ИСТОРИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ И АНЕКДОТЫ.

220. ¹

Цесаревич Павел Петрович.

Во время царствования императрицы Екатерины, наследник ее, великий князь Павел Петрович, терпел многие нужды и лишения. Назначенных на расходы его сумм, недоставало ему даже на содержание своего двора. Когда же он начал строить дворец в Павловске, то вошел в долги до 500 тысяч рублей. Это чрезвычайно его озабочивало. К довершению неприятности, люди, подслуживавшиеся императрице и находившие удовольствие подливать масло в огонь, подучили подрядчиков и рабочих представить жалобу Екатерине. Императрица разгневалась, делала самые строгие выговоры сыну; а долги его все-таки оставались неуплаченными. Это довело Павла до того, что он принужден был просить денег у великолепного князя Потемкина, и тот «сделал милость ему», заплатил за него долги. Положение невыносимо тягостное для такого пылкого, кипящего характера, каким был Павел!

221.

Цесаревич Павел Петрович и камердинер Секретарем.

При князе Потемкине был камердинером Секретарев, из вольноотпущенных. По смерти князя, этот камердинер умел [154] скрыть и представил Екатерине шкатулку с ее письмами и другими секретными бумагами, важными для императрицы. За эту услугу он принят был камердинером во двору, и впоследствии был коллежским ассесором. ² Вскоре по назначении Секретарева ко двору, в день рождения великой княгини Марии Феодоровны, императрица послала к ней этого нового камердинера.

— «Ее императорское величество», сказал вошедший Секретарев, «повелеть мне соизволила поздравить ваше императорское высочество с днем рождения и с добрым утром».

— «Благодарю, благодарю», говорила великая княгиня, почтительно встав с кресел, «доложите матушке-императрице о моей чувствительнейшей благодарности; здорова-ли ее императорское величество?»

Потом, взяв с своего стола янтарные пуговки, к манишке, выточенные ею самой, сказала:

— «Прошу вас принять это от меня на память».

Секретарев, сделав низкий поклон за эту милость, вышел.

Павел, между тем, в той же комнате, стоял у окна, едва взглядывая из-под нахмуренных бровей на камердинера. При выходе Секретарева, он слышал, что великая княгиня спрашивала у мужа: «кто этот камердинер? я прежде его не замечала у матушки-императрицы».

— «Это», сурово отвечал Павел, «бывший холоп ее Алкивиада!» (Рассказ Секретарева).

222.

Комедия Екатерины II: «Горе-богатырь Косометович».

Павел несколько раз просил дозволения участвовать в войнах против турок и потом против шведов. Императрица на [155] это не соглашалась. Наконец, в 1788 году, после знаменитого ответа на вопрос сына: «Что скажет обо мне Европа?» «Европа скажет, что ты послушный сын», — мать дозволила ему отправиться против шведов, в Финляндию. ³ Но скоро, узнав, что шведский принц Карл, ищет случая сблизиться с Павлом, государыня отозвала наследника своего из армии в Петербург. ⁴

Вскоре после того, Екатерина сочинила комическую оперу: «Горе-богатырь Косометович». Содержание пьесы такое: Горе-богатырь занимался только тем, что таскал изюм из кладовой матери, да играл в свайку, но и ту, по примеру покойного отца своего, метал невпопад, косо (отчего и отец его прозван был Косометовичем). Несмотря на это, молодец считал себя героем и просился у матери на войну. Нежная мать не пускала своего дитятку, как одну надежду и опору своих вотчин. Наконец, мать уговорили, и она, сказав: «Пусть он едет; не взбесясь, собака не пропадает», согласилась на желание сына. Но она придала ему двух пестунов, — Кривомозга и Торопа, которым приказала беречь его и не выпускать его из глаз. Хотел-было Горе-богатырь сесть на коня бойкого, надеть шишак Еруслана Лазаревича, взять мечь-кладенец Ивана Архидеича, палицу Петра Золотых-Ключей. Кончилось, однакоже, тем, что он сел на мизерную кавурую клячу, надел латы из картузной бумаги, выкрашенные под железный цвет, вместо шишака, косую, пушистую шапочку с журавлиными перьями; палицу сделали для него легонькую, в роде свайки. В этом виде, похвалясь прежде перед барынями, что завладеет океан-морем и привезет им множество гостинцев, отправился Горе-богатырь, с своими пестунами, на войну. Лишь только выехали они со двора, как ветер сдул с головы рыцаря косую шапочку. Тороп насилу ее поймал. Веря дурным приметам и мало чувствуя в себе храбрости, пестуны Горе-богатыря старались отвратить его от дальнейшего путешествия. Но он еще хорохорился. Догадливый Тороп прибегнул к хитрости: отъехав вперед, он начал скакать по грибам-дождевикам и поднял страшную пыль. Кривомозг уверил Горе-богатыря, что [156] это дым от стрельбы костоглотов (неприятелей), и советовал объехать их. Но рыцарь, чувствуя голод, хотел перед битвой покушать и завернул в первую избушку, в которой всего было: старуха, маленькая девочка, да однорукий старик. Горе-богатырь с грубостью потребовал пищи; старик, готовый помочь всякому, кто просит честью, сказал, что наглым образом от него крошки не достанешь. Рыцари обнажили мечи и силой ломились в избушку. Однорукий старик ухватом отбил приступ, обратил их в бегство и спустил с цепи собаку. Между тем нежная мать послала к нему казначея своего, Громкобая, поручив ему приказать Кривомозгу и Торопу, чтобы они убедили сына ее возвратиться домой. Напугать труса было легко. Тогда Горе-богатырь почивал на войлочке, имея под головой седло, по обычаю богатырскому. Пестуны подняли крик и затрубили в рог, как делается при травле медведей. Горе-богатырь вскочил от сна, прибежал испуганный и, чтобы медведь не съел его, влез на дерево. Но пестуны уверили молодца, что он и тут не в безопасности; сказали, что на них идут: справа — неприятели, слева — лешие, посредине — колдуны; что вся эта сила едет верхами на осинах, и он, на дереве, первый попадется в их руки. Горе-богатырь еще колебался, боясь стыда, которым покроется его бегство. Пестуны и на этот счет его успокоили: условились рассказать, что они победили и старика, и неприятелей, и колдунов, и леших. После этого все они надели на головы венки и с торжеством возвратились к матушке. Там уже ожидала Горе-богатыря невеста, Гремила Шумиловна, столько же любившая звучное, громкое и шумное, как и жених. Возвратившийся Горе-богатырь рассказал тьму о своей храбрости.

