(Данный текст признается позднейшей фальшивкой)

РУКОПИСЬ СТАРИЦЫ ИГУМЕНЬИ МАРИИ, УРОЖДЕННОЙ КНЯЖНЫ ОДОЕВСКОЙ¹.

(Переведено с старого языка на новый с подлинника, напечатанного в Новгородских Губернских Ведомостях, 1849 года, № 41, 42, 47, с приложением fac-simile.)

<…> Назарий же был грамотен, и научен всякому любомудрию. Когда он начал приходить в возраст, его послали к Рижанам, и там выучился он по-Немецки, успел и в ратном деле, так что мог выходить на бой и игрушки (военные игры). Хотя он пожил с неверными, но не изменил обычаям, и когда воротился он в Великий Новгород, то его очень полюбили Владыка, Бояре и житой люд; его сделали дьяком на Вече, и он управлял земскими делами. Этот Назарий от молодости, или лучше сказать, с Детского возраста жил в доме у государя [30] моего батюшки Князя Михаила, Он остался ребенком после отца своего, которого погубили вороги, как выходил из церкви после заутрени на Рождество Христово. По Новугороду ходила молва, будто бы погубили его кто-то от Посадников, считая его недоброхотом себе, потому что он за какими-то делами ездил в Москву, и имел там себе приятелей. Другие, не бояся Господа Бога, ни страшного суда, начали говорить нелепости, будто бы погубил его батюшка. Великое зло поносить ближнего, и не хорошо клеветать понапрасну. Мы не задолго пред тем пришли из города Торопца, и не знали ничего о здешних делах: когда хотели государя батюшку возвести на посадничество в Славянском концу, он не захотел и отказался. Сам Владыка его молил, он и тут не согласился; из чего батюшке было сделать это, не говорю уже об его благочестии и отвращении от дел сатанинских, убийства и крови. Батюшка взял Назария и воспитал его со тщанием и любовию; грамоте учил его дьяк от Знаменья; он пел так сладко, хоть бы спеваке (певчему) владычному. Этот Назарий по детству приходил всегда ко мне и к моему брату; мы играли вместе по детски; государь батюшка любил его. Мы плакали горько, когда Немецкий купеческий гость взял от нас его лет тринадцати, и увез в Крыжаки проклятые: я плакала более других, опасаясь, чтоб Назарий не погубил души своей от ересей Латинских и волшебства. Я не могла встать с постели, ибо все почти тело мое было слезно от плача, и я занемогла. Прошли годы, и Назарий воротился к нам, но я долго не видела его, а говорили мне сенные, и выхваляли его; мне хотелось его увидеть, но не было к тому удобства, ибо он был у батюшки в светелке, а мне, девице, не пригоже туда входить. В один день указали мне его, идущего с некоторыми мужами от Славянского конца в светелку к батюшке; они сели за трапезу, и начал Назарий говорить про обычай Немецкий и про их ратное дело, и беседовал сладко, так что я, смотря издали, дивилась его речам. Видя [31] Назария, прекрасного, я воспалялась к нему сильною любовию, поспешно вышла и начала плакать <…> Назарий, беседуя, начал спрашивать обо мне, и тогда сказал ему наш Степенный Тысячский Василий Максимович: «разве в Немецких странах такой обычай, что и о девицах можно вести речь? Это тяжкий грех и срам», — и говорил, что Назарий настоящий басурман. И воскипел Назарий гневом, и сказал Боярину тяжкие слова: «я, говорил, от детства се знаю и люблю, как сестру родную, почитаю родителей ее, как своих воспитателей». И много говорил он, и никто не мог дать ответа, батюшка же молчал. В другой день я видела Назария в церкви у Святого Спаса, стоящего и молящегося усердно и со слезами. Я, будучи не в силах стоять дольше, умолила государя батюшку поспешно увезти меня, как не могущую стоять и больную глазами. С тех пор я часто видала Назария, и однажды осмелилась сказать с ним слово, в саду, чрез забор обветшавший. Он сказал, что пойдет к батюшке бить челом; и я поспешно ушла, или, лучше сказать, устремилась в бегство от такой его речи.

Спустя не много времени, узнала я, что государь батюшка выгнал за меня Назария из дому с бесчестием, и сказали мне сенные, что Назарий, вышедши из дому и седши на коня, воскликнул: «пришел как раб, выхожу как враг, приду как власть!» Но никто, ни батюшка, ни брат, ничего мне не говорили; а сказали мне некоторые, что чрез несколько времени послал государь батюшка за Назарием по миру.

В один день батюшка начал готовить пир и звать Посадников, Бояр и житой люд, и когда я спрашивала: для чего мне велели нарядиться в светлые одежды, и в зарукавья, и каменья самоцветные, и ожерелья, для чего дано три большие гривенки? мне отвечали, что это для Василья Максимовича, старого Тысячского. Я не знала что и подумать, что бы это значило; и вот начала рассуждать и вспомнила: я слышала, что тот Тысячский очень богат и имеет единственного сына Димитрия, лет тринадцати, и что этот Димитрий [32] недоумко и весьма невзрачен, так что даже холопы поносили его, и не любили его, потому что уже и в отрочестве был зол обычаем, и бил их бичами; отец же попускал, а раз даже старого пестуна своего Пашка начал травить псами. И тогда начала я бояться, чтоб не выдали меня за того Димитрия, сына Тысячского: ибо я, объемлющему меня греху и сети дьявольской, решилась лучше убить себя, нежели быть тому.

Когда настал тот день, я плакала горько, и начала наряжаться в красные одежды, и узорочья многоценные, и утвари, и вышла, творя молитву, в светлицу, где была трапеза пирующих, и увидела Тысячского, сидящего в красном угле, и рядом с ним сына его. Тогда он мне показался, как тяжкий грех, лицем желт, волосом рыжий, как огонь в печи; он озирал меня, а сам едва сидел и трясся от сильного страха. И велел мне батюшка подносить сладкого меду Тысячскому и сыну его недоумку. Тяжело было мне, а сын Тысячского смотрел на меня. Когда я подходила и поклонилась ему, он закрыл лице свое рукой, и, уже по приказу родительскому, едва взял чару из рук моих и поднес к губам: ибо не в обычае пить юношам. Вдруг увидела я Назария, входящего в светлицу; батюшка посадил его не вдалеке, и начал с ним речь, что сегодня он сделал рукобитье и просватал меня за Тысячского сына, Димитрия. Назарий поспешно встал и сказал: «могу ли я терпеть такое поношение!» и сказав это, поспешно вышел, не поклоняся, помолился лишь святой иконе, пред которой горела именная свеча. Когда я пришла в свою светлицу, то заплакала, стала молиться и не хотела даже вкусить хлеба. О, как тяжко мне было тогда! Вот уже десять лет живу в обители, в подвиге иночества, но не могу удержаться от помысла, и давно прошедшее, как бы теперь совершающееся, зрю мысленными очами, и молюся, чтоб получить забвение, но не услышана моя грешная молитва. С того дня начали меня снаряжать, а свадьбе, де, быть после Петрова поста, тогда же была еще неделя [33] мясопустная: и я много утешалась тем, что времени еще не мало, и молила себе кончины. Приходил ко мне батюшка и утешал меня богатством Тысячского; приходил увещавать меня Игумен Покровский и говорил, чтоб я не печалилась; но как могла я сделать то? Ибо ждала того лютого дня, как дня страшного. Тысячский, и с сыном, бывал у батюшки часто. Одному была я рада, что брат мой Иван не любил Тысячского, за то что он человек лукавый, и сына его поносил и укорял, как бессмысленного и неразумного и не пригожего, чтоб мне быть за ним замужем: потому что мне было двадцать лет, а ему тринадцать. Брат сказал мне также, что Назарий уехал в Москву, не спросяся даже у Славянского конца, и я не понимала тогда, для чего это? — Слышали мы, что народ бранил Назария, когда узнали такое непохвальное его дело, и хотели даже дом его разграбить и имение взять на мир, но сам Тысячский не попустил того.

