IV

ПЕРВЫЙ ЭТАП ПЕТЕРБУРГСКИХ ПЕРЕГОВОРОВ О ТРЕТЬЕМ РАЗДЕЛЕ ПОЛЬШИ. ПОДПИСАНИЕ РУССКО-АВСТРИЙСКОЙ ДЕКЛАРАЦИИ 23 ДЕКАБРЯ 1794 ГОДА

1

В начале декабря 1794 года в Петербурге прошли отдельные переговоры российских уполномоченных вице-канцлера И. А. Остермана и членов Коллегии иностранных дел А. А. Безбородко и А. И. Моркова с австрийским послом Л. Кобенцелем и прусским посланником Тауенцином.

4 декабря состоялась первая отдельная конференция российских уполномоченных с Л. Кобенцелем. Заявив, что император «полностью присоединяется к новым мерам, которые Ее Императорское Величество только что предложила ему в отношении Польши» ¹³⁴, австрийский посол прочитал вслух депешу Тугута от 19 ноября, в которой было объявлено о согласии Франца 11 принять реку Буг за границу с Россией Одновременно с австрийской стороны самым категорическим образом было заявлено, что она ни в коем случае не откажется от своих претензий на город Краков

В ответ на это А И Остерман заявил Кобенцелю, что «границы,

которые его двор наметил для своих новых приобретений в Польше, не вызовут никаких трудностей с российской стороны, поскольку они проходят по реке Буг» ¹³⁵. Что же касается прусского короля, то поскольку и в Петербурге, и в Вене известно, что он «твердо решил включить в свою долю Краков с окрестностями и кроме того претендует на часть территории, простирающейся между Бугом и Вислой до слияния этих рек» ¹³⁶, следует ожидать резкой оппозиции со стороны Пруссии

Реагируя на это заявление, Кобенцель подчеркнул, что Австрии «будет абсолютно невозможно отказаться от Кракова, поскольку только обладание этим городом и его окрестностями позволит прикрыть важные соляные копи в Величке, а также обеспечить свободное сообщение между Моравией и Галицией» ¹³⁷ С русской стороны внимание австрийского посла было обращено на то, что в Берлине также «находят, что границы Силезии вследствие предложенной австрийским двором демаркации будут открыты».

В ходе завязавшейся дискуссии Кобенцель отметил, что, поскольку прусский король уже обладает крепостью в Ченстохове, то он «вполне может защитить свои владения». Кроме того, посол напомнил, что Фридрих Вильгельм II уже и сам не раз признавал [370] важность Кракова для Австрии, заявив, в частности, при занятии этого города, что он размещает в нем гарнизон лишь на временной основе, чтобы не создавать проблем в отношениях с Веной ¹³⁸. Остерман поставил под сомнение этот аргумент посла, заметив, что, делая подобные заявления при занятии Кракова, прусский король считал, что этот город останется польским. В настоящее же время он настолько обеспокоен ситуацией, складывающейся в Кракове и Сандомире, что во второй раз остановил свой корпус, повернувший было к Рейну, более того - отдал новый приказ вернуть его, для того чтобы «осуществить свои проекты в Польше».

Бесплодность дальнейшего обсуждения вопроса о Кракове и Сандомире подчеркнуло заявление Кобенцеля о том, что он не может позволить себе ни малейшего отступления от имеющихся у него инструкций ¹³⁹. На просьбу посла помочь убедить Берлин в оправданности позиции Вены ему были даны соответствующие обещания, сопровождавшиеся, впрочем, советом начать прямые переговоры с прусскими представителями в Петербурге и Берлине.

Одновременно русские уполномоченные попытались дать понять австрийскому послу, что в случае гибкой позиции Вены по вопросу о передаче Пруссии польских территорий между Бугом и Вислой, действительно важных для обеспечения безопасности новых владений Пруссии, можно было бы в принципе рассчитывать на ответные шаги со стороны Берлина ¹⁴⁰.

В заключение конференции при обсуждении вопроса о форме, которую нужно будет придать соглашению о разделе, Кобенцель, с учетом сохранявшейся чувствительности австрийцев в вопросе об альтернате, предложил действовать так же, как «при недавнем заключении торгового договора» между Австрией и Россией: совместная декларация, сопровождаемая манифестом, который ратифицировали бы монархи двух держав ¹⁴¹. С русской стороны возражений не последовало.

В целом итоги первой конференции с Кобенцелем показали, что российские уполномоченные были намерены строго выдерживать определенную Екатериной тактику активного использования австро-прусских противоречий в интересах скорейшего достижения соглашения. В рамках этой тактики Остерманом с самого начала был поставлен вопрос о подписании одновременно с раздельной конвенцией документа о «других двусторонних сепаратных обязательствах». Речь, разумеется, шла о старом предложении Вены дополнить русско-австрийский союз статьей о взаимной помощи в случае нападения Пруссии на Австрию. На этом этапе Кобенцель активно подыгрывал линии русских дипломатов, заявляя о готовности подписать новый раздельный договор непосредственно с Россией, без Пруссии.

Оправданность подобной тактики выяснилась уже в ходе первой конференции российских уполномоченных с прусским [371] посланником Тауенцином, состоявшейся 5 декабря. На их заявление о том, что после вчерашней встречи с австрийским послом они видят «непреодолимые трудности» в том, что касается Кракова и Сандомира ¹⁴², Тауенцин ответил в том смысле, что у Вены нет сколько-нибудь серьезных оснований претендовать на эти территории, поскольку непосредственное участие Пруссии в подавлении польских волнений и занятие ее войсками Кракова «само по себе обеспечивает ее право и несомненные преимущества» ¹⁴³. Спокойно выслушав повторенные русскими дипломатами аргументы Кобенцеля относительно стратегической важности передачи Кракова и Сандомира Австрии, Тауенцин ответил, что эти территории «будут иметь бесконечно более угрожающий характер в руках австрийцев в связи с тем, что границы Прусской Силезии в этом случае останутся практически открытыми» ¹⁴⁴. Столь же решительно были отметены прусским посланником доводы Остермана о необходимости предоставить компенсацию Австрии, не участвовавшей во втором разделе Польши ¹⁴⁵. Отметив, что австрийцы «сами виноваты» в том, что утратили свои завоевания во Франции, Тауенцин напомнил русским представителям, что прусские предложения отвечают выдвинутому ими же самими принципу проведения новых границ Польши по рекам, поскольку в случае принятия прусских предложений австрийские и прусские владения будут разделены Вислой.

Далее Тауенцин по просьбе русских дипломатов продемонстрировал по принесенной им с собой карте границы территориальных претензий Пруссии в Польше. Черта, которой они были помечены, начиналась, охватывая два палатината - Краков и Сандомир, - и, продолжаясь далее к Висле до ее слияния с Наревом, шла вдоль этой реки, оставляя Белосток на правой стороне и продолжаясь почти прямой линией к Гродно и реке Неман. Далее демаркационная линия проходила вдоль Немана до того места, где начиналась граница Восточной Пруссии. Здесь она отклонялась, для того чтобы охватить значительную часть Самогитии до реки Виндавы и до побережья Балтики ¹⁴⁶.

«Поскольку эта демаркационная линия, не придерживаясь в качестве границы реки Наревы, не охватывала значительную часть Мазовии и Подляхии, которые оба двора были готовы предоставить в распоряжение прусского короля, - говорилось в протоколе конференции с Тауенцином от 5 декабря, - то уполномоченные обратили внимание графа Тауенцина на то, что это обстоятельство давало возможность компенсировать королю жертву Кракова и Сандомира» ¹⁴⁷. Тауенцин в жесткой форме указал на неравнозначность такого обмена, говоря, что «в предлагаемых ему землях больше леса, чем жителей» ¹⁴⁸

Указав на неправомерность подобных утверждений, поскольку, в частности, Подляшье обеспечивало основные потребности Польши [372] в животноводстве, русские дипломаты предъявили Тауенцину карту, на которой были отмечены польские территории, включенные Россией в свою долю. Неприятным сюрпризом для Тауенцина оказалось, что Россия претендовала на ту же часть Самогитии, которая была отмечена на прусской карте как часть претензий Берлина. Однако на его заявление о том, что подобная конфигурация границы «практически сводит прусские владения к нулю» ¹⁴⁹, было отвечено, что в качестве компенсации Пруссия получает Варшаву. Тауенцин заметил, что при новом положении вещей «Варшава, несомненно, бесконечно потеряет в ее прежнем блеске» ¹⁵⁰.

Еще более обострило обстановку переговоров прозвучавшее с русской стороны заявление о том, что раздел Самогитии значительно затруднял бы сообщения между морским побережьем Курляндии и остальной частью герцогства ¹⁵¹. На это Тауенцин с удивлением спросил, входит ли в намерение Императрицы присоединить Курляндское герцогство к Российской империи? Подтвердив это, Остерман аргументировал подобную позицию тем, что прежние феодальные связи Курляндии с Польшей утратят силу после полного раздела Речи Посполитой, вследствие чего подобный шаг «был бы вполне естественным» ¹⁵². На это Тауенцин лишь заметил, что в русско-прусских переговорах речь никогда не заходила о Курляндии.

