№ 93. (1795). Выдержки из вторичного допроса Т. Воврецкого в тайной экспедиции о характере восстания 1794 г. в Короне и ВКЛ.

Приказано мне всё со всеми подробностями описать. Подаю сие признание с откровенностию, хотя наводит мне стыд и укорозину не скрывая от Вас даже напоминовения моего, не заслужив их и не утаивая в нем собственнаго упрямства и ошибок. В общем же объяснить должен, что есть равно справедливо, что по конституции 3 мая не было в народе польском народной к России ненависти. Прошедшие обиды истребляла надежда, что ея императорское величество лутче захочет иметь целую Польшу, нежели ея разделять для выгод немецких правлений. Ни в ком супротивления не было до теснейших с Россиею связей, и чтобы король из фамилии императрицы владел в Польше наследственно, привязывал и соединял с Россиею народ польский. Представлялось всем, что ея императорское величество, в истинном щастии Польши находя пользу России, примет ея за дело славы и великости своей.

При печальном разделении Польши увяли приятные надежды. Поляки, будучи людьми, привыкли бы, может исподволь, к своим нещастиям, естли бы непристанное разпространение издевок в упадке края, а имянно щастливым якобы перерождением Польши, сердце их не раздражали, когда бы по сокращении пространства надежды и знаменитости нашли бы в самом остатке основанное и фундаментальное спокойствие и внутрений порядок, а в окружности защиту от ужасных разорений, зверств и коварнаго прускаго пронырства. В таком положении хотел всякой забыть о нещастиях края, естли бы мог остатся в жизни приватной при домашнем спокойствии. Но когда касалось его внутренне правление анархическое и публичные письма, щастие Польши и её вольность возносящие даже до небес, возобновляли и растравляли рану обид и соболезнования, которые разсудком всякой хотел изстребить. Таким способом что ни зделано на уничтожение, угашение и усыпление замыслов, тем паче оные возбуждались и приуготовлялись к революции.

По случаю выступления Мадалинскаго ускорена в Польше революция. Она не имела связи с обывателями в Литве и, статься может, чтобы так скоро при начале не разпространилась, естли [159] бы ее не умножали поступками и насилиями войска российкие, а разорение и страх обывателей в отчаяние не приводили.

Не подлость, ниже другие виды привязывали обывателей к революции, ибо сомневаюсь, чтоб кто что-нибудь сыскал из конституции 3 мая или из революции последней. Я по крайней мере знаю о себе и общаго надеюсь свидетельства, что будучи удостоверен о конституции 3 мая, что была лучшею для Польши всего того, что хотя и невеликой достаток имею, но в препорцию онаго терял много, ничего не нашед и не имея никаких видов к корысти. На удовольствие комисарское очень мало взял я денег из казны литовской, и когда первый раз посылал в Либаву для забрания оружия и амуниции с заплатою денег, дал повеление дабы никому ни малейшей не делать обиды, как-то никому в Курляндии генерал Мирбах и не учинил, но когда герцог курляндской велел поляков ловить, которыя под Гавезен из пушек и ружей начали стрелять, хоть после и были прогнаны, в то время по отрапортовании генералу Вельгурскому дано им повеление забирать доходы герцога и из его имения удовольствовать и содержать войско...

Для того, не быв причастным ни к какой подлости и корысти, при отъезде моем из Варшавы писал к графу Суворову и просил, дабы для изследования моей невинности изволил приказать все ращеты пересмотреть и отдать в правление, какое на то время будет в Варшаве.

Не дух предприятия французских и демократий возбудил революцию в Польше. Народ, принимая конституцию 3 мая, не думал о конституции французской. Те, которые до установления ея принадлежали, видя, что все в ней на своем месте сохранено, находили её излечением противу предприятий французских, разоряющих фундамент общежития. Письма дипломатические российские внушали полякам якобинство, согласно коим послы на сейме гродненском, отрекшиеся от признания трактатов, и обыватели, любящие Отечество и предпочитающие целость онаго разделу, были якобинами. Когда безпонятным головам рекомендовали якобинов, то просвещенных, добродетельных и почтенных людей опечаливали до крайности, обезпокоивали, а к тому и язвительные насмешки к обиде присоединены были, не могли понимать на что веряли и делали влияние сего духа, разхваляя якобинство и якобинцев добродетельным и благолюбящим Отечество полякам. Со всем [160] тем революция польская ни с предмету, ни с собрания особ, ни с действия чьего-либо не соглашалась с правлением французским.

