ГРЕК СЕРАФИМ

В начале января 1732 года, разнеслись в Петербурге слухи, что приехал из Швеции какой-то грек, шведский шпион, что он не в первый раз в России — приезжал еще при Петре Великом, был им облагодетельствован, но не смотря на это бежал из России и поступил на службу в Турции секретарем Карла XII во время Прутской кампании.

Всякий слух, неприязненный правительству, в те времена, имел обыкновенно одинаковые последствия с доносом. Императрице Анне Ивановне, по приезде ее в Петербург, доложили о подозрительном греке. Она приказала разузнать о нем подробнее.

Грек Серафим, о котором шло дело, действительно, в конце 1731 года приехал в Петербург из Стокгольма, выдавал себя за священника и жил в Морской с двумя прислужниками, тоже греками; с самого приезда он сидел все дома, разбирая тайно какие-то бумаги, и никуда не показывался.

23-го генваря 1732 года, ровно через неделю после торжественного въезда в Петербург императрицы, по ее приказанию, грека арестовали и отвели к Феофану Прокоповичу для допроса.

Имя Серафима напомнило Феофану, что он в какой-то книге читал о греческом священник Серафиме. Феофан приказал отвести грека в монастырскую тюрьму и отыскал в своей библиотеке книгу:

«Status praesens Ecclesiae Graecae, in quo etiam causae exponuntur cur Graeci moderni novi testamenti editiones in Graeco-barbara lingua factas acceptare recusent. Praeterea additus est in fine status nonnularum controversiarum — ab Alexendro Helladio nat. Graec. Jmpressus. A. R. S. MDCCXIV.

(Настоящее состояние греческой церкви и объяснение причин, по которым новые греки отказываются принять перевод Нового Завета на греко-варварский язык. Сверх того прибавлено в конце изложение некоторых споров. Составлено Александром Гелладием гре-ком. 1714).

В XVI главе этой книги Феофан нашел жизнеописание какого то Серафима Митилинского. Автор книги, знакомый с Серафимом, описывал его человеком безнравственным, недоученым, лжецом и неблагодарным к Петру Великому, помогавшему Серафиму деньгами в приезд его в Россию в 1704 г. В 1712 г. автор книги был с Петром на карлсбадских водах и просил царского доктора Арескина походатайствовать за него у царя; но Арескин отказался, отвечая: «грек Серафим столько милостей получил, а теперь он служит переводчиком у Карла XII»!

Под впечатлением прочитанного, Феофан на другой день, 24 генваря 1732 года, допрашивал Серафима»: Кто он именем, прозванием, отечеством и родом, в каком чине ныне и был прежде, когда из отечества вышел и как? собою, или послан, от кого и куда? Имел ли и имеет ли ныне паспорта, где по исшествии из отечества своего обращался? возвращался ли в отечество свое и зачем? в первый ли раз теперь в России или прежде бывал? Если бывал, то где был и когда и кому являлся и зачем приходил сюда».

Первые ответы Серафима не удовлетворили вполне Феофана.

25-го генваря, Серафима переспросили еще. Из ответов его обнаружилось, что он приезжал в Россию при Петре Великом в [370] 1698 г., ездил с царем в Англию, получал пособие через Шафирова и потом служил секретарем при шведском посланнике Нейгебауере в Константинополе, во время войны с Карлом ХII.

Феофан потребовал от Серафима полного разъяснения всей его жизни.

Двенадцать подробно изложенных вопросов заданы были Серафиму на латинском языке, потому что он не знал русского. Вопросные пункты предложены были Серафиму не в хронологическом порядке событий его жизни, а по предметам, в разбивку. Серафим дал ответы на каждый пункт отдельно на 17 листах и подписал их так: «Стефан Серафим Погонат, екзарх наследный Цыкладов и Спорадов, вице-канцлер народа нашего и депутат оных полномоченный».

В этих ответах Серафим рассказал подробно всю свою жизнь, связанную с историческими событиями того времени.

Грек Серафим родился в Смирне. Дед его и отец писались потомками от рода греческих императоров Погонатов. Предназначаемый к духовному званию, Серафим пятнадцати лет был посвящен в дьяконы в городе Митилине. Будущность тогда незавидная. К счастию Серафима, у него нашелся покровитель: двоюродный его брат по матери, занимавший место архидиакона при константинопольском патриархе Каллинике. Архидиакон вызвал Серафима в Константинополь и поместил для ученья в патриаршую школу. Через четыре года, этот же архидиакон выхлопотал Серафиму от патриарха особенно важное поручение.

В Константинополе получено было известие о взятии русским царем Петром Азова. Надежды греков на освобождение от турок обратились в этот момент к русскому народу. Пророческие предания носились между греками и самими турками о покорении Константинополя русскими, о восстановлении восточной греческой империи. Патриарх Константинопольский Каллиник и сотоварищ его патриарх иерусалимский увлеклись также этими надеждами и решились тайно послать в Россию поздравление царю русскому о победе над агарянами. Серафиму поручено было отвезти в Москву это поздравление. Путь предстоял ему далекий, поручение опасное; Серафим обдумал, сообразил все основательно, и начал с того, что выхлопотал себе свидетельство об уплате им податей султану за год вперед. Это свидетельство в то время заменяло паспорт для свободного выезда из Турции. — Потом переменил священническую одежду на мирскую — это было безопаснее: в светской одежде Серафим не привлекал на себя внимания изуверов мусульман. Прямая ближайшая дорога через Крым была слишком ненадежна; он пустился через Валахию, Трансильванию, Польшу и Украйну. В первых числах февраля месяца 1697 года, Серафим приехал благополучно в Москву и вручил грамоты патриархов константинопольского и иерусалимского нашему патриарху Адриану.

В это время Петр Великий отправлялся в свое первое путешествие заграницу. Серафим, не имея никакого особенного дела, пробыл в Москве только 36 дней и, по совету патриарха Адриана, выехал из России в свите царской «с двумя князьями», из опасения, чтобы не попасть в плен к туркам. В Нарве он принужден был остановиться по причине болезни и только через несколько времени, оправившись, поехал морем в Амстердаму отсюда в Англию и вступил в аксонскую академию (оксфордский университет). Доктор Удров принял его под свое покровительство.