Однако, оправившись от удивления, прусский посланник заявил, что в случае присоединения Курляндии к России в Берлине вправе ожидать, что в Петербурге помогут ему в переговорах с Веной по Кракову и Сандомиру, уравнивая тем самым доли трех держав по окончательному разделу Польши ¹⁵³. На это Тауенцину, как и прежде Кобенцелю, было рекомендовано попытаться прийти к соглашению по вопросу о Кракове и Сандомире в ходе прямых контактов с австрийскими дипломатами. Тауенцин согласился провести отдельную встречу с австрийским послом, хотя и выразил крайний пессимизм относительно ее результата. Вместе с тем он фактически отверг на этом этапе добрые услуги с русской стороны, предложившей сразу же провести переговоры в тройственном формате. В завершение конференции прусский посланник просил назначить следующую встречу с русскими представителями на 7 декабря, обещая проинформировать их о результатах своих переговоров с Кобенцелем.

Параллельно с началом русско-прусско-австрийских переговоров в Петербурге прусская дипломатия, в соответствии со своим испытанным методом «давления по всему полю», передала Алопеусу в Берлине ноту, в которой говорилось, что «поскольку венский двор продолжает чинить трудности в отношении доли, которая предназначается берлинскому, то Пруссия предпочла бы оставить в силе порядок вещей в том виде, в котором он был выработан в 1793 году Петербургской конвенцией, не прибегая к новому разделу Польши» ¹⁵⁴. Для усиления эффекта Тауенцин сразу же после своей первой [373] конференции с русскими уполномоченными направил копию этой ноты в Коллегию иностранных дел.

С учетом этого перед новыми переговорами с Тауенцином, состоявшимися 7 декабря, с русской стороны ему был подготовлен «встречный сюрприз». Когда прусский посланник поинтересовался, скоро ли он получит ответ на переданную им ноту, ему было заявлено, что поскольку ни к какому соглашению в Петербурге, судя по всему, прийти не удастся из-за позиции австрийского и прусского послов, то формальный ответ на прусскую ноту будет передан через российского министра Алопеуса в Берлине ¹⁵⁵. Тауенцин, заявивший до этого, что он «не может похвалиться дружественным приемом, который он встретил у Кобенцеля» ¹⁵⁶, вынужден был сменить тон. Вернувшись к обсуждавшемуся на прежней встрече вопросу о Самогитии, он предложил обменять «согласие Берлина на присоединение Курляндии к России на часть Самогитии, претензии на которую были заявлены Пруссией» ¹⁵⁷. Остерман, однако, прямо ответил, что в этом случае прусская граница проходила бы слишком близко- в 60 верстах - от Риги, через которую осуществлялась значительная часть русской торговли на Балтике.

Поскольку эти аргументы произвели впечатление на Тауенцина, он выдвинул новую идею, предложив, чтобы в состав прусских владений был включен и город Ковно, входивший в долю России. На это ему было сказано, что, поскольку Ковно находится на правом берегу Немана, не может быть и речи о включении его в прусскую долю ¹⁵⁸.

Однако главную свою «домашнюю заготовку» Тауенцин огласил в конце конференции, оговорившись, что делает это по собственной инициативе, не будучи уполномочен своим двором. Пруссия, по словам посланника, готова была взять на себя обязательство не возводить между Моравией и Галицией до Вислы никаких укрепленных пунктов и крепостей при том понимании, что Краков останется «в своем нынешнем состоянии», то есть во владении Пруссии.

Остерман, подчеркнувший, что русские представители хотели бы закончить конференцию на позитивной ноте, охарактеризовал это предложение Тауенцина как «шаг вперед». Вместе с тем он заметил, что проблема Кракова и Сандомира имеет не только военно-стратегический, но и финансовый аспект, поскольку передача Кракова Пруссии нанесет финансовый ущерб интересам Австрии. Тауенцин, повторив, что считает полюбовное соглашение с Австрией по Кракову и Сандомиру нереальным, тем не менее принял предложение русской стороны о проведении на следующий день, 8 декабря, конференции в тройственном формате.

2

Открывая первую совместную русско-австрийскую конференцию, Остерман сразу же определил в качестве основного вопроса [374] задачу преодоления прусско-австрийских противоречий по Кракову и Сандомиру. Кобенцель и Тауенцин, повторив ранее излагавшиеся ими позиции, констатировали полную невозможность уступок в этом вопросе. При этом австрийский посол заявил, что, по мнению Вены, в основу третьего раздела должен быть положен принцип, в соответствии с которым «каждый из его участников расширил бы свои территории со стороны собственных границ и не внедрялся в границы соседей» ¹⁵⁹. Это предложение австрийского посла Тауенцин парировал, сославшись как на общепризнанный на принцип проведения границ по рекам ¹⁶⁰.

Ф. Ф. Мартенс, проанализировавший ход тройственной конференции 8 декабря, обоснованно отмечает, что русские дипломаты «с первого же момента открыто взяли сторону австрийского посла, замечая, что Австрия не приняла участия во втором разделе и воевала с французскими бунтовщиками в надежде получить впоследствии следуемые ей вознаграждения. В ответ на это замечание прусский уполномоченный с жаром воскликнул: «Да, но это вознаграждение не должно быть сделано за счет Пруссии!» Гр. Кобенцель совершенно хладнокровно возразил на это: «Нисколько, единственно за счет Польши» ¹⁶¹. После этого Тауенцин, явно пытаясь вбить клин между русскими и австрийскими представителями, предложил, чтобы австрийская доля была расширена за счет России, которая получает Курляндию. Кобенцель, однако, ответил, что Австрия не заинтересована в расширении за счет российской доли, так как не хочет переходить границу реки Буг. Русские уполномоченные напомнили прусскому послу, что доля Пруссии по второму и третьему разделам значительно превосходила австрийскую. При этом Остерман подчеркнул, что в ходе первого и второго разделов действовал принцип соразмерности доли каждой державы - участницы с ее мощью. С учетом этого обстоятельства в Берлине не должны быть недовольны ¹⁶².

Вместе с тем, явно не желая ставить конференцию на грань срыва, русские дипломаты заявили, что договоренности по разделу должны служить укреплению союза Австрии, Пруссии и России и в целом системы, которая «единственно может помешать дезорганизации Европы в результате французских событий». К концу переговоров Тауенцин, чувствовавший себя явно некомфортно перед лицом русско-австрийского натиска, совершил серьезный промах, крикнув Кобенцелю: «Эти две провинции в ваших руках сделают нам больше зла, чем демократы всего мира» ¹⁶³. При этом он вскочил со своего стула и, обежав вокруг стола, за которым сидели уполномоченные, направился к карте Польши и, указав на нее, спросил, не может ли Россия уступить, по крайней мере, небольшую часть Самогитии вдоль границы с Восточной Пруссией, поскольку это абсолютно необходимо для обеспечения ее безопасности ¹⁶⁴. На это Остерман ответил, что если речь идет о небольших ректификациях границы, [375] соответствующие договоренности могут быть достигнуты через пограничных комиссаров.

Судя по всему, это изменило к лучшему атмосферу переговоров, поскольку в ходе них удалось договориться и по небольшой части русской доли вдоль прусской границы вблизи реки Свислочь в Новгородской губернии и о передаче Пруссии небольшого анклава около Бреста, который Тауенцин просил включить в прусскую долю ¹⁶⁵. Тем не менее по вопросу о Кракове и Сандомире не было достигнуто никакого прогресса.

Вследствие этого русские уполномоченные выразили сожаление о невозможности сблизить позиции Австрии и Пруссии и предложили оставить вопрос о Кракове открытым ¹⁶⁶. При этом, однако, было добавлено, что, «поскольку между двумя императорскими дворами установилось полное согласие относительно предстоящего раздела, они были бы счастливы, если бы Его прусское Величество направил бы столь же приятные известия Императрице» ¹⁶⁷.

Тауенцин, судя по всему, сразу же понявший, что его предупреждают о возможности отдельного соглашения Австрии и России по новому разделу Польши, тем не менее вновь заявил об абсолютной невозможности изменить прусскую позицию, добавив к этому и то, что вопрос о присоединении Курляндии к России явился абсолютной неожиданностью для Пруссии.

«После длительной и утомительной дискуссии конференция подошла к концу, не достигнув намеченной цели» ¹⁶⁸, - такими словами завершается протокол русско-прусско-австрийских переговоров 8 декабря.