Могу без хвастовства сказать,
Дел кучу храбрых доказать;
Низринул множество оплотов,
Везде и всех я победил,
Прогнал, рассыпал и побил

Медведей, костоглотов
И леших с колдунами!
Они ведь защищали
И море с островами;
Но всех поверг и — пали!
О том спросите нас:
Вот три свидетеля для вас.

Мать ударила по рукам. Сговоренные поют:

Горе-богатырь с Гремилой
Брак составят непостылой, [157]
Так согласны мех собою.
Будто ряпушка с водою.

Опера оканчивается хором:

Пословица сбылась:
Синица поднялась,
Вспорхнула, полетела,
И море зажигать хотела;
Но моря не зажгла,
А шуму сделала довольно!

Современники (И. И. Дмитриев и Мих. Николаев. Макаров) уверяли, что эта пьеса написана на в. к. Павла Петровича. Она была играна на Эрмитажном театре и потом, в 1789 году, напечатана. ⁵ Трудно представить, как велики были сдерживаемые досада и огорчение такого пылкого и крайне впечатлительного человека, каким был Павел!

Примечание. О сочинении и представлении на театре оперы «Горе-богатырь» говорится в записках Храповицкого, на стр. 143 и 168. Граф Сегюр, в записках своих, на стр. 302 и 303, Устрялов («Русская история», изд. 3-е, т. II, стр. 226) и Вейдемейер («Двор и замечательные люди в России», т. II, стр. 66 и 67) пишут, что эта опера написана за шведского короля Густава III, неудачно воевавшего тогда против России. Вейдемейер прибавляет еще, что князь Потемкин отсоветовал играть оперу публично, чтобы публичная шутка не произвела публичного мщения. Но сын, не царствующий, просящийся на войну, отпускаемый и возвращаемый матерью, равно как и все подробности оперы, доказывают, что она направлена была не против Густава III, короля царствовавшего о действовавшего независимо ни от кого, а прямо против Павла. Тогда могли распустить слухи, будто опера сочинена на Густава, чтобы отвести внимание от насмешек матери-императрицы над сыном, и, вероятно, эти-то слухи послужили основанием сказанию Устрялова и Вейдемейера. Умный совет кн. Потемкина также мог относиться в тому, чтобы, по крайней мере, на публичном театре не стыдить наследника русского престола. — Собиратель.

223.

Павел и Новиковское общество.

Великий князь Павел Петрович принадлежал к обществу Новикова. Когда дворянин-книгопродавец был арестован и со всеми бумагами доставлен в Петербург, над ним учреждена была следственная коммиссия. В число делопроизводителей коммиссии назначен был, имевший незначительный чин, князь Григорий [158] Алексеевич Долгоруков, если не принадлежавший к обществу Новикова, то сочувствовавший его мнениям и любивший великого князя. При разборе бумаг, князь Долгоруков, рассматривая книгу, где записаны были члены общества, и найдя лист, на котором великий князь своей рукой вписался в члены, Долгоруков, отойдя с книгой в сторону, вырвал этот лист, разжевал его по частям и проглотил. Как скрытно ни старался он сделать это, но некоторые из членов коммиссии заметили его поступок, и хотя открыть не могли истины, но осталось темное подозрение о принадлежности великого князя к обществу. Это подозрение увеличилось тем, что великий князь, на другой же день, ездил к князю Долгорукову, жившему на Васильевском Острову. Сам же Долгоруков подвергся немилости императрицы и во все остальное время ее царствования был в забытьи.

Павел I-й, по восшествии на престол, освободив Новикова из крепости, хотел пожаловать ему анненскую ленту. Но тот не принял ее, сказав:

— «Что будут говорить о покойной императрице, когда вы пожалуете такой важный знак отличия тому, которого она содержала в крепости?»

Владимира Лопухина, Сергея Плещеева и других членов, бывшего новиковского общества, Павел называл нашими, приближал к себе и осыпал милостями. По какому-то странному случаю избавитель от беды, князь Долгоруков, был забыт. Прямо напомнить о своей заслуге, по гордости, он не хотел. Нескольким князьям Долгоруковым этот государь возвратил имения, конфискованные во времена бироновщины; князь Григорий Долгоруков, разными выходками, противными воле и вкусу Павла, старался обратить на себя его внимание; но император не вспомнил о нем до конца своего царствования. Князь Григорий Алексеевич остался в бедности и передал ее потомкам своим, в том числе правнуку, известному магнетизеру, князю Алексею Владимировичу Долгорукову.

224.

П. X. Обольянинов.

Петр Хрисанфович Обольянинов, из бедных дворян Псковской губернии, служил в разных губерниях, сначала мелким [159] чиновником, а потом советником по соляной части. Переходы по службе, из одного места в другое, дали ему возможность практически изучить почти всю Россию, и он сделался знатоком своего отечества.

Неизвестно, по какому случаю Обольянинов попал на службу в Гатчину. Там он является в чине полковника, и хотя не был особенным любимцем Павла Петровича, но успел оказать ему преданность свою и некоторые услуги. Этому способствовала жена Обольянинова, женщина невоспитанная, но умная и бойкая. Великий князь бывал в такой нужде, что иногда не имел хорошего обеда (?!). Обольянинова приносила к нему сама, или присылала с слугой, вкусные пироги и другие кушанья.

По восшествии на престол Павла, Обольянинов не решился ехать в императору. Он притворился нездоровым и отправил в Петербург своего человека узнать, что толкуют в столице о новом государе. Сам-ли собой, или по научению господина, слуга терся около дворца. Павел I-й, выходя из дворца, заметил этого слугу, когда-то приносившего ему пироги в Гатчине, тотчас узнал его и спросил:

— «Ты человек Обольянинова? Здоров-ли Петр Хрисанфович?»

Получив в ответ, что Петр Хрисанфович нездоров, государь сказал:

— «Врешь ты, он здоров; скажи ему, чтоб приехал ко мне».

Отсюда началось быстрое возвышение Обольянинова.

В четыре года он достиг до, чина генерала от инфантерии, получил ордена св. Анны, Александра, Андрея и Иоанна иерусалимского, все с бриллиантами, и 3,500 душ крестьян.

