Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ЗАПИСКИ ФЕДОРА ПАНТЕЛЕЙМОНОВИЧА ПЕЧЕРИНА

1737-1816 гг.

Записки о моих предках и о себе, на память детям в 1816 году сделанные.

Глава I.

Предки мои, по прозванию Печерские, выехали в Россию из Польши; но кто именно из них и в котором году выехал,  —  неизвестно. В звании были некоторые купеческом. Печериным писаться стал дед мой Федор Иванович.

Его двоюродный брат, барон Василий Петрович Поспелов 1, представлял его, еще в малолетстве бывшего, государю Петру I. Великий посмотрев на него и подняв волосы, лоб его закрывавшие, произнес:

—  «В этом малом будет путь».

С которого времени дед мой вступил в службу, в какую первоначально должность и когда обер-мундшенком произведен, справиться можно-бы в петербургском придворном архиве. Я имею у себя только копию 2 с имянного указа государыни императрицы Елисаветы Петровны, в бытность ее еще цесаревною состоявшегося, такого содержания: [588]

«Указ нашей вотчинной канцелярии. Пожаловали мы в камердинеры из певчих наших Игната Полтавцова, в мундшенки из лакеев Федора Печерина, да из каммерлакеев Алексея Соболева; в кофишенки из служителей Василья Страшникова, да из каммерлакеев Карла Сиверса, и денежного жалования производить им в год каммердинеру семьдесят рублей, а мундшенкам и кофишенкам но сороку рублей человеку от вотчинной нашей канцелярии по третях года, а имена их внесть в штат Дан в Санктпетербурге февраля 24 дня 1737 года».

У подлинного указа собственною ее величества рукою подписано тако: «Елисавет».

К сей государыне, когда пребывание ее было в Москве, во дворце Покровском 3, нередко прилаживали из находившихся в окружности Москвы ее собственных дворцовых сел девушки, которые увеселяли ее песнями и пляскою. Некогда случилось в числе тех девушек быть Авдотье, по отце Семеновой, из села Бакудникова. Приятным видом и живостию пляски, она обратила на себя особенное внимание цесаревны, была взята ко двору ее и впоследствии времени удостоена звания сидельницы, или каммер-юнферы. Сию-то Авдотью Семеновну ей благоугодно было отдать в замужество за Федора Ивановича в 1737 году.

Сия чета пользовалась отличным благоволением ее совокупившей. Должность состояла деда моего, как обер-мундшенка, находиться во время стола при императрице, для подавания ей питья, а бабки сидеть в ее почивальне, как изволит лечь в постелю и говорить что-нибудь, пока не започивает; после же и сама она обыкновенно ложилась спать близь постели государыни. Дед имел себе сотоварища, с которым должность понедельно исправляла, а была-ли другая сидельница  —  не знаю.

Упомяну о некоторых известных мне 4 опытах милости к ним монархини и случаях с ними в жизни.

Императрица обыкновенно называла Федора Ивановича дядею, может быть по степенности его свойств, а Авдотью Семеновну, которая была малого роста, дородна и притом очень проворна, котик.

Дед-мой был весьма набожен, всякий праздник бывал в Невском монастыре, близь которого и Черной речки он имел [589] дом каменный, у заутрени и обедни, по большей части ранней, чтоб поспеть во дворец, где слушал и другую обедню, позднюю. От того-то, вероятно, что рано вставал, он, стоя по обыкновению близь императрицы во время ужинов, которые довольно продолжительны бывали, иногда к концу ужина дремал. Милосердая, усмотря то, говаривала:

—  «Дядя спать хочет, пора вставать», и выходила из-за стола.

В продолжение также столов нередко требовала государыня у сего обер-мундшенка своего табаку. (А он нюхал табак самый простой и из табакерки очень небогатой). Приняв от него табакерку и понюхав табаку, ставила ее подле своей тарелки, а вставая из-за стола, уносила и табакерку сию с собою. Оная по несколько дней на туалете оставалась.

С дедом моим случилась было некогда беда. Императрица, докушивая стакан английского пива, увидела на дне стакана небольшой от разбитой хрустальной посуди верешок и обратилась к подносителю с требованием ответа. Сидевшая за столом дама, по фамилии Думашева, была, не знаю почему, худо расположена к моему деду и вздумав воспользоваться удобностию сделать его подозрительным, сказала ее величеству:

—  «Вот он каков!»

Обер-мундшенк стал на колени, а скоро выговорить от сильного страха не мог ничего. Но кроткая повелела ему встать и изрекла:

—  «Не верю, чтобы дядя зла мне хотел, это произошло от одной неосторожности». Она приказала только ему оштрафовать мундшенка, наливавшего пиво, и подтвердила впредь строже за мундшенками смотреть.

Авдотья Семеновна не имела других детей, кроме одного только сына, родившегося 1744 года июля 16-го. Монархиня была его восприемницею от купели, и по ее воле дано ему имя Пантелеймон 5. Благочестивая, конечно, желала, чтоб ее окружающие носили имена святых, в празднование дней которых ее великий родитель трофеи приобретал.

Малютка очень часто привозим бывал во дворец и всегда получал от императрицы что-нибудь для лакомства или игрушки. [590] Однажды, приняв абрикос, он, прежде нежели стал есть его, начал очищать с него кожу. Ее величество, заметя сие, изволила сказать с улыбкою отцу:

—  «Дядя! сын твой не по тебе, он будет очень разборчив».

Действительно, это свойство, нежность чувств вообще, имел он всегда в великой степени.

