Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ДАШКОВА Е. Р.

ЗАПИСКИ

Записки княгини Дашковой.

XIV

(См. «Русскую Старину», апрель 1906 г.).

Я составила себе план поместить сына в Эдинбургский университет и устроиться в этом городе на все время его академического курса. С этой целью я написала ректору Робертсону, знаменитому историку, предупредив его о своем желании отдать тринадцатилетнего мальчика в университет, под его покровительство; с тем вместе я просила совета и наставления его во всем, что было необходимо для достижения моей цели.

Робертсон, отвечая мне, советовал подождать два или три года, затем, чтобы дать молодому Дашкову более зрелые приготовительные знания; но, несмотря на его юность, я так верила в его прилежание и успехи, что без всякой похвальбы известила Робертсона о познаниях моего сына; он уже отлично знал латинский язык, значительно познакомился с математикой, историей и географией; кроме французского и немецкого языков, он настолько понимаю английский, что мог на нем читать, хотя говорил еще с затруднением.

По окончании сезона на водах в Спа, мы отправились в Англию, остановившись на самое короткое время в Лондоне, двинулись в Шотландию. В дороге мы провели несколько дней в доме лорда Суссекс, где я познакомилась с мистером Уильмот, отцом моего [од]ного друга, по просьбе которого я решилась написать эти мемуары. [234] Мистер Уильмот провел с нами все время нашего пребывания у Суссекс.

В Эдинбурге я наняла себе квартиру в Голируде, в древнем дворце шотландских королей; здесь я часто вспоминала историю легкомысленной и несчастной Марии Стюарт; печальная судьба ее запечатлевалась на каждом окружающем предмете; ее кабинет, лестница, примыкавшая к моей спальне, с которой был брошен ее любовник-итальянец — все это постоянно рисовало в моем воображении участь погибшей королевы.

Я не стану описывать того удовольствия, с которым услышала отзыв Робертсона, выражавшего, после испытания моего сына, что он совершенно готов вступить в университет и начать обыкновенное классическое образование. Я необыкновенно была утешена этим обстоятельством и в то время, как мой сын продолжал свое учение, я не упустила столь благоприятного случая познакомиться с теми знаменитыми писателями, которых произведения были славой Англии.

Я имела удовольствие сблизиться с Робертсоном, Адамом Смитом, Фергюсоном и Блэром. Когда я жила в Эдинбурге, они каждую неделю были у меня два или три раза, и я столько же удивлялась их познаниям и талантам, сколько скромности и простоте манер. При всем различии своих ученых направлений, при всей самостоятельности и соревновании друг с другом, эти почтенные люди жили друзьями; их обхождение, не имевшее ни тени притворства, их разговор, чуждый всякого педантизма, был поучительный и вместе с тем привлекательный.

К числу моих женских знакомств принадлежала герцогиня Бюрлей, лэди Фрэнсис Скотт, лэди Лотиан и Мария Ирвин; и это время было самым спокойным и счастливым периодом моей жизни.

Во время летних каникул мы отправились в Гайлэндс. Приезд Гамильтон еще более увеличил мою радость. Путешествие в горную Шотландию сопровождалось для меня сильной простудой, и я начала страдать ревматизмом. Впрочем, окруженная друзьями и больше всего довольная осуществлением одной из задушевных своих надежд — успешным учением сына, я почти забыла свои физические боли.

За всем тем, когда в следующим году моя болезнь усилилась, доктор Келен советовал мне пить воды Букстина и Матлока и потом купаться в Скарбору. Вследствие этого в начале каникул я оставила Шотландию, чтобы попробовать предписанное лечение. Меня проводила Гамильтон; ее любви и нежным [235] заботам, можно сказать, я обязана жизнью, быв близка к смерти в Скарбору.

Не могу также без глубокой признательности вспомнить о лэди Мельграф, о том благородном участии, которое она принимала в моем безнадежном положении.

Она жила по соседству, оплакивая недавнюю потерю своего любимого мужа; услышав о моей опасной болезни и судя по собственному опыту, что я должна была чувствовать при мысли покинуть детей на чужбине, вдали от родных и друзей, она без церемонии явилась у моей постели со всею готовностью и редким великодушием предложила им приют в своем доме, и личное покровительство в случае их сиротства. Мало того, она торжественно уверила меня, что, если суждено совершиться несчастью, она никак не расстанется с ними до тех пор, пока опекуны не возьмут их назад в Россию.

Эта черта характера может служить самой лучшей похвалой леди Мельграф. Трудно выразить чувство моей благодарности за это утешение. Я пользовалась вниманием этой достойной лэди, пока мое выздоровление было вне всякого сомнения, и когда я могла продолжать путешествие, она упросила меня свернуть с прямого пути и отдохнуть несколько дней в ее доме до приезда в Шотландию.

Это посещение, столь обязательное по долгу признательности и вместе с тем приятное, я охотно приняла и возвратилась в Эдинбург к самому началу университетского курса.

Хотя и после того я часто испытывала припадки ревматизма и вообще недомогала, за всем тем, как мать, я не позволяла себе ослабевать в моих заботах о сыне; и в этом отношении, я так блистательно успела, так полно вознаграждались мои жертвы, что нравственное самодовольствие облегчило мои недуги, и я весело проводила время в кругу своих друзей.

Я старалась приохотить сына не только к серьезным занятиям, но также к светской развязности и гимнастическим упражнениям, что укрепило его здоровье и удивительно развило силы. Через каждые два дня он брал уроки верховой езды и фехтования, и один раз в неделю в моем доме назначался танцевальный вечер: это освежало его школьные труды.

Живя исключительно для детей и поставив постоянной задачей своей жизни уединение, теперь возможное, я почти не жалела о своей собственной бедности и скудном состоянии своих детей. И так как в Шотландии все необходимые предметы жизни были дешевы, то я не имела необходимости прибегать к чрезвычайным займам у моих банкиров Гюнтера и Форбса, исключая одного случая, когда я хотела посетить Ирландию, по окончании курса моего [236] сына. На это путешествие я заняла у них две тысячи фунтов, которые скоро уплачены были им из Голландии; хотя я и разделалась с долгом без всяких затруднений, при всем том я обязана их дружбе многими одолжениями, за которые ничем другим, кроме благодарности, заплатить не могу.

В мае 1778 года мой сын выдержал публичное испытание. Аудитория была беспримерно многочисленная; ответы его на все вопросы были так основательны, что вызвали невольное рукоплескание со стороны посетителей; такое одобрение почти вовсе не было в обычае на университетских экзаменах. Он получил степень магистра искусств; само собою разумеется, что мой материнский восторг не знал меры при этом успехе; я не стану останавливаться на этой счастливой минуте моей жизни, но буду продолжать свой рассказ о путешествии в Ирландию, которое я предприняла в следующем месяце.

