|
ПРЕВРАТНОСТИ СУДЬБЫ
с подробным повествованием о весьма необыкновенных обстоятельствах, приключившихся с одним Польским дворянином, находившимся в продолжении 45 лет на Русской службе и описанных им самим в 82-х летнем возрасте1.I. Милостивый государь! Я постараюсь удовлетворить ваше желание ознакомиться со всеми перипетиями моей жизни, описание которой я делю на четыре части. Мои записки, может быть, написаны недостаточно литературным слогом; но труд их прочтения будет вознагражден тем, что оне содержат известные вам верные факты и имеют также то достоинство, что могут оправдать в ваших глазах мое поведение в возведенных на меня клеветах, возникших вследствие того, что я оставил службу по полку, в котором вы изволили состоять подполковником. Мой прадед, происходивший от одного семейства в... 2, поселился в Польше в ... 3 и был там натурализован. Эта ветвь нашей фамилии была там довольно хорошо известна. У моего отца, младшего в семействе, было два брата; старший сделался Львовским епископом, а младший остался холостяком и не занимал никакой должности в “Речи Посполитой” (Republique). Мой отец, с 20 лет, поступил добровольцем в армию курфюрста Саксонского Августа и участвовал во всех войнах этого государя, который, полюбив его, после избрания в короли Польские, наградил отца староством Goura, а впоследствии должностью кастеляна Равского (Rawa). Женат был мой отец на протестантке, принадлежавшей к Литовской фамилии Грушевских. От этого брака родился я. Мать моя, в пяти родах, произвела на свет 12 (!) дочерей, из которых десять [480] умерли еще в колыбели, а самая младшая вышла замуж и умерла в Петербурге в 1740 году. Мне было 15 месяцев, когда мать, в виду наступивших в Польше беспорядков, принуждена была удалиться в Кенигсберг, где жила ее сестра, кастелянша Минская. Моя мать пробыла в Кенигсберге не более полугода, оставив меня у моей тетки, которая отправилась со мной в свое Литовское имение Гомель (Hommel). Года три спустя, ее муж, Крашинский, вызвал ее в Дрезден, где я был передан на руки моим родителям. Тогдашней фаворитке (Августа II) графине К. 4, видавшей меня неоднократно при посещении ею моей матери, понравилась моя бойкость, и она просила передать меня ей на некоторое время. Сначала мать не соглашалась; но затем, узнав, что его величество разделяет желание графини, - должна была уступить. Графиня К. сдала меня на руки одной из своих женщин. Будучи 6-ти летним мальчиком, всегда живой и смелый, я сопровождал графиню, когда она отправлялась в апартаменты короля, находившего удовольствие слушать мой детский лепет на нижне-Немецком языке (Plattdeutsch). Так прошло два года. Ко мне приставили хорошего Французского гувернера и, одаренный хорошей памятью, я уже начал хорошо говорить по-французски, когда король отправился в Варшаву, где уже находился мой отец. В день отъезда моей матери, графиня К., остававшаяся в Дрездене, возвратила меня моей матери. Затем автор Записок повествует о том, как он был со своим отцом во дворце, как король подарил ему маленькую лошадь, как верхом на этой лошади, участвуя в королевской охоте, ему удалось подстрелить из пистолета свинью (кабана?), как затем его отдали на воспитание в Иезуитскую коллегию, откуда родители, узнав о безнравственном поступке отцов-Иезуитов, взяли его через несколько месяцев и определили кадетом в коронную гвардию, когда ему было 13 лет. Будучи уже прапорщиком гвардейского полка, которым командовал князь Понятовский, автор Записок случайно сделался лектором у больного короля. Передав в кратком изложении несколько биографических сведений о личности неизвестного автора Записок, с исключением всего того что касается его любовных похождений, описанных с неимоверным цинизмом и напоминающих рассказы известного авантюриста Казановы, приводим ту часть (3-ю) Записок, в коей повествуется о вступлении автора их в Русскую службу, в 1736 году, во время Крымского похода графа Мюниха. Бытовые картины разгульной жизни, пьянства, разврата, драк среди Польского [481] дворянства, свидетельствуя об упадке общественных нравов в Польше, служат верной илюстрацией причин вскоре последовавшего разгрома “Речи Посполитой”. Я встретился со своим зятем Ржебецким в Могилеве (на Днепре). Он очень обрадовался моей мысли вступить в Русскую службу и объявил мне, что мой зять Гермес состоит премьер-маиором и командиром Пермских драгун, а он сам служит в том полку поручиком и находится на пути в Украину, вместе с двумя пехотными полками, 1000 казаками и 500 Калмыками. Он не посоветовал мне одному ехать далее. Такой же совет дал мне мой хороший знакомый, маиор, когда я к нему явился и объявил, что нахожусь на пути в Киев. Так как со мною была порядочная сумма золота, серебра и другия ценные вещи, то, конечно, было благоразумнее последовать совету моих друзей и примкнуть к ним. Я хорошо понимал, что мой обоз (со мною были 14 лошадей, кормилица-служанка и 6 слуг) был слишком велик 5 для субалтерн-офицера, но не имел уже возможности его убавить. Командовавший бригадой генерал-поручик Измайлов оказывал нам честь, приглашая нас довольно часто к себе обедать, и вообще доставлял мне все удобства во время похода, продолжавшегося шесть недель, пока мы не достигли небольшого Украинского города Лубен. Его превосходительство с тремя своими полками расположился здесь лагерем, отослав казаков и Калмыков обратно в их дивизии. Генерал посоветовал мне отправиться навстречу фельдмаршала графа Мюниха, возвращавшегося с армией из Перекопа, и приказал выдать мне подорожную. В Лубнах нашел я генерала Измайлова, готового идти с бригадой в Переяславль. После 8-ми дневной утомительной езды, голодный, прибыл я в Царицынку 6. Командовавший там генерал-маиор князь Никита Трубецкой не позволил мне продолжать путь, небезопасный от шатавшихся в степи Татар. Здесь я познакомился с гусарским полковником Культером-де-Куминг (Culter de Kuming), прибывшим из Петербурга и отправлявшимся в армию. Как добрый земляк, он пригласил меня остановиться у него на квартире. Мы прожили здесь пять дней в ожидании курьера из Петербурга, по прибытии которого отправились далее. Останавливаясь в каждом редуте, мы [482] делали в день не более 25—30 верст. В редутах стояло от 40 до 50 казаков с подставными лошадьми. Мне пришлось бы голодать, еслиб не хороший стол у Куминга, так как в редутах, кроме небольшого количества воды, ничего нельзя было купить. Ехавший с нами курьер, недовольный медленной ездой, предложил мне оставить конвой и отправиться в армию вместе с ним. Я согласился, и мы поехали верхом, переменяя на каждом редуте лошадей и сопровождавших их казаков. На третий день около 10 часов утра встретили мы фельдмаршала графа Мюниха, верхом на лошади, при небольшом конвое. Граф, приняв от меня депеши, для прочтения их сел в экипаж. Мы следовали за ним до реки Самары 7, но я увидел его только на другой день. Курьер, нашел там своих знакомых, оставил меня; а я отправился на поиски какого-нибудь трактира, где бы мог утолить голод, два дня не евши. Но мне встречались лишь полки, возвращавшиеся в лагерь, и прислуга штабных, устанавливавшая палатки для своих господ. Вдруг вижу офицера, который, всмотревшись в меня, бросается меня обнимать. Оказалось, что я знавал его, когда он был пажем при князе Чарторийском. Очень обрадованный этой встречей, я спросил, не может ли он мне указать какой-либо ресторан. Ресторан! воскликнул он, да такого во всей армии не найти. Но подождите минутку, я спрошусь у моего капитана, и мы отправимся к маркитантам. Затем, пройдя с версту, мы пришли на базар, где оказались такие плохия харчевни, что, при одном их виде, можно было потерять всякий аппетит. Мучимый голодом, я прошел мимо их, пока не наткнулся на человека, который пек довольно апетитные пирожки. Приправив перцом, я запил их плохим Греческим вином, за которое, как и за пирожки, содрали с меня порядочную цену. По возвращении в главную квартиру, я был представлен моим товарищем обществу офицеров и был принят ими с военным радушием. После зари составился банчик (фараон), в котором было заложено сто рублей. Все понтёры проигрывали, но я ушел с 60 рублями выигрыша и, растянувшись на тюфяке подпоручика, только что успел крепко заснуть, как около 9 часов был пробужден ординарцем фельдмаршала, потребовавшего меня к себе. Сделавши несколько вопросов, его сиятельство припомнил, что он знавал моего отца. Граф спросил меня, хочу ли я служить в России. Я отвечал: так как король разрешил мне это, то прошу [483] меня принять на службу. Тогда он поздравил меня с чином поручика. Выбирайте любой пехотный полк, сказал он, я распоряжусь о вашем назначении и, если ваше поведение будет соответствовать тем рекомендациям, которые вы мне представили, то обещаю вам скорое повышение. Граф согласился на мою просьбу назначить меня в один из полков, возвратившихся с Рейна. Армия стояла лагерем. На третий день явился к фельдмаршалу секретарь с бумагами. При докладе их, я услышал мое имя и что я, в приказе генералу Кейту (Kayt), был назван подпоручиком. Обманутый в своих ожиданиях, я уже думал отказаться от всего; но фельдмаршал успокоил меня, сказав: “вас удивляет то, что вы названы только подпоручиком, но это лишь ошибка секретаря. В настоящую минуту я очень спешу и не могу изменить, но вы останетесь в этом чине лишь до моего прибытия в Киев. Возьмите эти письма, доставьте их по адресу и отправляйтесь с курьером”. Вот начало моих злоключений! И так я отправился с курьером. В Царицынке тот меня оставил, и я один доехал до Переяславля, где находились моя жена и мой сынок. Прогостив там у моего зятя три дня и забрав с собою мое маленькое семейство, отправился я в Киев. Я отдал письма фельдмаршала генералу Кейту и был им назначен в Воронежский полк, командиром которого состоял принц Гольштейн-Бэк, в роту капитана Тизенгаузена. Маиор этого полка повел меня в церковь привести к присяге. Я остановил чтение аудитора, когда были произнесены слова “служить на суше и на море”, заметив, что я не намерен служить на море. Маиор, Русской национальности, не имея на то приказания, не решился мне противоречить и доложил о моем несогласии полковнику. На вопрос его светлости о причине моего поступка я отвечал: “не желаю быть клятвопреступником, ибо на мо?