ДВА ПАМЯТНИКА ДРЕВНЕРУССКОГО МОНАСТЫРСКОГО БЫТА XVII ВЕКА.

Первый из предлагаемых памятников – грамота (точнее письмо) Нектария, архиепископа Сибирского и Тобольского к какому-то вельможе при дворе царя Михаила Феодоровича, Ивану Михайловичу. По показанию «Истории Российской Иерахии", Нектарий, бывший прежде игуменом Ниловой пустыни (в 7-ми верстах от города Осташкова Тверской губ.), возведен в сан Сибирского архиепископа 4 Февр. 1636 г. и, после 4-х летнего управления этою эпархиею, уволен на покой в ту же пустынь (7 Генв. 1640 г.), где и скончался в 1665 г. Из настоящего письма, которое очевидно было писано Нектарием еще в бытность его в Сибири и следовательно до 1640 г., мы узнаём, что он был переведен в Нилову пустынь по собственной его просьбе, бывшей следствием горячего его желания возобновить свои иноческие подвиги и умереть в любимой им обители. Но это письмо гораздо больший представляет интерес по тем воспоминаниям, которые передает в нем Нектарий о своей прежней жизни в названной пустыни и по тем чертам крайне сурового аскетизма, другой пример которого едва ли можно указать в целой истории православного монашества не только в России, но и на Востоке. Из жизни Русских святых мы знаем много примеров, что наши подвижники, ради спасения души, подвергали равным истязаниям сами себя, по собственному произволу. Здесь же истязателем мододого инока является настоятель пустыни, который, для той же цели, из собственных «честных рук", бьет испытуемого чем ни попало по нескольку раз в день, в течении двух лет; выбивает у него икры из ног, пальцы из суставов, [1771] переламывает ребра, кости и т. д. И замечательно, перенесший эти истязания вспоминает о них с благодарностию, даже с поэтическим одушевлением. Замечательна также деликатность, с какою Нектарий настойчиво просит своего корреспондента: о содержании письма никому не сказывать.

По актам известно, что Нектарий, сделавшись потом сам настоятелем Ниловой пустыни, учредил в ней строгий общественный устав, который обязывал иноков монастыря не иметь никакой собственности, не держать в келиях и не пить хмельного питья и проч. Но в последствии многие старцы, не перенесши такой строгости и «похотя пить хмельное питье... из монастыря сбежали". ( Акты Археогр. Экспед. IV, № 165). Это было в 1665 году. Вероятно тогда уже настали другие времена!

Второй из предлагаемых памятников, – Колязинская Челобитная, представляет монастырский быт XVII в. с другой, противоположной стороны. Колязинский монастырь, находящийся в городе Колязине (Тверской же губ.) основан в половине XV в. В 1609 – 1610 г. этот монастырь был сборным пунктом Русских войск под начальством знаменитого кн. Михаила Скопина-Шуйского и местом его воинских подвигов. В 1654 году здесь спасалось семейство царя Алексея от свирепствовавшей в то время в Москве моровой язвы, и отсюда же, от имени царевича Алексея Алексеевича, были рассылаемы грамоты о предохранительных против язвы мерах. В последствии Колязинский монастырь получил невыгодную репутацию по распущенности жизни своих обитателей, так что в этом отношении дал даже материал для народных песней. С этой последней стороны изображает быт Монастыря и предлагаемая Челобитная. [1772]

К тому, что мы знаем об упадке нравов в наших монастырях XVI и XVII в. из тогдашних актов, Колязинская Челобитная, без сомнения, прибавляет немного. Но она, во 1-х, любопытна по некоторым в этом отношении подробностям; во 2-х, что гораздо важнее, замечательна своею литературною формою. Это ни больше, ни меньше, как сатира на те отступления обитателей монастыря от монашеской нормы, которые автор, может быть и сам инок того же монастыря, видел в современной ему действительности, и нельзя сказать, чтоб сатира неудачная. Многие места Челобитной дышат живым, неподдельным юмором, и в этом отношении ее нельзя не причислить к числу тех немногих памятников, какие в том же роде были известны в нашей древней письменности до настоящего времени.

