ПЕРВЫЕ РУССКИЕ СТУДЕНТЫ ЗА ГРАНИЦЕЙ

I

Смягчение русского взгляда на иностранцев. — Книги космографические. — Четыре Галеновские стихии, составляющие человека. — Любовь Годунова к иностранцам. — Английский доктор экзаменуется у русского дьяка. — Посылка «робят» в чужие края. — «Непослушливые» и беглецы. — «Англинской гость, верный человечек». — Обученные в Москве немцы. — Отправка четверых «робят» в «Лундун». — Увлечение заморщиной. — Русские исторические передряги. — Недоверие русских к красноречию своих послов. — «Посольский наказ». — «Затейная грамота». — Дипломатическая твердость русского посла.

В начале XVII столетия, русский верхний слой, боярство и знать, уже не глядел волком на иностранца. Тяжеловесное, расшитое золотом, укутанное мехами и высокошапчатое боярство, хотя по прежнему относилось несколько иронически к поджарым иностранным послам и «худогам», облеченным в легкий атлас и шелк с лентами, с обтянутыми икрами и в башмаках на манер бабьих, но все-таки это спесивое боярство уже чувствовало, что «немец» куда далеко обогнал его относительно образования, развития художеств, промышленности и торговли.

Географические и этнографические сведения вошли в Русь прежде всяких других наук, и этому способствовала обширность границ Руси, вокруг которых обитало много всяких самых разнообразных народов: с запада сама утонченная Европа, с севера, востока и юга — дикие инородцы и азиятские племена.

В XVII веке, верхний боярский слой уже не верил, что за пределами Руси живут «люди с песьими головами», а хорошо знал, что немцы такой народ, у которого многое «добро зело», народ, могущий многому и многому научить русского человека. [545]

Сама история подготовила и развила этот новый взгляд на иностранцев в русском более образованном слое. Византия уже давно проникла в Россию в книгах, и в иконописи, и в религии; Софья Палеолог уже в конце XV столетия привезла с собою многих иностранцев; в самой Москве, в Яузской слободе, на виду всего православного народа, шумела целая колония немцев, занимавшихся разными хитрыми художествами и живших до того достаточно, что жены их не ходили иначе, как в шелках и бархатах.

Наконец, в самом сердце Москвы, как жар горел, пестрый и многоглавый собор Василия Блаженного — чудо и удивление эпохи — создание рук иностранца.

Бояре, ходившие «в послех» к иностранным государям, рассказывали чудеса о благолепии и диковинах посещенных ими стран и городов.

В войске русском служили на ряду с другими немцы, поляки, литовские казаки, шотландцы, датчане, шведы и греки.

В литературе к искони-вечной духовной пище русского граматного человека, состоявшей из житий, посланий архипастырей, поучительных слов и пр., начали появляться переводы с средневековых книг космографического, естественно-исторического содержания. Жажда знания русского граматного человека, блуждавшая доселе в неисходных дебрях византийского красноречие, тут попала в мир средневекового алхимического вздора, фантастических описаний разных «естеств» и «стихий».

Вот что, например, говорилось в переведенной уже в XVI веке книге Галена (Пергамского) «О большом и малом мире»:

«Мир от четырех вещей составися: от огня, от воздуха, от земли и от воды. Составлен же бысть и малый мир, сиречь человек, от четырех стихий, сиречь от крови, от мокроты, от чермные желчи и от черные.

И убо кровь видением червлена, вкушением же сладка; подобно есть убо воздуху, мокра и тепла. Флегма же, яже есть мокрота, видением бела, внушением же слана (солона); подобна убо есть воде, яко мокра и студена. Чермная желчь видением жолта, вкушением же горька, подобна убо есть огню, яко суха и тепла. Черная желчь видением черна, вкушением же кисела; подобна убо есть земле, яко суха и студена».

Читал русский грамотник такие описания человеческого тела, в голове его водворялся еще больший сумбур, чем был прежде.

Одно хорошее внесли эти книги в сознание их читателей — это уважение пред наукою и учеными. Самому понять эту «науку» и применить ее не представлялось возможности по таким руководствам, а потому всякий иностранец, осиливший ее и лечивший по науке, представлялся человеком необыкновенного ума. [546]

Царствование Бориса Годунова было праздником для всех иностранцев, как живших в России, так и имевших торговые сношения с нею.

