БЕРЕЗИНА Е. Я.

ЖИЗНЬ МОЕЙ МАТЕРИ, ИЛИ СУДЬБЫ ПРОВИДЕНИЯ

От редакции. Печатая нижеследующий, трогательный рассказ о злоключениях одной из неизвестных, но замечательных русских женщин, проявившей в тяжелые дни несчастия необычайное самоотвержение, твердость души и безропотную покорность воле Провидения, считаем нужным сказать, что рассказ этот сообщен нам в подлинной рукописи г. Бастамовым. Желая приобрести небольшое имение, г. Бастамов, между прочим, заехал в прошлом году осмотреть заброшенную усадьбу, принадлежавшую Н. Д. Гарщевичу, при селе Калинке, Бежецкого уезда, Тверской губернии. Обходя полуразрушенный дом, г. Бастамов заметил в одной из комнат, в углу, связку покрытых пылью и полуизъеденных мышами книг и бумаг. Вечером, от скуки, он стал их разбирать и между ними нашел настоящую рукопись, которую и сохранил от окончательного исчезновения, взяв ее с собою и препроводив затем в редакцию “Исторического Вестника”.

Дед мой, Борис Савич Уланов, служил в Оренбургском гарнизоне капитаном, имел сына Андрея, который был на службе в Нижегородском драгунском полку, и двух дочерей: старшую, покойную мать мою Пелагею Борисовну, и меньшую — Марфу Борисовну.

Покойная родительница моя родилась в то время, как пойман был Пугачев, и в ту ночь, когда бабушка была отправлена в Красногорскую крепость по случаю опасности. Жили старики и блаженствовали; наконец дедушка, будучи 86 лет, в день Воскресения Христа Спасителя нашего, похристосовавшись с семьей, после заутрени, кончил жизнь в 1778 году. При жизни его мать моя помолвлена была за капитана [682] Далеровского, но по кончине его бабки моей, а его женою Федосьей Степановной, было отказано жениху. Пришли святки, девицы загадывали, мостили мостки, чему следовала и мать моя; поутру каждая рассказывает в свою очередь, что видела во сне; мать моя говорит, что она видела офицера красивого собой, который переводил ее чрез мост, на Каменном Отряде. — “Это суженый”, — в один голос сказали девицы.

Дед мой был уроженец Тверской губернии, Бежецкого уезда, и в сельце Конюшине состояло его движимое и недвижимое имение, наследственное Гостиницкого прихода. Храм Божий сооружен во имя святителя Николая Чудотворца прабабкою моею Марфой Артемьевной, урожденной Шамшевой; сверх сего, и постройка для клирошан со всеми принадлежностями ею жертвована и 143 десятины земли, что и ныне ветхость сия существует.

По нахождению дедушки на службе, не мог он сам управлять имением и поручил оным распоряжаться сестре своей Прасковье Савишне, или ее мужу Сергею Мамышеву; при жизни его в свое время получал оброк.

В 1773 году наступила высочайшая воля генеральному межеванию; он дал доверенность зятю своему Сергею Федорову Шамшеву; земли всей состояло 268 десятин, что и теперь еще по межевой книге за ним значится. В Оренбурге же имел два дома. Бабушке по делам нужно было ехать в июне месяце в Красноярскую крепость; она взяла с собою мать мою, а меньшую дочь оставила у коменданта Шлыгина, ибо они были дружны. Дорога в Красноярск шла через Каменный Отряд, что расстоянием от Оренбурга на 30 верст; лошади устали, и бабушка вдали от лагеря, где стоял полк Суздальский драгунский, остановилась кормить. По случаю жары и по слабому здоровью, бабушка приказала для отдыха постлать себе под коляскою ковер, а мать моя, по молодости лет, нарвав цветов, села в коляску и плела венки и видит офицера, вышедшего из палатки в красной куртке, который, посмотрев, ушел в палатку, и наконец, переодевшись в мундир и поклонясь, прошел два раза мимо коляски. Мать моя заметила и вспомнила, что видела его во сне. Кучер пошел поить лошадей; он подошел к нему, расспрашивал, откуда и кто его госпожа, куда едет и кто ее знакомые короткие в Оренбурге, и долго ли пробудет в Красноярске; расспросил все подробно и пошел в свою палатку. Выкормивши, поехали в путь. Не успели кончить дела, как бабушка на третей день получает письмо от Шлыгина, чтобы как можно посушила приехать, что в доме случилось несчастие. Старуха, будучи встревожена, едет в обратный путь; чтобы поспешить к дому, опять останавливается на Каменном Отряде и посылает нанимать лошадей за усталостью своих, но тщетно. Потом [683] посылает кучера в лагерь, нельзя ли достать полковых. Является к бабушке с услугою тот самый офицер, предлагает своих лошадей; старуха благодарит за участие и доброту его, скачет в Оренбург прямо к Шлыгину; при свидании первый вопрос: что за несчастье произошло в доме в отсутствие ее? Комендант и его жена Шлыгина подают письмо, из коего узнает, что офицер, услуживший лошадьми, пишет коменданту и убеждает о принятии участия, делает предложение на счет руки моей матери. Наконец, бабушку уговорили, она соглашается, выдает дочь за подпоручика Якова Петровича Раткова. Это мой родитель.