В первые годы этого возвышения он был генерал-провиантмейстером. Между тем, генерал-прокуроры, граф А. Н. Самойлов, князь Алексей Борисович Куракин, князь П. В. Лопухин и А. А. Беклешов, сменялись один за другим. Придумывая, кого бы назначить генерал-прокурором после Беклешова, уволенного от этой должности 2-го февраля 1800 года, император Павел прибегнул к любимому им средству — метанью жеребья. Написав на бумажках имена своих любимцев, он свернул бумажки, положил их перед образом, помолился и потом, перемешав, вынул одну из них. На ней было имя Обольянинова. Веруя в жребий, как в указание свыше, Павел, 2-го февраля 1800 года, назначил Обольянинова генерал-прокурором и называл его: «Богом данным». [160]

Обольянинов не получил в молодости образования, и с практическими познаниями, приобретенными на службе в провинциях, казалось бы только и мог быть хорошим судьею или прокурором. Но он имел много природного ума, верный взгляд на поступки человеческие и на производство дел, был сметлив и осторожен, говорил сильно и правдиво. В нем было еще достоинство, важное для начальников: держаться талантливых подчиненных и работать их руками. От прежних генерал-прокуроров, между другими чиновниками, достался ему М. М. Сперанский. Довольно и одного такого чиновника, чтобы канцелярия была блестящею. Только стенографически написанное со слов Обольянинова было хорошо; но если он принимался сам писать, или даже диктовать, то выходило полуграмотно, в роде записок из мелочной лавки. Перед царем, объясняя дела на словах, он выдерживал доклад с честию, а бумаги в канцелярии его всегда писались превосходно — и все шло в порядке у «Богом данного» генерал-прокурора. ⁶

Умея держать себя, при частых вспышках гневного императора, и терпеливо переносить неприятности, не выбегая вперед перед другими и с точностью исполняя прямые обязанности своей должности, Обольянинов был любим государем продолжительнее, чем многие более его образованные и талантливые люди, и на скользком месте генерал-прокурора удержался до самого конца царствования Павла I-го. Преданный своему благодетелю, он, однакоже, не вовлекся ни в низкое угодничество, ни в жестокости того времени, и сохранил имя доброго человека.

В ночь, с 11-го на 12-е марта 1801 года, Обольянинов сидел и писал в своем кабинете. Вдруг входит к нему плац-маиор и объявляет: по высочайшему повелению, вы арестованы и должны следовать за мной на гауптвахту.

— «Тише говорите», сказал Обольянинов, «не разбудите жены, она спит за этим простенком, не потревожьте моих домашних».

Он сам нашел шубу и шапку, оделся и, крадучись из своего дома, отправился за плац-маиором. Генерал-прокурора поместили на гауптвахте, в комнате нечистой, наполненной запахом солдатского табаку. «Но я» — после рассказывал Обольянинов — «ни о чем не зная, крепко спал во всю ночь». [161]

На следующее утро его освободили. Тут только узнал он, что арестован был по распоряжению злонамеренных людей, и что император Павел умер.

Он отправился во дворец поклониться телу своего благодетеля...

Император Александр I-й удерживал Обольянинова на службе, но он отказался. Старик видел, что при государе молодом, окружившем себя людьми нового образования, — и он другим, и другие ему — будут чужды.

Испросив отставку, Обольянинов удалился в Москву, по обычаю других вельмож того времени, и потому, что пожалованные ему имения находились ближе в древней столице, во Владимирской губернии.

Во время коронации, на одном из балов, Александр, подведя императрицу-супругу к Обольянинову, сказал:

— «Вот наш почтенный Петр Хрисанфович».

Обольянинов низко поклонился и на вопрос о здоровье отвечал:

— «Ваше величество, я здесь молодею от радостей».

Государь отошел от него с заметным неудовольствием.

В Москве Обольянинов жил богато и держал себя большим-барином. Падение знатного и доброго человека возбуждает в других участие. Считавшийся обыкновенным на месте генерал-прокурора, он сделался в отставке лицом замечательным. Все уважали его и смотрели на него с любопытством.

В 1812 году он был избран московским дворянством в число членов комитета, который был учрежден тогда для сбора и вооружения ополчения. Император Александр, прибыв из армии в Москву и принимая дворян, сказал Обольянинову:

— «Я рад, Петр Хрисанфович, что вижу вас опять на службе».

— «Я и не оставлял ее», отвечал бывший генерал-прокурор.

— «Как?» спросил государь.

— «Дворянин», продолжал Обольянинов, «который управляет крестьянами и заботится о них, служит государю и отечеству».

Многие старики считают мальчиками тех, которые моложе их, присвоивают себе право быть смелыми со всеми, говорить всякому истину без покрышки. К этому разряду людей принадлежал Обольянинов. Чем старше становился он, тем сильней [162] высказывал свои мысли, и часто был резок в разговоре. Однажды император Александр, отойдя от него, сказал: «с ним нельзя говорить в перчатках».

Несмотря на это, император Александр I пожаловал ему за труды по сбору и вооружению ополчения орден св. Владимира 1-й степени.

После того Обольянинов, сряду несколько трехлетий, был избираем московским дворянством в губернские предводители.

К Обольянинову съезжалась вся московская знать; но он был чувствителен во всякому знаку уважения и принимал у себя, с чрезвычайной благодарностью, даже небольших чиновников и дворян. Он и в отставке умел поддержать славу доброго человека. Многие посещали его именно с тем, чтобы иметь покровителя и нередко прибегали к нему с просьбами. Он не только не скучал ими, но там-то и старался показать свое значение, где вызывали его на доброе дело. В этих случаях он был тверд и настойчив.

Однажды явившийся к нему чиновник Апятов рассказал, что его вытеснили из службы и оставили, с семейством, без куска хлеба. «Служи по выборам; я за тебя похлопочу», было ответом Обольянинова. После того, при первых дворянских выборах, Апятов был избран в заседатели гражданской палаты. Бедняк был в восторге! Но дня через два он прибежал к своему покровителю и с плачем рассказывает, что военный генерал-губернатор, князь Д. В. Голицын, не утверждает его в должности. Обольянинов вспыхнул; надевает мундир, все ордена и сам отправляется к генерал-губернатору. Тот, видя старика в полном параде, встретил его с удивлением. «Ты, — сказал Обольянинов (он всем говорил ты; но никто, даже князь Д. В. Голицын, не объяснялись с ним иначе, как чрез вы), — ты не хочешь утвердить Апятова, которого, по моему предложению, избрали все дворяне, как человека способного?»

Князь доказывал, впрочем без доказательств, что Апятов уволен, хотя с чистым аттестатом, но по сомнению в делах нечистых, спорил и не соглашался утвердить его в должности заседателя.

Тогда Обольянинов, встав с видом почтительным, начал убедительно просит за бедняка. Как и это не помогало, то он, гордо выпрямясь, сказал: «Ваше сиятельство» (перемена на титул и на вы означала на его языке сильное негодование) «не утверждаете; так я отправляю к государю императору донесение, что не могу [163] более оставаться губернским предводителем, потому что попирается грамота, жалованная дворянству, ниспровергнуты правила выборов и оскорблено, в лице губернского предводителя, дворянство московской губернии!»

