ПИСЬМО КОРОЛЮ ДОНУ ДЕ МАНУЭЛУ ОБ ОТКРЫТИИ БРАЗИЛИИ

(Дон Мануэл.— Мануэл 1 Счастливый (1469—1521); португальский король с 1495 г., во время правления которого экспансия Португалии достигла наивысшей точки: Васко да Гама открыл морской путь в Индию, осуществлены территориальные захваты в Африке, Индокитае и на Малайских островах)

Перо Вас де Каминья: ок. 1440-?

Португальский мореплаватель, принял участие в экспедиции Алвареша Кабрала. Сохранилось мало сведений о его жизни. Предположительно, родился в Порту, в семье Васку Фернандеша де Каминья. В 1467 г. стал служащим монетного двора города Порту. Известно, что пользовался уважением в городе, был достаточно образован. В 1479 г. ему поручают писать речи для кортесов, заседавших в Лиссабоне. Каминья служил при дворах королей Афонсу V, Жоана II, Мануэла I. Во время правления последнего отплыл в качестве секретаря торговой фактории в Каликуте (Калькутта) с флотом Педру Алвареша Кабрала в Индию. Находился он на флагманском корабле, где и написал "Письмо" 1 мая 1500 г. Это письмо оставалось неизвестным исследователям до публикации в 1817 г.

На русском языке публикуется впервые; перевод выполнен по изданию: Carta de Pero Vaz de Caminha a El-Rei D.Manoel sobre o achamento do Brasil. Publicacoes Europa-America. 1987.

Государь!

Хотя капитан флагманского корабля (Педру Алвареш Кабрал (1467/8—1520); португальский мореплаватель, капитан флотилии следующей после Васко да Гамы экспедиции на Восток; первооткрыватель Бразилии) Вашего Величества флотилии, а равно и капитаны остальных кораблей шлют Вам свои известия об обнаружении сей Вашего Величества земли, в нынешнем плавании случившемся, не премину и я об оном событии поведать, хотя бы мне, в речах неискусному, и удалось сие хуже, нежели им. И поверьте мне, Государь, что малое знание мое есть чистосердечия свидетельство, и ни украшения, ни ухудшения ради не добавлю я ни слова к тому, что видел и чему свидетелем был.

О морском деле и о каждом дневном переходе Вашему Величеству ничего не пишу, ибо сие не моего ума дело, да и кормчие о том позаботятся. А о чем, Государь, я должен сказать, о том начинаю и говорю:

Отплытие наше из Белена (Белен — пригород Лиссабона.) было, как Вашему Величеству ведомо, в понедельник марта 9-го числа. 14-го же числа того месяца, в субботу, между восемью и девятью часами, находились мы у Канарских островов, близ Гран-Канарии, и там плыли весь день при штиле в виду островов — в трех-четырех лигах от них. Того же месяца 22-го числа в воскресенье, часов около десяти, завидели мы острова Зеленого Мыса, вернее — остров Сан-Николау, как Перо Эсколар, кормчий, говорит.

Той же ночью — в понедельник под утро — исчез у нас Васко де Атанде со своим кораблем; а и бури не было, ни сильного ветра, чем бы случай сей разъяснился. И капитан нужные распоряжения сделал, и искали там и сям, да так и не объявился!

А мы поплыли дальше, прямым путем через море; и вот, во вторник Светлой седмицы, апреля 21-го числа, пройдя от названного мною острова, как кормчие говорили, лиг то ли шестьсот шестьдесят, то ли шестьсот семьдесят, вдруг явились нам приметы земли, то есть узрели мы множество трав водяных, коих моряки [199] саргассами называют, а равно и других, что зовутся седум. А на другой день, в среду, повстречались нам птицы, прозванные буревестниками.

И того же дня, как вечерне быть, завидели мы землю! Сперва большую круглую гору, высоты изрядной, потом — череду гор пониже, к югу от нее, и долину с обширными лесами. И ту гору нарек капитан Монте-Паскоал (Пасхальная гора), землю же — Терра-де-Вера-Круз (Земля Святого Креста).

Капитан велел бросить лот, и оказалось глубины двадцать пять саженей. И вот, на закате солнца, лигах в шести от берега, отдали мы якорь — до дна было девятнадцать саженей, и дно чистое. Там простояли всю ночь. А в четверг с утра подняли паруса и поплыли прямо к земле, пройдя места, где было глубины семнадцать, шестнадцать, пятнадцать, четырнадцать, тринадцать, двенадцать, десять и девять саженей, и подошли к земле на поллиги, где все корабли стали на якорь напротив устью реки. А пришли мы на якорную стоянку, я полагаю, часов в десять.

И уж оттуда завидели мы людей на берегу: было их шесть или семь, как говорили моряки с малых судов, первыми туда пришедших.

Тогда были спущены на воду лодки и шлюпки, и собрались все капитаны на флагманский корабль и совещались между собою. Потом флагман послал Николау Коэльо (Николау Коэльо — капитан одного из кораблей эскадры; погиб во время шторма в 1504 г.; ранее участвовал в морском походе Васко да Гамы в Индию) на шлюпке к берегу — осмотреть реку. И пока он плыл, стали собираться на берегу люди — кто по два, кто по три; и когда вошла шлюпка в устье реки, то их там было уже человек восемнадцать — двадцать.

Были они темнокожие и совсем голые: не было на них ничего даже срам прикрыть. А в руках держали луки и стрелы. И шли они решительно к шлюпке, но Николау Коэльо сделал знак, чтоб опустили луки. И они опустили.

Однако ни побеседовать с ними не удалось, ни о чем полезном договориться, ибо начинался отлив. Только подарил он им красный берет, да льняной колпак, с себя сняв, да черную шляпу. А один из них отдал ему шляпу из длинных птичьих перьев, с хохолком из других перьев, красных и бурых — как у попугая. Другой подарил большое ожерелье из белых бусинок, похожих на малые раковины,— полагаю, что сии дары капитан отослал Вашему Величеству,— а потом наши вернулись на корабли, поскольку час был поздний и море уходило, и с теми людьми поговорить более не смогли.