В Дублине мне приготовили очень удобный и прекрасный дом, в котором я остановилась. Мое пребывание в этом городе походило на сон, в продолжение целого года. Не было желания, которое не находило бы удовлетворения, благодаря вниманию Гамильтон, Морган и их семейств.

Сын мой продолжал свои классические чтения каждое утро с Гринфильдом, взятым мною из Эдинбурга; при том мы нашли хороших учителей в Дублине; они преподавали ему итальянский язык и танцование. Вечера наши проходили в умном и благовоспитанном обществе, одушевленном свободой манер, свойственной ирландскому характеру. Я по-прежнему устраивала танцовальные вечера в своем доме для развлечения детей и нередко посещала театр.

С гордостью я говорю о том уважении, которым удостоила меня лэди Арабелла Денни, знаменитая своими благотворительными заведениями; ее общественные заслуги были оценены и с благодарностью признаны самим парламентом. Мы часто ходили к ней пить чай; ее ум и симпатичный характер с каждым посещением больше и больше привязывали нас к этой прекрасной женщине.

В числе многих благодетельных учреждений лэди Денни, Магдалинский госпиталь был главным предметом ее попечений и, не смотря на престарелый возраст, она с неослабным вниманием надзирала над ним. Я несколько раз с ней посетила это заведение; доверяя моим бедным способностям, она однажды поручила мне переложить гимн на музыку, с тем, чтобы петь его в Магдалинской капелле, в пользу благотворительных целей. Ее желание было законом для меня; я составила арию в четыре голоса; после двухнедельного приготовления, она была пропета в [237] присутствии многочисленная собрания, которое с любопытством пришло послушать, на что способна русская медведица в музыкальном искусстве. Я посетила Арабеллу в тот же вечер и была принята с особенным радушием, до того не бывалым. Она с удовольствием рассказала о музыкальной мессе, заметив, что успех ее зависел от моей арии.

С наслаждением я присутствовала в Дублинском парламенте, слушая его славных ораторов, среди которых Гратан был самым замечательным.

В летнее время я ездила с своими друзьями осматривать озера Киларна, Килькенни, Лимерик, великолепный Коркский порт и другие интересные предметы. По соседству с Корком завернула в Лоту, прекрасное романтическое местоположение, принадлежавшее Роджерсу, дяде моего друга Гамильтон. Здесь я встретила самое обязательное гостеприимство со стороны этого почтенного семейства.

В начале 1780 года я оставила Ирландию и по дороге Голигед приехала в Лондон. Вскоре после моего прибытия, я была представлена ко двору; королевская фамилия обласкала меня самым благосклонным приемом. При этом удобном случае я не преминула поблагодарить ее за удовольствие, которым я пользовалась в Англии, и за величайшие выгоды воспитания моего сына в одном из британских университетов. Королева, в свою очередь, похвалила меня, как любящую мать, прибавив, что теперь она больше чем когда-нибудь убедилась в истине лестных отзывов обо мне. Я нехотя согласилась, выразив взаимное благоприятное мнение о ее собственном семействе. Она сказала мне, что семья ее очень большая и что если я желаю видеть ее вместе, она прикажет привезти детей из Кью.

Я поблагодарила за такое снисходительное внимание. Лэди Гольдернесс была послана за ними с тем, чтоб привезти их в Лондон и известить меня о прибытии их. Я явилась и с наслаждением любовалась группой прекраснейших малюток.

В Лондоне я не долго прожила; но объехала некоторые части Англии, бросив взгляд на Бристоль, Бас и другие многолюдные города. Возвращаясь через Лондон на континента, я простилась с королевской семьей и в Маргате села на корабль, чтобы плыть в Остенде.

Отсюда мы отправились в Брюссель; оставив здесь некоторых из наших слуг и облегчив себя от лишних вещей, мы проехали через Антверпен в Голландию, посетив Роттердам, Дельфт, Гагу, Лейден, Гарлем, Утрехт и учреждения братьев гернгутеров. [238]

После этой прогулки, возвратившись в Гагу, я опять увиделась с принцессой Оранской, которую я давно любила и уважала. Я сначала извинилась в том, что не могла предупредить ее посещения, выраженного мне через посла; потому что со мной не было ничего, кроме дорожного платья; но придворная дама Дункельман была прислана просить меня явиться так, как я одета, без всякой церемонии. Вследствие этого позволения, я охотно поехала ужинать к принцессе, взяв с собой детей; за ужином служила только одна лэди. В похвалу ее, между прочим, достаточно сказать, что она пользовалась полной доверенностью прусской королевы, поручившей ей воспитание своей дочери, и уважением Фридриха II, который постоянно переписывался с ней.

Принц Оранский участвовал в нашем обществе и, несмотря на обыкновенную свою сонливость, провел с нами целый вечер. Он сидел около меня, заметив очень любезно, что я произвела в нем необыкновенную перемену; мне оставалось только пожалеть, что я вызвала его на такое самопожертвование.

Пока я была в Гаге, каждый вечер ужинала с королевой и отсюда возвратилась в Брюссель. Здесь я встретила князя Орлова, с женой, готовых отправиться в Швейцарию, где они искали совета доктора Трессо относительно болезни княгини Орловой. Я сделаю маленькое отступление по случаю этой встречи.

Проезжая Голландией, я провела два дня в Лейдене, чтоб видеться с некоторыми из старых знакомых. Первый мой визит был семейству Гобиюса, знаменитого медика, уважаемого мной. Позвонив, я вызвала слугу, который сказал, что господина нет дома. «Это невозможно, — заметила я, — я знаю, что он сегодня не выходил из дому; уверенная, что мое посещение не обеспокоит его, прошу доложить, что княгиня Дашкова приехала напомнить ему о себе».

Доктор, услышав из соседней комнаты мой голос, вышел, растворив перед собой дверь, через которую я увидела в его кабинете Орловых, вероятно, приехавших посоветоваться с ним. Удивление мое было необычайное, потому что я не слыхала о их. путешествии; другими словами говоря, я не знала, что князь получил свою любовную отставку. И это понятно, переписка моя с Россией была очень небольшая, и я редко входила в подробности настоящего порядка вещей. Относительно счастливого правления Екатерины я нисколько не сомневалась; поэтому, разлучаясь с своими родными и друзьями, я просила их писать мне только о их личном благополучии.