Через год сказан поход в Польшу, и через год возвращаются на старые квартиры. Бабушка умирает. Потом опять поход в Польшу. Родители мои продают дома и все, что лишнее; святые иконы до возвращения оставляют в церкви своего прихода. Полк вступает в Вильну, и в 1794 году родитель мой командирован был в Москву для приема касок, а мать, мною беременная, оставалась при лазарете. В день Воскресения Христова, на понедельник, поляки взбунтовались; русские, спасая себя, бежали на Погулянку, в том числе и мать моя, выйдя из города, не в силах была бежать, упала, поруча себя Создавшему, и ожидала смерти, но по счастью набежали наши русские четыре солдата и унтер-офицер; сжалившись, они дотащили до Погулянки на рассвете. Что тут происходило и как зажгли пороховые заводы, — это известно. Мать моя лишилась всего, что имела, вынесла только образ преподобных мучениц Марфы и Пелагеи, который и теперь у меня в киоте. Наконец, дозволено было на несколько часов из города Вильны, кто мог, брать свои пожитки; денщик, добрый Яков, нашел мать мою и из усердия, чтобы забрать все, что возможно с квартиры, так же лошадей, коляску и узнать о двух людях и двух девках, — все это исполнил, но судьба не дозволила довершить путь; перемирие кончилось, и поляки лошадей обобрали, отрезали постромки, Якова изрубили и все имущество взорвали на воздух; мать моя осталась в одной сорочке, босая, прикрытая салопом, изнуренная холодом и голодом. Наш корпус сделал ретираду, пришли к одной корчме, где разделяли печеный хлеб. Тут уже силы ее изнемогали, она легла под бричку. Увидя ее в таком бедственном положении, С.-Петербургского драгунского полка полковник Макаров из сострадания расспросил, кто она и где муж. Она сказала, что командирован для приема касок, и более ничего о нем не знает, что следовало ему скоро прибыть в полк, но жив ли, или нет — не знает. Полковник приказал в корчме взять таратайку и лошадь и дал солдата; развели огонь варить кашицу; полковник велел внести мать мою в корчму, на печку, обогреть. Но немного она сим спокойствием наслаждалась: неприятель нас [684] настиг, забили тревогу, и наши войска бросились по тропинке, а вслед за ними поляки, которые зажгли корчму; полком же командовал капитан Тучков, а полковник попался в плен... Тут каждый ожидал смерти. Пороховые ящики поливали водой, но наши воины были ревностны и неутомимы, хранили верную присягу. Когда поляки были на горе, а наши — под горою, обняв друг друга, и простясь, помолясь Всевышнему, воскликнули “ура” и бросились на гору. Началось сильное сражение, и одержали победу. Наши много взяли в плен, взорвали неприятельский мост, и сами поляки потопили свои орудия. Тут последовало повеление всему корпусу следовать в Гродно, где встречены были с церемониалом, как победители; когда вступали войска, мать моя следовала в обозе, в своей таратайке. Тут она потерпела: кому надобно жалеть, те бранили, а кому бранить — те жалели. Поляки говорили, сострадая: “Это, может быть, была вельможная панья, а теперь в какой колымащенке едет”... А русские говорили: “вытащить бы эту безмозглую польку и поднять на штыки, как недостойную пощады!..”. Когда же успокоились по местам, она имела твердую веру и упование на Бога, старалась узнавать о родителе моем и наконец осведомилась, что он переведен в другой полк. Ей сказали сперва, что этот полк на правом фланге, а наконец — на левом фланге. Переходя от места к месту, силы ей изменили, упала без чувств, но когда от подания помощи опамятовалась, то видит и узнает того унтер-офицера, который был с моим отцом в командировке. Он из любопытства, проходя мимо, подошел посмотреть, кто лежит, и признал мать мою. Она узнает от него, что отец мой жив и находится на главном форпосте, в карауле, где содержатся бунтовщики, и как она не в силах была идти, то унтер-офицер позвал двух солдат, которые донесли ее до палатки моего батюшки, и успокоилась она чувствами тогда, когда увидела табакерку своего мужа. Через несколько часов родитель мой был уведомлен, сменен с караула, и они увиделись... Кто в жизни был счастлив супружеством, тот может судить минуту свидания. Недолго наслаждались они спокойствием, не надолго забыли бедность и нужду свою. Наконец, получают высочайший приказ: назначен поход для взятия города Вильны; мать моя решилась лучше умереть на поле брани и вытерпеть всю жестокость дальнего и опасного путешествия, решилась умереть на руках своего мужа, а не раздаваться с ним, имея твердую веру и упование на Всевышнего, зная законы, что воспрещено брать женщин в военное время. Бог ей дал мужество и твердость духа; переодевшись в мужское платье, под видом денщика, следовала она за полком, Богом была хранима и никем не узнанная. [685]