Тогда многие начали приезжать из Москвы в Новгород, с вестями, что Великий Князь Иван Васильевич воспалялся гневом на свою родовую отчину Великий Новгород, и казались ему в нем измены и непокорство. Недавно приходили Московцы и пленили нас, а теперь говорили, что все еще хуже будет, но никто не знал, что будет; и пошла большая молва, — народ говорил: быть в опале Максимову Тысячскому больше больших Посадников! Слыша это, я радовалась, ибо не могла понять, что та беда на всю отчину Великий Новгород, и что будет разорение христианам, что после и случилось. Тогда, по неразумию, я думала о том только, что не будет этого ненавистного мне брака, и узнала, что Назарий в Москве в чести, и Великий Князь дал ему отчину.

В один день призвал меня батюшка, и начал говорить, и плакал: «будет, де, беда великая, и надо, говорил, выйдти из этих мест; я отвезу тебя в Порхов ко Боярыне Настасье, и ты будь ей так [34] послушна, как дочь матери, а о мне как Господь промыслил, так и будь. И вот повезли меня из Новагорода в Новорусье, и когда достигли села той Боярыни, батюшка начал говорить ей обо мне, и молил ее оказать мне любовь. Боярыня обещала все исполнить, и правду сказать, всегда хранила, как завет какой. Тогда родитель мой уехал в Великий Новгород. Не скажу, что легко мне было жить там, потому что, хоть и не слышали мы о Тысячском и его сыне, но не зная, какая напасть грозит нам, я часто молила Боярыню открыть; но она крепилась и не хотела сделать этого, и твердила все: «ничего». Однажды я услышала, что она поносила Назария, говоря, что он окаянный изменник, Церкви Божией противник, и повинен геенне огненной. И когда я во второй раз начала неотступно молить, чтоб она сказала мне, и молила долго, тогда — как затрепетала убогая душа моя, когда начала я слушать и внимать, что рассказала мне та моя сродница!

Погубил враг православных христиан, попустил тому нечестивцу боярскому сыну П...........р.........г....................................а...........Лука..............................................меня ради.... к этому нечестивцу пристал Назарий и начал сеять в Москве крамолы и клеветать на Владыку, на Бояр и на всех больших людей; клеветы были тяжкие и про великие измены. Назарий в Москве бил челом Великому Князю, и накрепко сказывал о великих изменах Новагорода; тогда Великий Князь поверил и тотчас повелел схватить бывших тогда в Москве Мартена и Луку, и посадить в поруб. На те речи Назария возражал Государский Боярин Федор Хромой, и сказал Великому Князю: «надо все это разузнать прилежно, и тогда уже верить, когда откроется вся справедливость». Услышав это, Великий Князь осерчал и сказал строптивое слово, и хотел даже жезлом того Боярина ударить, но удержался а велел прогнать его с очей своих. Вот, в один день, начали Бояре в Москве в Разрядной палате держать слово и совет о Новегороде, и [35] многие начали говорить, что не надо, де, неповинно обижать Государеву извечную отчину Великий Новгород, и нельзя верить Назарию, ни Захару дьяку, ни Николо-Бельскому Игумену Сидору ², ибо, кажется, речи их невероятны. Прослышав это гневно, Великий Князь ударил жезлом и сказал: «Гадость, уймись! Я знаю, что нужно мне делать, — то и будет: нет милости не сотворшим ее!» И велел ввести к себе клеветников. Они стали, и начали говорить и бить челом, что многие, де, не хотят, чтоб было Вече и Посадники, а чтоб было, де, по всей воле Княжеской, по всему его судному слову, как в Москве, так и в Новегороде. И начали много говорить о изменах больших людей, будто дружат даже поганой Литве; срамили и Владыку Феофила, Посадника Короба, а Тысячского Максимова называли виновником всему злу, также Федора Борецкого, Димитриева брата. Великий Князь, дав всему веру, сказала, тяжкое слово и нелюбие Новгороду, обещал казнь. По этому-то, сказала мне моя сродница, родитель мой испугался, чтоб не впасть в напасть по дружбе с Тысячским и Борецким, и не пострадать невинно. Потому что так же, ничему не причастный и не виновный ни в каком зле, недавно взят в Москву Фома, закован в железа и посажен в поруб с острым помостом, у Благовещенья, в казенки ³, что у Государя во дворе; а [36] имение его взято на Государя. И снова начала говорить мне сродница со слезами: «Слышно было, что сам Владыка Митрополит в Москве вознамерился проклясть Новогородцев, отлучить от Святой Соборной Церкви, во всем Новеграде и во всех селах запечатать церкви и прекратить в них службу Божию, запретить попам погребать умерших с пишем и исправлять у христиан требы, потому что прокляты Новогородцы. Сам проклят (сказала она) тот, окаянный Назарий, вместе со своей дьявольской дружиной сатанинских слуг». Горько плакала я, услышав то: ибо. боялась и беды на наш неповинный народ, и скорбела по Назарие; хорошо я знала, что все это начиналось от меня, и от великой любви ко мне Назария, но нельзя хвалить Назариева окаянства, ибо он хотел идти против предела Господня, как против ратника иже не суждено, како бо то может быть (?). О Назарий, Назарий! как ты был добр как чист, и как глубоко пал! Катитесь же обильней, слезы мои, как сильный дождь! но не можете вы смыть его зол! Превратитесь в монисты, — но не вам искупить гибель души его! — В эту самую ночь я видела сон: снилось мне, будто стою в церкви, в Великом Новегороде, у Всех Святых, что около батюшкиных хором, на Славенской; со мной стоят Любаша, наша соседка, дочь старосты нашего Ивана Пантелеевича, Степанида Егоровна, Людмила Феодоровна и гостья Юлия Яковлевна. Смотрим — пришел Назарий, да такой невеселый стал, и молится, а кафтан на нем зеленый, так и горит золотом, а в руках немецкая шапка, как Шведы носят. Мы с Любой поклонились в землю, а Люба, как у нее всегда обычай, начала свои шепоты: «Глядь, Серафима Михайловна, вижь ты, какой ражий молодец пришел, а к образу Богоматери не подойдет, де, — не смеет, — разобьет его сила Божия на-полы!» И вот, вижу я, вошел в церковь какой-то человек, черный, как уголь, точно как Эфиоп, глаза его, как палящий огонь. Подошел он, начал тащить Назария к себе, притащил его ко мне, и начал тащить и меня вместе с Назарием; я рвалась и [37] звала на. помощь, но не было помогающего, и он, вытащив меня, поставил на паперти; и вот пришел какой-то старец, седой, и сказал ему: «противник! какая тебе часть в этой раб Христовой! Возми одно стяжание отца твоего!» И потащил тот черный Назария, а меня ввел тот старец в церковь и сказал: «ты будешь слуга моя, и многих наставишь в спасении, и дана тебе область». Проснувшись, я увидела, что сродница моя и все стоят у моей постели, творят молитвы и лбют Богоявленскую воду. Я со слезами начала рассказывать случившееся со мной, и все дивились тому видению. С этого часа я часто видела Назария во сне, и наяву о нем всегда думала, не зная, как забыть его: не стает на то воли моей!

Слуги наши часто, бывали в Новегород и привозили Вести о государе моем батюшке, что он здоров. В один день сказали, что пришел из Москвы какой-то Боярин, а за чем, — народ говорил разно, и что в Великом Новегород была большая смута и смертоубийство: убили брата Юлии Яковлевны и зарезали Козьму у самой Святой Софии; народ рассвирепел,  бросали друг друга с мосту, что у Святаго Арсения ⁴. Тогда Владыка пошел со крестами и начал унимать, а прежде ходил Игумен, но народ не слушал, и разорвал на нем в тесноте мантию. Владыка же унял. Народ, идучи в Рогатицу, кричал; «Не будет Москвы, если придут Москвичи; не отпустит Бог, когда будут у Десятины!» ⁵ Другие поносили их неразумие и молились про себя о здравии Ивана Васильевича. Однажды прислал батюшка сказать мне, что хочет выйдти из Новагорода от людских смут, идти к Великому Князю Ивану Васильевичу, ударить ему челом, сказать про свою невинность, и молить его принять [38] нас к себе в Москву, и будем, де, мы во веки служить ему и всему его Великого Государи роду-племени, во веки веков, доколе стоит мир и будут существовать на нем Одоевские! ⁶ Ибо рады пролить кровь за Святую Церковь и землю Русскую. Я радовалась и молилась, услышав ото; но не могла вспоминать без печали о Назарие, что он виновен во всем том, в таких смутах, убийствах и крови; так поступил он окаянный! Еще я сильно боялась, чтоб Максимов и Борецкой не оклеветали батюшку в чем-нибудь неповинно; потому что они злы и лукавы; что же за вина, что прежде служил государь батюшка Новугороду на вере, потому что и крест в том целовал, когда мы пришли сюда из Торопца, и на Великого Князя никогда не поднимал руки? — Слышали мы, что Великий Князь велел уничтожить Вече, а люди не хотели этого, и отпустили Боярина честно, с дарами, а Великому Князю в Москву от всего Новагорода послали поклон и дары честные и многоценные. Две недели того Боярина склоняли к себе пирами. Но Боярин сказал: «будет уже вам не милость Великого Князя, а погром больше бывшего». Наши же Бояре сказали ему: «мы рады радеть Великому Князю, за что же обижает он нас рабов своих, и братию нашу заковал в Москве в железа, а имение их взял; да хотел взять и то, что от прадедов?» Батюшка не знал, как выйдти из Новагорода, потому что от сильной печали сделался нездоров, а послал брата (будто посетить меня), в самом же деле, на Русу и в Москву к Великому Князю, бить челом, чтоб принял нас в свою высокую руку. Лукавцы приходили к батюшке, особенно Борецкой, и говорили, что хотят быть рати, и называли его Воеводой; он же, будучи болен и весьма слаб, отговаривался истиною, что я, де, уже близ пристанища моего. И они отошли. [39]