13 декабря 1794 года Остерман направил Алопеусу утвержденный Императрицей ответ на прусскую ноту, переданную в Берлине и Петербурге. Относительно главного - прусского предложения «не прибегать к новому разделу» - в письме Остермана было сказано, что «Ее Императорское Величество не может не видеть, что это предложение полностью совпадает с ее собственными желаниями, осуществление которых, однако, невозможно, поскольку в силу определенного положения вещей, часто создающегося в независимости от нашей воли и наших интересов, мы должны действовать определенным образом» ¹⁶⁹. Подробно остановившись затем на событиях в Польше после второго раздела, Остерман сделал вывод о том, что в создавшихся обстоятельствах «только полный раздел Польши мог бы обеспечить спокойство соседних держав, и никакого другого варианта решения этого вопроса не существует, тем более что он был решен с согласия берлинского двора» ¹⁷⁰. Обратив внимание на то, что раздел должен способствовать поддержанию военно-политического равновесия между его участниками, Остерман не преминул напомнить Пруссии о ее деструктивном поведении в период европейского кризиса 1790 - 1791 годов. [376]

По существу главного вопроса, поднятого в прусской ноте, Остерманом было сказано, что Австрия, не приняв участия во втором разделе Польше, пошла на «большую жертву» в отношении Берлина и Петербурга, что позволило сохранить Польшу в качестве буфера между ними. Однако, поскольку «раздел, о котором идет речь в настоящее время, является со всех точек зрения продолжением или, скорее, необходимой консолидацией предыдущего, то справедливость требует, чтобы венский двор принял в нем участие настолько непропорциональное, насколько это позволяют обстоятельства; и уж конечно доля, которую он требует, ни в коей мере не преступает принцип наибольшей умеренности, которую можно было бы ожидать от нее» ¹⁷¹

Относительно русской доли по третьему разделу в ноте было подтверждено, что «она не является следствием нынешнего момента или сложившихся обстоятельств, но результатом 30-летних трудов и огромных затрат всякого рода, в то время как выгоды, которые уже приобрели и еще приобретут Пруссия и Австрия, достаются им совершенно без всяких затрат с их стороны».

И далее: «Право завоевания, которое пытаются применить к Краковскому и Сандомирскому воеводствам, более чем щедро компенсировано предложением Ее императорского Величества частей других провинций, которые она предложила Его прусскому Величеству, для того чтобы увеличить предназначающуюся ему долю»¹⁷². Давая Алопеусу указания использовать все свое влияние в Берлине, чтобы способствовать ускорению соглашения о третьем разделе, Екатерина и Остерман не остановились даже перед обещанием «использовать все средства, имеющиеся в распоряжении России», для того чтобы, после того как польский кризис будет преодолен, «перейти к активному участию в антифранцузской коалиции» ¹⁷³.

3

Думается, Ф. Ф. Мартенс не преувеличивал, когда констатировал, что конференция 8 декабря 1794 года «решила судьбу Польши» ¹⁷⁴. Фактический провал тройственных переговоров показал, что на данном этапе договоренность по польским делам возможна только между Россией и Австрией. В этих условиях Екатерина, даже не дожидаясь ответа на фактический ультиматум Пруссии, направленный ей Алопеусом 13 декабря, пошла на подписание 23 декабря 1794 года с Австрией четырех документов: «Акта приступления Его Величества императора Римского к конвенции от 12 (23) января 1793 года», подписанного австрийским послом в Петербурге Кобенцелем, «Акта принятия Их превосходительствами уполномоченными Императрицы Всероссийской Акта приступления Его Величества императора Римского», подписанного И. А. Остерманом, А. А. Безбородко и [377] А. И. Морковым, а также «Декларации относящейся до третьего раздела Польши» и «Секретной декларации относительно союза между Россией и Австрией» ¹⁷⁵.

Существенно, что первый из этих документов предусматривал «приступление» Австрии к русско-прусской конвенции о втором разделе Польши лишь «настолько, насколько она касается непосредственных интересов обоих Императорских дворов, обмена Баварии на Нидерланды и приобретений, сделанных на основании этой конвенции Российским Императорским двором, которому одному Его Императорское Величество гарантирует формальным и торжественным образом упомянутые приобретения, пока Берлинский двор, со своей стороны, не приступит к соглашению обоих Императорских дворов относительно нового раздела Польши» ¹⁷⁶. Акт «принятия», переданный Кобенцелю русскими уполномоченными, был составлен заметно осторожнее. Гарантировав Австрии «все, что в конвенции 12 (23) января 1793 года касается интересов Его Римского Императорского Величества», русские дипломаты уклонились от увязки этих обязательств с участием Пруссии в третьем разделе.

Согласно русско-австрийской декларации о третьем разделе к Австрии отошли земли между реками Пилицей, Вислой и Бугом, то есть воеводства Краковское, Сандомирское, Люблинское и части Мазовецкого, Подляшского, Хелмского и Брест-Литовского. Новая граница России была определена по рекам Бугу (до Немирова, далее по прямой линии до Гродно) и Неману. В тексте декларации было четко зафиксировано то обстоятельство, что инициатива «совершенного раздела» Польши исходила от Австрии и Пруссии. Что касается России, то, «узнав об этом образе мыслей и находя его совершенно согласным со своими соображениями, Ее Величество Императрица Всероссийская решилась условиться сперва с каждым из двух вышеупомянутых высоких союзников отдельно, а потом с обоими вместе о точном определении соответственных частей, которые им достанутся по их общему соглашению» ¹⁷⁷.

Одновременно по настоянию России статья 4 декларации предоставляла Пруссии возможность присоединиться к ней в будущем, причем Россия и Австрия «изъявляли согласие на присоединение остальной части Польши к Прусской монархии» ¹⁷⁸.

Русско-австрийская союзная декларация предусматривала распространение на Пруссию секретной статьи, относящейся к Турции, русско-австрийского Петербургского союзного договора от 3 (14) июля 1792 года. В случае нападения Пруссии на одну из договаривающихся сторон другая обязывалась немедленно прийти на помощь.

Разумеется, взятое Россией на себя обязательство действовать совместно с Австрией против Пруссии в большей степени отвечало интересам Вены, поскольку Краков, объявленный владением [378] Австрии, по состоянию на конец 1794 года находился в руках прусской армии, не проявлявшей никаких признаков готовности добровольно передать его австрийцам. В этой связи возникает естественный, на наш взгляд, вопрос о причинах, побудивших Екатерину пойти на столь рискованный шаг.

Учитывая ее удивительную способность уверенно ориентироваться в сложнейших перипетиях европейской политики, трудно согласиться с устоявшимся в историографии польских разделов мнением, что, ставя Берлин перед лицом свершившихся фактов, Екатерина была уверена в том, что Пруссия рано или поздно присоединится к австро-русским договоренностям о третьем разделе Польши. К тому же, несмотря на то, что обеими сторонами были предприняты строжайшие меры для сохранения союзной декларации в тайне (по настоянию Франца II она была составлена в форме обмена собственноручными письмами), по самому существу достигнутой договоренности рано или поздно нужно было информировать Берлин, и реакция его оставалась непредсказуемой. Но если в Петербурге действительно оценивали возможность войны с Пруссией как реальную, то как совместить с этим огромную работу, проделанную российской дипломатией, для того чтобы консолидировать антифранцузскую коалицию, не дать Пруссии выйти из ее рядов?

Мотивацию действий Екатерины в определенной мере проясняют, на наш взгляд, зафиксированные в декларации русско-австрийские договоренности на случай «новой общей войны двух Императорских дворов против Оттоманской Порты». Исходя из них, Франц II подтверждал в соответствии с «содержанием собственноручной переписки» Иосифа II и Екатерины II свою готовность содействовать тому, чтобы «вполне исполнен был план, предусматривающий, насколько позволят обстоятельства, чтобы, в частности, Молдавия, Валахия и Бессарабия навсегда были бы отделены от Турецкой империи и возведены в независимые государства, а также на вечные времена предоставлены были Князю или Княгине Российской Императорской фамилии и их потомству обоего пола» ¹⁷⁹. Принципиально важно, что в этом контексте в декларации делается ссылка на обмен письмами между Иосифом II и Екатериной II от 10 сентября и 13 ноября 1782 года, в которых был изложен так называемый Греческий проект.

Со своей стороны, Екатерина «обязывалась содействовать всеми средствами к тому, чтобы земли, упомянутые в вышеприведенном письме Его императорского Величества от 13 ноября 1782 года, навсегда были бы отделены от Турецкой империи и присоединены к Австрийской монархии» ¹⁸⁰. В этой связи уместно вспомнить, что еще немецкий историк Зибель связывал упорный отказ Екатерины в 1792 - 1796 годах направить русскую армию на Рейн с ее планами относительно Турции. На наш взгляд, содержание секретной [379] союзной декларации между Россией и Австрией от 23 декабря 1794 года дает веские основания для подобного вывода.

Характерно, что и после достижения договоренностей с Австрией ¹⁸¹ Екатерина продолжала уклоняться от направления русских войск для участия в военных действиях против Франции, начатых германскими государствами, мотивируя это тем, что пока не решен польский вопрос и Пруссия не присоединилась к русско-австрийским актам от 23 декабря 1794 года, она должна была поддерживать готовность как на случай возможной войны с Пруссией, так и волнений в новоприсоединенных польских областях. В заключенном в феврале 1795 года союзном договоре с Англией Россия брала на себя обязательство оказать военную помощь коалиции только после нормализации русско-прусских отношений. В то же время в Петербурге продолжали выплачивать Вене ежегодные субсидии в размере 400 тысяч рублей в силу конвенции 1792 года.