Гобиюс рад был видеть меня; но, не желая нарушать его [239] занятий, я поспешила уйти от него и прежде, чем возвратилась к себе, прогулялась по городу.

Едва мы уселись за обед, как явился князь Орлов. Физиономия ли моя, к несчастью, очень вечно передававшая всякое движение души, облегчила неудовольствие при этом импровизированном и вовсе неутешительном визите, или он, по обыкновению, был под влиянием своей необузданной заносчивости; но разговор и манеры его удивили всех нас.

«Я пришел, — были первые его слова, — не как враг, но как друг и союзник».

Все молчали; Орлов, посмотрев внимательно на моего сына, потом обратившись ко мне, может быть с некоторым чувством раскаяния за его прошлое поведение, сказал: «Я вижу по мундиру, что ваш сын записан в кирасирский полк; я же командир конной гвардии (и замечу, что путешествую единственно ради здоровья своей жены); если вам угодно, я напишу императрице, чтоб она перевела молодого Дашкова в мой полк: он даст ему, как вы знаете, две лишних ступени по службе».

Я поблагодарила его и, встав из-за стола и извинившись перед обществом, попросила его войти со мной в особенную комнату, где очень рада была поговорить с ним об этом; но наперед решилась отвергнуть его предложение со всей возможной деликатностью, чего, вероятно, он вовсе не понял.

Поблагодарив его за доброе желание моему сыну, я сказала, что о производстве его уже написано военному министру, князю Потемкину; до получения от него ответа, я не смею изменить своих первоначальных распоряжений, потому что эта поспешность может вызвать неудовольствие со стороны государыни и оскорбить князя Потемкина.

— Что же в этом за оскорбление ему? — возразил Орлов, очевидно немного уязвленный.

Я очень хорошо понимала, в каких отношениях должны находиться эти люди; и потому повторив, что мне необходимо получить ответ от военного министра, прекратила бесполезный разговор, спросив его, куда я должна адресовать ему письмо, когда уведомят меня из Петербурга; с тем вместе, я обещала воспользоваться его любезным предложением, при первом возможном случае, который, вероятно, не замедлит представиться.

— Вы можете рассчитывать на меня, — сказал Орлов; — такого прекрасного молодого человека, как Дашков, трудно найти.

Это замечание о красоте моего сына привело меня в негодование и после заставило недаром беспокоиться. [240]

Дело в том, что в Брюсселе я опять встретила Орловых, с которыми находились Мелиссино, девица Протасова, одна из фрейлин и Каменская. Они всей семьей немедленно явились ко мне; признаюсь, кроме старика Мелиссино, очень образованного и любезного, которого я некогда каждодневно видела у себя, мне неприятно было принимать остальных.

Впрочем, вежливость требовала некоторого внимания к гостям; Орлов, бросив взгляд на моего сына, поразил меня самым нелепым восклицанием: «как жалко, Дашков, что меня не будет в Петербурге, когда вы явитесь туда; я уверен, что при первом вашем появлении ко двору, вы заступите место настоящего любовника, и я с удовольствием помог бы вам; тогда, нет сомнения, вы утешили бы нас, отставных».

Не дав времени собраться с духом моему сыну, и крайне раздраженная этой неприличной выходкой, я отослала его в другую комнату, под тем предлогом, что ему необходимо написать доктору Бюртэню и попросить назначить следующее утро для посещения окружных холмов, замечательных по своим геологическим остаткам. Когда он ушел, я резко заметила князю Орлову, что он не должен говорить о подобных вещах семнадцатилетнему юноше и оскорблять достоинство императрицы. Что же касается до любовников ее, о которых я всего меньше думала, попросила его не упоминать о них ни в моем, ни тем более в присутствии моего сына, воспитанного мной в правилах совершенного уважения к государыне, как к его крестной матери и императрице; больше этого он ничего не должен знать. Ответ Орлова, разумеется, был грубый, и потому не стоит здесь повторять его.

К счастью, отставленный фаворит скоро покинул Брюссель, где я пробыла еще две недели, для некоторых сделок с моим банкиром. Мы провели это время, большею частью, в ботанических занятиях на соседних горах, с моим приятелем Бюртэнем, где встретились нам многие растения, неизвестные в России.

Из Брюсселя, через Лиль, я поехала в Париж, расположившись в отеле «de la Chine». Я рада была слышать, что Орловы уже отправились в Швейцарию, со всей своей свитой, за исключением Мелиссино и его жены; они остались позади.

С удовольствием я увиделась с Дидро, который принял меня с прежним радушием. Я также возобновила знакомство с Малезерб и его сестрой мадам Неккер и со многими другими из моих старых друзей.

Между иностранцами было много в Париже русских семейств, знакомых мне; между прочим граф Салтыков с женой, [241] впоследствии фельдмаршал и московский генерал-губернатор; Самойлов, племянник князя Потемкина, и граф Андрей Шувалов. Последний жил два года в Париже, и если б он оставался здесь недолго, вероятно его уважали бы больше, потому что менее узнали бы настоящий его характер.

Так как мне привелось познакомиться с этим человеком, вовсе не на дружеской ноге, то я не считаю лишним представить очерк его. Он был неоспоримо умный человек, живой и удивительно плодовитый стихотворец. Он был довольно порядочно образован, особенно хорошо знал французскую литературу, отлично французский язык и мог по пальцам пересчитать всех французских поэтов, но ему недоставало здравого смысла и быстроты соображения. Полный самолюбия и гордости, он был надменен и груб с низшими и, по закону обратного действия, раболепен перед высшими, готовый боготворить всякого временного идола. Наконец, тщеславие до того вскружило ему голову, что он умер без теплой слезы даже в кругу своего семейства.

XV.

Мое время в Париже было потрачено хуже, чем я думала, в взаимных визитах, большею частью церемонных, следовательно, невыносимо скучных, тем более, что я дорожила каждым днем, не думая долго оставаться на берегах Сены.

Меня много раз приглашали явиться в Версаль; но я отказывалась, говоря, что придворная сфера вовсе не моя, где я всегда считала себя простой Нинетой. Между тем мне сказали, что королева желает видеть меня. Я, впрочем, извинилась, не желая дожидаться в гардеробной, на основании этикета, по которому французские перессы становились впереди иностранных посетительниц; как статс-дама русской императрицы, я не хотела унижать чести своего двора и моего очень видного положения при нем, явившись в Версаль на заднем плане.

