МЕМУАРЫ ГРАФИНИ ПОТОЦКОЙ

Среди множества появившихся воспоминаний о наполеоновском времени выделяются только что вышедшие “Мемуары графини Потоцкой” (Memoires de la comtesse Potoсka (1794—1820), publies par Casimir Strienski. Paris. 1897.). Писанные на французском языке, они обнимают эпоху от 1794 до 1820 г. и представляют блестящую картину всего, что видела и слышала молодая, знатная полька в Варшаве, Вене и Париже в эту бурную, ознаменованную великими событиями, эпоху. Она рассказывает много нового о Наполеоне и Александре, а также рисует любопытные портреты этих светил политического мира и окружавших их больших или меньших звезд: Марии-Луизы, Мюрата и его жены, Полины Боргезе и ее мужа, маркизы Суза, маршалам Даву, Талейрана, графа Нарбона, герцога Бассано, великого князя Константина, Новосильцева, князя Иосифа Понятовского, князя Адама Чарторижского, графини Валевской и т. д. Вообще, по живости, свежести, рельефности, историческому значению и литературной форме, воспоминания гр. Потоцкой достойны занять видное место среди мемуаров. Они изданы Казимиром Стриенским, сестра которого находилась компаньонкой у графини Потоцкой, и который лично видел ее в 1863 г. уже старухой, но все еще поражавшей своими прекрасными, блестящими, выразительными, вечно юными глазами. Она сама не сообщает в своих записках, когда она родилась, но, по словам их издателя, она появилась на свет в 1776, или 1777 году, а [204] умерла 16-го августа 1867 года, в Париже. Дочь графа Людовика Тышкевича и племянницы последнего польского короля Станислава-Августа, княжны Констанции Понятовской, Анна Тышкевич вышла замуж за графа Александра Потоцкого, и ее мемуары, оканчивающиеся 1820 годом, всецело принадлежат к той эпохе, когда она была графиней Потоцкой; поэтому их автору и оставлено издателем это имя, хотя она впоследствии вышла вторично замуж за графа Вансовича, бывшего адъютанта Наполеона I, и более известна в Париже, как графиня Вансович, салон которой служил одним из блестящих светских центров декабрьской империи. У нее было трое детей от графа Потоцкого: Август, Маврикий и Наталия, вышедшая замуж за князя Сангушку.

В жизни графини Потоцкой, умной, светской женщины, славившейся своим саркастическим остроумием и пламенным патриотизмом была романическая сторона. Она сама в своих мемуарах рассказывает о платонической ее любви к графу Ф., а Стриенский в своем предисловии и примечаниях не считает нужным раскрывать призрачной тайны, которою окружен роман, продолжавшийся много лет. Но не может быть сомнения, что таинственный граф Ф. был граф Шарль Флаго-де-ла-Белардри, сын аристократа, казненного во время террора, и известной романистки, вышедшей вторично замуж за португальского посланника в Париже, маркиза Суза. Он славился своей красотой, победами над женскими сердцами и близкими отношениями к Гортензии Богарнэ, дочери Жозефины, жены брата Наполеона. Людовика, и матери Наполеона III, от которой у него был сын, знаменитый деятель декабрьской империи, Морни. Адъютант прежде Мюрата, а потом Наполеона, граф Флаго во время реставрации находился в добровольном изгнании в Англии, где женился на дочери адмирала Кита; при июльской монархии он был членом палаты пэров и послом в Берлине, а потом в Лондоне. После декабрьского переворота он сделался сенатором и умер в 1870 г. великим канцлером ордена почетного легиона. По словам Стриенкого, романическая любовь-дружба Шарля Ф. к. графине Потоцкой впоследствии графине Вансович, продолжалась всю жизнь, и когда она умерла на восемьдесят первом, или втором году своей жизни, то ей закрыл глаза этот платонический поклонник, произнося нежным шепотом: “Прощай, или скорее, до свидания, дорогой друг”.