е служить я несогласен”. Находившейся при сем генерал Кейт, усмехнувшись, сказал: “не беспокойтесь и кончайте вашу присягу; мы будем сражаться с Турками на суше, а не на море”. В тот же вечер назначили меня в восьмидневный караул. Когда я заметил маиору, что у меня опричь Польского мундира другого не имеется, он, не желая слушать моих резонов, грубо повернулся ко мне спиной и приказал идти. Так как уже было поздно жаловаться полковнику на такое необычное для меня грубое обращение, то я послал за мундиром ко всем местным портным. Мундир был наконец приискан, но из очень грубого сукна и дорого заплачен. На другой день вступил я в караул. На мне был только Русский мундир; все остальное: шарф, офицерский знак, шляпа и штиблеты — [484] Польской гвардии. Губернатором состояло тоже самое лицо, что и несколько лет назад, когда я приезжал из Белой Церкви. Он узнал меня по медали, которую я постоянно носил, пока, по несчастию, не принужден был сделаться “учителем” (outchitel) 8. Генерал рассказал артиллерии генерал-маиору Спарейтеру, обедавшему у него, каким образом я получил эту медаль, и тот очень смеялся над этим и пригласил посещать его 9. Так как мой капитан отправился в двухнедельный отпуск, то мне пришлось командовать ротой. Получив от сержанта рапорт о внезапной смерти одного солдата, я приказал приготовить гроб; но мне сказали, что после покойного ничего не осталось. Тогда я выдал на то один рубль, не сомневаясь, что мой капитан возвратит мне его с благодарностью. О смерти солдата приказал я рапортовать маиору, который, после врачебного осмотра умершего, приказал его похоронить, по военному обычаю. Я находился у полковника, когда раздались три ружейных залпа. На вопрос его: что это значит, маиор отозвался незнанием; но я объявил его светлости, что этот салют по умершему солдату был произведен по моему распоряжению. Маиору вздумалось обидиться, и он грубо спросил меня: кто приказал стрелять? Полагая, что он шутит, я сослался на его же приказание. Удивленный тем, что какой-то подпоручик осмелился, в присутствии начальства, обличать его, маиор приказал мне отдать шпагу и отправиться в домашний арест. Прежде чем исполнить приказание маиора, я почтительнейше обратился с просьбой к полковнику — потрудиться объяснить мне, в чем состоит моя провинность. Вам не следовало, сказал он, разрешать три салюта для простого рядового: такого обычая в России не существует, подобная честь отдается даже немногим офицерам. Отпустите его, сказал его светлость, я прощаю. Мой капитан не только не возвратил мне моего рубля, но еще потребовал уплаты за порох, израсходованный на три заряда. Гордое и повелительное обращение со мной, а также грубый тон маиора заставили меня с сожалением вспомнить о моей службе в дорогом отечестве (cara patria). Не видя возможности изменить мое положение, я поневоле должен был применяться к Русским порядкам (manieres). [485] Татары, зная, что гг. Русские, в масляничное время, любят подгулять и тогда бывают недостаточно бдительны на своих постах, произвели на них несколько удачных нападений. Так как мы не позаботились приказать взломать лед на Днепре, то неприятель перешел реку у Калиберды, 24 Февраля 1737 г. 10 рассыпался по деревням вплоть до самого Кременчуга, грабя всех и все что ему попадалось, пока наконец не был подан знак к тревоге. Тогда пьяные драгуны под начальством также пьяного генерал-маиора Лесли, квартировавшего в Кременчуге, с саблей наголо, бросились беспорядочною толпой на Татар, настигли их у Днепра, но успели побить только немногих пеших. В этой свалки был убит генерал Лесли и около 20 драгун. (При этом набеге автор лишился своего сына, который пропал вместе с кормилицей). Bсе офицеры отправились приветствовать прибывшего в Кременчуг графа Мюниха. Пригласив меня в свой кабинет, его сиятельство обратился ко мне со следующими словами: “Вы произведены в поручики; вы хорошо знаете Польшу, а потому я уверен, что с должной осторожностью исполните мое поручение; я посылаю вас курьером. Теперь ступайте, приготовьтесь и приходите ко мне через три часа”. Обрадованный возможностью услужить фельдмаршалу, я почти забыл о своей ужасной потере и побежал домой, чтобы захватить нужное в дорогу, а свою жену поручил генеральше Спарейтер. Фельдмаршал вручил мне пакет, приказав распечатать его не ранее как на первой станции, по переезде за Польскую границу; затем, дав паспорт и 50 червонных на прогоны, он прибавил: “спешите и храните тайну”. Паспорт был на Русском языке до Львова. Я попросил графа приказать вложить лист бумаги в конверт, запечатанный его гербовой печатью и надписанный, по-польски, на имя генерала Потоцкого. Фельдмаршал спросил, прибегал ли я когда нибудь к подобной хитрости? Я отвечал, что нет, но нахожу, что в Польше (Русский) паспорт будет для меня бесполезен, а адресованный Потоцкому конверт, в нужде, может мне пригодиться. Я отправился в путь 15 Марта 1737 г. Дорогой мне очень хотелось вскрыть пакет фельдмаршала, но я хорошо сделал, что удержался; ибо, не доезжая версты до станции, где надлежало вскрыть, встретил я офицера, потребовавшего пакет и вручившего мне другой, в котором находился приказ отправиться мне в [486] Каменец-Подольск. Там я, соблюдая осторожность, должен был отыскать архимандрита Никиту и передать ему вложенное письмо, не ранее, как увидав знаки подобные тем, которые выставлены были на адресе письма (маленький крест на каждом из четырех углов и большой по средине; печать с античной головой), и затем с полученными депешами отправиться обратно к фельдмаршалу. При офицере состояло 6 драгун, а в переданном мною приказе поручалось ему, в случае какого либо относительно меня подозрения, препроводить меня обратно в Киев. Через три дня прибыл я, в Середу на Святой неделе, в Каменец. Караульный офицер, увидав, что на паспорте стояло Львов, остановил меня в воротах и не хотел пропустить в крепость. Я попросил его доложить коменданту, что мне необходимо его видеть. Коменданта звали Шиллингом, и я был знаком с его братом, встречав его у князя Радзивила. Он служил в нашей (Польской) армии подполковником; хотя я и не знал, в каком полку и где он в настоящее время находится, но, решившись исполнить данное мне поручение, я этим обстоятельством нимало не стеснился. Допущенный к коменданту, я передал ему поклон от его брата и, чтобы занять его, начал рассказывать ему всякого рода новости, частию придуманные мною. Очень довольный мною, он пригласил меня поужинать с ним. Дабы удовлетворить его любопытству относительно цели моей поездки я показал ему фиктивный пакет на имя Потоцкого и сказал, что так как резиденция главного генерала (grand general) находится в 30 верстах, то ради праздника я намерен пробыть в Каменце еще одне сутки. Капитан, которого я знавал в Несвиже поручиком, указал мне квартиру, отведенную для меня комендантом в городе. За нами последовало несколько офицеров гарнизона. Я угостил их пуншем и все, напившись до пьяна, оставили меня вдвоем с моим хозяином, который, выпив остаток пунша, пустился со мною в откровенность и объявил, что он принадлежит к Греческому вероисповеданию и по ремеслу портной. Узнав, к моему удовольствию, о его религии, я спросил, нет ли в городе епископа. Епископа нет, отвечал он, но есть три архимандрита. Получив от него надлежащия сведения о том из них, к которому я был адресован, я отправился к архимандриту рано утром, так что застал его еще в постели. Встав, он показал мне тот же знак и такую же печать, которые находились на доставленном мною письме, и тотчас же попросил меня удалиться и прийти на другой день в тот же [487] самый час. Явившись к архимандриту в назначенное время, я получил от него толстый пакет с письмами и совет спешить. Простившись с комендантом и капитаном, я вскочил на лошадь и, очень довольный успехом, выехал из крепости. Так как лошадь моего проводника, не доезжая версты четыре до перемены, пала, то я продолжал мой путь один; но и с моей случилось вскоре тоже самое. Увидав недалеко от большой дороги деревню, я взвалил на плечи седло и направился туда. Так как это было на Святой неделе, то никто из крестьян не соглашался дать мне лошадь; Жидов в деревне также не было видно, и мне ничего более не оставалось как отправиться к тамошнему помещику. Рассказав ему о своем затруднении, я его покорнейше просил снабдить меня лошадьми; но, не смотря на мои вежливый речи, он отнесся ко мне с недоверчивостью, наговорив мне дерзостей, и угрожал затравить меня собаками. Благоразумие требовало отнестись равнодушно ко всем выходкам этого самодура; однакож когда я заметил, что он намерен взяться за палку, то, вынув из кармана мой фиктивный пакет, гордо бросил его на стол со словами: “так отправляйте-ж его вы сами, а я буду ждать ответа в деревне”. В то время как он разбирал на пакете адрес, написанный по-польски, я вздумал понюхать из моей кокосовой, в серебряной оправе, табакерки. Заметив, что она нравится, я предложил ее ему, и этот грубиян тотчас-же сделался чрезвычайно вежлив, стал извиняться, снабдил меня повозкой и лошадьми и отказался даже от платы. Дабы не возбуждать в нем подозрения, я направился к Каменцу, но не прежде, как отъехав две мили от усадьбы. Вся армия находилась в 3 верстах от Переяславля, крепости на берегу Днепра. Фельдмаршал жил в городе и был очень доволен тем, что я исполнил в 15 дней его коммиссию. Я рассказал ему мою комическую сцену с Польским дворянином. “Вот они все такие”, сказал граф и, взамен моей табакерки, подарил мне более ценную. *** Переправившись через Днепр, армия расположилась у Мишурникова. На другой день, по случаю годовщины коронации, фельдмаршал приказал служить молебен. Все войско образовало каре, и произведен был троекратный салют из пушек и мушкетов. Три дня спустя, армия двинулась далее; мне же граф Мюних приказал опять ехать в Каменец, сообразоваться с тем что [488] поручит мне архимандрит и затем отправиться в Острог и сменить там капитана Фалькенгагена. В этот раз я въехал в Каменец без всяких затруднений и остановился перед квартирой коменданта, которому передал письмо от графа Мюниха и его брата подполковника Шиллинга. Поужинав у него и соблюдая также предосторожности как и первый раз, пошел я к архимандриту. Я остался у него пить кофей и был немало удивлен, когда он стал разговаривать со мною на Французском языке. Не дадите ли мне перед моим отъездом в Острог какое либо поручение? спросил я его. Фельдмаршал пишет мне о вашей туда поездке, сказал он; моя коммиссия довольно щекотливого свойства, но я надеюсь, что вы счастливо и с честию справитесь с ней. Вам необходимо будет отправиться в Хотин и передать письмо одному Греку. Возьмите у коменданта паспорт на имя Армянского купца и переоденьтесь Армянином. Комендант, с первого же моего слова, выдал мне желаемый паспорт и, переряженный, я был беспрепятственно пропущен в Хотин. Отыскав там купца, к которому был адресован, я застал у него одного нашего (Русского) инженера, так же как и я закостюмированного. Дабы придать мне вид настоящего Армянина, купец купил для меня (конечно на средства доставленные ему графом Мюнихом) Турецких ковров и дорогих Персидских материй и, увязав все это и снабдив письмами к архимандриту, отправил меня на третий день обратно. Последний продержал меня двое суток для того, чтобы доставить тюки (?), на извощике, в Острог. При отъезде, он наказал мне приехать через три недели в усадьбу одного указанного им дворянина. По приезде в Острог, капитан Фалькенгаген передал мне команду, состоявшую из одного унтер-офицера, 10 драгун и 20 лошадей. Я очутился как бы в роли почтмейстера; ибо как драгуны, так и лошади назначены были для препровождения курьеров, посылаемых из армии к императору (Германскому). В это же время я исправлял должность поверенного в делах и привилегированного шпиона. Капитан Фалькенгаген отправился с тюками (?) в Петербург; а я, снабдив моего унтер-офицера необходимыми инструкциями, поехал на назначенное мне свидание. В тот же день прибыл туда и архимандрит, в сопровождении инженера, которого я видел в Хотине. Он был родом Итальянец, не знал ни слова по-русски и изъяснялся кое-как на Французском языке. Архимандрит поручил мне проводить его к фельдмаршалу и дал мне на расходы сто червонных. [489] Проехав Польскую Украину, я нанял в последней деревне 8 лошадей и хорошего проводника, который 220 верст, степью, доставил нас через трое суток до первого нашего редута под Очаковым. Графа Мюниха в главной квартире мы не нашли. Охваченная пламенем крепость была им только что взята. Спустя несколько часов, его сиятельство возвратился в сопровождении принца Антона Ульриха Брауншвейг-Бревернского и многих других генералов. Фельдмаршал прошел в свою палатку, сопровождаемый Итальянским инженером и вскоре за тем, призвав меня к себе, спросил: достанет ли у меня сил для дальней поездки? Я отвечал: “ожидаю только вашего приказания, чтобы в точности выполнить ваше поручение”. Граф дал мне несколько писем для Венского кабинета, а одно из них приказал передать в руки императору. Я отправился и, после 10-дневной езды, прибыв в Вену, явился к нашему посланнику, который тотчас же известил великого канцлера о присылке курьера с депешами, для передачи их в собственные руки его императорского величества. Посланнику сказали, что курьеру следует явиться ко двору к 7 часам вечера. Я нашел императора сидящим в кресле, трижды преклонил перед ним колена и, как мне указано было, опустившись на колена, вручил ему привезенное мною письмо. Мне было дозволено, в виде награды, поцеловать руку его величества. Так как наш посланник не имел для меня никаких поручений, то я в туже ночь отправился обратно в Острог. *** Мне было поручено розыскать находящихся в бегах Русских дезертиров и, вытребовав их, отправить в Киев. Я прибег к помощи Евреев, и в 10 дней они доставили мне до 50 перебежчиков. Следующий комический случай заслуживает того, чтобы о нем рассказать. Один из моих шпионов донес мне, что у палатина Равского, графа Яблоновского, находятся в числе придворных драгунов 10 наших дезертиров. Так как замок графа находился полмили от Острога, то я и отправился туда, чтобы вытребовать их. При моем прибытии верхом, в сопровождении двух драгун и одного слуги, сторожем был подан сигнал и, когда подъемный мост был опущен, ко мне приблизился кто-то в роде офицера с вопросом, кого мне нужно видеть. Узнав, что я желаю говорить с самим палатином, он отправился в замок и возвратился с ответом, что его сиятельство не расположен принимать посторонних [490] лиц. Немало удивленный таким ответом, я возвратился в город и на другой же день послал моего унтер-офицера объявить палатину, что, на основании договора, заключенного между Россией и Речью Посполитой, я требую от его сиятельства тех шести дезертиров, которые находятся у него в услужении. Палатин, человек известный во всей Польше своими странностями, велел отвечать моему посланному, что, будучи сам Речью Посполитой и имея право действовать по своему благоусмотрению, не выдаст мне ни одного дезертира. Известив фельдмаршала об этом эпизоде, я получил от него приказание постараться передать графу Яблоновскому письмо, написанное им, графом. Чтоб не подвергаться опять отказу, я написал палатину, что с курьером прислано к нему письмо от фельдмаршала, которое я обязан лично вручить ему, для чего и прошу назначить мне день и час, в который его сиятельство намерен принять меня с честью, подобающей Русскому офицеру. Я приказал моему унтер-офицеру, одевшись почище и взяв с собой двух драгун, отправиться с этим письмом в замок. Выдумка моя удалась. На другой день палатин прислал своего дворянина и коляску, в которую были запряжены шесть лошадей, и перед ней мерно шагали четыре лакея. Пожелав окончить, с подобающей честью, начатую мною комедию, я встретил посланного при входе в мою комнату и принял на себя важный вид. Дворянин, пренизко поклонившись и титулуя меня ваше высокородие (grandeur), объявил, что его господин изволит принять меня на следующий день в 10 часов и пришлет за мной экипаж. Самое смешное в этой церемонии было то, что этот дворянин принадлежал к числу моих приятелей. Меня смешили все эти поклоны, и я приглашал его присесть; но он делал мне знаки и отказывался, давая мне понять, что за ним наблюдают. На другой день он явился ко мне в парадной карете, в 6 лошадей, с 4 лакеями и 2 ливрейными гайдуками на запятках. Так как теперь за ним никто не присматривал, то мы весело позавтракали и довольно посмеялись над причудами его барина. Затем сел я с