Недолго остался Серафим в Оксфорде. Ему захотелось побывать на родине; через Испанию, а отсюда морем, он возвратился в Грецию, а потом и в Константинополь. Патриарх Каллиник был еще жив и, вероятно по протекции своего двоюродного брата архидиакона, Серафим был поставлен в Гаске во священники Никодимом, митрополитом дерконским. [371]

Пожив с полгода в Константинополе, Серафим опять поехал в Оксфорд доканчивать свое учение. Проездом он остановился на некоторое время в Париже. Греческие купцы, жившие здесь, упросили его служить для них обедни. Греческого храма не было тогда в Париже, и Серафим совершал богослужение в одной из католических церквей. «Прозвание церкви не помню» — рассказывал Серафим в своих ответах Феофану — «но служил обедню не как униат, а как православный, по левой стороне, где греческие священники, как православные, так и униаты, отправляли службы; антиминс имел из Константинополя с собою, а чин литургии в служебнике моем, купленном в Венеции; чашу и блюдцы взял у папистов, кроме звезды, которую я также имел с собою. Стихарь и эпитрахиль были со мною, но вместо фелони я взял у католиков плащец их. По совершении литургии все мое взял с собою, а что их было, то у них оставлено».

В аксонской академии Серафим пробыл пять лет, но ездил часто в Лондон. В один из таких приездов, он познакомился с филиппополитанским митрополитом Неофитом, а в 1702 году изъявил ему желание свое видеть английского короля.

Неофит представил Серафима архиепископу кентерберийскому, который и повел Серафима в парламента, в высшую палату.

Желание Серафима было удовлетворено, он видел короля при шествии его в парламент. Это было последнее заседание, в котором присутствовал король Вильгальм III.

Архиепископ кентерберийский принял живое участие в Серафиме и его соотечественниках. «Многим одолжены англичане грекам» — говорил он Серафиму — «мы приняли от них веру и науки — мы обязаны грекам услужить взаимно в настоящее время, при их бедности, желательно было бы дать им на собственном их языке слово Божие, которое мы от них получили. За тобою теперь дела никакого нет, можешь дело это исполнить и перевести турецкие магометанские речи, чтоб всем грекам внятно было».

Дело шло о переводе и издании на народном греческом языке Нового Завета. Кентерберийский архиепископ обещал помочь в этом предприятии деньгами.

Серафим принялся горячо за дело; купил на свои деньги бумагу, сговорился с типографщиком и в короткое время довел печатание евангелия до половины евангелиста Луки.

Смерть английского короля изменила ход дела.

Архиепископ кентерберийский уведомил Серафима, через секретаря своего, что теперь, за смертию короля, он не может обещать ему дальнейшего пособия. К счастию Серафима, нашлись «добрые друзья», которые не отказали ему в содействии. Доктор Микен, капеллан принца Георгия, брата короля датского и Людольф франкфуртский. С их пособием в 1703 году евангелие было издано в Лондоне.

В это же время (1703 г.) Серафим получил из Греции, от своих соотечественников, поручение хлопотать перед европейскими государями об освобождении Греции. Этому делу посвятил он всю свою жизнь и деятельность.

Пять депутатов были избраны народом греческим для проповедования надежд Греции на содействие христиан-европейцев к их освобождению. Несчастные страдальцы составили поимянные списки, приложили к ним для большого удостоверения свои печати и вверили с этими документами избранным депутатам жизнь свою и своих семейств. Каждый из этих списков, в руках султана, мог служить приговором к ужасным казням подписавшихся.

Серафим был тоже один из избранных депутатов, и к нему в Лондон привезли также списки, присланные от народа греческого. Серафим начал с Англии, выхлопотал себе у королевы аудиенцию и получил обнадеживание, «что королева окажет помощь Греции». Он отправился в Голландию.

Перед отъездом из Лондона, с [372] Серафимом случилось происшествие, по его рассказу, весьма пустое, но оно, как мы увидим, имело важные для него последствия в бытность его в России в 1732 году:

«В Лондоне, некоторая вдова, которая в одном доме со мною жила, впала в долги и узнав, что у меня были деньги, несколько раз призывала к себе и приглашала жить с нею; но, предупрежденный хозяйкою дома в ее злоумышлении, я от нее удалился. По отъезде моем в Голландию, услышал я, что она меня искала и клеветала, что я изнасильничал ее пятилетнюю дочь. Однако же я из Лондона выехал явно, с чистым отпуском, обыкновенным, и с рекомендательными письмами о мне от королевы Анны к английскому посланнику в Константинополе, господину кавалеру графу Сутонию».

В Голландии, Серафим, через нашего посланника графа Андрея Артамоновича Мавеева, был представлен тамошнему «штат-панционарию», от которого получил также обнадеживание.

После поездки в Галле и Лейпциг, Серафим, по вызову графа Матвеева, возвратился в Амстердам и отсюда отправлен графом в Архангельск с адмиралом Крюйсом.

Из Архангельска, 6 августа 1704 года, Серафим приехал в наш лагерь под Нарвою.

Петру Великому было не до греческих дел — он заботился о взятии Нарвы и 9 августа вступил в город. 14 августа, Серафим, через графа Федора Головина, представил просьбу своих соотечественников.

Серафим не знал по-русски и написал бумаги на латинском и греческом языках. По его рассказу, Петру переводил их на русский язык какой-то переводчик Андрей.

Через Головина Петр обещал: «что ежели будут помогать Греции прочие европейские державы, то и он в том наивяще вспоможение подавать не оставит».

Из-под Нарвы Серафим отправился в Москву. Одновременно с Серафимом приехал в Москву с предложениями об освобождении Греции Мефодий, митрополит фессалонитский. В публичной аудиенции, в доме графа Головина, оба депутата представлены были царю. Петр повторил тоже, что и в Нарве. При этой аудиенции, по уверению Серафима, присутствовали Федор Алексеевич Головин, Гаврило Иванович Головкин, Никита Моисеевич Зотов, Иван Алексеевич Myсин-Пушкин, митрополит рязанский (Стефан Яворский) и другие лица, которые были незнакомы Серафиму. Тут же, в Москве, в доме австрийского резидента, он познакомился с учителем царевича Алексея Петровича, Нейгебауером, часто посещавшим резидента. По возвращении Петра Великого в Москву, Серафиму задан был вопрос царя через митрополита рязанского (Стефана Яворского): «надобно ли перекрещивать лютеро-кальвинов, или нет?» Серафим отвечал: «Мнение мое об этом не сильно и в канонах вселенского собора третьего ефесского показано, которых надобно перекрещивать, а которых не надобно — также и в енхиридии Досифея патриарха иерусалимского на Кориофила (В подлинном деле на этом ответе Серафима отмечено рукою Феофана Прокоповича: «не ефесского и не третьего, а второго вселенского, который был в Константинополе»). Потом сам Серафим осмелился через митрополита рязанского предложить Петру «о способе обращения идолопоклонников обретающихся под державою его величества». Царь отвечал: «надобно переговорить об этом с рязанским» (т. е. Стефаном Яворским). Третий и последний переговор с Петром был о посольстве в Ефиопию. Серафим вручил царю: апологию о исповедании веры императора ефиопского Давида, изданную в Париже на латинском и ефиопском языках. Петр отдал ее для перевода «на российский диалект». Серафим при этом рассказал, какими путями могли бы безопасно ехать послы в Ефиопию. Петр отвечал: «Посмотрю».

