всех других».

Этот комплимент имел свое действие; он был выражен неподражаемо деликатно и так ловко поправил забытое обещание.

За обедом Екатерина посадила меня около себя и говорила исключительно со мной. Хотя я была хорошо настроена и чувствовала себя недурно, но не могла ничего есть, что не миновало замечания государыни. Она сказала, что мне необходимо немного отдохнуть и что комнаты уже приготовлены для меня. Я очень была рада встретить такое милое внимание и собралась с силами сопутствовать императрице во время вечерней прогулки ее; она опять применялась к моей слабой походке, останавливала меня и при каждом повороте давала отдохнуть. По окончании прогулки я села в карету и отправилась в Петербурга, боясь быть вдали от дома в своем настоящем положении.

На другой день я получила от Екатерины копию с указа, по которой мой сын произведен в капитаны Семеновского гвардейского полка, что давало ему чин подполковника. Я была необычайна рада, Дашков еще больше. Спокойствие духа и прекрасная летняя погода поправили мое здоровье скорее, чем я надеялась.

Когда двор переехал в Петербурга, на этот раз раньше обыкновенная, я явилась поблагодарить Екатерину за производства сына. Императрица приняла меня так же благосклонно, как в Царском Селе; на следующий вечер, она пригласила в Эрмитажный театр — честь доступная немногим, потому что он был очень тесен и отделка его еще не окончена. [265]

На следующий день я повезла своих детей на обед к первому министру, графу Панину, которого дача была недалеко от нас. Во время самого обеда явился офицер и подал мне письмо от князя Потемкина, написанное по приказанию императрицы; в этом письме Екатерина предложила мне назначить, по собственному моему выбору, имение, за исключением поземельной казенной собственности, которая по силе нового распоряжения, признавалась неотчуждаемой.

Я искренно благодарила императрицу за ее доброе желание, но в то же время отвергнула всякий выбор с своей стороны, предоставив ей самой назначить, что вполне удовлетворить меня.

Через два дня я получила другое письмо от князя; он уведомил меня, что ограничения относительно приобретения коронных земель не простираются на Белоруссию; напротив, государыня желала бы отдать их под управление русских дворян; если такое приобретение соглашается с моими желаниями, то я могу выбрать себе свободные участки, более плодородные, чем в самой России.

Отвечая на письмо, я возразила так: «Если наследственные владетели принимают ответственность перед правительством в употреблении таких прав, перешедших к ним от предков, то собственники крестьян и земель, творимые по одной милости государя, еще строже должны отвечать за свои обязанности. Мои распоряжения в управлении имением детей именно основывались на этом убеждении; к счастью, польза их доказывается возрастающей промышленностью, благосостоянием и счастием крестьян, подвластных мне; но могу ли льстить себя надеждой на тот же успех в управлении полупольского и полуеврейского населения, не знакомая ни с их образом жизни, ни с языком; и заботясь об улучшении их, я не найду и половины удовольствия в таком владении».

Мы обменялись несколькими письмами по этому предмету; в заключение я объявила, что все, что императрица ни признает своей собственностью, я принимаю ее, как неожиданный и незаслуженный дар.

Через два дня я получила письмо от первого секретаря, графа Безбородко, с приложением копии с указа, по которому мне жаловалось поместье Круглово, с двумя тысячами пятью стами крестьян. Это имение прежде принадлежало гетману Огинскому, и в его руках было очень обширным, занимавшим много земли, на обоих берегах реки, но при первом разделе Польши, когда эта река была положена границей Белоруссии, многие леса и деревни, самая лучшая часть имения, осталась на польской территории.

Кажется, императрица не знала о раздроблении этой земли и была уверена, что все Круглово принадлежит мне и что подарок [266] ее равняется тем имениям, которые она раздавала своим первым министрам. Это, между прочим, было заметно из ее слов, когда я приехала поблагодарить ее. «Я очень счастлива, — сказала она, — что такое обширное имение перешло в ваши руки; Огинский, как неблагодарный владетель, не заслуживал его».