Большую часть той эпохи, которую описывает графиня Потоцкая в своих мемуарах, она провела в Польше: именно, в Белостоке, в замке ее тетки графини Браницкой, наследники которой продали замок императору Александру, и где теперь находится женский институт; в Пулавах, поместье князей Чарторижских, откуда все исторические сокровища после событий 1820 г. [205] перенесены были в Париж, а ныне находятся в краковском музее; в Виланове, имении Потоцких, принадлежащем в настоящее время графине Браницкой, правнучке автора мемуаров, и, наконец, в Варшаве. Только в продолжение короткого времени она была в Вене и Парижа, но эти посещения двух главных в то время европейских центров дозволили ей расширить арену своих наблюдений и придать общеевропейский характер так блестяще набросанной ею картине первой четверти XIX века. Хотя ее пламенный польский патриотизм культ Наполеона освещают эту картину своеобразным колоритом, но от этого только выигрывает яркость красок и живость перспективы, тогда как правдивость рассказа и точность сообщаемых сведений нимало не страдают от личных симпатий и антипатий автора; что касается мелочных неточностей, встречающихся в ее воспоминании, то они слишком маловажны, чтоб подрывать их авторитета.

В виду исторического и литературного значения мемуаров графини Потоцкой, которые читаются с большим интересом, чем любой роман, мы познакомим с ними читателей в пространном извлечении, пропуская только немногие длинноты и неинтересные мелочные подробности, преимущественно относящиеся к юности графини, а вполне сохраняя не только сущность, но и форму ее любопытного рассказа.

I.

Детство и молодость. — В Белостоке.

1794—1801.

Это было в 1812 году. Я только что прочла странные мемуары маркграфини Барейтской, сестры Фридриха Великого, появление которых, по словам Наполеона, составляло для Бранденбургского дома вторую Иену: так много эта книга обнаружила низостей и гадостей. Я была тогда молода, и мною овладело желание писать свои воспоминания по мере того, как я буду стариться. В те времена еще не фабриковали дюжинами мемуары, а они писались более или менее искренно самими их авторами. Мне казалось, что без всякого хвастовства я могла собрать более интересные материалы, чем добрая маркграфиня, и принялась за дело.

Конечно, не всякая может быть сестрой великого человека, и я хорошо понимала, что в массе ее грубых анекдотов читатели разыскивали следы Фридриха II. Я также была королевской крови, выражаясь стилем маркграфини, и хотя никогда не получала пощечин, не ела супу с волосами, не сидела под арестом и [206] вместо мелкого, грязного немецкого княжества жила в одном из великолепнейших замков на континенте, но, современница великого века, я основывала интерес своих воспоминаний на том любопытстве, которое возбуждала эта славная эпоха.

Нельзя писать мемуары, не говоря о себе, и надо начать со знакомства читателя с собою, иначе он не будет к тебе питать никакого доверия.

Моя мать была племянницей, последнего нашего короля, Станислава-Августа Понятовского. Благородная фигура этого государя, его достойная осанка, добрый, меланхоличный взгляд, серебристые волоса и красивые, слегка напущенные руки,—все это живо сохранилось в моей памяти. Эпоха, к которой относятся мои первые воспоминания, совпадает с третьим разделом Польши. Моя мать последовала за королем в Гродно, куда его побудила перебраться русская партия. Там из окна маленькой комнаты, где я жила с гувернанткой, я видела ежедневно, как он выезжал под эскортом русских солдат, которые меня так пугали своим суровым видом, что я ни за что не хотела выйти из дома. Мрачная тишина царила в замке, где все семейство короля собралось, чтоб проститься с ним. Увезенный в Петербург, он тяжелой агонией искупил ошибки, совершенные им по воле императрицы, и которыми она хитро воспользовалась.

При других обстоятельствах Понятовский достойно занимал бы престол. Его царствование составило эпоху в летописях просвещения; он воскресил в Польше вкус к искусству и литературе, заглушённый под игом саксонских курфюрстов. Он проводил время в кругу ученых и художников, сам же отличался хорошим образованием, утонченным вкусом и привлекательными манерами. Бегло говоря на мертвых языках и на современных наречиях тех стран, которые он посетил, Станислав умел заинтересовать и пленить своих собеседников. Сердце его было доброе, возвышенное; он прощал врагам и не знал границы своим благодеяниям, но природа, наделив его, как частного человека; столькими дарами, отказала ему, как государю, в том, без чего нельзя царствовать: в силе характера и твердой воле.