В 1705 году, Серафим, снабженный деньгами на дорогу от Петра, через Шафирова, отправился ¹ вместе с сыном князя [373] Голицына Сергием Борисовичем через Архангельском датском корабле, в Копенгаген, где по протекции эконома тещи королевы, через великого канцлера и гофмаршала был представлен королю, которому и подал просьбу своих соотечественников.

Король обещал греческому народу помощь морскую в потребное время: «один или два корабля на собственном своем коште, как долго война продолжится».

Из Копенгагена Серафим отправился в Берлин. Здесь капеллан Яблонский и гофмаршал представили его королю «Фридериксу» .Король обещал также помощь свою «в потребном времени». В Берлине Серафим познакомился с Головкиными.

Из Берлина Серафим поехал в Лейпциг и в Галле. Здесь он взял у некоего Анастасия Наусия оставленные им у него свои книги, а также письма королевы английской Анны.

После ярмарки, из Лейпцига, с греческими купцами поехал он через Силезию и Польшу в «Волошскую землю», где прожил около десяти дней у стольника Константина (по дополнительному объяснению Серафима, этот стольник Константин был казнен султаном Ахметом, — а сын стольника Фома умер, а жена и прочие дети его еще живы (1732) в Москве. О Константине имеют историю графа Боция, на итальянском языке изданную в Венеции).

О делах греческих и об обещании европейских государей Серафим принужден был передать стольнику Константину, не имея времени ожидать самого волошского князя Вассароба, который был в это время в Тирговисте вместе с иерусалимским патриархом Хрисанфом, и не допускал к себе никого по случаю свирепствовавшего тогда в Валахии морового поветрия.

Из Валахии Серафим отправился «до берега Черного моря в Констанцию, и оттуда в Царьград». В это время он сделался уже мирским человеком. Еще в 1703 г., в бытность его в Амстердаме, до него дошли слухи, что патриарх константинопольский отлучил его от церкви за предисловие, на печатанное им к переводу евангелия, изданному в Лондоне. После этого, считая себя не в праве совершать священнодействия, он скинул священническую одежду.

В Константинополе Серафим прожил несколько лет и, по назначению турецкого правительства, получил место секретаря и толмача при английском посланнике.

В 1709 году, приехал в Константинополь старый знакомый Серафима Нейгебауер, бывший в 1704 г. учителем царевича Алексея Петровича. Нейгебауер находился в это время на службе при шведском короле Карле XII, который после несчастного для него Полтавского сражения, преследуемый русскими, принужден был искать спасения в турецких владениях. Карл XII из Бендер послал Нейгебауера в Константинополь с письмом к султану о заключении наступательного и оборонительного договора против России. — Нейгебауер имел первую аудиенцию у визиря 7 сентября 1709 года, а потом вскоре был назначен Карлом XII официальным чрезвычайным посланником.

При Нейгебауере был переводчиком какой-то венгерец, который, вскоре после приезда в Константинополь, умер. Нейгебауер знал Серафима в Москве и, имея необходимость в толмаче, упросил визиря взять Серафима от английского посланника, при котором он [374] находился, и определить при нем. Просьба Нейгебауера была исполнена; но последний не долго оставался в Константинополе. Карл XII, недовольный отказом султана в содействии к безопасному, в сопровождении 50 т. корпуса турецкого войска, возвращению через Польшу в Россию, назначил на место Нейгебаера посланником полковника Функа.

«С полковником Функом — рассказывал Серафим — мы были у каймакама или вице-визиря Целеба Мегмед паши и у султана, и подал ему Функ письма короля шведского вместе с латинским их переводом, — а кто переводил в Бендерах, про то не знаю: Александр ли Амира или Гарвисон — не ведаю. Спустя несколько дней призвал каймакам полковника Функа и сообщил ему ответ султана, чтоб он писал к королю своему: чтобы он доброе сердце имел и ничего бы не опасался: «война ли будет или мир — говорил султан, — вместе будем и не будет нами оставлен — ибо и эта война для шведа учинилась». Это было говорено Функу прежде Прутского сражения. Функ просил, чтоб этот ответ султана, «для лучшего вероятия», дали бы ему письменно — что и было исполнено. Когда же после прутского мира Функ предъявил это письменное обещание султана визирю Валтаге паше, то его, Функа, посадили в тюрьму, а письмо уничтожили. Вскоре визирь Валтага паша был сменен и сослан на остров Хио, а на место его назначен визирь Целембий Юсуф паша, природою грузинец. Функ был освобожден и приказал мне требовать указов о безопасном провозе в Константинополь вина и свиней, как его, так и моих. Вскоре опять нарушился мир между султаном и Россиею и московские закладные Толстой, Шафиров и сын Шереметева посажены в тюрьму, а нам повелено следовать за султаном в Адрианополь — неизвестно для чего: для войны ли, как слух носился, или для других причин. В тоже время в Адрианополь пришли послы польские Хометовский и генерал Гом. После смены визиря, Карл XII, через муфти, заклятого врага России, просил султана отпустить его через Польшу с семидесятью тысячами янычарами; просьбу эту подкреплял и король польский через генерала Пугнятовского (Понятовского). Муфти дал следующий ответ султана: что по закону магометанскому и сам турецкий султан обязан с двенадцатью тысячами войска быть в походе. В это время последовало возмущение в Бендерах и короля шведского привезли в Демир-Дешь, расстоянием от Адрианополя в одной мили. Французский посланник господин де-Фериоль, призванный в посредники, принял сторону короля шведского. Султану это было, неприятно и он отпустил посланника, не простясь с ним; но Фериоль оставил в Адрианополе канцеляриста и французского переводчика Бруе; последний продолжал вести переговоры о делах шведских, а не я; потом через несколько дней призвал меня визирь и сказал: «Иди к королю шведскому и скажи ему моим именем: если возможно к небу лететь, то и ему можно будет через Польшу пройти; а мы не дураки, чтобы вызвать против себя христиан; ежели же король хочет возвратиться через Фессалонику и Францию, то мы ему дадим четыре или пять кораблей, на которых он может проехать через Средиземное море во Францию — в Марсель или в Тулон, и так через Францию доберется до океана, куда могут придти его корабли и перевезти его в Швецию; если же он не хочет так сделать — пусть делает, как хочет». Об этом предложении визиря я донес королю шведскому через канцлера Милярса (Миллер) и гофмаршала Дибена. Король не сказал ни слова, но призвал секретаря и начал писать к цесарю римскому о безопасном проходе своем и своих через Венгрию, через немецкие земли и прочие, а спустя несколько дней послал полковника Грот-Гузена в Константинополь, для прощения с султаном и с просьбою дозволить ему отправиться через австрийскую империю. С Грот-Гузеном послан был и я.