Однажды утром, во время завтрака с Рейналем, которого я часто посещала, мадам Сабран известила меня, что королева желает видеться со мной в Версале, у мадам Полиньяк; сюда мне предложили придти, в известное время и, без всякой церемонии, на свободе побеседовать с королевой.

В назначенный день, я отправилась с сыном и дочерью, и нашла королеву уже здесь. Она с милой предупредительностью [242] вышла к нам навстречу и, посадив меня около себя на софе, а детей неподалеку за круглым столиком, так ласково обошлась с нами, что мы совершенно были очарованы и вели себя, как дома. Между прочим она похвалила моего сына и дочь за их ловкость в танцах: я слышала, сказала она, что они превосходно танцуют. Что же до меня, прибавила королева, я очень жалею, что скоро принуждена проститься с этим любимым развлечением.

— Но почему же, мадам, вы считаете это необходимым? возразила я.

— Да потому, что у нас не принято танцовать женщине после двадцати пяти лет.

Забыв совершенно, что королева чрезвычайно любила игру, я с истинной небрежностью придворной Нинеты сказала: «я не понимаю смысла такого принуждения; пока есть охота и пока служат ноги, к чему отказывать себе в удовольствии, которое гораздо естественнее, чем любовь к игре».

Королева вполне согласилась с моим мнением, и мы продолжали разговаривать о разных разностях; мое неловкое замечание кажется прошло без всякого впечатления на государыню.

Не то было в высшем парижском обществе; на другой день не было ни одного кружка, где бы не толковали о моем промахе; тем больше я досадовала на свою ошибку, которая, впрочем, приобрела мне популярность во всех столичных котериях, что в ней искали упрека против самой королевы.

Мы возвратились домой в одной из придворных карет; после, где бы я ни встретилась с мадам Полиньяк или Сабран, всегда встречала от них вежливое приветствие со стороны королевы, которая доставила моему сыну случай видеть Сэн-Сирское заведение, закрытое для большинства посетителей.

Дидро, несмотря на упадок своего здоровья, каждый день бывал у меня. Утреннее время мы проводили в обзоре произведений лучших артистов, исключая только тех дней, когда сын занимался математикой с учеником д'Аламбера, или танцовал с Гарделем; вечера, в которые я оставалась дома, проводила в кругу наших знакомых.

Гудов, скульптор, отнял у меня не малую долю времени, делая с меня, по желанию моей дочери, бронзовый бюст во весь рост. Когда он был окончен, я заметила артисту, что он слишком польстил оригиналу: вместо простой Нинеты, он обратил меня в пышную французскую герцогиню, с голой шеей и прилизанной прической.

В доме мадам Неккер я познакомилась с отёнским [243] епископом, также с Гильбером, прославленным автором одного трактата о тактике; здесь же я встретилась с Рюльером, которого знала еще в России в эпоху переворота. Заметив его замешательство, вероятно, вследствие того, что я прежде его не хотела принять у себя, я обратилась к нему как старому знакомому, которого была рада видеть: «хотя, — сказала я, — мадам Михалкова была никому недоступна, но Дашкова самого выгодного мнения о вас и с гордостью позволяет себе думать, что ее друзья 1762 года навсегда останутся друзьями; и потому она будет рада видеть вас, с одним условием, однако ж, что она должна отказать себе в удовольствии читать вашу книгу, как бы она ни была интересна».

Рюльер, невидимому, был доволен моим приглашением и часто навещал меня. Меня уверили Малезерб, Неккер и многие другие, кто читал эту книгу, и даже сам Дидро, которого искренности я больше всего доверяла, что в этом сочинении мое имя было представлено в самом светлом виде. Напротив, императрица являлась, как мне рассказывали из некоторых страниц, далеко не привлекательным образом.

Легко понять мое удивление, когда через двадцать лет после, в период французской революции, в эту эпоху озлобления, борьбы партий и цинизма, когда люди говорили, писали и делали под влиянием бурных страстей, легко понять мое удивление, говорю я, когда эта книга вышла в свет под именем «Мемуары о революции 1762 года» Рюльера, и я увидела себя в ней наложницей графа Панина и предметом других бессмысленных и противоречивых клевет. Некоторые общеизвестные факты так были извращены, что трудно было верить, чтоб эта книга была собственным произведением Рюльера. Кто же, например, при всем невежестве в нашем правлении, мог утверждать, что во время бракосочетания императрицы было договорено, в случае смерти государя, верховную власть передать в руки его жены. Положительно невозможно, чтобы Рюльер, человек умный, долго служивший на дипломатическом поприще, имевший под рукой самые достоверные источники, хорошо знавший мой нравственный характер и любовь к мужу, был способен так плоско нападать на мою репутацию и вообще написать подобное произведение.

Как ради своей чести, так ради чести Рюльера, я утешала себя мыслью, что это была подделка; по крайней мере, некоторые эпизоды были вставлены недобросовестным издателем; и в этом я так глубоко была убеждена, что никогда не думала обвинять Рюльера в этой грязной клевете, которую ни он и никто из моих знакомых не мог принять за истину. [244]

Однажды я услышала от Дидро, что Фальконет и его воспитанница Кольо были в Париже; знакомая с этими замечательными артистами по Петербургу, где они работали над памятником Петра I, я попросила их к себе в следующий вечер. Они оба пришли, и во время разговора я узнала от Кольо, что она недавно выдержала из-за меня жаркий диспут с гувернанткой детей графа Шувалова.

Любопытно было знать, каким образом я сделалась предметом спора между ними — и потому просила объяснить мне дело.

— Мой соперник, — сказала Кольо, который был, без сомненья, отголоском самого графа, — уверял меня, что вы питаете честолюбивую надежду приготовить из своего сына любовника императрицы, и что все воспитание его вы направляли к этой цели.

Чтобы нанести мне последний удар, оставалось только пустить эту молву в люди.

Кольо, коротко знавшая меня и то уважение, которым я пользовалась в России в нравственном отношении, с негодованием опровергала эту ложь. Что касается любовников, я думаю, что ей, как и всему Петербургу, было известно мое явное презрение к этим паразитам; сама Екатерина, когда я находилась с ней наедине в присутствии ее друга, с таким уважением смотрела на меня, что принуждена была сдерживать себя, обращаясь с своим любовником не иначе, как обыкновенно с придворным лицом.

За всем тем, эта клевета обеспокоила меня в том отношении, что она основана была на расчете возбудить ревность настоящего фаворита и тем остановить служебную карьеру моего сына; тем тягостнее было, что он мог пострадать из-за меня, хотя я на самом деле нисколько не была в том виновата; все это крайне удивило Кольо, пока я не объяснила ей моего беспокойства и не указала источника его в злобе графа Шувалова. Мои сомнения еще больше подтвердились тем, что князь Потемкин не отвечал на мое письмо, чего он, по моему мнению, не осмелился бы сделать, разве только под влиянием отношения императрицы ко мне и моим близким.