ним в карету, сопровождаемый 4 драгунами. Унтер-офицера посадил я в мой берлин, в который было заложено 6 лошадей. Когда мы в таком параде подъехали к замку палатина, то выстроившаяся перед воротами, в две линии, рота пехоты сделала на караул, а стоявшие во дворе драгуны, при приближении моей кареты, отдали честь, при музыке. Меня встретило несколько дежурных дворян, которые, идя передо мной по двое в ряд, провели в апартаменты его сиятельства, где я и узрел его сидящим в кресле, с покрытой головой. При [491] моем приближении он привстал, снял шляпу и опять сел. Низко поклонившись приветствовал я его напыщенною речью на Французском языке и передал письмо фельдмаршала на большой серебряной тарелке, поданной мне пажем. Прочитав письмо, палатин попросил меня сесть и сказал по-Французски же: “Я очень доволен, что гр. Мюних послал ко мне офицера, с коим я могу говорить; я охотно соглашаюсь на предложение фельдмаршала и, дабы выразить вам мое благорасположение, прикажу моему капитану выдать вам требуемых драгун”. Пригласив меня к своему обеду, он ушел в кабинет. Меня проводили на половину супруги палатина, добродетельной дамы, терпеливо переносившей странности мужа. Приятность беседы с ней была прервана приходом дворецкого с приглашением к столу. За обедом находились епископ и несколько дам и мужчин; угощение было роскошное и продолжалось три часа. Проводили меня с такими же почестями как утром, и таким образом окончилось первое действие комедии. Второе разыгралось несколько недель спустя, когда прибыл из Петербурга курьер с орденом Св. Андрея, пожалованным г. палатину. Я поехал известить о том его сиятельство, при чем были соблюдены теже церемонии, как и в первый раз, но, сверх того, звезда и лента ордена были внесены в комнату одним дворянином на богато убранной бахрамой и галунами малиновой бархатной подушке. По окончании обедни (grande messe) палатин сам возложил на себя ленту, а звезду, по его просьбе, прицепил ему я; в тот же момент последовали с фортов замка сто салютационных выстрела. Под шум этой пальбы моя жена, гостившая уже с неделю у палатинши, разрешилась от бремени здоровым мальчиком, которого крестным отцом пожелал быть сам палатин, упросив меня наречь сына Андреем. Церемония крестин сопровождалась 20 выстрелами. При всех своих странностях этот барин оказал России добрые услуги, не причиняя вреда своему отечеству. Маиор нашей армии Фон-Граф, отправляясь в Петербург с важными депешами, стал жаловаться на головную боль и на то, что его одолевает сон. Я уложил его в кровать; проспав два часа, он сказал, что в состоянии ехать далее. Моя квартира находилась на берегу реки; вышедши за дверь, маиор заметил рыбаков, вытаскивавших сеть, и изъявил желание поехать к ним на лодочке, что мы, при помощи двух гребцов, и сделали. Маиор все это время разговаривал сам с собой на непонятном мне языке, громко хохотал, затем, расстегнув свой камзол, так внезапно и ловко бросился в реку, что я не имел никакой возможности его удержать. [492] Напрасно призывал я рыбаков на помощь: маиора Фон Графа не стало. Спустя несколько часов, был принесен его труп и найденные при нем золотые часы и 150 червонных в кошельке, в котором находился также серебряный медальон с портретом очень красивой дамы. Меня очень затрудняли найденные при маиоре депеши; опасаясь отправить их с эстафетой, я уже располагал отправиться с ними в Киев для вручения г. Неплюеву, когда меня избавил от этого труда курьер, ехавший из армии в Петербург. Я отдал ему также чемодан покойного маиора, часы и кошелек. Опись всех этих вещей была, с приложением печати, засвидетельствована нотариусом. Всю зиму я провел очень весело у палатина графа Яблоновского, допускавшего меня к себе уже без всяких церемоний. Полковник Браун, в настоящее время граф Св. Римской империи, генерал-аншеф и Рижский губернатор 11, проездом через Острог из императорской армии в Венгрию, в Марте 1739 года, оставил мне приказ направлять курьеров через Ландсгут, а в начале Мая месяца устроить мою станцию в Пикове. В Августе месяце прибыл в Пиков комисар для закупки фуража и продовольствия, наполнил ими два магазина и вручил мне предписание комисариата принять все это в мое заведывание и продовольствовать проходящие полки; затем он отправился далее в Польшу, для устройства магазинов на путях, по коим армия должна была следовать в Украину. Первым проследовал фельдмаршал граф Мюних. Вся свита его состояла из одного адъютанта, капитана графа Бельмэна (Belmain) и 50 драгун. Его сиятельство ужинал у генеральши Левендаль, а на другой день, уезжая, спросил он меня, какого рода подарком наградил меня (Германский) император. Мой ответ был: всемилостивейшим дозволением поцеловать руку его величества. Граф засмеялся и дал мне совет, по окончании дел с комисариатом, взять отпуск и ради моей пользы навестить его в Петербурге. Полки стали подходить не ранее как в Октябре. По проходе последнего из них, оставалось у меня на руках около 50 мешков муки. По донесении о том комисариату, я получил приказ продать их, а вырученные деньги и квитанции от полков сдать в Киеве. Я сбыл муку без всякого затруднения Жидам и уже чрез 8 суток, в Январе 1740 г., был в Киеве. Имея надобность отправиться по семейным делам в Литву, я просил нашего бригадного командира генерал-маиора Стрешнева дать мне полугодовой отпуск, или, по [493] крайней мере, дозволить проводить г-жу Левендаль в Петербург, где находился ее муж; но он отозвался неимением на то права и приказал мне явиться в мой полк (Воронежский), стоявший в Лубнах, а для сопровождения г-жи Левендаль отрядил унтер-офицера. Сдав в одну неделю все дела по комисариату, я со своим маленьким семейством отправился в Лубны. Мой полковой командир принц Гольштейн-Бэк находился в годовом отпуску, а нашей бригаде назначено было идти, в Марте месяце, в лагерь под Переволочну и рыть там укрепления. В Июле месяце прибыл туда генерал-поручик Кейт. Я обратился к нему с просьбою дозволить мне ехать в Петербург; но он также не мог, или не пожелал дать мне отпуск, а обещал отправить меня курьером тотчас по возвращении его с Турецким посланником, за которым он намерен был отправиться на границу. Данное обещание не могло было исполнено вследствие неожиданного события: смерти императрицы Анны Ивановны, случившейся 28 Октября 1740 года. Своим наследником императрица назначила грудного младенца, принца Ивана, сына принца Антона-Ульриха Брауншвейг-Люнебургского и Анны (Леопольдовны), принцессы Мекленбургской, а регентом Всероссийским — герцога Курляндского Эрнста Бирена (Bireen). Регентство его было весьма непродолжительно: он был низвергнут и сослан в Сибирь, а принцесса, мать императора, была провозглашена великой княгиней и регентшей. *** Наступила для меня замечательная эпоха, когда рушилось все мое счастие, хотя в то время я и не имел повода жаловаться на свою судьбу; напротив, она была завидной, так как деньги для многих смертных составляют верх счастия. Мне недоставало лишь позволения отправиться в Литву или Петербург. Из Переволочной отправились мы на зимния квартиры в Васильков. Затем нашему полку было приказано идти в Москву. Перед уходом из Василькова умер наш подполковник Финек; на смертном одре он упросил меня, как католика, быть опекуном его 15 летней незаконной дочери. Она вышла вскоре замуж за нашего квартирмейстера. Мы пришли в Москву в конце Июня месяца. Там находились три пехотных полка, назначенные, как и наш, идти в Петербург. Поход наш в эту столицу продолжался два месяца; трудно было дорогой добыть продовольствие, и приходилось очень дорого платить за него. Я оставил мою жену в Москве у одного Французского врача, с платою за квартиру со столом по 10 рублей в месяц. Восемь из моих 13-ти лошадей я продал за 540 рублей и прибыл в [494] Новгород только с пятью. Так как там было приказано полку отправиться в Петербург на барках, то я продал и эти пять за 400 рублей. Когда мы достигли Устьижоры, то секунд-мaиopy нашего полка с 450 людьми, при 8 офицерах, было приказано спешить в Петербург, чтобы сесть там на галеры. Я находился в числе офицеров отряда, который поместился на трех небольших барках. Мы причалили, около 7 часов вечера, у Литейной (la fonderie), в конце Сентября месяца. Время было дождливое и холодное. Желая обогреться, я с одним из наших капитанов отправился через царский сад на Милионную, где находился трактир Иберкамфа. Здесь нашли мы большое общество, одна часть которого играла в карты, другая пила пунш или курила трубки. Кто-то из гостей произнес имя моего зятя Г. Узнав из расспросов, что этот Г. служит интендантом при дворе и живет во дворце, я тотчас же отыскал его и встретился там с моими матерью, сестрою. Здесь я узнал, что фельдмаршал граф Мюних находится в столице, но собирается уехать в Германию. Один из гостей вызвался проводить меня к нему и обещал зайти за мною в 5 часов утра. Получив от зятя приглашение остановиться у