Все мы боялись, чтоб Москвичи не дошли до нашего села, ибо они всегда жестоки, и где ни были в Новогородской области, все разоряли, грабя и предавая огню, не оставив, надобно сказать, ни хоромины, ни животины, даже святыни Господней никогда не милуют, обдирая иконы и утвари, и младенцев рассекая мечами. Сделали совет бежать в город Псков, ибо прошел в народе слух, что Москвичи будут в Новорусье, казнить, де, нас, провинившихся рабов, по слову Великого Князя; и горько плакали бывшие со мною женщины; а все то сделал Назарий! После не стало мне известно ни о государе моем батюшке, ни о брате любезном, не знала я, где они и живы ли?

Однажды пришла к нам из Русы старица, и начала говорить, что Москва, де, опять Русу спалила и монастырь Святой Спас пограбили, а мы, де, черницы, разбежались от Москвы. Да нашего, де, отца милостивца, гостя Ивана Серапионова, схвативши, отрезали ему нос, губы и правую руку, и привели к Воеводе; а с Москвичами есть и поганые Татары, которые находятся и всегда служат в Московской рати. Услышавши это, мы сделались трепетны, и начали некоторые, бывшие у нас, зарывать в землю корысти и оклады с икон, а сами собирались выйдти. Холопы наши, которых было тогда человек триста, хотели защищаться и не даться Москве, ибо многие из них ведали рати, и с покойным мужем сродственницы моей Боярыни Настасьи, бывали на рати, и часто ходили за добычей на Немцев, как и есть обычай у больших Новогородских людей. Но мы не соглашались, чтоб не было чего хуже; да и легко ли может быть против такого множества выходить малому числу?.........................до Ивана.......... И мы уже начали сбираться в отход, и поутру хотели выйдти, как вдруг сделалась большая смута, пришли Москвичи к нам на село, но не сделали зла, а было их множество, на конях, видимо-невидимо. С ними пришел Воевода, и как только он вскрикнул, холопы наши вдруг пали на землю, не смели встать и ожидали себе конца. А мы побежали в сад, и [40] оттуда слышали, как Назарий сказал слугам нашим: «встаньте, бессмысленные, лучше же сказать, стадо, и поведайте мне, где моя суженая, Княжна Серафима Михайловна: скорее хочу видеть ее красоту». И еще говорил: «если кто из вас помыслит что на нас, или не найду чего ищу, то решу разорить это село, и ни одному из вас не быть живу». Сказавши это, он вошел к нам; я и прежде этого узнала, что то он сам, Назарий. Пришел Назарий, и сняв шлем, начал говорить мне: «сказал я некогда отцу твоему, Князю Михаилу, что приду до властью, что так теперь и есть. Тогда сказал еще: вот я для тебя погубил душу мою, не в силах будучи видеть тебя, отдаваемую другому, и тому ли злодею моему, сыну Тысячского: от тебя все это сделалось, что и тебе не безъизвестно. Сегодня сказали мне мои соглядатаи, где ты находишься, и поэтому я пришел увидеть тебя, и теперь преклоняю пред тобою колени сердца моего, и молю тебя не презреть голоса воздыхания моего: ибо я полюбил тебя от юности моей, и тобою живу; злые люди хотели лишить меня любви твоей, но не было так. Идем же отсюда, идем в церковь, и будешь мне женою». Тогда и я, приняв смелость, отвечала ему: бессмысленный, лучше же сказать, безумный и исполненный всякой ереси и дьявольского нечестия! Как ты смел, злодеем, и вором, и разбойником; войдти ко мне? Ужели забыл ты, как тебя сироту вскормил, на пагубу себе, батюшка мой Князь Михайло? Разве можно входить за любовью с оружием? Или мало тебе христианского разорения, и пожара, и смерти, и хищения святыни, и плача, и вопля неповинных? И начала я поносить Назария многими словами, называя его окаянным, спутником, врагом Святой Церкви Божией, предателем, вторым Иудою Искориотом. Уйди, сказала я, от очей моих, ибо не могу смотреть на тебя, предателя, уйди, и будь проклят здесь и в будущем веке! Услышав это, сродница моя, Боярыня Настасья, тихо запрещала мне, боясь, чтоб не озлобился Назарий; но я не слушалась ее и говорила много; а он [41] стоял, опустивши очи в землю, ибо не смел встретиться (ими) со мною. Я же присовокупила: если точно любишь меня, сотвори покаяние в делах твоих и моли Господа Бога, да отпустятся тебе грехи твои, и я буду молиться за тебя, да спасет тебя Бога и Святый Павел. ⁷ Назарий ударил себя в грудь и возопил громким голосом: «о вы, не милостивые чудотворцы, зачем сечете меня мечами обоюдуострыми? Горе мне грешному, душегубцу и убийце! Что сотворю! Дела обличают меня! О, какой свет воссиял во мраке омраченной души моей! Жестоки, Княжна, слова твои о моем беззаконии и лжи! но не будет, так: хочу покаяться в овладевшей мною злобе». Сказавши это, поспешно вышел, говоря: «выходите скорей и вы из этих мест, чтоб не случилось с вами худа!» — Мы слышали, что он повелел воинам своим скорей выйдти, и никого из наших не обижать; и таким образом отошли Москвичи. Мы же поспешно пошли в Великий город Псков, «прибыли в него, кажется, на двенадцатый день нашего пути, и видели там сбиравшиеся многие рати, ибо шли к Москвичам на Новгород, по поколению Великого Князя. <…> Пришел к нам наш Новогородский гость Иван Семенович, и захотел увидать меня, и говорил, что Великий Князь брата моего принял любовно (тот Иван Семенович с Москвичами был доброхот искони), и еще начал Говорить, что Великий, де, Князь уже пришел, и стоит у Николы на Мостище, ⁸ и скоро, де, придет в Великий Новгород. Я начала спрашивать о батюшке, и он сказал, что батюшка жив, хотя и одержим недугом, но скоро выздоровеет; а о Тысячском Василье Максимовиче сказал, что Тысячский, будучи хитр, отвел от себя беду, и ни в какой крамоле не пойман, и он, де, первый [42] Великому Князю ударил челом, да еще и друга своего Федора Борецкого связал ужами железными, и отвез его на Мостище к Великому Князю Ивану Васильевичу. Я хотела было спросить его о Назарие, но не смела и стыдилась, потому что срамно девиц спрашивать о молодце. Сказал он также нам со сродницею, как были в Новегород смуты, и как Новогородцы хотели ратовать и поднимали руку на Великого Князя. Некоторые из злых людей, не боясь суда Господня, ни муки вековечной, хотели дать золота, лишь бы как извести отравою или убить Великого Князя Ивана Васильевича, как некогда замышляли на покойного его родителя, Московского Князя Василья Василаевича; но, покровом крыл благодати Господа Бога, он избег той смертной напасти, совет тот нечестивый разорен, и ни сколько не успел на него враг и человекоубийца. Когда готовили рать, начали учреждать и изготовлять тайник, который находится у церкви Святого Покрова, ⁹ и туда хоронили свое имение, чтоб не доставалось оно в руки Москвичей. А Князь, де, Великий стоит на Мостище четыре недели, ожидая от них, что добьют ему челом; и Новогородцы также ожидают, когда от нас сам пойдет, или покончит с ними по старине. Великий, де, Князь стал накрепко, желая взять на свою волю, а люди мялись в осаде, иные желая биться с Великим Князем и восклицая: биться с Москвой! и будет, де, им как некогда Князю Андрею; а другие, желая передаться Великому Князю, и этих, что хотели за Великого Князя, было больше. Тот Иван Семенович начал еще рассказывать и о Назарие: он, сказал, до сих пор был верный слуга Великому Князю, а ныне, занявшу его врагу, сделался отступником. Ибо он пришел в стан, и [43] сказал Боярам: «Я многое налгал на Новогородцев, по злобе, не желая никогда отдавать Веча». Всего более он, Назарин, хотел избыть Тысячского, который втайне недоброхот: «если и он здесь в чести, то соберите со здешнего мира всех злодеев и разбойников!» Услышав это, Бояре смутились, и пошли известить Великого Князя, и думали, что сейчас же велит предать его злой смерти; но Великий Князь не велел тому быть, а повелел за такие неразумные речи отнять у него дары, шубу с своего плеча, заковать Назария в кандалы и посадить в поруб под церковь Николы, «пока не размыслю о нем». Тогда Назарий сложил с себя Княжеские дары, вручил их дьяку Ноздреву и сказал: «куйте меня, бейте и предавайте смерти, ибо нет такой казни, которая бы могла быть воздаянием по делам моим». Тогда начали заковывать его в железа, и он сказал: «вот венчальные перстни, которые подарила мне Серафима». Многие жалели Назария, потому что он был мудр и книжен и ко всему способен, за что полюбил было его Великий Князь и хотел его взять в свою думу: «ибо он будет делец лучше Гусева и Бородатого». Хотела, молить за Назария и Княжич Иван Ивановичи, старший сын Великого Князя, но не осмелился. Всему этому я внимала прилежно и едва не лишилась живота моего: так тяжко мне было! и тотчас вышед в свою светлицу, горько плакала и стенала но Назарие, укоряя самоё себя, что сказала ему некогда тяжкие слова, и что от меня он погиб; укоряла батюшку, что, предавшись сребролюбию, хотел обручить меня постылому тому сыну Тысячского; и начала еще более бояться (ибо слышно было, что Максимов своею хитростию избавился от смертной беды), чтоб не выдали меня за того недоумку Димитрия, его сына. Ибо нельзя идти против родительской воли, если не захочу иночествовать, и потому положила я твердое намерение поступить в монастырь, и умолить батюшку позволить мне жить там, молиться за род свой и хранить о Господе девство мое: ибо я знала, что родитель мой, будучи благочестив, не захочет воспрепятствовать; и тем только [44] утешила себя. Я сделалась сильно больна и лежала в постели, и сродница моя плакала надо мною, говоря: «о, какие злые люди испортили тебя, душа моя, прекраснейшая и любезнейшая моя Серафима, свет очей моих!» и много причитала надо мной с плачем. Иногда призываемы были священники, творили в светлице пение, и над головой моей читали святые молитвы, и утвари мои кропили Богоявленской святой водой. Иногда призывались ведуны (колдуны) и бабы, шептали и заговаривали надо мной, но никто не помог. Хотя я и выздоровела после, но это не их дело, а Божие, и я укоряла за это сродницу мою! А она говорила мне ласково: «все то сделалось по сильной любви моей к тебе, Серафима». Будучи больна около осьми недель и едва вставая с постели, я не оставляла намерения своего поступить в монастыре. Но мы не слыхали, что делается в Великом Новегряде, ни о государе батюшке, ни о чем, и весьма скорбела я. Иногда думала и то; зачем не умерла я от сильной моей болезни, но осталась жива, на горе и напасти? В один день пришел к нам Леонтий Тимофеевич, Псковский старейшина: прислал, де, его Великий Князь из Новагорода сказать Пскову спасибо, и привез дары — золотые кубки. Он сказал нам, что Великий Князь пришел в Новгород Января 13, и встретили его Владыка и Посадники честно, и целовали ему крест от мала до велика; а государь, де, твой батюшка Князь Михайло жив, прислал тебе поклон и велел ехать к нему; в Новегороде, де, тихо, а теперь, чай, и Веча уже нет. Еще поведал он, что Новгородцы, как только принесли пошитую Великому Князю, то и сказали, что все то правда, что (говорили) наши послы дьяки Назарий и Захар, и Сидор, Игумен монастыря Николы Белого. Услышав это, я, женщина, негодовала на слабость, лучше же сказать, легковерие народа, что малодушные из страха клеветали сами на себя. Только нам, женщинам, а не мужчинам, можно быть такими. Так я думала, хотя любила Великого Князя Ивана Васильевича, потому что и родители мои и брат родной [45] ему служат, но не могла похвалить Посадников, как поступивших подобно древнему Иудейскому коварному сонмищу.