Путь был кончен. По распоряжению начальства, началось сражение и приступ к городу Вильно. Мать мою начинает мучить; тут родитель мой открывает тайну полковнику Дмитрию Андреевичу Закревскому. Тот был удивлен... Но кто не подаст из христиан страждущему руку помощи! Мать моя в кругу воинов производит меня на свет в 1794 году, июня 9 числа, в ту самую минуту, когда взять город Вильно. Унтер-офицер омыл меня в ключе, вблизи находящемся, майор Кокушкин жертвует жилет, отец мой снимает подтяжки; спеленав меня таким образом, отправили матушку со мною в вагенбург; приводят связанного ксендза, потому что добровольно не шел и не верил, чтобы мог быть ребенок в военное время, — и успокоился тогда, когда услышал плач мой. Он нарек мне имя Катерина, и я была католического исповедания.

По окончании войны, выдано было всему потерпевшему корпусу за разорение от неприятелей, по высочайшему повелению, по 300 р. пособия каждому офицеру.

1-го сентября меня миром помазали и нарекли Елизаветой, а полковник Макаров был восприемником. Отец мой казначеем был. Последовала кончина монархини нашей, и воцарился государь Павел Петрович. Тут родитель мой безвинно, по оговору, пострадал, сослан был в Березовские заводы. Полковник Линев его оклеветал, мучим был совестью, и с ним сделался паралич. И Бог наказал за невинного. Мать моя, с детьми, страдала разлукою; нас было две: я и сестра моя Анюта по другому году; мать наша, будучи увлекаема горестью и тоскою, в бедности нас воспитывала и оплакивала разлуку.