Мнимая Челобитная адресована на имя Симеона, архиепископа Тверского и Кашинского, а предметом, который сдужит содержанием этой жалобы, был архимандрит Колязинского монастыря Гавриил. Известно, что Симеон (II) был в сане Тверского архиепископа с 1676 по 1682 г.; около того же времени управлял Колязинским монастырем и архимандрит Гавриил (II). И так, если эти имена в Челобитной не подставные, то она писана в 70-х годах XVII столетия. Челобитная приносится от имени крылошан, очевидно потому, что крылошане (певчии) исстари пользовались в наших монастырях разного рода льготами, а потому дозволяли себе и отступлений от монастырского устава больше, чем другие иноки, как это продолжается и до настоящего времени.

Оба памятника издаются по рукописям Московского Публичного Музея, – первый по рукописи, писанной в 20-х годах XVIII столетия, № 620; второй – по рукописи конца XVII в., из собрания Ундольского, № 1073. К [1773] сожалению, текст обоих памятников в некоторых местах искажен ошибками и описками; но для большей точности, помимо изменений в правописании, он печатается в подлинном виде. Л. П.

I.

СПИСОК С ГРАМОТЫ АРХИЕПИСКОПА НЕКТАРИЯ СИБИРСКОГО И ТОБОЛЬСКОГО.

Великому господину моему Ивану Михаиловичу архиепископ Нектарий Сибирский и Тобольский Бога молю и челом бью. Как тебя Бог милует? А моему окаянству терпит Бог: Мая по 24-е день еще в живых. Да пишу тебе, Иван Михайлович, в сей грамотке, не поведай никому, что в ней писано моею грешною рукою. Того ради пишу, чтоб тебе ведомо было про мои скорби, како мне забыти труды, и раны, и глад, и жажду, наготу и босоту, и обещание мое при смертех (sic) моих. Многажды собою обещался до смерти жить, и связание отца моего духовного священноинока Германа с началу, как постриг мене и паки второе отходя сего света, проклятое слово при смерти мне запретила до смерти моей жить мне в Нилове пустыни и нигде не отходить, а где отшед умру, и мне во оном веце лица Божие не видать. Того ради плачуся безвременно. Да и до смерти мне надобно помнить, какова милость Божие надо мною грешным была в пустыни и что мы кушали, вместо, хлеба, сие брашно: траву папорть и кислицу, ухлевник, и дягиль, и дубовые желуди, и дятлевину, и с древес сосновых кору отымали и сушили и с рыбою смешав, вместе истолкши. То нам [1774] и брашно было, а гладом не уморил нас Бог. И како терпел от начальника моего с первых дней два года: по дважды на всякой день в два времени бит был, а не во едино время на день бои были. Но и в светлое Воскресение Христово дважды бит был. И того сочтено у меня в два года, по два времени на всякой день, боев тысяча четыреста и тридесять. А колько ран и ударов на всякой день было от рук его честных, и тех не считаю, Бог весть, и не помню: от ран великих едва дыхание бысть во мне. Пастырь мой плоть мою сокрушал, а душу мою спасал. Что ему в руках прилучилось, тем и жаловал мене, своего сиротку и малого птенца. Учил клюкою и остном, прободал и мелном, коим в жерновы мелют муку, и пестом, что в ступе толкут, и кочергою, что в печи углие гребут, и поварнями, что еству варят, и рогатками, что раствор на хлебы, или на просфоры и на пироги в сосудех бьют, чтоб хлебы или просфоры и пироги белы были. Того ради и тело мое начальник бил, чтоб душа моя темная светла была и бела, а не черна. И в ушатах, что двоя воду носят, мотор, и тем древом из ногу моею икра выбита, чтобы ноги мои на послушание Христа ради готовы были. И не токмо древом всяким, но и железом, и камением, и за власы рванием, но и кирпичем, и что прилучилося в руках его, чем раны дать, и что тогда очи его узрят, тем душу мою спасал, а тело мое смирял. И в то время персты моих рук из суставов выбиты, и ребра мои и кости переломаны, и ныне немощен и скорбен, чаю себе вскоре смерти. [1775]

