|
ПЕРВЫЕ ШАГИ АКАДЕМИЧЕСКОЙ НАУКИ В РОССИИПервые зачатки академии наук. — Заботы о ней Петра I и Екатерины II. — Куншт-камера. — Живые и неживые монстры. — Куриозы и раритеты. — Переводчики и художники. — Сношения с иностранными учеными. — Запросы и экскузиции иностранных профессоров. — Уклончивые ответы академии. — Прибытие первых профессоров и заботы о них академии. — Академия полна! — Прошения студентов. — Программы профессорских лекций. — Взаимные отношения профессоров. — Отношения академического начальства к ученикам академии. — Кипучая деятельность академии; ее обширные права и привиллегированное положение; ее разнообразные обязанности. — Политическое значение академии наук. — Недостаток в средствах. Академия наук и академическая наука вообще явились в России совершенно также внезапно, как Афина, по греческому мифу, родилась из головы Зевса-Юпитера. Сравнение это можно провести еще далее: Афина родилась из головы Зевса во всеоружии, вполне готовою к деятельности, со всеми аттрибутами своего высокого назначения; академия наук тоже явилась в новой столице государства, едва вступившего в круг великих европейских держав, вполне готовою к своей многотрудной деятельности, вполне способною войдти в свою роль высшего ученого учреждения и с достоинством поддержать эту роль в кругу старейших академий Европы. Можно сказать смело, что, в данном случае, обширный и проницательный ум Петра Великого вполне заменил для России прославленную голову олимпийского бога, подарившего вселенную богинею мудрости. Проницательность и практичность Петра Великого, когда он задался мыслью о создании высшего ученого учреждения для [398] России, сразу проявилась в том, что он понял всю невозможность учреждения в России такого высшего, строго-ученого учреждения, которое «науки через новые инвенты совершить и умножить тщится, а об учении протчих никакого попечения не имеет». Петру, под общим названием академии наук, захотелось учредить нечто среднее между академиею и университетом, — «такое здание, через которое бы не токмо слава сего государства для размножения наук нынешним временем распространилась, но и чрез обучение и расположение оных польза в народе впредь была». История академии наук в России ясно, весьма осязательными фактами, доказала всю справедливость воззрений Петра на науку, по отношению к современной ему России, и только благодаря учреждению Петром академии, 30 лет спустя, оказалось возможным основать в Москве первый русский университет. Но первые шаги академической науки в России были трудны и сопряжены с весьма тяжелою борьбою, которую академия могла выносить с честью только в силу того особого, привиллегированного положения, в которое Петр I и Екатерина I поставили академию, вполне сознавая высокое значение науки для России. Благодаря этому исключительному положению академии, ее история, втечение первой половины прошлого века, почти совпадает с историею нашего просвещения и, следовательно, имеет для всех нас весьма важное значение. Это значение давно уже сознано было у нас и, благодаря этому сознанию, явилась в свет обширная, прекрасно составленная «История академии наук», академика М. И. Сухомлинова. Но история обобщает факты, ставит события в одну общую связь и довольствуется выводами. Труд историка отодвигает на задний план оценку источников, оценку материалов, которые, сами по себе, имеют иногда весьма важное значение для характеристики эпохи и выдвинутых ею деятелей. Чтение исторических трудов Карамзина, Полевого, Соловьева, Иловайского и Костомарова не только не исключает важного значения летописей, грамот и мемуаров, но еще более возвышает значение этих памятников. Точно также и самое издание в свет «Истории академии наук» не могло и не должно было исключить необходимости издания в свет «Материалов для истории императорской академии наук», печатание которых предпринято ныне по мысли г. президента академии графа Д. А. Толстого, и эта мысль заслуживает полнейшего одобрения со стороны всех просвещенных русских людей. Количество архивных материалов для истории академии так велико, что предпринимаемое издание их должно составить целый ряд томов. В архиве академии хранятся драгоценные