Буланцов.
Записки лазутчика, во время усмирения мятежа в Польше,
в 1863 году.

I. Нападение на Плоцк, в ночь с 10 на 11 января 1863 года.

В конце 1862 года, в Царстве Польском, носились слухи о восстании; уже стали появляться в лесах скопища неизвестных людей; но никто в то время еще положительно не думал о возможности явного мятежа. Никому не приходила в голову мысль о такой дерзости; а, между тем, вооружение шло деятельно; поляки готовили оружие, порох, и т. п.; почти в каждом семействе шили одежду, конфедератки, щипали корпию. Местная полиция, состоявшая исключительно из поляков, конечно, знала о том, но молчала. Впоследствии обнаружилось, что многие полицейские власти принимали деятельное участие в приготовлении к восстанию и в самом мятеже.

Наши военные, еще с 1861 года, отдалились от поляков и не бывали в их семействах, а [2] потому и не могли знать положительно о приготовлениях к открытому восстанию; хотя все понимали, все чувствовали, что вокруг их готовится что-то недоброе. Поляки в своих действиях и поступках в отношении к русским стали чрезвычайно дерзки, нахальны. Русскому в Польше была жизнь не в жизнь: худо и дома, еще хуже вне его. Дома — русский каждую минуту мог ожидать, что или выбьют стекла его квартиры или устроят кошачью музыку. (Эта музыка состояла в том, что соберутся под окнами квартиры и начнут кричать, как кому вздумается: кто по-собачьи лает; кто мычит, как корова; кто мяукает по-кошачьи и т. д. И это делала толпа иной раз в две или три тысячи человек и более). Вне квартиры русский подвергался неприятности быть избитым или оплеванным. Не буду приводить всему этому примеры: они известны из газет 1861 и 1862 годов. Начальство не приступало к решительным мерам, полагая, что поляки опомнятся, придут в себя, и действовало мерами кротости. Приведу в доказательство следующее наставление военным начальникам покойного наместника князя Горчакова: держать себя с приличною гордостью, не давая вида, что подобное положение дел унижает их значение. Это наставление было объявлено по случаю жалоб на то, что жители-поляки, при встрече на улице с военными, не взирая на звание, проходя мимо, или обгоняя их, нарочно задевали и толкали их, либо [3] харкали и плевали. Все это я упоминаю, чтобы показать, как обходились русские с поляками до мятежа и как поступали поляки с русскими. Всякая мера правительства, клонившаяся к восстановлению спокойствия, тишины и порядка, нарушаемых поляками, выставлялась ими в виде насилия; всякое бесчинство, публичное оскорбление, наносимое русским, оправдывались, по иезуитски, патриотизмом. Словом сказать, смотря по обстоятельствам — из мухи делали слона и из слона — муху.

Чем меры правительства были снисходительнее, тем поступки поляков были нахальнее. Когда же, наконец, обнаружилось, с какими людьми довелось нам иметь дело, были приняты меры решительные, но уже было поздно, и со стороны поляков все было готово к открытому восстанию. В конце 1862 года был отдан приказ по войскам: быть постоянно в готовности к действию, усилить патрули, забирать с улиц всех шляющихся по ночам и т. д. Тогда же стали доходить до начальства положительные слухи, что в лесах сбираются толпы неизвестных людей; иные являлись с дубинами, другие — с оружием. С нашей стороны стали посылать отряды для разогнания шаек. При появлении их мятежники разбегались. Со стороны войск никакого насилия делаемо не было. 9 января 1863 года, дали знать в Плоцк о появлении в лесах близ этого города большого скопища неизвестных [4] людей. Командир Муромского полка, полковник Козлянинов, сам отправился для увещания и, в случае надобности, для разогнания непокорных. Верстах в 20 от Плоцка, в лесу, настиг он огромную толпу за завтраком, и не думая, чтобы это были отчаянные мятежники, собравшиеся с целью напасть на русских, принял их за сброд праздношатающихся негодяев, собравшихся для какого-нибудь скандала, вроде кошачьего концерта, выбития где-нибудь стекол и т. п. Не думая встретить какое-либо сопротивление, он слез с коня, подошел к толпе и стал убеждать собравшихся людей, чтобы они разошлись, говорил мягко, ласково; не было с его стороны ни одного бранного, оскорбительного для поляков слова, несмотря на дерзкие выходки: убирайся пся крев с своими москалями и казаниями (нравоучениями) и т. п. Слушая своего командира, дивились солдаты его ангельскому терпению. «Так бы их шельм и переколотил всех» говорили они. Больно было видеть, как эти негодяи не умели ценить доброе обращение начальства. Чем снисходительнее, чем мягче говорил Козлянинов, тем нахальнее становились поляки. Наконец, когда он, во имя Бога, во имя совести, со слезами на глазах, стал упрашивать их разойтись: «Не хочу, говорил он, употреблять против вас силу; я знаю, что вы послушаетесь меня и подобру разойдетесь. Ну, чего вам нужно; кажется, Царь для вас все делает хорошее, все [5] более и более заботится об улучшении вашего быта; с каждым годом все более и более дает вам прав. Неужели вы не цените этого? Опомнитесь! Что вы делаете? Ради Бога прошу вас разойтись. Верьте мне. Не слушайте вредных, праздных людей, негодяев; они не доведут вас до добра». Но едва лишь кончил полковник Козлянинов свою речь, как выскочил из толпы один из поляков, с словами: «Я тебе дам пся крев; я начальник этих людей», и одним взмахом топора положил его на месте. Никто из присутствующих там не успел опомниться, как не стало одного из лучших наших военных людей. Настала ужасная минута. Солдаты, не помня себя, бросились на злодеев. Резня была страшная. Полилась кровь за кровь. Пером не выразить того ожесточения, с каким нападали солдаты и казаки на мятежную шайку. Не было криков; только стоны, да молчаливые взмахи прикладов, пальба из ружей, дружный напор на толпу, желание всех отмстить за смерть своего любимого командира. Сам убийца в числе первых был положен на месте. Когда ни одного злодея уже не оставалось в живых, солдаты собрались кругом трупа любимого начальника. Сколько было тут сердечных слез, проклятий убийцам и клятв до смерти мстить за его убийство! Кто знает русского солдата, тот знает его любовь и привязанность к хорошему и доброму командиру, каким был полковник Козлянинов. [6] Мир праху твоему, храбрый воин, достойный сын отечества!

Смерть Козлянинова вполне убедила начальство, что эти толпы собирались не для какого-нибудь публичного скандала, как это было прежде, а для явного восстания; уже стали доходить положительные слухи, что вся молодежь, вооруженная чем попало, ушла из домов и собирается в огромные массы в лесных местах, и что не сегодня так завтра надлежало ожидать открытого нападения на войска. Войскам было отдано приказание: не спать по ночам, назначены были секретные патрули и т. д.

Вечером с 10 на 11 января особенно заметно было движение в городе; везде около домов шныряли какие-то тени; в различных местах собирались массы людей; в одном месте разогнанная патрулем толпа сходилась в другом, и все это делалось тихо, без шума. Всякому чудилось что-то не доброе; всякий ожидал чего-то опасного. В казармах мы оставались весь вечер вооруженные, в полной амуниции; о сне никому не приходило в голову; между нами ходили различные толки: в одном углу шел подробный рассказ о смерти полковника Козлянинова, да творилось крестное знамение за упокой души умершего; в другом — говорили о каком-то польском главнокомандующем Подлевском, с той стороны Вислы, которого будто бы с часу на час ожидали поляки, и о том, как, несколько дней тому назад, [7] какой-то молодой человек в юнкерской форме Смоленского полка ходил по всем нашим кухням и побывал внутри казарм, где тогда было очень мало солдат, потому что некоторые из рот были посланы на усмирение волнующихся жителей, по разным деревням в окрестности Плоцка; говорили, что он обратил на себя внимание всех остававшихся в казармах, тем более, что по-русски он говорил довольно чисто. Впоследствии узнали, что это был начальник мятежнической шайки, отставной юнкер Островский, и что он, по выходе из казарм, заметив, что на дворе под навесом стояли артиллерийские орудия, принял их за действительные, тогда как это были деревянные модели, при которых нижние чины занимались учением. Эта ошибка, как увидим впоследствии, была одною из причин спасения Плоцка. Говорили также о смерти за матушку Россию и повторяли рассказы о героях, положивших свой живот на поле брани за веру отцов своих, да за батюшку Царя православного. Незаметно прошло время до половины двенадцатого; вдруг вбегает дежурный по караулам, говоря что огромные толпы народа едут и бегут мимо казарм. Мы все выскочили на улицу, и действительно в темноте увидали множество экипажей и большие массы народа, тихо входившие в город. (Впоследствии обнаружилось, что у многих из пешеходов подошвы были подшиты телячьею кожею, верх шерстью). Войска сейчас [8] же отправились в назначенные для них, на всякий случай секреты. Я с другим унтер-офицером и с шестнадцатью рядовыми поспешил на городской бульвар, в центре города, где мы стали за деревьями, в ожидании неприятеля. Небо стало покрываться тучками, темнота все более и более сгущалась; северный ветер резал лицо.

Толпы идущих и едущих более и более стали мелькать перед глазами; в различных местах появлялись кучки народа, то расходившиеся, то опять сходившиеся; везде движение, какой-то глухой шум, мы не знали, что делать, что думать. Рассеянная нами в одном месте толпа, собиралась в другом. Патрули беспрестанно переходили с одного места на другое, всюду, где собиралась толпа. В окнах домов была совершенная темнота, ни одного огонька. Вдруг в отдалении показалась белая тень, она подходила все ближе и ближе; наконец, мы ясно могли различить какую-то белую фигуру на коне, которая, поравнявшись с нами, выстрелила вверх. Этот выстрел привел нас в сильное недоумение. Мы не знали, что делать: задержать всадника мы не успели, потому что он пролетел мимо нас во всю скачь, да и не смели мы сойти без приказания с указанного нам места. Оставалось ждать у моря погоды. А между тем, движение все более и более усиливалось; народ стекался со всех сторон на площадь к гауптвахте и костелу. Наконец, наши патрули стали соединяться, явился [9] офицер и мы уже в числе шестидесяти человек стали на бульваре, в ожидании дальнейших распоряжений. Явился унтер-офицер с приказанием коменданта — не допускать сборища народа в одном месте; по команде офицера, мы тотчас образовали цепь на улице, идущей к означенной площади и преградили путь идущим и едущим. Внезапно раздался звон, который сначала мы приняли за призыв к какому-нибудь молебствию, но потом догадались, что это имело иную цель. Странен был услышанный нами звон, то ударят в один колокол, резко, протяжно, как звонят за упокой; то зазвонят во все колокола, чаще и чаще; то в один за другим вперемешку. Тут слышалось вместе и погребальное поминовение, свадебное торжество, и печаль, и радость. Никогда, во всю жизнь, не слыхал такого звона. Сказывали нам после, будто бы такой звон был придуман ксендзами для возбуждения мятежников и для подания им знака к вырезанию всех русских в городе. Но велик Бог земли русской! Он не допустил восторжествовать злодеям! Вслед за звоном мы услышали ружейные выстрелы и несколько минут спустя прибежал к нам унтер-офицер с приказанием спешить на площадь, говоря: «что там видимо невидимо народу, что поляки напали на гауптвахту и уже убили часового»; вслед за тем, взлетела спущенная с гауптвахты ракета, и мы стрелой бросились на площадь. Дым, пальбу, крик, визг, страшную давку: вот что [10] мы застали на площади. С криком ура! бросились мы навстречу мятежной толпе. Пошла перестрелка; дым был так густ, что нельзя было видеть ничего в нескольких шагах. Напирая дружно на толпу, мы вскоре добрались до костела, куда уходили стесненные войском поляки и польки. Заняв главный вход костела, мы преградили к нему доступ, а между тем подоспело войско из-за города; перестрелка на площади мало-помалу утихла и толпа на площади стала редеть. Между тем в костеле происходили возмутительные сцены: ксендз благословлял свою паству на открытый мятеж, говорил буйные речи, ругал Россию и русских, называл нас злодеями, варварами и т. п. Слышны были стоны раненых мятежников, ушедших с площади в костел, плач и вопль напуганных женщин, и, к довершению всего, когда казаки уже заняли боковые входы костела, в одного из них выстрелили из ризницы. Это заставило нас принять более решительные меры. Все поляки, бывшие в костеле, были оттуда выведены и обысканы; почти при всех, даже у многих женщин, было найдено оружие: кинжал, револьвер, пистолет и т. п. Стало рассветать, площадь опустела; войско вполне овладело местом битвы, несмотря на то, что его было в десять раз меньше числа поляков. Мятежники, однако же, все еще появлялись и совершенно оставили площадь уже в десятом часу утра. Более двухсот человек было заарестовано. Когда костел [11] опустел, мы его заперли и отправились в казармы; по дороге зашли на гауптвахту и там нашли труп бывшего на часах нашего товарища. Пораженный смертельно пулею, он, падая, вскрикнул: караул, вон! и отдал Богу душу. Так до смерти остался верен своей присяге, истинный русский солдат! Лежал он, как живой, еще с незапекшейся кровью. Говорили тогда, что когда начался звон, толпы мятежников с криками: «виват» бросились к гауптвахте и стали стрелять. Возле часового, у будки, горел висячий фонарь, и потому все выстрелы были направлены на погибшего солдата; остальные же люди на гауптвахте, по распоряжению коменданта, были поставлены в тени, так что мятежники не могли их видеть. На гауптвахте всего было шестнадцать человек, а нападающих, как говорили тогда, до трех тысяч; казалось, гибель остальных шестнадцати была неминуема и мятежники могли овладеть гауптвахтой, где содержалось под арестом до семидесяти поляков, и впоследствии городом, если бы не помешало тому присутствие духа, выказанное в решительную минуту комендантом Плоцка полковником Позняком, который, находясь в то время на гауптвахте, первый отвечал на пальбу мятежников выстрелом из револьвера и сам собственноручно пустил ракету, что привело поляков в замешательство и заставило их думать, что мы приготовились к отпору. Мятежники сочли ракету выстрелом из орудия, [12] вообразили, что на площади уже находится артиллерия (Островский известил их, что в казармах есть пушки), и вместо того, чтобы атаковать гауптвахту, оставались в нерешимости, пока пришли на площадь войска, стоявшие в городе, а потом и прочие. С нашей стороны пал только один рядовой; раненых не было; со стороны же мятежников убито до полусотни,