Что родительнице его сличала наиболее способствовало сделаться к монархине близкою, то, наконец, некоторою причиною удаления вечного от ее лица и всего света было. Некогда она много плясала во дворце, напилась потом холодного и получила горячку, от которой и скончалась около 1747 года 6. Во время ее болезни неоднократно удостоивана была высочайшего посещения. Придворному лейб-медику за ее излечение обещано было от государыни знатное награждение. В доказательство, сколько врачи усердствовали, послужит, что один из них, приехав и нашед ее уже на столе положенною, лил ей в рот лекарство. Помню. что о сем случае рассказывала мне, еще в малолетстве бывшему, с великим неудовольствием другая бабка моя, Василиса Ивановна 7.

Таким образом, у отца моего осталась уже только одна матерь. Она приняла его в 1752 году в Пажеский корпус, где и обучался он наукам. Тут резвостию, проворством, ловкостию, дерзкими выдумками не только не уступал, но и превосходил он многих своих товарищей. При снятии с некоторого иностранца парика, посредством привязанной к нему и проведенной в другую комнату нитки, в самое время выхода императрицы; при положении в карман одному танцовавшему кавалеру свечки с огнем; при перепрыгивании в близком присутствии монархини чрез канал в саду петергофском, от чего один большой паж в грязь по пояс попал, и других проказах  —  он был из первых действовавших. Наказания им делаемы были какие только самая нежнейшая мать приказать может делать. Переимчивость скорая была также в некоторых случаях отличною способностию пажа Печерина. В тогдашнее время выписываемы были ко двору из чужих краев многие славнейшие виртуозы, тансеры, певцы. [591] Однажды, переняв у приезжего тансера его лучшие прыжки, он их делал перед зеркалом во дворце. Входит И. И. Шувалов я, полюбовавшись сам удачным подражателем, ведет его к императрице, бывшей тогда за уборным столиком. Тут он повторил штуки тансера и получил из собственных рук ее величества триста червонцев на апельсины. Деньги сии он тотчас принес к своему отцу, который ему сказал:

—  «Этого тебе много, Пантий, на апельсины», и дал ему два рубля.

По кончине его, он нашел те триста червонных, особо положенные в целости. Старик нередко ему говаривал:

—  «Пантий, береги денежку на черный день».

Может быть, предчувствие ему внушало, что этот черный день скоро наступит.

Впрочем, дед мой был вовсе не стяжателен. Все его недвижимое имение состояло из нескольких семей дворовых и двух домов каменных в Петербурге: один вышеозначенный близь Невского монастыря, другой в Морской улице. Сей последний куплен был от казны для канцелярии кабинета, а первый не знаю кому продан; только в бытность мою в Петербурге я видел с неудовольствием, что в том доме помещен трактир. Жалования получал он по званию обер-мундшенка, которые считались в 6-м классе, 600 рублей. Жил умеренно и был доволен; доказательством сему служить может то, что монархиня сама неоднократно изъявляла ему благоволение пожаловать 500 душ крестьян и спрашивала только, где он хочет их получить. Но он обыкновенно ответствовал:

—  «По милости вашего величества ни в чем нужды не имею; подумаю и доложу когда-нибудь».

Думал-ли он, где избрать крестьян или нет, неизвестно; по крайней мере не докладывал. Однажды только ответ его, при подобном вызове государыни, был такой, что он желал-бы иметь вотчины, бывшие во владения брата его, барона Поспелова 8, умершего в царствование Екатерины I бездетным. По докладу императрице Анне Ивановне, что оставшийся после него брат родной, будучи весьма худого поведения, не может управлять доставшимся ему имением, последовало высочайшее повеление: [592] выделив из того имения у вдовую часть жене покойного, урожденной Мамоновой, все затем прочее взять в казенное ведомство, как выморочное. По сему изъявленному дедом моим желанию, ее величество повелела, собрав надлежащие о сем имении сведения, ей доложить.

Между тем дед мой отпросился на богомолье в Троицкую лавру. Императрица, отпуская его, изволила сказать:

—  «Поезжай, дядя; помолись и за меня».

Он поехал, а возвратясь нашел высокую покровительницу свою во гробе. Сей потери он не мог перенесть, утопал ежедневно в слезах, истощался в силах и чрез полтора года скончался от апоипемы (?).

Государь Петр III приказал дать знать деду моему и еще некоторым с ним равного чина придворным, что он не любит стариков  —  больших париков, и что ему благоугодно отставить их, с награждением чинами генерал-маиора. Мой старик, выслушав сие, ответствовал волю монаршую объявившему:

—  «Что нам честь, ежели нечего будет есть».

Как о таком отзыве обер-мундшенка Печерина, с объяснением его и прочих недостаточного состояния, доложено было государю, то он благоволил сказать:

—  «Так дать им по семисот душ».

Все сотоварищи деда моего: обер-мундшенк Бахтеев, обер-кофишенк Нилов, при сервизах бывший Симонов и другие, о которых слышал от отца моего, но теперь имен их не вспомню, отставлены с награждением чинами и деревнями, по 700 душ, в царствование уже Екатерины II. А мой дед, по причине его скорой смерти, не успел ни тем, ни другим воспользоваться. Его завещание духовное, в бумагах моих хранящееся, о разделе дома и дворовых людей, учинено и собственноручно подписано 1763 года августа 7-го дня. Из оного видно, что после него остались: жена третья  —   Вера Андреевна, скончавшаяся, как по копии с духовной ее, писанной 1776 года января 28-го дня и у меня имеющейся, заключать должно, около того времени; дети от второй жены: сын Петр и дочь Марья, а от третьей  —  дочь Надежда. Скончались сия последняя и сын в малолетстве.