сведения и документы, касающиеся знаменитых путешествий Крашенинникова, Миллера, Палласа, Лепехина [399] и других ученых, а также и первого в России университета, существовавшего при академии, географического департамента, гравировальной палаты, кунсткамеры и т. п. Первый том, ныне явившийся в свет, касается весьма незначительной первоначальной эпохи существования академии, с 1716 по 1730 год 1, но и он уже заключает в себе в высшей степени любопытные и важные данные «для истории образованности и распространения знаний в России, а также для характеристики быта и нравов современного русского общества». Читатели наши легко убедятся в этом из беглого обзора, который мы думаем посвятить первому тому «Материалов» в настоящей книжке «Исторического Вестника». Первым важным документом в числе помещенных в первом томе «Материалов» следует, конечно, считать письмо Петра I в Парижскую академию наук. В этом письме он благодарит за избрание его в члены этого ученого учреждения и просит академию принять от него в дар карту Каспийского моря, которое тогда еще было очень мало известно в европейской географической науке. Рядом с этим письмом помещен и почтительный ответ академии на письмо Петра I, довольно курьёзный, по способу передачи титулов и внешних форм вежливости французского оригинала; письмо это начинается так: «Сире 2! Королевская академия наук за чрезобычайную честь приняла, что ваше императорское величество удостоил к оной писать, а мне повелела в свое имя всенижайше благодарствовать. Оная ваше величество почитает не токмо яко монарха первого и сильнейшего в свете, но и который свою великую власть употребляет науки производить в свои пространные государствы, в которые им прежде сего входу не бывало»... И заканчивается: «Аз пребываю с нижайшим респектом, Сире! Вслед за этими письмами отметим в высшей степени любопытный (и, кажется, впервые вполне напечатанный) проект вновь учреждаемой академии, представленный Петру будущим [400] президентом ее, лейб-медикусом Блументростом. В этом проекте многие пункты снабжены собственноручными и весьма вескими примечаниями государя. Так, например, под тем пунктом, где говорится, что при каждом академике желательно видеть одного или двух молодых студентов, «которые со всем прилежанием обучались и академикам вспомогать имеют», с тою целью, чтобы впоследствии начинающих учиться «первым фундаментам наук обучать могли», — Петр делает приписку: «Надлежит по два человека еще прибавить, которые из славянского народа, дабы могли удобно русских учить, а каких наук, написать именно». Замечательно, что великий преобразователь России уже и в ту пору понимал выгоды, которые мы, даже и в области просвещения, могли бы извлечь от тесного общения с славянами. Проект Блументроста заканчивается весьма серьёзным, по тому времени, выводом: «все тоё без 20 000 рублев зачать невозможно», и Петр, не входя ни в какие обсуждения, приписывает к этому пункту: «Доход на сие определяется 24 912 рублев, которые збираются згородов: Нарвы, Дерпта, Пернова и Аренбурха, таможенных и лицентых». Всякий, мало-мальски знакомый с финансовым положением России в петровское время, поймет, какую огромную и тяжелую жертву принес Петр, предоставля эту часть государственных доходов на пользу просвещения. Не смотря на выработанный Блументростом и рассмотренный Петром проект, общее положение академии, и в особенности связанных с нею учреждений, долгое время представлялось чрезвычайно неопределенным. Первыми поступившими в академию лицами были те, которые уже состояли хранителями коллекций, собранных Петром в его «кабинете» и в «куншт-камере», так как эти коллекции, собственно говоря, и легли в основу будущего музея академии, явившегося ранее самой академии. В «Материалах» находим любопытнейшие доказательства того, как туманно было это представление об академическом музее, в который совершенно безразлично вносились всякие «куриозы» и «раритеты», без малейшего помысла б какой бы то ни было системе. Сюда привозили, с «зверового двора», умершего слона и умершего льва, для изготовления их чучел; сюда присылали со всех концов России, в силу указа, диковинки всякого рода и нередко весьма сомнительного достоинства 