него, я отправился на барку и заявил о том моему маиору. Мой приятель заехал за мною и отвез меня в своем экипаже во дворец фельдмаршала. Собравшись выезжать, граф принял меня очень любезно и, осведомившись о причинах моего запоздалого прибытия в Петербург, пригласил отправиться с ним к генералиссимусу. “Я представлю вас ему, сказал он мне, и уверен, что принц тотчас-же вас вспомнит”. Шел только 7-ой час утра, а в приемной его высочества толпилось уже несколько знатных господ и генералов. Принц не замедлил выйти; граф Мюних, поговорив с ним, подал мне знак подойти. Принц, узнав меня, спросил, откуда я прибыл. Я отвечал — из Украины, с моим полком и что я назначен на галеры. Вслед затем принц провел меня на половину великой княгини и представил меня ее высочеству, как офицера, рекомендованного Польским королем и участвовавшего в Турецком походе. Когда фельдмаршал сообщил регентше, что я, во время этого похода, исполнял несколько секретных его поручений, то ее высочество дозволила мне поцеловать ее руку и поздравила с чином капитана. Фельдмаршал отпустил меня, приказав зайти к нему на другое утро. Я рассказал моей матери о той чести, которой я был удостоен, присовокупив однако, что все это не отклонит меня от намерения выйти в отставку. Явившись на другой день к фельдмаршалу, [495] я объявил ему, что семейные дела призывают меня в Польшу, и попросил его исходатайствовать мне мою отставку. Его сиятельство находил, что я поступаю очень неблагоразумно, уходя со службы в военное время 12; он советовал мне остаться и добрым поведением заслужить дальнейшее повышение. Затем пообещал он напомнить принцу о выдаче мне патента на чин капитана. Я просил фельдмаршала сохранить ко мне свою благосклонность, что он и обещал. Кто мог подумать, чтобы падение этого вельможи было так близко! Оно последовало через несколько недель. Так как продовольственные запасы, назначенные для Выборга, не были еще погружены на барки, то мне оставалось достаточно времени для развлечения. Познакомившись с одним поручиком, председателем братства, именующегося “Великий Могол”, я вступил в это общество и был назначен состоять при его главе визирем. Это братство ежедневно собиралось в ресторане, который содержал Итальянец. Я истратил до 300 рублей на угощение братьев ужинами столь же веселенькими, как бывшие в Гродне. На 7-ой день после моего вступления, нас братьев очень встревожило отсутствие нашего председателя. К нашему немалому удивлению мы узнали, что Военная Коллегия препроводила его в Тайную Канцелярию, чтобы допросить его что именно представляет из себя “Братство Великого Могола”. Мы, конечно, тотчас же решили прекратить наши заседания. *** Моя мать, еще при жизни императрицы Анны Ивановны, приехала в Петербург, с намерением просить об уплате 7000 рублей, которые ей были присуждены из военной кассы, комиссией, назначенной этой государыней в Польше, как вознаграждение за грабеж и пожары, учиненные в ее старостве Русским партизаном Коробовым. По смерти Анны Ивановны, прошение моей матери препровождалось из одного департамента в другой, так что, лишь при бракосочетании великого князя, получила она возможность подать просьбу императрице Елисавете, которая приказала г-ну Черкасову выплатить назначенные 7000 р., а матери, по получении их, явиться в Петергоф. Прождав около месяца, мать моя получила от г. Черкасова только 4000 р. и, не решаясь жаловаться, принесла императрице свою благодарность. Щедрая монархиня подарила ей два куска ценной материи и 500 только что отчеканеных червонцев. Не смотря на то, что я ежедневно ездил на поклон как к генералиссимусу, так и к графу Мюниху, приказ о моем производстве [496] в чин капитана всетаки не появлялся. Все на галерах было готово, и мы отплыли, Невою, в числе 25 судов. Моя галера прибыла в Кронштадт лишь на третий день. Мы оставались там три недели в бесполезных занятиях, пока на море не появились льдины, что и помешало нам покинуть порт. Через три дня море, вплоть до Ораниенбаума, совершенно замерзло. Испросив разрешение от генерал-аншефа де-Любраса отправиться в Петербург, я, в сопровождении четырех надежных матросов, добрался по нетвердому льду, пешком, перекидывая доски через трещины, до Ораниенбаума. Когда я отъехал от Петергофа, то послышалась пальба в Петербурге, прекратившаяся лишь при приближении к Калинкиной (sic). Подъехав к императорскому дворцу, я был поражен звуками флейт и барабанов. Я приписал эту музыку военным забавам генералиссимуса, но скоро убедился в своей ошибке. Вошед в квартиру моего зятя, я застал там с дюжину Преображенских гренадер, стоявших на коленах (tous a genoux). Один из них, назвав меня братом, сказал: выпьем-ка за здоровье нашей матушки-императрицы Елисаветы! Догадываясь о совершившемся перевороте и не желая возбуждать подозрений, я также опустился на колена и, делая вид, что пью, стал кричать за одно с компанией: да здравствует Елисавета! Осушив до 20 бутылок вина и проглотив по большому стакану водки, Преображенцы поднялись и стали просить денег на угощение их жен и детей за здоровье матушки-императрицы. Мой зять дал им 5 рублей, но они потребовали больше. Тогда я решительным тоном объявил им, что у интенданта нет времени, что я пришел от императрицы с приказанием ему тотчас же явиться к ее величеству. Они поверили моей выходке и удалились. Мои мать и зять, узнав, что я только что прибыл из Кронштадта, сообщили мне, что принцесса Елисавета, не более как час назад, вступила на престол, и пригласили меня идти с ними во дворец, чтобы взглянуть что там происходит. Большой зал дворца был полон Преображенскими гренадерами. Большая часть их были пьяны; одни, прохаживаясь, пели песни (не гимны в честь Государыни, но неблагопристойные куплеты); другие, держа в руках ружья и растянувшись на полу, спали. Царские апартаменты были наполнены простым народом обоего пола. Немало удивило меня встретить здесь Лестока 13, врача, находившегося на жалованьи при моем отце, фамильярно [497] разговаривавшим с ее величеством. Императрица сидела в кресле, и все, кто желал, даже простые бурлаки и женщины с их детьми, подходили целовать у нее руку. Когда я подошел, чтобы также поцеловать руку императрицы, то она шепнула несколько слов Г. 14, и он удалился. Я присоединился к группе знатных лиц и слышал разговор о том, как регентша, ее супруг и лишенный престола младенец-император были препровождены в Летний дворец, а граф Мюних, Остерман, Левенвольде и другие вельможи заключены в крепость. Мой зять сообщил мне, что ему и графу Салтыкову 15 предстоит сопровождать Анну Леопольдовну, ее супруга и сына, неизвестно куда. Ее величество приказала только все приготовить для того к следующей ночи. Моя сестра заметила мне, что г.г. гренадеры не забыли, взять с собою из дворца золотые часы, висевшие около зеркала, два серебреных шандала и золотой футляр (etui). Зять мой, задержанный во дворце, пришел домой поздно ночью. Как ни в чем не заподозренный, я мог присутствовать при отъезде в Ригу несчастного императорского семейства в 4 часа утра. Его настоящим охранителем считался граф Салтыков, а Г. была поручена вся хозяйственная часть, во время содержания несчастных изгнанников в Динаминдской крепости. Там они ни в чем не нуждались, до того времени, пока не были отдельно отправлены в Сибирь 16. Мой зять поехал в Мемель, чтобы вступить там в должность заведующего домом сосланного туда (?) принца Антона-Ульриха 17. По прибытии туда, через 6 месяцев Г. скончался. *** Потеряв всякую надежду на повышение по службе, обещанное мне в.к. Анной Леопольдовной, я подал нашему фельдмаршалу графу Лесси 18 прошение об отставке. Также поступили более ста офицеров из иноземцев; но по приказу императрицы всем было объявлено, что мы должны обождать конца войны 19. Таким образом, против моей воли, вынужден был я оставаться на Русской службе! [498] Я присоединился с моим отрядом, возвратившимся из Кронштата, к полку, который расположился на зимних квартирах в 40 верстах от Петербурга, по Московской дороге, в одном большом селе. Сюда же прибыла, в конце Декабря, моя жена. Много танцовав на одном вечере, данном нашим квартирмейстером, Лифляндцем Транзэ, она сильно простудилась и, не смотря на все искусство придворного медика, через три дня скончалась. В продолжение двух недель я находился между жизнью и смертью. Не успел я оправиться от болезни, как получен был приказ выступить полку в Систербек. Я купил 5 лошадей и запасся провизией на 6 месяцев. После трехнедельной стоянки в Систербеке, наш полк вошел в состав действующей армии, которая была сосредоточена под Выборгом. Здесь я встретил нашего председателя братства “Великого Могола”, желавшего, в качестве волонтера, принять участие в кампании. Он был убит пушечным ядром, когда с некоторыми нашими генералами, с одной высоты, обозревал Гельсингфорс. (Здесь автор, обращаясь к тому подполковнику, для которого он писал свой дневник, говорит, что он не