Он, предтеча Петра Великого, ласкал и ублажал их, призывал на службу и щедро одаривал. Но так же, как и при Петре, ближний к царю боярский слой несовсем доверчиво относился к заморским искусникам, особенно докторам.

Довольно курьезен следующий, подтверждающий наши слова, случай.

Английская королева Елизавета, с которой Борис Годунов был в большой дружбе, прислала ему около 1600 года ученого доктора Виллиса на место уехавшего из России доктора Марка Ридлея.

Виллиса дали на испытание нашему доморощенному мудрецу, дьяку Василию Щелкалову, начитавшемуся, вероятно, сочинений в роде Галена, и потому пользовавшемуся славой ученого.

Как бы там ни было, только Щелкалов взялся испытать в знаниях английского доктора и начал его допрашивать таким образом:

— Есть ли у тебя книги, и какие?

— Книг у меня здесь нет никаких; те, которые были взяты с собою, я оставил в Любеке, на пути сюда, потому что немцы не пропускают едущих в Россию докторов, и я проехал сюда под видом купца.

— Как же это так без книг-то лечить? — изумился Щелкалов.

— Самая лучшая книга находится у меня в голове, — отвечал Виллис, — потому что в ней содержится все прочитанное и изученное.

— А лекарства ты привез с собой?

— И лекарств я не привез, потому что их приготовляют аптекаря, которые есть у вас; какая будет болезнь, такое и лекарство прикажу сделать, а на все болезни сразу лекарств не напасешься.

И этот ответ не понравился Щелкалову, но он продолжал испытание.

— А как ты болезни лечишь? По пульсу ли ты узнаешь болезни, или по состоянию жидкостей в теле?

— И пульс, и состояние жидкостей, и все малые приметы при распознавании болезни равно важны в глазах искусного доктора, — отвечал Виллис.

Щелкалов остался недоволен новоприезжим доктором и не похвалил его царю, а его отзыв сделал то, что Виллиса приказано было в Москве не задерживать; дескать, гнать не гоним, да и держать не хотим!

До Бориса Годунова Россия никогда не входила в такие частые и дружеские сношения с иностранными дворами. [547]

Свои просветительные стремления умный Годунов простер до того, что хотел даже основать университеты, но эта мысль не пришла в исполнение. Зато исполнилось другое дело, не менее новое и смелое для той эпохи, — это посылка молодых людей в иностранные земли «для науки разных языков и грамот».

Не без колебания, конечно, решились на это русские, и должно быть только неуклонная воля монарха заставила некоторые боярские семьи расстаться с своими сыновьями для отправки их в чужие края, хотя на их глазах и бывали примеры, что иностранцы посылали своих детей в Москву для обучения русскому языку.

Молодые люди, в числе 18 человек, были посланы в разные страны — во Францию, Любек и Англию в 1601-1602 годах.

О посланных во Францию неизвестно ничего — пропали ли они или воротились? — вероятнее, что пропали.

Посланные в Любек в царствование Бориса Годунова не возвратились; об них вспомнили только при Василии Шуйском и спросили любекских бургомистров и ратманов.

Бургомистры и ратманы Любека ответили царю в ноябре 1606 года:

«Чиним ведомо вашему царскому величеству, что прежней царь и великий государь Борис Федорович блаженные памяти, как третево году были послы наши на Москве, и как отпущены с Москвы, и едучи к Новугороду, прислано к нам русских пятеро робят, чтоб наши послы тех робят взяли в Любку (Любек) учити языку и грамоте немецкой, и поити, и кормити, и одежду на них класти; и мы тех робят давали учити, и поили, и кормили, и чинили им по нашему возможенью все добро; а они не послушливы, и поученья не слушали, и ныне двое робят от нас побежали, неведомо за што... Бьем челом, штоб ваше величество пожаловали отписали о достальных трех робятах, ещо ли нам их у себя держати, или их к себе велите прислать»...

Неизвестно, присланы ли молодые люди из Любека обратно.

О посланных в Англию молодых боярских детях мы имеем из разных источников более сведений.

В июне 1600 года «имянитый английской гость Иван Ульянов» (так переделали русские имя Джона Мерика, члена английской фактории в Москве) свез через Архангельск из России за море двоих иностранцев: «Францовского немчина Жана Паркета, лет в 18, да Англиченина Ульяна Колера, лет в 15, робята молоди, а на Москве учились русскому языку».