В тот день была во Псков великая радость и ликование: звонили в колокола, и народа, ходил по улицам, крича: «хочет нас Князь Великий держать по старине, так как и мы сдержали свое слово, а старое, де, мое жалованье вы помнили!» И все ждали, что скоро воротится рать из-под Великого Новагорода.

Мы начали собираться ехать к батюшке, и чрез три дни вышли из города Пскова в путь к Новугороду, и я до крайности была рада этому. Так достигли мы Великого Новагорода, и увидели, что там все мирно и тихо, как в могиле; люди ходили как тени, как мертвецы: они боялись вести между собою речи, чтоб не схватили их Московские соглядатаи и поимщики. Батюшка и брат встретили меня любезно, и плакал батюшка с радости, что увидел меня живую. Я сказала ему, что была больна и едва не умерла, и что обещалась Господу Богу, когда выздоровею, поступить в монастырь, и там пожить благоугодно, в девстве и чистоте, моляся Богу за род наш. Услышав это, государь батюшка удивлялся и плакал, и убеждал меня остаться и не вводить его в печаль: «ибо я одну дочь имею». Я же отвечала: ее и подобает отдать Господу Богу, и будет она великой жертвой. Тогда батюшка еще больше, неотступно начал молить (я думаю, что он знал любовь мою к Назарию), но я крепилась, и так прошло довольно дней. <…> Видела я, как Великий Князь Иван Васильевич был на пиру у Марка Степановича, и как дали ему дары: тридцать золотых корабельников и три подстава сукна. Тут было много Бояр и Архимандрит из Юрьева. Я смотрела тогда издали на палатах и видела, что Великий Князь [46] Иван Васильевич лицом смугл, глаза у него черные, волосы также, роста высокого и довольно дороден, брови густые и сошедшиеся вместе, на правой щеке у него родинка. Все тогда были веселы и дружески беседовали. Тут же был и государь батюшка, и спросил его Великий Князь: «давно ли живешь в Новегороде?» Государь батюшка отвечал ему, что уже лет пятнадцать или более, как пришел из Торопца. Тогда, помню я, Юрьевский Архимандрит сказал: «возьми, Государь, половину волостей Юрьевских». А Великий Князь отвечал: «не надо, я знаю бедность монастыря, и у тебя, Архимандрита, земли мало». А старый Посадник Александр Самсоныч сказал Великому Князю: «нужно бы, Князь, также по Волхову, на Павлице и Варьке, так…. <…> Я не оставляла намерения моего поступить в обитель, и приставала с мольбой, особенно, когда узнала, что Максимов у нас бывает, и государь батюшка приставал (ко мне). В один день он свез меня на Михалицу, которая называется Молотково Исходище, и там отдал меня в Рождественский девичий монастырь к Игуменье Милитине. И оставил меня жить в одной с ней келлии, пока размыслю о себе разумно. «Тогда, — сказал батюшка, — выйдешь». Начала я жить в том монастыре, и посещал меня государь батюшка, питая и стариц монастырских, и Игуменью ублажая дарами, как обыкновенно бывает, когда посещает монастырь кто-нибудь из важных людей.