Отец мой, по молодости лет, по недоброжелательству к нему его мачихи, старавшейся очернить его при дворе, не мог снискать покровительства. Он выпущен поручиком в Ингерманландской полк 1764 года 17-го апреля. Приехав в Москву, жил в доме [593] дяди своего, Екима Екимовича 9. Женился на дочери надворного советника Дружинина 10 Вере Владимировне, того-ж года сентября 24-го. Венчание их происходило в церкви Богоявления, что в Елохове. Полк Ингерманландский находился тогда в городе Можайске. Тут родились и первые их дети; отец мой был потом в походах и сражениях; также при атаке города Хотина в 1769 году. Отставлен по прошению 1770 года мая 31-го капитаном.

В продолжение отставки он жил в сельце Лескове 11, принадлежавшем тетке моей Марье Владимировне 12, верстах в семи от деревни, матери моей доставшейся, называемой Навольнова  —   Позняки тож, в которой господского дома тогда еще не было; жил и в Москве, в Немецкой слободе, у какой-то Буковинши, близь дома бывшего канцлера Бестужева-Рюмина, что ныне Слободской дворец; ездил в Петербург для раздела имения с мачихою и определения в штат московской полиции, в который и поступил 1775 года, в бывшую, по тогдашнему разделению Москвы, 9-ю часть. [594]

Глава II.

Я родился, в бытность отца моего в Петербурге, 1773 года 17-го октября, на утренней заре, в новопостроенном уже тогда в деревне нашей Навольновой доме 13. Крестил меня священник Шатурской волости церкви св. Николая, старинного прихода нашего; а Знаменская церковь, нынешний приход, хотя и была уже построена, но еще не освящена. Восприемниками моими были: дед Владимир Иванович и сестра Прасковья 14. Тогда подпало столько снегу, что он приезжал из Знаменского вместе с дядею Дмитрием Владимировичем на санях. По его совету и желанию моей матери имя другого деда мне дано с тем, чтоб и имянины праздновать в тот же день, в который он праздновал, 8-го февраля. Кормить меня грудью мать моя начала было сама, но сделавшись нездорова, препоручила дворовой женщине, а потом, по болезни сей последней, крестьянке Анисье, которая поныне (1816 г.) еще жива. Когда же оставлен я был, по малолетству, в деревне один, то всем попечением о мне обязан няне Агафье 15. Меня привезли в Москву лет двух. Жительство родителей моих было тогда в приходе Троицы в Сыромятниках, в доме купца Казанцова, близь реки Яузы. Противу сего дома был луг, впоследствии времени застроенный начально, помнится, купцом Голенищевым; а против саду, за рекою, на другом крутом берегу  —  Андроньев монастырь. После жили мы во многих других местах: на Никитской, на Николоямской, и первый раз подле дома Котельниковой 16, а вторично против дома [595] купца Плотникова, на Остоженке, в приходе Ильи Обыденного, на Арбате, в доме Никелевой, и напоследок близь Салтыкова моста, в доме графини Головкиной. Покойная мать, продав крестьян, в Ярославской губернии у нее бывших, купила в 1786 году дом у того же самого моста, по другую сторону реки Яузы, в которой дом жить мы переехали, по отставке от должности моего отца, в 1790 году.

Грамоте учили меня дома мать, сестра старшая и малой Николашка, а писать  —  отец мой; потом чтению псалтыря  —  бабка Марфа Васильевна 17. Как минуло мне двенадцать лет, мать моя начала очень заботиться, чтоб отдать меня учиться в университет. Жили мы от университета далеко. Как по сему, так и для того, чтоб был я под надзором и руководством, приискиван был кто-нибудь из учителей университета, близко от оного живущий. Рекомендовали И. И. Гольцмана, немецкого этимологического класса учителя. Чрез него записан я в университет 1785 г. мая 26-го, в классы: 1-й российский этимологический, к г. Колоколову; 2-й немецкой азбуки, к г. Вегнеру; 3-й французской азбуки, к г-ну . . . . ; 4-й арифметической нижний, к г. Кромаренкову; 5-й рисовальный, в г. Афанасьеву, и 6-й катехизический. При представлении меня директору П. И. Фон-Визину, сей вспомнил, что отец мой вместе с ним пажем служил.

Таким образом, искупив для меня нужные книги, кровать, зеркало и сундучек, теперь еще в целости находящийся, отправили меня к г. Гольцману, жившему против Георгиевской церкви, что на Моховой, в переулке. У Ивана Ивановича жена была русская, а в услужении работница, иногда же и никого. Он толковал мне азбуку немецкую и отчасти арифметику, но не долго. Нам обоим после показалось это невесело. Он любил погулять; в этом делать ему сотоварищество я рад был. Мы хаживали нередко к Кузнецкому мосту на канал, тогда лишь обложенный камнем, брали из ближнего трактира бутылку полпива и раскурив трубки, которые всегда с нами были, посиживали на травке. Я, однакож, полпива почти не пил, да и табаку курить много [596] не скоро привыкал. Когда г. Гольцман один со двора уходил, а это случалось чаще нежели со мною, то возвращался почти обыкновенно не прежде, как около полуночи. Кроме меня у него учеников, или лучше нахлебников, никого не было.

Я, пришед из классов, должен был разделять время только с его супругою, Матреною Ивановною. Предметом ее беседы со мною наиболее бывало представление мне, что муж ее очень ученый человек (она могла так думать, не зная сама грамоте), но что он очень бывает иногда гневен и ее поколачивает (этому я верил, бывая нередко пробуждаем ночью пальбою в нее разувальника); далее, что для стола не жалеют они издержек, как другие такие-то содержатели пансионеров, что они посылают учеников за водою, в лавочки и проч.

Мне очень скучно бывало и ее слушать, и в классы ходить. Я не был нисколько прежде приготовлен к тем познаниям, которым начали там меня учить. По субботам, после половины дня и накануне других праздников, езжал я домой. Признаюсь, что всегда с нетерпением ожидал я за собою из дома присылки и не с удовольствием после в университет возвращался.