Через два года тому же «верному человечку» Ивану Ульянову были поручены и четверо русских боярских детей: «Микифор Олферьев сын Григорьев, да Софон Михайлов сын Кожухов, да Казарин Давыдов, да Фетька Костомаров для отвоза в [548] аглинскую землю для науки латынскому и аглинскому и иных разных немецких государств языков и грамоте».

30-го июля, 1602 года, отплыли из Архангельска русские юноши «в Лундун» просвещаться и обучаться наукам, напутствуемые строгими наказами родителей не прельщаться заморщиною, не забывать родины и прилежно учиться.

Трудно сказать, какие чувства волновали этих молодых людей, покуда они не приехали в Лондон; очень может быть, что тоска по родине и страх пред неизвестностью щемили им сердца, но по приезде в столицу Англии, как видно, им понравилось новое житье.

Свобода, отсутствие строгого надзора, обилие денежных средств при открытых нравах и обычаях, начали мало-по-малу привлекать их к заморщине, а родная Сарматия стала отходить все дальше и дальше на задний план.

«Верный человечек», Иван Ульянов, должно быть не особенно старался отвлекать их от увлечения заморщиной, и молодая русская отрасль совсем перестала думать о родине.

По свидетельству «Московской хроники» Мартина Бера ¹, молодые люди скоро выучились всему, что им было наказано, но возвращаться в Россию и не думали!.. Верно они научились многому такому, чего не имели в виду в Москве, посылая их на чужбину.

Так или иначе, но проходит установленное время для их пребывания заграницей, а их нет, как нет; проходит шесть и, наконец, десять лет, а наших молодых ученых и след простыл.

В этот период времени в России много разных дел переделалось и много совершилось быстрых политических переворотов.

Борис Годунов так и умер, не дождавшись своих молодых ученых; поцарствовал два месяца сын его Федор; блеснул, как метеор, отважный самозванец, посидел на престоле Василий Шуйский, сунул нос королевич Владислав, и наконец взошел на царство Михаил Феодорович Романов.

О молодых людях, посланных за море, и забыли среди внутренних смут и неурядиц.

Когда все успокоилось и пришло кое-как в порядок, посольский приказ вспомнил, наконец, и о юношах, отосланных в Англию, где в этот период тоже переменилась царствующая особа — вместо Елизаветы был королем недалекий Иаков, сын несчастной Марии Стюарт. [549]

К Иакову должно было отправиться посольство от нового русского государя с жалобами на «великие неправды» поляков и шведов, вмешавшихся с вооруженною рукою в наши внутренние неустройства и передряги.

В те времена русские на красноречие и искусство своих послов в дипломатических переговорах не очень полагались и потому уже заранее, дома, обсуждали все случаи и все затруднения и возражения, могущие возникнуть при переговорах и, сообразно этому, составляли подробнейший «посольский наказ».

В составлении «посольского наказа» участвовали все умнейшие головы царской думы, каждое слово обсуждалось сообща, предвиделись все случаи и вопросы со стороны иностранцев и на каждый вопрос обдумывался ответ. В результате выходило нечто такое, где посол находил разрешение всех затруднений при дипломатических переговорах.

Да и сами послы, зная, что за каждым их словом и шагом будут ревниво и зорко следить дома и за каждую ошибку жестоко карать, просили о наивозможной подробности наказа, чтобы ничего не говорить от себя, а все на основании наказа. Даже выражения наказа становились обязательными для посла, и он должен был свой наказ просто-на-просто выучить наизусть и потом читать из него подходящие места.

Если же случалось что либо не предусмотренное в наказе, то посол немедленно писал об этом в посольский приказ, прося инструкций и ответа, и только тогда решался действовать.

Для такой дипломатической переписки уже в древности у нас существовало шифрованное письмо, которое называлось «закрытою, затейною грамотою, новою азбукою и литтореею» ².

Такая «литторея» была нами перенята от императорского посла Николая Варкоча, приехавшего в 1589 году к царю Феодору Иоанновичу.

Варкоч писал из Москвы к цесарю «письмом мудрою азбукою, чтоб опричь цесарского величества никто не разумел».

Через год, в 1590 году, такою «затейною грамотою» уже писал в Москву из Литвы наш гонец Иванов.

«Литторея» в тех образцах, какие нам удалось видеть, представляет наивное переворачивание букв кверху ногами или на бок и небольшое их видоизменение, не представляющее большого затруднения при чтении, но наша «кириллица» для иностранных земель (кроме Литвы и Польши) и в чистом-то своем виде, [550] неисковерканном, представляла нечто в роде шифра, и потому особенной надобности в большом коверкании букв не встречалось.