Той ночью налетел такой шквал с юго-востока, что корабли отнесло в сторону, а флагманский — дальше всех. А в пятницу [200] утром, часов около восьми, по совету кормчих приказал капитан сниматься с якоря и ставить паруса. И поплыли мы вдоль берега на север, привязав шлюпки и лодки к корме, в поисках тихой бухты, где бы сделать стоянку да набрать воды и дров. И не столь оттого, что запас иссякал,— а дабы осмотреться.

И когда мы поднимали паруса, то на берегу, у устья реки, сидели человек шестьдесят или семьдесят, что собирались понемногу все то время. Мы же поплыли вдоль побережья, и капитан приказал малым кораблям держаться ближе к берегу, и как найдут надежное место для стоянки, то убирать паруса.

Так шли мы под парусами, пока не завидели моряки с малых судов, лигах в десяти от прежней стоянки, скалу, а за ней — славную, закрытую от ветра гавань, куда вел очень широкий проход. И малые суда вошли и убрали паруса, став от скалы примерно в одной лиге. А перед закатом и другие подошли, паруса сняли и бросили якорь — было там одиннадцать саженей.

И был Афонсо Лопес, наш кормчий, на одном из малых судов. Ему и приказал капитан, как человеку смышленому и в подобных делах сведущему, поехать на шлюпке и осмотреть гавань; когда же он вернулся, то привез с собою двух людей из местных, что навстречу ему плыли на своей узкой лодке. А были это юноши, красиво сложенные, и у одного был лук с шестью или семью стрелами. На берегу же ходило тех людей множество, с луками и стрелами, но оружие им не понадобилось. Ночью привез Афонсо Лопес тех двоих к капитану, и на флагмане их приняли с большой охотою и лаской.

Кожа у них темная и слегка красноватая, тела ладные, лица красивые, носы правильные. Были они голые, даже без лоскута какого для прикрытия. Да и вовсе пет им дела срам скрывать или показывать, равно как бы лицо — с тою же невинностью держатся. У обоих нижняя губа проколота, и торчит из нее настоящая белая кость, длиною в ладонь, толщиной — с веретено, а на конце острая, как шило. Вставляют ее в губу изнутри, и та часть, что промеж губой и зубами, обточена как шахматная ладья; и будучи там вставлена, их не тревожит и не мешает ни говорить, ни есть, ни пить.

Волосы у них гладкие. И головы с боков острижены, от шеи вверх, и над ушами тоже, на темени же торчат высоко. А у одного из них под волосами от виска к виску — этакое подобие гривы из желтых перьев длиной в палец, густое и жесткое, и закрывает ему затылок и уши. А приклеено к волосам перышко по перышку чем-то мягким, как воск (но не воском), и получается шапка — очень округлая, очень жесткая, очень ровная, и ничего с ней не сделается, сколько ни мой — только лучше стоять будет.

Капитан принял их, сидя в кресле, нарядно одетый, с большой золотой цепью на груди, а под ногами ковер. Санчо де Товар, [201] Симон до Мирандо, Николау Коэльо, Айрес Коррейя и все мы, с ним на корабле бывшие, сидели на ковре. Зажглись факелы. И они вошли. Но не попытались ни поклониться вежливо, ни наговорить с капитаном, ни с кем-либо иным. Однако один из них устремил глаза на капитанскую цепь и повел рукою в сторону земли, словно говоря нам, что там есть золото. Потом глянул на серебряный подсвечник и так же указал на землю и снова на подсвечник, словно сказать желая, что там и серебро есть.

Показали им серого попугая, коего капитан вез с собою; они взяли его и махнули рукою на землю, как бы говоря, что там и такое водится. А показали им барашка — они его словно бы и не заметили. Показали им курицу — едва не испугались ее, даже коснуться не хотели, потом взяли на руки с изумленным видом. Принесли им еды: хлеба и жареной рыбы, миндального печенья, меду и сушеного инжиру. Ничего почти они есть не захотели, и если что пробовали, то тут же отбрасывали. Поднесли им чашу вина — едва пригубили, но не понравилось, и более не прикоснулись. В другой чаше принесли им воды. Пить ее не стали. Только слегка отпили, прополоскали рот и извергли.

Один из них увидел белые четки и показал, чтобы ему их дали, очень им обрадовался и надел себе на шею. Потом снял и надел себе на руку, потом указал на землю, снова на четки и на золотую цепь капитана, словно сказать силился, что они заплатят за четки золотом.

Мы сие так понимали, ибо так понять хотели. Но ему-то хотелось сказать, что он взял бы с собою и четки, и цепь; мы же сего понять не желали, ибо делать ему такие подношения не собирались. И он вернул четки тому, у кого взял.

Потом растянулись они на ковре спать, не позаботясь даже срам прикрыть. Были они не обрезаны; а волосы на голове хорошо подстрижены и ухожены. Капитан велел положить им под головы собственные его подушки, и тот из них, у кого была пышная грива из перьев, очень беспокоился, как бы се не помять. Набросили на них сверху покрывало, и они не возражали, улеглись и заснули.