Рассеянные мятежники отправились к выходу из города, близ Вислы; тут находились казачьи казармы, в которых было только двенадцать казаков, наполовину больных. Мятежникам вздумалось сжечь эти казармы, чтобы истребить стоявших в них казаков. С этою целью поляки стали носить к зданию солому. Казаки, обреченные явной гибели, открыли пальбу из ружей по мятежникам, и так метко, что ни одна пуля не пропала даром. Неприятели, в числе трехсот человек, четыре раза подходили к казармам и каждый раз, встречаемые смертоносными казачьими пулями, возвращались назад. Впрочем, неизвестно, какой исход имел бы неравный бой, если бы в это самое время войска, шедшие в город, не обратили в бегство мятежную шайку. Часть ее рассеялась в окрестностях города; прочие же повстанцы скрылись в реформатской церкви и были там захвачены войсками. [13]

V. Испытание в политической благонадежности настоятеля костела д. Зыски, Плоцкого уезда.

Однажды, по распоряжению полковника В.... я был командирован в отряд есаула X….., состоявший из сотни казаков.

Мы следовали с ним лесом близ деревни Зыски. В деревне есть костел и при нем ксендз, по слухам пройдоха, каких мало. Служил и нашим и вашим; так обрабатывал делишки, что никак его нельзя было поймать, а между тем, по некоторым данным, можно было считать его самым вредным для нас человеком; слухи ходили, что он скрывал у себя мятежников и оружие.

Чтобы испытать ксендза, я выпросил позволение взять желающего ехать со мной казака, нарядил его в польскую чамарку и отправился вперед, прося отряд следовать за мной как можно тише, чтоб дать мне возможность окончить задуманное дело, пока еще отряд не выйдет из лесу. [84]

Мы остановились на следующем плане действий; приехав к ксендзу, я должен был выдать себя за начальника одной из банд и просить его указать место, где бы можно было сложить оружие; затем узнать из разговора взгляд его на польский мятеж; а когда покажется отряд — просить его спрятать себя и переодетого казака в надежное место. Начальник же отряда, по прибытии на двор ксендза, должен был объявить последнему, что отряд его нагонял двух повстанцев, которые скрылись в виду отряда около деревни Зыски, что, следовательно, по его предположению, их следует искать или в деревне, или около ее; дальше же ехать им было невозможно, потому что за деревней следует открытое пространство; потому-то, если не будут отданы добровольно мятежники, то он принужден будет сделать обыск и начнет его с дома ксендза. Образ действий ксендза при этом может вполне показать степень его политической благонадежности.

Как сказано, так и сделано.

Дав шпоры лошадям, мы с товарищем отделились от отряда и скоро потеряли его из виду.

Въехав в деревню, мы направились прямо к дому ксендза, заметно от других отделявшемуся. На дороге еще я имел предосторожность внушить своему спутнику — отнюдь не слезать с коня и держать моего, когда сойду, не выпуская; [85] наблюдать за всем, не зевать и, в случае надобности, быть расторопнее.

Мы остановили лошадей под окнами дома; я стал медленно слезать с коня, как бы показывая тем, что я приехал с дальней дороги и совершенно разбит усталостью. В передней встретил меня мальчик, и на вопрос: дома ли ксендз? отвечал, что дома и сейчас выйдет.

Я вошел в комнату. Прошло несколько минут; ксендз не показывается. Я начинал терять терпение. С каждою минутою отряд мог показаться и все, так хорошо задуманные, предположения могли расстроиться.

В нетерпении я вышел опять на крыльцо и, услышав голоса в сарае, громко крикнул:

«Эй вы, хлопцы! Ходьце до мне предзей (скорее)! До мне зараз».

На крик мой выскочили два здоровых хлопа.

— А цо вельможнему довудцу прентко потшебно? — (нужно) сказал один из них, низко кланяясь.

«А цо ксендз в дому?»

— А в покоях, проше пана вельможнего довудцу.

Вхожу снова в комнаты, но опять никто не является. Время уходило. Медлить более было нельзя. Я отворяю дверь в следующую комнату, говоря:

«Нех бендзе… Есть ли кто дома! [86]

— На веки... Дома, рады гостю добрему, — отвечал ксендз, выходя из кабинета.

Мы поцеловались. Я прошу хозяина дать нам приют, что мы умаялись с дальней дороги и проголодались; что добрая закуска была бы нам очень по сердцу; да не мешало бы это сделать поскорее.

Ксендз бросился в кабинет и тотчас же вынес добрый графин водки и кусок хлеба, прося не прогневаться и закусить.

«То бардзо добрже пан пробощ робе, самому правдивему повстанцу подае вудки. Чи тераз вольно вудки даватць повстанцам? Проше забрать одэ мне».

Нужно заметить, что, во время мятежа, ржондом народовым запрещена была всякая продажа водки; многие шинки по деревням были закрыты; запрещено даже было у себя держать водку. Мера эта была вызвана страшным развитием пьянства в бандах.

Теперь читателю станет понятно, почему я обратился к ксендзу с вышеприведенными словами. Не довольствуясь этим, я стал ему говорить, что он не истинный поляк, что не исполняет распоряжений своего начальства; что он верно на стороне москалей, если держит, вопреки наказа ржонда, этот проклятый московский напиток. Многое напел я ксендзу в таком же роде.

По-видимому, он сильно струхнул и стал оправдываться, говоря что он держит водку у [87] себя как лекарство; что если он и предлагал мне ее, то именно в виде лекарства, что рюмка водки меня, разбитого с дальней дороги, могла совершенно восстановить; я де напрасно вспылил; он вовсе не таков, каким я его выставил; а напротив он, больше нежели другой кто-нибудь, служит родному делу, больше чем кто-либо приносит пользу народовому ржонду.

Я не перебивал его речи и только внутренне радовался успеху своего маневра.

Ксендз более и более горячился: он казался оскорбленным и продолжал уверять в своей преданности народовой справе, что он может это доказать, что у него устроен повстанцами склад оружия, что не далее как вчера он укрыл от преследования московских властей двух известных жандармов-вешателей и так спрятал их, что никакие розыски со стороны москалей не в состоянии их открыть. Подчивание же меня водкою имело тоже свой смысл. В последнее время, прибавил он, у москалей появился такой смельчак шпион, какого и не бывало. Под видом повстанца он ездит не только по селам и местностям, но даже заезжает в банды и так ловко играет роль, что нет никакой возможности его узнать.

«Это пустяки пан ксендз изволит говорить; ну как-таки природного шляхетного пана не отличить от московского шпиона», перебил я.

Ксендз не стал уверять меня в противном, [88] только сказал, что слышал это от верных людей, которым не может не верить.

Я переменил разговор и спросил ксендза, где бы можно понадежнее спрятать оружие, которое я вскоре был намерен привезти сюда. Собеседник мой отвечал, что у него лучше нет места, как под костелом, что и в настоящее время там хранится оружие, оставленное начальниками банд Черным и Орликом.

Тогда я пожал крепко руку ксендзу и с притворною искренностью стал извиняться пред ним, что возымел подозрение на одного из верных сынов отчизны, но оправдывал себя тем, что в последнее время многие из поляков стали изменять делу, становясь не только к нему равнодушными, но даже прямо переходя на сторону москалей, что, при таком положении дел, самое ничтожное обстоятельство подает повод к подозрениям.

Ксендз совсем оправился, сделался весел, разговорчив и стал жаловаться на трудность положения в настоящее время жителей-поляков и в особенности ксендзов.

— Придут в деревню наши банды, говорил он, прямо на двор к ксендзу. Конечно, принимаешь их с радушием, по обычаю: чем хата богата, тем и рада. Стараешься от души услужить всем и каждому. Придут московские отряды, тоже на двор к ксендзу, и их принимай, [89] показывай при этом вид радушия, гостеприимства, старайся льстить им. Ох! трудное время!

«Правда ваша, отвечал я, время для обывателей довольно трудное, но, благодаря храбрым нашим бандам, такое натянутое положение должно скоро измениться. День освобождения от московского наезда наступит скоро; с часу на час мы ожидаем вступления в Польшу французской армии, которая уже находится на пути следования».

Действительно, в Царстве Польском в это врем в большом был ходу слух о скором вступлении французских войск в царство.

— Дай Бог, дай Бог, чтоб это была правда, проговорил ксендз.

При этих словах в комнату вошла господыня ксендза, женщина уже пожилых лет с подносом, на котором находились: яйца, сыр, колбаса и другие закуски. Хозяин мой, приказал ей накормить и моего товарища, на что господыня отвечала, что она давно уже об этом озаботилась. Только что мы принялись за завтрак, как вбежал хлоп с испуганным лицом:

— Казаки из лесу показались, — едва успел он проговорить.

Я принял испуганный вид. Ксендз побледнел и совсем растерялся.

Подойдя к окну, я увидел, что отряд подъезжает к деревне. Тогда я бросился к ксендзу, прося его поскорее где-нибудь меня спрятать. [90] Он торопливо передал меня в распоряжение хлопа.

Последний повел меня в сарай, где в это время молотили хлеб.

Минута и я лежал посреди тока, под ворохом снопов. Растерявшись, перепуганные, рабочие и забыли, что под снопами живой человек, и преисправно начали бить цепами, как будто и в самом деле молотят. Каждый удар давал себя сильно чувствовать. Но вот слышу, что казаки въезжают на двор. Цепы еще исправнее заходили. Положение мое сделалось нестерпимым. «Господи, думаю, хотя бы казаки скорее вошли, а то еще с испугу забьют до смерти».

Боль сделалась невыносимая. Я высунул из-под снопов голову, чтоб сказать, чтобы не колотили так шибко.

В это время слышу крик вбежавшего в сарай нашего урядника: «а вы что тут делаете; где схоронили мятежников», и в это время один из молотильщиков так треснул меня цепом по лбу, что искры из глаз посыпались. Я едва не вскрикнул от боли, но удержался и только спрятался лучше под снопы, чтоб избежать вторичного такого удара.

В сарай вошло еще несколько казаков. Молотить перестали. У меня отлегло на душе. Слава тебе Господи, думаю, совсем чуть не забили, проклятые.

Но вот слышу голос есаула X, который рассказывает [91] о двух мятежниках, в глазах отряда скрывшихся в деревне; одним словом, повторяет все, заранее между нами условленное.

Ксендз клянется, что он не только не прятал, но даже и не видел никогда мятежников, о которых говорит пан. Он просит пана полковника обыскать как можно тщательнее не только его дом, но и все строения.

«Вот, думаю, из воды сух хочет вылезть, а клянется-то как, а еще ксендз, в церкви проповедует, что всякая ложная клятва именем Господним есть смертный грех». Да вспомнилось мне, что панами же иезуитами выдумано, что все средства хороши для достижения цели.

Между тем казаки стали шарить по всему сараю, но ни кому невдомек посмотреть под снопами. Да, впрочем, кому и в голову могло придти, чтоб стали молотить по живому человеку! Мне стало невыносимо, я чувствовал страшную боль в голове от последнего удара цепом. Потихоньку я вынул из кармана особого устройства гортанный свисток и, как только услышал, что возле меня стали шарить, легонько свистнул. Казакам очень хорошо известен был этот сигнал; один из них, услышав его, раскидал снопы и вытянул меня из-под них. Я старался показаться испуганным; и без того я совершенно был похож на совсем растерявшегося человека: пот катил с меня градом; лицо, волосы, [92] все платье было в колосьях; на лбу красовалась от удара цепом большая шишка; — «просто смех брал, глядя на меня», рассказывали потом казаки.