3; сюда же ставили [401] скелет французского великана Буржуа, умершего в 1724 году, в Петербурге, и рядом с этим скелетом вешали выделанную скорняком кожу злосчастного француза 4; сюда же составляли всяких «монструмов», о содержании и хранении которых прилагались немалые заботы. Но этого мало, являлись даже попытки обратить музей будущей академии в постоянную богадельню уродов, не только помещенных в банки со спиртом, но и живых, и носящих на себе облик человека. Доказательством таких попыток служит следующее письмо хранителя музея к Блументросту. «Благородный г. архиатер 5! Сего июля 30-го дня, в письме вашего благородия ко мне, написано, чтоб живого монструма Сампсона Филиппова принять мне в кунст-камеру и содержать против живых монстров. И на оное вашему превосходительству объявляю: в оной кунст-камере содержатся только мертвые монструмы, а живым монструмам в оной кунст-камере места не имеется. Того ради благоволите оного монструма содержать по прежнему, как е. и. в. указ повелевает. Впротчем пребываю Благородного г. архиатера охотнейший слуга». Рядом с этими не всегда целесообразными заботами о пополнении музея академии, идут задолго до открытия самого учреждения весьма разумные и усердные заботы об устройстве академического дома, об удобнейшем распределении его различных помещений и о размещении в нем антиков и других произведений искусств, также переданных в ведение академии. Начальство академии видимо не жалело на это ни средств, ни труда. Один из документов академического архива прямо на это указывает: «Понеже академики 6 (sic) в разных местах расставлены, такожде и куриозные вещи, за дорогую цены купленные, в непокойных местах имеются, которым учиниться может утрата, — того ради подлежит, до совершенного строения академии, а наипаче [402] обсерваториум, астрономию, театрум анатомикум, дать некоторую сумму под дирекцию академии, чтобы как наискорее состроить». Еще более интересны заботы об академической библиотеке, которая и тогда уже была довольно значительна. Начальство академии, как оказывается, спешило к этому приспособить и даже расширить приобретенный академиею дом царицы Параскевы Феодоровны, «понеже библиотеке не можно в расстоянии быть от академии, для учительных людей, которым не меньшая нужда в книгах бывает, так как и мастеровым людям в инструментах». Одновременно с заботами о здании академии наук и о подборе необходимого персонала мастеров всякого дела, начиная от грыдоровальщиков (граверов на меди) и до переводчиков, или толмачей, начальство академии заводит обширнейшие сношения с заграничными учеными, приглашая их в Россию, для занятия профессорских кафедр в академии. Многое в этих сношениях чрезвычайно наивно и курьезно. Осторожные немецкие ученые, в ответ на весьма лестные и выгодные для них офферты академии, отвечают рядом запросов относительно того, что ожидает их в России; спрашивают о правах профессоров, о размерах жалованья, об условиях климатических и даже о ценах на предметы первой необходимости. И академическое начальство спешит удовлетворить их, отвечая каждому, что во-первых, «процессоры от всех податей свободны суть»; во-вторых, «жалованье есть неровное: по тому, как слава человека, по тому и жалованье ему определится»; в-третьих, «академии будет (учреждена) в Петер-Бурхе, где климат еще здоровее, как в Москве есть»; в-четвертых, «в Петер-Бурхе дорого и дешево жить можно — потому, как кто оное начнет. А профессор и доктор медицины может с фамилиею 1 000-ю или 800-ми рублями довольно себя содержать» и т. д. Самая форма, принятая для некоторых соглашений между начальством академии и приглашаемыми профессорами, довольно любопытна; так, например, мы видим, что «господин-лейб-медикус господину Бернулли место механика, с пенсионом 1 000 рублев и 300 рублев на дорогу, и прочими приятствами, оферировал и ему показал, чтобы он для контракта и паспорта к г. графу Головкину в Берлин адресовался»... Не смотря, однако же, на выгоды предлагаемого положения, многие из немецких ученых отказываются от поездки в Россию, ссылаясь то на дальность расстояния, то на слабость своего здоровья, то на ученые труды, требующие окончания. [403] ...