В субботу утром капитан приказал ставить паруса, и мы поплыли искать проход в гавань. Проход оказался весьма широк, глубиною же в шесть или семь саженей. Все корабли пошли и отдали якоря. Гавань оказалась столь большой, красивой и так хорошо укрытой, что могла бы быть прибежищем двумстам и более судам, большим и малым. И чуть только стали мы на якорь, как все капитаны съехались на флагманский корабль, и капитан приказал Николау Козльо и Бартоломеу Диашу ( Бартоломеу Диаш де Новаес — португальский мореплаватель, первооткрыватель Мыса Доброй Надежды. В мае 1500 г. погиб во время шторма у Мыса Доброй Надежды) плыть к берегу, взяв с собой тех двоих, с их луками и стрелами, а там их высадить и отпустить. Но прежде велел дать каждому из них новую рубаху, красный колпак и четки, что они надели себе на руки, а заодно и бубенцы с колокольчиками. И послал с ними молодого [202] изгнанника (В Португалии существовал обычай заменять смертную казнь изгнанием, а изгнанников — отправлять в дальние страны и поселять среди туземцев для изучения местных языков и нравов и внедрения в туземное общество) по имени Афонсо Рибейро, прежде бывшего слугой дона Жоана Тэло, дабы сей юноша остался средь тех людей и узнал их закон и обычай. Также и мне велел капитан ехать с Николау Коэльо.

Немедля направились мы к берегу. В один миг собралось там человек двести, все голые, с луками и стрелами в руках. Ехавшие с нами сделали им знак отойти и опустить луки; оружие они опустили, но далеко не ушли. И когда сие было сделано, спрыгнули на берег нами привезенные, и юноша-изгнанник с ними. И те двое как выбежали, так уж более не останавливались, и бежал каждый что было мочи. Мигом перебежали речку с чистой водой, в море впадавшую, хотя вода и доставала им до ляжек, и многие другие бежали с ними. И там за рекой пересекли пальмовую рощу, где еще люди собирались. Потом остановились. А молодой изгнанник ушел с одним человеком, который у самой лодки его приветил и увел к своим. Но потом они воротились, а с ними и те двое, коих мы привезли,— уже голые и без красных колпаков.

И тогда стали собираться многие. Шли берегом моря к лодкам, валили валом, пока не набралось их столько, что уже и места более не было, несли тыквы с водой, забирали бочонки, что мы привезли, уносили, наполняли водой и несли обратно. К самым лодкам не подходили, а бросали бочки рядом, и мы их забирали, они же просили дать им чего-нибудь. У Николау Коэльо были с собой бубенцы и браслеты. Кому давал бубенец, кому браслет, и за такой-то приманкой они прямо-таки руками тянулись. И меняли свои луки и стрелы на наши шляпы, на льняные колпаки и на все, кто бы что ни предложил. В тот день сбежали два наших молодых парня, и мы их больше не видели.

У многих из тех людей — да у большинства, наверное,— торчали из нижней губы кости, заостренные как шипы. У иных же шипов не было, по губы продырявлены, и в дырах деревянные пробки, похожие на те, коими затыкают меха с вином. А у других торчали из губы сразу три шипа: один посередке и два по бокам. Многие были размалеваны красками: полтела природного цвета, половина же в черной краске, а иные и расписаны, как шахматная доска. Ходили меж них и три-четыре девицы, совсем юные и такие славные: волосы черным-черны и длинные, распущены по спине, а срам у каждой высокий, закрытый и такой безволосый, что мы, вдоволь на них наглядевшись, никакого стыда уже не испытывали. [203] Тогда мы ни поговорить с ними, ни понять ничего не смогли, ибо варварство их было таково, что никто никого не понимал и не слушал даже.

Потом мы махнули им рукой, чтобы уходили; они так и сделали, ушли за реку. Три или четыре наших человека поплыли к реке на лодках, наполнили водой уж и не знаю сколько бочек, и мы вернулись на корабли. Но когда отплывали от берега, они стали нам делать знаки, чтоб воротились. Мы подплыли, и они вернули нам изгнанника, не пожелав, чтобы он средь них оставался. Уходя, он взял с собой небольшое блюдо и два-три красных колпака — отдать главному над ними, буде такой сыщется, но никто вещей взять не захотел, а отослали его со всем прочь. Однако ж Бартоломеу Диаш заставил его воротиться назад, приказав отдать все, что там было. И он снова отправился к ним, и у нас на глазах отдал подарки тому, кто первым его приветствовал. Потом вернулся к нам, и мы привезли его на корабль.

А тот, что так радушно его привечал, был человек уже немолодой и не без тщеславия, ибо ходил он весь в перьях, к телу приклеенных, и казалось, был пронизан со всех сторон стрелами, наподобие Святого Себастьяна. А на других были высокие шляпы из желтых перьев, на иных же из красных либо зеленых. А одна из девиц была вымазана краской с головы до ног, и смею заверить, что была она такая складная и такая округлая и срам ее (в чем сраму-то она как раз и не имела) был столь прелестен, что многим женщинам нашей земли срам бы покоя не дал,— оттого, что он у них не такой, как у нее. И никто у них не обрезан, но все так, как у нас. И с тем мы вернулись на корабли, а они ушли прочь.

Ближе к вечеру сел флагман с нами в лодку, а капитаны других судов — в свои лодки, и поехали кататься по заливу, в виду берега. Но на землю не ступили: капитан не велел, хотя ни души поблизости не было. Вышли только — и капитан, и все мы — на большой остров, средь залива лежащий; при отливе он сильно обнажается, однако же окружен водою со всех сторон, и не достать его с берега иначе как на лодке или вплавь. Там и гуляли все мы, часа полтора с лишком. А несколько матросов, там же бывших, закинули сеть и наловили рыбы мелкой, но не много. И воротились мы на корабли поздно ночью.

А в воскресенье утром, на Антииасху, решил капитан ехать слушать мессу и проповедь на тот же остров. И разослал приказ капитанам явиться на лодках и ехать вместе с ним. Что и было сделано. И приказал на том острове поставить шатровый навес, а под ним алтарь, очень искусной работы. И нам повелел всем миром явиться слушать мессу, а служил се иеромонах брат Энрике, голосом зычным и распевным, и такими же голосами пели [204] священники и диаконы, кои все были там. И полагаю, все там бывшие службу слушали с наслаждением и рвением душевным.

Взял с собой капитан при отплытии из Белена Христову хоругвь, и была она здесь поставлена рядом с аналоем.