Увидав меня, есаул как крикнет на ксендза:

— Так-то у вас нет мятежников, так-то вы не видали ничего, а еще клянетесь на чем свет стоит; стыдитесь, — ведь вы священник.

Ксендз побледнел и, весь дрожа, начал уверять X., что он ничего не знает обо мне, никогда меня не видел, что, вероятно, это кто-либо из людей виноват.

Я же, между тем, сняв саблю и револьвер, отдал их казакам и, став на колени, просил пощады. Есаул грозно стал меня допрашивать о других мятежниках, которые были со мною. Я стал уверять, что со мною никого не было, что я не мятежник, а если и хожу в этом костюме, то для безопасности от повстанцев.

— Врешь! закричал есаул; а вот я посмотрю, как ты у меня правды не скажешь. Эй! допросите-ка его.

Двое казаков схватили меня, грозная нагайка поднялась надо мной.

Я стал уверять еще жалобнее, что ничего не знаю.

— Кто тебя прятал? Видал ли тебя ксендз? спросил есаул.

— Никто меня не прятал, — отвечал я. Как только закричали: «казаки!» я сам с испугу бросился [93] в сарай и залез под снопы. Ксендза же я вижу в первый раз в жизни.

У пана пробоща от последних моих слов видимо отлегло на сердце. Он заметно ободрился и, с прежнею самоуверенностью, он обратился к есаулу со словами:

— Вот видите ли, пан полковник, и он подтверждает истину моих слов.

«Знаю я эту истину-то. Взять его, — сказал есаул, показывая на меня, — да смотреть в оба, чтоб не ушел».

В то время, как казаки вели меня из сарая к выстроенной на улице сотне, я успел потихоньку передать уряднику, чтоб производили обыск потщательнее, что у ксендза где-то скрываются два жандарма-вешателя, что под костелом зарыто оружие, чтоб хорошенько принялись за хлопа ксендзовского; при этом я незаметно глазами указал на хлопа, меня прятавшего.

Между тем, в самом сарае, в углу, за сеном и наваленными на него боронами отыскали моего товарища.

Не много возились и с хлопом: он скоро указал место, где были скрыты жандармы-вешатели.

Несмотря на все улики, ксендз все стоял на своем, что он, ничего знать не знает и ведать не ведает, и продолжал уверять в своей преданности правительству.

Но улики слишком были очевидны. Начальник [94] отряда арестовал ксендза. Вместе с хлопом его посадили на телегу, нас с жандармами-вешателями на другую, для того, чтоб жители Зыски не могли догадаться о разыгранной нами комедии. У всех арестованных завязаны были глаза, чтобы они не знали дороги, по которой их повезут, а также и не могли знаками разговаривать со встречными. Пантомимный язык был вообще в большом ходу у мятежников. По вступлении в лес, нас развязали; переодевшись в казачье платье, мы продолжали следовать с отрядом.

Арестованные с значительным конвоем отправлены были в Новогеоргиевскую крепость. Оказалось что хлоп, исправлявший должность ключника в доме ксендза, был в то же время и жандармом-вешателем. [95]

VI. Поимка вахмистра жандармов-вешателей.

Однажды случилось мне, исполняя поручения начальства, проезжать чрез Плонск. Уже было темно, когда я въехал в город, а потому я решился в нем переночевать. Едва я успел раздеться, мечтая об отдыхе после трудного дня, как входит казак, с приказанием явиться немедленно к начальнику плонского отряда. Нечего делать, оделся и отправился вслед за посланным. Доложили. Начальник требует меня в кабинет и встречает очень приветливо.

— Я слышал много хорошего о тебе, начал он. Есть у меня одно очень важное поручение, которое не всякому можно доверить. Не хочешь ли взять его на себя? если ты не имеешь других, более важных, поручений.

«В настоящее время у меня таких нет», отвечал я.

— В таком случае, вот в чем дело, продолжал он; здесь в окрестностях живет [96] в собственном доме некто Б., как говорят, вахмистр жандармов-вешателей. Мне нужно его арестовать во что бы ни стало. Не скрою, что до сих пор все усилия мои были напрасны. Сколько раз производил я внезапные обыски у него в доме, но не мог его найти; а, между тем, слухи ходят, что он часто бывает у себя и скрывается где-то вблизи. Соседние жители, вероятно, и знают, да молчат, несмотря на мои увещания, вероятно, под влиянием его угроз. Так вот что я хочу поручить тебе: не посчастливится ли тебе поймать его наконец.

«Отчего же, можно попробовать».

— Да вот, кстати, у меня есть отличный мятежнический костюм; если нужен, можешь им воспользоваться.

Посмотрел я, и действительно костюм был с иголочки, не простой; как видно, шит был на какого-нибудь пана-начальника. Для читателя, не бывавшего в Польше, будет не безынтересно познакомиться с описанием мятежнического костюма. На голове повстанцы носили так называемую конфедератку, четырехугольную, с острыми концами, шапку, различного цвета, с широким меховым околышем и с кокардою на боку, с польским одноглавым орлом и изображением креста, якоря и сердца (вера, надежда и любовь). На плечи надевалась чамарка, большею частью, из темно-синего сукна; воротник ее, борт и подол, а также и рукава обшиты мерлушками в вершок [97] шириною; поперек груди в шесть рядов нашиты шнуры, застегивающиеся на костыльки; все швы обшиты черною тесьмою; панталоны темно-лилового цвета с желтым лампасом. Это чаще всего встречавшийся костюм, но он очень разнообразился, по достоинству материала и по цветам, у высших лиц.

Отправляясь на розыск, я просил начальство командировать со мною человек 8 казаков при уряднике и, кроме того, отпустить на одного из казаков полный повстанский костюм.

Получив обстоятельные сведения о жилище Б., мы выехали пред рассветом из Плонска, но, отъехав на некоторое расстояние, я остановил отряд перед лесом, тянувшимся до самого дома Б. Здесь, в опушке, мы с казаком переоделись в повстанскую одежду. Затем я поручил уряднику разделить отряд на три части, чтобы окружить дом Б. с трех сторон; частям приказал следовать чрез лес, как можно тише, не доходя до дому остановиться скрытно и ожидать сигнального выстрела, по которому, как можно быстрее, броситься к дому, наблюдая, чтоб никто из него не вышел; уряднику же войти в комнату, арестовать меня, не подавая и вида, что я не поляк, и вахмистра жандармов-вешателей, если он будет со мною; при этом я передал ему сообщенные мне приметы лица, на поимку которого мы отправлялись, а именно: лицо смуглое, росту не большого, черноват, и т. д., затем произвести [98] самый тщательный обыск в доме. Две партии отделились от нас вправо и влево, обходя жилище Б., третья же следовала вдоль большой дороги. Не доходя на некоторое расстояние до дому Б., я остановил скрытно в лесу эту партию и с переодетым казаком отправился далее.

Уже совсем почти рассвело, когда мы, выехав из лесу, завидели жилище вахмистра. Подъехав к дому я слез с лошади и отдал ее казаку. Слезая, я ему успел шепнуть, чтоб он стрелял из пистолета, если увидит меня у окна вытирающим лицо белым платком.

Смело взошел я на крыльцо; к удивлению моему дверь не была заперта, тоже и в следующую комнату. Однако я остановился на пороге ее и громко сказал обычное польское приветствие, на которое мне отвечали слабым голосом, прося войти. Войдя, я увидел на кровати женщину, еще молодую и видимо болезненную.

Не успел я попросить извинения, что я беспокою ее, но что мне очень нужно видеть пана вахмистра, как дверь из соседней комнаты отворилась и на пороге показалась довольно пожилая женщина.

— «А дзень добрый, пане капитане», сказала она, прося меня садиться; затем она сообщила, что жена ее сына нездорова, что она только что третьего дня разрешилась от бремени. Потом посыпались расспросы: откуда я, что доставляет им честь меня видеть? и т. д. [99]

Я отвечал, что я помощник начальника такой-то банды, привез пану вахмистру для укрытия и хранения три воза с оружием, что возы эти находятся теперь недалеко от дому.

— А! так я пошлю сейчас за сыном; он тут неподалеку скрывается в стодоле от проклятых москалей, которые уже несколько раз делали обыск в доме; если он и бывает дома то больше ночью, говорила мать. Вслед за тем она позвала слугу. На зов ее явился мальчик с плутоватой физиономией.

Старуха приказала ему идти к сыну, и сказать ему чтоб он, как можно скорее, шел домой что его ожидает пан довудца, привезший ему оружие для укрытия.

Мальчик тотчас же бросился исполнить приказание. Я остановил его и, обращаясь к старой панне, сказал:

«Да позволит мне панна выразить свое мнение. Зачем пану вахмистру заезжать домой; могут нагрянуть москали. Не лучше ли ему ехать прямо на то место, где оставлено оружие. При этом я подробно описал то место, где оставил казачью засаду. Сам я сейчас же отправляюсь туда с моим хлопом и мы прямо привезем оружие в место, показанное паном вахмистром».

— И действительно, так будет лучше, мама, заметила жена вахмистра-вешателя; а после мы просим пана капитана на чай.

Я поблагодарил и раскланялся с барынями, [100] обещая воспользоваться их любезным приглашением. Слуга-мальчишка, получив наставления от старой пани, вышел за мной на двор и начал седлать лошадь.

Мы с казаком сели на коней и, только что собрались выехать за ворота, как слышим выстрел.

«Что это значит, подумал я, не напали ли мятежники на казаков в засаде? Во всяком случае дело нехорошее, все труды могут пропасть даром; и это тем досаднее, что начало было так удачно. За выстрелом раздался лошадиный топот и притом с нескольких сторон. Я забыл об условном знаке, что по выстрелу казаки должны были броситься к дому.

Действительно, я увидел вдали скачущих донцов.

Нужно было на что-нибудь решиться. Соскочив быстро с коня, и велев то же сделать товарищу, я бросил поводья бывшему с нами на дворе мальчику, прося его спрятать коней, а сам с казаком кинулся в комнаты.

Навстречу нам выбежала испуганная мать вахмистра, спрашивая что случилось:

«Казаки скачут сюда, ради Бога спрячьте нас куда-нибудь», обратился я к ней, умоляющим голосом.

Барыни до того перепугались, что от страху ни слова не вымолвят. Однако же пожилая панна скорее оправилась и, указывая на лежавшие в [101] углу мешки, сказала мне, чтобы я лез туда, что она меня постарается получше прикрыть. Ложась туда, я имел предосторожность снять оружие и запихать его в самый угол. Казака повели прятать на кухню.

Едва успели навалить на меня целый воз мешков и платья, как в комнату вбежали казаки. Слышу голос урядника, требующего у растерявшихся панн указать место, куда они спрятали мятежников.

— У нас нет никаких мятежников, отвечали барыни.

На несчастье их подвернулся слуга-мальчик. Урядник громко прикрикнул на него, требуя, чтоб он указал, где повстанцы. Мальчик божился и клялся, что в доме нет никого; но, после двух или трех нагаек, вероятно, указал на угол, где я был спрятан, потому что казаки тотчас же начали разбрасывать наваленное в угол платье и мешки и вслед за тем вытащили и меня.

— Ишь вражья сила, куда запрятался, проговорил урядник, превосходно разыгрывая свою роль; а ну-ка братцы скрутите его покрепче!

Я бросился на колени, умоляя отпустить меня, говоря, что я вовсе не повстанец, что при мне и оружия нет, что я здесь в гостях у своих знакомых; услыхав же выстрел и заметив панов-казаков я с испугу бросился под мешки.

— Знаем мы вас, какие вы не повстанцы! [102] все вы сладко поете. Вяжи его ребята, да веди его на двор. Некогда с ним возиться. Да посмотрите получше, не найдем ли и еще чего-нибудь в дому. Один из казаков бросился было искать далее в углу, но я успел незаметно наступить ему на ногу. Он понял и прекратил поиски. Меня вывели связанного на двор, куда привели и другого казака, при котором нашли и оружие.

Затем подозрительного больше ничего не оказалось. Связанных вывели нас за ворота, а, между тем, один из казаков отправлен был вместе с тем же мальчиком в близлежащую деревню за подводой.

Оставшись без постороннего надзора, я успел шепнуть уряднику, чтоб он довез нас до того места, где его отряд был прежде спрятан и затем, как будто соглашаясь на мои мольбы, отпустил бы меня, вместе с подводчиком; казака же оставил бы при себе.

