№ 19

РЕЧЬ О ПОЛЬЗЕ НАУК И ХУДОЖЕСТВ, ЧИТАННАЯ СТЕПАНОМ КРАШЕНИННИКОВЫМ, БОТАНИКИ И ИСТОРИИ НАТУРАЛЬНОЙ ПРОФЕССОРОМ В ПУБЛИЧНОМ АКАДЕМИЧЕСКОМ СОБРАНИИ СЕНТЯБРЯ 6 ДНЯ, 1750 ГОДУ

До отправления должности, которая препоручена мне при нынешнем торжестве, касаются два обстоятельства, почтеннейшие слушатели! Благоугодить пресветлому дни высочайшего тезоименитства ее императорского величества, всемилостевейшей нашей государыни, и представить о пользе наук и художеств. В первом состоит наивящшее исполнение академического регламента, по которому сей день, яко посвященный всепресвятлейшей монархине нашей, прославлением имени ее препровождать должно; и желание Академии, которая высокоматерним ее призрением будучи приведена в сие цветущее состояние, всеми мерами о том наипаче старается, чтоб при всяком случае засвидетельствовать прещедрой покровительнице всеподданнейшую благодарность с искренним своим благоговением. А во втором особливое его высокографского сиятельства Академии наук господина президента изволение, которому угодно было определить сию пристойную нынешнему торжеству материю. Ибо по представлению пользы наук и художеств представляется купно и прозорливость всеавгустейшей государыни нашей, которая, ведая совершенно о пользе от наук происходящей и желая подданным своим в ней участия, Академию наук и художеств восставить соизволила.

Первая часть должности моей сколь важна и сильна возбудить в нас познание неизреченного божьего о России благоволения в прославлении ее премудрыми [226] государями, столь и трудна к исполнению. Ибо кто может достойными похвалами превознесть имя толь великой монархини, которая и славою родителей, и собственными своими делами удивляет весь свет? Где не известно имя государя императора Петра Великого и где чудные дела его не прославляются, о которых непонятном множестве, кроме побед, одержанных им над страшными Европе неприятельми, кроме возвращения наследственных земель российских, бывших у них многие годы во владении, кроме странствия его в чужих краях от любви к отечеству и неизреченных трудов, подъятых за благополучие подданных, свидетельствует слава российского народа, наполняющая вселенную, ужасная неприятелям и полезная союзникам морская и сухопутная сила, военные и гражданские права, хранящие целость государства, учреждение комерции, способствующей к удовольствию в жизни, рачение о науках и художествах, распространяющих славу и пользу владения, великолепное здание городов и другое, как до безопасности, так и до украшения принадлежащее строение, словом все, что есть в России достохвального, полезного или достойного примечания. Где не превозносятся добродетели великодушнейшей государыни императрицы Екатерины Алексеевны, которыми она, споспешествуя премудрому своему супругу во всяких его обстоятельствах к удовольствию, как например в полезных предприятиях к утверждению, в радости к совершенству, в трудах к облехчению, в опасных случаях к охранению, в праведном его гневе на преступников к милосердию, всех его почти дел была участницею при жизни, а по преставлении его всю тяжесть государственного правления восприять изволила, будучи к тому предизбранна и увенчанна рукою пользовавшегося здравыми ее советами? Славно и достойно великой монархини называться дщерию таковых родителей. Однакож вящще прославляют всеавгустейшую государыню нашу собственные дела ее, которыми она показывает, что и владение, и добродетели обоих родителей ей наследные. Кто не признает в ней мужества Петра Великого, воспомянув не удобоверимое на престол возшествие? Кто прозорливости его не припишет дщери и не удивится высокоматернему ее о спокойстве и будущей безопасности государства попечению, видя избранного наследником короны государя великого князя, ¹ великому своему тезоименитого и [227] сочетайного с достойнейшею супругою, и именем, и качествами государыне императрице Екатерине Алексеевне подобною? Кто великодушнейшей матери ее не превознесет в ней щедрот, представя, кроме безчисленных других, нас самих, в науках упражняющихся в пример ее щедролюбия? О равных же обоим великим родителям добродетелях ее свидетельствует ревность к богу и благочестие, мудрое государства правление, рачение о правосудии, попечение о истреблении беззакония, милосердие к падшим в преступление, не выключая и самих оскорбителей величества, и множайшие иные дела, к славе священнейшего ее имени принадлежащие и споспешествующие всеобщему нашему благополучию, к которым подробному изчислению приступить не дерзаю, признавая сие дело силы мои превосходящим. Исократ, ² славной греческий ритор, век свой упрожняясь в красноречии, которого было более ста лет, за великой труд признал дела некоего кипрского владельца, которые, однакож, были весьма умеренны; какую ж бы он должен был чувствовать тяжесть при описании дел толь великой в свете государыни? Чего ради в неисправлении сей части моего дела и в неудовольствовании желания его высокографского сиятельства и Академии тем больше надеясь извинения, чем меньше сравнения между императрицею всероссийскою и одного малого города владельцом и между славным ритором и не имеющим участия в красноречии, приступаю ко второй части моей должности, то есть к предложению о пользе наук и художеств.