А после службы разоблачился священник и поднялся на высокую скамью, мы же расселись на песке. И обратился он к нам с торжественной и благодетельной проповедью, евангельской историей вдохновляемой, и в конце сказал о нашем прибытии и сей земли обнаружении, осенив себя крестным знамением, и мы вослед ему сие сотворили, и было сие весьма кстати, и благоговение в людях вызвало великое.

А пока мы слушали мессу и проповедь, вновь собралась на берегу толпа народу, на взгляд не меньшая, чем вчера, с луками и стрелами, и ходили по берегу без дела. Потом, глядя на нас, все уселись. Когда же у пас месса кончилась и мы стали слушать проповедь, то множество их поднялось, и заиграл рог или труба, и они стали прыгать и плясать. А иные влезали на плоты — плотов было два, не то три, и не такие, как я ранее видел, а просто три бревна, связанные друг с другом, и влезало на них по четыре человека, или пять, а то и все, кто хотел, и плавали у кромки берега так, чтобы ногами доставать до дна.

По скончании проповеди пошел капитан и все мы к лодкам, нося впереди хоругвь. Сели и поплыли к земле, дабы пройти вдоль места, где они собрались, а впереди, по приказу капитана, шла шлюпка Бартоломеу Диаша, везя бревно от плота, морем унесенное, дабы им вернуть; мы же, приотстав на пушечный выстрел, плыли следом.

Они, едва завидели шлюпку Бартоломеу Диаша, бросились тут же в воду, входя в нее насколько могли. Мы им сделали знак, чтобы державшие луки опустили их, и многие сей же миг положили их на землю, а иные и нет.

Средь них ходил один и все требовал, чтоб отошли подальше, но я не заметил в людях ни страха перед ним, ни большого почтения. А у того, что их отгонял, были и лук, и стрелы, и алой краской он был раскрашен почти весь — и грудь, и спина, и ягодицы, и ляжки, и ноги до пяток, только бока и живот были своего цвета. А краска была такая яркая и стойкая, что вода ее ни разъесть, ни смыть не могла — напротив, когда он выходил из воды, казалось, что кожа еще краснее стала. Со шлюпки Бартоломеу Диаша спрыгнул один человек и стал расхаживать средь толпы, и даже поползновения у них не было ему какое зло причинить. Напротив, протягивали ему тыквы с водой и махали руками тем, что в шлюпке, призывая их на берег.

Потом Бартоломеу Диаш вернулся к капитану, и мы поплыли к себе на корабли обедать, играя на дудках и рожках и более тем [205] людям не докучая. А они вновь уселись на берегу и некоторое время там пребывали.

На том острове, где мы слушали мессу и проповедь, вода в отлив уходит дальше, обнажая песок и гальку. Пока мы там были, кое-кто из наших людей ходил искать моллюсков, а нашли лишь несколько креветок, коротких и толстых; одна из них была столь громадной, что я в жизни не видел подобного. Еще нашли створки мидий и гребешков, но ни одной целой раковины.

И пока мы обедали, съехались все капитаны судов на наш корабль, по приказу флагмана флотилии, и он с ними уединился, и меня пригласили. И вопросил он всех, не сочтем ли, что следует отослать грузовое судно с известием о нахождении сей земли Вашему Величеству, дабы последовал указ изучить сию землю и узнать о ней более, нежели мы могли узнать в нынешнем нашем плавании.

И после многих речей, засим последовавших, согласились все или большая часть, что хорошо бы так сделать. На том и порешили. И как скоро приняли решение, спросил флагман, не покажется ли нам, что следует силой взять пару тех людей, дабы отослать их Вашему Величеству, оставя здесь взамен кого-либо из наших изгнанников.

Сие рассудя, порешили, что не надобно брать людей силою; ибо уже известно, что люди, силой увозимые, имеют потом обыкновение на любые вопросы отвечать, что да, что все, о чем спрашивают, в их земле имеется. Но лучшие, и гораздо лучшие, сведения сообщат те двое изгнанников, коих мы здесь оставим, нежели здешние, коих силой увезем, ибо тех-то людей вовсе никто не поймет. И они так скоро не научатся говорить, чтобы толково обо всем рассказать, как наши расскажут, когда Вашему Величеству будет угодно за ними послать. И потому отнюдь не следует брать кого-либо силою, большое смятение произведя, но напротив — всячески их приручать и умиротворять, и оставить здесь двух изгнанников, когда отсюда отплывать станем.

Так сделать всем показалось наилучшим, и на том порешили. И когда с беседой покончили, сказал капитан всем нам плыть на лодках к берегу: хорошенько осмотреть реку и прогуляться.

И сели мы в лодки и поплыли к земле, вооружившись и взяв с собою хоругвь. А те люди ходили по берегу, близ устья реки — как раз в том месте, куда мы направлялись; и когда мы подплывали, они, нами уже наученные, опустили луки и стали махать нам руками, чтобы, мол, выходили. Но чуть только наши лодки коснулись носом земли, как они единым духом перебежали на ту сторону реки. Река же здесь такой ширины, что курица перелетит. И как лодки причалили, то и иные из нас мигом перешли реку и оказались среди них. Кто их поджидал, а кто отошел, но дальше. [206]

Но потом все перемешались. И они стали менять луки со стрелами на шляпы, и льняные колпаки, и кто что даст.

Перешло туда столько наших и так с ними смешались, что они мало-помалу стали уклоняться и отходить в сторону. А иные уходили еще дальше, к своим. Тогда капитан велел, чтоб два человека его на руках перенесли через речку, и, перейдя ее, заставил всех вернуться.

А те люди, уйдя с берега, за рекой остановились. И кое-кто из них стал к капитану подходить, когда он всех наших отослал: не то чтобы признали в нем начальника — ибо мне кажется, что они сего не понимают и не замечают,— а оттого, что все наши люди уже вернулись по сю сторону реки.

