НЕКОТОРЫЕ ЗАМЕТКИ.

(Из письма к издателю.)

I.

Не нашед в Троицкой Обители надгробия Прокопия Ляпунова среди могил его родственников, найденных мною не в усыпальнице, но в описании Митрополита Платона, я повторил (в брошюре своей: День в Троицкой Лавре) превосходные строки И. Г. Р., посвященные памяти сего знаменитого мужа, и сказанное Карамзиным о неизвестности места, где покоится прах его. Рецензенты, удивясь недосмотрению или забытию Историографа, а за ним и моему, о Филаретовой рукописи, заставили меня (в описании Спасо-Андрониковской Обители) сказать, что он и Ржевский похоронены у Благовещения, на Воронцовском поле.

Теперь, просматривая вторую книгу «Чтений», изданную нашим Обществом Истории и Древностей, и содержащую в себе, как и первая и третья, много дельного, любопытного и, можно сказать, драгоценного, я остановился на статье: «О месте погребения Прокопия Ляпунова», которое автор, Г. Ундольский, утвердительно означил в Троицкой Лавре. Он сперва основался на словах вкладной книги: «дал вкладу Володимер Прокофьевичь Ляпунов по отце своем Прокофье денег 00 рублев; и за тот вклад погребли его в дому Живоначальные Троицы». Но, — сказал я сам себе, — что нам делать с тем, кто вздумает читать эти строки так: «и за тот вклад погребли его, Володимера Прокофьевича, в дому Живоначальной Троицы?» — Часто местоимения его и свой давали повод к разно-заключениям, избегая чего, наши древние писатели, дипломаты и юристы почти всегда становили, вслед за местоимением, и самое имя ¹. Это недостаточное показание едва не утвердило меня в том, что означено было в Филаретовой рукописи. — Для чего, подумал я, вырывать тело Ляпунова, и перевозить из [177] престольного града к Троице? Годуновых перевезли туда; но Варсонофьевский храм был вовсе незначительным в сравнении с Ильею под сосною, построенным Алевизом у Воронцовского Дворца. Если подлинно это случилось, то разве потому, что у Троицы хоронился род Ляпуновых.

Но любопытный список с Троицких надгробий, подаренный нам автором статьи, определительно решил, что Прокопий Ляпунов и Иван Ржевский похоронены у Троицы, и что Карамзин, пересмотревший все архивы, где только можно было найдти касающееся нашей истории, и первый отыскавший в Лавре самый древний (тогда) список Нестора, названный им Троицким, не доискался этого списка надгробий; на слова же вкладной книги он не мог положиться: двузначительность не удовлетворяет.

Но вот обстоятельство высшей важности: в этом Списке встречается нам, в рядах могил Князей Пожарских, надпись с именем Кн. Федора Ивановича Пожарского; а за ним: «В том же ряду».

По всему видно, что стертые или недописанные слова, следовавшие за этой запятой, содержали в себе другие, позднейшие имена рода Пожарских. Нельзя, [176] чтобы сын его, Кн. Михаил Федоровичь, и знаменитый внук, Кн. Димитрий Михаловичь, не пожелали лечь в головах у дед; а также и ничто не могло удалить Князя, умершего Наместником Московским, от Троицкой усыпальницы. Какое открытие для археолога-патриота!

Превосходную, драгоценную статью Г. Соловьева «О нравах и обычаях древней Руси» можно бы было увеличить двумя или тремя лишними страницами, выбрав характеристическое из Мономахова Поучения, хотя оно и всем известно: здесь было бы это кстати. Осмелюсь также заметить о пропуске весьма важной черты, как-то оставление мести Мономахом Святополку, его трогательные слова об усобицах, губящих Россию, и предсказание о вторжении Татар. Вот черты еще важнейшие: Всеволод Олегович отбит от стен Переяславля. При сильном пожаре в городе представилась ему возможность снова завладеть им; но он отступает, чтобы не воспользоваться этим случаем как малодушный. Мстислав под Владимиром сделал то же.

На странице 57-й автор относит окончания имен на ище к увеличению (ныне, правда, оно так); но древле это изменение причислялось к полуунизительным. Оно выражало отжившее, опустелое, забытое, преставшее быть известным в мире. Так, место, бывшего города звалось (и еще зовется) городищем, место бывшего села селищем, бывшего пруда прудищем, и пр. Палицын, во время Троицкой осады писавший униженно, не мог, в качестве духовной особы, подписываться Аирамец, а еще менее Аврамка, и избрал Аврамище. За двести лет до него, Св. Кирил Белозерский, в посланиях своих к Вел. Кн. Василию Димитриевичу, также с унижением, подписывался чернчище.

Заключу изъявлением Г-ну Соловьеву своего желания, вероятно общего мне со всеми добрыми сынами России, чтобы он продолжил патриотический труд, полный глубокой розыскательности, и украшенный чистотою и изяществом исторического слога. Н. И. Писарев. [179]

II.