«Леопольд 7, в письме от 15-го, экскузуется далее путь предприять, понеже конституция тела его стужи снести, и он свой «театрум махинарум» в Петербурге в такое совершенство, как в Лейпциге, привить не может»... Кстати, пользуясь удобным случаем, тот же ученый сообщает о неимении средств для окончания своего труда, и пишет, что «мошна его слаба есть такое пространное и драгое дело совершить, а для того принужден высоких потентатов о вспоможении просить, что они легко учинить могут»... Почти в тех же выражениях и «Доппельмайер (из Ниренберга) экскузовался оферты акцептовать, ибо его конституция не допускает так дальний путь воспринять», а другой известный ученый — Вольф отказывается, «взирая на жену свою, которая весьма меланхолической комплекции есть, и никак к пути согласить не хочет». В противоположность упомянутым выше ученым, некоторые сами навязываются академии на приглашения и тем возбуждают ее справедливые опасения. Так в одном из доношений читаем: ...«Господин резидент Бетигер рекомендует, яко профессора математики, господина фон-Слейбе, который письмо руки его при том приложил; но в оном о себе столько обещает, что опасно, что он не прямого сорту есть». «Материалы» академии дают нам довольно ясное понятие и о том скарбе, который привозили с собою иноземные профессора, приезжая в Россию, и о тех заботах, которые прилагались академией для обеспечения их важнейших, насущнейших потребностей. Из таможенного объявления, поданного в академию наук, узнаем: «Сего июля 2-го дня профессор Лейтман приехал с своею фамилиею из Любека, на корабле, именуемом «дер шварце Адлер», с шипором Бронс. И на оном корабле имеются 11 сундуков больших и малых, в которых книги, машины, всякие мелкие механические инструменты и протчие домашние пожитки, 4 погребца, 3 короба, в которых имеются кушанья, перины. Того ради прошу, дабы повелели оные сундуки и протчее с помянутого корабля отпустить. Да в оном же корабле имеются 2 куска сукна, мерою на две пары, цена 22 рубля 30 коп., выбойки простой и белой — цена 19 рублев 24 коп., четыре пары чюлков — цена 3 р., старые стенные часы». Начальство академии, предвидя затруднительность положения ученых иностранцев, приехавших в Россию и незнакомых с условиями петербургской жизни, приняло на себя самые усердные [404] заботы о том, чтобы облегчить для приезжающих трудность их нового положения, как это видно из следующего доношения академии «в высокоправительствующий сенат»: «Ее Величество именно приказали, чтоб дом академический домашними потребами удостаточить и академиков недели три, или месяц, не в зачет кушаньем довольствовать; а потом подрядить за настоящую цену, наняв от академии эконома, кормить в том же доме. И дать ему в зачет несколько денег, которые из трактамента академических членов возвращены будут, по учреждении оной академии; дабы, ходя в трактиры и другие мелкие домы, с непотребными обращаючись, не обучились их непотребных обычаев и в других забавах времени не теряли б бездельно. Ибо суть такие образцы от многих иностранных, которые в отечестве своем добронравны бывши с роскошниками и пияницами в бездельничестве пропали и государственного убытку больше неже прибыли учинили». Есть основания думать, что такие правильные заботы академического начальства были по достоинству оценены приезжими учеными, которые не преминули известить и соотечественников своих о том, что условия службы и жизни в Петербурге весьма недурны, и академия стала наполняться учеными так быстро, что уже к августу 1726 года все места в академии были заняты. Любопытным свидетельством в пользу этого факта служит следующий документ: «Хлебного дела мастер Яган Мартын Герлих 8 объявил доношением: оного де числа прибыл к нему от Любека, на торговом любском корабле «ди вейсе Пеликан» профессор Иост Тобиас Вагнер»... и наконец, «приехал де он в Санк-Питер-Бурх для восприятия службы, который намерен был принять место в академии наук. А понеже в реченной академии профессоров уже имеется полное число, и помянутому Вагнеру повольно ехать отсюду с пашпортом, куда он похочет». В то время, как профессоров приходилось выписывать из- за моря и заманивать посулами льгот, привиллегий и пенсий, состав студентов подбирался