Этот Огинский долго был врагом России, иногда открытым, и, наконец, многим обязанный Екатерине, отказался дать присягу на владение своих земель в Белоруссии, покоренной императрицей. Я часто вспоминала о замечании ее; на следующий год, посетив свое поместье, я уверилась окончательно, что Екатерина не имела никакого понятия о состоянии его; к крайнему своему удивлению, я нашла крестьян ленивыми, грязными и преданными отчаянному пьянству, так что они едва походили на людей.

В имении не было достаточно лесу даже для собственная отопления; чтоб выкурить немного водки, необходимо было обращаться в соседние владения; здесь не было ни одного парома для перевозки необходимых вещей, и на десять человек приходилась одна корова, на пять крестьян — одна лошадь. Кроме того, народонаселение, со включением всех грудных детей, было сто шестьюдесятью семью душами меньше двух тысяч пятисот: ясное доказательство воровства и небрежности чиновников, которые ради личных выгод готовы скрыть или покровительствовать всякому злоупотреблению, не бесполезному для их кармана. Поэтому-то государственные крестьяне находятся в гораздо худшем положении, чем все прочие сословия в России.

Относительно недостатка в числе крепостных, утвержденных за мной указом, я могла бы жаловаться Сенату, и он вознаградил бы меня, нисколько не беспокоя императрицу, но я рассудила умолчать. В продолжение первых двух лет, я употребила весь капитал, каким только могла располагать, на улучшение своего нового поместья.

Но возвращаюсь к своему прерванному рассказу. Маршал двора сообщил мне, что я могу посещать домашние концерты Екатерины, на которых никто, даже статс-дамы, не могли присутствовать без особенного разрешения государыни. Я упоминаю об этом, как особенном расположении ко мне Екатерины в ту пору, на самом деле ничтожном, но стоившем мне нескольких врагов и возбудившем против меня придворную зависть, хотя состояние мое далеко было незавидно.

В первый же вечер я отправилась на эти концерты; едва вошла в комнату, как императрица обратилась ко мне с таким вопросом: «почему же княгиня вы одне?» Я не совсем поняла ее; [267] но она тотчас же прибавила: «почему вы без детей; мне очень жалко, что вы за отсутствием их будете здесь не в своей тарелке».

Поняв смысл этого замечания, я сердечно поблагодарила ее за внимание.

У меня не было в Петербурге дома; чтоб избежать лишних расходов на наем квартиры и сберечь что-нибудь для своего сына, я продолжала жить на даче до глубокой осени. Однажды императрица спросила, неужели я живу до сих пор за городом? Я отвечала утвердительно; она заметила, что жить в такую позднюю осень и при том в холодном доме, недавно затопленном водой, очень опасно для моего здоровья, «потому что», прибавила она, «ваша дача чистое болото, очень способное для развития ревматизма; поэтому я очень желала бы купить дом герцогини Курляндской, как весьма удобное для вас помещение, если б только я не была убеждена, что ваш собственный выбор будет лучше моего. Потрудитесь, пожалуйста, заглянуть; если он понравится вам, я дарю его в вашу собственность».

Уверив императрицу в своей глубокой признательности за ее доброту, я обещала на следующей неделе посмотреть некоторые дома, не говоря об имени покупателя. Во-первых, я осмотрела дом, указанный Екатериной; он стоял на одной из лучших улиц, обширный и превосходно отделанный; цена его была пятьдесят восемь тысяч рублей. Потом я видела дом на Мойке, принадлежавший Нелединской и очень прилично обставленный; за него просили восемнадцать тысяч. Дальше я не справлялась, остановившись на последнем; я сказала Нелединской, что в продолжение недели будет решено, куплю ли я этот дом или нет, попросив ее составить опись мебели, которая должна остаться при этом доме. На все мои требования она согласилась; но в конце недели, когда я явилась заключить купчую, к крайнему моему удивлению, Нелединская уже выехала из дома и вывезла большую часть мебели. Оставленный здесь слуга сообщил мне, что никакой описи не было сделано.

Хотя я была рассержена таким обманом, но вовсе не считала эту женщину способной на такой поступок; но услышав от князя Голицына, что он сам видел из окна, как переносилась мебель в другой, нанятый ею дом, я решилась поступить так, чтоб не давать повода сплетничать в городе на счет своей простоты или плутовства Нелединской. Я послала сказать ей, что так как она не сдержала своего обещания, то и я освобождаю себя от всякого обязательства; в вознаграждение же за ее переезд и наем [268] квартиры, я беру ее дом на год — за четыре тысячи рублей, — с платой самой выгодной для нее.