Как только Кольо ушла, я послала за Мелиссино, чтоб немедленно его видеть. Он тотчас явился и, когда выслушал о моем горе, старался утешить меня. «Вы ошибаетесь, — сказал он, — придавая так много значения этой нелепой сплетне; я понимаю ее начало и от всей души отвергаю, будучи свидетелем самого лучшего опровержения в вашем жестком ответе князю Орлову в Брюсселе. Но если б вы хотели сделать какое-нибудь замечание, вы можете передать его общему нашему другу Самойлову; он возвращается в Петербург. Я слышал, что Орлов держал с ним пари за [245] обедом у Шувалова, что Дашков непременно будет любовником Екатерины. Самойлов виделся со мной сегодня и намеревался навестить вас завтра; если позволите, я сам приду к вам вместе с ним и как свидетель многих скандальных историй Орлова и вашего выговора, данного ему в Брюсселе, могу вполне подтвердить ложь, совершенно недостойную ваших тревог».

На другой день пришел Самойлов; я завела речь об этом предмете, заметив, что подобный слух может во многом повредить будущему положению моего сына. Самойлов уверил меня, что князь Орлов и граф Шувалов (последнего, как поэта можно в этом случае простить) всегда находят особенное наслаждение изобретать самые нелепые вещи. «И если они, — прибавил он, — употребляют подобные развлечения для себя, то совершенно не думают о последствиях их для других».

— Но каким же образом, — заметила я, — убедить публику, что эта выдумка Орлова так скоро овладела доверием Шувалова и возбудила его опасное красноречие? Или, каким образом прекратить эти слухи, без объяснения о предмете, совершенно недостойном внимания императрицы, и я могла бы прибавить, не менее достойном, за исключением одного случая, и моего собственного замечания.

— Поверьте мне, — сказал Самойлов, — государыня знает вас слишком хорошо, чтобы не согласиться с этой клеветой. Во всяком случае я буду в Петербурге прежде вас и, если вам это угодно, могу передать своему родственнику, князю Потемкину, все, что я теперь слышал от вас, в виде предварительных мер против замысла Орлова. Это будет, заключил он, с моей стороны, простым долгом уважения к вашему характеру.

Я искренно поблагодарила его за доброе расположение ко мне и душевно приняла предложение его. В то время я не могла не заметить непонятной небрежности со стороны его дяди, оставившего меня без ответа на мое письмо; князь Потемкин, конечно, знает, что я не привыкла к подобному невежеству даже со стороны коронованных голов.

Самойлов во всех отношениях защищал своего дядю, уверяя, что он неспособен на такую невежливость и что, вероятно, эта остановка зависела от неисправности почты.

Рвение, с которых этот молодой человек взялся оправдать меня, заставило меня показать ему мое маленькое влияние, и я была очень рада воспользоваться первым благоприятным случаем. Мой сын получил от двора особенное позволение осмотреть некоторые модели планов и укреплений, что хотелось, как я знала, видеть и Самойлову. Поэтому я пригласила его быть с нами в [246] опере. На все это он согласился и, казалось, был совершенно доволен.

Я коротко познакомилась с маршалом Бироном, который дал мне позволение брат его ложу в опере и во французском театре. Этот благородный старик, бывший лев французского двора и самый приятный собеседник, так влюбился в мою дочь, что она могла говорить ему и заставлять его делать все, что ей было угодно. Однажды я увидела, что он, по ее капризу, прыгал по комнате, весело попевая известную песню:

«Quand Byron voulut danser,
Quand Byron voulut danser, etc».

В начале марта мы покинули Париж и через города Верден, Мец, Нанси и Безансон отправились в Швейцарию; по дороге мы заезжали в укрепленные места, с той целью, чтоб мой сын мог несколько познакомиться с военной фортификацией, имея позволение от двора осматривать и исследовать все общественные предметы.

В Люневиле мы видели смотр жандармов, который был назначен для нашего удовольствия.

Из Нефшателя провожал нас Остервальд, знаменитый спором с Фридрихом Великим за народные права. Этот почтенный старик, любимый в обществе за его ум и добродетели, прославленный мужеством своего характера, показал нам любопытные предметы в окрестностях. Он водил нас в деревню Локль, к «Горячему Ключу», и на вершины гор, господствующих над окружающей сценой; его умный и приятный разговор еще больше содействовал нашему удовольствию. Я купила в его типографии несколько книг его собственных сочинений, в которых участвовала его дочь; эти книги были отправлены в Амстердам к моему банкиру.

Я встретила многих из моих прежних знакомых в Берне и Женеве. В последнем городе я виделась с Крамерами и старым другом Губером, о котором я уже говорила. Он подарил мне портрет Вольтера, им самим нарисованный, и затем мы не без взаимного сожаления расстались.

Между прочим, Женева и Лозанна напомнили мне о моем друге Гамильтон и ее очаровательном обществе, которым я имела счастье пользоваться в первое мое путешествие.

Через Савойю, между отраслями Мон-Блана, мы проехали в Турин и были хорошо приняты при дворе сардинского короля и королевы. За отсутствием русского посланника в это время, нас [247] представил английский министр, сын лорда Бьюта и племянник М’Кензи, я познакомилась с ним еще в Лондоне; по приказанию короля нам показали в Турине все, что обыкновенно интересует путешественников.

Во время нашего пребывания здесь один молодой ливонский дворянин, студент королевской военной академии, был обвинен за какие-то шалости и дурное поведение; его хотели выгнать из заведения и отослать домой. Я вступилась за него и выхлопотала ему прощение. Потом, призвав его к себе, очень строго пожурила я отдала под покровительство британского уполномоченного Стюарта, впредь до распоряжений очень уважаемого отца его в России, которому я погрозила написать.

Сардинский монарх особенно гордился своим Александрийским укреплением и всего больше цитаделью, которую никто из иностранцев не мог посетить без особенного позволения короля. Он даль это позволение моему сыну, который, проездом через Александрии мог осмотреть все укрепление, без всякого ограничения.