Подъехала фурманка. Связанных, меня с переодетым казаком, посадили на подводу. Урядник погрозил хлопу, что в другой раз нагайка еще лучше прогуляется по его спине, если он будет скрывать повстанцев, а о барынях же он донесет начальству.

Мы тронулись, наконец, в путь. Едва успела скрыться из виду усадьба и мы въехали в лес, как урядник приказал фурманщику остановиться и стал закуривать трубку. Я воспользовался этим [103] и стал молить о помиловании, говоря, что у меня дома большое семейство, что я один работник в семье, что без меня жена и дети с голоду помрут. Казак мой вторил мне.

Урядник призадумался, посоветовался с своими и, наконец, отвечал:

— Тебя-то я, пожалуй, бесов сын, и отпущу, благо при тебе не было оружия; безоружных не велено брать. А уж ты, брат, извини. Там начальство разберет: повстанец ты или нет?

Меня развязали. Чтобы еще лучше разыграть свою роль, я бросился благодарить пана-урядника за себя и свое семейство.

Вслед за тем мы с фурманщиком отправились обратно; казаки же, взяв связанного товарища, показали вид, что отправляются по дороге к Плонску.

Я нашел семейство Б. полумертвым от страха. В коротких словах я передал, обрадовавшимся моему возвращению, барыням, как я отделался от москалей, забравших моего хлопа.

«Вот чему обязан я своим спасением», прибавил я, вынимая из-под мешков спрятанное в углу оружие. «Найди его казаки, не отделался бы от них так легко».

Фурманщик подтвердил истину моих слов, говоря, что уже я так жалобно молился, что тронул даже каменное сердце москалей.

— А мы, говорит пожилая панна, как вас повезли, сейчас же дали знать Б. обо всем случившемся, [104] прося принять меры для спасения от казаков ваших возов с оружием. Да вот, кстати, и он сам!

Я взглянул, по ее указанию, в окно. Вдали из-за горки, близ леса, со стороны противоположной той, где скрылись казаки, показались два всадника, направляясь к дому. В одном из них я тотчас же узнал того же мальчика, который играл такую роль в продолжении всей истории.

«Пусть простят мне панны, если я поеду навстречу пану вахмистру и лично укажу ему место, где спрятаны возы с оружием», сказал я своим собеседницам и, откланявшись, быстро вышел на двор, где направо в сарае нашел свою лошадь, а также и лошадь казака, которые оставлены были казаками, вероятно, по личному усмотрению урядника, или же потому, что казаки не осматривали сарая и забыли о наших лошадях.

Не теряя минуты я вскочил на своего коня и выехал навстречу подъезжавшим всадникам. Оружие я успел нацепить еще ранее.

Завидев меня, Б. остановился. Мальчик, вероятно узнав меня, сказал ему что-то и вслед за тем замахал шапкой, давая тем знать, чтоб я к ним приблизился.

Я дал шпоры коню. Не доезжая нескольких сажень, до них я вижу, что вахмистр остановился, снял шапку и надел ее на дуло ружья. [105]

Я тотчас же смекнул в чем дело и, в свою очередь, снял свою конфедератку, помахал ею и надел на ружье. Впоследствии я узнал, что это особый условный знак между повстанцами, и не ответь я, то едва ли бы мне удалось обмануть Б., как он сам это рассказывал впоследствии в тюрьме.

После этого мы съехались. Я тотчас же рассказал, как мне удалось благополучно уйти из рук москалей; как я рад, что мне самому возможно исполнить возложенное на меня поручение и сдать ему возы с оружием.

— Рад служить вам, спасителю отчизны, говорил он, пожимая мне руку.

Ладно, думаю, нашел друга, спасителя отчизны, однако же, продолжал в его тоне:

«Польша своим освобождением во многом будет обязана пану-вахмистру».

— За отчизну я голову рад положить. И положишь, думаю себе, голубчик; теперь ты уже не уйдешь из наших рук; живого или мертвого, а уже доставим тебя начальству.

Вслед за тем, на его вопросы, я рассказал ему: из какой я банды, сколько привез оружия и где находятся мои возы.

— Поедемте же скорее, перебил он мой рассказ. Время дорого, того и гляди, нагрянут москали; ведь они здесь постоянно шныряют, стараясь меня поймать. А ты, прибавил он, обращаясь к мальчику, можешь ехать до дому, да скажи [106] чтоб нам приготовили завтрак. Мы с паном-капитаном скоро вернемся.

Ну, думаю, милый мой, едва ли ты скоро вернешься; мы тебя угостим завтраком лучшим, чем ты думаешь.

Я дал мальчику несколько злотых. Он повернул к дому, а мы с Б. направились в лес, к тому месту, где я оставил казаков.

Едва мы успели въехать в опушку, как в стороне от дороги мы услышали шорох, а вслед за тем и сдержанный кашель.

Впоследствии оказалось, что это было сделано по неосторожности одним из казаков, поставленных в опушке леса, для наблюдения за дорогою.

Вахмистр остановился, прислушался с секунду, потом повернул коня, да как даст ему шпоры. Я за ним и кричу ему: «Постойте, пане вахмистр, куда вы спешите, постойте».

Видя, что он не останавливается, а еще более шпорит лошадь, вероятно догадавшись о засаде, я дал свистком знак казакам, чтоб спешили на помощь, а сам, в свою очередь, дал шпоры своему коню, который не раз выручал меня в таких обстоятельствах. Вскоре расстояние между нами стало уменьшаться, несмотря на все усилия его уйти от меня. Нагнавши его я закричал ему: «Что пан вахмистр так торопится». Не успел я окончить этих слов, как Б. мгновенно обернулся, да так ударил наотмашь ружьем, что я едва успел уклониться; вся тяжесть [107] удара пала на голову бедного моего коня. Он зашатался и ошеломленный упал, увлекши и меня за собой. Однако же через минуту я был уже на ногах и, выхватив шашку, замахнулся на Б., но он предупредил меня, да так ударил по руке, что шашка выпала у меня из рук и сам я упал.

Но, к счастью, раздался близкий топот. Казаки летели на помощь. Вахмистр, наутек. Казаки за ним.

Между тем, и я успел несколько оправиться, да и конь мой встал на ноги. С трудом, от боли в руке, с помощью оставшегося при мне казака я сел на него и, одолеваемый желанием поймать беглеца, снова пустился в погоню.

Видя, что его настигают, вахмистр свернул с дороги в деревню. Мы за ним. Близ деревни стояла корчма, которую, как потом оказалось, держал его отец. Он в ворота; мы туда же. В горячей погоне я забыл о боли и первый схватил его за грудь. Он рванулся, да как даст мне пощечину, да такую, что у меня в глазах позеленело; искры посыпались из глаз; я выпустил его и как сноп повалился на землю.

Однако казаки дружно на него налегли и после долгой борьбы, восьми человекам едва, наконец, удалось его связать.

И было же мне проклятий от него связанного.

— В первый раз, говорил он, выехал я [108] не зарядивши ружья, а то ты не ускользнул бы от меня, пся крев.

Вахмистр жандармов-вешателей, как говорят, обладал необыкновенною физическою силою; он без труда рукою сгибал подковы.

Забрав в деревне подводу и усадив на нее связанного Б., мы отправились в Плонск. Дорогой я почувствовал нестерпимую боль в руке. Осмотрев ее я ужаснулся: вся была она синяя; в одном месте тело было обнажено почти до кости. Сгоряча, в первую минуту, я не чувствовал острой боли. Теперь она обнаружилась с такою силою, что я едва мог добраться до Плонска.

Призванный доктор нашел перелом кости и тотчас же положил руку в лубки. Долго пришлось мне проболеть, и теперь еще в худую погоду чувствуется сильный лом; хотя кость срослась и рана закрылась, но и теперь я не могу владеть свободно рукой. Как кажется Б. навсегда оставил мне память о себе.

Касательно же выстрела, приведшего меня в недоумение и обманувшего казаков, впоследствии по дознанию оказалось, что несколько из нижних чинов охотилось недалеко от дома вахмистра и один из них выстрелил по зайцу, как раз в ту минуту, когда я готовился оттуда выехать. Казаки приняли этот выстрел за сигнальный и бросились к дому. К счастью урядник удачно разыграл свою роль. [109]

VII. На бале, в лагере у повстанцев.

В один из летних вечеров 1863 года проезжал я большим лесом в Млавском уезде. Стало темнеть. Небо заволокло тучами и вслед за тем начал накрапывать маленький дождь. Я дал шпоры лошади, думая уйти от дождя и добраться до первого попавшегося ночлега. Но дождь постепенно усиливался; стало так темно, что продолжать путь было трудно. Свернув с дороги, я остановился под большим деревом, и слез с коня, думая под густою листвою хотя несколько укрыться и выждать пока дождь перейдет. Прошло с полчаса; дождь не перестает, да и дерево плохо от него защищает. Ну, думаю, и до утра не дождешься погоды; лучше поеду; авось набреду на какую-нибудь хату и там уже укроюсь от непогоды; а, нужно заметить, что с местностью Млавского уезда я не успел еще хорошо ознакомиться.

Сев на лошадь, я наудачу поехал маленькой [110] рысцой. Дождь лил как из ведра. На мне, казалось, не осталось сухой нитки; я прозяб до костей, да и лошадь моя стала приуставать. К довершению неблагополучия, попадаю на перекресток и не знаю, по какой из трех дорог держать путь. В инструкции мне данной, об этом ни слова; сказано было только, что отряд, к которому я следовал, расположен за лесом, в деревне N. Однако нужно было на что-нибудь решиться. Я поехал по средней дороге, думая что нападу же на какое-нибудь жилье, а там расспрошу о дороге в N.

Действительно, лес стал редеть и вскоре я выехал в открытое поле. Остановив усталого коня, я начал осматриваться по сторонам, не увижу ли где приветного огонька; кругом темнота, ничего не видно. Поехал далее, думая, что должна же быть поблизости какая-нибудь деревня. Между тем тучи стали понемногу рассеиваться, дождь все тише и тише. Вот и звездочка показалась на небе, за нею и другая, и третья; в воздухе стало тихо и тепло. Небо скоро прояснилось, выглянул и месяц и серебряным светом облил окрестность. Вдали за горкой показалось белое здание костела. Местность кругом незнакомая. Остановившись, я несколько оправился и потом поехал к горке, из-за которой так живописно выглядывала крыша и крест костела. Поднявшись на нее, я увидел обданную лунным светом довольно большую деревню, в [111] картинном беспорядке разбросанную по обе стороны дороги. В каждом доме мелькали огоньки. Было еще довольно рано, а к тому же и день был воскресный, а потому и сельский люд еще не ложился спать, думал я, приближаясь к околице.

У большого дома при въезде, по-видимому, шинка, я нашел большую толпу, в которой раздавались веселый говор и смех. Подъехав, я с удивлением заметил на многих лицах в толпе повстанскую одежду. Вот тебе на, думаю я; куда же это я попал, уже не банда ли какая здесь расположена!

Между тем, толпа почтительно расступилась, вероятно, принимая меня за лицо начальственное, так как на мне был полный костюм офицера инсургентов. Нечего было делать; лучше было войти в роль своей одежды. Я сказал толпе обычное польское приветствие и вместе спросил: как называется эта деревня и далеко ли до N, и как к ней проехать?

Мне сказали, что я приехал с той стороны, что дорога в N. осталась у меня вправо на перекрестке в лесу, что есть отсюда и ближняя дорога, но ночью незнакомому трудно попасть в N.

— Не лучше ли пану остаться здесь до утра, да кстати, сегодня и праздник у нашего пана довудца, проговорил один из толпы. Пусть будет пан ласков и пожалует к нам в лагерь; мы и проводим его зараз туда. [112]

«А далеко до лагеря?»

— Недалеко; не более полмили.

Положение мое было затруднительно. Принять приглашение — худо, не принять — еще хуже, потому что этим можно было возбудить подозрение, а за подозрением и все его неприятные последствия.

Подумав с минуту, я решился ехать, полагаясь на свое счастье.

«А как зовут вашего пана довудцу?» спросил я человека, так обязательно предлагавшего свои услуги.

— Будто пан и не знает, с удивлением спросил он в свою очередь. Я заметил, что сделал большую неловкость. Неловкий мой вопрос видимо поставил в недоумение толпу.

— Да откуда пан едет? раздался голос из толпы.

Я сообразил, что другой банды в этих странах не может и быть, кроме банды Ор..., а потому, не запинаясь, отвечал:

«Еду я из-под Варшавы, от довудца Ког... к вашему довудцу, с очень важным поручением, и наслышан был, что вы стоите у деревни N.