считает нужным описывать ход этой кампании, так как тот сам в ней участвовал). Когда мой полк стал на зимния квартиры в Рыбацкой (Ribat-seni), я был откомандирован в Петербург для присутствия в генеральном военном совете. Так как мать моя уже более не пользовалась квартирой во дворце, то мне пришлось нанять себе квартиру в Галерной улице (Galeren-hoff), из двух комнат, с конюшней, за 15 рублей в месяц. Я жил там спокойно, отправляясь в совет лишь по утрам, а вечер посвящался различным удовольствиям. С приближением Мая, я должен был готовиться сесть на весельный канчебас 20. На нем были груз муки, 50 лошадей и орудия. При каждой галере под командой офицера состояло 2 канчебаса. Я продал моих лошадей, а сани и пожитки свои оставил у моей матери. Всем флотом командовал адмирал граф Головин, а галеры находились под (главным) начальством фельдмаршала графа Лесси. Когда мы стояли на Кронштадтском рейде, то к нам пожаловала из Ораниенбаума императрица. Ее величество изволила взойти на адмиральский корабль, где было совершено молебствие и затем произведены пушечные и ружейные салюты. Церемония продолжалась более часа; затем императрица съехала на берег и, отобедав в адмиралтействе, отправилась на яхте обратно в Петергоф. [499] Галерный флот, проплыв вдоль Финляндского берега, остановился у одного пролива, войти в который ему помешал Шведский флот. Нашему начальнику, графу Лесси, удалось преодолеть эту преграду таким хитрым маневром. Заметив приближение нашего большого флота, поджидаемого им впродолжении трех недель, для соединения с ним, он отрядил 14 канчебасов и дал тем неприятелю повод предполагать, что этот отряд составлял авангард всей нашей галерной флотилии. В этом отряде находился также мой канчебас. Мы снялись с якоря в полночь с единственным ордером идти в одну линию, производя как можно меньше шума и до рассвета примкнуть к нашему флоту. Пройдя небольшими островами, прикрывавшими нас, мы с восходом солнца пошли открытым морем и увидели наш флот впереди, а неприятельский по правую руку и направляющимся на нас. С помощию гребли и небольшого ветра галеры дошли до наших кораблей, стоявших по близости островов. Благодаря большому туману, нашим галерам удалось, незаметно для неприятеля, пройти проливом и подойти каждой из них к какому-либо кораблю. Моя галера присоединилась к “Стерляди”, под командой контр-адмирала Борха (Borch). Пост мой, при 30 солдатах, находился на кубрике. Морские солдаты расположены были у бортов судна. Весь флот, вытянувшись по правой линии, приготовился к бою. Неприятельский же флот, выстроившись кривой линией, постоянно лавируя, двое суток стоял в виду нашего, но на третий день совершенно исчез с горизонта. После однодневного крейсирования, мы бросили якорь в Балтийском Порте. Затем, при попутном ветре, на наших канчебасах, в сопровождение двух кораблей, мы направились к Финляндскому берегу и вошли в Гельсингфорскую гавань. Совершили мы наш путь до Гельсингфорса в 8 часов времени и простояли там 15 дней, в ожидании дальнейшего приказа. На 20-й день мы подошли к Аландским островам, где галеры стояли на якоре, а войско на берегу, в палатках. Мой канчебас, с 7-ю драгунами, был отряжен для перевозки больных в Абоский лазарет. Ген.-аншеф Румянцов, первый уполномоченный (ministre) на происходившем там конгрессе, ради большей торжественности, удержал меня 5 дней с 8 канчебасами, бывшими под моей командой. Рассвеченные флагами, мы выстроились в линию по реке, насупротив жилища его сиятельства и, в день обмена прелиминарных статей мирного договора, приказано было мне произвести 101 салютационный выстрел из орудий и дать 3 ружейных залпа 21. Во [500] время банкета, данного главноуполномоченным Шведским посланникам и знатным лицам города, при заздравных тостах, происходила также пальба на канчебасах. По невозможности дать бал, за неимением дам, происходила на вечере крупная карточная игра на нескольких столах. На мое несчастие при мне находилось 600 червонных, которые я и спустил в фараон. Главнокомандующий граф Лесси, возвратясь к Аландским островам и отпраздновав предварительный мир, приказал нам идти в Петербург. Мы бросили там якорь, в Сентябре. Мой новый полковой командир, полковник Румянцов, сын ген.-аншефа, пробыл там несколько дней и оставил на мое попечение весь полковой обоз и команду из 30 чел., приказав тотчас по получении необходимых подвод отвезти их на зимния квартиры. *** В это время Петербург был полон различного рода авантюристами, которые собирались по вечерам у Берлира (Berlir) или у Дюбюисона (Dubuisson). У меня было 5000 червонных, с которыми я, получив увольнение от службы, мог бы хорошо жить в Польше; но мой злой гений увлек меня! С этими деньгами я попытал свое счастие против Лестока, брата выскочки, врача-Лестока, называвшего себя подполковником на службе Саксонского курфюрста. В компании с некиим Фаринази, которого я знавал фехтовальным учителем в Варшаве и который выдавал себя за капитана военного корабля, на Испанской службе, тот Лесток держал банк в упомянутых заведениях. Эти два профессиональные игрока, желая завлечь меня, два или три вечера дали мне выиграть сотню червонных, но затем, посредством шулерских приемов, лишили меня не только всего моего капитала, но и всех драгоценностей, принадлежавших моей покойной жене.
Затем автор, рассказав, как он, прельстившись красотой и приданым (от 6 до 7 тыс. рубл.) дочери одной вдовы, бывшей гувернанткой у принца Карла Курляндского и облагодетельствованной императрицей Анной, имел несчастие вступить во второй брак, продолжает.
Спустя две недели после моей свадьбы, получив из комиcapиaта подводы, должен я был готовиться к отъезду. Через несколько недель по прибытии в Дмитров, где находились зимния квартиры моего полка, мне поручено было отправиться, с командой из 40 человек, на одну станцию, через которую императрица, отправляясь в Москву, должна была проехать. Уже 5 дней находился я на назначенном мне посту, когда ее величество изволила прибыть туда, около [501] 10 часов утра. Я стоял при входе (на станцию), когда императрица, направляясь в комнату, сказала своему гофмаршалу (marechal) Шепелеву 22, что не пора ли выпить водки и с редькой (raifort). Заметив, что гофмаршал затруднялся, где последнюю добыть, я предложил ему собственную, необыкновенной величины. Так как г. Шепелев меня хорошо знал, то и согласился принять мое приношение, предложив мне самому поднести редьку ее величеству. Елисавета Петровна, при виде редьки, покраснела, но дала мне поцеловать руку и спросила о моем имени, отечестве и чине. Ответив на все эти вопросы, я возимел надежду сделаться по крайней мере ротным командиром; вместо того ее величество только приказала своему гофмаршалу дать мне рюмку водки и сто рублей. Императрица не замедлила отправиться далее, а гофмаршал обещал выдать мне деньги в Москве. Пришед в Москву, в числе 5 пехотных и 2 драгунских полков, мы расположились лагерем на Ходынке. Несколько раз приходил я к г. Шепелеву за получением обещанных мне ста рублей, но он все со дня на день увертывался, и я их получил только сюрпризом, когда, по случаю празднования мира с Швецией, был отряжен с 100 ч., с фонарями, для иллюминации Кремля, и когда, находясь в распоряжении гофмаршала, имел свободный вход во дворец. В тот момент, когда ожидали в большом зале императрицу, для обозрения всех приготовлений, я, раскланявшись с г. Шепелевым, объявил ему, что намерен заявить ее величеству о том, что еще не получил от него ста рублей. Он рассмеялся и назвал меня дураком. Между тем вошла императрица; я сделал шаг вперед, как бы желая к ней подойти; но гофмаршал, опасаясь, чтобы я в самом деле не исполнил мою угрозу, отвел меня в сторону и, пригласив в свои апартаменты, отсчитал мне 50 двухрублевых червонных. *** В это время многия провинции страдали от разбойников, и для поимки их потребовано было Сенатом 40 офицеров, из иностранцев, говорящих по-русски. При отправлении вручена была мне секретная строгая инструкция, за собственноручной подписью императрицы. В ней приказано было воеводам (woyewodes) тех 10 воеводств, которые я должен был объехать, представить оправдательные документы относительно их административных распоряжений и, главное, жалоб, поданных на разбойников и на грабежи, совершенные в их округе; за тем проверить, на основании журналов, какой [502] суд и расправу они по этим делам учинили; наконец, в случае кто из них будет найден мною (?) виновным, отправлять их на их же счет в Москву, в Сенат. В первом обревизованном мною городе все было в порядке. Воевода, предварив меня, что в лесу, которым необходимо было мне ехать, находятся разбойники, предложил пеший конвой ландмилиции; но я, зная, что в ту сторону направляется отряд драгун (который и был мною настигнут по средине леса), отказался от него и взял только одного проводника. Офицер этого отряда сообщил мне, что начальник его уехал вперед в своем