Подписание Пруссией в апреле 1795 года Базельского мирного договора с Францией серьезно изменило расстановку сил в Европе. Как свидетельствует депеша Остермана Разумовскому от 23 апреля 1795 года, в этот период в Петербурге серьезно опасались того, чтобы Пруссия не выступила, как в 1790 - 1791 годах, организатором антирусской коалиции в составе Пруссии, Швеции, Турции и Франции. «Энергично и деятельно сражаться с Пруссией, - писал вице-канцлер, - и придерживать Порту или препятствовать тому, чтобы она наступательно действовала против обоих императорских дворов, значит непосредственным и действительным образом служить делу Англии против французских бунтовщиков» ¹⁸².

Подобная позиция, однако, не могла, по понятным соображениям, удовлетворить ни Вену, ни Лондон. Австрийская и английская дипломатия постоянно доказывала необходимость участия России в военных действиях на стороне коалиции, подчеркивая, что судьба Европы находится в руках российской Императрицы ¹⁸³. Подобное давление заметно усилилось, после того как Австрия заключила союзный трактат с Англией в мае 1795 года.

В целом, анализ политики Екатерины II во французском вопросе в период формирования второй коалиции подводит к выводу о том, что, искренне желая восстановления монархии во Франции, она вместе с тем четко видела несовпадение геостратегических интересов России и западноевропейских стран в условиях фактически начавшегося передела сфер влияния на континенте. Ярко иллюстрирует это, в частности, позиция, занятая российской Императрицей после смерти Людовика XVI. Она немедленно признала графа Прованского, старшего брата покойного короля, и посоветовала Вене и Лондону поступить аналогичным образом. В депеше Разумовскому от 12 июля 1795 года Безбородко доказывал огромное политическое значение провозглашения графа Прованского королем Франции ¹⁸⁴. [380] Однако Тугут придерживался иной точки зрения, доказывая, что, пока у графа Прованского нет значительного числа сторонников во Франции, провозглашение его королем совершенно бесполезно. Комментируя высказывания Тугута, А. К. Разумовский ясно видел их практическую подоплеку: в Вене опасались того, что, признав права графа Прованского на французский престол, союзники вместе с тем как бы обяжутся уступить ему все земли, которые они могли бы завоевать во Франции ¹⁸⁵. Спустя некоторое время венский кабинет все же уступил давлению России и вступил в переговоры с Лондоном относительно признания Людовика XVIII. Однако официального согласия Вены на это все же не последовало.

И, тем не менее, вряд ли можно отрицать, что политика Екатерины в европейских делах позволяла ей фактически направлять формирование и действия второй антифранцузской коалиции, оставаясь арбитром в разногласиях, возникавших между ее участниками. Мнение Екатерины обычно имело решающее значение не только для Вены, но и для Лондона.

Этот уровень взаимопонимания в треугольнике Петербург- Вена - Лондон отразило подписание 17 (28) сентября 1795 года русско-австро-английской декларации о тройном союзе, в основу которой был положен австро-английский союзный трактат от 20 мая 1795 года ¹⁸⁶

V

ВТОРОЙ ЭТАП ПЕТЕРБУРГСКИХ ПЕРЕГОВОРОВ. ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ ОФОРМЛЕНИЕ ТРЕТЬЕГО РАЗДЕЛА ПОЛЬШИ

1

Об оформлении русско-австрийских договоренностей относительно третьего раздела Польши австрийский и русский посланники в Берлине официально проинформировали Пруссию лишь в конце июля 1795 года. Подобная тактика могла быть избрана только самой Екатериной. До конца марта Кобенцель по просьбе Остермана не направлял в Вену подписанные в Петербурге тексты трех русско-австрийских документов, ссылаясь на то, что императрица ожидала отчета от Алопеуса относительно новых демаршей, которые ему было поручено произвести в Берлине с тем, чтобы побудить Пруссию, реально контролировавшую после подавления восстания Т. Костюшко значительную часть Речи Посполитой, принять участие в разделе и продолжить военные действия против Франции. [381]

Существенно, что до начала февраля тональность этих демаршей была вполне взвешенной. В Петербурге явно надеялись на позитивные подвижки в позиции Пруссии. В частности, в письме Алопеусу от 29 декабря 1794 года Остерман одобрил «полное молчание», которым тот обошел поступившее в Берлин известие о вводе прусских войск в Варшаву. Оценив это, по всей видимости, как признак вызревавшей готовности Берлина тихо, без потери лица, согласиться с предложенной Россией и Австрией схемой раздела, вице-канцлер рекомендовал Алопеусу вести себя так же и впредь, если не поступит других указаний ¹⁸⁷.

Первые сигналы тревоги из Петербурга прозвучали в начале февраля 1795 года, когда начали поступать сообщения о тайных прусско-французских переговорах в Швейцарии. «Действия прусского короля, - писал Алопеус Остерману 8 февраля, - создают впечатление, что он ввязывается в ситуацию, которая не только не делает чести его доброму имени, но и может навлечь очень большие беды на его монархию» ¹⁸⁸. Вместе с тем и на этом этапе в Петербурге, видимо, сохранялись иллюзии возможности остановить процесс выхода Пруссии из первой коалиции. Расчет при этом, как и прежде, делался на прямые контакты российского посланника с Фридрихом Вильгельмом II, поскольку, как говорилось в ответной депеше Остермана, «его министерство не всегда полностью доводит до его сведения информацию, поступающую из Петербурга».

Напомнив Алопеусу, что ему известна «природа обязательств прусского короля в отношении держав - участниц коалиции и самой Императрицы в силу конвенции 12 (23) января 1793 года», Остерман писал: «То, как действовала прусская армия, и, наконец, начатые королем переговоры о мире слишком открыто нарушили эти обязательства, чтобы не возбудить самое живое и самое заслуженное возмущение подобным поведением. Только в силу присущей ей деликатности императрица не потребовала от него исполнения договоров, заключенных с ней во всей силе, на что имела полное право» ¹⁸⁹.

В связи с этим в личной беседе с королем Алопеусу поручалось подчеркнуть, что «Ее Императорское Величество придает самое большое значение строгому соблюдению вышеуказанной конвенции, особенно в том, что касается активного и эффективного сотрудничества Пруссии в нынешней войне». Далее, называя вещи своими именами, Остерман заявил, что «в сепаратном мире с французскими цареубийцами» Россия увидит «явное нарушение самых священных обязательств» Пруссии ¹⁹⁰.

Особенно характерна для настроений, преобладавших в Петербурге зимой 1795 года, концовка депеши от 8 февраля, в которой вице-канцлер, как бы сетуя Алопеусу на коварство Пруссии, писал: «Конвенция была подписана в январе, договор в Гродно - в октябре, а в первой половине ноября берлинский двор заявил, что не может [382] продолжать войну без субсидий... Кто поверит, что, заключая бессрочное и столь важное обязательство, Пруссия не могла правильно рассчитать свои средства в течение года?» ¹⁹¹

В этих условиях созыв новой конференции российских уполномоченных с австрийским послом и прусским посланником 21 февраля 1795 года трудно оценивать иначе, чем свидетельство возраставших в российской столице сомнений в правильности избранной в отношении Берлина тактики. Решение о созыве новой конференции в тройственном формате Остерман объяснил на ее открытии тем, что ответ, поступивший из Вены относительно вопроса о Кракове и Сандомире, был абсолютно негативен. Выступивший затем Кобенцель вновь заявил, что без двух этих воеводств «любое другое приобретение в Польше не имеет никакой цены в глазах австрийского императора» ¹⁹². На это Тауенцин изложил уже хорошо известную участникам конференции позицию Пруссии в вопросе о Кракове и Сандомире, подчеркнув, что менять ее он не может, так как у него «связаны руки» инструкциями короля.

Смысл дальнейших дискуссий, временами, правда, превращавшихся в открытые препирательства между прусским и австрийским дипломатами, сводился уже, скорее, к поиску стратегического баланса между Австрией, Россией и Пруссией в условиях полностью уничтоженной Польши, чем к обсуждению «взаимных выгод и преимуществ». При этом российские представители, высказывавшиеся в унисон с Кобенцелем, напоминали Тауенцину, что во время второго раздела было условлено компенсировать Австрию, если она не добьется «вознаграждения в другом месте» ¹⁹³.

Единственным новым аргументом, прозвучавшим на конференции 21 февраля, явилась высказанная Остерманом готовность России выступить гарантом окончательного раздела Польши при его практическом осуществлении ¹⁹⁴. В целом, однако, февральская встреча в тройственном формате была, скорее, контрпродуктивна, поскольку, не сообщив прусскому посланнику в ходе официальной встречи об актах, подписанных 23 декабря 1794 года, российские дипломаты и Кобенцель, по существу, подготовили почву для дальнейшего осложнения своих отношений с Пруссией.