— Пан довудца очень будет рад видеть пана; мы его и проводим сейчас до лагеря, отвечал мне первый повстанец. Это точно, что мы стояли у деревни N, прибавил он, но теперь там москали и счастлив пан, что Бог направил его сюда, а то попал бы он в руки [113] казаков. — Ну, думаю, не велико счастье! И дернуло же меня сказать, что еду с поручениями к Ор... Более всего неприятно было мое положение тем, что при мне находились казенные бумаги. Боже сохрани, если по какому-нибудь подозрению произведут обыск, тогда пропала моя голова. Бумаги были очень важные; они именно касались банды Ор..., находка их была бы в высшей степени драгоценна для мятежников; выбросить бумаги потихоньку на дорогу было не безопасно. Не менее этого, смущала меня мысль: что скажу я Ор..., какое важное поручение я выдумаю, чтоб не возбудить подозрения? К счастью, я вспомнил, что незадолго перед тем, в М... лесах, казаки схватили одного повстанца, у которого, среди других важных бумаг, нашли предписание варшавского центрального комитета приблизительно следующего содержания: «Варшавский Центральный Комитет уведомляет всех начальников, что в последнее время в московских отрядах появились шпионы, которые, переодеваясь в повстанское платье и говоря правильным польским языком, выведывают от жителей о положении банд и иногда даже, натыкаясь на самые банды, бывают принимаемы начальниками оных за настоящих повстанцев и, таким образом, часто от них же узнают о положении банды; — а потому предписывает всем начальникам банд строго наблюдать и принять [114] на будущее время всевозможные меры предосторожности к предотвращению подобных случаев». Это-то предписание Варшавского ржонда я и решился передать Ор... на словах, сказав, что самое предписание у меня было на дороге отнято захватившими меня казаками, от которых мне едва удалось бежать, благодаря чистой случайности; при этом можно было бы выдумать какую-нибудь историю чудесного освобождения.

Я решился действовать подобным образом только потому, что вреда от этого не могло быть никому, потому что при плоцком военном отделе, кроме меня, лазутчика не было; да к тому же рано или поздно, а Ор... узнал бы об этом распоряжении революционного правительства.

Остановившись на этом плане действий я отвечал:

«Действительно, никто как Бог и Матерь Божья, Заступница Польши, могли отвести меня от москалей, тем более, что поручение, с которым я еду к Ор..., очень важно. С охотою я принимаю предложение проводить меня в лагерь, но предварительно я желал бы хотя немного обсушиться, потому что промок до костей, да и коню не мешало бы дать вздохнуть, потому что и он приустал от дальней дороги».

— А не заедет ли пан к пану пробощу, я сейчас и проведу к нему, предложил словоохотливый повстанец; очень недалеко отсюда. Там пан обогреется и высушится; а то в лагере [115] негде; там теперь идет такая суматоха! Пан довудца сегодня дает бал; а потому в лагерь понаедет много панов и паненок. Пожалуй, и ночь целую протанцуют.

«Значит, я попал очень кстати. Так нужно торопиться пообсушиться, а потом и марш на бал».

Мы отправились. На крыльце дома ксендза нас встретили: молодая, полная женщина лет 25, рекомендуясь хозяйкою дома и другая с нею, еще того моложе, прехорошенькая блондинка — в качестве помощницы первой.

— Ну, думаю, этот ксендз любит дробить числа. При этом мне вспомнился один анекдот, ходивший в Царстве Польском. Однажды католический епископ, объезжая епархию, встретил в доме одного ксендза, в качестве прислуги, трех молодых девушек, одна другой лучше. По каноническому праву ксендзы не могут быть женаты, а так как каждый из них имеет свое хозяйство, то им дозволяется иметь в доме одну господыню-экономку, но, во избежание соблазна, не моложе пятидесяти четырех лет. Заметив явное нарушение правил, епископ спросил у ксендза, что это значит? Тот, нисколько не сконфузившись, отвечал: что, относительно лет женской прислуги, он нисколько не нарушил постановлений, потому что одной 17, другой 18, третьей 19 лет, следовательно, всем трем 54; касательно того, что у него, вместо одной, три женщины в [116] доме, он оправдывался своим большим хозяйством, говоря, что одному лицу с ним невозможно было управиться; а потому, не желая привести хозяйство в упадок, а с другой стороны — не отступать от канонических постановлений, он завел себе господыню 54-х лет, но только в дробном числе.

Невольно этот анекдот пришел мне на память, при взгляде на молодых, красивых господынь.

После обычного приветствия, я спросил у них о пане пробоще.

Мне отвечали, что ксендз на бале у начальника банды Ор... и что за ним сейчас пошлют.

Я просил не беспокоить его, говоря, что немного погодя и сам отправлюсь в лагерь.

«А вот, если бы паньи пообогрели и пообсушили меня, то я был бы очень благодарен, прибавил я; а то совсем промок до костей».

Мигом поспел самовар. Услужливые господыни предложили мне сухое белье и халат.

Переодевшись, я прилег на диван. Можно себе представить, какое невыразимое удовольствие испытывал я, после долгой езды верхом под дождем, не оставившем на мне живой нитки, протягиваясь в тонком белье на мягком диване. Не помню, как я заснул и долго ли пробыл в таком положении.

Тихий говор разбудил меня; открыв глаза, я увидел перед собою ксендза и с ним четырех [117] человек, в мятежническом костюме. Вероятно, разговор шел обо мне, потому что он тотчас же прекратился, как я открыл глаза.

Ксендз отрекомендовался хозяином дома и вслед за тем, по польскому обычаю, мы с ним поцеловались. Гостей своих он представил за своих приятелей, соседних помещиков, служивших офицерами в банде Ор....

Наружность ксендза невольно привлекла мое внимание. Ему на вид было не более тридцати лет. Высокого роста, стройно сложенный, с темно-синими глазами и открытым высоким лбом, обрамленным черными, как смоль волосами, он по праву мог быть назван красавцем. Его открытый, веселый вид, отсутствие и тени лицемерия и чего-то ксендзовского, самый костюм полудуховный, полусветский, ясно показывали всякому, что не к духовному званию лежало его сердце. Действительно, впоследствии я узнал, что мать его, страшная ханжа, под влиянием иезуита, дала обет посвятить своего любимого младшего сына на служение Богу и любимец семьи, баловень, выросший в неге и роскоши, без всякого призвания к духовному сану, сделался жертвою ханжества матери. Ряса давила его, а потому и не удивительно, что в доме его можно было встретить молодых, красивых господынь.

Если ксендз произвел на меня чрезвычайно приятное впечатление, то его собеседники с их наполеоновскими бородками, плутоватыми глазами, [118] заискивающими, улыбающимися физиономиями, страшно мне не понравились. Однако делать было нечего: и с ними пришлось расцеловаться.

«Очень приятно, говорил я, познакомиться с людьми, которые жертвуют жизнью за избавление родной отчизны от ига московского!» Привет мой видимо понравился панам-повстанцам, на лицах их появилась та улыбка самодовольствия, которою поляк отличается от всех остальных славянских народов, улыбка, которою он как бы хочет сказать всем и каждому о своем превосходстве. И здесь ксендз резко отличался от своих гостей; в его улыбке заметно было какое-то простодушие, как будто он говорил: «а для меня все равно; не мое дело».

— Не угодно ли чаю, сказал он в ответ на мой привет, а там поедем в лагерь. Повеселимся сегодня славно: паненок там много; и платье ваше уже высохло.

Паны же повстанцы отвечали мне, что они, в свою очередь, рады видеть у себя в гостях посланного с поручением от такого славного довудца, как К...., что непобедимому их довудцу пану Ор... будет приятно принять меня и притом в вечер веселья, когда они празднуют, не припомню теперь названное ими событие и недавно одержанную ими над москалями блистательную победу.

Действительно, за неделю перед тем, банда Ор..., силою в 1 000 человек, обратила в бегство [119] после упорного сопротивления, наш летучий отряд, состоявший всего на всего из 17 улан и 8 казаков. Эта стычка в польских революционных газетах названа была блистательною победою над русским отрядом, состоявшим чуть ли не из 3,000 человек, причем захвачено много оружия и пленных. На деле, кажется, было, что 2 казака потеряли по нагайке, а один улан полхвоста своей лошади.

Нужно было чем-нибудь подымать дух храброго повстанья; подпольная печать не останавливалась ни перед какою ложью для этой цели.

— Победа эта всем нам известна из газет, сказал я, и мы от души порадовались ей. Побольше бы таких храбрых довудцев, как пан Ор..., то дело наше пошло бы еще лучше. Впрочем, оно на хорошей дороге и, кажется, скоро наступит час освобождения Польши.

Такою лестью я еще более выиграл в мнении моих собеседников, которые чуть не сломали мне руки своими пожатиями. Завязался оживленный разговор. Паны мои залетели далеко, строя различные планы о своем житье, когда Польша будет свободна.

Ксендз прервал наш разговор словами:

— Чай готов, господа. Да полно вам все о делах. Гость наш прозяб; его нужно согреть; успеете после наговориться.

Мы уселись за чайным столом. Ксендз начал рассказывать о бале, о хозяине его, пане [120] Ор..., как он умеет отлично все устроить и принять гостей.

— Повеселиться любит, говорил он, да и дела не забывает. Вот и теперь, гостей забавляет, а в то же время у него собран военный совет.

Интересно было бы побывать на этом совете, подумал я, да послушать о чем паны толкуют.

Далее ксендз рассказал мне, что Ор... извещен о моем прибытии и сам приехал бы ко мне, но, как хозяину, ему неловко было оставить гостей, а потому он и прислал панов просить меня навестить его в лагере.

— А я вам очень благодарен, продолжал он, пожимая мне руку, что вы, без всяких церемоний, заехали ко мне пообогреться и обсушиться. После чаю радушный хозяин приказал подавать лошадей. Я сказал, что поеду на своей лошади.

— И нет, пусть конь ваш поотдохнет; он бедный устал. Я уже распорядился, чтоб ему дали корму. К завтрашнему дню он совсем оправится. В лагерь же мы поедем в коляске; для всех место будет.

Мысль остаться до завтра, хотя и у радушного хозяина, далеко мне не улыбнулась.

«О нет, мой добрый пан ксендз, отвечал я, до завтра я остаться не могу. Вы сами знаете, что днем небезопасно путешествовать, того и гляди наткнешься на проклятых казаков. А я вот передам только поручение пану Ор..., да сейчас [121] же поеду обратно. Мне еще нужно заехать по одному делу к пану К..., помещику около Млавы. Надеюсь, что пан Ор... не откажет дать мне провожатых, так как я худо знаю здешнюю местность»

— Конечно не откажет. А все-таки лучше будет, если вы останетесь до завтра у нас, возразил милый хозяин; вы успеете отдохнуть, да и время не скучно проведете, если захотите. Паненок на бале много, и прехорошеньких.

Но я все-таки настоял на своем и отправился верхом на своей лошади. Ксендз, с гостями своими, уселся в коляске.

Ночь была прелестная. На небе ни тучки. Луна обдавала всю местность своим нежным сребристым светом. В воздухе тихо, казалось лист не шелохнется на дереве.

Подъезжая к лесу мы услышали звуки оркестра, переливавшиеся гармоническими волнами по гуще дерев. При въезде в опушку мы были окликнуты часовыми. Ехавшие в коляске ответили отзывом. Вслед за тем к нам подъехал конный повстанский ведет, скрытно расположенный в опушке. Узнав офицеров, он отдал честь и пригласил их продолжать путь. Несколько всадников поехало с нами к лагерю, вероятно в качестве почетного конвоя.

Темнота охватила нас в лесу; чем далее мы в него углублялись, тем явственнее доносились из лагеря звуки веселых танцев. Но вот замелькали [122] огоньки. Ближе и ближе, и вот, наконец, выехали мы на довольно обширную поляну. Чудная картина представилась нашим глазам. Поляна, версты две в окружности, облитая матовым лунным светом, с которым фантастически сливался свет от разноцветных фонариков, развешанных по опушке на деревьях; на дальнем плане, живописно разбросанные палатки лагеря, и между ними одна, отделявшаяся от прочих своими размерами. Кое-где разложены были костры и возле них люди, эффектно освещенные двойным светом.

Недалеко от опушки мы встречены были группою повстанцев. Спутники мои вышли из коляски; я спрыгнул с коня.

Обязательный ксендз представил меня встретившим нас.

— Слышали, и давно уже ждем. Милости просим. Наш вельможный пан Ор... просил провести пана прямо к нему в кабинет.

Мы прошли мимо большой палатки, из которой неслись звуки музыки, смех и оживленный говор. Несколько паненок, в бальном платье, выпорхнули из палатки, провожаемые кавалерами.

Шагах в пятидесяти от большой палатки находился кабинет Ор..., отличавшийся от прочих палаток тем, что у входа его стояло двое часовых с обнаженными саблями.

В палатку со мною вошел один ксендз; прочие паны остались у входа. [123]

У стола, заваленного бумагами и картами, сидел Ор...; по-видимому, он что-то чертил. При нашем входе он поспешно встал и пожал нам руки со словами: — Добро пожаловать.