Это предложение имело и другой расчет, который я задумала осуществить при дворе через князя Потемкина; именно, вместо дома, мне хотелось выхлопотать у императрицы определения дочери Полянской фрейлиной, что было близко к моему сердцу и составляло одно из пламенных желаний моей сестры.

В следующее свидание с Екатериной, она спросила меня, нашла ли я дом по своему вкусу. «Я пока наняла себе квартиру», — отвечала я. « Но почему же вы не купили?» — возразила государыня. «Да, потому, — сказала я, улыбаясь, — что покупка дома такое же серьезное дело, как выбор мужа; надо долго рассуждать прежде, чем решиться».

Таким образом покупка дома была на время отложена, чему я была рада, хотя другие удивлялись, зная, что императрица уполномочила меня в этом отношении самым свободным выбором. Каждый преследовал меня расспросами и советами. Один из друзей серьезно уверял, что я прослыву дурой при дворе, подобно тому, как уже одурачила меня Нелединская. «Кто же знает», сказал он, «ваши побуждения и кто поймет их».

Мой ответ на все эти замечания, в которых иногда проглядывало более иронии, чем дружбы, походил на ответ одного глупого немецкого барона, некогда мне знакомого; он мучил каждого, подходившего к нему, говорил на французском языке, в котором он чуть-чуть смыслил, и когда ему заметили, что он говорит непонятно, он отвечал: «Что ж мне до этого за дело, если я понимаю сам себя».

XIX.

Поселившись в нанятом доме, я скоро убедилась, что покупать его не было никакой выгоды. Дела мои шли очень тихо; я была совершенно довольна своим домашним обиходом и два раза в неделю являлась ко двору.

Однажды вечером мы собрались в кружок, в ожидании прихода императрицы; разговаривая меж собой, мы мимоходом коснулись вопроса о предназначении человеческой жизни; кто-то заметил, что счастие служить уделом одних; другие, напротив, по-видимому рождены для постоянной борьбы с препятствиями и неудачами. Я подтвердила истину этого замечания, в котором убеждали меня [269] многие случаи. «Я по собственному опыту, — сказала я, — знакома с гением зла, преследующего свои жертвы, повсюду, на суше и на воде; чтоб дополнить меру моих несчастий, остается только сгореть моему дому».

Странное предчувствие: в тот же самый вечер, когда я возвратилась домой, получила письмо из Москвы от своего управляющего в селе Троицком; он извещал меня, что работники, окончив постройку моего дома, по неосторожности забыли в одной комнате горящие дрова; от них перешло пламя к строевому лесу, и произошел пожар, обративший все здание в кучу пепла.

Относительно племянницы моей, Полянской, князь Потемкин обещал исполнить просьбу. В то же время, он советовал мне не откладывать дальше покупку дома, иначе императрица, заметил он, может подумать, что я отказываюсь от ее предложения под тем предлогом, чтоб не оставаться в Петербурге. Поэтому я отправилась посмотреть дом недавно умершего придворного банкира Фредрихса и заключила купчую с его вдовой за тридцать тысяч рублей.

Когда я доложила о том императрице, она заметила, что давно уже приказано ее кабинету заплатить за дом, чего бы он ни стоил. И надобно отдать ей в этом случае справедливость: узнав, что я далеко не сполна воспользовалась ее щедростью, она немедленно спросила, отчего же я предпочла такой дешевый дом дворцу герцогини Курляндской, который Екатерина сама назначила и рекомендовала мне.

Опасаясь, чтоб деликатность моя не была принята за жеманность, я отвечала, что купленный мной дом я выбрала на Английской набережной, где я родилась; и так как одна государыня может дать цену моему существованию, то я хотела соединить идею о милости ее с самым местом моего рождения: это было главным побуждением моего выбора.

В настоящем случае я очень глупо распорядилась с своим бескорыстием; купленный мной дом был вовсе не меблирован и хотя я сократила расходы государыни почти на половину, за всем тем, не сказав ни слова, я принуждена была на собственный счет купить мебель; как она ни была проста и экономична, но мне пришлось занять три тысячи рублей. Впрочем, я дала себе слово (к сожалению, не сдержала этого слова) в последний раз действовать таким простаком и слушаться больше рассудка, чем языка.