Зимою пришла ко мне оспа; нас четверо вдруг ее получили: сестра Катерина, братья Николай и Сергей. Николай от нее и умер. У меня на всем теле и голове она была пресильная, принуждены были остричь мне волосы очень плотно, о чем я не мало сожалел, потому что тогда обыкновение требовало косы и пуколь. Пятна с лица долго не сходили, и это меня беспокоило; не прежде, как после Святой недели мог я явиться в университет. Между тем г. Гольцман от оного был уволен, да и мать моя имела случай как-то пообстоятельнее о свойствах его узнать. Сыскали мне квартиру и стол у жены надзирателя университетского пансиона Дрегслера, жившей в том же самом доме, где прежде Гольцман жил, только в другом корпусе. Дрегслерша совсем не походила на Гольцманшу,  —  была гораздо умнее; стол держала лучше. И здесь, кроме меня, других пансионеров не было; только к обеду хаживал к нам Матвей Гаврилович Гаврилов, тогда учитель немецкого синтаксического класса. С г-жею Дрегслер я бывал иногда, в свободное от учения в университете время, в гостях у ее знакомых, за Пречистинскими воротами. Г. Дрегслер скоро перешел в дом к кому-то учителем или дядькою, а потому и жена не стала более нанимать особой квартиры.

Я попал того-ж 1786 года осенью к Марье Ивановне Миллер. Ее муж был также надзиратель в университетском [597] пансионе, а сын, Осип Иванович, малый лет 18-ти, учился в университете в высших классах и ходил уже сам учить детей по домам; имела она также дочь лет 13-ти, по имени Розину. Мне еще сотоварищ был Данила Яковлевич Кейчер, несколько старший меня и числившийся артиллерии унтер-офицером. Тут мне было уже гораздо веселее, но в классах по прежнему скучно. Да мы и посещать их начали редко,  —  некогда было. Хаживали зимою на Неглинную кататься по льду или с гор; иногда на Москву реку; то в гости к Кейчеру, мать которого дом имела в Большой Мещанской, то в театры князя Волконского и Петровский, то провожать Осипа Ивановича до домов, где он учивал; а мало-по-малу заглядывать стали и в те домики, где на больших зеленых столах шары катают.

Летом-же гуляли в лодке по Москве реке до Новоспасского монастыря; пешествовали к монастырю Донскому на Три-Горы; к Пушечному двору на болверк, посмотреть тут сражения героев университетских с силачами Заиконоспасской академии; бродили по Неглинной, стенам кремлевским.

Дома были также не без дела; твердили Димитрия, Семиру, Дидону, Розану и Любим и проч., а вытвердив   —  декламировали; мастерили кулисы, завесы, короны, цепи или оковы, все приличное героям пиес одеяние, большею частию из бумаг. Осип Иванович умел хорошо все то раскрашивать. Труппу нашу составляли еще Федор Никифорович Суров, учившийся прежде также в университете и нас часто посещавший, и некто Голубцов, ученик-же университетский. Далее поигрывали мячем, в свайку, ломали пряники. Но всего теперь не вспомнишь.

Таким образом прошли еще слишком два года, а успеха в учении моем никакого не было. Мы надоели, наконец, г-же Миллер, и она сказала, что содержать нас более не хочет; подала, однакож, совет матери моей отдать меня к вышеупомянутому мною Матвею Гавриловичу, который тогда уже женился и собирал пансионеров. Почий в мире, Марья Ивановна! ежели ты свет сей оставила, а ежели живешь еще, то да живешь во всяком благоденствии! Ты благим советом своим спасла юношу, на краю пропасти стоявшего.

Ежели я имею некоторые познания, ежели нравственность моя предохранена от разврата, всем тем Матвею Гавриловичу обязан. Прежде нежели уходил я и другие, жившие со мною вместе, ученики в классы, он выслушивал у каждого заданный из классов урок. В среду и субботу после обеда, также во время вакаций, он учил нас у себя дома. [598]

Сначала и у него я был повесою. Но в один день (весною помнится, 1789 года), он, прослушав уроки у прочих пансионеров, которые потом и пошли в классы, принялся мой урок слушать. Я знал его, по обыкновению, худо. Тут начал он делать мне увещание столь трогательно, что слезы из глаз моих покатились. Это был случай едва-ли не последний, в который неудовольствие мне изъявлено.

Вскоре стал я первым питомцем как по прилежанию и учению, так и по поведению. Мне препоручаем уже был надзор за прочими сотоварищами.

Обстоятельства домашние причиною были, что я 1791 года в январе месяце перестал учиться и получил от университета аттестат. После сего я занялся продолжением начатого мною у Матвея Гавриловича перевода «Нового Робинзона». В …. окончил его и продал, с пособием М. И. Прокудина, содержателю университетской типографии Окорокову, помнится, за двести рублей, в число которых получил книг на половинную сумму.

В июне отправились мы в деревню, где я также занимался переводом книг: Храма Мадры и других. В декабре, в Москву возвратясь, отпущен я был служить в Петербург; на второй станции встретился со мною дядя И. С. Ильин, и сказав, что он взял мне еще на год отсрочку, меня поворотил.

С ним я отправился 24-го декабря в Казань, где он служил казенной палаты советником. Мы заезжали в Троицкую Лавру и Ростов; а в самый новый 1792 год увидели Казш Около половины января ездили обозревать купленную им деревню Чистопольского уезда. В марте, отправясь вместе с братьями Николаем и Дмитрием из Казани, заехали в их деревню Лесково, а оттуда я уже один явился в Москву. Летом мы тогда жили в деревне. Тогда я перевел: «Цветок на гроб Людовика XVI» и начал переводить: «Французского или Нового Жилблаза». [599]

Глава III.