Во время бытности императора в Вильне, мать моя подавала лично государю прошение, просила о помиловании и возвращении нашего родителя. Государь принял благосклонно, но отказал ей. Она осмелилась подать второе, на которое, по повелению, выдан был паспорт, что имеет право выйти замуж за другого. И она тут же изорвала. Докладывают государю, что испровергла повеление, но государь пожал плечами и повелел обязать подпискою, чтобы не смела выезжать из города Вильно. Разлука угнетала ее сердце. Наконец, полковника Деостада семейство уверило ее, что батюшка кончил жизнь в Казани, и что оттуда привез известие офицер. Этот обман был сказан для сердечного облегчения. Мать моя была умна и тверда в религии. Зная, что умереть мы все должны, легче оплакивать усопшего, нежели живую разлуку, жить и не существовать на свете. Здоровье ей день ото дня изменяло. По обязании ее подпиской, она решилась подать прошение великому князю Александру Павловичу, Умоляла об испрашивании от государя помилования нашему родителю, его ходатайства. Великий князь по прочтении оного, вздохнув, сказал: [686] “молитесь Богу! муж ваш будет возвращен”. Прошло 6 месяцев. Мать моя получает от родителя моего письмо, с радостью идет к полковнику Деостаду. Его квартира была против нашей, через дорогу. Приход ее и спокойствие души удивили все семейство; видя живость на лице и в руках письмо, поздоровались. Говорит:

— Я слышала от покойной моей матери, что в старину трудно было пересылать письма из города в город, а нынче так все просвещено, что с того света ходит почта...

Полковник полагал, что она помешалась, подходит к ней, крестит и говорит:

— Что ты, кума, Христос с тобой! Войди в себя и подкрепи свое здоровье для сирот, тебя окружающих.

— Напрасно вы полагаете, — сказала она, — что я помешалась! здравее вас имею рассудок... А чтобы вас уверить, вот вам письмо моего мужа. Вы уверили меня, что его нет уже на свете, но он жив и зовет меня к себе, и я имею намерение ехать.

Сколько ни старались уговаривать ее, представляли дальность пути и все опасности в дороге, сколько беспокойства с малютками должна предпринять; напомнили и то, что она обязана подпискою не выезжать из города Вильны. Она на оное сказала: “правительству будет известно, что я еду в Сибирь, а не из Сибири возвращаюсь”.

Сим решительным ответом обратила к себе более сострадания; скоро разнесся слух об ее решительном пути, и многие решились помочь ей. И в пособие было от общества матери моей 1.800 рублей. Настал день отъезда; дружественно все знакомые прощались; помолясь Всевышнему, мы отправились в путь. Благополучно доехали до Москвы и приняты были в доме полковника Николая Петровича Высоцкого и его супруги. Матушка сделалась отчаянно больна; они принимали благотворительное участие, пользовали на свой счет; по выздоровлении искали случай отпустить с благонадежными людьми или извозчиком, и в конце января мы отправились в путь до Казани. По вскрытии воды, отправились в путь водою, на барке с казенным ремонтом, за разлитием воды, но погода благоприятствовала. В одну ночь сделалась буря, и выбило доску волною, были в опасности, но к счастью, по долговременному старании, починили и воду отлили. Мать мою с нами вытащили на палубу без чувств; буря утихла; когда мы опамятовались, сделалась сильная рвота. От Перми отправились одни в путь под покровом неба, с извозчиком. Селенье от селенья очень далеко. Часто ночевали в лесу, ночи по две. Когда ночь наступает, матушка плачет, боится, чтобы извозчик не убил, или зверь не напал, ибо непроходимые дремучие леса; одно лишь видно небо; встречных нет, кроме почты. Мимо проезжали [687] несчастные, подобные моему родителю. Она всю ночь сидит над нами, терпит холод; иногда бывали дождь, гром, молния, и Господь сохранил ее и подкрепил ее здоровье. Доехали до Екатеринбурга; остановились на постоялом дворе, ночевали, спросили дорогу на Березовские заводы. С благословением Божьим рано выехали. Дорогою селений нет, только маленькие избушки, одна от другой очень далеко; проехав их очень много, матушка посылает извозчика спросить, далеко ли до завода, полагая, что тут живут несчастные. Извозчик со страхом возвращается и говорит, что нет в избе ни печки, ни лавочки, кроме пропасти, в которую опущена веревочная лестница. Тут мать моя всплеснула руками и прижала нас к изнуренному своему сердцу, горько плакала, а мы, как дети, соответствовали ей теми же слезами, не зная причины ее скорби, а плакали потому, что мать плачет. Извозчик уговаривал:

— Не сокрушайся, кормилица барыня! Милость Божья, авось, кого-нибудь крещеного увидим и спросим, тем ли путем едем. Если пристигнет темная ночь, то на дороге ночуем. Терпела много в дальнем пути, а немного потерпеть надобно... авось, услышишь и увидишь друга милого. Если в живых найдешь, обрадуешься, а умер, то поплачешь с ребятишками на его могилушке. Он и мертвый в сырой земле вздохнет с тобой...