Блаженство и бедность рода человеческого единственно зависит от разности просвещения разума. Сколько кто может постигать истину, столько приближается и к сущему своему благополучию. Что о своей гибели никто не старается, в том нет никакого сумнения, ибо не токмо нам, но и всем животным свойственно иметь попечение о своем удовольствии. Однакож мы видим, что один то почитает полезным, от чего другой, сколько возможно, убегает. Например, есть такие филозофы, которые за верх всего человеческого благополучия почитают роскошь, а другие вменяют ее за пагубу. Что ж причиною сему их об одной вещи несогласному мнению? Не то ли, что одни большее имеют понятие о сущей пользе и ведают, что все недостойно человека, что ему перед людьми объявить стыдно, а другие не постигли сего таинства и [228] прельстили себя лжею под видом правды. Но с здравым рассуждением никто естественно не раждается. Я думаю, что славнейшие! филозофы с начала жизни и о бытии своем на свете не ведали. Разум наш купно с телом будто возрастает, получая час от часу большее познание; а напоследок как тело в некоторые годы приходит в меру, так и он, обняв все по обстоятельству воспитания, заключает мнение, или ложное, или справедливое, о совершенстве своего благополучия и держится его по большей части непременно. И сия есть притчина, что люди чем старе, тем бывают неспособнее к новому делу.

Естьли кто воспитан в земледельстве, тот почитает за высокую степень своего знания и за лучшей способ к удовольствию, когда он о всем по своему состоянию не токмо не меньше своих товарищей знает, но может еще что-нибудь и вновь придумать. Нет ему нужды ведать, Солнце ли или Земля обращается, или есть ли такие люди, которые в рассуждении нас вниз головами ходят. Скажи ему, что луна грубое тело, а не светлое, век не поверит, хотя ему как ни толковать ясно. Не много ж размышляет он и о том, что делается в государствах, что к их приращению и славе потребно, но доволен он тем, когда знает, что у него есть семена на будущее лето, есть чем содержать себя зиму с домашними и будет, чем заплатить подать.

Много есть и таких народов, которые в толь глубоком невежестве и заблуждении находятся, что трех перечесть не умеют без пальцов. Богу приписывают свойства, какие грубому человеку предосудительны, и для того не токмо не воздают ему никакого почтения, но временем и поносят от неистовства. О душе своей не имеют ни малого понятия. Полезным почитают, от чего не опасаются очевидной погибели, чего ради все их почти добродетели состоят в удовлетворении страстям своим, вящшее же добро в праздности с объядением. Подобны разуму их и художества, ибо оные ничто иное суть как бедное рукоделие, к зверскому их житию принадлежащее. Но с каким трудом, с каким продолжением времени и те бывают, весьма трудно поверить. Кто подумает, что лодку, которая подымет четырех человек, три года делать надобно или чтоб к заготовлению пряжи на сеть дватцети сажен требовалось времени зима целая, однакож сие самая правда. ³ Что здесь разумной твари достойного или [229] приличного образу божию и подобию, какая разность от безсловесных животных, разве та, что они не имеют толь неистового мнения о творце своем. Но они почитают житие свое благополучным и думают, что такие мнения их справедливые. ⁴ Из чего довольно видеть можно, сколько разум наш заблуждает и в какие напасти нас вводит, ежели имеет худой пример, чему следовать. Напротив того, с добрым предводителем можем мы взойти на самой верх человеческого совершенства, можем основательное понятие получить о себе самих и о твори и от того возвыситься до познания божиего, можем постигнуть таинство, в чем состоит вред и сущая польза, и тем учиниться истинным образом божиим и подобием. Когда мы знаем притчину, для которой созданы, и знаем свое преимущество пред всею земною творью, тогда способность имеем вымышлять, что каким образом употребить к пользе жития нашего, к спокойству, к облегчению трудов и к безопасности. Ибо все, что мы ни представим из великих или хитрых дел человеческих, суть плоды просвещенного разума.

