№ 136. Из воспоминаний А. Китовича о своем посещении резиденций минских вельмож во время диверсионного рейда С. Грабовского

Имея еще со времени революционной власти намерение съездить к своим родителям, живущим в Игуменском уезде, заручился я формальным академическим свидетельством с большой печатью за подписью ксендза Мартына Почобута, ректора виленской академии, кавалера орденов Белого орла и святого Станислава. Однако депутация безопасности тогда же отсоветовала мне выезжать из Вильна, уведомив об опасностях, грабежах и разбоях, царящих на дорогах. Когда же Вильно заняли российские войска, то мне показалось, что теперь-то я легко получу паспорт на поездку за Минск под Игумен, предъявив то свидетельство. Генерал Кноринг спросил: к чему служит мне свидетельство? Но когда согласился, то имел со мною конференцию, расспрашивая о состоянии академии: кто в ней обучает и где находятся [150] учителя. Поскольку тогда в академии никого не было, то я не мог как следует у кого-либо осведомиться. Все, что я ему говорил, он жадно записывал и затем велел мне идти в дивизионную канцелярию за паспортом. Но едва я рассказал ему о вчерашнем грубиянстве дивизионного майора, то он велел своему доброму адъютанту пройти со мной в дежурную с поручением, чтобы паспорт написали в его присутствии с приложением печати и потом представили ему на подпись. Дивизионный майор коршуном взирал на меня, но адъютант именем генерала тут же потребовал паспорт, который сам же отнес генералу и затем вручил мне с его подписью.

Наняв у минского еврея-маркитанта повозку с парой лошадей, отправился я без большой опаски ошмянским гостинцем в Минск... Ночуя в Луковице за три мили от Минска, прознал я, что вчера, то есть в воскресенье, подполковник Грабовский, который одним из первых революционеров привел свой 7-й полк в Вильно, неизвестно почему пошел было на Минск и находился за две версты от Минска в Недвежине. Из-за этого Минск быстро закрыли со всеми учреждениями, все архивы и кассы вывезли на борисовский тракт, о чем достоверно я узнал, приехав в Городок пана Хмары. Мой жид-фурман занялся чтением молитв в здешней корчме, а комиссар воеводы Хмары пан Павловский, тесть Каламитеса Мочульского, видя меня едущим из Вильна, откуда даже птиц в Минск еще не прилетало, с большой любезностью интересовался у меня о виленских событиях. Пока я расписывал их ему сидя на сложенных у корчмы брусьях, как тут прибыл пан кравчий Гедройц (ставший потом минским губернатором), ехавший с минским фарисеем обозом из 4 лошадей и с каким-то другим вельможным паном из фольварка Сенькова от воевод Хмаров, у которых ночевал.

Пан Гедройц, знакомый мне уже несколько лет, выскочил из фаэтона и узнав, что я еду из Вильно, потащил меня на конференцию в конец овина, где стал расспрашивать - жив ли Станислав Прушинский, генерал-адъютант польских войск? Зная о сем за несколько дней до оставления Вильна, я уверил его, что тот бесспорно жив, а вот швагер его, пан Томаш, посещающий 4-й класс виленской школы, уже несколько недель как умер из-за случайного выстрела собственным пистолетом себе в щеку. Услыша сие, пан кравчий попросил меня хранить это в тайне и заехать до его тещи в Королевичи, а желая своей осведомленностью о революционных новостях потешить воевод Хмаров, он уговорил меня заехать в фольварок Сеньков, где и рассказать о той виленской революции. Узнав, что мною нанята лошадь, кравчий тут же велел комиссару дать мне повозку, обеспечить подорожных лошадей всем потребным и рекомендовать меня воеводам как незнакомого человека.

Тут же появилась моя тройка лошадей. Комиссар сопровождал меня до [151] самого фольварка и моей квартиры, с прибытием в которую он ввел меня во дворец, где представил воеводам как друга пана кравчего. Там мне сразу же подали кофе, а узнав, что капелан-бернардин уже ждет на службу, воеводина уговорила меня, как путешественника, выслушать проповедь. Едва все мы отправились в часовню, наверху того же дворца, где сыновья воеводы уселись на лавочке слева, а я левее их, как тут в часовню вбежал лакей с известием о том, что приближается какое-то войско. Воеводицы, бросив слушать проповедь, спросили меня, - чье это войско. Я отвечал им, что то, вероятно, польское войско, поскольку вчера один из его отделов пошел на Минск для захвата его с тыла, а сегодня, вероятно, движется для совершения в Минске подобное виленской революции. Я не знал еще, что минский воевода Хмара, делегированный вместе с генералом Висчинским в 1793 году к российскому трону, на котором еще царила найяснейшая Екатерина II, для передачи Минского воеводства под российский скипетр, заслужил у нее особые милости, получив орден св. Андрея и чин тайного советника, а затем, будучи преданным России душой и сердцем, не принял польской революции - словом, чурался поляков и литвинов, только бы его не трогали. А был тот пан недурен губой, статный, с польским обхождением, старше 70 лет и сивый, как голубь. Сама же пани воеводина, немного сухощавая, низкая, расторопная, была столь приятной в беседах, что я, будучи молод, всецело в нее влюбился.