В один день я видела страшный сон: будто я стояла в пол, и разверзлись передо мной небеса; и оттуда сбросили человеческий труп, который упал к моим ногам, и узнала я, что то Назарий. Тогда тотчас я проснулась и размышляла, что значит это страшное и ужасное? — Думала я, что это вражеское коварство и смущение. Настал поздний вечер, и солнце уже садилось; у нас отпели [47] вечерню, и навечерницу, и правило церковное, — вдруг кто-то пришел и застучался в ворота; привратница, пришед, сказала, что привезли мертвеца на погребение в монастырь. Тогда Игуменья, и я с нею, вышли посмотреть; ибо Игуменья хотела того мертвеца оставить до утра. Увидев, узнала я, что старый слуга Назариев Козьма привез тело господина своего на погребение в нашу обитель. Козьма начал рассказывать о Назарие: «Когда в один день Великий Князь велел вывести его из поруба, вдруг нашли его уже преставившимся о Господе; и Великий Князь тело господина моего повелел отдать мне, и я повез его на Хутынь монастырь, куда исстари дан наш вклад, и приступили ко мне черноризцы, говоря: «иди к Святому Лазарю, аль к Рождеству на убогий дом». Я пришел в Никольский монастырь, но и тут не принимали....» «Тогда я с плачем припала к ногам Игуменьи Милитины, заклиная ее Богом погребсти Назария, и рассказав ей о себе все подробно. Она, услышавши, сделала по моему желанию, и понесли Назария в церковь. Всю ночь я пробыла над ним со слезами, и молилась о нем Господу Богу, да простит ему грехи его, и скорбела о нем, что умер без покаяния в темничной нужде и великой беде. Поутру погребен был Назарий близ святых врат. Когда опустили его с могилу, я сказала: с сих пор не выйду из этого места, вовеки пребуду в сей обители! И начала молить, чтоб сделали меня инокинею. Но Игуменья не смела сделать того, чтоб не прогневать батюшку. В тот же день пришел батюшка, и с ним Тысячский, к литургии, и пришли к Игуменье.

<…>

Я же говорила: хочу быть инокиней и отрицаюсь мира и всего суетного, что в нем. Тогда начала Игуменья долго с батюшкой беседовать, приводя ему из Святого Писания, что нет воли удержать ни дочери, ни сына, хотящих иночествовать, ни лишать имения. И осталась я в [48] монастыре неисходно, положив себе, ради батюшкина молении, оставить до времени быть инокиней, что и случилось после ¹⁰.