Они и бормотали что-то, и подносили свои луки и нитки бус, о коих я уже говорил, и отдавали их за что угодно, и наши послы воротились на корабли со множеством луков, и стрел, и ожерелий.

А потом капитан вернулся на этот берег реки, и за ним пришла толпа народу и стала вокруг.

И кого там только не было: молодцы, расписанные черной и алой краской или с разрисованными ногами либо лодыжками и запястьями, и что, конечно, изрядно их украшало!

Также ходили среди них четыре, то ли пять молодых женщин, голые, как они все, и недурные собою. У одной из них бедро от колена до живота и ягодица были выкрашены в черный цвет, остальное же тело — как природа положила. У другой так же окрашены были оба колена и изгибы ног, а заодно и щиколотки. А срамные места голые и с такой невинностью открытые, что во всем этом ничего постыдного не было.

И была там молодая женщина с ребенком, привязанным у нее на груди куском ткани (не знаю какой) и завернутым так, что только ножки торчали наружу. Но ни на ногах у матери, ни на чем другом более никакой ткани не было.

Потом пошел капитан вверх по реке, которая, как оказалось, течет вдоль морского побережья. Там встретился нам старик, державший в руке весло. И он говорил и говорил, пока капитан и все мы стояли перед ним, но никто его не понял, да и он ничего не понял из наших расспросов — а мы желали узнать, есть ли золото в их земле.

Нижняя губа у старика была продырявлена, да так, что можно было бы большой палец просунуть, а закрывал дыру простой зеленый камень, снаружи вставленный. Капитан показал ему, чтоб камень вынул. Л он непонятно чего залопотал и пошел с камнем прямо к капитану - вставить ему в рот. Мы посмеялись, потом капитан рассердился и отошел, а один из наших выменял камень за старую шляпу — не оттого, что камень ценный, а лишь бы иметь потом чего показывать. Потом камень забрал капитан, дабы вместе с другими вещами послать Вашему Величеству. [207]

А мы пошли дальше смотреть берег. Берег хорош, и воды много. А вдоль него растет множество пальм, не слишком высоких; сердцевина их очень вкусная. Мы много ее собрали и наелись. Потом повернул капитан назад, к устью реки, где мы высадились.

А у реки было их много: веселились и плясали, стоя лицом друг к другу, но не берясь за руки. И недурно у них получалось. Тогда перешел к ним Дього Диаш, сборщик налогов из Сакавена, парень собой видный и большой любитель погулять, и взял нашего дудочника с его дудкой. И стал с ними плясать, беря их за руки, и они веселились и хохотали, и очень ловко у них выходило под дудку. А отплясав, он им показал прямо на земле множество прыжков, и простых, и сальто-мортале, отчего они и пугались, и хохотали, и очень веселились. Но поскольку он их часто при этом и за руки брал, и ласкал, то они наконец насторожились, ровно дикие звери, и убежали прочь.

Тогда мы все вместе с капитаном перешли реку и пошли вдоль берега, а лодки плыли за нами невдалеке. И дошли до большой пресноводной лагуны, вблизи моря образовавшейся, ибо земля здесь болотистая, и вода течет отовсюду.

А когда мы переходили реку, то тех людей семеро или восьмеро затесались среди моряков, садившихся в лодки. И, уходя, унесли акулу, что Бартоломеу Диаш убил, привез и бросил им на берегу. Надобно Вам сказать, что и до сих пор, едва кому покажется, будто они немного приобвыкли, как они начинают из наших рук вырываться, ровно птицы из силков. Твердо с ними не решаемся говорить, чтоб опять не убежали, и так оно и идет: делаем всё по их желанию, лишь бы только приручить.

Капитан тому старику, с коим беседовал, подарил красный колпак. И после всей беседы и подарка, стоило капитану отойти, чтоб через реку переправляться, как старик вновь насторожился и уж больше к нам не подошел.

И те двое, коих капитан на корабле принял и одарил, о чем я уже писал,— те двое так и не появились, из чего я заключаю, что люди они дикие и невежественные и оттого такие недоверчивые. И при всем том вид у них весьма опрятный и ухоженный. И в том кажутся они мне еще; более похожими на птиц или зверей лесных, у коих на воздухе лучшие перья и лучшая шерсть делается, нежели у домашних, и тела такие чистые, гладкие и красивые, что лучше не может и быть.

Отчего и склонен я думать, что нет у них ни домов, ни иных жилищ, где бы ютились, а живут они на чистом воздухе, он же их такими и делает. Ведь до сего времени не видели мы здесь ни дома единого, ни чего-либо подобного.

Велел капитан изгнаннику Афонсо Рибейро снова к ним от нравиться. Тот пошел и пробыл у них немалое время, но вечером вернулся: те люди его вернуться заставили, у себя же принять не захотели. [208]

И дали ему несколько луков и стрелы к ним, а у него ничего не взяли. Напротив, сказывал, когда одни из них взял у него нитку бус и бросился бежать, а он остальным пожаловался, то они сразу же за тем человеком побежали, бусы отобрали и вернули, а после того отослали нашего человека прочь. Еще сказал, что видел у них лишь несколько шалашей, из зеленых веток сложенных и крытых большими листьями папоротника,— совсем как у нас, меж Доуро и Миньо.

И уже ночь наступила, когда вернулись мы на корабли спать.

В понедельник после обеда поехали мы на берег за водой. И снова множество их собралось, хотя и не столько, как в первые дни. Теперь мало у кого были луки. Постояли они в отдалении, а потом понемногу смешались с нами. И обнимали нас, и веселились, Иные же сразу отбегали. Кое-кто менял луки на листы бумаги, или какой-нибудь колпак, или на что угодно. И так близко мы с ними сошлись, что человек двадцать или тридцать наших отправились с ними туда, где было множество их народа, помимо прочих — и женщин, и девиц. И принесли оттуда без числа луков и шляп из птичьих перьев, и зеленых, и желтых, из коих часть, я полагаю, капитан пошлет показать Вашему Величеству.