Костюшко всегда был добрым поляком и всегда страдал, взирая на приключения и нещастия своего Отечества, быв возбуждаем его опасением и вступя на степень начальника, не водил погрешностей французских и не допущал оных, почитал кровь одноземцев, содрогался смотря на варварство черни и наказывал строго. Сердце его желало соединится со всеми сердцами для спасения Отечества.

О Игнатии Потоцком сказывали мне многие, которые даже во время четырехлетняго сейму ему не благоприятствовали, что в продолжении революции был примером воздержанности и безкорыстия и хотя было подозрение противу его сомнительно, ибо противу ксендза Коллонтая было основательнейшее по случаю скоропостижнаго замучения князя Масальскаго и несколько инных, но он в прочем честно и благоразумно управлялся так, что даже всячески уговаривал и отвращал обывателей от бешенства французов.

Закревской, хотя и был президентом города, однако ж был основан на самой добродетели, знал вредныя предприятия французов, но не имел в себе демократии.

Мостовский при хороших достоинствах был несколько легкомыслен и скоро отчего и признаваем в Варшаве за человека демократическаго. Хотя я и в короткой связи с ним был, но всегда мне объяснял, что нужно полагать разницу между народом польским и французским и что нашей черни даже и представлять сего не прилично.

Гутаковский, с которым я имел давнишню дружбу, открыто и ясно, яко человек честный и справедливой, говорил мне о безбожии ксендза Коллонтая и о том, сколко он бешен и опасен и сколко дышал демократиею, не утаивая своего отвращения к предприятиям французским и как их образ мыслей страшен нашему краю в разсуждении черни.

Сулистровский, Иозеф Шимановский, Гораин, Кохановский и многие другие хорошие обыватели, словом много и мещан таких даже, которые пред сим, когда вселяли якубинство в поляков, может быть и привязывались к предприятиям француским, но, быв научены домашними примерами неблагоустройству черни, имели в омерзении французскую революцию и [161] никогда она в Польше более не была опасною, как во время революции после домашних в Варшаве приключений. А ежели ксендз Коллонтай, Дмуховский или несколько десятков молодых людей дышали теми предприятиями, то ни народ, ни революция, в которую весь вошол и направление революции. И ежели генерал Ясинский,а может и Зайончек с несколькими десятками офицеров, привязывались к революции французской, то не всё войско, и генералы все противными ей были.

Я внушал тем, которые под моею командою были, что ничто поляков так погубить не может, как то, что всегда желали быть чужими, привязывались к России, наконец несколько к прусаку, а теперь хотят последовать французам, когда только самыми поляками быть должны и драться не за французские, а за собственные земли, вольность и права. И действительно, ни в одном корпусе не было заразы духа французскаго, когда революция польская возрастала и увеличивалась, то ничего не вышло даже похожаго, и деташменты польские были в КрасноРоссии и в границах Белоруссии близ Динабурга и не было повеления, дабы народ возжигать. Огонь сей разширился бы в сих местах пламенем, но напротив, везде чернь обуздывана и никогда сего намерения в польской революции не было: соглашались лучше на опастность ея упадка, нежели дать волю черни и после видеть плачевные следствия.

Я в коротком времяни моего начальства никакого упущения не зделал, заботился много и готов был жертвовать всем для недопущения ничего такого, чтобы могло новыя правила к нам переселять.

Кроме сведения из газет и того, что в сем пространном письме объяснил, не имею другова известия о революции в Кракове и Варшаве произошедшей. В Литве быть может, что Костюшко имел переписку с войсками, которыя ея там зделали, а может быть писал и к обывателям, ибо Ясинский спрашивал меня в Вильне, не имел ли я от него какого письма, но я ему ответствовал, что никакого не имел перед революциею и сам к нему не писал.

РГАДА, ф. 6, д. 549, л. 105-109 об.