Князь Голицын едва успокоил разгневанного старика и должен был уступить его ходатайству.

Такою настойчивостью Обольянинов поставил себя в такое положение, что ему не смели отказывать, и многие благословляли его имя.

Любопытны суждения его о проступках и преступлениях политических.

— «Я сам», говорил он одному из служащих по высшей полиции, «управлял этою частию ⁷ и знаю ее. Не будь шпионом; умей обязанность свою сделать святою. Не суди строго тех, которые невыгодно отзываются о правительстве или о государе; но рассмотри, из какого побуждения истекают слова их. Часто осуждают потому, что любят. Кому дороги отечество и государь, тот не может удержаться от упрека, если видит недостатки в правительстве или в государе. Не ищи заговорщиков и опасных замыслов вдали: революции — у трона».

Не менее любопытно суждение его о хитрых людях. Кто-то выразил удивление, что и глупые люди бывают хитрыми, тогда как казалось бы, хитрость не может быть без ума. Обольянинов сказал:

— «Вы смешиваете одно с другим; хитрость — не ум, но особое свойство; она заменяет ум у тех, которые не имеют его. Истинный ум — свет Божий: он прост и ясен».

Обольянинов был неограниченно предан государям. В последние годы жизни, он уже никуда не выезжал и не мог являться в императору Николаю I во время пребываний его в Москве. Однажды слуги докладывают ему, что царь приближается к их дому, возвращаясь со смотра войск. Обольянинов приказал приподнять себя и подвести к окну. Когда государь поровнялся против окна, хилый старив благоговейно поклонился.

— «Видел-ли», говорил он окружавшим, «не видел-ли государь меня, я доволен, что поклонился ему».

Об этом в тот же день узнал государь. На другое утро к дому Обольянинова подъехал молодой генерал. Войди в [164] переднюю он быстро сбросил с себя шинель и сказал слугам: «я войду без доклада».

Старик сидел в больших креслах, в своем кабинете, одетый в шелковый, широкий сюртук, который он носил дома вместо халата. Увидев внезапно вошедшего генерала, он тотчас узнал в нем особу августейшего семейства. Обольянинов смутился, извинялся и не знал, что делать.

— «Прежде всего», сказал великий князь, «прошу вас, Петр Хрисанфович, не беспокоиться и не думать одеваться».

Усадив старика в его большое кресло, великий князь сел против него и разговаривал с ним более часа. По отъезде великого князя, Обольянинов, в восторге и сквозь слезы, рассказывал: «он говорил со мной о старине; какой он добрый, какой он умный!»

Обольянинов дожил до глубокой старости. В последние два года он потерял употребление ног, его возили по комнате на креслах, сделанных в виде колясочки. Это ослабление сил, при незлобии его, при его всегдашней добродушной приветливости, еще более увеличивало уважение к нему, которое доходило до того, что на него смотрели как бы на праведника. Даже дамы целовали у него руку и он, как бы чувствуя себя в положении достойном этой чести, не отнимал руки, когда кто-либо желал поцеловать ее. В последние два дня он не то-что был болен, но, выражаясь евангельским словом, скорбел; он приказал возить себя на креслах по всем комнатам, и каждому из домашних своих говорил: «прости, прости!» После того он потребовал духовника, исполнил весь долг христианский и тихо навсегда уснул.

Это было в 1848 году.

225—229.

Рассказы П. X. Обольянинова об императоре Павле.

В характере Павла I была смесь жестокости с добротою, или, лучше сказать, в разное время, он был совершенно различным человеком.

В минуты гнева он был ужасен. Не было безделицы, которая не показалась бы ему величайшим преступлением, и не было границ в наказаниях, кроме только смерти, которой он никому не изрек. В нем было множество электричества. Во время [165] сильного гнева, волосы на голове его все вставали вверх. ⁸ Кто не выносил грозы, тот погибал; но если навлекший гнев, по придворному искусству или присутствию духа, умел выждать и перетерпеть, то Павел скоро смягчался.

В расположении же спокойном и веселом, Павел был обворожителен. Он принимал увлекательно, шутил с своими приближенными, ласкал, щекотал их, был больше другом, чем государем; нельзя было не предаться ему всею душою. В этом счастливом расположении не было меры его милостям и щедрости. Превышение меры и здесь производило вред своего рода. Нередко чрезмерные милости считались свыше заслуги и царская награда теряла свое значение.

Нецеремонное обращение и шутки с докладчиком обыкновенно вдруг прерывались словами: «пойдемте, сударь!» Павел после того вел докладчика в кабинет свой, садился за столик, самый маленький, так что докладчики, которых он всегда сажал против себя, были к нему в полном смысле лицом к лицу. ⁹ Тут он уже нисколько не походил на прежнего Павла и, произнеся повелительно: «извольте, сударь, докладывать», принимал осанку гордую, царскую. Трудно было выдерживать его строгий, проницательный взгляд.

Павел был много начитан, знал закон, как юрист, и, при докладах, вникал во все подробности и тонкости дела. Нередко он спорил с докладчиком. Если по делу кто-либо обвинялся, то Павел оправдывал его или выискивал обстоятельства в извинению преступления; в тяжбах брал сторону того, кому отказывалось в иске; требовал от докладчика указать ему факты в деле или прочитать подлинник бумаги. Словом, он был в полном смысле адвокатом истца или ответчика. Иногда государь вспыхивал и докладчик забывал, с кем имеет дело, так что спор доходил до шума и криков. Однажды Кутайсов, во время доклада Обольянинова, выбежал от страха из государева кабинета и после спрашивал у Обольянинова:

— «Что у вас происходило? Я думал, что вы подеретесь!»

Горе было тому докладчику, который увеличивал преступление обвиняемого, неточно или лукаво излагал дело! Но если докладчик [166] побеждал Павла истиною доводов и брал верх правдивостию взгляда, то император бывал чрезвычайно доволен.

— «Хорошо, благодарю вас», говаривал он в таких случаях, «что вы не согласились со мной, а то вам досталось бы от меня!»

————

Еще в то время, как Обольянинов был генерал-провиантмейстером, Павел однажды потребовал его в себе. Войдя в залу, перед государевым кабинетом, Обольянинов увидел поставленные на длинном столе горшки со щами и кашей, баклаги с квасом и ковриги ржаного хлеба. Он не понимал, что это значит. Великий князь, наследник Александр Павлович, выходя от государя, пожал руку Обольянинову и сказал: «Дурные люди всегда клевещут на честных!» Это привело Обольянинова еще в большее изумление. Он вошел в государю, который был уже весел и встретил его словами:

— «Благодарю вас, Петр Хрисанфович, благодарю: вы хорошо довольствуете солдат; а мне донесли, будто их кормят хлебом из тухлой муки, щами — из гнилой капусты и дурною кашей; все ложь; я приказал принести во мне из всех полков солдатскую пищу, сам пробовал и нахожу ее превосходною; благодарю вас».