Сообщить ли мне вам свое мнение о Коллинсовом сказании на Россию, в котором предки наши обдирают Св. иконы, и пр. и пр.? Вот оно: едва ли это сочинение много добавит к известному. Кой-что об обрядах и житье-бытье в России при Царе Алексия Михайловиче мы знаем и без него, от своих хронографов и Олеариев, а от Чанселеров об ослепительном великолепии тогдашнего двора, и от всех о патриархальных добродетелях и беспримерном благочестии Россиян. Вообще, в этом сочинении автор не оказывается «человеком с большими дарованиями», как сказал о нем Английский издатель. Человек с дарованиями не довольствуется описывать, что только видит, или каким ему что кажется в характере и быту народа: он проникает наблюдением в их коренное. Если Коллинс не мог показать своей рукописи ни Орлину-Нащокину, ни Матвееву, ни Симеону Полоцкому, опасаясь личных неприятностей, он мог бы на идти, и кроме их, Россиянина умного, прямого, беспристрастного, который умел бы многое объяснить ему касательно предметов его наблюдений и заставил бы его смотреть на многое с другой точки зрения. Он показал бы ему, в донесении Потемкина, посла от Царя Алексия Михайловича к Лудовику XIV, с каким омерзением, с каким ужасом говорит он о бесчинстве королевских приставов, которые хотели задержать его путевые иконы, чтобы оценить их украшения и взять с них пошлину, и как возмутила благочестие Россиян мысль народов, прослывших образованными, что золото и каменья икон могут почесться людскою собственностию. Он уверил бы его, что, если бы когда и случилось у нас вопреки пословице: «в Русском Царстве ни кто с голоду не умирал», то Русский бедняк умер бы, не коснувшись ни камушка, ни верешка оклада с этих предметов его поклонения. Он также объяснил бы ему, что Русские, во время пожара, не держат своих икон пред огнем, [180] а бегут с ними в поле, дабы ветр поворотил пламя на них, отклонив его от жилищ, и так, простолюдин не мог сжечь своего Миколу. Умный Россиянин заставил бы его самого смеяться сделанному им заключению о Св. Георгии в Российском гербе. Он, кстати, доказал бы ему, что Русские никогда не верили, будто бы в Троицын День Св. Дух нисходит на древесные листья, которыми устилаются помосты храмов. Он уверил бы его, что ни один наш Патриарх не запрещал церковной музыки, которой не бывало ни у нас, ни у Греков; уверил бы его, что обращенные к Православию Христиане других исповеданий не перекрещиваются и не обязываются проклинать своих родителей; доказал бы ему, что если Англичане, Шотландцы и Голландцы сотнями умирали неестественною смертию, то не от перемены вероисповедания, а от непомерного употребления горячего вина, которое при Царе Алексие Михайловиче раздавалось им у Спаса за Москвою рекою, на урочище, прослывшем наливками от беспрестанно ими повторяемого: «наливай»; уверил бы его, что при отпуске жениха и невесты к венцу не пели песен непристойных: подруги невесты пели заунывные, оплакивая неизвестность ее будущей судьбы; если же она сирота, то пели трогательно, что благословить ее некому; при новобрачных же, правда, было похоже на сказанное Коллинсом. Не продолжая разбирать всего сочинения, скажу наконец, что умный советник склонил бы его, силою доказательств, переменить многое, очень многое в его сочинении. Заключу тем, что Г. Коллинс не может назваться и добрым человеком: как иностранец, он не благодарен к гостеприимной России; как подданный Карла II, он забыл, что из всех Европейских держав одна Россия не приняла посольства от Кромвеля. Все это соединяется с совершенным незнанием России, доказывающим, что для иностранца мало девятилетнего пребывания в ней, чтобы хорошо узнать се.

Н. Иванчин-Писарев.

Комментарии

1. Это напомнило мне об одном обстоятельстве, любопытном по художественной части: Король Баварский купил за 100,000 ливров портрет, превосходно писанный Рафаэлем, слывший портретом самого Санцио и выгравированный с этим означением славным гравером Моргеном. Розыскания знатоков, при сличении с портретом Флорентийским, а также и с Ватиканским, в котором Рафаэль изобразил себя несущим Папу Юлия VII, доказали, что этот портрет писан Рафаэлем не с себя, а с синьора Биндо-Альтовити. Путаница произошла от местоимения suo в сказании современного Рафаэлю биографа: А Bindo Altoviti fece il ritrato suo». (По-Русски можно это сказать и так: Альтовити велел Рафаэлю написать свой портрет.) Позднейший биограф, Боттари, отнес слово suo к самому живописцу, и долго портрет был почитаем за написанный Рафаэлем с самого себя, что ввело также в заблуждение и знаменитого гравера. (Всего вернее для меня доказывает эту ошибку редчайший портрет, гравированный Боназонием при жизни Рафаэля, и с него самого: это одна из драгоценностей моего собрания).

Текст воспроизведен по изданию: Некоторые заметки. (Из письма к издателю) // Москвитянин, № 11-12. 1846