«Перед отъездом своим король шведский [375] мне ничего не сказал; он сердился на меня за мой ответ, сообщенный ему через канцлера Милярса (Миллера), вот по какому случаю: король шведский через канцлера Милярса спрашивал меня: хочу ли я с ним ехать в Швецию? Я отвечал прямо: не хочу. Король удивился и спросил: так ли отвечают королям? Мой ответ был: не могу иначе отвечать по завещанию Христову: буди же слово ваше ей, ей, ни, ни; лишнее же — сие от неприязни есть. На это Милярс мне сказал: надлежит некий смысл иметь, иначе же непочтенно ответствуешь. На то я сказал: правда есть, ежели без смысла говорю, то бессловесно говорю. Скажи же прошу — говорил Милярс. И сказал я так: Прежде ответствую естественно, потом граждански; вы знаете, что ваш климат диаметрально противоположен нашему и мы не можем стерпеть холода вашего климата; граждански же отвечаю: имели вы Гугона Гроция ², который так много оказывал благодеяния Швеции и Франции, а в старости не мог найти у вас, в Швеции, и частицы хлебана пропитание, которое нашел уже у швейцарцев. Что же я могу ожидать?

«Милярс передал эти слова Карлу XII, который сказал: истинно не благодарны были всегда шведы. Не смотря на это, Серафим проводить Карла XII до Демотики, где откланялся ему и возвратился в Константинополь.

«В 1714 году посланы мы были в Европу и в Ефиопию ко всем государям европейским, габезинским (аббиссинским) или ефиопским, от союзной, единодушной компании греков. Меня чрез Средиземное море отправили в острова Цикляды и Спорады, в чине экзарха, для распределения денежных сборов и для наставления, как действовать, чтобы турки не возъимели подозрения. Оттуда попал я в Пелонниз и Сацинфу ³ и Корциру, а отсюда в неделю ваий в 1715 году, на английском корабле в Венецию, и там, по случаю морового поветрия выдержал 40 дней карантину. В Венеции объяснял сенату, чрез консула венецианского, о клятве патриарха константинопольского: что не но своей воле он положил эту клятву на греков, но под угрозами смертной казни, по приказанию визиря, зятя султана Ахмета. Клятва патриарха заключалась в том, чтоб никто из греков не смел вступать на службу к венецианам ни по найму, ни по охоте. Также я сообщил сенату, что корабельщики островов охотно желали бы служить республик, не смотря на патриаршую клятву, только что стесняет их платеж подати, которую придется платить и венецианцам и туркам. Венецианцы день от дня отлагали решение; на последнее предложили, говоря: когда коллегия переменится, тогда и предложим, и хотя коллегия неоднократно переменялась — однако же ответа никакого не дали».

В июле месяце, видя безуспешность своих хлопот в Венеции, Серафим, выпросил себе паспорт от австрийского посланника в Венеции графа Коллоредо, и отправился через тирольские Альпы в Вену. Здесь он узнал о взятии турками Морей. Это было в первых числах августа 1715 года.

В Вене Серафим выпросил у цезаря дозволение собирать милостыню в пользу греков и жить на реке св. Виста, при Адриатическом море. Здесь он пробыл около трех лет. В 1718 г., по доносу соотечественника своего, греческого священника из Хио Дионисия Руфа, принявшего тайно римско-католическую веру, турецкий посланник в Вене Ибрагим паша пожаловался принцу Евгению, что Серафим возмутитель мира Пассаровицкого. Принц Евгений отвечал: «Не дело Серафима мешаться в мир или в войну и это не правда — он человек приезжий, едет в Швецию за своими деньгами, и остался здесь жить потому, что узнал о смерти короля шведского; греки, бежавшие из Морей и из других мест, которые вы отняли у Венеции, выбрали его поверенным — и по его просьбе цесарь пожаловал им место при Адриатическом море, где и прежде греки живали, когда Карл V [376] отдал Морею туркам. Серафим не вмешивается в дела ни мира ни войны».

Не смотря на это, принц Евгений через канцлера Цинцендорфа объявил Серафиму, чтоб он выехал куда-нибудь, например, в Венецию, до отъезда из Вены турецкого посланника, и чтоб не проговорился об этом изменнику Дионисию.

Серафим отправился в университета в Тирнавию в верхней Венгрии. Здесь иезуиты обещали ему напечатать на простом греческом языке манифеста, сочиненный Серафимом, от имени греческого народа, но не исполнили своего обещания, отговариваясь неимением наборщика, знающего этот язык. Серафим отправился в Краков, узнав, что там есть греческая типография. В Кракове и был напечатан манифест Серафима.

В то время в Краков приехал, в свои поместья, польский канцлер Шембек. Разузнав о Серафиме от тамошних «учителей», Шембек предложил ему место переводчика при себе, и службу Речи Посполитой. «Не могу решиться — отвечал Серафим — не спросясь моих соотечественников, и при том должен возвратиться в Вену, куда послан от них».

«Одною щеткою две стены вдруг обелить можешь — отвечал Шембек — то есть и чин переводчика иметь и ходить по делам своих соотечественников». Серафим согласился — написал прошение на имя польского короля. Шембек взял это прошение с собою в Варшаву и через несколько дней прислал приказание Серафиму ехать туда немедленно. Серафим приехал в Варшаву в 1720 году.

Пользуясь обещанием Шембека содействовать освобождению Греции, Серафим подал ему об этом предложения греческого народа. Шембек отвечал ему: «Мы, как христиане, отвергнуть этого предложения не можем, но только это дело надо представить в сейм, когда все три «чина» соберутся, и притом, надобно постараться, чтоб предложение это было объявлено в сейме таким лицом, голос которого был бы действителен».

Серафим не согласился на предложение Шембека. «В сеймах польских, — говорил Серафим — обретаются всякого рода люди и прошение греков об их освобождении огласится в Турции и будет поводом больших преследований». Он попросил только, чтоб предложения его «для вечной памяти были записаны в актах». Просьба его была исполнена.

В Польше Серафим прожил десять лет в звании переводчика восточных языков, на жалованье от польского правительства. Из Варшавы он неоднократно, от имени греческого народа, писал к графу Гавриле Ивановичу Головкину, но не получал никакого ответа.

В 1731 году, посланники наши в Варшаве — сперва Ягужинский, а потом Бестужев — велели ехать Серафиму в Москву.

1 мая 1731 года, Серафим выехал из Варшавы, но не прямо в Россию, а отправился сперва в Швецию, для получения своих и греческого народа денег, которые патриарх ахридонский Игнатий, через брата своего, дал в займы посланнику короля Станислава графу Криспину в Адрианополе. Деньги эти были даны Криспину за то, что он выхлопотал Игнатию патриаршество. Сверх того, Серафиму необходимо было побывать в Швеции по порученным ему торговым делам с «балтийскою компаниею» от одного смирнского армянина, поселившегося в Англии, и от одного грека в Амстердаме.