Любовник Ланской был холодно вежлив в отношении ко мне; может быть потому, что я с своей стороны не вызывала его на [270] особенное расположение; впрочем, он оказывал мне обыкновенное внимание, очевидно под влиянием внушений самой императрицы. Когда граф Андрей Шувалов возвратился в Петербург, он немедленно сделался нахлебником молодого любимца и не упускал ни одного случая излить на меня желчь своей злости.

Со стороны князя Потемкина я всегда пользовалась добротой и уважением. Вскоре после устройства моего дома, он известил меня, что императрица, услышавшая о моих долгах, желает не только освободить меня от них, но предупредить мои нужды и на будущее время; она хотела бы вновь выстроить и убрать мой Московский дом.

Я убедительно просила Потемкина отклонить намерение Екатерины и лучше вспомнить о моем желании относительно моей племянницы Полянской; «мне совестно смотреть на нее, прибавила я, после 1762 года, изменившего ее судьбу под моим влиянием: и этого тягостного чувства не искупят все сокровища императрицы».

До 24 ноября это дело оставалось нерешенным; в этот день Екатерина была именинница. После придворного бала, данного по этому случаю, я, против обыкновения, провела остаток вечера вне комнат самой государыни. Увидев адъютанта князя Потемкина, я попросила его сходить и сказать своему генералу, что я не выйду из дворца до тех пор, пока он не исполнит своего обещания, не пришлет мне копию с указа, который включит племянницу мою в число фрейлин.

Остававшиеся со мной в одной комнате были очень удивлены, что я после общего разъезда не трогалась с места; они догадались о причине и результате моих ожиданий, и я выиграла дело, столь близкое моему сердцу, хотя потеряла обещанную уплату долгов и постройку дома в Москве; при этом я еще раз могу назвать себя дурой.

Спустя добрый час, тот же адъютант возвратился с копией в руке и прочитал мне приказание возвести молодую Полянскую в достоинство фрейлины. Я побежала с этой новостью к сестре, которая ужинала в этот вечер у графа Воронцова; она была в полном восторге от нового назначения, дававшего ее дочери положение и вес в свете.

В следующим месяце был дан новый придворный пир, не помню, по какому обстоятельству; императрица, обходя общество, перемолвила несколько слов с некоторыми статс-дамами и иностранными министрами, потом, обратившись ко мне, сказала: «у меня есть до вас, княгиня, особенное дело; но теперь, я вижу, нельзя говорить о нем». Затем она оставила меня и снова [271] заговорила с посланниками на другой стороне залы; потом, вдруг остановившись в небольшом кругу, соединившемся среди комнаты, она подала мне знак подойти к ней. Я приблизилась, и если б упала прямо с облаков, я менее удивилась бы, чем в ту минуту, когда императрица предложила мне место директора Академии искусств и наук.

Мое безмолвие (я не могла на первый раз ничего сказать) заставило Екатерину повторить свое предложение, сопровождаемое тысячью самых лестных выражений.

«Нет, государыня, — сказала я, наконец, — не по моим силам эта обязанность; если вы шутите, то я могла бы еще принять ради насмешки над собой это место, но никогда не соглашусь унижать ваше личное достоинство и умение избирать людей, вступая в такую должность, для которой я вовсе не способна».

Императрица, желая убедить меня, приняла мой отказ за выражение не совсем искренней привязанности к ней. Я думаю, каждый, кто подходил к Екатерине, чувствовал влияние неотразимого ее красноречия и ловкости, когда она хотела овладеть волей и умом известного лица.

Со мной ей не было надобности употреблять этих средств; вследствие моей непоколебимой преданности, я всегда готова была повиноваться Екатерине, лишь бы она не требовала от меня обязанностей выше моего собственного долга. В настоящем случае, она напрасно расточала свое искусство.

— Назначьте меня, — отвечала я, — директором ваших прачек, и вы увидите, как ревностно я отслужу вам свою службу.

— Ну, вот вы начали сами шутить, — возразила императрица, — обрекая себя на такое смешное дело.