По отъезде короля мы вернулись в Белосток, где жила моя тетка, краковская кастелянша, вдова графа Браницкого и сестра короля. Ее муж играл видную роль в барской конфедерации и находился в числе претендентов на корону, но когда Понятовский взял верх, то он удалился в свои поместья и жил там по-царски. Я видела белостокский замок, еще убранный с редким великолепием. Выписанные за громадные деньги французские обойщики украсили все покои такими зеркалами, мебелью и драпировками, которым позавидовал бы Версаль. Ничто не могло [207] сравниться с его обширными залами и сенями, украшенными мраморными колоннами. В нем перебывали все знатнейшие особы в Польше и высокопоставленные приезжие. Император Павел еще великим князем с женою пробыл там несколько дней во время своего знаменитого путешествия по Европе. Великолепие садов и парков, богатство оранжерей и многочисленность померанцевых деревьев — делали это жилище чисто царственным. При жизни краковского кастеляна три труппы: польская, французская и балетная, давали зимой представления в театре, вмещавшем 200 или 400 человек зрителей. Этот театр, построенный в начале парка, существовал еще при мне.

Вдова графа Браницкого, простая и скромная в своих вкусах, хотя очень щедрая и великодушная, расходовала на добрые дела такие же большие суммы, как те, которые бросал ее муж на удовольствия и празднества. Набожная без ханжества, добрая без слабости, гордая и снисходительная, твердая и отзывчивая, она, казалось, имела все добродетели и подходила, насколько возможно, к совершенству на земле.

Моя мать, Констанция Понятовская, в замужестве графиня Тышкефич, редко покидала эту любимую тетку, и мое детство, а также молодость, мирно протекли в белостокском замке. Сначала мы проводили зиму в Варшаве, но после 1794 года, то есть после отъезда короля в Петербург, мы уже не покидали замка. Я очень хорошо помню революцию, происшедшую в продолжение последней зимы, проведенной в Варшаве: как мы прятались в подвалах во время сильной перестрелки на улицах, потом пешком пробрались через краковское предместье, усеянное трупами, чтоб достигнуть до замка, в котором находился король. С этого дня до взятия русскими Праги мы не покидали замка, но все, что тогда произошло, не сохранилось в моей памяти, и я смутно припоминаю, что мать возила меня однажды в лагерь Костюшки, где красивые дамы, в маленьких шапочках набекрень, возили в тележках землю для постройки укреплений. Утром и вечером старая нянька, заставляла меня молиться, чтоб Бог благословил наше оружие, и я повиновалась, не вполне сознавая, что происходило, и не понимая, почему надо было призывать гнев Божий на хорошеньких русских офицеров, которые гарцевали на прекрасных конях. Когда произошла краковская резня, мои глаза открылись, и я ощутила впервые те патриотические чувства, которые передала моим детям.

Наша революция следовала за французской, но она повела к полному растлению родины, а Франция стала твердыми шагами приближаться к славе. В одном обе революции имели сходство: тут и там возникла эмиграция, но во Франции в состав эмиграции входили: дворяне, роялисты, духовенство, а у нас—патриоты, жертвы, изгнанники. [208]

В конце прошедшего столетия Польшу наводнили французские эмигранты, и принятые очень радушно поражали всех своей надменностью. Так краковская кастелянша приютила в Белоптоке целую семью Басомпьеров, которая кичилась своим родством с маршалом этого имени и его дружбой с королем. Для маркиза, графа и других членов этой семьи все было недостаточно хорошо, и добрая кастелянша лезла из кожи, чтоб им угодить: она платила ими значительную пенсию, устроила им красивую виллу, заново омеблировала ее и т. д., а эти знатные аристократы надменно говорили: “это было бы хорошо для других, но мы привыкли к нашим великолепным замкам”. И затем следовали бесконечные рассказы об их роскошной жизни во Франции. Каково же было наше удивление, когда Людовик XVIII, проезжая в Митаву по приглашению Павла I, остановился на несколько дней в Белостоке и объявил, что он не знает этих людей, ни графа, ни маркиза, ни их дам, а сопровождавший его граф Аварэ объяснил, что хотя они действительно были Басомпьеры, но бедная, выродившаяся отрасль знаменитого рода, и что они никогда так хорошо не жили, как благодаря щедрости кастелянши. Не смотря на это, добрая женщина продолжала благодетельствовать странным эмигрантам.