В декабре пустился на службу вместе с братьями Н. и Д. Ильиными. Остановясь на постоялом дворе, мы ходили целый день смотреть Питер и искать квартиры. Погода была теплая; я намочил ноги и получил горячку; но старанием врача, присланного ко мне В. Г. Рубаном, она разорвана была.

Со мною из Москвы не успели отправить человека. Никита Аврамов (быль в походе с моим отцом), посланный после с попутчиками, явился ко мне как я начал уже обмогаться.

Он рассказал нам свое горе. Наслышась, что здесь в Толкучем переулке можно очень дешево покупать разные вещицы, платье, он вез с собою все накопленные им деньжонки, рублей 50 помнится. На последнем ночлеге, в Ижоре, разбирал свой бумажник при многих других людях, тут же ночевавших; проснувшись на другой день, увидел, что тот его бумажник, который он обыкновенно на груди вешал, был отрезан.

По выздоровлении я пошел с письмом от отца моего к служившему с ним вместе некогда при дворе пажем, Ир. Ив. Моркову, которой тогда был генерал-маиор, ордена, св. Георгия 2-й степени кавалер и Преображенского полку секунд-маиор. Хотя он с Н. А. Т. и не очень ладил, но взялся явить меня. По уважению сего велено явить меня каптенармусом и записать, согласно желанию моему, в 12-ю роту, в которой братья мои находились. Капитаном сей роты был И. В. Ч. Родительница моя и тетка знакомством его матери пользовались.

Я, быв в первой раз по дежурству в ротной съезжей, уснул около полуночи, в мундире однакож и на голой лавке. Проснувшись часа через два, я, как новичек, чрезвычайно ужаснулся и тотчас вскочил. Вся съезжая была наполнена людьми и освещена множеством свеч; солдаты друг другу волосы причесывали, потому что роте нашей должно было в караул итти.

В конце февраля поехал я с братьями обратно в Москву на долгих. За две тройки заплатили мы не более 25 рублей. Родитель мой определен был в сем году уездным судьею в Егорьевск, куда и отправился; а родительница с нами оставалась в Москве, более потому, что ожидали выдачи денег в заем из опекунского совета. Как долго из Рязани свидетельства для сего о имении не присылали, то отправлен я был туда с письмами князю С. М. Козловскому, старанием которого и получил [600] свидетельство очень скоро. В конце июня поехали мы в деревню, а в Егорьевск переселились в июле. Отсюда в каждую субботу езжали мы в деревню.

По надобностям в отношении дома и снаряжения меня опять на службу, матушка со мною и сестрою поехала в октябре и Москву. Месяца через полтора отправился я с Никитою в Петербург, и остановился у Василия Григорьевича, на Литейной, почти против Сергиевской церкви.

25 и 26 декабря был я в карауле в Летнем дворце с прапорщиком Пл. Ханыковым и сержантом И. С. Адановичем. Обстоятельство сие потому мне памятно, что в карауле один только раз я и был.

19-го января 1794 года получил я чин сержантской впредь до отставки, а в феврале возвратился в Москву. Тут нашел я сестру свою уже в замужестве за казанским помещиком А. Д. Аристовым, а о батюшке узнал, что он избран заседателем верхнего земского суда в Рязани, куда и отправился с матушкою и братом в начале марта. Мне-же приказано было ехать в деревня, где, забрав нужное для дома, явиться в Рязань.

Но Провидению угодно было сие расположение жестоким ударом разрушить. Переночевав только в деревне, получаю весть, какой горестнее в жизнь свою еще не имел; скончалась в Рязани, 17 марта, родительница 18.

И теперь, по прошествии 22-х лет, не могу без слез сердечных о ней говорит. Ее благодеяния, особенно старанием о просвещении моего понятия явленные, весьма часто живо чувствую. Она ими будет жить для меня вечно.

В Знаменском, селе дяди моего, нашел я батюшку и брата, а вскоре и сестра из Москвы туда приехала. По предании земли тела виновницы бытия моего, паче виновницы всего блага, какое в жизни когда-либо имел я и иметь буду, поехали в Москву, где пробыв до половины мая, решился, наконец, батюшка, побывав однакож прежде в деревне, отправиться к должности в Рязань. Но приезд наш был напрасной: место занял другой чиновник.

Это лето и осень провел я в деревне очень не весело. Потеря моя так свежа еще была в памяти; обстоятельства деву ее так усугубляли. Только в то время, как езжали мы к дяде, или он с теткою к нам, а это случалось не чаще как чрез [601] неделю, находил я некоторую отраду. В октябре возвратясь в Москву, мы продали свой дом, а в ноябре я поехал в Петербург.

Получа в новый 1795 год чин капитана, явился в январе в Москву, где жил в доме дяди, хлопотал об определении к должности, но безуспешно. В половине лета поехал вместе с ним и его семейством в деревню, где также имел мало удовольствий. В декабре ездил я из Москвы с дядею И. С. Ильиным в Петербург. Он заботился доставить мне место по губернии Казанской; но и тут не имев удачи, возвратились в Москву.

Сестра, переселясь с мужем в Казань, звала меня туда многократно и советовала определиться в бывшую там тогда межевую контору. Решась на сие, получил я звание землемера генерального, и марта 1-го 1796 года туда приехал. Приступ к новой должности был для меня не мало затруднителен; я совсем не готовил себя в оной. Не жалел, однакож, что ее принял. В кругу сослуживцев своих нашел людей очень хороших, внимательных.

Жил я вместе с зятем, на Проломной улице, против дома князей Болховских. Первое препорученное мне в июне месяце к исполнению в поле дело, по даче Лаишевского уезда села Мансурова с деревнями Мысом и Танеевою.