Отправленный посол действовал в иностранной земле именно «по писанному», считался с придворными ступенями и поклонами, боясь лишним поклоном «учинить поруху» царскому достоинству, и на все подходы и хитросплетения заморских дипломатов рубил в ответ места из выученного посольского наказа, и заставить его проговориться не было никакой возможности.

II

Посольство к королю Якубу. — Приказ воротить студентов. — Щекотливое дело. — Русские дипломатические подходы в переговорах о возвращении. — Чувствительные струны. — Решительный тон. — Переговоры на чистоту. — Последние крайния меры и секретные розыски. — Неуспех посольства Зюзина. — Новая попытка через восемь лет. — Известия об окончательной потере студентов. — Смутное сведение об одном возвращенном.

Новый государь, Михаил Феодорович, уже через четыре месяца после своего воцарения, 30-го июня 7121 (1613) года, послал дворянина и наместника шацкого Алексея Ивановича Зюзина да дьяка Алексея Витовтова «для своего государевва и земского дела итти к английскому королю Якубу в послех».

В наказе, данном этим послам, были вспомянуты, наконец, и молодые люди, посланные десять слишком лет назад в Англию в науку, но не торопившиеся воротиться из поганой земли, где даже ни «службы велелепной, ни проповеди красной узрети и услышати не можно».

Послам велено было, так или иначе, воротить этих эмигрантов, для чего пустить в ход все свое красноречие, всю силу убеждений, образцы которых им были преподаны в наказе.

Приводим любопытные места из этого наказа, касающиеся первых русских студентов, посланных заграницу — это прекрасный образец наших старинных дипломатических переговоров.

«Да память Алексею Ивановичу да дьяку Алексею: в прошлом 111 году при царе и великом князе Борисе Федоровиче всеа Русии посланы из московского государства в аглинскую землю для науки латынскому и английскому и иных разных немецких государств языков и грамоте Гришка (Микифор?) Олферьев сын Григорьев с товарищи пять человек».

Из этих строк мы видим, что за давностию лет русские забыли даже имена посланных молодых людей и Никифора [551] Григорьева называют Гришкой, а также перепутывают и число их — говорится о пяти, тогда как послано в Англию было четверо ³.

Далее в наказе идут уже наставления для самых переговоров об этом щекотливом деле, так как русские понимали, что тут дело не в простом недоразумении, и что молодые люди остались или своею охотою, или задержаны англичанами насильно. Надо при этом сказать, что главною целью посольства было просить помощи деньгами или военными людьми против польского короля, а также посредничества для заключения прочного мира с шведским королем Густавом-Адольфом.

«И Алексею Ивановичу, да дьяку Алексею говорити королевским ближним людем: в прошлом во 111 году блаженные памяти при царе и великом князе Борисе Федоровиче, всеа Русии самодержце, и при великой государыне вашей славные памяти при Елисавете королевне, посланы в аглинское государство великого государя нашего подданные на время, для науки латинскому и аглинскому и немецким языком и грамоте учитца Гришка (Никифор) Ольферьев сын Григорьев, да Фетька Семенов (Костомаров?) с товарыщи пять человек.

И те царского величества подданные, будучи в науке, тому всему, для чего посланы, и изучены. И ныне они царского величества к посольскому делу надобны».

В посольском наказе, далее, было приказано выставить и причины их неприезда.

«А позадавнели они в аглинском государстве потому, что Московском государстве по грехом от злых людей была смута и нестроенье; а ныне по милости Божией, и великого государа нашего царского величества доброопасным премудрым разумом и счастьем, и милостивым призреньем ко всем его царского величества подданным, московское государство строитца и вся добрая деетца. И они королевсково величества думные люди тех царского величества подданных, которые в аглинском государстве жили для науки, отдали-б всех ему, ц. в. послу, Алексею Ивановичу, да дьяку Алексею Витовтову, а они их возьмут с собою и поставят пред царским величеством. Да как королевские думные люди Гришу (?) Олферьева с товарыщи им дадут, и Алексею Ивановичу, да дьяку Алексею взяти их к себе и велети им у себя быти и взяти их с собою к государю, к Москве». [552]

Это приказывалось на случай благоприятного исхода переговоров о беглецах, но русские думные люди предусмотрели и затруднения.