Из чувства ли благодарности за чисто царственный прием короля в Белостоке, или по какой другой причине, но граф Аварэ перед отъездом предложил моей матери женить герцога Берийского на мне. Не зная, что ответить, она сказала, что я слишком молода, и что она посоветуется с мужем, который не хотел и слышать о подобном плане. По его словам, во-первых, принцы в изгнании всегда казались более или менее авантюристами, во-вторых, по всей вероятности, Бурбоны никогда не вернутся во Францию, в-третьих, желая подобного брака теперь из финансовых соображений, Бурбоны могли потом найти его незаконным, а, в-четвертых, имея единственную дочь, он предпочитал отдать ее за поляка. Граф Аварэ был очень удивлен, получив такой ответ, а я узнала об этом предложении гораздо позднее. Я не раз размышляла впоследствии, в виду возникавших на моих глазах чрезвычайных событий, что я очутилась бы в очень странном положении, если б осуществился этот брак. Уже тогда Бонапарта наполнял Европу славой своих побед. Столько триумфов увенчивали его чело, так счастлива была его звезда, что он мне казался новым Александром, или Цезарем. Я воспитывалась среди его недоброжелателей, и как меня ни сдерживал страх возбудить неудовольствие окружающих, но я все-таки все более и более восторгалась им. Как же было бы мне примирить подобные чувства с предназначенной мне судьбой? Как могла бы я, жена бурбонского принца, радоваться каждой новой победе Наполеона? [209]

Упомянув о моем отце, графе Людовике Тышкевиче, маршалке и гетмане литовском, я должна сказать несколько слов об его благородном характере, тем более, что я пишу эти воспоминания для моих детей. Во время последнего дележа Польши, он примкнул к небольшому числу лиц, не подписавших акта Тарговицской конфедерации. Благодаря этому поступку, его состояние было секвестровано, и он твердо перенес этот плачевный результат его патриотизма. Спустя несколько лет, Литва послала делегацию к Екатерине с просьбой сохранить для нее старинный литовский статут. В состав этой депутации вошел мой отец с некоторыми другими знатными поляками, и императрица приняла их с той любезностью, которой она умела прельщать сердца. Ее двор был бесспорно одним из самых блестящих в Европе. Балы и праздники следовали один за другим. Сама Екатерина пригласила польских депутатов раз навсегда участвовать во всех придворных приемах, и они считали долгом являться на каждый из них. Только мой отец ограничился явкой во дворец в тех случаях, когда этого требовало данное ему поручение. Императрица обиделась и резко высказала ему свое удивление, что он один не обнаруживал любопытства увидеть все чудеса придворных празднеств. Нисколько не смутившись и как бы принимая слова Екатерины за выражение особого благоволения, отец отвечал, что в том положении, в каком находилась его страна, поляк не мог скрывать ощущаемых им грустных впечатлений, и что, по его мнению, не следовало омрачать блестящих празднеств неизбежной печалью. Хитрая императрица, поняв, с кем имеет дело, воскликнула:

— Я ничто на свете так не ценю, как независимые и возвышенные чувства. Я сочувствую, как женщина, тем несчастьям, которые я, как государыня, не могу отвратить из политических видов.

И сняв с себя маленькие часы, украшенные изумрудами, она подала и моему отцу, в знак своего глубокого уважения. На другой день был снят секвестр с его поместий.

В белостокском замке жила еще одна оба, замечательная по своему уму и образованию. Это была девица Дюшен, лектриса краковской кастелянши. Истая парижанка, она все читала и все знала, а потому ее называли ходячей энциклопедией. Она была очень дружна с моей гувернанткой, я видала ее часто, и ей я обязана большей частью того, что я знаю, а г-жа Басомпьер, воспитание которой было очень запущено, еще большим ей обязана, чем я. Постоянно вращаясь среди этих француженок, я усвоила себе их язык и предалась всецело их литературе. До страсти любила я беседы с ними, то веселые и забавные, то занимательные и полезные, но всегда живые. [210]

Жизнь в замке все вели очень свободную и делали, что хотели, целый день, а только в 3 часа собирались к обеду и проводили вечера в гостиной, где сначала лектриса читала классических французских авторов и новые книги, в том числе сочинения Шатобриана, а потом все разговаривали. Часто краковская кастелянша рассказывала анекдоты о Карле XII, которые она слышала от своего отца, князя Понятовского, друга и сподвижника шведского короля. Но мне всего более нравился ее рассказ о каком-то шведском астрологе, который случайно попал в поместье Понятовских, Волчин, и предсказал при самом рождении сына князя Станислава-Августа, что он будет польским королем.