Когда мы спустились на середину замкового двора, я поведал им революционные события: о казни на виселице с патриотическим энтузиазмом Косаковского и Швыковского, хотя не догадывался, что та казнь не была по вкусу самому воеводе. Словом, он с тревогой спрашивал меня - не знаю ли я командующего идущим польским отрядом, нет ли там майора пятигорской или Пинской бригады Эйдятовича, его родственника, не знаю ли я его и т. д. Словом, в своем затворничестве он настолько ослабел, что интересовался у меня - не сделают ли ему поляки чего худого? Я утешил его тем, что поляки идут, чтобы только подать руку угнетенным и высвободить обывателей из неволи. Но все то не нравилось ему. Пани воеводина, стоявшая на подворье между мною и своим мужем, велела конюшему сесть на лошадь и взобраться на гору, чтобы узнать, какое это идет войско. Едва конюший стрелой полетел из конюшни на гору, как я продолжил свои повести о революционных приключениях. Спустя четверть часа примчался конюший с известием, что это российское войско!

Воеводина от радости всплеснула руками и подскочила со словами: «Слава богу, может, станут в нашем местечке. Надо заложить тройку и отвезти в корчму 10 буханок печеного хлеба, 20 бутылок закупоренного [152] пива, ящик масла и разных колбас для угощения офицеров». Пан воевода сразу успокоился и повеселел в своем длинном гранатовом сюртуке, уже не говоря мне ни слова и ни о чем не спрашивая. А я устыдился своему патриотизму и осознал, как опасно надеяться на большее от сих панов, даже имея по случаю паспорт генерала Кноринга. Едва мы вернулись в комнаты дворца, как воевода заметил, что гости пойдут из местечка во двор пешком, тогда как от дворца аж до самого местечка через гору прорезана просто выбитая улица. Он тут же вызвал камердинера и ушел в гардероб убираться и сменить прекрасный польский гранатовый сюртук или копот. Убравшись в летний кубрак со звездою и орденом св. Андрея, он вышел в покой, где я забавлялся в своем подорожном сюртуке телесного цвета, поскольку пан кравчий не разрешил переодеться, говоря, что в дорожном сюртуке я буду принят в доме сенатора за любезнейшего гостя. Это придало мне фантазии и смелости при повествовании о былой польской революции.

Тут на подворье въехало около 20 лошадей с прислугой и казаками. В горницу вошли полковник Снарский, полковник Миллер, майор Тауберт, есаул, или какой-то казачий офицер, и несколько других офицеров, оказавших воеводе почтение как российскому генералу. Полковник Миллер был очень угрюм, но майор Тауберт с надутой губой обратился к воеводе: «Господин воевода! Мы приехали уберечь вас. Вот поляки с Грабовским пошли уже на Минск, а мы уж учиним им баталию». Затем он стал говорить, как опасны ныне поляки за то, что повесили магнатов в Варшаве и Вильне.

Спустя минуту был уставлен стол, и гостям подали сенаторский обед в изобилии всего и вся: великолепно убранная прислуга с удивительной ловкостью и сноровкой все ставила и убирала. Запомнились и прозвучавшие вскоре приветствия военных, особенно майора Тауберта, который позже станет полковником и долгое время простоит со своим полком в Минске. Он попросил у воеводы повеления выдать на их команду 10 бочек овса и 20 возов мурожного сена под их квитанции. Был он в мундирном кубраке, подвязанном черной подпругой, и с плетью за поясом, - и так и уселся за сенаторский стол. В столь многочисленной кампании хотел я занять за столом низшее место и стал спереди стола, не зная, что там сели и воеводицы Хмары. Получилось же так, что я сел справа от воеводины, а правее от меня сел адвокат Хмаров Мочульский, прозванный Каламитесом, имевший привычку повторять такое выражение: «Каламитас». По другую сторону стола сели офицеры, а пан Тауберт оказался напротив меня.