Предводитель же как ко всякому искусству, так и к просвещению разума есть учение, которое вообще филозофиею называется и которое по важности своей издревле почиталось средством благополучного человеческого состояния, по свидетельству и священных, и светских книг авторов. Все книги Соломоновы похвал его преисполнены, между прочим же инде так оно возвеличено, что представляется держащим в деснице долголетие, а в шуйце богатство и славу. Подобное тому пишут о нем и язычники, ибо не инако называют его, как предводителем к добродетелям и к удовольствию, себя же негодными в жизни без его способствия.

Истинну сего мнения может вся Россия засвидетельствовать, своим примером представя себе прежнее свое состояние и отмену, которая последовала с тех времен, когда блаженной вечнодостойной славы государь император Петр Великий по истинной своей отеческой любви своей к подданным начал трудиться о введении в свое государство наук и художеств. Можно ли прежней порядок сравнить с нынешнею исправностью в государственном правлении? Такое ли тогда было искусство в политике, как ныне, и такая ли способность и великолепие в здании? Та ли храбрость, учение и ополчение [230] сухопутного войска? Ибо о флоте и упоминать нечего. Тогда мы с нуждою барки делали, а ныне не токмо в столице, но и по отдаленным местам корабли строим. Тогда и по рекам плавали с опасностью по нужде, а ныне с добрым успехом ходим не токмо по ближайшим морям для охранения отечества, но и по самому окиану, не тающими льдами покрытому, изискивая неведомые и край света лежащие земли для единого своего прославления. Сколько же мы прежде имели фабрик, сколько рудокопных заводов? Не покупали ли того дорогою ценою, чем ныне других снабдеваем за излишеством? Не вышло еще из памяти, что предки наши и того войною доступать принуждены были, чтоб к ним свободной был пропуск купцам с продажным оружием, хотя при них столько же железной руды в России было, сколько и ныне. Медь и серебро в наши времена плавить начали. А вящшее драгого сего металла сокровище купно с золотом всемилостивейшей нашей государыни щастием и рачением обретено. Но всех тогдашних недостатков в рассуждении нынешнего состояния и изчислить нельзя, довольно объявить в сокращении, что Россия, которая прежде во множестве войск своих была бессильна и при несказанном во всем изобилии во всем недостаток претерпевала, ныне тщанием премудрых монархов, просветившись учением, в противной тому вид преобразилась.

Какое ж филозофия в том, что объявлено, имеет участие, надлежит сообщить некоторое изъяснение. Ибо может показаться невероятно, чтоб такие дела, которые изрядно отправляются без филозофов, от ней зависели, особливо же, что мастерства и фабрики не стоят и с однеми не умеющими грамоте, а к плавлению металлов способны и не дальнего учения люди. Сие сумнение не может прежде отвращено быть, пока не будет предложено, что филозофия, что ее должность и к чему она склоняется. И того ради объявлю я о том в сокращении.

Филозофия определяется от некоторых познанием всего возможного, поколику оно збыться может, и разделяется на две главные части — на теоретическую и практическую. Первая показывает во всех телах чувствительных бытность, качество, количество, движение и все, происходящее из того явления, и называется физикою, основание же имеет на математике. Вторая руководствует к познанию сил разума нашего, пределов его, должности [231] нашей к богу, монарху и ближнему, обязательство к самому себе, к дому своему, к сродникам и прочая и называется филозофиею нравоучительною, которой, так как и всему разумению, преддверие — логика.