<…> Как отстоит восток от запада, на столько и житие мира сего от постнического, лучше же сказать, монашеского жития. Ибо какай польза человеку, если мир приобретет, а душу свою отщетит от Бога? или возлюбить тленное, а нетленное все отринет? Нет, да не будет так: это сеть дьявола, врага и человекоубийцы искони. Ибо все как люди умирают, как один от князей падают. Так мы прилежим Писанию, и знаем все, что писано, но не делаем так, как подобает делать. О, как и я грешная была обуреваема в те дни, когда отошла в обитель: велика была мне тягость и напасть смертная, не давал мне враг покоя злыми и противными помыслами. Случалось иногда, воспоминала я о мирском моем житии и о родительском богатстве, иногда желала всяких мирских радостей, монист и ометов, иногда вспоминала и мирские песни. О, как молилась я тогда, долго, со слезами, да утишится та сильная буря. Много раз я признавалась в том Игуменье Милитине, и она повелевала тотчас [49] молиться святой мученице Фомаиде; но ничто не помогало, и долго не услышана была моя грешная молитва, и борение не переставало; ибо как какой-нибудь огонь, горящий во утробе, всю меня разжигало огнем лютым. Но этот огонь, я думаю, одна искра огня геенского. Бывали на меня искушения великие, и сновидения, и бесовское прещение. Часто видела во сне Назария, но никогда не могла видеть лица его; он укорял меня, что живу здесь в обители, и звал меня выйдти, чтоб взять меня в жену. Часто молилась я над гробом Назария, да упокоит милосердый Господь грешную душу его, и священников призывала, но никто не помогал. Иногда государь мои батюшка приходил к нам в обитель, увещевал меня выйдти и обещался не принуждать к супружеству с сыном Тысячского, и хотел взять меня в Москву, ибо он был зван от Великого Князя. А Великий Князь Иван Васильевиче милостив был до моего батюшки и. дал ему отчину в Шелонской пятине; а та отчина отнята была от Никольского монастыря; и много тогда от обителей и боярства взято отчин отъемом, и дано иным, кому укажет Великий Князь. Я же радовалась, что жалует Государь батюшку, но никак не хотела выходить из обители, и обет свой Господу Богу вменить ни во что, чтоб не было чего хуже. Так размышляла я: не правду делаешь, грешная раба Божия Серафима! Кто воздвиг тебя от смертного одра? Кто соблюл тебя от уз супружеских? Кто извел тебя из нечестивого мира сего и от всего, что в нем? — Горе тебе грешной и исполненной всякого нечестия, и погубит тебя праведное возмездие, за то что преступишь клятву души твоей, и будет тебе ответ в день судный. Государь батюшка отходил от меня всегда печальным. И я начала заниматься чтением Божественного Писания, читала всегда богодухновенные книги, и таким образом в самой себе беседовала умом своим с Господом Богом. Начала я и сама списывать книги и церковный летописец, [50] и так трудилась. Игуменья Милитина хвалила меня, что «труд твой праведен», а другие сестры наши не хвалили, потому что сами не были научены тому. И я всегда воздавала хвалу Господу Богу и родившим меня, что обучили меня всякому книжному делу, хотя многие из знакомых за глаза и в глаза поносили государя батюшку: за чем, де, учит чтенью книжному дочь, девицу; но батюшка вменял ни во что такие неразумные, лучше же сказать, безумные речи. Учил же меня с Назарием дьяк от Знаменья, Илья; он был муж благочестивый и всем любезен, и государь батюшка всегда хвалил его. <…> До нас дошла не маловажная весть, что в Москве есть один искусник, Феодор, из духовного чина. Он, какою-то хитростью изображая на дереве резцом слова, и пиша по нему чернилами, все написанное весьма хитро переводит на бумагу, и называет это печатным делом ¹¹. Многие приписывают это действию диавола, и наша Игуменья Милитина всегда проклинала ту волшебную хитрость; да и сам Владыка Феофил сказывал нам, что следовало бы того Феодора, как еретика, без всякого милосердия сжечь. А Великий Князь любил тех книгопечатников, но в народе сделалась большая смута. Но я грешная хотела видеть эту (волшебную, как говорят некоторые) хитрость. И помышляя об этом, начала я совершать обычное правило, гак как был уже поздний вечер, и вот, на помысл мой нашло сильное смущение; ибо как какой-нибудь кораблик на волнах широкого моря, так и [51] мысли мои обуревались волнами, и я не могла творить молитвы, стояла и думала о Назарие. И вот начал дьявол строить козни; пришел ко мне Назарий с великой гордостью, как некогда к сроднице моей Настасии, и приближался ко мне, простирая руки, как бы намереваясь меня похитить. Тогда трепетна стала убогая душа моя, и забилась, как птица в сети ловца; я не могла отверзать уст, и ум мой стал, не в состоянии будучи (решить), что это такое? Объятая сильным страхом.... я упала, как мертвая. Пришла Игуменья Милитина, и лишь только увидела меня, тотчас поняла, что я прельщена. Тогда созвала (она) сестер и велела нести меня в церковь к Святому Михаилу Малеину, и начали творить молитвы: ибо всю ту ночь я была в церкви бездыханна, лежа, как дерево, до самой полунощницы, и плакали надо мной Игуменья Милитина и сестры. Пришедши в чувство, я начала рассказывать все подробно, и все дивились, сколь силен враг наш дьявол. И Игуменья Милитина сказала: «смотри, добрейшая дочь моя, сколь многим подвигам вдалася, когда захотела уневеститься Христу, ибо и все, подобные тебе, так страждут от вражеских соблазнов; но блюди себя, и ты победишь его молитвою и постническим подвигом. Я думаю, что где добродетель и подвигоположение, там деется и всякая нечестивое прельщение». В одну ночь во второй раз не давал мне покою дьявол: представил мне, будто я дома у батюшки, и вот пришел государь батюшка, и велел мне наряжаться в многоценные утвари, потому что хочет выдать меня замуж. Тогда я начала плакать, боясь иметь сожителем себе сына Тысячского, Димитрия; но батюшка сказал мне, что выдает меня за Назария: так, де, Князь велел. Услышав это, я радовалась, и поезжане с кумовьями, взяв меня, повели будто в храм, а на самом деле в какую-то пустыню, и тут разбили шатер и ввели меня. Тотчас пришел Назарий, и взглянув на меня, сказал: «зачем ты, моя суженая, моя ненаглядная, [52] оделась, как черница? Этого мне не нужно». Сказан это, начал раздевать меня. Тогда я проснулась, и Игуменья сказала мне, что я болезненно металась и рвала на себе одежды. С того времени я еще больше стала терпеть от дьявольских навождений, хотя и больше прилежала к подвигам. Я впала в недуг и страдала горячкой, и потому батюшка не уехал в Москву; но, Богу меня покрывающему, выздоровела. Батюшка сказал мне, что Тысячский Максимов взят в Москву и закован в железа, отчины же его взяты на Великого Князя, а двор разграблен. И еще, де, Великий Князь велел разграбить имение Владыки Феофила, а самого его взять в Москву и заточить в какой-то монастырь. Все мы плакали по Владыке, потому что он милосерд и благочестив. Вина же его была велика: не хотел быть за Москвой, наровя с Максимовым под Литву; но это не разыскано вполне. Весьма грозен был тогда суд над Новогородцами; приезжали Княжеские приставы, и ловили многих из житых людей и Бояр, имение их грабя на Великого Князя, и многие свое имение начали хоронить по монастырям. Но и там начали отыскивать, и одного Игумена, благочестивого старца, наместники и тиуны Великого Князя велели нещадно бить по торгам. Во всем Новеграде был великий плачь от той беды. И в нашу обитель пришли те приставы и недельщики, и делали прилежный осмотр, не скрыто ли здесь чужого, особенно купецких гостей с Немецкого двора. Они, как разбойники, разбрасывали клети и искали имения опальных, но ничего не нашед, отошли с пустыми руками. А мы от сильного страха стояли, как немые, и не могли прийдти в себя: злы были дни те. В один день, когда мы стояли в церкви, вдруг пришли тиуны Великого Князя, и вытащили от Божией службы нашего Боярина Фому Ивановича (которого сестра у нас живет); притащив к воротам, наложили там на него тяжелые оковы, и посадив на лошадь повезли в темницу. В один день сказал мне батюшка, что и сын [53] того Тысячского Максимова, недоумок Димитрий, взят в Москву и послан в монастырь на вечное время, а вне его нет (?). Потом государь батюшка уехал В Москву, говоря, что Великий Князь хочет воевать с Тверитянами, и что и он тоже пойдет с ним, и что с Новагорода тоже будет рать, и велено Новогородцам на весну сбираться, а воевода придет из Москвы. Я горько плакала и рыдала о разлук с батюшкою. Ибо оставалась я тогда как сирота; но Игуменья наша Милитина дружески утешала меня. А Игуменье дал государь батюшка две гривны, подстав Московской ткани и довольно хлеба всякого, и снабдив сестер наших и прося их молиться о себе, уехал в Москву. Приходил к нам иногда старый слуга Назариев Козьма, и плакал над гробом его. Он сказал мне, что часто, как и я, видит во сне своего господина. Это, думаю, потому, что он умер без покаяния и чужд христианской кончины живота <…> В Новгород пришла важная весть, что Великий Князь отдал его в отчину сыну своему Василию, и тогда повсюду начали молиться за Василия Ивановича, И много беспорядков было у нас; вдруг начали в Новегороде губить Бояр, и много было казнено, а иные из них отвезены в Москву и ограблены. Но скорбь та пала не на одних житых людей и купецких гостей (которых семьями провожали в Вологду и другие места, и там вставляли без крова), но и старцев и стариц похищали из обителей, отвозили в Москву и другие города и там отдавали в обители. Кто перескажет, что я видела, что делали начальные люди, исполняя веление Великого Князя: ничего не оставляли они, грабя, как разбойники. Пришли к нам, и из наших стариц взяли десять сестер, бывших из боярского и купеческого рода, и ограбя их, погнали в Москву, как стадо, едва не совлекая с них одежд, даже не осталось у них платков, чем утирать слезы. Пришел ко мне брат мой Иван, и молил выйдти из этих мест в Москву, но [54] я кривилась, ибо не хотела оставить в одиночестве Назариева праха, и говорила, что хочу быть инокиней (здесь), как и обещалась. Брат же укорял и звал меня прилежно: говорил, что и в Москве удобно мне иночествовать, и хвалил тамошние обители, где подвизается стариц не мало; но я не слушалась его, и брат отстал от меня. Пришел же он по земским делам, присланный из Москвы от Великого Князя но тому ли слову <…> и Сидора, Николаевского Игумена, взял в Москву. Тогда Наместники затворили Немецкий двор, и велели разломать малую их божницу Немецкого зловерства. А купцов гостей всадили в порубь и костер, до Великого Князя слова <…> брат мой Князь Иван и дьяк Истома Волк повезли в Москву утварь старого Владыки Феофила. Спустя несколько времени, я начала молить Игуменью Милитину, чтоб скорей постригла меня в иноческий чин; но она запрещала, потому что не пришло еще время. «Чадо мое любезное! (так говорила мне Игуменья) я близко уже к пристанищу моему, и знаю, что ты всех достойнее из сестер заменить меня; поэтому я возлюбила тебя, и хочу после поручить тебе власть мою; но испытайся, дочь, и укрепись в подвигах, и будешь совершенна и достойна Ангельского чина». Я же сказала: я недостойна игуменства, но сделай меня последнею из раб своих; вот, уже я живу довольно, лет около двух, давно отверглась мира и оставила сан отца моего, ради Отца Небесного, и отвергнула богатство тленное. Вся красота мира да не входит (сюда), но да остается за вратами святой обители. Я плакала и поверглась к ногам Игуменьи, но она не соизволяла, а повелела мне иметь послушание. Она поставила меня в чтицы. А я, требуя себе большего и более тяжких трудов, хотела работать на поварне и приспешне: нет здесь Княжны Одоевской, а только самая презренная грешница Серафима, последняя из рабов! — но она не соизволяла тогда оделась я в ветхие одежды, а до этого ходила по мирски. И много козней начал мне творить дьявол: то [55] смущал помысл, то устрашал. Часто представлялся в вид Назария и начинал вести со мной весьма неприличную беседу. Я же молилась, и он тотчас побежден бывал. В один день пришел ко мне в образе Эфиопа, и я изгнала его молитвою. В другой день услышала, будто какой-нибудь зверь устремился на меня; я упала со страху на землю, и лежала как мертвая, и думали, что я умерла. Еще случилось.......... про нас по скору текши.......... мы же не отвечали ничего. Пришел государь батюшка, и увидев меня в живых, радовался; печалился только, что я изнурила себя и отяготилась многим воздержанием. Там началась сбираться рать, и батюшка сказал, что Великий Князь позволил ему жить в Новегороде, когда покончат с Тверитянами, на которых Князь прогневался, а особенно на неправды Князя их Михаила, ибо его сгубил Боярин Семен, крамольник исстари.