Это был человек небольшого роста, белокурый, рябоватый, с открытым высоким лбом и быстрыми проницательными глазами. В глазах и в складке бровей и рта, выражались ум и сила воли.

Представив меня, ксендз оставил нас вдвоем. Ор... окинул меня проницательным взглядом и спросил:

— Я слышал, что вы ко мне пожаловали от пана К... и привезли что-то новенькое?

«Да, ясновельможный пане довудцу, отвечал я, но только новенькое я привез не от пана К., а от ржонда народового и притом, по несчастью, я могу вам сообщить его распоряжение только на словах. Правда, что при выезде из Варшавы я имел при себе бумагу, но недалеко от Млавы я был захвачен казаками и все, что было при мне ценного, вместе с бумагами, досталось в руки москалей и только случайно, благодаря заступничеству Матери Божьей, мне удалось уйти от них. При этом я рассказал, что казаков было человек пять и все крепко подпивши; найдя у меня несколько червонцев они перессорились из-за них, так что дело дошло даже до драки. Я улучил удобную минуту, что они как будто позабыли обо мне, вскочил на своего коня и наутек. [124] Казаки за мной, но видя что я от них удираю, послали вдогонку несколько выстрелов, но, благодаря Бога, ни одна московская пуля меня не задела.

Потом я рассказал, как заблудился в лесу и только, благодаря этому случаю, я говорю с паном Ор...; иначе рисковал опять попасть в руки москалей. Мне сказано было, что ваш отряд стоял у деревни N; я туда и направлялся и только заблудившись попал сюда; мне сказали здесь, что N. занята уже москалями. Затем я рассказал, что такой же приказ от ржонда я привез пану К. и вручил ему в его лагере, близ деревни С., в варшавском уезде. Приказ же этот я могу повторить от слова до слова; при этом я повторил уже известное читателю распоряжение центрального комитета.

Все время моего рассказа Ор... не спускал с меня глаз, внимательно слушая каждое мое слово. Вероятно, я хорошо исполнил свою роль, потому что и тени подозрения не выразилось на его лице.

— Хорошо, сказал он, когда я окончил; мы примем это к сведению.

Потом он спросил: откуда я родом и в чем состоит моя обязанность при варшавском центральном комитете?

Я отвечал, что родом я из Варшавы, где и служил прежде чиновником там-то. Теперь же в комитете состою в качестве тайного агента, [125] для наблюдения за действием властей и за исполнением ими распоряжений комитета.

О многом еще расспрашивал Ор... и так бойко отвечал я на его вопросы, что он, казалось, остался совершенно доволен. Вслед за тем, с большим уже доверием, Ор... стал рассказывать о трудности его положения в настоящее время, что большая часть складов оружия и съестных запасов захвачена москалями, что многие из жителей Польши стали изменять народовой справе и переходить на их сторону, несмотря на все строгие меры; ни виселица, ни кинжал уже не страшат их. Единственная помощь, на которую можно возложить все надежды; это — вмешательство французов в дела Польши. Если бы вы знали, как нам приходится тяжело, продолжал он, живем со дня на день, — так трудно добывать стало продовольствие. Однако, я надоел вам своими жалобами, пойдемте; я вас представлю моим гостям, говорил он, взяв меня под руку. Сегодня у меня маленький вечерок; нужно немного приободрить и своих-то и жителей с ними.

Я стал отказываться, говоря, что время для меня дорого, что я хотел бы отправиться обратно сейчас же и надеюсь на его доброту, что он не откажет дать мне провожатых до деревни N., где мне нужно повидаться с ксендзом; днем же езда небезопасна, — как раз можно наткнуться на какой-нибудь русский отряд. [126]

— Ну нет, извините, ночью я вас не отпущу, и греха на душу такого не возьму! а вот пробудьте у нас до завтрашнего дня, повеселитесь, а завтра я вам дам таких провожатых, что можете быть уверены, что не наткнетесь ни на какой русский отряд.

Видя, что отказываться не было никакой возможности, я согласился на любезное предложение хозяина. Одна мысль смущала меня, — это возможность встречи в таком многочисленном обществе с какою-либо знакомою личностью.

Отправились. В большой палатке мы застали многочисленное общество. Танцы были в полном разгаре. Оркестр гремел мазурку Хлопицкого и под звуки ее пар двенадцать плясало национальный танец с тою грациею, с тою бешеною удалью, которая отличает поляка в мазурке от всякого другого. Кавалеры в блестящих чамарках, один другого красивее, один бойче другого в изобретательности различных па и фигур, паненки в воздушных платьях, с раскрасневшимися щечками, совершенно отдавшиеся удовольствию любимого танца. Всякий невольно загляделся бы на эту картину, полную поэтической прелести, по ее необыкновенной обстановке. Оркестр состоял человек из пятнадцати евреев, этих странствующих артистов, без которых никто и ничто не может обойтись в Польше. Деньги, могущественный рычаг племени Израиля, бросали его сынов как в банды, так [127] и в наши отряды. Кто больше платил, или кто пользовался большим кредитом в их глазах, тот мог рассчитывать на большие с их стороны услуги. В начале мятежа, когда фонды поляков значительно поднялись на европейской бирже, по мере того как падали русские, различные Ицки, Шмули, Мардохаи явились самыми деятельными пособниками мятежа, доставляя с большим трудом в банды оружие из Пруссии, а также и всякого рода запасы. Потом же, когда увидели, что результат мятежа будет не в пользу поляков, они, и корыстолюбивою душою и тщедушным телом, стали служить делу русских, открывая нашим отрядам спрятанные при их же помощи склады оружия и запасов, помогая в розысках жандармов-вешателей, которые не одного сына Израиля подняли на веревке к небесам.

Кругом танцующих чинно сидели пожилые паны и панны, любуясь на молодежь. В углах палатки, за столиками, за бутылками вина, велись оживленные разговоры лицами, предпочитавшими стакан вина и политику.

Ор... представил меня некоторым из наиболее почетных гостей, а сам отправился к танцующим.

Узнав, что я из Варшавы, паны-помещики забросали меня вопросами о варшавских делах. Я рассказывал сколько знал о распоряжениях центрального комитета, об успехах банд над [128] москалями, о неминуемости европейского вмешательства.

Заметно было, что мои рассказы на степенных панов не производили того впечатления, на которое я рассчитывал. Можно было и не наблюдательному глазу подметить, что большинство из них не верило в сбыточность выраженных мною надежд, что и успехи банд и предполагаемое вступление французов в Польшу — мыльные пузыри, которыми можно было обольщать только пылкую фантазию молодежи.

В разговоре я случайно взглянул на танцующих и обомлел. В одном из кавалеров я узнал пана В., с которым однажды, под видом заключенного, я сидел в тюрьме, для того чтоб добиться от него различных указаний.

Что, если он меня узнает? Думаю, да хорошо, если признает только за товарища по тюрьме, а если ему известно, что это за товарищ, что будет со мной?

Понятно, что положение мое было невеселое. Дело прошлое, сознаюсь, что невольная дрожь прошла по телу. Вероятно, собеседники заметили перемену в моем лице, потому что обратились ко мне с вопросами: — что со мной?

«Вторую ночь не сплю, отвечал я; страшно утомился, проведя двое суток на коне; а здесь так жарко, что мне сделалось дурно. Пойду на воздух, он меня освежит». При этих словах я вышел из палатки. [129]

Паны последовали за мною, любезно предлагая, кто стакан воды, кто одеколону.

Я поблагодарил их за внимание, говоря, что чувствую себя лучше на свежем воздухе.

Отсутствие мое и панов-помещиков замечено было Ор..., также поспешившим к нам и любезно предложившим к моим услугам свой кабинет-палатку.

— Вы устали, уснете и все пройдет, — сказал он, а то в палатке, действительно, стало душно.

Я принял его предложение, благодаря за любезность. В палатке Ор... указал на кровать за ширмой и, пожелав хорошего сна, оставил меня одного. Я как был, бросился на кровать и отказался от услуг вошедшего меня раздеть, повстанца.

Через минуту вошел сам Ор... Я притворился спящим. Слышу, как любезный хозяин приказывает потихоньку раздеть и разуть меня.

Я сейчас же открыл глаза. Ор... извинился, что потревожил мой сон. Но так ведь спать худо, разденьтесь лучше; а вот вам и одеяло теплое принесли, сказал он, принимая его из рук вошедшего повстанца. Мне оставалось только рассыпаться в благодарности за такое радушное гостеприимство, однако же, я снова отклонил его услуги, говоря, что сам привык всегда раздеваться.

Невольно пробежала у меня мысль, обдавшая холодом: что если мой любезный хозяин, думал [130] я, узнает, кого он принимает так радушно; и невольно, рядом с теплым одеялом, два столба с перекладиной представились моему воображению.

— Теперь я уже не приду более вас беспокоить, сказал Ор...; меня все тревожит мысль, что вам здесь неудобно. Теперь пойду к милым гостям, которые, вероятно, скоро разъедутся; тогда вам будет еще покойнее, а то звуки музыки, пожалуй, не дадут и заснуть. При этих словах он вышел.

Я остался один и лег не раздеваясь. Сон бежал от моих глаз. Меня занимала и мучила мысль о В. Я старался припомнить все свои действия, каждое слово, сказанное мною, когда мы были с ним вместе в тюрьме, и чем более думал, тем более успокаивался мыслью, что я ничем не успел обнаружить себя.

В. попал в тюрьму по следующему обстоятельству.

1-го мая 1863 года, был обнародован Высочайший манифест, объявлявший амнистию тем из повстанцев, которые явятся с повинною к начальству. Вскоре после того казаки остановили около Плоцка, в лесу, В...; поводом к арестованию служило то, что последний был вооружен. На допросе В. объявил, что он находился в банде Ор..., но, услышав о манифесте, ушел тайно из банды, чтобы явиться к военному начальнику в Плоцке, и на пути следования был задержан [131] казаками. Он раскаивается искренно в своем прежнем поведении и надеется быть освобожденным, на основании манифеста; на вопрос военного начальника, он отвечал, что, кроме нахождения в банде, он никаких преступлений за собою не знает.

Манифест не освобождал от ответственности жандармов-вешателей и других убийц; а потому, являвшиеся с повинною подвергались все-таки аресту, пока расследование не покажет, что кроме нахождения в банде, они не виновны в других преступлениях.

По общепринятым правилам и В. отправлен был в тюрьму и мне поручено было выведать от него кое-что о банде, в которой он находился. С этою целью в тот же день вечером, меня, как только что арестованного, заперли с ним в одном каземате. Два дня целых возился я с ним; на все мои вопросы он отвечал: да и нет, и казался необыкновенно грустным и печальным. На третий день он заболел серьезно и отправлен был в больницу. Прощаясь, он крепко пожал мне руку, благодаря меня за участие, которое я к нему выказывал, и говорил, что никогда этого не забудет. Я действительно ухаживал за ним в тюрьме. Мне жалко было его. Такой он был болезненный, тщедушный; на вид ему было не более двадцати лет, физиономия у него была простая, открытая, невольно располагающая к себе. Бывало и постель ему перестелешь [132] и чаем напоишь. Эти-то маленькие услуги и вызвали благодарность его на прощании со мной. Впрочем, о характере его я ничего не мог сказать; очень был скрытен. Легко может быть, что под этой оболочкой скрывался хитрейший иезуит, который очень хорошо понимал с кем имел дело, но, конечно, не находил выгод этого показывать. Долго ли В. пролежал в больнице и когда его выпустили на свободу, я не знал.

Все эти обстоятельства живо припомнились мне и мешали заснуть. С другой стороны я раздумывал о том: заметил ли он меня при входе в палатку, а если заметил, то узнал ли? но если бы узнал, то верно бы подошел. Эта мысль меня успокоила и я заснул.

Солнце было уже высоко, когда я проснулся. Первое что я сделал — осмотрел свою чамарку; бумаги на месте, подшитые под подкладкой, шашка, как я поставил, около кровати. Кругом тишина мертвая. Лишь только я встал с постели, как слышу из-за ширмы голос Ор...

— Что уже встали? Пора, уже десятый час!

Вот думаю, проспал-то. Выйдя из-за ширмы я застал Ор... за письменным столом, с карандашом в руках. Поздоровавшись с ним, я отвечал: «Неудивительно, что я мертвецки спал, проведя две ночи без сна, верхом на коне, да притом еще промокши до костей».

— Все это так, а все-таки я не сделал бы [133] вас начальником банды. Проспали бы ее. Отдохнули ли, по крайней мере, как следует?

«О да! сон совсем освежил меня. Теперь, пожалуй, и опять в такой же путь».

— Куда же вы теперь едете?