Но из сего разделения ничего еще не видно, чтоб филозофия полезна была в государстве, и для того возмем в рассуждение некоторые части частей ее.

Из физических наук астрономия, которая упражняется в наблюдении течения светил небесных, первою почитается. Смотреть в трубы на небо кажется не великая прибыль; кажется, что Солнце, Луну и звезды видят и не астрономы, кажется, что в них нет другой пользы, как токмо что Солнце есть светило дня, а прочие — нощи, от всего же того едино бывает человеческое утешение, а богатства с неба не падает. Но ежели обстоятельнее о том рассудим, то совсем отменится сие мнение. Всякому довольно известно, сколь нужно есть разделение времени на годы, месяцы и проч., однакож сей недостаток принуждены б мы были терпеть, ежели б астрономия трудами своими не наградила. Сколько ж она способствовала полезнейшей в свете навигации показанием способов, коим образом узнавать долготу и широту места. Кто бы без того мог отважиться предать себя открытому морю, не ведая, как узнать, когда и где он находится? Сие можно видеть из различного состояния прежнего мореплавания с нынешним, которое по мере приращения астрономии переменялось. Прежде сего океан почитался пределом света, но потом целая часть света изобретена, да и поныне многие неведомые земли открываются. Какое же тем приобретено человеческому роду благополучие, свидетельствует все привозимое оттуду сокровище и все до удовольствия в жизни касающиеся потребности, которыми пользуется весь свет чрез коммерцию. Чего ради не без причины можно сказать, что сие сокровище получено с неба посредством астрономии и что есть иная польза в телах небесных, кроме той, которую мы знаем.

Какая состоит надобность в географии и сколько она споспешествует к безопасному путешествию и взаимному сообщению с отдаленными народами, представляя на одном листу всего света изображение и показывая, где какое государство находится, сколь велико его пространство, где границы и с какими людьми соседство, оное всякому [232] рассудить можно; однакож бы она не могла нам принесть настоящей пользы, ежели бы в исправности мест положения не имела помощи от астрономии.

Но положим, что новые земли могли сыскаться и без астрономии, положим, что без ней и мореплавании, и география исправны, однакож то неоспоримая правда, что знающие сию науку знают премудрое строение мира, могут определять место планет на каждое время, могут предсказывать их соединение, противостояние, восхождение, захождение, затмение Солнца, и Луны, и других планет и их спутников. Какого ж сие душевного утешения причиною, какое руководство к познанию божией премудрости? От одного взору на пространство неба с его украшением можно получить некоторое понятие о величестве творца и о непостижимости его разума, но естьли представить неизмеримое расстояние неподвижных звезд, величину планет, определенное время их обращения вкруг своего центра и различие дальности путей их по дальности расстояния от Солнца, тогда открывается дивное позорище, приводящее в восторг и изумление, тогда бывает ясное доказательство, сколь непостижим создатель; когда число созданных им целых тел странной величины не постигается, тогда пленяемся в большую любовь божию и с благоговением удивляемся таинству его благоволения о роде человеческом; когда рассуждаем по тому, коль великий творец и коль малых животных не презрил удостоить образа своего и подобия, которых все место селения не может пунктом назваться в рассуждении всей небесной тверди.

Но как астрономия другим наукам способствует, так и без вспоможения других обойтиться не может. Ибо все они поелику части одной философии, подобной членам человеческого тела союз имеют и равное участие в действиях по взаимной близости или отдалению. Так, например, астрономия, как выше показано, служит к исправности географии; напротив того, оптика — к ее совершенству, все же до самых вышних и нижних частей математики простираются, медицине нельзя миновать без механики, химии и натуральной истории, политическая география натуральной же истории необходимо должна касаться, и таким образом все толь твердо соединяются, что одна без другой не может быть в настоящей своей силе и исправности, так что ежели их разделить порознь, [233] то столько ж они бесполезны будут, сколько в соединении плода приносят. Возмем от астрономии оптику, лишится зрительных труб, которыми она приобрела вящшее свое совершенство; отимем другие части математики, на которых она основана, останется только то, чтоб глядеть на небо простыми глазами и утешаться одним зрением без всякой пользы. То ж разумеется и о других науках. Чего ради и надобность всех наук к совершенству философии столь же велика, как и всех членов и составов к совершенству человеческого тела.