Хлопоты Серафима в Стокгольме были безуспешны. Сенат объявил Серафиму, что давал ли патриарх графу Криспину деньги взаймы, на то доказательств нет, и просьба его удовлетворена быть не может. Серафим «укорил сенат чашкою кофе и рюмкою холодной воды» и отправился в Петербург. На дорогу он занял у своего соотечественника грека купца, под залог креста св. Андрея, сорок пять червонцев.

В Петербурге Серафим намеревался повторить предложения греческого народа, известные графу Головкину а именно: Первое. О [377] признании Антония Ласкаря Комнена Палеолога за законного наследника. Второе. Вступить с ним в вечную аллианцию, наследную, наступательную и оборонительную, ежели соизволит ее императорское величество. Третье. Подавать грекам любовную помощь своевременно, на море или как угодно будет.

«Только для этих предложений я и приехал в Петербург, — говорил Серафим — и эти предложения не один раз посланы были к великому канцлеру графу Головкину».

Вот полный перечень деятельности Серафима, рассказанный им самим в ответных пунктах поданных Феофану. Судьба тысячи жертв его соотечественников была в его руках, он был хранителем имянных реестров и подписок всех тех, которые предлагали свою жизнь для освобождения своих собратий из под ига турецкого. Где не был Серафим? Где не хлопотал о помощи и сострадании? В России, в Англии, в Дании, в Швеции, в Австрии, в Польше, в Пруссии. Вся жизнь его была посвящена одной исключительной цели — в течении тридцати лет труды его не были вознаграждены даже малейшею надеждою на успех и не смотря на это он не унывал и шел все тою же дорогою. Доехал он и до России, но и здесь, к его несчастию, Феофан, главный судья его и следователь, слушал его под впечатлением предвзятых убеждений, полученных из книги Гелладия и под влиянием современных обстоятельств.

5 февраля 1732 потребовали от Серафима дополнительных объяснений.

Первое. «Кто такой Иоанн Антоний Ласкарь Палеолог, с которым Серафим предлагает заключить союз наступательный и оборонительный?

«Иоанн, князь от мужеского поколения греческих императоров, — отвечал Серафим — это можно видеть в книге недавно изданной в Венгрии о родословии его от Флавия Константина императора даже до сего дня. Книга эта имеется у князя Кантемира, за которым дочь князя Дмитрия Голицына. Князь Иоанн теперь живет в Вене и ведет переговоры о делах своих и своего народа греческого, как государь их».

Второе. «Что значить чашка кофе и рюмка холодной воды, которыми Серафим укорил шведский сенат»?

«Чашку кофе написал по пословице турок, которые говорят, что уже дело совсем сделалось, когда человека подчивают чашкою кофе и трубкою табаку; а рюмку воды я привел в ответе моем от слов Христа к его ученикам: иже аще кто даст чашку студены воды во имя мое, блажен будет; кроме того, через чашку кофе и рюмку воды ничего не разумею, а писал я показуя, как неблагодарны и нестранноприимны шведы, что такого обычая и турки не имеют».

Третье. «Имел жену в Польше? отвечать под казнию смерти за ложь, когда изобличен будет».

«По законному браку жены никогда я не имел, и не только в Польше, но и нигде, и ныне не имею; только как человек мирской, имел при себе домостроительницу или служанку, а ежели кто очевидным свидетельством иди письменным документом докажет, что я был женат когда либо, то подвергаюсь казням, какие я за то заслуживаю т. е. к смерти или сожжению».

Четвертое. «Не бывал ли в каком государстве в подозрении и в чем»?

«Где я ни бывал, ни в одном государстве подозрения никакого о мне не имелось и доныне не имеется; только во время завоевания турками Мореи, какой-то архимандрит Серафим был пойман венецианами как изменник республики и казнен смертию: повешен в Неаполи Морейской. Впоследствии эту измену приписывали мне, но это опровергается тем, что я в это время был в Вене».

Пятое. «Когда ты был в России и явился к государю Петру І-му с своими протестациями, тогда от его величества не было ли тебе предъявлено каких либо секретов, [378] которые ты открывал Карлу XII или кому либо из шведов?»

«Этого никогда не было, и при том о виденных мною в России военных приготовлениях и о прочем никому в переездах своих ни словесно, ни письменно никогда не сообщал».

Серафим понял из этого последнего вопроса, что его подозревают в шпионстве, и потому пространнее изложил свое оправдание.

«О недавнем моем пребывании в Швеции для денежных моих дел, можно справиться в Стокгольме у купца Гриля и у секретаря Сильверста Шульца, которые остались моими поверенными в Швеции и всякое подозрение о моем шпионстве уничтожится, если спросят обо мне у посла цесарского величества графа Коллоредо.

«По отъезде короля шведского из Турции, ни шведы со мною, ни я с ними, никакого сообщения не имел — и никогда об этом и не думал, зная что они противники нашему интересу и друзья туркам по вражде к русским, также как французы приятели с турками по вражде к немцам. Каждый младенец может рассудить: преданный Морей, как я, может ли быть в одно и тоже время и шпионом турецким и перебегать к венецианам — тогда я скорее перебежал бы к туркам, а не в Венецию. Я не такой безумный. Если бы я был в подозрении у венециан, то меня бы арестовал в Вене венецианский посол, — а я в Вене жил четыре года не тайно, а явно, и не один, со мною жили четыре мои товарища: консул нашей компании Димитрий Гиций, Иоаникий Иоанн капитан из Эпира, пресвитер Алоизий из Крита, секретарь народа греческого, Иосиф Кубацкий из Силезии. Я сам хаживал в канцелярию посла венецианского и к прочим послам, министрам и другим лицам».

Эти ответы все еще не удовлетворили Феофана. У Серафима найдены были, при его аресте, письма «многих людей, которыми они обязывались» содержать постоянство и верность к славному народу греческому и к какой-то компании и хранить верно какие-то секреты. В этих же письмах Серафиму давалось прозвание Погоната, титул сиятельнейшего господина, депутата народа греческого и компании, экзарха всего Средиземного моря.

Феофан потребовал разъяснения этих темных намеков на секреты, этих прозваний Погоната, депутата, экзарха и проч. «Зело ясно» должен показать Серафим, что это такое? Какие тайны? Когда и чьею властью и указом приданы ему такие титулы? Что он разумеет через прозвание Погоната, экзарха? Письма относятся к годам от 1709 до 1731 — то какие в них долговременные советы и о чем? а главное сообщено ли было о том Петру І-му? Ежели сообщено ему было, то одобрил ли оные? Ежели одобрил, то есть ли на то у Серафима доказательства? Приглашал ли кого из русских к союзу с греческим народом? из приглашенных некоторые не подписались ли ему?