Смилуйся, Иван Михайлович, не забуди Бога ради мою душу убогую, отлученную от небесного царства. Прошу у тебя со слезами, побей челом великому государю благоверному царю и великому князю Михаилу Феодоровичу всея России, чтоб мене государь пожаловал в келию на мое обещание, на мое душевное спасение, где у мене глад и жажда терплена, где у меня кровь пролита Христа ради. Не отлучайте мене до смерти от прекрасной пустыни, от тихого пристанища, от безмолвного жития. О Иван Михайлович, попецыся Господа ради, не забуди, не презри мене сиротки к дальней стране, а тебя Господь не забудет. Надобно тебе помнить: ты мою душу погубил, ты мене лишил мзды от небесного царя за мои труды пустынные. Попомни Бога ради, побей челом государю царю! А челобитная послана с Софейским приказным с Максимом Трубчениновым: велел подать и бить челом, чтоб государь пожаловал из Сибири мене в пустыню на мое обещание, доколе душа моя грешная не вышла из тела. Аще ли выдет, и ты Бога ради попецыся о костех моих, чтобы кости мои положены были в Нилове пустыни подле отца моего духовного, да развяжет душу мою во оном веце и простит мене, и аз бы возрадовался во оном веце. Ныне тебе время, ныне ты не загордися, попомни себе, кто отпал от небесного царства за гордость свою, како фарисей и мытарь сотворили и кто прощен от Бога. И ты, Бога ради, в конец мене грешного не поведай моей сей грамотки никому, но прочет из двери, а людем не называй. А писал тебе того радй, чтобы тебе ведомы были мои [1776] скорби, чтоб тебе с верою побить челом о мне вскоре, доколе мы живы на сем свете. Смилуйся Господа ради, взыщи погибшего, не дай во веки погибнуть, буди мне ходатай государю! Не устыдися, ни разленися о погибшей душе моей! Ты погубил, ты умертвил, ты взыщи, ты и оживи душу мою окаянную в конец погибшую; а милость Божие и пречистые Богородицы и всех святых молитвы и нашего смирения благословение да есть и будет с твоим благочестием ныне и во веки веков. Аминь. А у подлинные грамоты печать архиерейская красная с благословенною рукою.

II.

СПИСОК С ЧЕЛОБИТНОЙ КОЛЯЗИНА МОНАСТЫРЯ.

Великому господину, преосвященному Симеону, архиепископу Тверскому и Кашинскому, бьют челом богомольцы твои: Колязина монастыря крылошаня, диякон Дамаск-чернец с товарищи. Жалоба, государь, нам, богомольцем твоим тогож Колязина монастыря на архимандрита на Гавриила: живет он не гораздо, забыв страх Божий и монашеское обещание, досаждает нам богомольцем твоим вельми. Научил он архимандрит понамарей плутов не вовремя в колокола звонить, в доски колотить, и они понамари плуты из колоколов много меди вызвонили, железные языки перебили, три доски исколотили, ни в день, в ни ночь нам богомольцем твоим покою не дают. Да он же архимандрит приказал старцу со...ру в полночь подле келей с дубиною ходить, в келейные двери колотить, нашу братью [1777] будить; велит нам скоро в церковь ходить и нас богомольцов твоих томить; а мы богомольцы твои круг ведра без порток, в одних свитках, в кельях сидим, не поспеть нам ночью в девять ковшей келейного правила исправить и взвар с пивом в ведра испорознить, чтобы сверху до дна сдуть пенку, – и мы все то покидаем, да вон из келей выбегаем. Да он же архимандрит казны не бережет, ладану и свечь много жжет, и тем он архимандрит церковь запылил, кадилы закоптил, а нам богомольцем твоим выело очи, засадило горлы. Да по его ж архимандритову приказу у монастырских ворот поставлен с шелепом кривой фалалей, нас богомольцов твоих за ворота не пускает, в слободы ходить не велит, – скотья двора посмотреть, чтоб телят в стан загнать, кур в подпол посажать, коровницам благословенья подать.