Не меньше астрономии способствовали к блаженству жития нашего и другие математические науки; ибо они нам изобрели меру, вес и счисление, они регулярное строение городов, крепостей и другого здания, ими найдены нужные к атаке и обороне махины, их благодеяние, что мы можем малою силою подимать великие тяжести и исправлять то водою или животными, что надлежало делать великим множеством людей с несносными трудами. Времени не достанет к подробному всего исчислению: все художества, все манифактуры и фабрики — дел их свидетели. Сколько ни есть махин в них, сколько ни есть частиц, из которых они составлены, все то ими изобретено и все на правилах их утверждается. Но все способы к удовольствию нашему и все щастие наше тогда нам приятно, когда в здравии находимся, которое однакож бесчисленными образы повреждается. Чего ради медицина, которая печется о сохранении его и о возвращении утраченного, не может быть не столь потребна в роде человеческом, сколь любезно всем свое здравие. Впротчем, о преимуществе ее пространно предлагать излишнее дело, ибо господин Бургав, профессор той науки предложил в речи своей о всем обстоятельно.

Земная тварь тем достойнейшая есть человеческого рассуждения, чем ближе глазам нашим предложена. Творца ли мы хотим познать от твари, возмем какую-нибудь былинку, которую мы топчем ежедневно ногами, ее премудрое строение, ее непонятное множество частей и нежность их, ее красота цвета, жизнь и способ к порождению себе подобной удовольствует наше желание. Или представим себе животное, которое увеличивательными стеклами усматривают и которое составляет тысящную часть того пункта, до которого зрение наше простирается; рассудили, что когда оно живет, то имеет и все [234] потребности как к житию, так и к удовольствию; можно ли же нам понять нежность внутреннего частей их сложения, тонкость жил и нервов и других к движению толь субтильной махины надлежащих потребностей? И из самой оной непонятной малости вещей, которые творцом как великие махины устроены, не признаем ли премудрости его непостижимой? Самое различие несказанного множества тем натуральных, несходство нравов в животных, их житие, економия, хитрости, способы к защищению себя от неприятностей, пременение несекомых во многие виды, свойство произрастающих, фигуры плодов их и семени довольны будут уверить нас о неизреченной глубине его разума. Естьли же желаем удовольствия в жизни, вся сия тварь для того устроена. Ею составляется вся наша економия, вся комерция и вся медицина. Однакож мы столь малым числом доныне пользовались, что известное нам не могло с неизвестным сравниться. Притчина тому, что мы все презирали, от чего или вреда, или пользы не видели. О червях, которые в Голландии источили сваи, тогда знать пожелали, когда они тамошним жителям зделали толь великую опасность. О саранче потому одному мы ведать принуждены были, что плоды поедает и многим бывает причиною голоду. Равным образом шелковые черви или пчелы тем одним заслужили себе великую славу, что одних паутины, а других соты употребляем. Недавно еще усмотрен сей недостаток, и подал причину к большему о истории натуральной рачению, которое толь добрым успехом награжадается, что не проходит ни одного века, в которой бы не сыскалось чего к приращению нашего удовольствия. Напоследок и то примечено, что ежели не известно, какие натуральные вещи дома находятся, то немалым иждивением и трудами получаются из дальних мест, которых у себя изобилие. Однако знатной части натуральных вещей, которыми ныне пользуемся, употреблять бы нам не можно было, ежели бы не способствовала к тому химия и не изследовала их свойства. Чего ради все бы металлы лежали втуне, не имели бы мы лекарственных составов и различных красок, не имели бы драгих сосудов и пороху, что ныне паче всего потребно к защищению. И потому во всем военном ополчении, во всех нужных инструментах и махинах, во всех сокровищах и во всем великолепном украшении имеет она знатное участие. [235]