Тут в первый раз увидел я величественную реку Каму и очарован был местоположением при оной деревни Мыс. В августе был я в гостях, верст за 70 от Казани, у П. М. Жукова, в селе Шуране, состоящем также на высоком и при том развалинами каменного здания покрытом берегу Камы. Здесь катались мы в лодке, ловили рыбу, особенно в изобилии стерлядей, которые несравненно вкуснее волжских; посещали также в сем селении хозяина готического каменного дома, где, подивясь беспорядку, неопрятности домашних приборов и самих хозяев, спешили опять под соломенную крышу небольшого, но чистенького дома Жуковых.

Желая повидаться с родными и также лично похлопотать о помещении меня в комплект землемеров, я просился в отпуск. Начальники мои, по благорасположению ко мне, вместо отпуска отправили меня и Москву с 14-ю астролябиями, для починки оных. Я приехал туда в начале февраля 1797 года и пробыл до первых чисел мая. Жил также в доме дяди.

Тогда в Москве было особенно многолюдно и весело, по случаю [602] коронации покойного государя Павла І-го. Шествия высочайшие, вахтпарады, праздники дворские были для меня, как явления новые, очень занимательны.

На возвратном пути повозка моя, от тяжести ящиков с астролябиями и скорой езды, так порастряслась, что требовалось для починки ее дней трех. Мне не хотелось останавливаться, и притом вид Волги в Нижнем Новгороде в прекрасную янскую погоду так приятен; путешествие водою давно так меня прельщало, удостоверения, что оно непродолжительнее будет езды почтовой, так были сильны, что повозка моя тотчас очутилась на судне.

Не смотря на то, что случился вскоре сильный и противный ветер, что простояли мы на одном месте около суток, я не жалел, что предпринял плавание. Дней чрез пять достигли мы устья Казанки, где перегрузясь с повозкою в лодку, приплыл я Булаком прямо к дому дяди Ивана Савича, у которого и расположил свое житье.

Глава IV.

Однажды между разговорами сестра моя двоюродная Елисавета Ивановна сказала, что в приходе их показалась недавно девица хорошенькая, по фамилии Ясинская. Вскоре потом я сам эту девицу у обедни увидел и на вопрос сестры «каковою ее нашел», описал какие-то ее недостатки. Чрез несколько дней пришей от должности домой к обеду, нашел я Надежду Алексеевну Ясинскую вместе с матерью у моей тетки. При сем свидания и уже не заметил недостатков. Тетка с сестрою в последних числах июня поехала в Москву.

Бродя ввечеру 28 числа по городу, я встретился на Петропавловской горе с Н. А. и ее матерью, возвращавшимися домой из Петропавловской церкви от всенощной. Как поклонился я, меня спросили, когда тетка поехала; отвечая на сие и рассказывая при том, что я их версты за три провожал, что отправились они не прямо в Москву, а заедут еще к племяннице своей в Ядрин, я прошел с ними до самой их квартиры, бывшей на Вознесенской улице, позади дома моего дяди. Тут простясь, я еще остановился и увидел, что, входя на двор в калитку, оглянулись. Долго, может быть, застенчивость моя не допустила-б меня переступить самому чрез эту калитку, ежели-б случай, которого однакож я искал, не помог. [603]

Сила Григорьевич Григорович, хлебосол казанский, добрейший и очень веселый человек, шел однажды вместе со мною от обедни. Мы прошли мимо калитки, а поровнявшись с окнами, поклонились. Сопутник мой сделал, как давнишний знакомый, какой-то шутливый комплимент. Нас пригласили, как и ожидал я, на перепутье.

Я и взошел, и сидел, и говорил, помнится, очень неловко. Принимая чашку кофе, рука моя так задрожала, что едва чашки не пролил,  —   положение, в каком никогда прежде не бывал! Отважился однакож с сего времени являться везде почти там, где они бывали, большею частию в церквах у обедни, у всенощной, а иногда и у них.

В Казань из пустыни Семиозерной, которая в 18 верстах, приносят ежегодно 26 июня, на целый месяц, икону Богородицы. Я был в соборе в тот день, в который икона обратно относима бывает. При выходе из церкви встретился с Н. А., и заметив намерение идти за иконою, я ее повел и дошел таким образом нечувствительно до монастыря Кизического, который в трех верстах от Казани. Тут сели они в свой двуместной экипаж; а я вспомнил, что и мне надобно возвращаться и что никакого экипажа со мною не было. Большая часть знакомых уже разъехалась. Едва было не пришлось мне в самый жар и одному пешком идти. Но по счастию увидел, что две дамы-старушки еще только в карету садятся; я их не коротко знал, карета была двуместная, староманерная и парою. Однако заметив напереди скамеечку, подскочил я к старушкам и они так были добры, что сжалились надо мною и меня подвезли.

Но увы! предмет, составлявший все благо моей жизни, уж более не существует! Горестно теперь говорить о нем с подробностями. Скажу кратко: обстоятельства мои, ее обстоятельства, жестокие обстоятельства, слишком полтора года соединению препятствовали.

Между тем, я как только мог часто у нее бывал. В июле 1798 года, приезжал нечаянно к ним в деревню, Бурцовку по названию, за Камою, близь сел Мурзихи, Болохчина и Алексеевского. Другая подгородная деревня Новоцарева, где она росла, не задолго пред тем была, к великому ее сожалению, продана.

18-го февраля 1799 года, мы обвенчались, в церкви Св. Варламия, у священника которой нанимаема была тогда квартира, куда [604] из дому дяди я и переехал. Отцем посаженным был дядя, а матерью  —  моя сестра родная 19.