Уже день на исходе был, солнце за лес закатывалось. Увидели мы вдали главы церковные. Подъехали к заставе. Остановка. Спросили паспорт. Когда узнали причину приезда, удивлены были. Караульный офицер с чувством сказал:

— Бог вознаградит вас и утешит, милостивая государыня, за верность и доказанную любовь в несчастии супругу. Увидя вас и детей, и в несчастии он почтет себя примерным счастливцем. Я его знаю. Он грустил о вас. Извольте ехать к гауптвахте... все несчастные теперь на перекличке. Солдат, проводи их! Прощайте, сударыня!

Подъезжая к гауптвахте, увидели толпу несчастных. Кибитка наша остановилась, не доезжая близко. Солдат пошел сказать, что приехала жена к мужу; сделалось ужасное смятение. Несчастные обступили повозку, многие рыдали, завидуя счастью отца моего. Тут мать моя находит знакомых: бывшего полковника Шевнина и Николая Васильевича Шишкова. Узнала от них, что батюшка нездоров, и что его нет на перекличке, а на квартире; говорят: “он полагал, что вы его забыли, не отвечали на его письмо. Мы вчера долго у него сидели”. Шевнин и Шишков садятся по сторонам, подъезжаем к квартире батюшки. Шевнин и Шишков толкнулись — калитка заперта, начали стучать, крича:

— Яков Петрович, дома ли? Матушка услышала голос батюшки: [688]

— Что вам надо? Я дома, братцы... сапоги шью.

— Встречай, гостья дорогая приехала!

— Полноте, братцы, меня обманывать... Наши жены, верно, забыли нас.

Наконец, опять стучат. Хозяйка отворила окно и говорит:

— Вправду кибитка у ворот, и в ней барыня с ребятишками. Батюшка, бросив работу, с ремнем на ноге, бежит с лестницы, отворяет калитку, бросается с отчаянием в повозку, схватывает меня, обняв, вбегает со мною в избу и, сев в передний угол, прижав к родительскому сердцу, в исступлении делается неподвижным. Матушку берут Шевнин и Шишков под руки и ведут на лестницу. Хозяйка несет сестру мою Анюту. Все в исступлении. Родители без чувств. Пришел в себя, поздоровались, обняв друг друга; почитали себя счастливыми. Шевнин и Шишков завидовали примеру моей матери и утешению отца моего. Поплакав все вместе, расспрашивали о знакомых; они также имели жен. Наконец, разошлись по домам; уже было довольно поздно. На другой день после утренней переклички все знакомые батюшкины приходили засвидетельствовать ей свое уважение; каждый искал случая ее видеть. Когда узнал начальник завода генерал Ярцев, он и все его семейство были удивлены. Наконец, мать моя со всеми ознакомилась, всюду была принята и всеми любима и обласкана. Родитель мой был определен в канцелярию писарем. Были Богом хранимы и начальством любимы, и бедность в кругу семейства сносили великодушно, не смели роптать на Царя небесного и царя земного. Наконец, мать моя сделалась беременною и произвела дочь на свет Марию (генерал Ярцев был восприемником), которая вскоре и умерла. Время текло неприметно. Наступал великий праздник Воскресения Христова. Получили известие о кончине государя Павла Петровича и восшествии на престол государя императора Александра Павловича Милосердного. Наступил день Пасхи. Родители приходят от обедни и вместе с ними знакомые, кое-кто приглашены были вместе разговеться. Благословясь, батюшка начал разрезывать кулич. Слышим, стучатся у окна. Хозяйка, выглянув в окно, видит полицейского солдата и говорит батюшке:

— Барин, верно вас спрашивают. Батюшка отворяет окно, спрашивает: — Что тебе?

Солдат отвечает:

— Ваше благородие, пожалуйте к генералу.

Батюшка сим словом был испуган и смущен, ибо давно не слыхал сих почестей.