Нужно мне видеться в деревне N. с ксендзом, к которому имею поручение, отвечал я. В сущности никакого ксендза я там не знал, знал только одного корчмаря-еврея, служившего нам шпионом. Я назвал деревню N. потому, что, в случае нужды, через этого еврея мог снестись с одним из наших отрядов.

— С Богом, с Богом, проговорил Ор... Поезжайте, если нужно. Я вам дам надежных проводников. На москалей не выведут. Но прежде напьемся вместе чаю...

Я поблагодарил его за внимание, говоря, что навсегда сохраню воспоминание о времени, проведенном у него в банде.

В ту же минуту в палатку вошел вооруженный с ног до головы повстанец и подал Ор... пакет. Прочитав его, он нахмурил брови. Как видно было, его извещали о чем-то неприятном. Но он тотчас же овладел собою.

— Попросить ко мне сейчас адъютанта, да подать сюда чаю, сказал он. Повстанец вышел.

— Плохо дело, проговорил Ор..., плохо. Но о содержании пакета ни слова.

Вошел адъютант. [134]

— Быть готовым сняться с лагеря по первому приказанию, сказал он.

Получив приказание, адъютант вышел.

— Сюда идет русский отряд, но впрочем, небольшой, проговорил Ор...

Нам подали чай. Выпив стакан, я просил радушного своего хозяина отправить меня скорее.

— Не смею вас держать. Впрочем, все уже готово. Лошадь ваша у палатки; провожатые сейчас явятся. Дай Бог встретиться нам при лучших обстоятельствах, а теперь кланяйтесь К..., если увидите его. Будьте осторожны в дороге, а меня извините, что проводить вас не могу, — говорил Ор..., пожимая мне руку.

Простившись с ним, я вышел из палатки и нашел лошадь свою уже совершенно оседланною и замундштученною. Вскоре явились четверо повстанцев, назначенных ко мне в конвой.

Мы поехали. Кругом необыкновенная тишина, никого не видно; только у опушки кое-где блеснет солнце на оружии ратника.

«Где же все люди?» спросил я своих провожатых.

— На ученье, было мне ответом.

«Где же производится ученье?»

Один из повстанцев указал на гущу леса, говоря, что за нею находится точно такая же поляна. Там-то и производится ученье.

«А велика банда ваша?» [135]

— Да кто же ее знает; говорят, что около тысячи человек.

Ну, думаю, попал на откровенных. Это не то, что Ор.., от которого и слова лишнего не добьешься.

«А знаете вы деревню N?»

— Как не знать, отвечали мне.

Мы ехали совершенно незнакомою для меня дорогою. В лесу мы проехали мимо пикета и в опушке через аванпостную цепь банды.

В провожатых своих я совершенно ошибся. Дорогою, кроме односложных ответов — да и нет, я ничего не мог добиться.

Подъезжая к деревне N, при выезде из лесу, они остановились, говоря, что далее им ехать не приказано.

Несмотря на мои просьбы доехать со мною до шинка, где я угощу их вином, они решительно отказались следовать за мною. Простившись, они воротились назад.

В шинке корчмарь-еврей, узнав меня, сообщил, что в соседней деревне находится наш отряд, под начальством войскового старшины П. Хорошо зная начальника отряда, я отправился к нему и рассказал обо всем. Немедленно отряд двинулся для отыскания банды Ор.., но уже не застал ее на прежнем месте. Преследуя, он настиг банду за местечком Серпц, где разбил ее наголову и захватил самого Ор... в плен. [136]

VIII. Облава в лесу на повстанцев, несших яд.

При следовании наших отрядов в Царстве для обыска лесов, обыкновенно версты на две впереди их двигались летучие партии, в свою очередь отделявшие от себя разъезды, которые часто рассыпались в сплошную цепь, причем расстояние между людьми в цепи было таково, чтобы можно было слышать голос соседа; разъезды, человек в 5, б, 7 кавалеристов, обыкновенно поручались ведению опытного, хорошо знающего местность, офицера или унтер-офицера.

Однажды следовал я с таким разъездом впереди отряда полковника Д. в липновском уезде, недалеко от прусской границы.

Въехав в гущу леса, для лучшего его обозрения, мы рассыпались в цепь. День был жаркий. Солнце так и палило; даже и в лесу было душно, ни малейшей прохлады. Конь мой, усталый, едва передвигал ноги. Однообразие движения, немая [137] тишина вокруг, навеяли на меня какое-то состояние полудремоты. Ряд воспоминаний, картин далекого прошлого, проносился передо мной; последовательно сменялись они одни другими. Припомнилось мне и детство: родной город, родная улица, где я с другими ребятишками резвился, шалил, беззаботный, веселый. Припоминалась и грозная, суровая мать, когда она меня везла в ученье, в кантонистское училище. Припоминались и розги училища, которыми часто угощали нас и за дело, и за безделье, что называется здорово живешь; пронеслась передо мною и картина первых лет военной службы, с различными ее эпизодами. И многое, многое, припоминала память из прошлого. И грустно мне сделалось за свое настоящее; мысль забегала и в темное будущее и не находила отдыха. Непрошенная слеза-злодейка скатилась из глаз и забыл я все окружающее.

Что-то как будто толкнуло меня. Я вздрогнул, оглянулся и вижу, что лошадь, сойдя с дороги, остановилась и преспокойно щипала густую и сочную траву. Я не мешал, стараясь возобновить нить прерванных дум, когда вдруг отдаленный топот в лесу и голоса заставили меня тотчас же придти в себя. Заехав за куст, я слез с лошади и начал прислушиваться; речь слышу польская и не одного человека. Осмотрев оружие, я взвел курок у револьвера, в ожидании что будет. Однако топот затих; казалось люди приостановились. [138] Привязав лошадь и потихоньку перебегая от дерева к дереву, а частью и ползком, направился я на голоса, скрываясь за густою листвою кустов. За последним кустом перед маленькой полянкой в лесу, я залег и увидел трех молодых людей, в повстанской одежде, снимавших с плеч, по-видимому, тяжело чем-то наполненные мешки.

Каждое слово их внятно было мне слышно. Между ними велся горячий спор о том, каким образом добраться скорее до банды Ч. Один указывал на ту дорогу, по которой как раз следовал наш отряд, другой с ним соглашался; третий же советовал держаться боковой дороги возле болота. Наконец, мнение последнего взяло верх; повстанцы решились ему следовать и, вслед за тем, стали снова наваливать на плечи мешки. Я тотчас же назад к лошади; отвязавши ее, я сел как можно скорее, боясь выпустить из виду интересных незнакомцев. Более всего занимала меня мысль, что у них находится в мешках. Еще издали, услышав топот коня, они заметили меня, и пошли наутек. Я крикнул, чтоб остановились, но, не обращая внимания на мои слова, они продолжали бежать по направлению к болоту. На угрозу, что буду стрелять, один из них обернулся и показал нож. Я дал шпоры лошади. Повстанцы разделились, двое продолжали бежать близ дороги к лесу, третий же свернул влево и тотчас же исчез из моих глаз. Подъехав к тому месту, где он был виден в последний раз, я вскоре заметил [139] его, несколько в стороне от дороги, совершенно завязшим в топком болоте. Несмотря на все усилия, он не мог выкарабкаться из трясины. Боясь упустить остальных двух, я бросился по их следу; но, видя, что лес становится гуще и они от меня уходят, я подал свисток. На этот сигнал выехали два улана, как раз спереди бежавших. Последние попробовали было свернуть в сторону, но там было болото; сзади приближался я, крича чтоб остановились. В безвыходном положении они решились покориться. Окружив их, я приступил к допросу. Они отвечали мне, что принадлежат к банде Ч., что возвращаются теперь из Пруссии, куда отправлены были начальником банды за неизвестною им жидкостью в склянках, а также и различными препаратами, находящимися у них в мешках; взяли это они в аптеке и идут теперь в банду, которая, перед отправкою их в Пруссию, стояла неподалеку отсюда в деревне Р., что они не в первый раз ходят в Пруссию, но что с такими снадобьями они возвращаются впервые.

Арестованные представлены были начальнику отряда, за что я получил благодарность перед всем отрядом. По следствию оказалось, что в склянках находился сильнейший яд, назначавшийся для лиц, вредивших польской справе. Но, благодаря Бога, яд не попался в руки Ч. и может быть десятки людей чрез то были спасены. Завязший в болоте повстанец, так там и утонул. [140]

IX. Поимка ксендза-вешателя и истязателя, а с ним и других лиц.

Однажды отправился я в местечко Серпц чтобы там, по указанию одного из бывших арестантов, кузнеца Войцеха Ивашкевича, отыскать и арестовать некоторых лиц и между ними ксендза парафиального костела д. Голешина, что близ Серпца.

Кузнец Войцех Ивашкевич находился первоначально в услужении у помещиков М., недалеко от Серпца, но при начале мятежа вступил в банду Францишка и состоял при начальнике ее в качестве самого доверенного лица, исполняя самые важные его поручения, как-то: отыскивая места для склада оружия, пороха, съестных припасов и др. Однажды, при исполнении одного из поручений начальника банды, он был захвачен отрядом войскового старшины П., при котором и я состоял в то время. Дело происходило следующим образом. Отряд наш проходил мимо деревни N, не помню в настоящее время фамилии ее [141] владельца; по слухам было известно, что это имение служило постоянным пристанищем мятежников. Не доезжая до имения, отряд встретил в лесу колониста-немца, который известил нас, что в имении N мы найдем повстанцев.

Мы прибавили рыси и вскоре въехали на двор господского дома, окна которого были заперты ставнями наглухо, и на дворе не было, по-видимому, ни одной живой души.

Начальник отряда, а за ним я и несколько казаков, бросились в дом и в одной из отдаленных комнат нашли двух человек в повстанской одежде и с оружием в руках; на полу, в углу на соломе, лежал связанный молодой человек лет семнадцати. Внезапный наш приход, видимо, застал повстанцев врасплох; они растерялись. Начальник отряда потребовал у них оружие. Один из них, повинуясь приказанию, не замедлил отдать саблю. Это был Войцех Ивашкевич. Другой вздумал сопротивляться и только видя дуло наведенного мною на него револьвера и слыша угрозу, что буду стрелять, если не положит оружие, решился сдаться. Мятежники были арестованы и на первом допросе показали, что они принадлежат к банде Францишка, приказавшего им связать и постращать молодого человека, сына одного из здешних жителей, чтоб заставить его вступить в банду, от чего он упорно отказывался.

Впоследствии, при допросе в тюрьме, И. чистосердечно [142] сознался во всех своих проступках и искренно в них раскаялся, причем указал на многие склады оружия, пороха, съестных припасов, и на многих лиц, принимавших деятельное участие в мятеже. Выпущенный из-под ареста и состоя при отрядах, он вполне оправдал впоследствии доверие начальства. В имении М. остались мать его и сестра; жена же еще ранее ушла от него и жила господыней в доме одного ксендза.

И. просил у начальства, чтобы семья его, вместе с имуществом, из имения М...их перевезена была бы в Плоцк.

Начальство приказало исполнить просьбу. Узнав об этом и об услугах, оказанных И...ем русскому делу, помещики М...ие, П...ий, их сосед, у которого также работывал прежде И., а также и ксендз Голешинского прихода, все принадлежавшие к мятежнической организации, содействовавшие формированию шаек, доставлению оным оружия и съестных припасов, все эти лица уговорились между собою сжечь это имущество.

Действительно, когда возы с имуществом И...ча тронулись в путь, то, недалеко от одной из немецких колоний, означенные паны напали на обоз, стащили с возов мать и сестру И...ча, сложили в кучу имущество и сожгли. Потом у полумертвых от страха женщин стали допытывать, где в настоящее время находится И...ч, где у него спрятаны оружие и съестные припасы. [143] Паны думали, что И...ч по выходе из тюрьмы успел видеться с семьею и что та знакома со всеми его делами.

Тщетно женщины уверяли, что они ничего не знают. М...ие, ксендз и др., не веря этому, стали бить их, стращать виселицей, и когда это не помогало и они продолжали стоять на своем, то, выведенный из терпения, ксендз приказал хлопам схватить несчастных, отвести в лес и там повесить. Хлопы сжалились над положением бедных женщин и, приведя их в лес, отпустили их на все четыре стороны. Те успели добраться до Плоцка, отыскали там И...ча и рассказали ему обо всем случившемся. Последний донес обо всем начальству, прося произвести дознание, и арестовать всех вышепоименованных лиц, которые по его словам, принадлежали к мятежнической организации.

Вследствие этой-то просьбы я отправился в Серпц; для помощи при отыскании различных личностей, со мною был И...ч. В Серпце готовилась открыться ярмарка, по рассказам весьма многолюдная; здесь-то мы и готовились заарестовать большую часть виновных лиц. Нужно заметить, что ксендз Голешинского прихода почти с самого начала мятежа где-то скрывался. Несколько раз пытались его арестовать, но напрасно; у себя в дому он хотя часто бывал, как показывали его люди, но вероятно всегда бывал [144] вовремя извещаем о готовившихся против него западнях.