Опишу некоторые случаи, при исполнении мною по Казанской губернии дел, встречавшиеся и еще в памяти оставшиеся:

В декабре 1797 года брал я начало отводу пожалованных г. Донаурову рыбных ловель по реке Каме на 18 верст, близь слободы Рыбной, при урочище, Плаксивый камень называемом. От самого верха очень высокого берега до подошвы, а в ширину сажен на девять простирается сей весь ноздреватый камень, из которого чрез тысячи скважин бьет вода во всякое время непрерывно. Сколько блеску, особенно при солнечном или лунном сиянии! Поражен я был таким великолепнейшим произведением природы.

В справедливости поговорки: глупому сыну не в помощь богатство, в истине, что может быть один, при большом имуществе, бедняк, а другой, при посредственном, богат, очень удостоверился я, имев в 1798 году в препоручении по Казанскому уезду дело помещиков Н..... и В.....

У первого, кроме крестьян в других губерниях, в окружности Казани тысяча душ. В городе дом, довольно большой и крепкой, который более десяти лет стоит без полу, без печей; для приезда же есть на чердаке чулан, куда и посещающие егв принимаемы бывают. На вопрос, для чего не отделывает дома получал я ответ: «постой поставят». Пребывание его почти всегдашнее в селе К....ве, верст 30 от Казани.

Тут в занимаемом им доме нет ни одной почти рамы с крепкими стеклами; печи развалившиеся, без заслонов. Ветер, точно как совсем в пустом доме, дует из окон и из труб очень свободно чрез все покои; есть стулья, но без подушек, а вместо их положены дощечки. В самой большой комнате поставлен стол предлинный, за который собираются во всякое время [605] крестьянские ребятишки учиться грамоте; в другой работает кузнец или слесарь. Соседство такое равно очень может подать идею об опрятности дома и спокойствии его для житья.

По счастию моему погода была тогда хорошая. Намерение однакож жить современем в большом каменном доме и на обширном открытом месте хозяин имел. Он показывал мне предполагаемого здания план, по которому и построил уже прежде всего, чтоб вы думали?  —  ворота, а к закладке одного флигеля приступил уже года через три; забора же округ двора совсем еще не было. Крестьяне его в самом жалком положении, но пожаловаться, чтоб он обременял их излишне занятием по хлебопашеству, не могут; а всегда однакож в работе, и очень трудной. Какой же? Вдруг господину приходит мысль, чрез такое-то место провесть канал, тут-то вырыть пруд, здесь, для хорошего вида, поставить домик.

Тотчас, не разбирая: рабочая-ль то пора или нет, наряжаются крестьяне, крестьянки из всех деревень; роют месяц, два: рубят лес, возят, строят. На другой год каналы, пруды зарывают или недоконченные оставляют; домики недостроенные бросают, а все то или подобное уже в иных местах делать предпринимают, и также чтоб после бросить. Далее, ныне из таких-то селений в такие-то крестьяне переводятся, а после  —   возвратный поход им объявляют.

Не смотря на то, что в дачах своих имел земли очень достаточное количество, жадничал во время межевания воспользоваться из соседственных дач землею, и потому заводил споры. Но пожертвовав знатною суммою на хлопоты по сим делам, не только не успел чужого приобресть, а еще некоторой части собственности лишился. После всего того нельзя удивиться, что он нажил очень большой долг.

Другой помещик В........, будучи весьма небогат, купил поместье Т......, из 300 душ состоящее (1816 г.), родственника своего М......, с принятием на себя его долга тысяч сорока, и живет прямо барином. Все, что только ни попадалось мне на глаза: дом, прислуга, сад, колодези, мельница, в порядке наилучшем, устройстве самом удобнейшем; крестьяне не мало не изнурены, а доход доставляют очень большой, так что он года в три успел уже более половины долгу заплатить. Как справедливо было-б, отобрав все имение от первого, отдать другому.

Лучший по приятности вообще местоположения уезд Казанской губернии есть Мамадышский, в котором я находился 1800 года [606] с августа по ноябрь месяцы. Тут нет ни одного почтя селения, которое окружено не было бы изящными красотами природы: горами высокими, крутыми, из которых бьют ключи, реками быстрыми, лесами дремучими, долинами пространными. Действию вод тамошних должен отнесть, что я возвратился в Казань гораздо здоровее, нежели каков поехал.

Большую часть жителей сего уезда составляют татары и вотяки; живут и те и другие очень опрятно и в изобилии. Из сих деревенских татар есть столь богатые, что имеют дома каменные в два этажа, лучшую мебель, посуду прекрасную, фарфоровую и фаянсовую, лошадей рублей по тысяче и более; строят в своих селениях училища каменные и их содержат; посылают в Бухарию и Хиву за товарами, которые после продают на Макарьевской ярмарке и в других местах.

Касательно самой Казани присовокуплю некоторые замечания. В окрестностях оной, на прекрасном местоположении, находятся монастыри: Воскресенский, при котором архиерейский дом с садом и оранжереею, и Зилантов, около которого в норе, как баснословят, жил змей Зилант, черный с красными крыльями, герб царства казанского представляющий; также пустыни: Семиозерная и Раифская. Есть селение в семи верстах на нагорной стороне Волги, Услон называемое, до которого жители казанские своих приятелей, в Москву или Петербург отъезжающих, нередко провожают, как и мне самому случалось.

Тут отбирали мы бывало сами пойманную лучшую рыбу и яри изобилии вин, лимонов, варивали уху. Местом летних веселостей были также: сад К. Болховского, при Арском поле, Подсека, загородный дом Спасского архимандрита, и сад при монастыре Воскресенском.


Комментарии

1. Служил деньщиком при государе Петре I, а после каммергером. В бумагах моих есть его руки записка к Федору Ивановичу, которая и помещена далее в приложениях.  —  А. Т.