Видимо, понимая это, Екатерина дала Остерману указания детально проинформировать Алопеуса о ходе конференции 21 февраля. Интересно, что в письме посланнику в Берлине от 27 февраля вице-канцлер назвал в качестве причины созыва конференции в тройственном формате то обстоятельство, что «берлинский двор уклонился от обсуждения вопросов, поставленных в депеше от 13 декабря 1794 года» ¹⁹⁵. С учетом этого было решено свести еще раз австрийского и прусского дипломатов в Петербурге, причем, как отмечал Остерман, «наша роль на этой конференции по необходимости должна была заключаться, скорее, в примирении, чем в участии в [383] качестве одной из заинтересованных сторон, поскольку все, что касается интересов нашего двора, было урегулировано ранее и согласовано с полномочными двух других дворов» ¹⁹⁶.

Важно и то, что при изложении хода конференции 21 февраля Остерман подчеркивал, что «австрийский посол требовал признания равенства прав своего двора в отношении итогов предыдущего раздела» ¹⁹⁷. Причем характеризуя далее ход переговоров, Остерман туманно отмечал, что, поскольку «объект дискуссии не давал возможности использовать принцип компенсации, было решено опираться на принципы права и естественной справедливости» ¹⁹⁸.

Подобное развитие событий побудило Петербург выступить с инициативой ускорения передачи в Берлин официального сообщения о состоявшихся в декабре русско-австрийских договоренностях по третьему разделу. Текст сообщения, которое должен был сделать Алопеус в Берлине, был направлен Остерманом Разумовскому при депеше от 23 апреля 1795 года. В ней вице-канцлер не преминул еще раз констатировать «непобедимое упрямство берлинского двора». Российскому послу в Вене поручалось согласовать подготовленный в Петербурге текст с австрийским кабинетом и просить немедленно снабдить соответствующими инструкциями посла в Берлине князя Реусса ¹⁹⁹.

2 марта 1795 года в Петербурге состоялся обмен ратификационными грамотами трех русско-австрийских актов, подписанных 23 декабря (3 января). Было условлено, что Берлин будет проинформирован об их содержании сначала через австрийского посла князя Реусса, а затем, после того как будет ясна реакция Пруссии, в Петербурге дадут соответствующие инструкции Алопеусу ²⁰⁰.

Планы эти, однако, были нарушены подписанием Базельского мира. 18 апреля 1795 года Остерман, пригласив к себе Кобенцеля, объявил ему, что Тауенцин только что получил из Берлина трактат, заключенный между Пруссией и Францией, просив при этом держать это сообщение в тайне. Однако императрица, «признавая несовместными с обязательствами своими скрывать таковое до общих интересов касающееся дело от союзника своего», приказала немедленно информировать австрийского посла, причем Кобенцелю был показан и сам текст договора, и полученные из Берлина и от Тауенцина ноты ²⁰¹.

В адресованном Алопеусу сопроводительном письме Остермана от 23 апреля 1795 года излагались мотивы, которыми руководствовалась императрица при подписании русско-австрийских документов от 23 декабря (3 января). Интересно, что при этом Пруссии напоминалось, что ее участие в подавлении восстания Костюшко не могло быть использовано в качестве предлога для обоснования своих прав на Краков и Сандомир, поскольку было продиктовано не только стремлением нормализовать обстановку, возбужденную [384] революционным сеймом 1788 года, но и стремлением обеспечить собственный «прямой и ближайший интерес» ²⁰². Однако вследствие того, что прусский король не смог понять «всей очевидности изложенных ему аргументов», а также принимая во внимание «зыбкую ситуацию в Польше, которая каждый день чревата опасностью нового взрыва едва погашенного бунта», Екатерина приняла решение подписать русско-австрийскую декларацию, которая недавно была ратифицирована обоими дворами. Прусский двор приглашался принять участие в окончательном разделе Польши ²⁰³.

Заключение Базельского мира, произведшее в Вене сенсацию не меньшую, чем в Петербурге, побудило, однако, Вену действовать в вопросе об информировании Берлина с особой осторожностью. Тугут долго медлил с принятием этого решения, полагая, и не без основания, что сообщение о предоставлении Австрии Кракова с окрестностями могло спровоцировать Берлин на немедленное выступление против Австрии. В этих условиях австрийское правительство сочло необходимым подтянуть войска к польским границам в Богемии, одновременно удерживая свой воинский контингент на Волыни, введенный в ходе подавления восстания Т. Костюшко несмотря на неоднократные просьбы Разумовского отвести его за Буг ²⁰⁴. В беседах с Разумовским Тугут доказывал необходимость проинформировать Пруссию о состоявшемся разделе Польши без ее участия только после того, как между Россией и Австрией будет согласован план совместных военных действий против Берлина, если тот решится начать войну.

Разумовский пытался разубедить Тугута и показать ему беспочвенность его опасений, уверяя, что Фридрих Вильгельм II «не похож на своего великого дядю Фридриха II» и вряд ли проявит в создавшейся ситуации решимость действовать столь же бескомпромиссно. Однако, учитывая настоятельные просьбы канцлера, Разумовский запросил новых инструкций из Петербурга, отложив до их прибытия отправление Алопеусу адресованной ему депеши от 23 апреля ²⁰⁵.

Императрица не без некоторых колебаний («взвесив все мотивы венского двора») поддержала своего посла в Вене, предписав ему, однако, продолжать убеждать австрийское правительство в необходимости скорейшего подключения Пруссии к разделу путем «полюбовного» решения вопроса о Кракове и Сандомире. Одновременно она поручила Разумовскому проинформировать Вену о том, что с российской стороны принимаются необходимые меры для того, чтобы парализовать возможные наступательные действия Пруссии в Польше ²⁰⁶.

Однако нарастание антипрусских настроений в Вене делало австрийцев все менее восприимчивыми к аргументам, излагавшимся с российской стороны. 25 мая 1795 года Кобенцель проинформировал Остермана о том, что пруссаки препятствуют австрийской армии [385] перейти через Рейн. Остерман в ответ на просьбу оказать соответствующее воздействие на Берлин сказал, что от этого «нельзя теперь ожидать пользы, доколе польские дела окончательно урегулированы не будут, которых, как он, граф Кобенцель, чаятельно сам согласится, главною причиною являются короля прусского недоброжелательные подвиги» ²⁰⁷. Через неделю, 3 июня, Кобенцель официально проинформировал российского вице-канцлера о комплексе мер, предпринимавшихся Тугутом с целью нейтрализации негативных для Австрии последствий Базельского мира через дипломатические представительства Австрии в Германской империи и ведущих европейских столицах. В этой связи Тугут просил Остермана «обождать объявлением двору берлинскому о заключенной между обеими империями конвенции по делам польским» ²⁰⁸. В результате в июне- начале июля 1795 года в Петербурге были заняты урегулированием до предела накалившихся отношений между Австрией и Пруссией ²⁰⁹.

Характерно, однако, что действия русской дипломатии в Берлине в этот период не носили активного характера. В связи с заключением Базельского мира в Петербурге ограничились выражением недовольства прусскому министру Гаугвицу тем, что Пруссия заключила «сепаратный мир с французами, без того чтобы предупредить своих союзников и согласовать с ними такие действия» ²¹⁰. В середине июня Фридрих Вильгельм II и Екатерина II обменялись личными письмами, причем императрица, призывая короля к окончательному урегулированию польских дел, заметила, что конкретные решения на этот счет «уже были и будут еще предложены с ее стороны». В связи с тем, что Тауенцин понял эти слова как намек на возможность пересмотра российской позиции по вопросу о судьбе Кракова и Сандомира, Остерман был вынужден ориентировать Алопеуса в депеше от 19 июня 1795 года о том, что слова Императрицы следует интерпретировать только как еще один призыв к Пруссии занять единственно верную позицию ²¹¹.

Только во второй половине июля, спустя шесть с половиной месяцев после подписания русско-австрийских актов о разделе, Тугут заявил, наконец, о готовности проинформировать Берлин о состоявшемся соглашении. 22 июля (2 августа) из Вены были отправлены соответствующие инструкции Алопеусу и австрийскому послу князю Реуссу.

«Комбинированный демарш» русской и австрийской дипломатии произвел шоковое впечатление на Фридриха Вильгельма II ²¹². Алопеус серьезно опасался войны. Однако в личном письме к Екатерине от 15 августа 1795 года прусский король, как и предсказывал Разумовский, проинформировал ее о своем решении возобновить в Петербурге переговоры по польскому вопросу. Реальные возможности для их успешного окончания открывали обозначившиеся признаки возможного согласия Берлина на передачу Австрии [386] Краковского и Сандомирского воеводств при условии, что Пруссии будет уступлена восточная часть Краковского воеводства, считавшаяся в Берлине необходимой для обеспечения безопасности Силезии.