сам собою, и желающих обучаться в новоучрежденной академии нашлось «довольное число». В «Материалах» находим и краткие, и очень пространные прошения студентов о поступлении, очень любопытные по слогу и подробностям. Приводим образцы их: I) «Всемилостивейшая государыня императрица! Прошу в. в. да повелит всемилостивейшим и высоким в. в. указом [405] определить меня, раба вашего, в новосостоявшую академию наук студентом и студенту наложенным трактаментом, дабы, к учению охоту и лета к тому способные имея, мог еще в потребном учении плод показать, такожде дабы иждивение в. в. вотще не явилось. В. и. в. нижайший раб. Филипп Анохин». II) «Всепресветлейшая, державнейшая, великая государыня и т. д. Бьет челом главного магистрата копиист Иаков Силин, а о чем мое прошение, тому следуют пункты: 1. С прошлого 1720 года декабря с 21-го дня, работаю я, всеподданнейший, в. всемилостивейшему императорскому величеству в главном магистрате, в чине копииста, чюжд всякого вида подозрительного и порочного. 2. Вашего всемилостивейшего императорского величества указом обнародствовано, что всякого чина людей, хотящих учитися, принимать в академию сциенциарум неотказательно. 3. Пока же ревность и хотение имею к наукам на латинском языке, а посредствия, чим их доступить, за убожеством моим, весьма лишен; к тому еще согласною, дабы в незнания тьме лет моих туне не погубить. 4. Того ради прошу в. всемилостивейшего и. в., дабы повелено было мне в оной академии сциенциарум быть учеником; такожде и на содержание мое к пропитанию и к наукам учинить вашего всемилостивейшего величества жалованье» и т. д. Рядом с этими прошениями первых русских студентов находим и целый ряд интереснейших программ академического преподавания на «публичных лекциях» 9 и академических рассуждений на «приватных собраниях». Программы эти важны для нас не столько по своему научному значению, сколько по тем чрезвычайным усилиям, какие приходилось употреблять академическим переводчикам для создания первых основ русской научной терминологии. За примерами недалеко ходить; берем под 27 августа 1727 года: «Исчисления всех дел, что профессоры... доселе произвели и что впредь в тех же вещех произвести намерены» — и приводим оттуда наудачу две выдержки: «Яков Герман, высшие математики профессор первейший», между прочим, «в приватных собраниях исследованию протчих членов предложил рассуждение: генеральная феория движения телес, родящегося от всяких мочностей, на телеса действующих, когда сии телеса в средствах сопротивляющихся обращаются. В прошедшем году, в лекциях своих, предав [406] правила простые анализи и показав образ употребления их в решении проблем, теперь счисление инфинимезимальное новейших производит; свойства же сего и правила и употребления ясно толкует, по предводительству анализий бесконечно-малых сиятельного маршала Госпитолия». «Иоанн Георгий Лейтман, профессор механики и оптики, в лекциях своих механику и оптику сциентифически и практически учит, и образ совершеннейший сферичности или окружности делания стеклянных вещей, которые аглечанам, французам, голландцам и италианцам не сведом был, доказывает» 10 и т. д. В «Материалах» находим очень много интереснейших фактов для выяснения отношений, установившихся между профессорами академии, съехавшимися с разных концев Европы, и убеждаемся в том, что ладить с ними было нелегко. С одной стороны приходилось считаться с непомерным самомнением ученых иноземцев, с другой стороны оберегать от них «государственный интерес», не допуская их до разглашения сведений о России, которые им надлежало сообщать сначала академии, а через академию и ее цензуру — Европе. В случае некоторых недоразумений, академия вынуждена была прибегать даже к выемкам и захватам, чтобы обеспечить за собою право на «куриозы и раритеты», собранные по ее инициативе и на казенные средства в разных отдаленных краях России. Особенно характерна в этом отношении история с доктором Мессершмидтом, который, по возвращении из Сибири, почему-то медлил представлением в академию своих коллекций. Академия нашла себя не только вынужденною отобрать у него его коллекции, но, даже и отобрав их, относилась к Мессершмидту с большим недоверием