дормезе. Убедившись в безопасности пути, я отпустил моего проводника, чтобы он уведомил о том воеводу. Проехали с версту, и я услыхал резкий жалобный крик. Пересев из дормеза на лошадь, я послал моего писаря к драгунскому поручику сказать ему, чтобы тот спешил на помощь. Отправившись на крик, я увидел стоявший посреди дороги дормез и 6 или 10 людей, которых я признал за разбойников, угощающих батогами человека, лежавшего почти без движения. Я знал от поручика, что пострадавший — его капитан, и спросил последнего о виновнике его печального положения. Увы! это был атаман разбойников Хомут. Не расспрашивая его, я только показал ему указ и статью моей инструкции относительно отрядов, направленных в поиск за разбойниками, за тем распорядился перенести его в дормез и в сопровождении конвоя везти в город Суздаль 23. Поручик отрядил 30 ч., при корнете, в лес на преследование разбойников, себе оставил 40 ч., а мне для безопасного следования дал 10 ч. Изъездив весь лес вдоль и поперек и не нашедши следов разбойников, драгуны явились в деревню, где я их поджидал. На следующий день вечером пришли мы в Суздаль, и я остановился у воеводы, который, сам помещаясь в небольшой квартире, приказал отвести мне обывательскую квартиру. Отправились мы с воеводой к пострадавшему капитану, и тот рассказал нам, что в то время как он спокойно ночевал в своем дормезе, на него напало до 12 разбойников; один из них спросил его, кто он такой и когда он объявил, что он драгунский капитан и послан ловить разбойников и что его отряд за ним следует, то его разложили на земле и стали бить батогами, приговаривая: “Я Хомут, начальник над теми, кого ты ищешь”. (Деньщик [503] порассказал, что Хомут, когда капитана били, говорил: “впред будешь лучше исполнять твои обязанности”). Затем, увидя приближающихся драгун, разбойники скрылись в лесу. Под хорошим конвоем отослал я капитана в Москву, в Сенат, при рапортах воеводы и моем, на что меня уполномочивала данная мне инструкция. Расследование большого количества поданных мне жалоб удержало меня в Суздале долее, чем мне было то желательно. 1-го Октября меня, с воеводой и всеми знатными людьми города, пригласили в женский монастырь на праздничный обед. Хорошенькая монашенка, исполнявшая обязанности виночерпия, принуждала нас, меня и воеводу, как можно более пить. Экспедиция моя продолжалась два месяца. Мой полк нашел я на зимних квартирах в Коломне, где мы стояли до конца 1744 года. В Январе 1745 г. я, с 30 людьми, был послан в Калугу для приема и препровождения в Петербург 300 лошадей. По приезде с моим маленьким семейством в Москву, г-жа Корф, рожд. графиня Скавронская, упросила мою жену отправиться с ней в Смоленскую губернию, в имение ее мужа, камергера 24. Мои теща и сын остались при мне. В конце Марта сдал я 300 лошадей Военной Коллегии в Петербурге. Наш полк прибыл туда лишь в Июне и расположился на Васильевском острове. Зимния квартиры были отведены нам на Кирпичных заводах. Любовная интрига нашего полковника Румянцева с женою одного гоф-фуриера, брат которого был камергером, повлекла за собой приказ отправиться полку, в 24 часа, в Финляндию. Штаб нашего полка расположился в деревне, под Выборгом; я же в 30 верстах от этого города, у одной вдовы приходского пастора. В Мае отправился я в лагерь, стоявший под Выборгом. Когда ее величеству угодно было приказать прибавить к 42 полкам по 3-му баталиону, то я был произведен в капитаны и переведен в 3-й баталион Невского полка. В списке вновь произведенных капитанов, к моему удовольствию, стоял я выше всех. Не без сожаления расстался я с Воронежским полком, в коем прослужил поручиком 10 лет сряду. По приезде в Петербург посчастливилось мне поместить моего сына в кадетский корпус. Приведши в порядок свои дела, я прямо отправился в Калугу, где пребывал генерал-маиор Тараканов, [504] командовавший баталионами и занятый рекрутским набором. Явившись к нему, по приказанию Военной Коллегии, получил я поручение сформировать 3 баталиона и принять над ними команду. Баталион новобранцев Невского полка, вполне одетый и вооруженный, было мне приказано передать в Киевский полк, направлявшийся через Калугу в Ригу, где генерал-аншеф князь Репнин формировал 30.000 корпус для отправки его на Рейн. В моем баталионе оставалось не более 200 новых рекрутов, когда, для его комплектования, я получил приказ отправиться с ним в Москву. Я прибыл в этот город в Марте 1748 г. и, употребив 8 месяцев на его обмундирование (за что получил благодарность), сдал его полку, стоявшему в Царском Селе, в Мае 1749 года. Командовал полком г. Леонтьев. Наши зимния квартиры находились в Ладоге. Я выписал туда мою жену и тещу, и мы прожили там лето от Мая месяца до Сентября в лагерях, а зимой в городе в течение двух лет. В начале 1752 г. произведен я был в секунд-маиоры того же Невского полка. Вскоре после того известила меня мать о том, что, прибыв в Литву, к моему дяде, нашла она его уже 4-й месяц в постели, что его духовник представил ему двоюродного брата, недавно прибывшего из России, где он дослужился до чина поручика и что тот офицер уверял, что видел меня в Москве и что будто бы я переменил католическую религию на православную. Все это очень раздражило, как моего дядю, так и мать, хотя они несколько сомневаются в моем отступничестве. Но, продолжала она, если, к несчастию, ошиблась во мне, то в таком случае мне лучше бы оставаться в России, так как теперь в Польше все для меня потеряно. В заключение мать писала, что если обвинение, взведенное на меня, ложно, то мне следует для примирения с дядей поспешить приездом и оправдать себя в его глазах. На мое прошение дать мне 6-ти месячный отпуск получил я отказ Военной Коллегии. Я написал об этом моей матери и дяде, а для оправдания послал им свидетельство о моем вероисповедании, выданное моим духовником и юридически засвидетельствованное свидетелями и нотариусом. В письме к дяде я пояснил, что его духовник взвел на меня ложное обвинение не иначе как с нехорошей целью. Письмо мое успокоило дядю, и он выслал мне перевод на 100 червонных, писанный на Петербургского негоцианта Погенполя. Далее дядя приказывал мне бросить службу и как можно поспешнее приехать к нему. Только после двухмесячных хлопот мог я получить мою отставку и уже готовился к отъезду, [505] как получил второе письмо от матери, в котором она уведомляла о том, что духовник убедил дядю в несомненности моего отступничества, которое явствует-де из моего неприезда, и уверил дядю, что тот подвергнется вечному проклятию, если в своей духовной откажет мне что-либо из своего имущества. Эти грозные слова так подействовали на дядю, что он решился подписать духовное завещание, составленное Иезуитами, коим он и отказал все свое имущество, исключая несколько предметов, находящихся в доме, завещанных моей сестре. Духовная была передана соседнему помещику, назначенному душеприкащиком, а на третий день после сего дядя скончался. Иезуиты не препятствовали моей сестре взять из усадьбы всю мебель, сундуки, лошадей и экипажи, исключая скот. Нашед 300 червонных в одном бюро, она решила переслать их мне в подарок, переводом на торговый дом Мейера, на Галерной улице (Galleren-hoff). В конце письма мать моя сообщала также печальную весть о проигранном мною процессе о наследстве после моей покойной жены. Таким образом, бросив службу, я в тоже время лишился двух наследств. Но ни проигрыш процесса, ни лишение наследства, а надежда получить обещанное мне тещею приданое, 5 — 6 тыс. рубл., заставила меня решиться не покидать Россию. Теща, когда я начинал напоминать ей о приданом и о том, что ничего более мне не остается как убраться в Польшу, постоянно отмалчивалась. Уехать одному я считал неблагоразумным и потому одобрил ее план завести (в Петербурге) пансион для девиц. Жена моя преподавала в нем Французский язык, а приходящие учителя — географию, арифметику, письмо (a ecrire), танцы и игру на клавикордах. В продолжение 1 1/2 года дела мои шли очень успешно; но вдруг теща, по какому-то капризу, покинула нас и переселилась к одной своей землячке. Вследствие этого все родители стали брать своих детей из пансиона. После такого злоключения жене моей более ничего не оставалось как взять место гувернантки при двух дочерях одного советника; я же нанял себе комнату за 3 р. в месяц и ходил обедать в трактир. В эту критическую для меня эпоху мой сын вышел из кадетского корпуса и поступил подпоручиком в один пехотный полк, стоявший в Украине. Для его экипировки мог я ему дать только 250 червонных и мое благословение. *** Один авантюрист, называвшийся Венгерским дворянином и гусарским капитаном, прибыв в Петербург, проявил свой талант тем, что постоянно срывал банк, в который играли в [506] том трактире, где я столовался. После нескольких проигрышей, подметив нечистую игру, я попросил его не понтировать против меня. Этот господин, по имени Швачек, втерся в дома некоторых знатных особ и, понтируя