Не можно сумневаться, чтоб между потребностьми жития человеческого ничего не нашлось, чтоб не от наук вымышлено было. Нужда делает остроумными. Известно, что самые дикие народы имеют по обстоятельству состояния своего потребное к содержанию. Кто бы подумал, что без железа обойтись можно? Однакоже есть примеры, что камень и кость вместо того служит на топоры, копья, стрелы, панцыри, и прочая. Камчадалы, не учась физики, знают, что можно огонь достать, когда дерево о дерево трется, и для того будучи лишены железа, деревянные огнива употребляют. Искусство же показало им, что есть, варить можно и в берестеной, и в деревянной посуде. Чего ради все мастерства и художества по большой части от простых и самых бедных начал имеют происхождение. Так, например, строение кораблей, без сумнения, — от лодок, архитектура — от шелашей, и прочая, а потом разумными людьми час от часу приводились в лучшее состояние, пока напоследок пришли в совершенство нынешнего времени. Но можно ли думать, что все ныне в таком состоянии, что не требуется никакого к тому поправления? Есть еще во всем такой недостаток, что для награждения его не жизнь человеческая, но многие веки потребны.

Усмотрено сие мудрыми государями, и для того заведены везде академии, чтоб им об одном приращении наук стараться, от которых исправности зависит и во всем исправность. Но изобретения новые не легко достаются. Много проходит времени и много поту изливается, пока сыщется в чем-нибудь правда. Блоки и винты ныне кузнецы и плотники делают, однакож много веков между тем прошло, пока некоторой филозоф в изобретении их показал свое остроумие. Печатание книг, пороховое дело, зрительные трубы, зажигательные стекла и другое тому подобное в недавные времена вымышлены, хотя науки и издревле были. Однакож сколь похвальны бывают самые изобретения, столь маловажными почитаются к тому дороги. Настоящее состояние от многих почитается всегда толь совершенным, будто б ни в чем большей исправности быть нельзя было, и для того все предприятия за пустое вменяются по тех пор, пока важность их не явится на деле. Смешно кажется, когда физик записывает премену погод со всяким прилежанием, но ежели б сыскалось правило, как их наперед узнавать, [236] то б, без сумнения, великой чести удостоилось, для того что перемена в самом здравии нашем немало от того зависит; знающему же, что последует, можно от вреда предостеречься. Ежели химик какие материи распускает, соединяет, гонит, плавит и при том записывает всякие явления, дело не в дело почитается, пока искомой важности не последует. Тот же порок приписывается и других наук способам. За одну скверность вменяется, когда анатомиком трупы разнимаются, и за безделицу, когда ботаник в описании трав и примечании сложения частей их упражняется, однакож то бы хулы не заслужило, ежели бы один показал надежнейшей способ к исцелению, а другой, как всякого произрастающего узнавать силу, ибо всяк в случае нужды желает искусного доктора и всяк знать, к чему та трава или другая полезна. Но как большего искусства, кроме анатомии трупов человеческих или других животных, получить нельзя, так и к познанию силы в травах сия есть безопаснейшая дорога, а ежели б всякую траву опытом изведывать над людьми, то б много вреда им могло причиниться. Изследование же опытами, утвержденное над животными, весьма ненадежно, для того что есть такие произрастающие, которые животным вредны, а людям полезны, а иные животные употребляют, которые самой яд людям.

Не всякое же дело от того приводится к окончанию, от которого начинается, но один, следуя стопам другого, всегда в нем поступает дале. И ежели бы никто не предпринимал таких дел, которых совершить не надеялся, то б род человеческой лишен был большей части всего своего нынешнего удовольствия. Что начато, тому совершиться почти завсегда можно, хотя не в один век, так во многие, а что отлагается, оное всегда еще начинать должно. И для того доброе начало за половину всего дела почитается. Естьли бы блаженной и вечно достойной памяти государь император Петр Великий для того отложил в исправлении своего владения предприятие, что не было надежды совершиться по его желанию, то бы еще мы были в прежнем состоянии, которым ныне гнушаемся. И дерева не с тем завсегда сажаются, чтоб самим пользоваться плодами их. И сокровища для потомков наипаче приобретаются. Сколько ж бы времена наши заслужили пороку, естьли бы мы, наслаждаясь трудами предков наших, ничего вновь потомству не оставили? Из чего довольно [237] разсудить можно, какая надобность и польза в способах к новым изобретениям, хотя они и не всегда бывают удачными.