— Вы, государыня, — сказала я, — хорошо знаете мой характер, и за всем тем вы недостаточно взвесили цену такого предложения. По моему мнению, человек дает достоинство своему месту, и если б я была поставлена во главе ваших прачек, я смотрела бы на свое назначение, как на самое завидное и почетное из придворных мест. Положим, что я не занималась мытьем белья; но ошибки, как следствие моего невежества в этом деле, нисколько не повредили бы вам; напротив, директор Академии наук не может сделать ни одного ложного шага, который бы не был вреден сам по себе и не подрывал доверия к государыне, определившей его.

Императрица, несмотря на мои возражения, настаивала, напомнив мне о моих предшественниках, занимавших это место с меньшими способностями, чем мои. [272]

— Тем хуже, — сказала я, — для тех, которые так мало уважали себя, принимая обязанность выше своих сил.

Взор всего собрания обратился к нам.

— Хорошо, хорошо, сказала Екатерина, — оставим вопрос как он есть; что же касается до вашего отказа, он тем больше убеждает меня в том, что лучшего выбора я не могу сделать.

Этот разговор бросил меня почти в лихорадку; и на лице, вероятно, отразилось сильное душевное волнение, потому что окружавшая нас толпа, с бесконечным самодовольствием, как я заметила, подумала, что между нами произошло что-нибудь очень неприятное.

Старая графиня Матюшкина, редко умевшая сдержать свое любопытство, очень желала допытаться, о чем шел такой одушевленный разговор с Екатериной.

— Вы видите, — сказала я, — мое необыкновенное волнение, и, впрочем, виной его единственно доброта и расположение ко мне государыни.

Я пламенно желала поскорее уехать с бала и, прежде чем лечь в постель, написать императрице и еще сильнее выразить причины моего отказа. Возвратившись домой, я тотчас же принялась за письмо, которое и более хладнокровного монарха, чем Екатерина, могло бы оскорбить. Я сказала ей прямо, что частная жизнь государыни может пройти незамеченной перед судом истории, но вредная и безрассудная раздача общественных должностей никогда не пройдет, что, по самой природе, как женщина, я не могу руководить Академией наук; по недостатку своего образования, я никогда не искала ученых отличий, хотя в Риме представлялся мне случай купить его за несколько дукатов. Было около полуночи, когда я окончила свое письмо; послать его императрице было поздно; но волнуемая нетерпением как можно скорей отвязаться от этого нелепого предложения, я отправилась в дом князя Потемкина, у которого никогда в жизни не была, и приказала доложить ему о себе; если он в постели, разбудить его.

Действительно, он уже спал. Я рассказала ему, что было в этот вечер между мной и императрицей.

— Я уж слышал об этом от государыни, — сказал он, — и хорошо знаю ее последние намерения. Она непременно желает поручить Академию наук вашей дирекции.

— Но ведь это невозможно, — возразила я, — каким образом я могу принять эту обязанность, не унизив себя в своих собственных глазах? Вот мое письмо к императрице, в котором я отказываюсь; прочитайте его, князь, и потом я запечатаю и вручу его [273] вам; вы передадите его Екатерине утром, как только она проснется.

Князь Потемкин, пробежав, разорвал его в клочки. Изумленная и рассерженная, я спросила, как он смел разорвать мое письмо, написанное императрице.

— Успокойтесь, княгиня, — сказал он, — и послушайте меня. Вы искренно преданы государыне, в этом никто не сомневается; зачем же вы хотите беспокоить и огорчать ее предметом, который в эти последние два дня исключительно занимал ее мысль, и на котором она твердо решилась? Если вы, действительно, неумолимы, вот перо, чернило и бумага — напишите новое письмо, но поверьте мне, что я советую вам, как человек преданный вашим интересам. Кроме того, я должен прибавить, что императрица, определяя вас на это место, имеет в виду удержать вас в Петербурге и затем иметь случай чаще видеться с вами; говоря правду, ведь она утомлена этим сборищем дураков, которые ее вечно окружали.

Мой гнев, очень редко продолжительный, почти прошел. Я согласилась написать более умеренное письмо, которое я хотела послать с своим слугой, чтобы передать его государыне через одного из ее придворных лакеев, как только она встанет поутру; в заключение я умоляла князя употребить все свое влияние, чтоб разубедить императрицу в таком беспримерном и странном назначении.