2

Во второй половине августа в Петербурге возобновились переговоры в тройственном формате. В инструкциях Л. Кобенцелю от 8 августа 1795 года Тугут, вновь посетовав на нарушение принципа полного равенства и соразмерности приобретений трех держав, согласился предложить Берлину предместье Варшавы Прагу с «небольшой прилегающей территорией», если она: 1) навсегда откажется от своих претензий на Краковское и Сандомирское воеводства; 2) удовлетворится уступкой незначительной части Мазовии, границы которой должны быть точно определены; 3) обяжется под гарантией России относиться впредь совершенно пассивно к войне против Франции и вывести свои войска с территории Германской империи;

4) ввиду такого «великодушия» Франц II выразил надежду, что российская императрица немедленно по окончании польского вопроса направит 40-тысячный вспомогательный русский корпус на Рейн для участия в военных действиях против Франции ²¹³.

20 августа в Петербурге состоялась очередная конференция российских представителей с Кобенцелем и Тауенцином. Договоренность о ее проведении была достигнута на встрече русских представителей с прусским посланником 17 августа. Начиная переговоры, Тауенцин показал Кобенцелю на принесенной им с собой карте новую демаркационную линию прусских приобретений. Как ни странно, но несмотря на полуофициальные заявления и намеки, делавшиеся накануне конференции с прусской стороны, в прусскую долю по разделу вновь был включен Краков с окрестностями.

Кобенцель, крайне удивленный таким оборотом дела, указал на выступ в районе Ладомерии, заявив, что он может быть использован Пруссией как плацдарм для нападения на Австрию и всегда будет представлять угрозу для соляных копей в Величке. Тауенцин в ответ повторил свои известные аргументы в отношении угрозы Силезии, которую представляло собой обладание Австрией Краковом ²¹⁴.

Только после того как русские уполномоченные, потеряв терпение, прямо спросили Тауенцина, готов ли его король уступить Краков Австрии, если та, в свою очередь, передаст Пруссии территорию между притоками Буга и Вислы, Тауенцин отвечал, что в Берлине не ожидали, что Вена «откажется от столь выгодных для нее предложений», поэтому он не может ответить. После того как прусский посланник, отвечая на вопрос Остермана, подтвердил, что это его последнее слово, Кобенцель покинул конференцию до ее окончания²¹⁵. [387]

Сразу же после ухода австрийского посла выяснилось, что Тауенцин разыгрывал подготовленный заранее и не очень добросовестный сценарий. имея указания идти на уступки только «при последней крайности», он фактически намеренно поставил переговоры на грань срыва. Впрочем, не лучше вел себя и австрийский посол, рассчитывавший дать официальное согласие на оставление за Пруссией западной части Краковского воеводства только после того, как Пруссия сама даст согласие на передачу Кракова и Сандомира Австрии.

Тауенцин, собравшийся было тоже уходить, но остановленный на пороге Остерманом, в конце концов сказал, что берет на себя ответственность предложить уступку Кракова в случае, если Австрия согласится уступить Пруссии, со своей стороны, западную часть одноименного воеводства, а также часть территории между Вислой и ее притоками.

На вопрос о том, что он понимал под западной частью Краковского воеводства, Тауенцин показал линию от Черновиц через Кенигсполь до реки Пилицы, подчеркнув при этом, что эта идея исходит только от него и нуждается в подтверждении его двором ²¹⁶. На это с российской стороны было сказано, что его предложение будет передано Кобенцелю, хотя оно и не вполне соответствует уже подписанной австро-русской декларации ²¹⁷.

Таким образом переговоры тянулись весь сентябрь и первую половину октября 1795 года. Практические развязки накопившихся проблем удалось найти только потому, что и австрийские, и прусские представители видели в посредничестве российской Императрицы гарантию максимально возможного обеспечения своих интересов. Посредничество это оказалось достаточно эффективным, в том числе благодаря заявленному российскими дипломатами при начале трехсторонних переговоров принципу, в соответствии с которым при демаркации новых взаимных границ считалось необходимым принимать во внимание особенности местности ²¹⁸.

Кроме того, в результате возобновившихся летом 1795 года в Базеле секретных переговоров прусского государственного министра Гарденберга с французским дипломатом Бартелеми, в ходе которых прусский представитель обсуждал возможность примирения с Францией от имени целой группы государств - членов Германской империи ²¹⁹, ситуация в стане антифранцузской коалиции настолько осложнилась, что в Петербурге начали задумываться о продуктивности продолжения тесной увязки польского и французского вопросов. Разумовский, настроенный резко антипрусски, сообщал о растущем беспокойстве в Вене «двусмысленностью» русской политики, одновременно убеждая Остермана в том, что реально наметившаяся угроза развала Германской империи не оставляет России другого выбора, кроме как немедленно направить свои войска за Рейн ²²⁰. «Вы много обяжете меня, мой друг, - писал он в частном письме [388] вице-канцлеру, - если скажете мне конфиденциально, до каких пределов мы пойдем и что мы будем готовы сделать для наших союзников ради общего дела?» И далее: «Я уверен, что решительный разговор с пруссаками живо их остановит, поскольку они убеждены или делают вид, что убеждены, в том, что мы ничего не предпримем» ²²¹.

Тем не менее, в депеше Разумовскому от 31 августа 1795 года Остерман, явно дистанцируясь от последних двух пунктов инструкции Тугута Кобенцелю от 8 августа, поручил своему послу в Австрии добиваться того, чтобы «венский двор не смешивал двух совершенно разнородных вопросов: польского и французского». В таком же смысле высказалась Екатерина в двух собственноручных письмах от 29 августа к Францу II и Фридриху Вильгельму II ²²². В первом из них была дана положительная оценка готовности Австрии уступить Пруссии область между реками Буг и Висла. В письме прусскому королю наряду с развернутыми аргументами в пользу уступки Краковского воеводства Австрии указывалось на нецелесообразность спешить с разграничением между австрийскими и прусскими владениями в Польше. С учетом трудностей, возникших после первого раздела, Екатерина предложила, чтобы окончательная демаркационная линия была проведена пограничными комиссарами, которые могли бы учесть при этом рельеф местности.

31 августа 1795 года Остерман сообщил Алопеусу, что в результате новых двух конференций в тройственном формате был найден путь к территориальному компромиссу между интересами Пруссии и Австрии в Польше ²²³. Некоторый свет на то, каким образом был найден этот компромисс, проливает депеша Остермана Алопеусу от 3 сентября 1795 года, в которой сообщается о направлении ему пакета под печатью графа Гаугвица в связи со степенью секретности, которой требует его содержание. Поскольку далее в депеше речь идет об идее Гаугвица «еще более упрочить союз» между Россией и Пруссией, то несколько неясная фраза Остермана о том, что «императрица аплодирует и отдает должное мудрым и просвещенным принципам, которые разделяет этот министр» ²²⁴, приобретает вполне определенный смысл. Сложные эволюции российской политики в отношении Берлина и Вены вернулись к исходной точке времен первого раздела - «гармонизации» взаимодействия с двумя немецкими государствами.

Несмотря на это, лишь узнав о подписании русско-австро-английской конвенции о формировании второй антифранцузской коалиции от 17 (28) сентября 1795 года ²²⁵, Тауенцин объявил, наконец, о согласии Пруссии на уступку Краковского воеводства Австрии. При этом он выдвинул два условия: вступление австро-прусской конвенции о третьем разделе в силу только после дополнительного утверждения ее Веной, а также четкого заявления Австрии о согласии уступить Пруссии западную часть Краковского воеводства. [389]

13 (24) октября 1795 года окончательные договоренности между Россией, Австрией и Пруссией по третьему разделу Польши были оформлены двумя конвенциями, предусматривавшими присоединение Пруссии к русско-австрийской декларации от 23 декабря 1794 года. В одной из них договаривающимися сторонами являлись Пруссия и Австрия, в другой - Пруссия и Россия ²²⁶.

В соответствии с Петербургскими конвенциями Австрия отказалась в пользу Пруссии от территории, примыкающей с востока к Варшаве. В свою очередь, Пруссия обязалась вывести свои войска из оккупированных Краковского и Сандомирского воеводств. В вопросе демаркации границ Краковского воеводства обе стороны согласились создать смешанную комиссию во главе с русским комиссаром и принять мнение России в качестве окончательного.

Сообщая об этом Разумовскому депешей от 16 октября, Остерман особо отметил, что «граф Кобенцель в столь серьезной ситуации увенчал своим талантом и усердием все, что за 15 лет своей службы сделал для укрепления отношений между Веной и Петербургом» ²²⁷. Информируя об окончании польских дел Алопеуса, вице-канцлер особенно выделил то обстоятельство, что «свидетельством нашего расположения является скорость, с которой Ее Императорское Величество велела нашим войскам оставить территории, занимаемые Пруссией» ²²⁸.