Но чтоб не оставить и нравоучительной филозофии, то сего о физике довольно. Филозофия нравоучительная ни что иное есть, как руководство и к временному нашему благополучию, и к вечному блаженству, когда соединена бывает с христианским учением, которое за верх нашего совершенства признавать должно. Она показывает силы и пределы разума и все права должности нашей, как уже выше показано, изъясняет начала пороков и добродетелей и всему, что или полезно, или вредно, предлагает как некоторое родословие. Первое основание сей науки, так как и всей филозофии, есть логика, которая показывает средство, каким образом правильно разсуждать и познавать истину. Хотя острота разума бывает и без науки, ибо мы видим многих, которые столь же рассуждают здраво без наставления, как и другие по правилам, однакож между обоими та разность, что первые, будучи уверены одним искусством, темное имеют о причине дел своих понятие и не могут доказать ясно, для чего тому так, а не инак быть надобно. Например, мы все знаем, что хранить законы есть добродетель, но доказать один филозоф может, для чего в противности тому состоит беззаконие, а другим иной причины объявить тому нельзя, как токмо что все противное закону — грех есть. В последнем случае легко погрешается не чувствительно, ибо не имеющему способу к разобранию дела в самую тонкость часто порок добродетелью представляется.

Сия часть филозофии столь великой важности, что благосостояние государств ничем так, как ею, утверждается. Когда она вступает в какое владение, то вводит с собою купно и благонравие, благонравию, же последует желание истинной чести, от чего и любовь к учению и искусство в должностях и ревность о пользе отечества, яко истинные средства спокойства держав, крепости и безопасности, раждаются. Вся премена в государствах, востание их, приращение, слава, упадок и конечное раззорение довольно свидетельствуют о сей истинне. Афинское общество сперва было бедным поселением, но, будучи снабдено правами от премудрых законодавцов, учинилось славным во всей Греции и по то время было благополучно и страшно неприятелям, пока в нем ничего честности не [238] было предпочитаемо, а когда обычаи те отставлены, тогда оно со всею своею великою славою, что малыми людьми многочисленные разбивала войска, что ужасное перского царя ополчение, которым и земля и море были наполнены, сотрясла одним гражданина своего мудрым советом, что страшного оного повелителя вместо успеха в своих предприятиях принудила срамным бегством спасать жизнь свою, что первенства на море лишила лакедемонян, принуждена была подвергнуться под иго бедного прежде того владельца, данника царя перского и бывшего в аманатах у фивян. То ж и о самых монархиях розумеется.

Но на что нам чужие примеры? Отечество наше тому свидетель. Нынешней страх крепости сил наших и оружия, безопасность государства и посреде военного огня всея Европы, удовольствие намерений без кровоприлития, ни что иное есть, как плоды учения, которыми мы с самого его вступления к нам даже доныне по мере наших в нем успехов наслаждаемся. Ибо на нем основано все военное искусство и гражданское. Впротчем, всякому довольно известно, каковы успехи предков наших были и в военных делах, и в штатских, когда учение почиталось неприличным благородию и вящшая мудрость состояла в чтении и писании.

Не можно ли из того, что объявлено, заключить, почтеннейшие слушатели, что филозофия во всем к благосостоянию государств и к блаженству в жизни потребном главное имеет участие? Ежели, например, лишить род человеческой всего нравоучения, не останется ли диким народом и варварским? Отберем от войск регулы, оружие, махины и одеяние, в какой оно вид преобразится? Будет безпорядочное множество в звериные кожи или в полсти одетое и вооруженное по великой мере сайдаками и копьями. Возмем от флотов правила, на которых строение кораблей основано, возмем такелаж, компас и астрономические обсервации, не бедственным ли плаванием останется? Лишим мануфактуры махин и потребных им инструментов — будут бедным камчатским рукоделием. Ибо все то, как выше показано, науками изобретено. Равным образом ежели от прочих художеств возмет свое каждая наука, не иное что последует, как останутся в том образе, в котором сначала были. Но, напротив того, не могли ж бы и науки быть столь полезными, ежели бы изобретения их в действо производить было некому. Чего [239] ради вящшая их польза зависит от твердого соединения и от взаимного вспоможения.