И те, что к ним ходили, сказали, что изрядно повеселились. В тот день уже почти все мы были с ними накоротке, а потому их рассмотрели поближе и не спеша. У одних тела разукрашены целиком, у других — наполовину, а иные так расписаны, точно шпалеры. И у всех губы продырявлены, а у большинства изо рта шипы торчат, хотя и не у всех.

Иные принесли с собой колючие плоды каких-то деревьев, цветом похожие на каштаны, но поменьше и полные маленьких красных зерен, и эти зерна, если раздавишь их меж пальцев, сочатся ярко-алой краской — той самой, коей люди окрашены. И чем больше они ею мажутся, тем краснее становятся.

У всех выстрижены волосы — снизу до верхних кончиков ушей, а равно и брови, и ресницы.

У каждого по лбу, от виска к виску, идет полоса черной краски, словно темный шнур в два пальца шириною.

И капитан снова послал к ним Афонсо Рибейро и еще двух изгнанников и с ними — Дього Диаша, забавника, который такое веселье накануне устроил. И изгнанникам было приказано остаться со здешними на ночь.

Все вместе и ушли. И, как наши потом говорили, прошли лиги полторы с лишком до селения, где было девять или десять домов, и каждый — длинный, как наш флагманский корабль. Были они из дерева и коры, крыты соломою, высоты же для человека обычной. А внутри цельные, ничем не разделенные, зато много внутри столбов, и от столба к столбу натянута сеть, высоко вверху за конец привязанная, в которой они и спят. А на полу разводят [209] костры и греются. И в каждом доме две маленькие двери, одна с одного конца, другая - с другого.

Еще сказали, что в каждом доме помещается тридцать, не то сорок человек, как они сами видели. Там их накормили, принесли много ямса и других плодов, в земле растущих, что сами едят. Но как завечерело, отправили их прочь и не захотели, чтоб хоть один остался. Хотели было, как наши сказали, даже с ними идти.

Выменяли наши люди на бубенцы и другие малоценные вещицы, взятые с собою, несколько красных попугаев, весьма больших и красивых, да пару маленьких зеленых, еще из зеленых перьев шляпы, да покрывало из разноцветных перьев, похожее на нарядную ткань, как Вашему Величеству угодно будет убедиться, ибо капитан все сии вещи Вам пошлет, как он сам говорит.

С тем посланные и воротились, и мы отплыли на корабли.

Во вторник после обеда собрались мы на берег — нарубить дров и постирать одежду.

На берегу, когда мы подплывали, было их человек семьдесят или восемьдесят, и при них — ни луков, ни чего-либо иного. И едва причалили, как они к нам сбежались, уже без опаски. Потом стеклось их изрядно, всего человек за двести, а лука ни у кого не было. И так они к нам пристали, что взялись нам помогать сносить дрова и грузить их в лодки. И боролись с нашими, и развлекались всячески.

А пока мы рубили дрова, два наших плотника делали большой крест из срубленного накануне дерева.

Из них многие подходили к плотникам. И думаю — больше чтобы посмотреть на железный инструмент, коим те работали, нежели на крест. Ведь у них железного ничего нет, и рубят они дерево камнями, сделанными клином, вставляя их в развилину палки и привязывая крепко-накрепко, как говорили наши, давеча к ним ходившие и сие видевшие.

И так они стремились развлечься беседою, что уже начинали мешать нам в наших делах.

Капитан приказал двум изгнанникам и Дього Диашу пойти в их селение — где вчера были, или же в другие, если отыщутся,— и будь что будет, а на корабли спать не являться, как бы их ни отсылали. С тем и ушли.

Пока мы в лесу рубили дрова, кругом все летали с дерева на дерево попугаи: были там зеленые, были и бурые, иные большие, иные маленькие — короче, полагаю я, много их в той земле водится. Я, правду сказать, видел девять или десять, не более того. А других птиц мы тогда не видели, разве что несколько диких голубей, и показались они мне гораздо больше тех, что у нас в Португалии. Кто-то из наших сказал, что видел и горлиц; я не видел. Но коль скоро лесов здесь много, и велики они, и всем обильны, то не сомневаюсь, что и птиц в сей глуши тьма-тьмущая. [210]

Почти ночь была, когда мы на корабли воротились и дрова привезли.

(Сдается мне, Государь, что пока еще не отписал я Вашему Величеству, каковы у них луки и стрелы. Луки черные, длинные, и стрелы длинные, а наконечники — заостренные тростины, как Вы сами, Ваше Величество, изволите увидеть, ибо капитан, я полагаю, некоторое число их Вам пошлет.

В среду на берегу мы не были, ибо капитан весь день провел на грузовом судне, следя, чтоб его полностью разгрузили и припасы по другим судам развезли, кто сколько сможет взять. А те вновь на берегу сошлись, и большой толпой, как нам с борта было видно. Саншо де Товар туда на лодке плавал и сказал, что было их человек триста.

Дього Диаш и Афонсо Рибейро, изгнанники, коим капитан велел что угодно сделать, но спать остаться в селении, приехали поздно ночью, поскольку те никак не хотели их у себя оставлять. Привезли на корабль попугаев зеленых и других птиц — черных, почти как сороки, только что клювы белые и хвосты короткие.

А когда Саншо де Товар собирался на корабль отплыть, то иные из них хотели с ним ехать, но он согласился взять только двоих — юношей красивых и по виду знатных. Приказал вечером получше их накормить и ублажить. Съели они все, что было подано, а постель им застелили, как было приказано, простынями. И они спали и остались той ночью очень довольны.

А больше ничего не было в тот день, о чем бы писать стоило.

В четверг, последний день апреля месяца, пообедали мы рано, до полудня, поскольку надо было плыть к земле, запасти еще воды и дров. Когда же капитан собирался сойти с корабля, приехал Саншо де Товар со своими гостями. А так как он еще не обедал, накрыли ему на стол и принесли обед. И гостей посадили каждого на стул. И всё, что им приносили, они ели с охотой, особливо жареный окорок, холодную дичь и рис.