Приехав домой, я села за другое письмо и, несмотря на раздраженное состояние, кончила его в том же платье, которое надела с утра для придворного бала. В семь часов письмо было отправлено, и я получила на него ответ (См. «Переписку Екатерины». Это письмо начинается следующими словами: «Вы раньше меня встаете, прекрасная княгиня…»); заметив о моем раннем пробуждении, императрица насказала мне очень много лестных и обязательных фраз, но ни одного слова об отказе, который она, очевидно, сочла не стоящим никакого замечания.

К вечеру того же дня, я получила письмо от графа Безбородко и с тем вместе копию с указа, уже переданного Сенату и определившего меня директором Академии наук; в силу того же указа была уничтожена прежняя комиссия, с общего согласия профессоров, недовольных дурным управлением последнего директора Домашнева.

Окончательно сбитая с толку, я приказала запереть дверь и никого не принимать; сама начала расхаживать по комнатам, обсуждая [274] все трудности вновь возложенной на меня обязанности; между другими последствиями, по всей вероятности, она должна породить многие недоразумения между мной и императрицей. В письме Безбородко заключались следующие строчки: «Ее величество приказала мне известить вас, что вы можете свободно являться, утром или вечером, для совещания с государыней о делах вашего управления, она всегда готова отстранить всякое затруднение, могущее случиться на пути вашей деятельности».

Таким образом, я очутилась в положении вьючного животного, запряженного в непривычное ярмо, без всякого определенного руководительства моих трудов, даже без комиссии, которая на первый раз могла быть полезна, сообщив мне первоначальный толчок.

Первым моим делом, после этого назначения, была отсылка копии с указа в Академию; я хотела, чтоб комиссия еще два дня заседала, чтоб немедленно довела до моего сведения отчет о различных отраслях академической деятельности, о состоянии типографии, вместе с именами библиотекарей и смотрителей разных кабинетов, чтоб начальники каждого отделения представили мне на другой день рапорт о своих должностях и о всем, что подлежите их управлению. В то же время, я просила комиссию сообщить мне все, что она признает более важным относительно обязанностей директора; прежде чем я намерена была приступить к своей должности, мне необходимо было составить хоть общее понятие о ней; в заключение я уверила почтенных членов Академии в полном моем уважении к их ученому обществу, столь отличному по своим заслугам.

Действуя таким образом, я думала с самого начала избежать всякого повода к взаимному неудовольствию и зависти ученых академиков.

На другое утро я присутствовала за туалетом императрицы когда обыкновенно собирались секретари ее и начальники различных управлений для выслушивания приказаний. С удивлением я увидела между ними Домашнева; он предложил мне свои услуги, желая познакомить меня с делами моей новой обязанности. Меня изумила дерзость этого человека; за всем тем, я вежливо отвечала ему, что главным моим правилом будет сбережение интересов и доверие Академии и, чтоб действовать беспристрастно, я должна в наградах и отличиях ее руководиться единственно одними истинными заслугами; что же касается всего другого, заметила я, моя неопытность заставляете меня обратиться за советами к самой государыне, которая так великодушно обещала помочь мне. [275]

В ту самую минуту, когда я говорила с Домашневым, императрица полурастворила дверь; но, заметив нас, тотчас же захлопнула ее и позвонила в колокольчик своему дежурному слуге; он пригласил меня в кабинет императрицы.

— Очень рада вас видеть, — сказала Екатерина, — но скажите, пожалуйста, о чем говорило вам это животное — Домашнев?

— Он давал мне, — отвечала я, — некоторые наставления по Академии; хотя бескорыстие мое, в кругу новой деятельности, кажется, не имеет надобности в его уроках; но относительно ученых достоинств, едва ли я не проиграю в сравнении с его опытностью. Не знаю, государыня, благодарить ли вас за такое лестное мнение обо мне, или, напротив, жалеть за такое неслыханное и странное назначение женщины директором ученого общества.

Императрица уверяла, что она не только вполне довольна своим выбором, но гордится им.

— Да, все это очень лестно, мадам, — сказала я, — но труд — руководить слепую волю — скоро наскучит вам.