Мы выехали из Плоцка ночью; в окрестностях последнего, и в особенности около Серпца, находится много колоний. Колонисты-немцы во все время мятежа были верны правительству, за что многие из них даже поплатились жизнью, были повешены повстанцами. Колонисты всегда с радостью встречали русские отряды и указывали им на все, что им было самим известно о мятежнических бандах, о начальниках оных, о лицах, принадлежавших к мятежу. А им известно было многое, потому что в богатых, зажиточных колониях, особенно любили останавливаться паны-довудцы и жандармы-вешатели; там легче было достать лошадей и съестные припасы.

Проезжая чрез одну из таких колоний, И...ч сказал мне, что возле нее паны произвели нападение на его имущество и сожгли его, а потому не мешало бы здесь остановиться, чтобы разузнать кое-что о происходившем. Я последовал его совету. Спутник мой постучался в окно одного дома. Оно отворилось и показалась голова.

— Пане господаржу, прошу отворжитць для пана Войцеха! — сказал И...ч.

Хозяин дома отворил ворота и тотчас же отскочил от нас.

Я его спросил по-русски, что это значит.

— А я мыслил, цо пан поляк, так як и [145] Войцех, а тераз ниц не боюся пана, — отвечал он. Прошу панов отдаць коней до стойла.

Мы отдали лошадей и пошли в комнаты.

Вскоре подали нам кофе. Выпивши стакан, я спросил хозяина дома: почему он нас испугался? Он отвечал, что услышав голос Войцеха, подумал, что к нему пожаловали повстанцы, потому что до того он видел пана Войцеха при начальнике банды Францишке, незадолго до того убитом в одной из стычек с нашими войсками.

Порасспросив еще кой о чем колониста, я вынул фляжку с вином, которую постоянно возил с собою и предложил стакан радушному хозяину. Немец не отказался. Немного выпив, он заметно повеселел, стал более разговорчив и начал рассказывать, как Войцех постоянно приводил в их колонию лошадей на подставу для посылаемых с особыми поручениями из банды в банду, как иногда случалось ему для этой цели захватывать лошадей в самой колонии и преимущественно у него, потому что лошади у него самые лучшие в деревне, и притом их штук десять. Далее, переходя от предмета к предмету, я навел разговор на вопрос, главным образом меня занимавший, на истребление имущества Войцеха.

Немец отвечал, что это происходило на глазах всей их колонии, вон там; при этом он указал в окно на возвышенное место близ леса. [146]

— Приехал сначала из Серпца пан Ж...ий, продолжал немец, за ним ксендз из Голешина, потом и паны М...ие, а с ними незнакомые паны. Все они были верхами и остановились возле леса в ожидании возов, которые не замедлили скоро показаться. На первом возе сидели девушка и старуха. Ксендз первый бросился к возам и приказал им остановиться. Ж...ий сдернул с возов женщин, а ксендз велел сжечь имущество, свалив его предварительно с возов. Женщин много мучили, выпытывая где Войцех, и когда они отвечали, что не знают, ксендз велел повесить их в лесу, чего впрочем, хлопы не исполнили. Паны и ксендз разъехались, когда все имущество Войцеха сгорело дотла.

— А почему паны заранее узнали об отправлении имущества Войцеха в Плоцк? — спросил я.

Немец отвечал, что большая часть распоряжений высшего начальства передается чрез полицию начальникам банды, что большая часть полицейских чиновников явно принимает участие в мятеже. Это действительно впоследствии обнаружилось.

Потом хозяин стал жаловаться, что повстанцы причиняют им много обид, а в особенности ему, так как он побогаче других, да и дом его на самом краю колонии, около леса. Потому-то у него чаще пристают, пьют и едят, ни за [147] что не платя, да и лошадей забирают, когда вздумается.

Я стал утешать немца, говоря, что начальство в обиду более их не даст, что мятеж скоро будет прекращен, и что в колонии у них поставят войско.

Отдохнув и поблагодарив хозяина за угощение, мы отправились в Серпц. Из стоявшего там эскадрона я выбрал людей для экспедиции. А нужно заметить, что с этим эскадроном я хорошо был знаком, участвуя с ним во многих поисках. Для начальствования над выбранными людьми назначен был офицер и, независимо от того, отправилось со мной несколько казаков с хорунжим Я...ым.

Мы решились, прежде всего, отправиться в деревню Гуйску, имение помещиков М...х, где, арестовав панов, расследовать дело об имуществе И...ча. Отправились мы разными дорогами: уланы со мной; казаков вел И...ч. Приехали в деревню ночью и нагрянули как снег на голову. Паны М...ие, видимо, не ожидали нашего приезда. Все семейство, состоявшее из старика отца и двух сыновей, было дома. Пока гг. офицеры распоряжались арестом на господской усадьбе, я пошел в деревню, где с понятыми направился к бывшему жилищу И...ча. Но и следов его хаты не было; на месте ее были обгорелые остатки. Жители показали, что изба сожжена по приказанию [148] старика М...ого и, мало того, по его же приказанию истреблены были и все посевы И...ча.

На допросе, как и следовало ожидать, М...ие от всего отпирались, говоря, что на сожжении возов с имуществом И...ча они не присутствовали и ничего об этом не знают; что сожжение дома — дело случая. Несмотря на улики понятых, они продолжали уверять, что ничему не причастны, что они всегда глубоко преданы были правительству.

На улики И...ча в противном, на обвинения в принадлежности к революционной организации, они объявили, что И...ч на них так показывает по злобе, что он сам был в банде и их винит в том же, в надежде получить прощение от правительства. В особенности спутнику моему досталось от старой панны М...ой. Чего только она ему не наговорила: и пеклом-то погрозила ему за все его злодейства, и язык-то его там в аду будут жечь каленым железом за клевету на невинных, и сожжение его имущества она объясняла праведным гневом Божьим за его преступления. И многое еще говорили М...ие. Но улики были слишком очевидны. Кроме старой панны, все семейство было арестовано.

От М...их мы отправились к ближайшему их соседу, помещику П...ому, тоже, как известно, замешанному в историю сожжения имущества. К нему мы приехали уже за полночь; на пути один из казаков гнался за каким-то всадником, [149] скрывшимся в деревне. Мы нагрянули совершенно внезапно; вероятно пан П...ий не ожидал гостей в такую позднюю пору. Не медля ни минуты произведен был самый строгий обыск в доме и на дворе. На конюшне лошадь найдена вся в пене, в кабинете еще неубранное повстанское платье, все в грязи, и такие же сапоги со шпорами. Не засохшая еще грязь и усталая лошадь заставляли предполагать, что всадник, за которым гнался казак, и был сам П...ий, едва успевший переодеться, возвратясь по всему вероятию из банды.

На допросе П...ий объяснил, что он никуда вечером не выезжал; а что лошадь в пене и платье мокрое и в грязи, то это он объяснял тем, что ездил днем верхом по хозяйству; повстанское же платье у него потому, что в нем безопаснее от множества банд, бродящих по стране. Но и здесь отговорки не помогли. Забрав и его с собой, мы отправились в обратный путь в Серпц, куда прибыли когда совсем уже рассвело и народ начал съезжаться на ярмарку. Сдав арестованных, мы с И...чем отправились отдохнуть, потому что днем предстояло нам не мало дела.

Серпц местечко очень недурное и ярмарка обещала быть очень многолюдною. А как И...чу известны были кроме лиц, бывших с ним в банде, и многие жандармы-вешатели из околодка, которые обыкновенно очень смело являлись в [150] многолюдные собрания, потому что начальство в лицо их не знало, а жители не осмелились бы их выдать, боясь за свою кожу и имущество, то мы и решились арестовать всю эту братию по указанию И...ча.

Отдохнувши, мы взяли с собой на ярмарку несколько наиболее расторопных солдат и казаков, уговорившись с ними, чтобы они тотчас хватали тех людей, на которых мы укажем, или с кем завяжем разговор, или же поклонимся, но притом, чтобы хватали как можно незаметнее для остальной публики.

Мы с И...чем переоделись в костюмы простых крестьян и отправились на ярмарку. Народу было там тьма тьмущая. Давка страшная. В очень короткое время арестовано было до десяти человек жандармов-вешателей, описанным выше порядком. И...ч мне указывал на подозрительное лицо, я давал знак и казаки хватали. Но это была все мелкая рыба. Наконец удалось поймать и осетра. Слоняясь взад и вперед по ярмарке, мы наткнулись, наконец, и на пана ксендза Голешинского, который, несмотря на все усилия начальства, удачно ускользал из сетей, расставлявшихся для его ловли. И...ч потихоньку указал мне на него.

Это был высокий, полный мужчина, лет сорока, с широким, одутловатым красным лицом, небольшим носом и серыми проницательными глазами. Вся фигура его напоминала нашего [151] крючника, таскающего десятипудовые кули. Одет он был в какую-то красную поддевку, сверху которой накинут был широкий плащ. Вероятно по той же причине, т. е. в уверенности, что в большой толпе никто не решится его выдать, из опасения мести жандармов-вешателей, он пошел на ярмарку, явно издеваясь над нашим начальством.

Едва И...ч успел его указать, шепнув, чтоб я не выпустил такого зверя, я, пользуясь своим простонародным костюмом, подошел сзади к ксендзу и поцеловал его в рукав, что в Польше обыкновенно делается простым классом при встрече с ксендзами. Не успел я оглянуться, как пана-ксендза и след пропал; так ловко подхватили его казаки.

Однако же арест его произвел большое впечатление в народе. Со всех сторон только и слышались восклицания: «А слышали вы, Голешинского ксендза взяли!» Особенно в отчаяние приходили панны и паненки.

Забравши ксендза, я прекратил дальнейший поиск, тем более, что И...ч объявил, что главнейшие лица уже взяты. Проведя день на ногах после бессонной ночи и только вздремнув не надолго утром, мы оба нуждались в отдыхе, но перед тем зашли в корчму, где, усевшись в уголок, спросили по кружке пива. Народу было много: во всех углах только и речи, что об аресте ксендза. Я обратился к соседней старушке: «А [152] что разве хороший был человек ксендз?», — спросил я.

— Да как же не хороший может быть пан ксендз, отвечала она, и как же его не жалеть?

— «Мой пане пшияцелю дрогий, перебила другая, не жалуй тэго злодзея, ксендза Голешинского, он есть наигорший в целом свете збуй (разбойник)».

Меня заинтересовали слова старухи. Желая знать, почему она так титулует ксендза, я подсел к ней поближе и, чтобы подзадорить бабу, начал его подхваливать.

Маневр мой удался как нельзя лучше. Старуха, видя противоречие своим словам, пришла в совершенный азарт.

— А вот недавно, говорила она, он собственноручно повесил своего мальчика овчарника (овечьего пастуха) за то, что тот не послушался его, не пошел в лес с письмами к начальнику шайки. В письмах ксендз предуведомлял его о приближении русского отряда и советовал принять нужные против этого меры, а так как они не дошли по назначению, то банда была атакована врасплох и разбита наголову. Когда узнал об этом ксендз, продолжала старуха, то рассвирепел хуже тигра, потребовал к себе мальчика с поля, привязал его к доске и велел двум хлопам сечь его розгами, в промежуток спрашивая, кто научил его не исполнить приказания. Рассказывали после на деревне, что [153] не послушаться ксендза и не ходить в банду, научил мальчика один из немцев-колонистов, но мальчик на истязании не хотел ничего говорить. Тогда ксендз начал пытать бедняжку, посыпая на кровяные рубцы от розог соль и поливая их вином. Откуда у несчастного бралось терпение; он кричал от боли, но, несмотря на жестокие страдания, не выдавал тайны. Рассвирепевший ксендз, забыв Бога, не помня и себя, выхватил нож и с пеною у рта заревел: «Зарежу мерзавец, если не скажешь!» и начал колоть несчастную жертву, а потом собственноручно повесил на дереве находившегося в беспамятстве овчарника. И это все происходило на глазах рассказчицы и других! Разговор ее невольно навел ужас на всех присутствующих. И это служитель алтаря! и в наше время! Невольно поблагодарил я Бога, что этот злодей, через мое посредство, отдан в руки правосудия.

Мы вышли из корчмы с тяжелым чувством, навеянным печальным рассказом. Все слышанное я тотчас же передал начальству.

М...ие, П...ий, ксендз и другие арестованные отправлены были с конвоем в Плоцк, где и посажены в тюрьму. Следствие обнаружило, что все они были вербовщиками в банды и находились в постоянных с ними сношениях, доставляя [154] все необходимое, что ксендз и другие жандармы-вешатели, кроме того, оказались виновными во многих убийствах и истязаниях над лицами, не хотевшими преступить долга присяги.

Виновные понесли должное наказание.