Обольянинов просил поручить доверенному лицу освидетельствовать все припасы в магазинах. Но государь сказал:

— «Верю, верю, вам, Петр Хрисанфович, и опять благодарю».

————

Когда Обольянинов был уже генерал-прокурором, Павел в одно утро неожиданно посылает за ним. Войдя в кабинет, Обольянинов увидел, что государь широкими шагами ходит по комнате и в страшном гневе.

— «Возьмите от меня вора!» сказал Павел.

Обольянинов стоял в недоумении.

— «Я вам говорю, сударь, возьмите от меня вора!»

— «Смею спросить, ваше величество, кого?

— «Барона Васильева, ¹⁰ сударь; он украл четыре миллиона рублей».

Обольянинов начал-было оправдывать этого, славившегося честностию, государственного казначея.

— «Знаю!» закричал Павел, «что вы приятель ему; но мне не надобно вора; дайте мне другого государственного казначея». [167]

— «Ваше величество», отвечал Обольянинов, «извольте назначить сами; и не имею ни на кого указать; или, по крайней мере, дозвольте мне подумать несколько дней».

— «Нечего думать, назначьте сейчас и приготовьте указ мой сенату».

— «Ваше величество», сказал Обольянинов, «указом нельзя сделать государственного казначея».

Павел вошел из себя и подбежал в генерал-прокурору.

— «Как то осмелился сказать, что мой указ не сделает государственного казначея?»

С этими словами император схватил Обольянинова за грудь и потом так его толкнул, что тот отлетел к стене. Обольянинов считал себя погибшим: губы его шептали молитву и он думал, что на земле это его последняя молитва. Но Павел опомнился и начал успокоиваться.

— «Почему-ж вы, сударь, защищаете барона Васильева?»

— «Потому», с твердостию отвечал Обольянинов, «что я его знаю, и уверен, что он неспособен на подлое дело».

— «Но вот отчет его; смотрите, тут недостает четырех миллионов!»

Обольянинов читает и, действительно, видит этот недостаток. Полный удивления, он говорит:

— «Ваше величество изволили справедливо заметить; но», прибавил он: «никогда не должно осуждать обвиняемого, не спросив прежде у него объяснений; позвольте мне сейчас съездить к нему и узнать, что он скажет».

— «Поезжайте», сказал император, «и от него тотчас опять ко мне; я жду с нетерпением его ответа».

Обольянинов отправился. Вышло, что в отчете государственного казначея пропущены те четыре миллиона, на какие-то чрезвычайные расходы, которые Павел сам приказал не вносить в общий отчет и подать о них особую записку.

— «Доложите государю», говорил барон Васильев, «что я представил эту особую записку еще прежде, и его величество, сказав, что прочтет после, изволил при мне положить ее в такой-то шкаф, на такую-то полку, в своем кабинете».

Обрадованный генерал-прокурор прискакал к государю и доложил обо всем. Павел, ударив одною рукой себя по лбу, другой указывая на шкаф, сказал: «ищите тут!» Записка найдена и все объяснилось к чести государственного казначея. Павлу было и совестно, и весело. [168]

— «Благодарю вас, Петр Хрисанфович», говорил он, «благодарю вас, что вы оправдали барона Васильева и заставили меня думать о нем, по прежнему, как о честном человеке; возьмите александровскую звезду с бриллиантами, отвезите ее к барону Васильеву и объявите, что я, сверх того, жалую ему пятьсот душ крестьян». ¹¹

————

Тверской прокурор донес Обольянинову, что в Тверь приезжал фельдегерь и, по высочайшему повелению, взяв губернатора, повез его в Петербург. Обольянинов приказал тотчас справиться в сенате о числе и положении дел в Тверском губернском правлении. Оказалось, что за этим правлением считается 15 тысяч нерешеных дел: число, по тогдашнему времени, огромное! Вдруг государь потребовал к себе Обольянинова. Предугадывая причину, генерал-прокурор был доволен, что предварительно запасся справкой. Павел был в гневе и первым вопросом его было:

— «Сколько дел в Тверском губернском правлении?»

— «15 тысяч», отвечал генерал-прокурор.

— «Да», продолжал император, «15 тысяч дел! Губернатор уже привезен сюда; я сам сорвал с него аннинскую ленту и посадил его в крепость».

— «Этого мало», сказал Обольянинов; «заключение в крепость отнесут к какому-либо государственному преступлению и не принесет никакой пользы; надобно его судить, раскрыть запущения по губернии, строго наказать по законам и объявить во всеобщее сведение, для примера и в страх другим губернаторам».

— «Правда, правда, Петр Хрисанфович», говорил убежденный император; «сейчас же отправься в сенат, прикажи [169] привезти туда губернатора в арестантской карете и судить его в 12 часов; потом доложи мне о решении».

Генерал-прокурор исполнил в точности волю государя. Через 12-ть часов он явился во дворец.

— «Что?» спрашивает Павел, «кончен-ли суд? к чему приговорен губернатор?»

— «Сенат оправдал его, ваше величество», был ответ Обольянинова.

— «Как!» вскричал государь вспыхнувши.

— «Да», продолжал Обольянинов; «сенат нашел, что этот губернатор определен в Тверь только два месяца тому назад, дела запущены еще до него, и не при одном его предместнике, а при нескольких губернаторах, и теперь не доберешься, который из них положил начало беспорядку; привезенный же сюда губернатор, в два месяца, не мог не только исправить, но и узнать положение старых дел».

Павел более я более убеждался справедливостью этого донесения и, наконец, совершенно успокоившись, благодарил Обольянинова, поручил ему благодарить и сенат за прямодушное оправдание невинного. Потом, сев к своему столу, он собственноручно написал указ о пожаловании оправданного губернатора (действительного статского советника) в тайные советники и сенаторы, повелевая ему присутствовать в том самом департаменте сената, которым он оправдан, а в Тверь назначить другого, опытного в делах, губернатора.

————

Еще раз Обольянинов был, неожиданно, потребован во дворец и нашел государя также в страшном гневе.

— «Что это такое?» говорил Павел, «до чего я дожил? За что Господь Бог меня наказывает? Близ столицы появились и размножаются молоканы, которые в изуверстве своем изрыгают хулы на православную церковь нашу и на власть царскую! Я приказал схватить двух главных изуверов и представить ко мне. Они здесь; прикажи ввести их сюда».

Еретики вошли, сердито смотря из-подълобья; не поклонились государю и, забросив руки назад, прислонились в стене.