Современное направление следственного порядка, с утонченным развитием допросных пунктов, как видно, проникло и в Феофана. От писем греческих заговорщиков против Турции, от одного вопроса переходя к другому, возбуждается вопрос, не было ли и русских заговорщиков, да еще и не подписались ли они?

Пришлось Серафиму объяснять задушевные свои тайны, тайны своих соотечественников.

«В скрыне хранятся клятвенные обещания тех, которые присягали через меня народу нашему быть верными и радетельными к свободе отечества и веры, — и таких не только у меня, но и в канцелярии нашей до десяти тысяч имеется, и у всякого полномочного депутата. Никто из них не может объявить секретов наших, потому что мы под жестоким, бесчеловечным, антихристовым, магометанским мечом, и оттого мы должны поступать осторожно, чтоб напрасно не принести в жертву братию нашу, а особенно тех, которые ничего не знают о наших намерениях и умыслах и только дают деньги на освобождение невольников, разумея под этим [379] пленных в Триполи, в Варварии, в Тунису и в Алжире, — тех, которые дают деньги не для освобождения своего народа, которые даже не понимают своей неволи, потому что в ней родились и вменяют ее за свободу. Все эти советы, письма, присяги, тайны нашего народа, приуготовляются так долговременно к удобному времени, то есть, когда произойдешь война турок с немцами или с другими христианами — тогда и греки будут готовы к вооружению; на море и на земле мы соединимся тогда против турок с союзными нам христианами. Что же касается до того, знал ли Петр Великий об этом — отвечаю — все совершенно знал и благодарил Бога за согласие и соединение греков о свободе их. Из русских же, об этих тайнах никто не знал, кроме его величества, Головкина, Рязанского (Стефана Яворского), которым его величество открыл. Письма же наши и присяги о свободе веры и народа, через меня и через других, начались еще с девятого года нынешнего столетия.

«Что же касается до происхождения моего от Погонатов, и то видно из историй греческих и римских, а особенно из французских; об этом свидетельствует и византийская история. По взятии Царьграда турками, большая часть шляхетства греческого, мало по малу, уходила в Верию; кто был побогаче и знатнее, тех турки употребляли в службу, при которой легко находили причину к казни, конфискации имуществ и к искоренению семейств их. Наша фамилия была из первых, и в начале была в ссылке на острове Лимне ⁴, а потом на остров Метелине, отсюда некоторые бежали в Сицилию. Титул сиятельнейшего мне придавали обыкновенным образом и как употребительно в Европе, особенно в Италии, где не знали о моем священническом чине, а как светского, так и называли.

«Экзаршество бывает двоякое: одно патриаршее, по силе которого всякий год посылается экзарх для сбора с епископов податей, которые патриарх отдает туркам, от самого начала владения их, в казну султана, независимо от обыкновенной годовой милостыни: ситии и воитии, сбираемой в церковь патриаршую, и еще сбор аренды, недавно введенной в патриаршей церкви, которую по-турецки называют магилиана. Другое экзаршество светское, установленное от императоров по всей империи римско-греческой, также и в Италии, где оно во время антипапства уничтожено. Из светских, три только экзаршества остались ныне под владением турецким. 1) Азиатского берега, до пределов сирийского или антиохийского патриаршества. 2) Европейское до берега Адриатического моря. Оба они упразднились. 3) Экзаршество Цыклядов и Спорадов, которое от толиких веков предкам моим давало «праздный титул».

«Об этих трех экзаршествах я представлял нашему народу, чтобы впредь экзархи были избираемы по большинству голосов и притом из людей ученых, по крайней мере, знающих три языка: греческий ученый, латинский и немецкий или французский».

Ответы Серафима Феофан Прокопович доложил императрице с «изъявлением немалого своего подозрения», что грек шпион. Императрица приказала все дело и самого Серафима передать немедленно в тайную розыскных дел канцелярию.

Из Невского монастыря Серафима перевезли в Петропавловскую крепость и посадили в отдельную тюрьму.

Передавая дело Андрею Ивановячу Ушакову, Прокопович сообщил и свое заключение, «почему он признает, что Серафим человек подозрительный к шпионству и к немалому плутовству». Так как в этом заключении можно проследить образ мыслей Феофана и степень его учености, которую он при всяком случае старался выказывать, то мы не лишним считаем представить его читателям в подлиннике. Вот мнение Феофана о Серафиме, сообщенное для соображений тайной канцелярии. [380]

Первое. «Объявляет себя (Серафим), аки бы прозванием Погонатый, то есть бородатый, как имел Константину император греческий, правнук Ираклиев, умерший в лето 685 (чему уже по смерти его произошло лет 1157), а прозван был для того, что на войну в Сицилию пошел молод и без бороды, а с войны возвратился с бородою; и он Серафим, хотя лживо показать, что он роду царского, назвал себя Погонатом, помышляя, что была фамилия такого прозвания, но в том великое свое невежество показал: ибо Погонат прозвание было собственное одного помянутого императора и к потомкам его не перешло, да и сам тот император так не писался, понеже и вина прозвания не важна была. Сына же Иустиниана второго прозвали Ренотметом, то есть безносый, за то, что бунтовщики отрезали ему нос, и после него никто из его рода не назывался Ринотметом. Точно также и Михаил император за речь несвободную (косоязычие) назывался Бальбом, но никто из потомков его не назывался Бальбом; да и честные прозвания не переходили в фамилии, как например: Лев был прозван философом за мудрость, Василий Булгароктон от побеждения булгаров, Константин Мономах, т. е. самоборец. Сверх того известно, что в течении более нежели 1000 лет, даже до Комнинов и Дуков, прежние императоры второго и нового Рима, как прозвания своей фамилии не употребляли, так и от себя прозвания наследникам своим не давали; а Константин Погонат жил более нежели за триста лет до Комнинов, и кратко рещи: никакой фамилии под именем Погонатов нигде в историях не сыщется. И так ложный тот Погонат, притворяя себя плутовским образом в высокоблагородия, показался, как он глуп и весьма в историях не искусен.

Второе. «Знатно и то его плутовство, что себя экзархом писал, да еще экзархом Спорадов и Цыклядов, то есть многих на Эгейском море островов и всего моря Средиземного; еще же и экзаршество оное наследным своим называет, помышляя, что никто уже его не знает, а оная ложь так грубая, что ее можно и видеть и аки бы рукою осязать.

Третье. «Он же Серафим в ответе сказал, что в Париже служил он литургию по прошению православных греков, а служил в храме или приделе, в котором служат греки православные и греки схизматики, то есть раскольники «греки униаты». И сия дивная воистину обманчивая повесть: особливо у него греки православные от греков схизматиков и униатов, и тому так быть надлежит, да как же? еще греки сизматики от греков униатов особливые! То весьма дивно!