Тогда начали собираться многие рати, и наполнился ими весь город; недалеко от обители также учреждалась рать. И я видела батюшку, выходившего пред полки, и с ним брат мой Иван и наши холопы в дружине той были; когда принесли от Софии знамена, начали ударять в сурны и играть в сопели........ Видя это, я вспоминала то злое время, когда пришел к нам Назарий в Новорусье, и вот — он уже мертв, и обратился в прах и тлен, а был он............................... Пришел к нам из Москвы посланный, Протопоп Иван, и стал описывать обители, а все был иск схороненного опальными Новогородцами, и много разыскиванья было: брали в Москву святые иконы, пожертвованные сродниками. Тотчас после того еще не мало было взято Новогородцев и погнано в великую Пермь, и был сильный цлачь, потому что начало являться не малое запустение. В ту же пору был сильный пожар, загорелась мыльня у Московского подьячего на Плотнинском конце, и сгорело около ста одного двора, потому что был сильный ветер, и под обителью нашего горели дворы. Мы начали бояться огня, и Игуменья тотчас велела выносить иконы, и хотели [56] снимать колокола; но вдруг волею Божиею пожар тот начал утихать и обратился на Щетинское исходище, и загорелся там Святой Андрей, а под двором Боярина Павла разметали клети, и пожар перестал. Туга великая была нам тогда, но благодарили Бога, что соблюл нас от всех лютых обстоятельств и сильной напасти. Я много трудилась тогда в послушании, но терпела и треволнение, как и сперва со мною было. В один день опять увидела я Назария, который торопливо вышел, не знаю откуда, и начал запрещать мне молиться; я же, приняв смелость, совершению победила его молитвою. С того дня я начала ни во что вменять козни дьявола и поносить его коварства..........и была мне туга.............. Я желала скорей выйдти из мира и постричься в обители; ждала батюшку, когда придет из-под Твери, и вот стало уже слышно, что Великий Князь победил того Князя Михайлу Тверского, своего меньшего брата. В Великий Новгород начали приходить рати, и пришел батюшка здоров, и пришед в обитель, плакал, что хочу постричься, и долго уговаривал меня, но я крепилась. Приходил и брат мой Иван; и он со мной беседовал и хотел убедить, но я стояла твердо в своем намерении. Великим Князем оказана была тогда великая милость моему государю батюшке; дана ему отчина под городом Кашиным, а в ней около двух-сот пятидесяти дворов; отчина та прежде взята была отъемом от монастыря. Государь батюшка уехал в Псков по Ярославова Посадника, и жил там, и дело было по суде о старине, всякому конному изгородному пряслу, и был тогда там Московский дьяк Юрий Шестин <…> Вот я грешная Игуменья Мария, из рода Одоевских, приняла подвиг не малый. Скажу же я о себе все подробно, как постриглась в обители, как лишилась матери моей духовной, Игуменьи Милитины, от которой приняла начальство и все строение монастырское, и сестр, врученных мне Богом, и как были в Новегороде великие [57] смуты от лукавых людей, государевых изменников, все то скажу подробно, а особенно о житие монастырском. Много было при мне, в обители Рождества Пресвятые Владычицы нашея Богородицы, что на Михалице Млаткове (где я пострижена и сподоблена начальства), сестер богоугодных и святых пред Богом; думаю, что в сей богохранимой и почитаемой христолюбцами обители они будут и до скончания мира. Была у нас старица святая и непорочная, схимница Елена, лет более ста жившая, которую я погребла своими руками у алтаря церкви Святого Михаила. Какое же было житие ее и пощение, кто перескажет! Думаю, что великую награду обретет она. Она всегда увещавала меня принять монашеский чин, что и сделалось. Вот, с чего начну пересказывать, как все то совершилось надо мной, и что со мной было, и какое радование. Все то перескажу подробно. Ибо писано: тайну Цареву свято храни, а дела Божии да явятся; вот и я выхожу на сказание, приняв дерзновение, как Давид: с чего же начать ткать слова? кто даст мне писало, и будет ли язык мой, как трость книжника скорописца? Начало премудрости страх Господень и совет святых разум его. Начала я с детства моего, пишу на память моим сестрам и моему отцу по духу, Архимандриту Макарию, да простят же меня дети мои по духу, если что не дописала, и да не укоряют никогда, ни теперь живущие, ни в будущие времена имеющие жить в обители, если найдут писание мое, ни сродницы по плоти, если будут, доколе существуют в мире Одоевские. И так молю сродников и вас, сестер богохранимой обители Пресвятые Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии, ради славного ее Рождества. Вы, сестры, также поминайте меня, пока существует мир, ибо я думаю, что не разорится обитель наша: Бог не попустит того, и усердие людей не умалится (к ней).

Наступило время моего исхода от тленного мира сего; я радовалась, как птица, избавившаяся от сети ловчего, и стремящаяся на твердную красу. Но на память мою [58] налетали соблазны дьявола, и опять возникла во мне лютая борьба; но я крепилась, не желая быть добычей врагу, человекоубийце рода нашего, дьяволу. На память в вечное блаженство................................................ Пришел ко мне батюшка, и вот увидел меня облаченную во власяницу, так как готовилась я на подвиг иночества. Батюшка заплакал, а я сказала: не должно плакать, но подобает быть всякому радованию: я мертва была и ожила. Вспоминала Назария, хотя и желала прогнать от себя ту неподобную мысль, но не имела силы выполнить это, и...............................

____________________________________________

Для образчика, и в удостоверение, Редакция Москвитянина предлагает начало этой рукописи, в подлиннике, как она напечатана в Новогородских Губернских Ведомостях:

<…>

Бысть же Назарии книжен и всякому любомудрию наущен и егда же начат в возвраст приходите, посылание его ко Рижаном, и тамо языку Немецкому учашеся и приуспеваше даже и делу ратному, яко могуще ему изыти на бой и игрушки. Обаче и живяше со неверны, не изменяшеся обычаям и егда приидоша в Великий Нов-град, абие возлюбиша его Владыка, Боляре и житой люд и соделаша его Дияком на Вечи и правяше делы земсти. Сей бо Назарии от младости, паче рещи детска возраста пребывание в дому у Государя моево батюшки Князь Михайла, млад бы детинищь остася от отца своего, иже погубиша вороги, егда изхождаже из церкви по утрие пения на само Рождество Христово и начаша ходити молва по Нову-граду; яко бы то нецию от Посадник его сгубиша, но неже мняше его быти недоброхота себе и на Москву ездивша ради потреб некиих и тамо приязненных собе имеюще. Неции людии небояшеся бо Господа Бога, ни страшного суда Божия, прещения начаша неподобная глаголати, яко бы мой батюшка сгуби его такожде. О коль велие зло ближнему поносити, ниже бо есть обычай таковый клеветати всуе! — Приидоша бо мы не вдале времени от града Торопеца, не причастна бо ни чему от здешнего, и хотяше [59] егда Государя батюшку на Славянской конец возвести на Посадничество, он же не хотяше и отрицашеся. Моляше его и сам Владыко и ту не соизводи, кая же бо польза батюшки таковое творите, не глаголю яко благочестив сый и дел сатанинских чуждашеся и убойству и крове? — Взяша батюшка Назарии и воспиташе его со тщанием и любовию, и учаше его грамоте Дияк от Знаменья, и пояше сладко, яко удоб единому от спевак Владычных. Сей бо Назарии по детству всегда ко мне и, брату моему прихождаше и якоже есть обычай юным играше с нами и любяше его Государь батюшка и плаката мы горько, егда от нас Назария взяша яко лет тринадесяти Немецкий купеческой гость и увезоша во Крыжаке проклятии. Плакашася бо язь более другия, мняше яко изгубит Назарии душу свою от ересей Латинских и волшебства и немогуща востати от одра моего, ибо мало все тело мое не бысть слезно от плача воздыхания моего и недугом обдержиша велием и прихождаше года и прииди Назарии к нам, но не видаше его на долзе, сказаша бо ми сенныя, яко прииди от Немец Назарии, и похваляше его, и яз восхоте его узрети, но не бе тому удобия, ибо бысть у батюшки на светлице, не пригоже же’ми девице сущею тамо вхождати. Во един день указание ми его идуща со некиими мужи от Славянского конца во всетлицу к батюшке и седоша за трапезу, и начат Назарии говорити про обычай Немецкий да про их дело ратное, и беседова сладко яко аз издалече смотряше дивяшеся его глаголанию. Видяще бо Назария зело красна и возпаляшеся к нему любовию зелною, изыдоша спешно и нача плакати <…> Беседова же Назарии, нача обо мне вопрошати и тогда глаголание к нему наш степенный тысячькой Василей Максимовиць: али в Немских странах таков есть обычай, яко о девицах речь вести? — Грех бо тяжек и сфром и глаголаше яко исты бесурмен Назарии и возкине Назарии гневом и сказа словеса тяжкие Болярину: аз (глаголя бо) от детства не вем и люблю яко сестру родную, почитаю родителей ее яко самого ми возпитавших и многое глаголаше, и не могуще ни кто ответа дата, батюшка же молчание. В другой день видяше аз Назария в церкви у Святаго Спаса стояща и молящегося усердно и со слезами, и аз немогуще далее быти умолиша Государя батюшку увезти мя спешно, яко не могущу стояти и глазами болящу. Начата Назария по часту видати и единожде осмелися с ним слово сказати в саду и то егда не бысть ту стену, неподалеко бо яко ветха. Он же глаголаше, яко увидите мя и грядет к батюшки челом бита и аз спешно изыдоша, паче рещи, от таковой речи его бегству устремшася.