и не выдавала ему паспорта на отъезд за границу, «понеже опасно, ежели доктор Мессершмидт отпущен будет в свое отечество, чтобы он не публиковал о книгах, о писании и о куриозных вещах. О чем медицинская канцелярия да благоволит взять с него сказку, с присягой, чтоб об оном не публиковал без повеления медицинской канцелярии». Мессершмидт [407] отговаривался и отписывался, заявляя с своей стороны разные, по всем вероятиям, справедливые требования и претензии, но академия настаивала на своем, чтобы доктора Мессершмидта «в вышеписанном, что он у себя рисованных плантов и ничего потребного до кунст-камеры не имеет, обязать присягою. И оную учинить ему в медицинской канцелярии в конторе». Немалую трудность представляли для академии и те ссоры, перекоры и перебранки, которые почти с самого начала академии уже проявились между профессорами; их приходилось мирить, разбирать их претензии, выслушивать их жалобы и принимать меры против тех, которые не затруднялись прибегать между собою даже к кулачной расправе 11. И все эти трудности приходилось преодолевать, все заботы на себя принимать при множестве других серьёзных и ответственных обязанностей, лежавших на академии наук. Действительно, деятельность нового учреждения была на столько обширна и разнообразна, что можно только удивляться изворотливости академического начальства, которое все успевало выполнить и ничего не упускало из вида, стараясь, главным образом, о том, чтобы поддержать неприкосновенными права, дарованные академии великим преобразователем России и его супругою. Не говоря уже о деятельности ученой, начинающейся почти с первого же дня существования академии, в виде забот о «сочинении ландкарт», в виде посылки ученых в отдаленнейшие края России, в виде постоянных сношений с этими учеными в России и с их собратиями за границей, — академия увидела себя вынужденною сразу приступить к обширной деятельности издательской и, кроме периодических изданий специально-ученого характера, должна была приняться и за издание курантов или «газетов», в которых сообщались важнейшие сведения о русской политике и современной русской жизни. Издание курантов было большою обузою для академии, которая не столько должна была заботиться о собирании сведений по различным ведомствам 12, но еще и об опровержении клевет, взводимых на Россию иностранною прессой. Это выясняется нам весьма положительно напечатанным в «Материалах» отношением иностранной коллегии, в котором говорится: «Понеже в приходящих в Санкт-Петербурх на почтах иностранных печатных курантах многие являются о империи Российской неосновательные пасажи, не только о маловажных, но [408] и о некоторых знатных делах... того ради, вышепомянутые рассеянные лжи всеконечному опровержению подлежат»... Издательская деятельность академии приводила ее, конечно, и к необходимости озаботиться о снабжении изданий чертежными и художественными изображениями, без которых немыслима была, в начале прошлого века, ни одна книга ученого содержания. Вот почему, с первых дней своего существования, академия входит в сношения с какою-то малярицею (художницею) Гезельшею, заключает с нею и ее мужем контракт на обучение нескольких учеников академии «линовальному и тушевальному» мастерству и, сверх того, приглашает несколько рисовальщиков и граверов, которые и полагают основание академической «Грыдоровальной палате». В этой палате изготовляются и гравируются русские карты, первые русские гравюры (куншты) и чертежи; и академия следит за выполнением этих карт и кунштов с замечательным тщанием, задавая своим грыдоровальщикам иногда весьма мудреные задачи для выполнения. Любопытным примером может служить следующее, помещенное в «Материалах» истолкование куншта (гравированного титульного листа) к атланту (атласу) Кирилова: «На кунште изображена есть прислонившаяся Россия к непоколебимым провинции столпам, которой Время открытием завесы, висящей на окне половины балкона, городы, замки, монастыри, горы, холмы, леса, на море корабли и протчая показует, яко такие вещи, около которых география обращается. На переднем основании лежат нужные инструменты, чрез которые собственное мест или городов положение определить можно. Россия