К этой депеше Остермана Алопеусу (от 15 октября 1795 г.) приложена собственноручная записка Екатерины: «Прикажите написать к Колычеву в Везель или где обретается, чтобы скорее сюда приехал, дабы от него можно было сведать многих вещей, кои на письме неловко узнать» ²²⁹. Упоминание имени С. А. Колычева, сменившего в 1794 году В. Нессельроде на посту посланника в Берлине, где он вместе с М. М. Алопеусом вел переговоры по третьему разделу, представляется неслучайным. Колычев, проработавший до этого пять лет в Париже с И. С. Барятинским, а с 1783 года, будучи полномочным министром в Гааге, участвовавший в попытке примирения Голландских штатов и Иосифа II, был хорошо осведомлен в непростых перипетиях формирования второй коалиции. Его вызов в Петербург вполне можно увязать с вызревавшей у Екатерины решимостью непосредственно вмешаться во французские дела.

3

Курляндский вопрос, завершившийся присоединением этого небольшого прибалтийского герцогства к России в рамках третьего раздела Польши, стал на повестку дня российской внешней политики в самом начале екатерининского царствования.

Впрочем, еще будучи великой княгиней, Екатерина имела возможность убедиться в его тесной связи с польским. До 1758 года [390] и Курляндия, считавшаяся ленным владением Речи Посполитой, и Варшава ходатайствовали перед Петербургом за возвращение из ссылки Эрнста Иоганна Бирона, сосланного в 1741 году Елизаветой Петровной сначала в Пелым, а затем в Ярославль, но формально считавшегося курляндским герцогом. Однако, опасаясь опального фаворита Анны Иоанновны, Елизавета Петровна объявила, что «для важных государственных причин герцога Бирона и его фамилию никогда из России выпустить неможно» ²³⁰. В 1758 году Россия признала торжественным актом курляндским герцогом Карла Саксонского, сына правившего саксонского курфюрста и польского короля Августа II ²³¹

Екатерина, сразу же оценившая действия Елизаветы Петровны как серьезную политическую ошибку, писала в 1758 году: «Во всяком деле можно избрать только две стороны - быть справедливым или несправедливым. Обыкновенно корысть склоняет к несправедливости. В курляндском деле справедливость требует возвратить детям Бирона то, что принадлежит им по божеским и по естественным законам; если же хотели действовать корыстно, следовало (что было бы несправедливо, сознаюсь) оставить Курляндию по-прежнему без герцога и, освободив ее от власти Польши, присоединить к России. Поверят ли, что нашли третий способ, сделав совершенно бескорыстную несправедливость? Отдали Курляндию принцу Карлу Саксонскому! Этим только усилили короля Польского, который стремится уничтожить свободу Польской Республики. Неужели деспотический сосед выгоднее для России, чем счастливая польская анархия, которой мы распоряжаемся? Если же быть несправедливым, то, по крайней мере, ради собственной выгоды; в курляндском же деле, чем более я о нем думаю, тем менее нахожу здравого смысла» ²³².

Под «корыстью» Екатерина понимала аннулирование долгов курляндского дворянства, к которому прибегли в Петербурге, чтобы смягчить неприязненное отношение в Курляндии к представителю саксонской династии Веттинов. Однако все четыре года (1758- 1762 гг.), в течение которых принц Карл оставался герцогом, его отношения с курляндским дворянством были напряженными. Принц Карл, как католик, не имел права по основным законам Курляндии быть герцогом. Это не нравилось многим не только в Митаве, но и в Польше, сейм которой выступил против его избрания. Литовский канцлер князь Чарторыйский отказался скрепить своей печатью диплом принца Карла на герцогское достоинство.

Любопытно, что этот религиозный мотив был использован Петром III сразу же после своего восшествия на престол в декабре 1761 года; он направил русскому резиденту в Митаве И. М. Симолину указания довести до сведения курляндского правительства, что «мы никогда допустить не можем, чтобы принц католической веры владел герцогским титулом в противность фундаментальных земских [391] уставов» ²³³. Вернув Бирона из ссылки Петр III не только, однако, не восстановил его права на Курляндию, но и предложил уступить их в пользу его дяди Георга-Людвига Голштинского, которого он к тому же собирался поставить под совместную защиту России и Пруссии.

Екатерина, уже через неделю после своего вступления на престол приказавшая «не разменивать» ратификации русско-прусского союзного трактата, заключенного Петром III в июне 1762 года ²³⁴, одновременно направила И. М. Симолину указания дезавуировать прусско-голштинского кандидата и «под рукой фаворизировать» партию Э. И. Бирона ²³⁵.

4 августа 1762 года она подписала «Жалованный и уступной акт» на Курляндию в пользу Бирона. Таким образом он был формально восстановлен в своих правах на Курляндское герцогство. В тот же день Бирон подписал особый акт, утверждавший свободный проход российских войск через территорию Курляндии, право российских купцов на беспошлинную торговлю через курляндские порты Митава и Либава, то есть превращавший герцогство, по существу, в протекторат России ²³⁶.

В отправленной в эти дни Кейзерлингу депеше Екатерина писала: «Мои намерения весьма далеки от того, чтобы захватить Курляндию, и я вовсе не склонна к завоеваниям. У меня довольно народов, которые я обязана сделать счастливыми, этот маленький уголок земли не прибавит ничего к их счастью, которое я поставила себе целью» ²³⁷. Тем не менее при оценке действий Екатерины по водворению Бирона в Митаве возникает невольная, но, как представляется, оправданная аналогия с Польшей: по первоначальным замыслам Императрицы оба этих государства должны были, находясь под безраздельным влиянием России, играть роль буфера между нею и двумя германскими государствами - Австрией и Пруссией.

Тем не менее, борьба за водворение 73-летнего Э. И. Бирона на герцогском престоле потребовала нескольких месяцев упорнейшей дипломатической борьбы в Варшаве, Митаве и Риге. Только 16 апреля 1763 года низложенный герцог Карл вернулся в Варшаву. Наиболее веским аргументом, побудившим его к этому, явилось присутствие более чем 40 тысяч российских войск в непосредственной близости от границ Курляндии.

22 июня 1763 года курляндский ландтаг принес присягу Бирону, однако почти половина депутатов отказалась признать его своим герцогом. Это раздвоение курляндского дворянства, продолжавшееся все шесть лет управления Бироном Курляндией, привело к тому, что 25 ноября 1769 года он был вынужден отказаться от власти в пользу своего старшего сына Петра (второй сын Бирона герцог Карл еще при жизни отца отрекся от своих прав на курляндское наследство). Петр был непопулярен в Курляндии, как и его отец. Это подпитывало [392] подспудную, а временами и открытую борьбу вокруг герцогского престола, в которой участвовали Саксония, шляхетские кланы и, разумеется, Пруссия, после смерти Фридриха II начавшая открыто говорить о своих видах на Курляндию. Особенно усилились эти интриги после того, как в 1790 году у герцога Петра умер единственный сын.

Весной 1776 года у Екатерины мелькнула было мысль сделать Г. А. Потемкина курляндским герцогом. Однако она так и осталась нереализованной ²³⁸.

Новый этап в развитии курляндского вопроса наступил в 1791 году, когда герцогство сначала медленно, а затем все активнее начало втягиваться в водоворот политических событий, развернувшихся в Польше после принятия конституции 3 мая. Осенью 1791 года представители курляндского дворянства обратились к лидерам Четырехлетнего сейма с предложением изменить государственное устройство Курляндии, ликвидировав феодально-ленную зависимость местных землевладельцев от герцога. В начале 1793 года, при активном содействии российской дипломатии, произошло, однако, примирение герцога Петра с курляндским дворянством. Приняв сторону дворянства, Екатерина получила в свои руки еще один рычаг воздействия на ситуацию в герцогстве. Проводником русского влияния в Курляндии стал депутат сейма фон дер Ховен, присутствовавший на подписании Екатериной акта о гарантии курляндской конституции 29 марта 1794 года.

Восстание Костюшко затронуло Курляндию самым непосредственным образом. Митава и Либава были заняты инсургентами. Несмотря на это, за месяц до освобождения Курляндии русскими войсками под командованием генерал-поручика Голицына ван дер Ховен распространил по всей стране воззвание, в котором призвал «уничтожить ленную зависимость Курляндии от Речи Посполитой и отдаться под покровительство России, причем просить русскую императрицу о сохранении особых прав и привилегий герцогской фамилии, рыцарства и земства» ²³⁹.

Петр, понявший, в каком направлении развиваются события, поддержал было эту петицию, но было поздно. После взятия Праги Суворовым ван дер Ховен издал новое обращение к российской Императрице, в котором уже говорилось о готовности Курляндии «подчиниться вполне ее воле» без всяких предварительных условий ²⁴⁰. Между тем в ходе начавшихся в августе в Петербурге тройственных переговоров по последнему разделу Польши судьба Курляндии была решена. Несмотря на удивление, высказанное Тауенцином, когда он впервые услышал о намерении России присоединить к себе Курляндию, уже 8 декабря он говорил об этом событии как о неизбежном.

27 января 1795 года герцог Петр во главе большой свиты прибыл в Петербург, где в переговорах с А. И. Остерманом пытался отстаивать [393] свои герцогские права. Одновременно П. А. Зубов и А. И. Морков, действовавшие через голову Остермана, внушали Ховену мысль о необходимости добровольного и безусловного присоединения Курляндии к России как единственного средства нейтрализации территориальных претензий Пруссии.