— Перестаньте, пожалуйста, возразила она, — смотреть на это дело с такой смешной точки зрения и не говорите мне больше об этом.

Оставив царский кабинет, я встретилась с придворным маршалом, которому императрица приказала позвать меня за домашний ее обед. С этого дня меня просили всегда являться без церемонии; разумеется, при всей неограниченной свободе, я больше сообразовалась с своими наклонностями и приличием, чем с добрым желанием государыни.

После того начались поздравления с царской милостью и вниманием; некоторые, впрочем, из моих знакомых, знавшие, что я вовсе не радовалась такому непредвиденному отличию, удержались от комплиментов, которые еще больше ставили меня в замешательство. Общее же впечатление этого назначения возбудило зависть, потому что такой почетный пост считался вовсе несвойственным лицу, отнюдь не приготовленному для дворцовой политики.

На третий день, после определения моего, в воскресенье, посетили меня профессоры, инспекторы и другие чиновники Академии. Я обещала явиться на следующий день в Академию и предупредила их, что во всех случаях, когда бы они ни захотели переговорить со мною о делах, дверь моего дома всегда радушно отворена им.

Весь этот вечер я провела в занятиях, перечитав некоторые из представленных рапортов, с величайшим желанием выбраться на свет среди сплетений этого непроходимого лабиринта; я [276] наперед знала, что всякий мой шаг будет предметом критики, которая не простит мне ни одной, самой ничтожной ошибки.

Я также озаботилась познакомиться с именами лучших членов Академии и, на другое утро, прежде чем явилась в нее, заехала к знаменитому Эйлеру; он знал меня уже давно и всегда был добр и почтителен ко мне. Недовольный поведением Домашнева, он удалился из Академии и посещал ее только для того, чтоб единодушно с другими академиками противоречить гибельным распоряжениям директора, о чем не один раз доходили письменные жалобы до Екатерины.

Этот ученый, нет сомнения, был один из первых математиков своего века. Кроме того, он был хорошо образован по каждой отрасли наук; его умственные силы и неутомимая деятельность были так велики, что он даже после потери зрения не оставил своих обычных трудов; с помощью Фусса, мужа своей внучки, читавшего ему и писавшего под его диктовку, он подготовил множество материалов, которые долго обогащали академические издания после его смерти.

Я попросила Эйлера проводить меня в Академию, чтоб под его руководством представиться в первый раз во главе ученого собрания, обещав никогда не беспокоить его подобной просьбой в обыкновенных случаях. Знаменитый математик, кажется, охотно принял мое предложение и, в сопровождении своего сына, непременного секретаря и внука, руководившая славного слепца, в моей карете отправился в Академию.

Как только я вошла в сборную залу, обратившись к обществу профессоров и членов, то извинилась в своем ученом невежестве, но засвидетельствовала высокое уважение к науке; присутствие Эйлера, заметила я, показавшая мне путь в Академию, надеюсь, может служить торжественным ручательством моих слов.

После этой коротенькой речи, я села в кресло, заметив, что Штелин, так называемый профессор аллегории, поместился около меня. Этот господин, которого ученые притязания, может быть, не превышали его назначения, получил это необыкновенное звание в царствование Петра III и с тем вместе чин статская советника, который равнялся генерал-майору и, по мнению ее, давал ему неоспоримое первенство между прочими членами Академии. Обернувшись к Эйлеру, я сказала: «садитесь, милостивый государь, где хотите; на каком бы стуле вы ни сели, он всегда будет первым».

Эта импровизованная дань уважения его талантам произвела [277] всеобщий восторг и одобрение. Не было ни одного профессора (за исключением аллегорического), который бы не сочувствовал моему отзыву и со слезами на глазах не признавал заслуг и первенства этого почтенного характера.

Из академической залы я прошла в канцелярию, где был подан мне список всех экономических предметов заведения. Чиновники были на своих местах. Я заметила им, что за стенами Академии носится слух о великих беспорядках последнего директора, который будто бы не только разорил академическую казну, но и ввел ее в долги.

— Поэтому, сказала я, — давайте общими силами уничтожать злоупотребления; и так как нет надобности приводить в упадок какую бы то ни было отрасль Академии, чтоб поправить ее общее состояние, то употребим все данные нам средства помочь ей из собственных же ее источников. С этой целью я не хочу обогащать себя на ее счет и отнюдь не позволю своим подчиненным разорять ее взятками; и если я увижу, что ваше поведение совершенно отвечает моему желанию, я не замедлю наградить ревностного и достойного повышением в чин и прибавкой жалованья.