Из Турина наш путь лежал через Нови в Геную, где мы провели несколько дней и взглянули на все достойное в окрестностях Милана. Граф Фирмиян, императорский министр, управлял этим герцогством; я нашла в нем человека честного, образованного и горячо любимого народом. Наше знакомство с ним было неоцененно, потому что без его совета и помощи мы не могли бы, по крайней мере, без затруднения осмотреть пленительные озера Маджоре и Лугано и Барромейские острова. Он провез нас самым удобным путем; на дороге нельзя было найти почтовых лошадей, он доставил нам вольнонаемных. Таким образом, без особенного лишения и неудобства мы совершили самую интересную поездку, очарованные великолепием природы и воспоминанием об этом истинном земном рае.

Громадное недостроенное здание, воздвигнутое на этой счастливой земле одним из членов Барромейской фамилии, было слишком обширным для загородной резиденции даже короля. План его только мог явиться в фантастической голове папского племянника; потому что в это время папа был всемогущ, и его доходы равнялись необыкновенной его роскоши.

В два дня мы проехали Парму, Пиаченцу, Модену и на более долгое время расположились во Флоренции, где картинная галерея, церкви, библиотеки и кабинет естественной истории великого герцога удержали нас более недели.

Его высочество приказал подарить мне несколько экземпляров не только местных окаменелостей, имея у себя дублеты их, но и [248] других частей света, собранных Козьмой Медичисом, коего гений озарил Италию на заре возрождения наук.

Из Флоренции мы отправились в Пизу. Коммиссар этого местечка дал мне обед и проводил нас на площадь дома Розальмина, где мы увидели старинную игру «Il Juoco del Ponte», которая была приготовлена нарочно для нас. Две партии, названные по именам приходов их «Santa Maria» и «Santo Antonio», вступили в бой на огромном мосту, одетые в каски и латы, с длинным развевающимся платьем сверх вооружения. Единственным их оружием, как оборонительным так и наступательным, были плоские дубинки, каждая с двумя рукоятями.

Пизанцы до страсти любят эту игру, и высшее сословие часто принимает в ней участие. Прежде она давалась каждое пятилетие, но теперь выходить из употребления, потому что великий герцог прямо не запретил ее, но остановил, назначив с каждой стороны по сорока восьми депутатов, ответственных за последствия ее, какие только могут случиться; эти депутаты обязаны вознаградить за все повреждения, обеспечив семейства пострадавших, кто бы ни участвовал в битве: пизанцы, флорентинцы или лигурийцы.

Эта игра, конечно, часто приводила к спорам и даже оканчивалась дуэлями. Не только туземные сеньоры, но и жены их вмешивались в состязание и в этот вечер носили цвета враждующих партий. Поэтому матери и дочери ссорились между собой, если игра ставила их под различные знамена.

Из Пизы мы отправились в ее курорты, где провели самую жаркую пору и время свирепствующего поветрия (maleria), столь гибельного для путешественников. Я наняла лучший дом и, получив позволение брат книги из герцогской библиотеки и из монастырских архивов, назначила постоянный чтения, систематически распределенные. В восемь часов утра, после легкого завтрака, мой сын, дочь и я сама садились в северной комнате и попеременно читали. Около одиннадцати, когда наступал невыносимый жар, мы закрывали окна и продолжали заниматься при свечах. Когда же солнце переходило за полдень, мы открывали окна и по вечерам гуляли на берегах канала. Здесь мы дышали свежим воздухом, но прогулка наша была отравляема вонью; я приказала на собственный счет вычистить канал, посыпать дорожки песком и расставить скамейки вдоль берега, на известных расстояниях.

Погода стояла чрезвычайно жаркая; хотя ночь и защищала нас от палящего солнца, за всем тем, как будто злой дух летал над Пизой и вытягивал с помощью пневматической машины весь воздух, которым должны были дышать пизанцы. [249]

Но, несмотря на эти неудобства, я провела девять недель в пизанских купальнях с величайшим наслаждением; потону что, говоря без похвальбы, мой сын с помощью наших чтений и его ревностного прилежания, приобрел в это время больше познаний, чем люди его состояния приобретают в целый год.

Июня 28-го, старого стиля, в день восшествия на престол императрицы, я дала бал в общественном зале; на нем присутствовали жители Пизы, Лукки и Лигурна. Посетителей этого праздника было не менее четырехсот шестидесяти человек; пир был прекрасный и стоил очень недорого. За исключением этого вечера и поездки, предпринятой с тем, чтобы посмотреть на гондольеров в Арно, наше время прошло здесь вообще очень скромно.

Из Пизы, через Лукку, мы посетили Лигурн, где остались на некоторое время.

Один предмет особенно занял мое внимание — это карантинный госпиталь, устроенный великим герцогом Леопольдом. Меня восхитила идея такого благодетельного учреждения и, в особенности, порядок и гармония во всех частях его. Начальник этого заведения, по приказанию герцога, показал нам все и, по-видимому, был удивлен нашей смелостью, при посещении заведения, которое в настоящее время считалось заразительным. Меня, впрочем, не удержало это опасение, потому что постоянным моим правилом было не поддаваться чувству страха, на пути полезных изысканий, тем больше в этом случае, которым я воспользовалась, чтобы укрепить подобное мужество в моих детях. Такие ничтожные препятствия постоянно встречаются путешественнику; глупость и леность могут преувеличивать их и, таким образом, губить и время и благоприятные обстоятельства.

При этом посещении, однако ж, я взяла некоторые необходимые предосторожности; проходя по комнате, мы спрыскивали свои платья и носовые платки уксусом и вдыхали камфорные духи. Достойный начальник, провожавший нас, может быть, не совсем охотно, показал все части здания и так как ему велено было отвечать на все наши вопросы, то казалось, от него потребовали отчет в наших наблюдениях.

Я с энтузиазмом удивлялась этому заведению; зная о безграничных завоеваниях Екатерины, поставивших нас в соприкосновение с южными народами, и, следовательно, с эпидемическими болезнями, я с удовольствием представила императрице подробный отчет об администрации лигурнского карантина. Я сделала не столько это из убеждения осуществить свою мысль, сколько из желания польстить нашему проводнику. [250]

В несколько дней план и все его подробности были принесены ко мне начальником, который представил их от имени великого герцога. Я поручила ему покорно благодарить государя за такое полезное сведение и обещала, при первом удобном случае, сообщить его императрице.