ІІо недолзе времени уведала я, яко изгна Государь батюшка Назария со бесчестием от дому своего мене ради и сказаше ми сенныя, яко Назарии, исходя из дому и восседе на конь, возкрича: Приидох яко раба, изхожду яко враги, прииду яко власть! Но ни кии ми, ни батюшка, ни брат [60] ни чесо же глаголаше: а сказаше ми нецыя, яко повремени посла Государь батюшка, по Назарии по мир.

В един дней пачаша Батюшка пир готовили и звати Посадники, Боляри и жилыи люд и егда аз вопрошаше; Чесо ради и мне повелено снарядитеся в одежды светлы и зарукавья и каменья самоцветны и ожерелья, что три гривенки больших дано, то отвещаше, яко ради Василья Максимовича старого тысячькаго. Тогда язь не знаше что и мнети, и почти такие есть! Начаша себе рассуждати и возпомянух и слышахом бо от некиих яко той Тысячькой вельми богат и единаго сына имать Дмитрия лет яко тринадесяти и тои Димитрии недоимок (слабоумный) и зело невзрачен, яко поносиша его и холопи и не любяше его яко млад сый отрок, зол обычаям и бьяше их бичами отцу попущающу, нача бо един днесь и старого пестуна своего Пашка псами шукати. И начаша тогда я боятися да не вдадут мя в жену тому Димитрию, сына Тысячькаго: желаше бо греху мя и сетя дьяволей обнемлющу, неприменно свбе самой смертное убойство сотворити ниже тому быти!»

____________________________________

Довольно для образчика.

Читатели, без сомнения, обрадовались этому важному открытию, прочли с живейшим любопытством признания Русской боярышни-монахини XV века, узнали с величайшим удовольствием такие занимательные подробности о домашнем быте наших предков, о Русской любви, о семейных отношениях, о характере страстей. Все это было и со мною; лишь только достал я Новогородские листы и пробежал их, как тотчас написал записки к друзьям, с известием о найденной драгоценности, чтоб поделиться радостью, и принялся переводить рукопись на нынешний Русский язык, для читателей Москвитянина; но с десятой строки радость моя начала охлаждаться, возродилось сомнение.... Я остановился, перечел спокойно так называемую рукопись, и объявляю решительно, что это подлог, мистификация. Нет, скажу я неизвестному Новогородскому Макферсону, вы не искусились еще сполна в Истории! Вы смешали Иоанна III с Иоанном IV, и дали вашей питомице, для большего интереса, книгу в руки, (а игуменью заставили осуждать еретическую затею), но это произведение [61] «печатного дела» появилось почти через полвека после того времени, до которого могли дожить ваши старицы; первым печатником был не Федор, а Иван Федоров. Если для вас не довольно этого вопиющего анахронизма, так вот вам замечания другого рода. Назвать думного дьяка (с. 35), подвойским, похоже на то, чтоб назвать частного пристава квартальным; подвойский думный дьяк не существует, также как квартальный частный пристав! Вы называете в другом месте Немецкого гостя купеческим, — это то же, что сказать военный солдат! Вы говорите, что ваша рукопись харатейная, но пергамент никогда не склеивался, а сшивался, и на пергамент никогда не писалось в таком малом формате, в каком вы представили свой fac-simile. Столпцы склеивались вдоль бумажные.

Найдя эти несообразности, я потом увидел их уже через строку, напр. Русская боярышня никогда не назовет отца только по имени без отчества, не попросит отца увезти ее из церкви, до конца обедни, и проч. и проч.

Если Новогородский Макферсон не удовольствуется моими замечаниями, то благоволит он прислать свою рукопись в Москву — в Университет, Историческое Общество, или куда угодно. В Москве есть человек десять, которые отличат поддельную рукопись от подлинной с первого взгляда: окажется ваша на нашем присяжном суде подлинною, то я попрошу у вас извинения также торжественно, как теперь обвиняю, — но этого быть не может.

Невинные шутки в литературе позволительны. Почему иногда не посмеяться:

И не все нам реки слезные
Лить о бедствиях существенных,

На минуту позабудемся....

говорит Карамзин; но переносить шутки в Историю, — нет, История дело священное!

М. Погодин.

Комментарии

1. Княжна Мария Одоевская в 1545 году была Игуменьею Новгородского Михалицкого Рождественского монастыря, что ныне церковь Рождества Богородицы на Молоткове. Рукопись, или дневник игуменьи Марии очень замечателен по самому рассказу, характеризующему дух времени, и наконец по тому, что он объясняет некоторые события истории Новагорода в начале XVІ века, когда еще недавно падший город мечтал возвратить свой прежний, быт. Места, означенные точками, означают, что они стерлись от времени. (Замеч. Редактора Новгородских Ведомостей.)

2. В истории действительно упоминается о Вечевых дияках Назарие Подвойском и другом еще каком-то Захарие, бывших причиною, войны 1478 года; но здесь видим еще одного сообщника: Игумена Николо-Белого монастыря. Можно здесь сделать такого рода предположение, что эти доносы были не что иное, как дело ума самого Иоанна III, искавшего настоящих и мнимых причин, для совершенного покорения Новагорода и уничтожения духа вольности. Действуя всегда подобно отцу своему Василию Темному, Иоанн стремился к цели, не разбирая чистоты средств к достижению ее. Новгородский Николаевский Белый монастырь упразднен в 1786 году; здания его отданы Зверинскому Девичему монастырю. Примечание Новгородских Ведомостей.

3. Московский Благовещенский Собор был тогда дворцовою церковию. Близ нее были казенки, т. е. темные камеры, где содержались государственные преступники и провинившиеся Бояре. Примеч. Новгородских Ведомостей.

4. Арсеньев монастырь был там, где ныне часовня во имя Преподобного Арсения; там был и великий мост, откуда в 1570 г. свергал Иоанн ІV опальных Новгородцев. Следы моста сохранились до ныне. — Прим. Н. В.

5. Новгородский Десятинный Рождественский Девичий монастырь. — Прим. Н. В.

6. Рода. Князей Одоевских однакоже всегда существовал в Новгороде; многие из них погребены в Новгородском Антоньеве монастыре. В особенности замечателен из них Никита Иванович Большой, бывший правителем Новагорода во время Шведского владычества. — Прим. Новг. В.

7. Слог древних Новгородских актов, бывшие народной поговоркой. Примечание Новгородских Ведомостей.

8. Село Мостнщи 5 верст от Новгорода на Псковской, или Старорусской дороге. Там до ныне есть ветхая деревянная церковь во имя Святого Чудотворца Николая. Примечание Новгородских Ведомостей.

9. У церкви Покрова Богородицы, что в каменном городе или крепости, до ныне сохранились следы тайника, который выходил на Путинскую улицу. Церковь эта в древности была домовою Князей, а потом Наместников Новгородских, потом находился здесь острог, ныне же она приписана к Новгородской Фроловской церкви. Примечание Новгородских Ведомостей.

10. Здесь, после большего пропуска в тексте от ветхости, следует монастырская жизнь, борьба со страстями и дьяволом, являвшимся ей в виде Назария, и наконец кратко о событиях 1500 года. Неизвестно, когда постриглась в монашество Княжна Серафима Одоевская, но в 1515 году она была уже Игуменьею в бывшем Михалицком монастыре, под именем Марии. До ныне вблизи церкви Рождества Богородицы на Молоткове есть ветхая деревянная часовня. 30 лет тому назад ее поставил кто-то из Киинзеии Одоевских над гробом Игуменьи Марии, Княжны Одоевской. Не более 10 лет существовал еще обычай, что духовенство этой церкви служило в известные дни панихиду по Игуменье Марии в той часовне. Но где же гробница Назария? — Бог весть. Так проходит слава мира. Примечание Новгородских Ведомостей.

11. Феодор был дьяконом Московского Николаевского Гостунского Собора, ныне уже не существующего. Он первый хотел было учредить в Москве типографию, но подвергнулся за это гонению. Целый цех людей, занимающихся переписыванием церковных книг, боясь лишиться чрез это пропитания, возмутил народ против мнимого чародейства, так, что дьякон Феодор и его товарищи принуждены были бежать в Киев, Горе человеку быть выше своего века!
Примечание Новгородских Ведомостей.

Текст воспроизведен по изданию: Рукопись старицы игуменьи Марии, урожденной княжны Одоевской // Москвитянин, № 3. 1850