Четвертое. «В оном своем литургии служении показует, что имел с собою подризник и епитрахиль, а вместо фелона или ризы употребил плевиал римский, а из священных сосудов имел при себе только звезду, а потир и дискос были римские — и то вранье чудное! Если не имел потира и дискоса, к чему же было и звезду возить? и если имел подризник свой и эпитрахиль, то для чего бы не иметь и фелона? Будто на фелон, потир и дискос нужда была особливые подводы нанимать. И если, как говорит, для служения греческого нарочный есть храм в Париже, то конечно там обретаются и сосуды церковные и священнические облачения греческие. Для сего потребна справка с такими людьми, кто в Париже не малое время прожил.

Пятое. «Вопрошен был: не был ли в каком государстве в знатном каком подозрении или хотя в оклеветании, а наипаче в Англии, в престольном городе Лондоне; и на тот вопрос сказал, что в оном граде клеветала на него некая женщина, будто бы он пятилетнюю девочку растлил, а Елладий грек, который тогда в Лондоне учился, в латинской своей книзе о нынешнем состоянии греческой церкви, в главе 16 пишет, что он, Серафим, растлил десятилетнюю девицу и за то на суд искан был, да ночью из Лондона ушел. Кто же того не может рассудить, что оный Серафим для того нарочно показует клевету о пятилетнем ребенке, что таковая [381] клевета отнюдь невероятна, да и кому же такая клевета может быть страшна.

Шестое. «О службе своей у шведов сказал, что по неволе своей в Цареграде у посла шведского секретарем был и по указу визиря оному послу отдан и что нельзя было ему от посла отрешиться или сбежать, — и то ложь многостатейная: 1) что визирь не мог бы силою отдавать, понеже был бы сам в подозрении, что шведу посылает в секретари грека, будто бы нашему, а не шведскому интересу служил визирь, и вместо секретаря посылал бы шпиона. 2) Да и посол шведский никогда бы не принял к таковому делу грека, яко российской нации единоверного, недавно в России бывшего. 3) Были тогда в Константинополе французский и польский послы и турков на Россию возмущали, — как же бы шведский посол не имел от них в помянутой нужде надежного себе человека. 4) В Константинополе в иностранной слободе Галати многие пребывают жильцы итальянцы и французы, как мирские так и духовные люди, — то какая бы нужда была послу шведскому к секретным на Россию действам грека принимать. 5) Понеже известно было тогда и самому блаженные памяти Петру Первому, что оный Серафим у шведа секретарем (в чем он не таится и сам, хотя зловерие свое разноковарным видом украшает), то отнюдь он Серафим не мог за надежного секретаря быть у посла шведского, разве великую к российской империи показывая вражду и оную присягою утверждая, что и ясно можно видеть от всех вышепоименованных обстоятельств.

Седьмое. «О покойном короле шведском в ответе своем написал, что когда король чрез канцлера своего Миллярса вопросил его, Серафима, хочет ли он пойти с ним в Швецию, он просто отвечал: не хочу; а по некоем разглагольствии, весьма глупом, подал и сию нехотения своего вину: что Гугон Гроциус по многим благодеяниям шведскому государству от себя сделанным не имел на старость в Швеции частицы хлеба; и будто бы на те его слова король сказал: правда, что всегда шведы были благодетелям своим не благодарны. Рассказывая это, Серафим кроме неведения своего о помянутом Гугоне Гроцие (с которым не то делалось, что он говорит), показал свое великое плутовство и лжесловие и незнаемо для чего, разве надеясь, что сего весьма рассудить здесь не могут, и поверя его басням примется оное в прислугу российской империи.

Восьмое. «Серафим именем всей греческой нации, яко полномощный ее делегат, собирает по Европе охотников в союзническое ополчение на турка, для освобождения греков из под турецкого ига, — и то все сущее плутовство, как мы в пунктах ясно отчасти показали, и ежели тайная канцелярия судит за благо больше уведать о Серафиме греке, тогда изволит спросить господ Саву Рагузинского, графа Боция и доктора Миниата, также и Николая Головина, который, как слышно, приехал из Стокгольма, и Бестужева, что в Варшаве был, и Будаковского и других в С.-Петербурге и в Москве обретающихся греков; также справиться в иностранной коллегии».

Андрей Иванович Ушаков, управлявший тайною канцеляриею, не нашел нужным разузнавать подробности о Серафиме от лиц, указанных Феофаном, а ограничился справкою из иностранной коллегии и допросил самого Серафима.

В ответах Серафима, данных им в тайной канцелярии, он не показал ничего нового, только написал опровержение на мнение Прокоповича о несуществовании фамилии Погонатов. Он стоял на том, что и он сам Погонат.

«Погонатом называется он потому, что и дед его грек Стаматий Иванов и отец его Иван Стаматиев прозывались Погонатами и писались во всяких письмах и назывались. Что же коммисия духовная показала, что никакой фамилии Погонатов в истории нет — и то напрасно и явно о той фамилии двух историях императоров греческих, сочиненных во Франции. В этих историях упоминается даже о двух императорских фамилиях [382] Погонатов, но от которой происходить его род, он не знает».

За тем Серафим оправдывался в шпионстве и вражде к России.

«К России вражды никакой никогда не показывал, а в Константинополе, в Галати, живут многие жильцы итальянцы и французы, как мирские так и духовные, но таких, чтоб знали многие иностранные языки, не имеется, а знает всякий говорить по своему, а он, Серафим, знает языки многие, а именно: два греческих, латинский, итальянский, французский, немецкий, турецкий, английский, арабский, еврейский. Поэтому посланник шведский Нейгебауер и просил его у визиря к себе в секретари».

«О неблагодарности шведов к Гугону Гроцию он читал в истории Швеции, переведенной на латинской язык, где напечатано так, как он отвечал Карлу XII.

«В Россию приехал единственно для исходатайствования вспоможения Греции к освобождению ее, а не для другой причины или выведывания. Во время проездов своих во многие государства, сообщников себе никого не имел и ездил с своими служителями наемными.

«Содержание денежное получал от греческого народа. В 1700 г., когда он послан был из Греции, от греческой компании, дано ему 150 червонцев. Потом по приезде его в Италию, чрез греческого консула получил 100 червонцев; в Лондоне присылали ему из Греции деревянное масло и прочее, на продажу через греческого консула Георгия Скопемти, который давал ему, Серафиму, по 40, 50 и по 60 червонцев. В Вену послано было к нему от греческих депутатов три тысячи червонцев с одним греческим купцом, Димитрием. Но эти деньги не дошли до него. Димитрий, не доезжая до Вены, был ограблен разбойниками; их поймали и повесили, но денег не нашли. Греческие депутаты, узнав об этом, выслали ему еще тысячу червонцев. В Польше получил он от греческого купца Христофора 120 червонцев, там же от купца грека Катакоцуля 150 червонцев. Сверх того, служа Речи Посполитой польской переводчиком, получал жалованье, каждый месяц по 10 червонцев».