2. Дана мне, по прошению, из экспедиции кремлевского строения 1804 г. октября 5-го дня.  —   Ф. П.

3. Состоял в конце села сего названия, известного особенно по бывастому тут виною катанию, близь соборной церкви во имя Покрова Богородицы и при ручье, в реку Яузу впадающем. Как дворец, так и остатка беседок в саду существовали еще в 1805 году, когда я был в Москве

4. Большею частию от отца моего.  —  Ф. П.

5. Память сего святого совершается 27-го июля, в который день 1714 года государем Петром I одержана над шведами победа и взяты фрегаты при Гангуге и при Гренгаме. По сему случаю и церковь в Петербурге близь Фонтанки на Моховой (sic) улице построена.  —  Ф. П.

6. О точном времени кончины бабки моей можно-бы справиться во надписи на ее надгробном камне в Невском монастыре. Его в 1819 г. уже не найдено.

7. Сестра родная деда моего. Она жида у нас. Умерла около 1783 года, как мы жили на Николоямской улице, в доме бывшем г. Стурма.  —  Ф. П.

8. Сии вотчины, жалованные государем Петром I, состояли в нынешней Тамбовской губернии и той-же округе из сел: Спасского, Большая Талинка тож, Анастасьевского, Бондари тож и пр.  —  Ф. П.

9. По прозванию Смирной, купец. Он был родной брат деду Федору Ивановичу, по матери. Умер около 1784 года. Дом его состоял во второй Мещанской улице, против церкви Адриана и Наталии. Его дочери были в замужестве за купцами: Александра   —  Иваном Семеновичем Шараповым; Анна   —  Андреяном Алексеевичем Анцифоровым, и Авдотья  —  Иваном Еремеевичем Цызыревым. Сия последняя и мужья ее, первый и второй, умерли около половины 1790-х годов. Анна вышла замуж вторично за штаб-лекаря, по прозванию Смоленского. От ее первого мужа сын остался. Ее дом каменный, в два этажа, на Малой Екиманке. Дочь Александры   —  Марья, в замужестве, но не помню за кем.

10. Его отец управлял имением царицы Парасковии Федоровны. Приказ к нему за ее подписанием хранится у моего дяди. Владимир Иванович служил до маиорского чина в военной службе, а после в московской полицейской канцелярии судьею. Женат был на трех: первой  —  Афимии Михайловне Голчиной, от которой рождены мать моя и еще дочь Марья; второй  —  Анне Ивановне Дурновой, от которой сын Дмитрий, и третьей  —  Марье Андреевне.

11. Сельцо Лесково и деревня Навольнова прежде состояли в бывшей Владимирской провинции, а ныне Рязанской губернии в Егорьевском уезде. Оные селения и, сверх того, деревни: Жошково, что ныне село Знаменское, Федотиха и Горки, в которых тогда было слишком сто душ и при которых земли состояло тысячи четыре десятин, купленные дедом пополам с бабкою, в начале 1740-х годов, из коллегии конфискации за 950 рублей.

12. Она вскоре после сестры своей вышла в замужество за Ивана Савича Ильина. Скончалась 1803 года в начале декабря. Остались дети: сыновья Николай, Дмитрий и Василий и дочь Елисавета.  —  Ф. П.

13. Сей дом сгорел в 1810 году. На том-же самом месте я такого-же расположения построен на другой год, покойником родителем моим, новый дом.

14. Скончались в Москве: сестра в 1786 году, а дед в 1787 году. Погребены в Знаменском.

15. Она была приданого девкою матери моей, нянькою всех детей, казначеею. Умерла незамужнею в Москве, слишком 50-ти лет. Родительница моя получила сие известие в деревне будучи 1792 года летом, с крайним прискорбием. Услуги ее пребудут нами незабвенны.

16. Тут родился брат мой Сергей 1781 года мая 17-го. По 1797 год он числился в гвардии унтер-офицером, а в том году был с прочими малолетними исключен, вступил в Ярославский мушкетерский полк. Теперь (1816 г.) он служит штабс-капитаном в 55-м Егерском полку. Женился около 1806 года Черниговской губернии Козелецкого уезда в селении Кобыжче, на дочери статского советника Симоновского  —   Пелагее Петровне.  —  Ф. П.

17. Она была двоюродная тетка отца моего, по первом муже Салтанова, а по втором  —  Рубанова. Известный стихотворец Василий Григорьевич Рубан, служивший при князе Потемкине и потом по иностранной коллегии, коллежским советником, был ее пасынок. Она часто подолгу у нас гащивала, а жила в Покровском у купца Алексея Цветнова, который женат был на ее племяннице. Умерла около 1792 года.  —  Ф. П.

18. Дорогою она почувствовала расстройство желудка; происшедшего от того п….. старания врачей не могли остановить.  —  Ф. П.

19. От брака Фед. Пант. Печерина с девицею Ясинскою было 12 человек детей, из коих только двое: сын Федор и дочь Вера пережили отца, скончавшегося в 1835 г. в Москве, в должности члена межевой канцелярии. Сын Федор (род. в 1807 г.) воспитывался в школе гвардейских подпрапорщиков, служил лейб-гвардии в Московском полку, потом в штабе великого князя Михаила Павловича: в 1848 г., в чине полковника, вышел в отставку и умер холостым в половине 1850-х годов, в Одессе. Дочь Федора Пантелеймоновича  —  Вера Федоровна (род. в 1800 г.), по смерти отца, вышла замуж за сенатора московских департаментов Николая Яковлевича Трегубова, человека преклонных лет, и скончалась в 1852 году в Москве.   —  А. Т.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Федора Пантелеймоновича Печерина, 1737-1816 гг. Записки о моих предках и о себе, на память детям в 1816 году сделанные // Русская старина, № 12. 1891

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.