Оставя мать мою встревоженною и гостей в недоумении, [689] спешит к начальнику, который по входе его объявляет, что родитель мой всемилостивейше прощен. Поздравил его с возвращением прежнего достоинства и дворянства. Теперь надобно утешить семейство. Посылают коляску за матушкой, просят, чтоб захватила и детей обоих с собою. Она в глубочайшем отчаянии садится с нами и полагает, что новое несчастие встретит ее, просит Бога о подкреплении сил, чтобы могла иметь крепость и мужество выслушать то, что ей объявить должно. Подъезжают к крыльцу, сердце невольно бьется, ноги подкашиваются, ведут ее по лестнице; входить в лакейскую, видит много чиновников и дам. Ее встречают, целуют и особенно ласкают. Генерал сажает ее в зале, все дамы обступили ее. Мать моя собирает все силы, с отчаянием спрашивает:

— Что последовало с моим мужем? Бога ради, откройте мне, не томите! Я привыкла к несчастиям.

— Успокойтесь, — сказал генерал, — примите дух мужества, и вам объявят.

Подали ей воды, спирту. А в гостиную дверь была затворена. Когда мать несколько успокоилась, генерал ушел в гостиную. Наконец, отворяется дверь в гостиную, и генерал выводит батюшку в мундире. Он не успел сказать ничего. Матушка, только что его увидела, упала без чувств, и он также. Все были тронуты до чрезвычайности. Привели их в чувство. Тогда все чиновники и дамы поздравили с царскою милостью, и общество сделало пособие до 400 рублей.

Получа благотворительность от общества, родители мои заботились об устройстве себя в дорогу, и, наконец, настал день нашего отъезда. Все друзья и знакомые провожали их за три версты от завода, где под тремя соснами дана была закуска. Побеседовав за хлебом-солью с друзьями-несчастными, в числе которых находились и сослуживцы Шевнин и Шишков Николай Васильевич, обняв друг друга, все плакали, прощались, с уверением помнить дружбу в несчастии и счастье, не переменять себя; никто не отчаивался в милости монарха, что и сбылось в скором времени: Шишков и Шевнин всемилостивейше были прощены с прочими.

Родители, перекрестясь, сели в повозку; повторялись слова: “простите, друзья”; каждый из них желал благополучно кончить дальнейший путь. Близ сосен, где была дана закуска, надобно было ехать под гору, а потом подыматься на гору. Оставшиеся несчастные друзья запели вслед песню “Лучинка, лучинушка березовая” и зажгли сосны. Отголоски были слышны, и вдали виден был дым, который предзнаменовал память дружбы и разлуки. Они ехали тем же путем на Казань, где пробыли более двух месяцев по случаю болезни матушки, ибо она была в [690] тягости, ей нужно было отдохновение. В сие-то время Казань страдала: были каждодневные пожары, и в один день, где мы квартировали, подкинуто было письмо, что дом наш будет гореть. Дали знать о сем. Правительством же приняты были предосторожности, но тщетно: в глубокую полночь загорелся угол бани, и хозяева были объяты страхом, строение было деревянное и ветхое. Занялся и дом, и двор; все находились в смятении, с горестью спешили собирать свои пожитки, помогая несчастным хозяевам. Батюшка едва мог выскочить в окно; вскоре и потолок обвалился. При неусыпном старании полиции, помощи подать было невозможно, потому что пожар был в одно и то же время в нескольких местах, а не в одной нашей улице.

Путь их по отъезде был благополучен, и они не имели большой нужды, потому что матушка и батюшка жили и в Сибири хозяйственно, и имели у себя пару лошадей, работника, который нанимался возить руду, и тем себя содержали и семейство; завелись всем домашним, но, когда надо было ехать, все распродали.