После допросов в тайной канцелярии, решение по делу Серафима задерживалось неполучением ответа из иностранной коллегии о том, известно ли ей о предложениях, сделанных Серафимом Петру Первому в 1704 г.

Ровно через месяц, 10 июня 1732 года, коллегия уведомила Ушакова, что при бытности графа Головкина в 1704 г. в Нарве, грек Серафим действительно подавал предложения об освобождении Греции и потом такое же представление было повторено в Москве через фессалонитского митрополита Мефодия, но по этим представлениям «никакого произведены не было» и письменного решения на оные Петра Великого не отыскано. «Дело это осталось в молчании, а митрополит Мефодий и грек Серафим после того из России отпущены».

Андрей Иванович приказал сделать из дела краткую выписку и доложил ее императрице. Передаем в подлиннике решение о Серафиме:

«1732 года июля 7 дня, в тайной канцелярии розыскных дел генерал и кавалер и лейб-гвардии семеновского полку подполковник и ее императорского величества генерал-адъютант Андрей Иванович Ушаков объявил, что по учиненной краткой выписке о содержащихся в походной тайной канцелярии колодниках греках — Серафиме и о бывающих при нем в услужении Иване Евстафьеве, Адаме Семенове ⁵, докладывал он, господин генерал, ее императорскому величеству, и ее императорское величество, слушав оной выписки, соизволила указать оного Серафима, за то, что он по следствию признан ныне к шпионству и к немалому плутовству человеком, и что показано об нем Серафиме, что он в предшедшее шведской войне время, российскому государству злодействовал, также чинил и другие воровства, и хотя он Серафим, [383] закрывая оное и показал, что в службе короля шведского был, якобы по приказу турецкого визиря, но оное его показание ложное, понеже из синодальной коммиссии показано, что в печатной книжице от Гелладия грека ⁶ показано о многих его Серафимовых злодействах и о помянутом к шведу перебеге на него же Серафима показано, что Елладий грек пишет, что он Серафим учинил продерзость над десятилетнею девицею и за то на суд искан был, да ночью из Лондона ушол, но он Серафим, хотя истинно о том не показал, но однакож объявил, что на суд искан был, по клевету, будто бы он Серафим продерзость учинил над пятилетнею девицею; почему видно, что против объявления грека Елладия, он Серафим не показал, не хотя себя к подозрению привесть, но токмо и без того оная продерзость его явна; к тому же он Серафим показывал, яко бы блаженные и вечно достойные памяти от его императорского величества, по предположениям своим о освобождении от турков Греции, получил обнадеживание, в чем явилась его ложь, ибо из иностранной коллегии показано, что по предложениям его Серафимовым произведения не было и о резолюции на оные его императорского величества записок никаких не находится, из чего видно, что он Серафим, об оном якобы обнадеживании и в прочих государствах имел разглашение потому, что он же Серафим показывал, что де ныне в Россию приехал он, якобы для предложений же, которые де посланы бывали к господину канцлеру Головкину, и о том де от него Серафима к тому канцлеру было писано. А из иностранной коллегии показано, что предложений его никаких не принято и писем из Польши к канцлеру не было, из чего явилось его Серафимово плутовство; к тому же он, Серафим, объявил себя екзархом Спорадов и Циклядов и якобы он Погонат и от фамилии императорской; но токмо де та фамилия, от которого императора в родство его пришла, о том сказал, что не знает; почему оная его ложь явно изобличена, ибо из синодальной коммиссии показано, что де фамильное прозвание Погонат, то ест бородатый, имел Константин, император греческий, правнук Ираклиев, которому уже де по смерти его произошло лет 1157, и оное де прозвание в именование де потомков его не произошло, да и сам так тот император не писался. И за оные его Серафимовы продерзости послать в Сибирь в Охотской острог на житье вечно, понеже такого непотребного человека освободить невозможно, дабы от него не происходили означенные лживые разглашения».

Июля 19, Серафим, с своими двумя служителями греками, закованные в кандалах, были отправлены в Сибирь.

Так кончил Серафим деятельную политическую жизнь свою. Имя его, впрочем, сохранилось для греков в книге, изданной в Афинах в 1854—1857 годах, под заглавием Новогреческая филология, изд. Попандопуло Врето. Вот что сказано на стр. 242: «Серафим из Митилина, иеромонах. Один из знаменитых богословов 18 столетия. Находясь в Лондоне, издал исправленный перевод Нового Завета, прежде изданный Максимом Каллиуполитом. По определению духовного собора, издание Серафима было предано проклятию и сожжено в 1704 году».

Г. Есипов.

Комментарии

1. В книге: История московской славяно-греко-латинской академии, Смирнова, — помещены некоторые сведения о Серафиме, относящиеся к этой эпохе. Стр. 82 и 83. «В пользу восстановления греческого образования говорил некто иеромонах Серафим, грек, присланный в Москву царем в 1704 году из-под Нарвы. Петр назначил ему жалованья по две гривны на день, однако же он не оказался нужным для училища Нарышкина, в котором учил Ернест Глюк, ни для академии, в которой не открывали греческого класса. Поэтому, через полгода ему перестали выдавать жалованье и он в 1705 году подал царю просьбу, чтобы его отпустили в Лондон, где прежде он имел пребывание и где, как уверял он, намерен заняться печатанием библии и построением греческой церкви, и его отпустили. Замечателен между прочим его отзыв о упадке в России мнения о греках; «я сам — пишет Серафим — верный свидетель и очевидец, что нас ставят ниже всех других иноземцев».

2. Гуго Гроций голландский публицист, основатель науки международного права.

3. Закинф (Занта) один из семи Ионических островов.

4. Остров Лемнос.

5. Служителя Серафима, из греков же, арестованы одновременно с ним. Показания их в тайной канцелярии не заключают в себе никакого интереса, и о хлопотах Серафима к освобождению Греции они ничего не знали.

6. Грек Александр Гелладий из Фессалонии родился в 17-м столетии. Отец его, игумен монастыря св. Косьмы и Дамиана, отдал его к брату митрополита Ларисского, который отдал 5-ти летнего Гелладия для обучения в одно богатое семейство из Фракии. После 12-ти-летнего отсутствия, он возвратился на родину, занимался всеобщим обучением, а потом отправлен в Константинополь. Отсюда, с английским посланником лордом Панкет, уехал в Англию и определился в Оксфорский университет. В 1712 г. Гелладий был в Германии и в Нюрнберге напечатал греческую грамматику. В 1714 г. он познакомился с Петром Великим в Карлсбаде и испросил у него позволение посвятить ему книгу «О состоянии греческой церкви». Это сочинена возбудило против него гнев ученого немца Iohannes Matteus Gessner, который и написал против Гелладия статью в Miscellanea Lipsiensis Academiae. Т. II. № 51.