— «Почему вы не кланяетесь мне?» грозно вскричал Павел.

— «А ты кто?» сказал старший из них, «разве ты Бог? ты человек, как и мы, такой же грешный…. Богу одному подобает кланяться!»

Озадаченный дерзким ответом, государь остался на минуту в [170] молчания, и потом, указывая на образ, спросил: «а почему вы, войдя сюда, не перекрестились и не поклонились Богу?»

Изувер отвечал кощунством.

Павел был чрезвычайно набожен и глубоко уважал все обряды веры. Дерзость молокана взволновала в нем кровь.... Гнев его разразился страшными криками.

— «Что ты сердишься?» равнодушно говорил изувер, «мы все делаем, что от нас требуют: налагают подати на нас — мы вносим их; сдают нас в рекруты — мы служим; гонят нас на дороги и другие работы — мы идем и работаем; чего-ж тебе еще надобно? Ты веруешь по своему, мы веруем — по своему; мы не трогаем тебя и ты нас не трогай».

Павел ходил по комнате в недоумении и молчал. Обольянинов, наконец, прервал это молчание и решился просить, чтоб ему дозволено было употребить старание привести их в рассудок. Махнув рукою, Павел отрывисто сказал: «делай с ними, что хочешь!» Обольянинов приказал посадить изуверов в крепость, назначил к ним умного священника, для увещаний, запретил давать им книги, бумагу и все письменные принадлежности до того времени, когда они изъявят готовность написать повинную. Наставления священника и заключение подействовали. Через две или три недели молоканы потребовали бумаги, откровенно сознались, что вовлеклись в ересь из корысти и просили пощады. Павел был чрезвычайно доволен такою развязкою дела; но повелел, чтобы раскаявшиеся еретики говели, исповедались у нашего священника, принесли бы в церкви всенародное покаяние и потом приобщились по обряду православия. Все было исполнено. Император несколько раз благодарил Обольянинова, покровительствовал новообращенным и столько наделил их деньгами, что они сделались богатыми купцами.

230.

Император Павел I-й и Я. П. Кульнев.

(Рассказ Я. П. Кульнева).

Изгоняя роскошь и желая приучить подданных своих к умеренности, император Павел назначил число кушаньев по сословиям, а у служащих — по чинам. Маиору определено было иметь за столом три кушанья. Яков Петрович Кульнев, впоследствии генерал и славный партизан, служил тогда маиором в Сумском гусарском полку и не имел почти никакого состояния. Павел, увидя его где-то, спросил: [177]

— «Господин маиор, сколько у вас за обедом подают кушаньев?»

— «Три, ваше императорское величество».

— «А позвольте узнать, господин маиор, какие?»

— «Курица плашмя, курица ребром и курица боком» отвечал Кульнев.

Император расхохотался.

231-237.

Рассказы кн. И. М. Долгорукова об императоре Павле.

Во время путешествия по России, проезжая Владимирскую губернию, Павел был чрезвычайно доволен порядком и устройством. Во Владимире ему отведен был дом почтовой конторы, тогда лучший во всем городе. Проведя ночь в этом доме спокойно и в приятном сне, Павел на другой день встал необыкновенно весел. Принимая городские власти и изъявляя в самых лестных выражениях благодарность губернатору Руничу, он приказал подать орден св. Анны 1-й степени. Орден принесли на серебрянном блюде; губернатор преклонил колени. Ударив его по плечу три раза шпагой, государь сам возложил на него орденские знаки. Умный и находчивый Рунич ¹², после всеподданейшей благодарности, указывая на аннинский крест, висевший у него на шее, и несколько раз обращая глаза на губернского предводителя дворянства, Кузьмина-Караваева, спрашивал:

— «А этот крест, ваше величество, куда изволите приказать?»

Павел понял и, смеясь, сказал:

— «Ну, хорошо, ваше превосходительство, пожалуйте прежний ваш орден».

Рунич сняв его, подал государю, который, с тем же рыцарским обрядом, надел его на Кузьмина-Караваева.

При том же представлении властей во Владимире, Павел подошел в коменданту, генерал-маиору Латышеву, и вдруг выхватил у него шпагу. Комендант пришел в ужас и совершенно растерялся. Император весело сказал: «жалую вам, господин комендант, аннинскую шпагу». Тотчас принесли шпагу на серебрянном [172] блюде, и государь сам вложил ее в портупею едва опомнившегося коменданта.

На другой день, во Владимире, случилось чудное событие, на котором видимо явилось проведение Божие. Государь вздумал взглянуть на гарнизон и повелел быть разводу. В мирном городе и солдаты, и офицеры были очень плохи. Всех больше не понравился императору один офицер, превосходивший других и нерасторопностью и незнанием службы. Павел страшно разгневался и кричал: «в солдаты его, в Сибирь его!» Этот приговор навел уныние на всех жителей Владимира, потому что офицер был добрый человек и возбуждал общее участие к себе. В тот же день к государеву обеду приглашены были все власти. Павел за обедом опять развеселился. Ободренный этим, Рунич завел речь об осужденном офицере, хвалил его нравственность, представлял общее сожаление о его несчастной участи и ходатайствовал о его помиловании. Губернский предводитель и другие присоединили свои мольбы к голосу губернатора. Павел призадумался; и, наконец, сказал: «хорошо, прощаю его; но сердце царево в руце Божией, и вы увидите, что я не даром его осуждал!» В словах этих крылось пророчество. Через несколько месяцев по отъезде императора из Владимира, обнаружилось, что помилованный, года за три перед тем, убил свою родную мать!

————

В Петербурге, проезжая по улицам, Павел увидел офицера, бедно-одетого, самой невзрачной наружности, и у которого дрожали руки и ноги. Государь остановился, подозвал к себе офицера. Тот подошел и, от страха, принял еще более жалкое положение.

— «Кто ты?» грозно вскричал император.

И без того нерасторопный, офицер совершенно растерялся и едва мог выговорить:

— «Штабс-ка...капитан Ло...Ло...Лопухин».

Павел как только послышал эту фамилию, вдруг смягчился.

— «Не родственник-ли князю Петру Васильевичу?

Офицер, не помня себя, подтвердил это, хотя был вовсе не родственник и даже неизвестен князю Лопухину.

— «Жалую тебя во флигель-адъютанты», сказал государь; «а есть у тебя состояние?»

— «Никакого», отвечал офицер.