По выздоровлении матушки мы поехали и были в пути Богом хранимы; наконец, прибыли в город Меленку; тут жила старшая сестра отца моего, Марья Петровна, она была замужем за Александром Ивановичем Сыробоярским, и он тогда был исправником; имели у себя одну дочь Елену, которая уже была в совершенном возрасте. Разлука в младенчестве и в старости увидеть родных, встреча и радость была неописанная. Потом увиделись с родной теткой отца моего, Феклой Львовной Воейковой, и сыном ее Петром Николаевичем. Время проводили весело и спокойно в кругу родных, друзей и знакомых. Спустя несколько времени, батюшка мой в конце августа месяца один поехал в Москву; там он встретил родного и меньшого брата своего Авраама Петровича Раткова; он служил в Семеновском полку, был в свите его величества флигель-адъютантом; имел триста душ, жалованные покойным императором, и был женат, имел дом в Семеновском полку, в четвертой роте. Когда родитель мой вступил в военную службу, брать его начинал только ползать, а теперь встретил его уже в почестях и богатстве, имел Анну с бриллиантами на шее, а родитель мой имел лишь потерянное здоровье, был покрыт ранами, которые получил на поле брани за веру и любезное отечество; был беден, и все его богатство состояло в честности души, был умен и трезв, любим и уважаем в обществе. Родитель мой с тем ехал в Москву, чтобы опять вступить в военную службу, но брат убеждал его со слезами, чтобы отдохнул и поберег остатки здоровья для окружающего семейства, и предложил ему родственный приют, имея в Новоторжском уезде жалованные сто душ, [691] деревню Сорокино и 1.500 десятин земли; просил оную устроить, и родитель дал слово. По возвращении отца из Москвы в город Меленку, мы, простясь с сестрою и родными, отправились в Тверь, а потом в деревню Сорокино, которая в 30-ти не более верстах от Твери, где завели усадьбу, господскую запашку, скотный двор и скот, все, что следовало к улучшению хозяйственного распоряжения, в угодность брату отца, и родитель мой имел полное доверие. Жили родители мои в кругу новоторжского благородного дворянства, как в кругу родном. Край сей состоял в ближайших соседях и все сослуживцы гатчинские, как-то: Шамшев, Шигорин, Долгополов, Шнейгерс, Шаленберг, Бельстейн, Нелидов, Рюмин, Снаксарев, Повалошвейковский, Воронков, князь Енгалычев, Фонцильякус. Это все однополчане и совершенные друзья и составляли как бы одно семейство. В кругу сем были два почтенные соседа, Сумин и Николай Александрович Самсонов, имел жену Ольгу Дмитриевну, умную и милую даму; у них было двое детей, сын и дочь; родители мои были с ними так дружны, как ближайшие родные. Время текло неприметно, родители жили и блаженствовали, не полагали, чтобы могли быть разлучены. Наступил 1807 год, и формировали милицию, все пошли на службу. Друзья начали уговаривать и моего родителя, чтобы он шел на службу царскую с ними вместе, но родитель мой отговаривался тем, что он состоял по списку Новгородской губернии Белозерского уезда, благородного дворянства, где и имение его отца состояло 59 душ, которым завладел по кончине его отца, Петра Максимовича Раткова, брат его двоюродный Иван Яковлевич Ратков, утая наследников, по нахождении отца моего на службе и по малолетству дяди, который по смерти отца оставался с мачехой, и оная поместила его в Гатчинскую школу, и наконец поступил в полк и писался не столбовым дворянином, а обер-офицерским сыном. Но когда увиделся он со своим братом, а моим отцом, то последний спросил его об имении отца. Дядя мой не имел о сем сведений, но родитель мой помнил, что белозерский городничий Маслов был друг их отцу, написал к нему, как к крестному отцу, и от него высланы были бумаги на имя его брата, а моего дяди. Вскоре и неправильный владелец приехал в С.