простертою рукою знаменует, что оное приятно, и что к большему географии совершенству во всем помоществовать хощет; и для того она в тонкое, подобранное платье облечена есть, дабы ни в чем помешательства не имела. Время есть крылатое, для изъявления всегдашнего его, во дни и в нощи совершающегося течения. Оное того ради с одним крылом летучие мыши изображено есть, дабы купно и астрономические обсервации изъявляло, которые в географии зело великую пользу имеют. Гениус, который карту о Европе разверчивает, имеет крылия Меркуриевы, который за охранителя путей и земель имеется, чтобы он земли и государства скорее пробежати и почтарскую службу отправить мог». Успешная издательская деятельность академии побуждала к тому, что казна стала в академию обращаться с заказами, в выполнении которых академическое начальство не могло отказать; так, например, в «Материалах» находим большую переписку с В. Н. Татищевым по поводу грыдорования [409] рисунков к известной «коронации» императрицы Анны Иоанновны, — книги, составляющей в настоящее время большую библиографическую редкость. Вообще говоря, академическое начальство не жалело никаких забот и хлопот на то, чтобы поддержать молодое учреждение на известной высоте и дать ему возможность с честью занимать указанное ему положение. В этих видах начальство академии зорко следило за придворной политикой и за всеми выдающимися событиями современной столичной жизни и при каждом удобном случае старалось напомнить о «государственной» академии. Поэтому мы видим, что гг. академики принимают участие во всех процессиях и торжествах по поводу радостных коронационных празднеств или печальных событий. Мало того, академия при случае смерти высочайшей особы спешит выразить свое сочувствие и соболезнование торжественно-печальною латинскою одою, а при случае вступления на престол нового монарха спешит принесть ему свои поздравления в виде торжественного латинского гимна или вычурной латинской подписи к иллюминации. Таких од помещено в «Материалах» несколько; в числе их встречаем даже, по поводу приезда к нашему двору в 1730 году португальского принца, целых три приветственные академические оды: одну латинскую, одну немецкую и одну русскую, начинающуюся так:
«Щастливый день сей быти, княже высочайши, проповедую вонь же гостю предражайши, И эта готовность академии участвовать в торжествах и празднествах, в печалях и радостях нашего двора, при весьма ловкой поддержке отношений к нескольким временщикам, весьма много способствовала тому, чтобы академия наук не утратила своего значения и при ближайших наследниках Петра. В эту эпоху тяжелую и смутную, в которую всем жилось так плохо, академическое начальство сумело провести свой корабль между опаснейшими подводными скалами, лишь изредка и весьма осторожно напоминая «вышнему начальству»: «По собственноручному блаженные и вечно-достойные памяти ее и. в. данному в прошлом 1726 году академическому регламенту, подтверждено, что Мы, академию наук в особливое наше приемше правительство, соизволяем, дабы оная, кроме нас, в верховном тайном совете, никому не подлежала и никакими правами, или персон, или вещей касающимися, обязана, ниже каковыми тягостьми обременяема и утесняема не была бы; и дабы как самая академия, так и подлежащие ей, к другому суду в каком либо деле, [410] или юстициальном, или политическом, и под каким либо претекстом порываемые без ведома академии ко оному суду явитися не были принуждены прежде, пока оная академия, уразумев дело, виноватых имеет к суду отослать, куда надлежит». И «вышнее начальство», принимая во внимание эти важные привиллегии академии, дарованные ей регламентом, относилось к академическому персоналу осторожно и внимательно. Главным бедствием академии наук, в первые годы ее существования, был, конечно, тот недостаток в деньгах, от которого и доныне еще терпят многие из наших ученых учреждений. Этот недостаток в деньгах был весьма серьёзным затруднением во всех академических делах и часто причинял академическому начальству большие неприятности, как это можно видеть из следующего письма А. Дашкова к президенту академии: «Благородный и высокопочтенный господин! Пациенции нашей прошло довольно