— «Дарю 500 душ и жалую вас, сударь, в генерал-адъютанты». [173]

Произнеся это, государь поехал далее. Офицер не знал, радоваться-ли ему, и приходил в ужас от мысли: что будет с ним, когда откроется обман. Опомнившись и придумывая, что ему делать, он набрел на счастливую мысль и опрометью побежал к княжне Анне Петровне Лопухиной, любимице императора. Когда допустили его до княжны, он упал перед нею на пол, рыдая и издавая бессвязные слова: «пощадите меня, спасите меня, я погиб, испросите мне помилование у государя»! Княжна подняла его, успокоила и заставила объяснить, в чем дело. Рассказ его растрогал княжну; она сказала: «не бойтесь, будьте с этого времени моим родственником; я уверю государя, что вы точно наш родственник и предварю об этом все наше семейство». Так она и уладила дело. Лопухин получил 500 душ и звание генерал-адъютанта. Но он, неприготовленный к высокому месту, не мог удержаться на нем, и вскоре был уволен в отставку с мундиром. Как Лопухин, при пожаловании его в генерал-адъютанты, не был произведен в генеральский чин, и следовательно оставался штабс-капитанам, то он назывался отставным генерал-адъютантом и носил мундир, присвоенный этому званию. Случай небывалый: потому что генерал-адъютантство есть звание, а не чин, и никто не увольняется в отставку ни с этим званием, ни с генерал-адъютантским мундиром. Но как Лопухин постоянно жил в пожалованной ему деревне, во Владимирской губернии, и только изредка приезжал в Москву, то странность ни кем не была замечена, и он слыл отставным генерал-адъютантом во все царствование Александра I-го.

В один из первых приездов в Москву императора Николая I, Лопухин, желая видеть нового государя, явился во двору. Заметив генерал-адъютантский мундир без эполет, и при том на человеке совершенно неизвестном, Николай I был изумлен и спросил у военного генерал-губернатора, князя Д. В. Голицына, что это значит? По объяснении, что Лопухин не более, как штабс-капитан, но был генерал-адъютантом, — государь разрешил ему называться генерал-маиором и носить военный мундир отставных генералов.

————

В установлениях своих, Павел касался и до женских нарядов. ¹³ Между прочим было предписано, чтобы головные уборы [174] (смесь чепца и повязки) делались определенного покроя и величины. Одна старая англичанка, чтобы скрыть безобразный нарост, бывший у нее на глазу, делала чепцы свои так, что одна сторона спускалась со лба и закрывала испорченный глаз. С этим удобством она сшила и убор по новой форме. Раз эта англичанка шла по Английской набережной, когда проезжал там Павел. Увидя головной убор, не совсем похожий на установленный и вовсе не красивый, император остановил свою лошадь и гневно закричал: «Что это значит, отчего убор не по форме?» Англичанка, смелая по праву старости, приподняв нависшую часть чепца и открыв таким образом безобразный глаз, отвечала ломаным смешным выговором по-русски: «так надо, так надо». Увидев отвратительный нарост, Павел замахал рукою и, хохоча, говорил: «так надо, так надо». Лошадь уже тронулась; но Павел, оборачиваясь, все еще махал рукою и с хохотом продолжал: «так надо, так надо!»

————

В Гатчине, между служителями великого князя, был мелкий чиновник Квятковский, который заведывал скотным двором. Этот чиновник, происходя из бедных дворян Смоленской губернии, соединял в себе странности малороссиянина и поляка, был довольно груб и правдив, прост и лукав, и говорил по русски не совсем правильно. За что-то Павел прогневался на него и приказал прогнать его из Гатчины. Прошло несколько лет; Павел воцарился; о Квятковском не было и слуха. Раз император учил гвардию на Царицыном лугу, был всем доволен и весел. По окончании ученья, объехав ряды войск и громко изъявив благодарность, он поворотил лошадь свою и приветствовал народ. Зрители, стоявшие вдали в бесчисленном множестве, все низко кланялись. Один только человек хотя имел шляпу под мышкой, но стоял опустив руки в карман нижнего платья и отворотя лицо в другую сторону. То был Квятковский.

— «Кто этот невежда?» грозно закричал император, «узнать кто он и почему мне не кланяется?»

Один из адъютантов поскакал к этому человеку с вопросами от имени императора.

— «А что ему до меня надобно»? отвечал Квятковский. «Он меня довольно знает и я его довольно знаю; что ему в моей фамилии. Скажи ему что я Квятковский, которого он прогнал из Гатчины». [175]

Адъютант возвратился к государю и передал ответ Квятковского в точности.

— «А, Квятковский, Квятковский!» — весело вскричал Павел и поскакал к нему. «Здравствуй, Квятковский», говорил государь, «здоров-ли ты, где был, отчего ты мне и поклониться не хочешь, за что сердишься?»

— «Да», угрюмо отвечал Квятковский, не переменяя прежнего своего положения, «здоров-ли? где был? за что сердиться? Сам прогнал меня, оставил с женкой и с детишками без куска хлеба, а спрашиваешь — здоров-ли, где был! Я таскаюсь из угла в угол, мне есть нечего с женкой и детишками; а за что прогнал, и сам не знает!».

— «Ну не сердись на меня, Квятковский, не сердись».

— «Чего не сердись», продолжал тот, «сгубил меня, да еще не сердись на него! А за что прогнал?....»

Павел утешал, просил примирения и говорил: «приходи ко мне, Квятковский», говорил Павел; «ты знаешь где я живу? приходи ко мне».

— «Знаю, вон там ты живешь; но за чем я приду к тебе, что я буду у тебя делать? нечего у тебя делать; еще опять осердишься, да опять прогонишь меня».

— «Нет, не прогоню, приходи ко мне, Квятковский; да ты, я вижу, не придешь; иди подле меня, я тебя не отпущу».

Насилу убедив Квятковского, Павел поехал, а тот шел подле лошади, и во всю дорогу до дворца продолжался между ними разговор в том же тоне. Приехав ко дворцу, Павел взял гостя с собою и повел его прямо в комнаты императрицы.

— «Иди, Квятковский, за мною», говорил он, «я тебя покажу императрице и она тебе обрадуется. Ваше императорское величество», сказал государь, войдя в комнату Марии Феодоровны, «представляю вам нашего старого друга Квятковского, что был у нас в Гатчине; помните его?»

Императрица вовсе и не знала Квятковского; но видя Павла в веселом расположении и привыкнув угождать ему, сказала: «а, помню, помню; здоровы-ли, вы, г. Квятковский?»

Павел несколько часов держал Квятковского в своих комнатах, разговаривая и шутя с ним. Между тем Павел приказал потребовать от генерал-прокурора справку, какие имеются вакансии. Не зная, для кого предназначается вакансия, и думая, что в виду имеется довольно значительный чиновник, генерал-прокурор [176] прислал справку, что есть вакансия директора одной из первоклассных таможен.