Действительно, я отослала этот план с Львовым, который возвращался из своего путешествия в Петербурга. В то же время я написала Екатерине, попросив ее убедительно о результате моего письма, оставленного без ответа военным министром ее, князем Потемкиным, которого я просила о том же предмете, за восемь месяцев раньше. Это странное молчание ее министра, прибавила я, нисколько не оскорбляет моего самолюбия, оно выше унижения, но возбуждает во мне грустные сомнения относительно благоволения самой государыни. В этом случае я умоляла ее успокоить меня; и если она не лишает меня своего участия в моих делах, то я прошу ее предоставить моему сыну выгоды старшинства, на что он имеет право после окончания своего воспитания, которое может дать ему не менее отличия в отечестве, как и во всех частях Европы. В заключении письма я смело и живо просила уведомить о результате моих ожиданий.

XVI.

Через Сиену мы отправились в Рим. Здесь первым моим знакомством был кардинал Верни, человек умный, добрый и благовоспитанный. Я любила его общество, пользуясь им попеременно то в моем, то в его доме. Однажды я прочитала ему одно из поэтических писем его, найденных мной в полном собрании его сочинений, но он, казалось, был недоволен тем.

Здесь же я познакомилась с Байерсом, отлично образованным англичанином, страстным поклонником искусств, ради их прожившим в Риме последние двадцать пять лет. Благодаря его руководительству, я избавилась от назойливых чичероне, столь необходимых каждому иностранцу.

В соборе св. Петра я видела папу, Пия VI. Он говорил со мной очень ласково и с удовольствием слушал, когда я похвалила его за благородное предприятие, только что исполненное — возобновить старую дорогу через Понтинские болота. Я сказала наместнику святого Петра, что мне не только желательно видеть этот труд, но я надеюсь первая проехать этим путем в Неаполь. [251]

— Будьте так добры, известите меня о своем отъезде за несколько дней вперед, — сказал он, — я могу приготовить вам лошадей; потому что там еще нет ни почты, ни других необходимых удобств.

Затем он начал говорить о драгоценных памятниках искусства в Риме, и говорил с большим знанием этого дела.

Идея основать в Ватикане музеум, кажется, вполне принадлежит ему, и он уже собрал много прекрасных картин, статуй и ваз.

Я немного потеряла времени в Риме на светские церемонии, но с любовью занималась развитием своего эстетического чувства. В восемь часов утра, а иногда и раньше, мы отправлялись осматривать замечательные предметы искусства и древности, как в самом городе, так и в окрестностях его; я редко возвращалась домой до трех или четырех часов; около этого времени мы обедали и потом принимали к себе гостей артистов. В числе их, между прочим, было двое Гэккертов, которые часто приносили с собой — один гравировальные снаряды, другой — карандаши. Гамильтон постоянно являлся с красками и, таким образом, мой дом, в эту минуту, обращался в художественную студию, и разговор принимал характер чисто артистический. Я прислушивалась к их мнениям об искусстве, которым мы занимались по утрам; при том мой сын брал уроки акварельной живописи.

Кроме того, мне посчастливилось сблизиться с мистрис Дэмер, знаменитой скульпторкой, умной и глубоко образованной лэди, которая под видом скромности скорее старалась скрыть, чем выставить на показ свои познания. Она путешествовала с теткой, лэди Уильям Кэмпбель. Не один раз я посетила Тиволи и виллу Адриана; но что особенно привлекало мое внимание и удивление — это классическая архитектура св. Петра. Из всех классических предметов она больше всего нравилась мне; каждую досужую минуту я посвящала этому великому зданию, изучая различный части прекрасных пропорций его.

Однажды я встретила здесь молодого русского живописца, получившего первоначальное воспитание в Петербургской академии художеств; я почла за удовольствие отрекомендовать его некоторым сеньорам, под покровительством которых он получи я доступ снимать копии с более редких картин.

Однажды утром, возвращаясь с обыкновенной своей прогулки, за час перед обедом, мы встретили Байерса; он предложил ехать в виллу Фарнезе — посмотреть любопытные остатки древней скульптуры, сложенные в погребах; несмотря на это [252] обезображенное состояние, по уверению нашего проводника, они были в высшей степени замечательны и более интересны, чем самые оконченные образцы, виденные нами. Мы отправились. Расхаживая в подвалах, я оступилась, как показалось мне, о серпентинный обломок; обратившись к Байерсу, я смеясь заметила: «посмотрите, я ушибла себе ногу о камень, который этого не стоил».

— Я очень жалею, — сказал он, — но вы ошибаетесь, принимая этот обломок за серпентину. Это тот славный минерал, который был привезен Козьме Медичи из Африки одним из ученых людей, посланных им для исследования подобных предметов. Все, что вы видите здесь, вместе с другими редкостями дворца, по наследству Фарнезе, перейдет в руки неаполитанского короля; и так как здесь не знают ему цены, то он, вероятно, будет куплен за серпентинный антик, или за какую-нибудь другую маловажную вещь. Если вы хотите приобресть его в свою собственность, то, между нами, я приготовил бы вам пару таких столов, каких нет ни в одном королевском дворце всей Европы.

Мне тотчас представилась мысль подарить их императрице, и я попросила Байерса купить драгоценный минерал. Два столика были немедленно сделаны, и я через год отослала их из Лигурна в Петербург; но, несмотря на мою искреннюю и убедительную просьбу, Екатерина не хотела принять их. Тогда я предложила их великому князю Александру, и теперь они хранятся между сокровищами московского Кремля.

С удовольствием я помогала Байерсу в расположении богатого его кабинета «резных камней», который он не хотел делить и продавать по частям. Екатерина вследствие моей рекомендации купила его весь.

После всестороннего и тщательного осмотра Рима и его окрестностей, не забыв даже взглянуть на породу лошадей, необыкновенно смешных, и на театры, которые были отвратительно скучны, потому что женские роли исполнялись мужчинами, мы по вновь открытой дороге двинулись в Неаполь.

В Террачине мы остановились ради нового порта, над болотами; к нему примыкала прекрасно выведенная каменная стена, с большими медными кольцами, правильно укрепленными на ней, для причалки кораблей. Намереваясь послать императрице план и размеры этого порта, как предмета очень интересного, я поручила Байерсу составить чертежи, но по секрету, потому что сам папа еще не имел этого плана у себя.

По прибытии в Неаполь, я совершенно была довольна домом, нанятым для меня; он прекрасно был расположен на [253] набережной с грандиозным видом на Капри и Везувий. Здесь я встретилась с некоторыми из старых друзей — с нашим чрезвычайным послом, графом Андреем Разумовским, с мистрис Дэмер, ее теткой и почтенным маститым кавалером Сакранотца.

Наши утренние занятия, обыкновенно, оканчивались в мастерской Дэмер. Здесь она постоянно работала резцом и допускала в свое святилище только самых близких своих друзей; она так искренно любила искусство и науку, что старалась избегать всякого шума и грома о своих талантах. Одним утром, помнится мне, она чрезвычайно смешалась, когда я заметила в ее комнате греческую книгу, исписанную на полях собственными ее заметками.