Какое тогда было хорошее время! Во все верили: и в провидение, что упрощает жизнь, и в рай, что утешает в горе, и в чудеса, и в любовь, и в дружбу, и даже в благодарность. Также верили в предчувствия и предсказания, в амулеты и элексиры, в колдунов и астрологов. Эта вера порождала сектантов и сумасшедших, но вместе с тем мечтателей, поэтов и героев. Теперь же крепкие головы и глубокие умы не хотят верить ничему, кроме повышения и понижения фондов на бирже. А Бог знает, зиждется ли эта вера на более надежной основе, и не так же ли она обманчива?

II.

Замужество.—Жизнь в Виланове и Пулавах.

1802—1803.

Я была единственной дочерью и наследницей двух больших состояний, носила громкое имя, отличалась приятной наружностью и получила хорошее воспитание, одним словом, была тем, что называется прекрасной партией. Четырнадцати лет я должна была выйти замуж за князя Станислава Понятовского, брата моей матери, но ему пошел шестой десяток, и он был длинный, сухой, суровый человек; я не хотела и слышать о нем и отказалась от этого брака, несмотря на все бриллианты и другие прелести свадебной корзины.

Мой ум и мое сердце были переполнены детской восторженностью. Начитавшись великих поэтов, я мечтала о героях Расина, или о рыцаре, в роде Танкреда. Я жаждала огневой страсти, неожиданной любви и великих подвигов... а потому ждала. Но время шло, и не являлся ни Британик, ни Гондальго Кордуанский, ни даже Грандисон; делать нечего, мне приходилось спуститься на [211] землю и, скрепя сердце, выйти замуж, как все, из приличия и по расчету.

Много партий было предложено моим родителям. Одни женихи не годились им, как недостаточно блестящие, а другие казались мне невозможными. Наконец, сделал предложение граф Александр Потоцкий, и так как он, с своей стороны, был также одной из лучших партий в Польше, то дело было быстро улажено чрез письма, и Потоцкий, прибыв в Белосток, знал заранее, что не получит отказа.

Был холодный апрельский вечер, и так как я страдала насморком, то мне не позволяли выйти из своей комнаты. Неожиданно я услыхала звуки почтового рожка и, подбежав к окну, увидела, как молодой человек быстро выскакивал из дорожной коляски перед подъездом. Я тотчас поняла, что это был мой ожидаемый жених, и почувствовала что-то вроде страха. Я отдала бы все на свете, чтобы отложить наше первое свидание, но моего согласия не спросили, и через несколько минут вошла в мою комнату мать, под-руку с графом Потоцким.

Он только что вернулся из далекого путешествия и стал рассказывать нам много интересного о Лондоне и Париже. Он видел великого Наполеона, но о нем он немного распространялся и, казалось, вовсе не восторгался его славой.

Подали чай; мы молча рассматривали друг друга: я видела его, еще юношей, у моей матери, и помнила, что он, с презрением молодого франта, не обращал внимания на девочек. Теперь мы находились в том счастливом возрасте, когда время, покончив свое создание, как бы останавливается, любуясь им до той минуты, как начнет свое разрушающее действие. Мы смотрели друг на друга исподлобья с удивлением и не без удовольствия; судьба нам улыбалась более, чем мы ожидали. Прошло три недели, и нам казалось, что мы хорошо узнали друг друга, что мы вполне подходили один другому, хотя ничего, в сущности, не было общего между нашими характерами и вкусами.

Наша свадьба произошла в Вильне, и в виду припадка подагры у моего отца обряд венчания совершен на дому. При этом присутствовал отец моего мужа, граф Станислав Потоцкий, и он так скоро соскучился вдали от Варшавы, что, спустя несколько дней, уехал домой и увез нас с собою.

Мы прибыли в старую польскую столицу в самую лучшую пору года и почти немедленно перебрались в Виланово, прекрасное поместье Потоцких, близ Варшавы, где некогда жил Ян Собесский. Поместившись в комнатке, которую мне приготовила свекровь, урожденная княжна Любомирская, я думала, что попала в рай, так как, привыкнув дома к строгой экономии, неожиданно очутилась среди богатства и роскоши.

Текст воспроизведен по изданию: Мемуары графини Потоцкой // Исторический вестник, № 4. 1897