Вина им не подносили, поскольку Саншо де Товар сказал, что пьют они его плохо.

Как кончился обед, сели мы в лодку, и они с нами. Одному из них наш юнга дал большой закрученный кабаний клык, а тот взял клык и сразу просунул его в отверстие в нижней губе. Но держалось плохо, и ему дали комок красного воска. Тогда он прилепил свое украшение изнутри, чтобы прочнее держалось, и клык остался торчать у него из губы, загибаясь концом вверх. И так он был доволен, словно получил большую драгоценность. И как скоро коснулись мы земли, он с сим украшением удалился и уж больше не появлялся. На берегу, когда мы подплыли, ходило их восемь — десять человек, но вскоре стали собираться другие. И думается мне, что сошлось в тот день на берегу человек четыреста, либо четыреста пятьдесят. [211]

У иных были луки и стрелы, которые они потом меняли на колпаки и на все, что им предлагали. А некоторые поели вместе с нами — всего, что у нас было. Иные и вино пили, другие же не смогли. Но сдается мне, что когда привыкнут, то будут пить его с удовольствием.

Были все в хорошем расположении духа, и такие ладные, и так красиво раскрашенные, что глаза радовались. Да еще натаскали нам дров сколько могли, с большим рвением, и погрузили в лодки.

И уж такие были ручные, и держались с нами так спокойно и уверенно — более, нежели мы с ними.

А капитан прошелся кое с кем из нас по лесу до большой полноводной реки, каковая, мы думаем, и есть та самая, что впадает в море близ нашей стоянки, и мы из нее пресную воду берем.

Там провели мы довольно времени, пили и гуляли у реки и по лесу — лес же столь велик, и густ, и листвой обилен, что не описать. Растет там множество пальм, на коих нарезали мы вкусной сердцевины вдосталь.

А еще до того, едва сошли мы с лодок на берег, молвил капитан, что хорошо бы нам пойти прямо к кресту, что плотники у реки оставили, прислонив к дереву, чтобы наутро в пятницу прийти устанавливать, да всем бы стать на колени и к нему приложиться, и тогда они увидят, какое почтение мы сей святыне оказываем. Так мы и сделали. А тем десяти или двенадцати из них, что рядом были, махнули рукой, приглашая и их сие сотворить, и все они пришли целовать крест.

Люди сии представляются мне столь невинными, что когда б мы их поняли, а они нас, то в миг единый стали бы христианами, ибо они, мнится мне, ныне веры никакой не имеют и ничего в этом не смыслят.

И потому, как скоро изгнанники, кои здесь останутся, язык их хорошенько изучат и их понимать станут, люди сии, по святому Вашего Величества соизволению, христианами обратятся и нашу святую веру примут, поелику Господу будет угодно их обратить. Ибо воистину люди они добрые и великой простоты душевной. И с легкостью приемлют любой знак, каковой пожелает кто-либо на них запечатлеть. И вот Господь наш, наделивший их славными телами и славными лицами, как добрым людям подобает, уж ежели нас сюда привел, то, думаю, не без причины.

И посему приличествует Вашему Величеству, столь о приращении святой католической поры пекущемуся, позаботиться об оных людей спасении. И да будет Богу угодно, чтобы с небольшим усилием так и сделалось!

Земли они не пашут и не растят ничего. Нет здесь ни быков, ни коров, ни коз, ни овец, ни другой животины, с людьми жить приученной. И не едят ничего, кроме ямса, коего здесь в избытке, да иных плодов, что земля и деревья приносят. И с тем делаются [212] они такими сильными и гладкими, что нам с ними не равняться, сколь бы мы хлеба и овощей ни ели.

Весь тот день они при нас были неотлучно и плясали вместе под один из барабанов, нами привезенных, и теперь они нам друзья даже больше, чем мы им.

Чуть рукой им махнешь — на корабль ехать,— то сразу же и готовы, так что коли бы мы всех хотели пригласить, то все бы и явились. На ту ночь, однако, взяли мы лишь четверых либо пятерых, как-то: флагман — двоих, Симон де Миранда — одного, коего взял себе пажом, и Айрес Гомеш — одного, тоже пажом.

Один из капитаном приглашенных был из тех его гостей, коих первыми принимали, сразу по прибытии; и приехал в подаренной ему рубахе. А еще был его брат, и обоих знатно приняли: и ужином накормили, и спать уложили на перинах с простынями, чтобы как можно лучше их ублаготворить.

А сегодня, в пятницу первого мая, отправились мы с утра на берег, взяв с собой хоругвь, и высадились к югу от устья реки, где, показалось нам, лучше поставить крест, чтобы виднее был. Там указал капитан место, где выкопать яму, дабы крест в землю врыть. И пока яму копали, пошли мы с капитаном вниз по реке, к месту, где крест был поставлен. И оттуда принесли его, подобием крестного шествия ступая, а монахи и священники шли впереди с пением.

А те уж поджидали — человек семьдесят или восемьдесят,— и когда нас, шествующих, увидели, то иные полезли под крест, нам помочь. Прошли мы вдоль берега, реку перешли и поставили его в назначенном месте, от реки будет, пожалуй, в двух арбалетных выстрелах. И пока мы шествовали, собралось вокруг человек сто пятьдесят или более того.

Когда вкопали в землю крест, с гербом и девизом Вашего Величества, их же заранее к нему прибили, то поставили пред ним алтарь. И у сего алтаря отслужил мессу иеромонах брат Энрике, а пели и прислуживали духовные лица, коих я ранее упоминал. А из тех людей слушали службу человек пятьдесят — шестьдесят, все — стоя на коленях, как и мы.