время в платеже от вашего благородия денег за постой двора моего... А изволите де экскузоваться в том неимением казны? И как о том ведать трудно, есть ли у вас казны, или нет. Мы ведаем о том, что вы дали свое кавалерское, твердое в платеже слово... Ежели бы я не знал вас персонально, то б и с другим не так поступил; а я, зная вашу генерозитет, не хочу здесь в том на вас жалобы произносить, надеяся, что вы без того заплатить прикажете, на что буду ожидать от вас ответу». На это весьма настоятельное требование уплаты академия могла ответить только, что «ныне во академии наук денежной суммы ничего не имеется», и обещать уплату в «предбудущем 730 году». Все, что мы успели, при нашем беглом обзоре «Материалов для истории академии наук», извлечь и указать нашим читателям, достаточно свидетельствует в пользу того, что предпринятое академиею издание важно для истории нашего просвещения и нашей науки. Желательно было бы, однако же, чтобы редакция последующих томов была несколько изменена в пользу наглядности и удобства пользования объемистым томом «Материалов». Говорим это потому, что при первом томе мы не нашли ни оглавления, ни предметного указателя, ни самых необходимых объяснений многих неудобопонятных речений начала прошлого века. Не мешало бы также выставить над письмами заголовки, в которых бы значилось, от кого и к кому они писаны, а к документам на иностранных языках приложить перевод. П. П. Комментарии1. Не мешает заметить, что к 1716 году относится в первом томе «Материалов» только один документ, к 1718 и 1719 — тоже по одному; к 1720, 1721 и 1722 — по два, и только с 1723 года документы следуют непрерывно один за другим. 2. Так передал переводчик французское обычное: Sire — государь. 3. В списке диковинок, препровожденных в куншт-камеру, отметим, между прочим, следующие: № 6. 2 младенца, грудьми и животом сросшие. Из Ахтырок, от кн. Михайла Голицына. № 7. Младенец, у него рыбий хвост. Родился в Москве, на Тверской. № 8. Собачка, которая родилась от девки, 60 лет. Из Ахтырок, от кн. Голицына. 4. Заботы о выделке кожи великана выразились целым рядом документов. Вот один из них: «В прошлом 1724 году, маия 17 дня, скорняжного дела мастеру, иноземцу Еншоу, отдал библиотекарь Шумахер великана француза Буржуа снятую кожу выделать, с обещанием денежным награждением за его работу, без договору; понеже, он сказывал, такая вещь ему необычайна и такой ему не случалось работы» и т. д. 5. Архиатер, или употребительнее: архиатор — начальник, главный врач. «Слов. акад. Российской». Изд. 1806 года. 6. Под академиками здесь разумеются антики и академические модели антиков. 7. Профессор Леопольд — из Лейпцига. 8. Обращаем впимание читателей на то, что первым элементом петербургской немецкой колонизации является немец-булочник, ранее немца-академика, поселившийся в новой столице. 9. Термины — «публичные лекция», «студент», и «профессор» непоколебимо устанавливаются у нас с Петровского времени. 10. Мы едва ли ошибемся, сказав, что даже и эти первые попытки создать русскую научную терминологию стояли выше современной терминологии немецкой, представлявшей пеструю смесь латинских и французских слов. Любопытный образчик подобный смеси заимствуем из помещенного в «Материалах» спора Бернули с Бильфингером: «Einmahl disputirte er (Бильфингер) so scharf mit hrn. Euler, dass potentia infinitissimo fractionis nicht infinita parva sev, und musste hr. Euler mit dem tort weg gehen, da es doch bekannt, dass sie nicht nur infinite parva oder infinities infinite parva, sondern sogar ein infinite parvum ordinis infinitissimi ausmacht. Diesen letzten fehler hab ich nicht selbst gehöret, sondern ist mir von hrn. Euler erzählt worden» и т. д. 11. См., напр., в «Материалах», под № 926, «челобитную Штирмера на подмастерья (адъюнкта) Эстермана в бою и в бесчестии». 12. Под 1728 годом видим, что «академия наук покорно просит, дабы высокий сенат благоволил объявить в коллегиях и конторах указом его императорского величества, чтоб от оных всякие ведомости в сообщение к печатанию тех газетов присылали в академию»... Текст воспроизведен по изданию: Первые шаги академической науки в России // Исторический вестник, № 2. 1886 |
|