«А будет, королевские думные люди тех государевых людей Гриши Олферьева с товарыщи отдати не похотят и скажут про которого, что умер, или сам, своею охотою поехал куды для науки з гостьми в которые дальные государства, и того им неведомо, есть он жив или нет, а хотя и жив, и его ждати долго».

На такие отговорки нашим послам велено было отвечать следующее:

«И Алексею Ивановичу да дьяку Алексею говорити: чтоб они дали им тех, которые ныне здеся в аглинской земле. А будет которово судом Божиим не стало — и в том воля Божья; а которые в отъезде в дальнем государстве, и им (послам) для царского величества промышляти о том; в то государство, где которой послан, отписати, чтоб его оттоле вскоре взяти, и всех их сыскав, которые живы, им (послам) отдати».

При этом предписывалось даже тронуть чувствительную струну.

«А царскому величеству тех подданных отцы и матери без престани, с великою докукою об них бьют челом, чтобы царское величество их пожаловал велел их из аглинские земли взяти к Москве, чтоб они, будучи долгое время в чужих государствах, веры крестьянские греческого закона не отбыли и с ними ся не разлучили».

Потом велено было принять более решительный тон.

«И царского величества им об них приказ имянной, что велено им взяти и привести к Москве. И мы вам о тех царского величества подданных говорим по приказу государя своего, и вам бы их, однолично сыскав, всех нам отдати».

Затем, если ни упоминание о горюющих родителях, ни намек на грозную государеву волю не подействует, то повести переговоры более откровенно:

«И будет, королевские люди учнут говорити, что они тех царского величества подданных без королевского ведома отдати не смеют, потому что они здеся задавнели, и они и сами отсюды ни которой не хочет в московское государство, потому что извыкли всяким обычеем здешним; а иной из них служит при королевском дворе или у которого великого человека.

И коли они сами не хотят — и их как неволить и в неволю отдавати?

А хотя их ныне в неволю отдати, а вперед их не удержати».

На эти, уже открытые отговорки англичан, послам предписывалось держать такой ответ: [553]

«И Алексею Иванову да дьяку Алексею говорити думным людям: те, царского величества, подданные природные московского государства, а не иноземцы и веры крестьянские греческого закону; и отцы, и матери, и братья у всех живы; а при царе Борисе посланы они для науки, а даны были все на руки государя нашего аглинскому имянитому гостю Ивану Ульянову».

При этом попытаться опять свести на дружелюбие.

«А как и почела быти прежним великим государем нашим славные памяти з государынею с Елисавет королевною и с нынешним государем вашим братственная любовь и крепкая дружба, и соединенье; с тех мест и по ся мест с аглинскими гостьми малые робята для науки русскому языку и грамоте бывали и задержанья им и причины об них никакие не было: живут в науке лет по шти (шести) и десяти и приезжают и отъезжают по воле.

А королевское величество государя нашего подданных держати не похочет: чаю, у королевсково величества и природных его подданных, которые русской грамоте и языку многие умеют.

А что они говорят, будто те робята в Московское государство от них, из аглинские земли, не хотят — и тому нечему верить! Да и не статочное то дело, как им православные крестьянские веры греческого закона отбыти и природново государства и государя своего, и отцов своих, и матерей, и роду своего и племени забыти — о том им, разумным людем и честным говорити не пригоже!».

Сильный и трогательный довод, после которого трудно не отдать насильно задерживаемых людей, еслиб они оставались не по собственной воле!

Далее в наказе о русских юношах говорилось:

«И говорити Алексею Ивановичу и дьяку Алексею о тех государевых людех, всякими мерами накрепко, чтобы их всех, которые малыми... притча... не была... или в отъезде. Да дьяку Алексею про них, толмачей... и от того кому что и да... ведати таки... ⁴ который умер и сколь давно, и о кою пору, и где положили. И которой в отъезде, в которое государство, и с кем, и сколь давно, и для чего поехал, и есть ли про него слух, что он жив, и как чаяти будет — на время ли туды поехал или на житье? И нет ли из них кого при королевском дворе или у кого у великого человека» (т. е. дознаться секретно, не скрывают ли). [554]

А проведав про то подлинно, по тому об них з думными людьми и говорити... Государевых и учнут манить... съехались из аглин... подданным государствам... а они про них не веда... в аглинской земле ⁵.