Да он же архимандрит приехал в Колязин монастырь, почал монастырской чин разорять, старых пьяных всех разогнал. Дошло до того, чуть и монастырь не запустел: некому стало впред заводу заводить, чтоб пива наварить, да медом подсытить, а на деньги вина прикупить, – помянуть умерших старых пьяных. А про то его архимандритово разорение явно стало на Москве начадьным дюдем. Пьяным скоро по всем монартырям и по кружалом смотр учинили, а после смотру остальных старых бражников сыскали: певчего Лукьяна, да старого лутчего подъячего Селуяна, да с Покровки безграмотного попа Колотила, и для образца наскоро в Колязин послали, чтоб они делом не плошали, кафтаны бы лутчие с плечь [1778] сложили и монастырского чина не теряли, а своего б ремесла не теривали и иных бы пить научали. И в Колязине наша братья крылошаня с любовию их приняли, таких мастеров, старых питухов, стали бы купно за одно смышлять, как бы монастырской казне прибыль учинить, а себе в мошне не копить. А если бы нам богомольцам твоим власти не мешали, и мы бы не пожалели, и колокола бы отвязали, да в Кашин сослали и на вино б променяли: и так они нам много зла учинили, всех нас переглушили.

А в Колязине он архимандрит просторно живет, нашей братье в праздники и в будни на шеи большие чепи кладет, да об нас же батоги приломал и шелепы прирвал, и тем в казне поруху учинил, а себе добытку мало получил.

Да в прошлом, государь, году весна была красна, пенька росла толста. И мы богомольцы твои, радев месту святому, меж себя присоветовали, чтоб из той пеньки веревки долги да толсты повить, чем бы из погреба бочки с пивом волочить, да по крылосским кельям возить, чтобы у келей двери завалить, будильников бы в кельи не пустить, – не мешали бы нам пива испить. И он архимандрит догадался, а от нас челобитья убоялся: приказал он архимандрит тоё пеньку в веревки свивать да в четверо сгибать, да на короткие палки вязать, да вздумал их шелепами называть, а слугам приказал высоко подымать, а на нас богомольцов твоих тяжело опускать, а сам стоя учил канон орать. И нам богомольцем твоим лежа и успевать не поспеть, потому что за [1779] плечами тело нужно, а под шелепами лежать душно. И мы, богомольцы твои, от его архимандритовой налоги и поневоле в церковь ходим, и по книгам чтем да поем, и за то нам долго есть не дает, а заутрени и обедни всегда не едчи (sic) поем.

Да он же архимандрит в великий пост завел в нов чин земные поклоны; а в нашем крылосском уставе того не написано, а по нашему уставу с утра бы рано до дни часа за три в чеснаковник звонить, а за блюдом над старыми остатки часы говорить; а «блаженны" в ведрах над вчерашним пивом поем на шесть ковшей, «слава и ныне" говорим, а к свету на печь и спать ляжем. Да он же архимандрит нам богомольцем твоим изгоню чинит: когда нам ясти прикажет, и нам на стол ставят репу пареную да редьку вяленую, кисель с брагом (sic), кашу посконную, шти Мартовские, а во братины квас наливают. А нам богомольцем твоим и так не сытно: репа да хрен, да черный чашниик Ефрем; а по нашему смыслу лутче бы было для посных дней вязига бы да икра, белая рыбица, тельное, да две паровые тешки во штях, да ушка стерляжья, трои пироги, да двои блины, одни с маслом, а другие с молоком, каша пшонная, кисель с сытою, а во братины б наливали пиво Мартовское подельное. И у него архимандрита на то смыслу не стало, а нас знающих людей не спросит, сам во нраве своем один живет, да с горя сухой хлеб жует, мед весь перекис, и он воду пьет. И мы богомольцы твои тому дивимся, что у нашего архимандрита вдруг ума не стало: мыши с хлеба опухли, а мы с голоду мрем. [1780]