За столом пан воевода спросил майора, - каким образом делалась виленская [153] революция? Майор Тауберт стал нести несусветные вещи о том, как все виленские обыватели получили от Ясинского приказ мучить русских постояльцев, заливать им глаза варом или ослеплять. Я же с нетерпением сказал: все то сказки, ибо никаких зверств не делалось, а тем более, что о том происшествии революции никто из обывателей и виленских хозяев даже знать не мог. Пани воеводина толкнула меня в ногу и под бок, требуя меня замолчать, ибо мне ничего не известно, так как в виленской академии я обучался наукам, а не военному делу, и что я по знакомству с ними моих родичей, державших принадлежавшую к столовым добрам ксендза и виленского епископа Масальского Игуменщину, заехал к ним, ничего не ведаючи. Однако майор тут же признал, что все знает и, оставив свои бахвальства, стал выпытывать у меня мелочи. Не взирая на толчки сидящей слева от меня пани воеводины, я вынужден был скромно отвечать внимавшему молодцеватому и очень интересному майору. После долгих дискуссий он спросил меня - сколько же полегло москалей при первой атаке Вильна, если полковник Караваев убит на Заречье, а Деев - за Острой Брамой ? Я сообщил чистую правду, которую нам извещали газеты, о том, что из вскрытых могил и показаний дезертиров убитыми оказалось всего около 1700 русских, за что еще сильнее был толкаем в ногу и вычитан, что из-за учёбы в академии ровно ничего не знаю о военных происшествиях.

После обеда подали обилие вин и пили за здоровье русских полководцев, подавлявших революцию в корне, что меня страшно стыдило. После подали кофе, при котором в покои вошел арендатор из Городка, любимец пана воеводы, уже немолодой и хорошо одетый красавец-еврейчик, который стал жаловаться на то, что у него забрали все мурожное сено из овина. На глазах у полковника Миллера и воеводы Тауберт спросил арендатора: «Сколько же там было возов сена?» Арендатор отвечал, что было не более 40 возов. Майор вытащил из-за пояса плеть и, вращая ею перед носом жида, сказал: «А вот выпорю тебя этой нагайкой, так скажешь, что было только 20 возов». Меня немало удивило такое обхождение майора в сенаторском доме в присутствии своего полковника. Затем господа офицеры, полковник и майор попросили воеводу в отдельный покой, где предложили ему оставить свой дом и ехать с ними в их лагерь для личной безопасности, ибо иначе поляки могут схватить его и повесить. Воеводина пришла ко мне за советом, объявив о предложении ее мужу. Осудив тот проект, я советовал ему сидеть дома безо всякой боязни, будучи уверен, что поляки, если и придут, то не учинят ничего дурного смирному обывателю. После того, как вышедшая к господам штаб-офицерам воеводина объявила, что обыватель не должен мешаться ни в какие партии, а лишь обязан слушать того, кто царствует, пристыженные господа штаб-офицеры, [154] не одурачив пана воеводу, поехали со двора в местечко на полковые квартиры и в Минск, где разбили свои палатки и лагеря в поле под св. Юрием (ныне дом архирея и новый город).

Получив от панов воевод благодарность и поручение кланяться пану кравчему Гедройцу в ответ на его представления, я вернулся к своему извозчику. При проезде моем Минска среди рот со мной познакомился один молодой офицер, бывший во время революционного дня в Вильне и при пушках на Погулянке. Он поведал мне, с каким трудом провозили те пушки через Понарскую гору без лошадей и что их бросили бы, если бы не подоспело с тыла немного людей... На следующий день поехал я в имение Прушинских Королищевичи, беспокоясь, каким образом без извозчика пристрою лошадь. Однако на счастье повстречался мне камердинер пани генеральши Прушинской, который верхом возвращался из Минска, который сопроводил меня до самого дома, провел меня боком на подворье вместе с моей кобылкой аж к самому крыльцу и пристроил охрану к моей лошадке и вещам.

Прибыв к зданию резиденции, нашел я у крыльца дома фаэтон и тех четырех лошадей, которых за три дня прежде видел в замке Городка. Вскоре я был представлен моим знакомым кравчим своей теще, пани генеральше Прушинской, словно давнийший его приятель.., а сам, по вызову господина генерала Нумерса, вынужден был убыть в Минск для отчета: для чего он виделся с Грабовским в местечке Узлонах, принадлежащем пану Гедройцу?

... После ужина мы развлекались в зале до самой полуночи. Привлекательная дочь все время стояла за креслом матери и слушала мои бесконечные революционные истории, ибо, начитавшись виленских газет и всяких патриотических писем, я многое тогда знал по свежей памяти и умел. Рано поутру я встал, оделся и, не видевшись с госпожой, выехал в Смиловичи для продолжения своего пути к родителям, на чем и завершилась моя революционная карьера.

Перевод с польского ред. Выдержки цитируются по изданию: Pamietniki ks. A. Kitowicza. Lwow, 1882, t.3. s.138-148.