— «Ну вот», сказал Павел Квятковскому, «тебе и место; определяю тебя директором таможни».

— «Нет, государь», возразил несамонадеянный, но лукавый Квятковский; «это место не для меня; куда мне сладить с таможней? А вот в Луге есть мой знакомый, городничий, умный и дельный; он будет славным директором таможни, а я буду порядочным городничим».

Так и исполнилось. Лужский городничий назначен был директором таможни, а Квятковский — городничим в Лугу. В самом деле, каждый из них, по своим способностям, чувствовал себя на своем месте, и оба были счастливы.

————

Один премьер-маиор екатерининской службы приехал, по делам своим, из дальней губернии в Петербург. Время было около Пасхи. Дождавшись первого дня праздника, он желал взглянуть на императора Павла и, надев форму, с которой был уволен, отправился во дворец в заутрени. В продолжение христосованья, и премьер-маиор, высокий и выпрямленный, приближался за другими к месту, где стояли государь и императрица Мария Феодоровна. Наконец, когда этот старик, отставший от века, сделался впереди всех, он мерным, воинственным шагом подошел и похристосовался с государем; потом, тою же поступью, приблизился к императрице и стал против нее, протянув руки и положив одну ладонь на другую. При Павле христосовались с ним одним, а императрице только кланялись и никто не целовал у нее руки. Мария Феодоровна в нерешимости, что ей делать, взглядывала то на государя, то на протянутые к ней руки. Наконец Павел вспыхнул. Подняв трость, он со всего размаха ударил по ладоням премьер-маиора. Старик вздрогнул от боли, и тут только понял, что целовать руку у императрицы не позволено. Низко поклонившись, он отошел обыкновенным своим мерным шагом и затерялся в толпе.

————

Раз, при разводе, император Павел I-й, прогневавшись на одного гвардейского офицера, закричал:

— «В армию, в гарнизон его!»

Исполнители подбежали к офицеру, чтобы вывесть его из фронта. Убитый отчаянием, офицер громко сказал: [177]

— «Из гвардии да в гарнизон! — ну, уж это не резон!» Император расхохотался.

— «Мне это понравилось, господин офицер», говорил он; «мне это понравилось; прощаю вас!»

————

Раз, на Царицыном лугу, во время парада гвардии, недовольный Преображенским полком, Павел закричал: «на право кругом, марш... в Сибирь!» Повиновение русских так велико, что полк, во всем своем составе, стройно прошел с Царицына луга по улицам Петербурга до Московской заставы и потом отправился далее по сибирскому тракту. Уже близ Новгорода этот полк был настигнут посланным от государя, который объявил монаршее помилование и возвратил прощенных в столицу. ¹⁴

Комментарии

1. См. «Русск. Стар.» изд. 1871 г., т. IV, стр. 583-587; 685-696; изд. 1872 г., т. V, стр. 129-147; 457-468; 670-680; 767-772; т. VI, стр. 87-97; 285-290, 675-678; изд. 1874 г., т. X, стр. 772-787. Ред.

2. По кончине императрицы, Павел тотчас подверг опале первых ее камердинеров. Из них любимый ею, действительный статский советник Зотов (известный Захарушка), был заключен в Петербургскую крепость, а трое других, в том числе Секретарев, — были сосланы в Сибирь. Император Александр 1-й, вступив на престол, освободил Зотова из крепости, а прочих — возвратил из Сибири. Но Зотов, еще в крепости, потерял навсегда рассудок. На других несчастие подействовало не столь губительно. Секретарев после того жить долго, большею частию в Москве, и там умер. Дочь его вышла замуж за генерал-маиора Барышникова, состоявшего при московском военном генерал-губернаторе; сын дослужился до статского советника, хотя я не имел рассудительности и добрых свойства отца. Прим. Собирателя.

3. См. письма цесаревича Павла Петровича и ответы Екатерины II, относительно просьб наследника отпустить его на войну, в «Русской Старине», изд. 1874 г., т. VIII, стр. 856-860; 868-872. «Истор. материалы из библиотеки дворца города Павловска». Ред.

4. «Двор и замечательное люди в России во второй половине ХVIII столетия», соч. Вейдемейера, ч. II, стр. 61, 62 и 64. Прим. Собир.

5. Опера «Горе-богатырь Косометович» напечатана была в немногих экземплярах; редкие имели ее и хранили в тайне; а продавалась она по 20 р. асс. (Каталог Смирдина, № 7,652), тогда как цена другим театральным пьесам Екатерины II-й не превышала 4, 3 или 2 руб. асс. (там же, №№ 7,041, 7,124, 7,253, 7,288, 7,323, 7,426, 7,696, 7,702, 7,740, 7,741). В 1849 г., эта опера сделалась общим достоянием: она напечатана в «Сочинениях императрицы Екатерины II», изд. Смирдина, т. 1, стр. 429-459. Прим. Собир.

6. Любопытные рассказы о нем см. в книге гр. М. А. Корфа: «Жизнь гр. Сперанского», т. I, стр. 51-55. Ред.

7. Прежде и дела высшей полиции были в ведении генерал-прокурора. Прим. собирателя.

8. Точное выражение Обольянинова. Ав.

9. Один из таких маленьких столиков стоит поныне в Павловске, во дворце, в комнатке близ парадных сеней, во втором этаже, у окна. Тут же и стул, на котором сиживал Павел. Ред.

10. Впоследствии граф и министр финансов.

11. Обольянинов был генерал-прокурором с февраля 1800 г. и описанное здесь событие должно произойти в том же году, потому что в исходе этого года барон Васильев был уволен от службы. Об описанных здесь случае и наградах ничего нет в жизнеописаниях Васильева, помещенных в «Словаре достопамятных людей русской земли», Бантыш-Каменского, изд. 1847 г., ч. I, стр. 198-205, и в «Энциклопедическом лексиконе» Плюшара, т. 9, стр. 88-91. Прим. собирателя.

Не согласно с рассказом Державина (см. его «Записки», в издании Грота, стр. 732-738), который, напротив того, говорит, что Обольянинов всячески старался выставить Васильева неисправным, желая этим обвинением угодить императору, или, вернее, Кутайсову. Васильев был уволен 23-го ноября 1800 г., а на его место назначен Державин. Ред.

12. Павел Степанович Рунич, впоследствии сенатор. Весьма интересные записки его о Пугачевщине напечатаны в «Русской Старине» изд. 1870 г., т. II, стр. 117, 211 и 321. Ред.

13. Мы нигде не встречали подобного установления. Ред.

14. Последний рассказ относится до кавалерийского полка и ошибочно отнесен к пехотному полку. Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Исторические рассказы и анекдоты // Русская старина, № 9. 1874