Академия сначала каждогодно издавала комментарии в двух томах in quarto; потом они сократились в один том, и, наконец, вовсе были прекращены за недостатком печатного шрифта. Типографию я нашла в ужасном беспорядке и среди совершенной бездеятельности. Первой моей заботой было — восстановить ее и обзавестись необходимыми шрифтами; вскоре после того, снова явились два тома академических записок, составленных большею частью из статей Эйлера.

Князь Вяземский, генерал-прокурор Сената, спросил императрицу, нужно ли приводить меня к присяге, что требуется от всех коронных чиновников.

— Без сомнения, — отвечала Екатерина; — я не тайком назначила княгиню Дашкову директором Академии; хотя я не нуждаюсь в новом доказательстве ее верности мне и отечеству, но этот торжественный акт мне очень угоден; он дает гласность и санкцию моему определению.

Вследствие этого князь Вяземский прислал ко мне своего секретаря сказать, чтоб я на другой день явилась в Сенат для произнесения присяги. Мысль о таком публичном обряде не совсем была мне по сердцу, хотя я знала, что все, что служит в России, сверху и до низу, клянется в своей верности. В назначенный час я вошла в Сенат; проходя в церковь той залой, в которой совещались сенаторы, я нашла их в полном собрании, на своих местах. Они [278] встали, когда я явилась, и некоторые из моих знакомых вышли ко мне навстречу.

— Господа, сказала я, — вы конечно не меньше меня изумляетесь настоящему моему появлению среди вас — я иду присягать императрице, которая так давно правит всеми моими чувствами. Но долг обязательный для всех, не может обойти и меня; вот объяснение этого единственного явления, что женщина находится в кругу вашего августейшего собрания.

Когда кончился обряд, при чем я, по обыкновению, стеснялась застенчивостью и неловкостью своего положения, я воспользовалась этим случаем и просила генерал-прокурора снабдить меня теми документами, в которых объяснялись причины академических неурядиц; посредством их я хотела ближе познакомиться с жалобами против отставного директора, с его защитой и протестом и таким образом объяснить свою собственную деятельность.

С величайшим трудом я устроила два источника академических доходов — экономическую сумму и деньги, получаемый из государственного казначейства. Оба источника были истощены, и отчеты их, вместо того, чтобы вести их отдельно, были смешаны и запутаны.

Академия была в долгу у различных книгопродавцев, русских, французских и голландских; не докладывая императрице о вспомоществовании, я предложила Академии пустить в продажу книги собственного ее издания, тридцатью процентами ниже обыкновенных цен. Из этого источника я уплатила долги, по мере возраставшего прибытка дополняла недоимки казенного фонда, которым заведывал государственный казначей, князь Вяземский. Когда недостатки уравновесились, я старалась увеличить экономическую сумму, находившуюся под безусловным контролем директора, равно как и средства увеличения ее; и так как трудно было предвидеть все случаи расходов, то употребление ее не определялось никаким положительным актом; так, например, из этой суммы выдавались случайные награды, производилась покупка новых изобретений и дополнялись недоимки других фондов.

В академических аудиториях я застала семнадцать студентов и двадцать одного ремесленника, получавших воспитание на казенный счет. Я увеличила число тех и других — первых довела до пятидесяти, а вторых до сорока; я успела удержать Фусса (молодого человека, внука Эйлера, желавшего оставить Академию), увеличить жалованье его, так как и другого достойного академика Жоржа.

Менее чем в год, я нашла возможность возвысить оклады всех профессоров и открыть три новых кафедры — математическую, [279] геометрическую и естественной истории — для всех желающих посещать лекции, читанные на русском языке. Я часто сама слушала их и с радостью убедилась в том, что это учреждение принесло большую пользу сыновьям бедных дворян и низших гвардейских офицеров. Вознаграждение, получаемое каждым профессором в конце курса, равнялось двум стам рублям, отпускаемым из экономических сумм.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки княгини Дашковой // Русская старина, № 5. 1906

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.