И Алексею Ивановичу и дьяку Алексею о тех государевых... (людех говорити) королю самому, как велит быти посольству... однолично им о тех государевых людех королю и его ближним людем говорити.

А и Ивану Ульянову говорити, чтоб он тем промышлял для себя, потому что даны были для науки ему на руки, чтоб однолично тех, которые живы здеся, тех бы им отдали, а которые в отъезде, то тех бы послали или отписали, чтоб ехали в Лундун...».

Вот в каких выражениях приказано было русскому посольству хлопотать о выручке из иностранной земли наших первых русских студентов.

Как видит читатель, посол должен был употребить все усилия, пустить в ход все средства: и ласку, и просьбу, и угрозу, и логику, и секретные розыски, и даже намеки на разрыв, чтобы только как нибудь и во что бы то ни стало вырвать из Англии молодых людей.

И мы можем себе ясно представить горе русского государя и горе родителей этих молодых людей при потере стольких свежих сил, образованных за границею, которые были необходимы для устраивающегося государства, пережившего столько бед междоусобия!

Но, как видно, все старания и убеждения русского посольства не привели ни к чему на этот раз: русских эмигрантов англичане не выдали, и Алексей Иванов Зюзин воротился в Москву без молодых ученых.

Но дело об английских студентах на этом не кончилось: русскому государю слишком была чувствительна, обидна и даже непонятна такая потеря своих подданных. Бедные интеллектуальными силами, мы не могли скоро примириться с такой утратой.

Попытка воротить их повторилась через восемь лет после посольства Алексея Зюзина. Дворянин Волынской да дьяк Марко Поздеев, посланные в Англию, снова усиленно просили о выдаче молодых людей (теперь ставших уже взрослыми и солидными людьми) и наводили о них справки, но воротить их и на этот раз не удалось, а по наведенным справкам оказалось:

«Подлинно ведомо, что те дети боярские Никифор Олферьев сын Григорьев, да Софонко Кожухов с товарищи четыре [555] человека в аглинской земле задержаны неволею, а Никифорко Олферьев и веры нашея православные отступил и, несведомо по какой прелести, в попы стал или буде над ним учинили то неволею...».

Так на этом «учинили неволею» и кончили свои тщетные попытки воротить молодых людей из-за моря.

Предположение о «невольной» их задержке русским представлялось всего более вероятным, тогда как факт поступления Никифора Алферьева Григорьева в англиканские пасторы свидетельствует, что если не все, то некоторые, действительно учились в Англии, а, став на высоту европейского образования, не захотели возвращаться на родину, о которой уже и забыли.

Факт грустный, говорящий, что родина в тогдашнее время не тянула к себе русских, отторгнутых с молодых годов от семейства и брошенных в водоворот европейской жизни.

Изо всех, посланных в Борисово время молодых людей за границу, воротился только один, как глухо говорят некоторые источники, да и то неизвестно — который. По Мартину Беру — это некто, именем Димитрий, данный шведским королем в переводчики генералу П. Делагарди, а другие рассеялись по Европе...

Вот каков результат первой попытки послать русских юношей за границу для обучения наукам, вот какова судьба этих первых русских студентов, навсегда погибших для России.

Через сто лет Петр Великий был гораздо счастливее в своих заграничных студентах.

А. В. Арсеньев.

Комментарии

1. Мартин Бер был во время Бориса Годунова проповедником при возобновленной лютеранской церкви в московской Яузской Немецкой слободе. Он составил сочинение о современных ему событиях в Москве и России.

2. Четыре образца древне-русского «затейного письма» или шифра можно видеть в книге А. Попова: «Русское посольство в Польше в 1673-1677 гг.“. Спб. 1854 г. Там же есть указания и на другие документы, касающиеся русской дипломатической тайнописи.

3. Впрочем, о количестве посланных при Борисе Годунове молодых людей сведения довольно сбивчивы: по иным источникам читаем, что было послано: в Англию шесть, во Францию шесть и в Любек шесть человек. В Любеке, как мы видели из отписки бургомистров, было шесть человек, а в Англии четверо.

4. Против этих слов в рукописи, представляющей список с подлинного наказа, на поле замечено: «не справчиво на сей строке, потому что в подлинных местах краи выдраны в списку, в наказу».

5. Заметка: «Не справчиво потому-ж, что в списку в наказу выдрано в тетрадех».

Текст воспроизведен по изданию: Первые русские студенты за границей // Исторический вестник, № 7. 1881