И мы, богомольцы твои, его архимандрита добра доводили и часто ему говорили: буде ты архимандрит хочешь в Колязине побольше побыть, а с нами крылошаны в совете пожить, а себе большую честь и славу получить, и ты б почаще пиво варил, да нашу братью до пьяна поил, а в церковь бы пореже ходил, и нас бы не томил. И он архимандрит родиною Поморец, а нравом Ростовец, а умом Кашинец, нас богомольцев твоих ни в чем не слушает, мало с нами пьет, да долго нас бьет, а с похмелья нас оправливает метельными комлями да ременными плетями. Честь нам у него была добра, во всю спину ровна, что и кожа с плечь сползла. А когда мы богомольцы за правилами с вечера утрудимся, до полуночи у пивного ведра засидимся, а поутру встать не сможем, а где клобук с мантиею, того мы и не помним; и тогда мы немного умедливаем, к девятой песни поспеваем, а иные к началу расходному. Как он архимандрит монашескому житию не навычен, крылосское правило и всенощное справи…. сидение и ни во что вменяет.

А в Колязине обитель не малая, казна большая, после мору старых лет в запасе осталось, в хлебне по подлавичью стулья да чепи валяются, в мукосейне по спицам шелепы да плети висят, в караульне по подлавичью снопы батогов лежат, и у нас богомольцев твоих от того страху очи не видят, а у малодушных за плечами кожа вертится, от того и ночью не спится. И о сем дивимся, что он архимандрит в Колязине живет, а по нашему пить не научится, а нашу братью смирять горазд. Не лутче ли ему [1781] прочь от нас? А на его место охочих будет много из нашей братьи великого смысла; а на пусте жить не станем, а в анбарах простору прибавим: рожь да ячмень в голод изростим, да пива наварим, овсяные бражки поставим, а на деньги вина прикупим, начнем крестьянами наряжать, прикажем колокола отвязать, ведим в Кашин сослать и на вино променять: и так нам много они зла учинили, всех нас оглушили и нищими в век нас нарядили.

А как мы того лихого архимандрита избудем, а доброго добудем, который бы с нами горазд лежа вино да пиво пить, а в церковь не ходить, а нас бы не томить, и мы начнем прибыль чинить, вино в чарки наливать, да старое пиво допивать, а молодое затирать, а иное станем на дрожди наливать, а в доски и в колотовки не станем бить, а на погреб готовы и без звону ходить, ладану да свечь не станем жечь, пиво да вино с лучиною станем пить, а ризы да книги в сушило вынесем, церковь замкнем, а печать и в лубок загнем, понамарей вышлем в слободу жить, прикажем им почаще в монастырь ходить, из недели в неделю в год по одиножды. [1782]

Милостивый государь, преосвященный Семеон, архиепископ Тверский и Кашинский, пожалуй нас богомольцев своих, вели государь его архимандрита счесть, колокола да чепи весом, а уголья мерою, доски и колотовки числом, а в утерной убыточной казне отчет бы нам дал: крылосские люди живут небогато, нажитку не имеют, только у нас плошки да лошки. А будет ему архимандриту и перемены не будет, и мы богомольцы твои ударим об угол плошки да лошки, а в руки возьмем по сошке, да ступим по дорожке в иной монастырь, а где пиво да вино найдем, тут и поживем; а когда тут допьем, в иной монастырь пойдем. А с похмелья да с тоски, да с третьей бродни, да с великие кручины назад в Колязин пойдем и в житницах и в анбарах все пересмотрим. Господин, смилуйся! А подлинную челобитную писали и складывали Лука Мазаев, да Антон Дроздов, Кирилла Мельник, да Роман Бердник, да Фома Веретенник.

Зри очима, слушай ушима, внимай сердцем, пиши рукою, сиди крепко; у Бога милости проси, да и молися, не плоши.

Текст воспроизведен по изданию: Два памятника древнерусского монастырского быта XVII века // Русский архив, № 9. 1873