Не могла утаиться польза сия наук и художеств от прозорливости государя императора Петра Великого. Ведал он совершенно, что, кроме их, не может никакое государство быть славно, довольно и безопасно, и для того неусыпное имел старание о просвещении учением своего отечества, восприял намерение учредить в самом посвященном имени своему городе селение наукам и художествам, показал истинной знак монаршего своего о них благоволения, не отринув члена парижской Академии наук имени, ⁵ и таким образом возбудил в подданных своих ревность к ним и охоту, которая столь великим успехом поныне продолжается, что уже и простой народ за недостаток почитает не иметь в науках участия. И хотя толь премудрые его советы, толь достойное великого монарха намерение пресеклись скорою его кончиною, но ни мало не уничтожились. Ибо премудрого монарха премудрая супруга, государыня императрица Екатерина Алексеевна, не токмо не умедлила полезного отечеству предприятия произвесть в действо, но, уверяя всех и о собственной своей склонности к наукам, публичное академическое собрание высочайшего своего присутствия удостоить соизволила. Ревнующая же всем добродетелям высокославных родителей дщерь и совершающая их начинания, всемилостивейшая государыня наша императрица Елисавета Петровна, истинная мать отечества, неизреченными своими щедротами споспешествовала сему благополучному Академии состоянию и совершенству и славою дел своих славу великих родителей восставить благоизволила. Удивляется весь свет просвещенный учением, беспримерным ее щедротам и, величая прозорливость ее и попечение о благополучии подданных, признавает в ней дух премудрых ее родителей с благоговением.

Сей монумент, которой ее императорскому величеству в славу имени своего воздвигнуть угодно было, вечнее всех пирамид будет и не токмо не повредится никакою древностью, но всегда имеет возобновляться. Ибо что к приращению славы или пользы владения ее посредством наук ни учинится, оное все приписуемо будет ее императорскому имени, яко истинному того началу, которая монаршим своим призрением учинила их к услугам государству способными. Вознесенная же на верьх [240] благополучия и неизреченных щедрот наслаждающаяся Академия не престанет превозносить имени ущедрившей, с искренним молением о многолетном ее императорского величества и их императорских величеств здравии и о даровании ей от бога всех благ по ее сердцу.

Комментарии

1. Великий князь Петр Федорович, б. голштинский герцог Петр Ульрих, будущий император России Петр III.

2. Исократ (436-338 гг. до н. э.) — выдающийся древнегреческий публицист и оратор, сторонник македонского царя Филиппа II, способствовал установлению гегемонии Македонии в Греции.

3. Крашенинников использует здесь свои камчатские материалы. В «Описании земли Камчатки» он писал: «Прежние камчатские металлы до прибытия почти россиян были кость и каменья. Из них они делали топоры, ножи, копья, стрелы, ланцеты и иглы. Топоры у них делались из оленьей и китовой кости, также и из яшмы, наподобие клина, и привязывались ремнями к кривым топорищам плашмя, каковы у нас бывают теслы. Ими они долбили лодки свои, чаши, корыта и прочее, однако с таким трудом и с таким продолжением времени, что лодку три года надлежало им делать, а чашу большую не меньше года» (М., 1949, стр. 380).

4. О материальном производстве ительменов (камчадалов) Крашенинников дал большой материал в «Описании земли Камчатки» (стр. 366-402).

5. Петр I был избран членом Парижской академии наук в 1717 г., во время пребывания во Франции. В это время Петр I лично познакомился с крупным французским ученым-географом Ж.-Н. Делилем, анатомом И.-Р. Дювернуа, секретарем Парижской академии наук П. Фонтенелем и др.