И когда дошло до Евангелия и встали мы, руки воздев, то и они встали, и руки подняли, и так стояли, пока чтение не кончилось, а потом уселись вслед за нами. А когда подняты были святые дары и мы преклонили колена, то и они за нами последовали, также с поднятыми руками и с такою кротостью, что смею заверить Ваше Величество — большая благодать на нас снизошла.

И оставались они с нами, пока не кончилось причастие. По принятии причастия похристосовались монахи и священники и капитан с иными из нас.

Пока мы причащались, солнце поднялось высоко, и иные из тех людей поднялись и ушли, другие же остались. Один из них, [213] человек лет пятидесяти либо пятидесяти пяти, был среди оставшихся. И он во все время причастия сбирал оставшихся воедино и других сюда звал. И, расхаживая среди своих и с ними говоря, показывал пальцем на алтарь, потом — на небо и словно бы что-то благое им вещал, мы так уразумели.

По скончании мессы снял священник облачение и остался в белом подризнике и так взобрался на скамью у алтаря. И проповедовал нам Евангелие и Святых апостолов, коих был праздник (У католиков 1 мая — день апостолов Святого Филиппа и Святого Иакова Младшего); в конце же проповеди сказал о Вашего Величества святых и благодетельных деяниях, чем еще большее рвение душевное в нас произвел.

А те, оставшиеся, заодно и проповедь выслушали, как и мы, на священника глядя. Тот, о ком я раньше сказал, подзывал других подойти ближе. И иные приходили, иные уходили. Когда же кончилась проповедь, то, поскольку Николау Коэльо привез с собою множество оловянных крестиков с распятием, от прежнего плавания оставшихся, мы почли за благое дело надеть каждому из них по кресту на шею. И брат Энрике, став возле большого креста, им по очереди надевал на шею крестик, заставляя прежде к распятию приложиться, а затем воздеть руки. Подошли многие, и все распятия были розданы, числом этак сорок либо пятьдесят.

Когда с этим покончили, было уже более часа пополудни. Поехали на корабли обедать, и капитан привез к себе того, что на алтарь и на небо указывал, а заодно и его брата. И оказал ему большой почет, и подарил рубаху длинную, наподобие мавританской, другому же — обычную.

И вот, как мне и всем показалось, людям сим одного лишь недостает, дабы вполне христианами сделаться: нашу речь понимать. Ибо то, что мы делали, в них такие же чувства производит, как и в нас самих, почему и подумалось нам, что никакого идолопоклонства, ни чего-либо похожего у них нет. И истинно полагаю, что как скоро Ваше Величество пришлет сюда того, кто бы с ними более времени провел, то все они волею Вашего Величества обращены будут. И потому, когда какой корабль сюда прибудет, то непременно должен быть и священник, дабы их крестил. Ибо к тому времени будет у них более знания нашей веры — от двух изгнанников, что с ними здесь останутся. Изгнанники же с нами вместе сегодня причастились.

Среди тех, кто сегодня пришел, была одна только молодая женщина. Но она уж слушала мессу от начала до конца. Мы ей дали кусок ткани прикрыться и даже завернули ее в эту ткань. Однако когда она села, то уж не больно вспоминала, что закрываться надо. И вот, Государь, столь велика невинность сих людей, что и у Адама большей не было; стыд же им вовсе неведом.

И пусть Ваше Величество рассудит, обратятся ли в истинную веру те, кто в таковой невинности живет, или нет, когда преподано им будет все, что до их спасения касательство имеет. [214]

Когда все было кончено, пошли мы у них на глазах приложиться к кресту, затем простились и поехали обедать.

Думаю, Государь, что здесь, вместе с двумя изгнанниками, останутся и два юнги, что сей ночью сбежали на шлюпке с нашего корабля на берег и назад не явились. И мы полагаем, что так здесь и останутся, ибо мы завтра поутру, если Богу будет угодно, отсюда отплываем.

Что до сей земли, Государь, то она, как мне кажется, от самой южной ее точки до самой северной, кои из нашей гавани видны, так велика будет, что только по берегу составит лиг двадцать либо двадцать пять. Местами по побережью высятся огромные утесы, иные красные, иные белые, над ними же земля сплошь ровная и поросла густыми лесами. А берег, от одной оконечности до другой, весь ровный, пальмами зарос и красив несказанно.

Вглубь же сей край, как видится, если с моря глядеть, куда как обширен, ибо, сколь ни простирай взора, только и откроется ему, что леса и долины, оттого и кажется нам, что земля сия весьма велика есть.

До сей поры неведомо нам, есть ли в ней золото, серебро ли или какой другой металл: мы их не видели. Но воздух в сем краю отменно хорош: свежий и в меру теплый, как у нас между Доуро и Миньо — там о сю пору как раз такой.

Рек же здесь много, несть числа. И так благодатна сия земля, что стоит лишь пожелать ее возделать, и все уродится в ней — от вод обилия.

Однако же лучший плод, что может она принести, есть спасение душ сих людей. И имеет то стать главным семенем, что Вашему Величеству в сию землю заронить надлежит.

Таков, Государь, мой сказ обо всем, здесь увиденном. Если где чрезмерно многословен был, то простите, Государь, ибо хотение мое обо всем Вам поведать подтолкнуло меня и всяческие мелочи перебрать.

И коль скоро, Государь, верно то, что и в этой должности, ныне отправляемой, и в любой другой, коей Ваша служба потребует, сей слуга наилучше служить Вашему Величеству намерен, то Вас, Государь, прошу особое мне благорасположение оказать и зятю моему Жорже де Озорио повелеть с острова Сан-Томе вернуться, что я великой милостью Вашей почитать буду.

Целую руки Вашего Величества.

Из сей гавани, Порто-Сегуро прозванной. Вашего острова Вера Круз, в пятницу сего первого дня мая месяца года 1500.

Перо Вас де Каминья.

Текст воспроизведен по изданию: Хроники открытия Америки 500 лет. М. Наследие. 1998