или закладывая банк-фаро, выиграл у них несколько тысяч рублей, после чего те уже не пожелали играть с ним в иную игру как в quinze. Не понимая тонкостей этой игры и проиграв в нее значительную сумму, Швачек, заметив мою счастливую игру, вручил мне 1000 рублей с просьбой заложить банк у канцлера графа Бестужева, у которого происходила игра каждый вечер. Играв в доме графа нисколько раз, я всегда ставил небольшие куши; поэтому хозяин немало был удивлен, когда я однажды заложил банк на большую сумму. Граф сделал мне честь и вступил со мною в разговор, расспрашивал меня о многих предметах, между прочим и о том, по каким делам граф Мюних меня употреблял. Затем, узнав, что я уже более не нахожусь на службе, он заинтересовался моим личным положением. Относительно заложенного мною банка я признался ему, что деньги принадлежали не мне, а капитану Швачеку и что я получал с выигрыша лишь десятую часть, не отвечая за проигрыш. Канцлер в этот вечер более не показывался; но когда я в полночь хотел отправиться домой, то к моему удивлению подошел ко мне слуга и пригласил меня последовать за ним к его сиятельству. Он провел меня по потайной лестнице в кабинет графа, сидевшего за письменным столом, с пером в руке. Канцлер дал мне прочесть черновую, только что им написанную на Французском языке на четырех страницах поллиста бумагу. По прочтении должен я был, в его присутствии, переписать эту бумагу. Приняв ее от меня, граф сказал: “вашим почерком я доволен; я найду для вас занятие, ваша карьера обеспечена, можете полагаться на мое слово; я уверен, что все что вы сообщили мне о занятиях по вашей службе — истина; надеюсь, что все поручения, которые я вам намерен дать, будут исполнены аккуратно, осторожно и с соблюдением секрета. Приходите ко мне завтра, в полночь, по этой же лестнице, без доклада, но не показывайтесь более в моих собраниях: у меня есть на то причины”. *** Граф Бестужев не оставлял меня без дела: я имел тайные и щекотливые поручения в Нарве и в небольшой Шлюссельбургской крепости. Дабы я не нуждался в средствах, его сиятельство снабжал меня от времени до времени деньгами от 50 до 100 рублей. [507] Однажды, имея поручение в Горную Коллегию, я был приятно удивлен, встретив там г-на Сумарокова (Samarokow), с которым я познакомился в Кенигсберге, когда он там находился “кадетом”, в свите посланника графа Левенвольде. Г. Сумароков, президент Горной Коллегии, расцеловавшись со мной и приказав дать мне нужную справку, повел меня к себе обедать, тотчас же представил своей супруге и одному незнакомому мне лицу, назвав меня своим другом и прося его полюбить меня. Очень рад, отвечал этот господин. Спросив меня, женат ли я и давно ли оставил службу, он пожелал узнать, находится ли при мне моя жена. Удовлетворяя его любопытству, я отвечал что жена моя живет в гувернантках при двух дочерях одного советника, имя которого мне неизвестно 25. “Жена ваша находится у меня, возразил он; переселяйтесь-ка и вы ко мне; я буду тому сердечно рад, и вы меня нимало не стесните”. Эти слова были сказаны в таких искренних выражениях, что я не задумался воспользоваться приглашением и на другой же день перебрался к советнику Межанинову. Так как он, состоя членом Комерц-коллегии, все утро проводил на службе, а мне необходимо было уходить по вечерам из дому, то, не желая показаться в его глазах каким-то гулякой, мне пришлось объяснить ему причину моих отлучек. Он благодарил меня за доверенность, обещал сохранить мою тайну и, когда потребуется, не оставлять меня своими советами, к которым я неоднократно и прибегал. Прошло с полгода как я проживал на всем готовом у г. Межанинова и уже более года продолжал заниматься у канцлера, когда граф Бестужев однажды сказал мне, чтобы я к нему явился во время собрания у него и что он намерен, в присутствии всех посетителей, объявить о моем определении на должность, которая обеспечит меня на весь остаток моей жизни. Эта весть о моем будущем счастии так меня обрадовала, что, пришед домой, я разбудил добрейшего Межанинова и поделился с ним моей радостью. Увы! все мои надежды рушились, когда я, на другой день, подошел ко дворцу канцлера: ворота были закрыты, а у входа стояли двое караульных, не пропускавших в дом никого. Спросив о причине всего этого, я узнал, что, в 2 часа по полудни, канцлер был арестован маиором гвардейского полка 26. Счастлив я был, [508] что вышел из его кабинета часом раньше; иначе и меня постигла-бы участь его секретаря Уберкамфа (Uberkampff), и пришлось бы мне, в награду за все мои труды, отправиться гонять соболей в Сибири. Я был так убит горем, что, возвратившись к г. Межанинову, не в состоянии был промолвить ни одного слова. “Мне известен арест канцлера, сказал мой благодетель; понимаю, как все это должно было вас поразить, ибо не сомневался в намерении Бестужева определить вас на службу по гражданской части; но не унывайте, я убещаюсь употребить все мои усилия доставить вам приличное место и надеюсь в том успеть”. Искренний друг исполнил свое обещание, и по его рекомендации Комерц-Коллегия определила меня на должность интенданта (управляющего?) Гапсальской таможни, с окладом жалованья 250 р., но с тем условием, чтобы обязался я подпискою присягнуть на Русское подданство. Исполнив эту формальность, я променял мою свободу на очень неверное счастье. Теща моя, узнав о моем назначении, пожелала последовать за мною в Гапсаль 27. КОНЕЦ 3-ЕЙ ЧАСТИ ЗАПИСОК 28. Сообщил А. Чумиков. Ревель. 1898. Комментарии 1. Извлечено из Французской рукописи, хранящейся в Ревельском городском архиве: тетрадь в четвертку листа, 158 стр., попорченная местами от сырости. 2-я и 4-я части утрачены. А. Чумиков. 2. Это место в рукописи испорчено, и можно разобрать лишь слова: famille de С....pagne. He Champagne ли, провинция во Франции? А.Ч. 3. По ветхости рукописи место с годом оторвано. А.Ч. 4. В оригинале Французское С.; предполагаю, что здесь речь идет об известной графине Марии Авроре Кенигсмарк, род. в 1670 г. А.Ч. 5. Наш прапорщик был уже женат и имел сынка. А.Ч. 6. Царицынка, городок на Украинской линии. Соловьев, т. XX, гл. 2-я. А.Ч. 7. Приток Днепра. А.Ч. 8. Любопытно было бы знать, какого предмета; ибо, будучи Поляком, автор по всей вероятности Русским языком владел не совершенно, а судя по орфографии его Записок также плохо знал граматику Французского языка. А.Ч. 9. На алой ленте Св. Губерта. Медаль эту автор получил еще, когда был пажем при Саксонском короле, за застреленного на охоте кабана. А.Ч. 10. Соловьев относит этот набег к 12 Февраля, а обратную переправу за Днепр к 16-му числу. В 1737 году Пасха приходилась на 21 Апреля, след. масляница на 3 Марта. А.Ч. 11. Браун умер в 1792 г. Лифляндским генерал-губернатором. А.Ч. 12. Швеция объявила войну России 28 Июля 1741 г. А.Ч. 13. Лесток (L'Estocq) был сын Французского эмигранта, поселившегося в Гановерском курфиршестве. Приехал он в Россию в 1713 г. и служил медиком при Петре Великом. 14. Гермес, женатый на сестре автора Записок. А.Ч. 15. Генерал Василий Федорович Салтыков. А.Ч. 16. В Раненбург. А.Ч. 17. Как известно, Елисавета, сначала предполагала отправить все семейство в Германию. А.Ч. 18. Граф Петр Лесси (Lascy), род. в Ирландии в 1678 г., сначала служил во Франции, потом служил в Австрии и наконец в России; ум. в 1751 г. в Риге, Лифляндским генерал-губернатором. А.Ч. 19. Война с Швецией возобновлена была в начале 1742 г. А.Ч. 20. Канчебас — небольшое Турецкое судно, на котором могли помещаться до 80 человек. (Описание войны между Россией и Швецией в Финляндии. Н. Шпилевской). А.Ч. 21. Мир с Швецией был подписан в Або 1-го Августа 1743 года. А.Ч. 22. Обер-гофмаршал Дмитрий Андреевич Шепелев. А.Ч. 23. „Князь Хованский объявил, что разбойники приходили многолюдством в Суздальское его село Пестяково... Генерал Шереметев объявил… атаману шайки прозвание Кнут“. С. Соловьев. История России, т. 21, стр. 313. 24. Это имение — село Дугино, Сычевского уезда, некогда принадлежавшее Никону, ныне принадлежит княгине М.А. Мещерской. П.Б. 25. По видимому автор не находился в переписке с своей второй женой. Он также ничего не говорит о неожиданном с ней свидании. Уж не жил ли он с ней в разладе? А.Ч. 26. 14 Февраля 1758 г., когда Бестужев входил в зимний дворец, караульные, вместо того чтобы отдать ему честь, окружили его; он был арестован и отведен под караул в свой собственный дом, где содержался под строгим надзором. „Русская Старина“ 1897 г., кн. 12, стр. 520. 27. О жене опять ни слова. А.Ч. 28. Как уже я заметил, 4-й части Записок не оказалось в Ревельском городском архиве. Впрочем, что интересного мог нам сообщить автор, проживая в таком захолустье как Гапсаль того времени? В настоящее время в Гапсале находится только таможенная застава, при двух чиновниках и одном канцелярском служителе. А.Ч. (пер. А. А. Чумикова) Текст воспроизведен по изданию: Из ольденбургского великогерцогского архива // Русский архив, № 4. 1898
|
|