«Так вы хорошо знаете, — сказала я, — греческий язык; и если вы скрывали от меня, чтоб пощадить мое невежество, то я должна вам признаться, что я действительно ничего в этом не смыслю.

Она покраснела, как будто пойманная на месте преступления.

Я познакомилась с английским посланником сэром Уильямом Гамильтоном и его супругой; в их доме сошлась с аббатом Галиани и некоторыми учеными и артистами.

Гамильтон обладал богатым и обширным собранием различных остатков древностей; но я позавидовала в нем только одному предмету — кольцу с аеролитом. Этот род минерала, так подробно описанный Плинием, признавался учеными за чистейшую выдумку славного натуралиста; таково упорство философов и таково правило невежества — отвергать действительность того, чего мы не можем доказать. Камень, без сомнения, очень редкий и едва ли не самый лучший в мире.

Двор в это время находился в Казерте, где мы представлены были королю неаполитанской дамой, герцогиней Феролетой, и приняты очень ласково. Мой сын иногда участвовал в королевской охоте, но чаще занимался со мной искусствами и древностями, при чем я купила несколько картин, эстампов и скульптурных произведений.

Вечера наши всегда проводились в доме английского министра и, таким образом, среди утренних занятий и отдыха в кругу образованного общества, у нас не было скучного времени, лишенного развлечения или труда.

С бесконечным любопытством я осматривала неоцененные сокровища Геркуланума и Помпеи, в Портичи. Относительно Помпеи я осмелилась однажды заметить королю, что было бы очень интересно открыть весь город со всеми его улицами, домашней обстановкой, колесницами, со всем, что погребено пеплом, потом все это очистить и расставить в том самом порядке, в каком каждая вещь найдена; тогда перед нами явилась бы полная картина [254] древности, способная пробудить удивление всей Европы: и если допускать посетителей за известную плату, то она не только окупит все расходы, но еще будет обильным источником доходов.

Король, вероятно, забыв, что я говорю по-итальянски, обратился к одному из своих придворных и сказал, что я прекрасно понимаю вещи и что мое предложение очень умное и более достойное внимания, чем общепринятая рутина антиквариев, присяжных поклонников древности. Очевидно было, что король отнюдь не обиделся моим смелым замечанием; не возражая мне, он сказал: «есть одно многотомное сочинение с гравюрами всех замечательных предметов, открытых в Помпее; если вы найдете что-нибудь достойное вашего внимания, я прикажу представить вам».

Я искренно поблагодарила за такой подарок, который был гораздо интереснее его похвал.

Восход мой на вершину Везувия едва не стоил мне жизни. Я была не совсем здорова, когда предприняла его, и до того изнемогла, что опасно заболела. Никогда не имея ни малейшего доверия к медицинскому искусству, и тем меньше неаполитанским лекарям, я решительно сопротивлялась всякому лекарству. Наконец, уступая просьбе своих детей и лэди Лемер, я стала лечиться у одного англичанина Друммонда; он не был практик по профессии, но пользовал своих больных соотечественников с большим успехом и усердием.

Наперекор моему предрассудку, в настоящем случае, я должна была признать, что обязана жизнью медику. Климат и диета скоро поправили мое здоровье, и я по-прежнему продолжала свои утренние путешествия. Окончательно воскресило меня самое действительное средство — внимание императрицы.

Прискакал курьер с ответом на мое письмо, отправленное из Ливурно; Екатерина уверяла меня в своем непременном и душевном сочувствии к моему семейству и обещала, по приезде нашем в Петербург, устроить моего сына на блестящей карьере, назначить его камер-юнкером, что давало чин бригадира. Она благодарила за план госпиталя, отзывалась о нем с похвалою и вообще подарила меня письмом самым любезным.

Я не медлила ни минуты отвечать ей. Выразив полную мою признательность за ее доброту, я убедительно просила изменить намерение ее относительно принятия моего сына ко двору.

Его воспитание, прибавила я, располагаешь его к деятельной жизни, и, сообразно его наклонностям к военной службе и зачислением в гвардейский полк, он страстно желает продолжать свое поприще и надеется достигнуть высших степеней; это составляет [255] и мое собственное желание. В заключение письма я обещала возвратиться в Россию менее чем через год и иметь счастье увидеться с императрицей.

С этого времени я стала готовиться к возвращению. Поэтому, поспешив видеть остальное и простившись с королевской семьей, мы покинули Неаполь и снова отправились в Рим. Здесь я опять увиделась с кардиналом Берни и Байерсом и пробыла в их любезном обществе долее, чем надеялась, потому что в скором времени ожидали прибытия в Рим великого князя Павла с его женой.

Я сочла неприличным уехать отсюда, не дождавшись их, и потому решила отсрочить отъезд, чтоб встретить почетных гостей ж представить им моего сына и дочь.

Когда только великий князь отправился в Неаполь, мы выехали из Рима в Лоретто. Здесь мы остановились на тридцать шесть часов, осмотрели драгоценные ризы Мадонны — приношения столь многих монархов; меня изумил подбор изумрудов единственной красоты, подаренный испанским королем.

В Болонье мы пробыли два дня с половиной и посетили ее знаменитый университет. Заехав в Феррару на двое суток, мы продолжали наш путь в Венецию.

Уполномоченный наш в этой республике, граф Марути, принял нас в свой собственный дом, убранный с необыкновенной роскошью, по случаю нашего приезда. Таким гостеприимством я, конечно, была обязана графу за некоторые услуги, оказанные ему моим дядей, канцлером, а вместе с тем и его личному тщеславно. Он недавно получил от нашего двора орден св. Анны; между многочисленными украшениями его палаццо, повсюду виднелась звезда и анненская лента — в живописи и скульптуре. Впрочем, не мне критиковать слабости этого человека, благодаря которому, я приобрела здесь две превосходных картины Каналетти.

В Венеции я запаслась гравюрами первостепенных художников, к дополнению уже начатой мной коллекции, которая заключала образцы постепенного развития искусства, во все периоды истории его.

Мы объезжали в гондоле церкви и монастыри, богатые живописью; но все это давно известно; описания и подробности этой монументальной страны занимают целые фолианты; потому я не стану повторять сказанного и вдруг перенесу моего читателя через Падую, Виченцу и Верону из Венеции в Вену.

Текст воспроизведен по изданию: Записки княгини Дашковой // Русская старина, № 5. 1906

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.