-Петербург, бросился на колени и убеждал простить его вину, говоря: “племянник, прости меня, уважь седины мои, я уже стар, умру и все ваше”. Так как дядя уже имел 300 душ, то и простил с своей стороны не на бумаге, а на словах, но о сем уведомил моего доброго родителя, который также не искал до возраста моего и ездил в Белозерск и с ним виделся. Это обстоятельство и влекло его служить в новгородской милиции. Но губернатор тверской Александр Андреевич [692] Ушаков любил моего родителя, и он, его уважая, пошел на службу в милицию тверскую. Его выбрали сотенным начальником, а Шигорина полковника тысячным, и батюшка у него был адъютантом, и как родитель мой был беден, трудолюбив и при усердии своем учил милиционных и жил в Торжке, ему вверено было учить воинов; он был любим генералами Баклановским и Шишмаревым; представление было о нем сделано к медали и кресту. Тут опять наступил роковой час новой разлуки; назначен был поход милиции. Сколько матушка ни убеждала отца взять ее с собою, но слезы и просьбы были тщетны, и матушка в отчаянии осталась со мною в Сорокине, а милиционные пошли в поход. Матушка по разлуке была огорчена, она предчувствовала, ей сердце втайне говорило, что батюшка не возвратится. Оставалась лягавая собака батюшки, Синьорка; она наводила чрезвычайную тоску, визжала и выла, когда матушка отлучалась из дому, и по возвращении домой бросалась на шею матушке и наводила день ото дня все более и более уныния и горести. Синьорка, выкопав под окошком яму, ложилась в оную, потом, ласкаясь особенно, уходила и обратно возвращалась с визгом. Однажды ласкалась, выла, ушла и более не возвращалась. Матушка жалела о потере собаки; потом нашли ее кости у пруда в ржаном поле, где она сама выкопала себе яму. Предвестницы нашей, Синьорки, уже не было. Матушка очень скучала и 15 августа получила роковое известие, что батюшка, будучи болен только три дня, в городе Невеле кончил жизнь 11 июля. Наступила и Богом определенная вековечная и невозвратимая разлука; горесть матушки столь была велика по отдании долга поминовения, что во время совершения заупокойной литургии она упала в церкви и лежала без всяких чувств; в таком же положении и домой была привезена. Добрые соседственные дамы окружали ее, но все советы в подкреплении горести были напрасны, ибо человек на свою горесть не может иметь никакого рассудка; одно лишь придавало единственное утешение: 6 недель, день и ночь, читала псалтирь; поминать вслух покойного было ей отрадою. С кончиною батюшки она, любя его, навсегда потеряла свое здоровье, страдала жестокою истерикою, получила чахотку и грудную водяную, но поддерживаема была докторами. Одно имела утешение в богоугодном занятии: сидя в постели несколько лет, занималась работою — вышивала фольгою образа; ей много заказывали, и от трудов своих делала пожертвования по церквам, просила и от других пожертвований. В 1810 году я выдана была замуж за поручика Березина; муж мой находился в Тверском инвалиде, в 1811 году командирован был по губернии учреждать инвалиды, как прежде назывались губернские роты, и перемещен был в город Бежецк начальником инвалидной [693] команды. Матушка по болезни своей оставила Сорокино и жила уже с нами. Дядя мой любил и уважал мать мою и не оставлял своим родственным покровительством; на лекарства и на собственные ее издержки высылал деньги и во всем утешал ее, что она от него требовала. День от дня болезнь усиливалась; в 1815 году, на Страстной неделе, она соборовалась маслом и получила облегчение, могла выходить в другую комнату с дозволения доктора. На другой день Светлого Воскресения, в 1815 году, нас посетили утром все приходские священно иереи, и потом приезжали знакомые; она вышла в гостиную, сев на диван, попросила полчашки кофе разговеться; только что ей подали, взяв чашку, едва успела поставить оную на маленький столик, со словами “смерть моя” упала на диван без чувств и вся охолодела, но у сердца была теплота, означавшая признак живности. Мы послали за соборным протопопом; он был ее духовник. И она в таком положении была сутки; сделана была глухая исповедь, приобщили Св. Тайн, покрыли скатертью и ожидали конца... К суткам начала оживляться, показался цвет лица, потом, вздохнув, открыла глаза, перекрестилась, повторила три раза “Христос Воскресе”. Доктор приказал перенести ее на кровать; она слабым голосом сказала:

— Лиза, друг мой, поднимите от Спаса чудотворную икону Печерской Божьей Матери, отслужите всенощную и молебен с водоосвящением, может, Заступница и подкрепит меня грешную.

Заблаговестили к вечерне, мы с мужем пошли к Спасу, подняли образ Божьей Матери; началась всенощная, и матушка заснула во время службы крепким сном.

Е. Я. Березина.