5 марта 1795 года в Митаве открылся ландтаг, на котором верх одержала партия Ховена. Депутаты без всяких условий и оговорок признали присоединение Курляндии и Земгалии к Российской империи. 7 марта ими были подписаны «Манифест благородного рыцарства и земства Курляндии и Семигалии об отречении от существовавшей поныне с Польшею связи» и «Акт благородного рыцарства и земства герцогств Курляндии и Семигалии о подвержении их Ея Императорскому Величеству». Ландтагом была избрана депутация из шести членов во главе с Ховеном, направившаяся в Петербург просить герцога Петра об отречении. Однако еще до ее приезда он уже отрекся от своих прав на герцогство, подчинившись решению ландтага. Акт отречения был откорректирован Остерманом ²⁴¹.

Через месяц, 15 апреля, депутация курляндского ландтага передала акты перехода Курляндии к России Императрице. 20 апреля депутаты и все курляндцы, находившиеся в Петербурге, принесли присягу, а к 1 мая под присягой уже стояли подписи всех жителей Курляндии.

Генерал-губернатором Курляндии был назначен барон Пален, а 28 января 1796 года Курляндия стала Курляндской губернией Российской империи²⁴².

4

Выработка соглашения о территориальном разграничении между владениями Австрии и Пруссии в Польше потребовала еще десяти месяцев труднейших переговоров, в ходе которых российским дипломатам была отведена роль третейских судей.

Донесения А. К. Разумовского из Вены и депеши Тугута Л. Кобенцелю в Петербург показывают сложность и остроту ситуации. «Нравственные и юридические обязательства» России воздействовать на Пруссию австрийский канцлер мотивировал тем, что в руках Петербурга «находились исход войны против Франции и судьба Австрии». Неоднократно и самым настоятельным образом Вена просила российскую императрицу содействовать нейтрализации влияния Пруссии на внутреннее состояние Германской империи, фактически приглашая ее вмешиваться в германские дела, разумеется, на стороне императора ²⁴³.

В депеше Кобенцелю от 14 марта 1796 года Тугут поручал ему прямо заявить Императрице, что Пруссия «естественный враг обоих Императорских дворов и что Прусская политика всегда оставалась [394] одинаковой и во все времена и во всех случаях основывала свои приобретения на полнейшем неуважении ко всем началам справедливости и добросовестности»²⁴⁴.

Впрочем, положение Австрии в 1796 году становилось действительно угрожающим. Одерживая на Рейне и в Италии одну победу за другой, французы неудержимо приближались к Вене. В этом смысле Тугут был прав, когда говорил Разумовскому о том, что Австрии пришлось нести наибольшие тяготы по борьбе с революционной Францией ²⁴⁵. В донесении от 18 (29) августа 1796 года Разумовский, информируя Екатерину о своем разговоре с австрийским императором, приводил его слова о том, что Австрия никогда не согласится подписать «постыдный мир, до тех пор пока у нее останутся хоть какие-нибудь средства и союзники ее не оставят» ²⁴⁶. Еще большую настойчивость в этом вопросе проявлял Тугут, положение которого как канцлера впрямую зависело от успехов военных действий против Франции.

Несмотря на это Екатерина не спешила с выполнением своего обязательства об участии России в действиях второй коалиции. Убеждая Вену и Берлин в необходимости продолжать войну с Францией, Екатерина в то же время доказывала, что ситуация в Галиции и Польше в целом требует сохранения российского военного присутствия, поскольку, если бы русская армия оказалась вовлеченной в военные действия, это послужило бы сигналом для новых широких внутренних волнений в присоединенных польских землях. Сверх того, русские дипломаты постоянно давали понять Вене, что они вынуждены принимать в расчет и планы Пруссии. В частности, А. И. Остерман в депеше от 4 мая 1796 года и А. А. Безбородко от 9 (20) июня 1796 года, адресованных А. К. Разумовскому, рекомендовали ему поддерживать австрийский двор в опасении нападения со стороны «какой-либо соседней державы» ²⁴⁷.

Однако по мере того как положение Вены становилось все сложнее, воздействие этих аргументов ослабевало. В конце концов Тугут прямо заявил Разумовскому, что «все опасения насчет бунта в Галиции лишены всякого основания», и прямо потребовал исполнения союзного договора в отношении направления русских войск во Францию ²⁴⁸. В конце лета 1796 года Екатерина была вынуждена дать согласие на направление вспомогательного корпуса русской армии на Рейн. В депеше А. К. Разумовскому от 11 августа 1796 года она сообщила об этом решении своему послу в Вене, поручив ему, однако, переговорить с австрийцами относительно необходимости убедить Пруссию вновь присоединиться к антифранцузской коалиции²⁴⁹. Анализируя мотивы этого решения Екатерины, нельзя не принимать во внимание, что оно совпало по времени с появлением в дипломатических кругах европейских столиц слухов о намерении Лондона начать мирные переговоры с Францией. [395]

Все большую склонность заключить мирную сделку с Парижем проявляли и многие германские князья. В этой связи Тугут, комментируя решение России о присоединении ко второй коалиции, выразил в беседе с Разумовским уверенность, что этот шаг произведет отрезвляющее впечатление на настроения внутри Германской империи. «Если, - заметил он, - Россия и Австрия пойдут рука об руку, то все германские державы вынуждены будут отречься от Пруссии и исполнить их желания». Более того, из слов Тугута следовало, что в Вене связывали надежды на восстановление порядка внутри империи с предстоявшим проходом русских войск через германские княжества ²⁵⁰.

Все эти события, разумеется, не способствовали налаживанию взаимопонимания между Австрией и Пруссией на проходивших при российском посредничестве переговорах о территориальном разграничении. С самого начала этих переговоров прусские комиссары заявили претензию на возвышенности, окружавшие Краков, и, кроме того, требовали, чтобы Висла стала пограничной рекой между Австрией и Пруссией.

Австрийские дипломаты, напротив, твердо настаивали на передаче Австрии всей Краковской области. В неоднократных личных обращениях к русской Императрице Франц II высказывал надежду на то, что она защитит интересы Австрийской империи ²⁵¹. Тугут в это же время заверял Разумовского в том, что Вена подчинится решению Императрицы по территориальному вопросу.

Однако, делая подобные реверансы в адрес Петербурга, в Вене, разумеется, не могли быть полностью уверены в том, как сложится ход переговоров. Еще 20 января 1796 года Тугут препроводил Л. Кобенцелю извлечение из перехваченного австрийцами письма прусского короля от 28 декабря 1795 года своему посланнику в Варшаве маркизу Луккезини, в котором Фридрих Вильгельм уверял, что Екатерина II «совершенно находится на стороне Пруссии и русские комиссары имеют приказания вполне удовлетворить требования прусских уполномоченных при проведении демаркационной линии». Каким бы неприятным ни было это открытие для Тугута, характерно, что он пытался разуверить своего посланника в Петербурге в том, что Россия может поступиться австрийскими интересами в пользу Пруссии. «Интересы России, - писал он, - совпадают в этом деле, как и во всех других, с нашими. Чем больше у нас будет средств для обороны против Пруссии, тем более мы будем в состоянии оказывать эффективную помощь там, где того пожелает от нас наш близкий союзник» ²⁵²

Как представляется, подобное «перетягивание каната», которым постоянно занимались Вена и Берлин, не оказало существенного влияния на третейскую роль России в территориальной тяжбе между ними. С июля 1796 года в Петербурге находились комиссары Австрии [396] и Пруссии, которые представили российским представителям карты, выверенные на местности. Российским дипломатам, участвовавшим в этих переговорах, было поручено тщательно изучить все данные и акты, представленные венским и берлинским дворами, с тем чтобы принять максимально взвешенное и выверенное решение.

10 октября Кобенцелю и Тауенцину была вручена составленная в Коллегии иностранных дел подробная памятная записка, в которой определялась пограничная черта между владениями Австрии и Пруссии в Польше. Детально, с учетом основных стратегических и географических показателей, была аргументирована справедливость предложенного Россией решения. С политической стороны этот документ интересен тем, что авторы его явно исходили из реальной вероятности войны между Австрией и Пруссией, возможной, по их мнению, в любой момент.

Одновременно представителям Австрии и Пруссии была вручена нота, в которой излагалось третейское решение Екатерины II по вопросу о разграничении в Польше ²⁵³.

14 (25) ноября 1795 года польский король Станислав Август подписал Акт отречения от польской короны в пользу русской Императрицы ²⁵⁴.

21 июня (2 июля) 1796 года в Гродно был подписан демаркационный Акт разграничения владений в соответствии с конвенцией 13 (24) октября 1795 года ²⁵⁵.

Вступление на престол Павла 1 не изменило политики России в польском вопросе. 24 ноября (5 декабря) 1796 года в Кракове Россия, Австрия и Пруссия подписали декларацию о предоставлении Россией гарантии предварительного Акта разграничения Краковского воеводства ²⁵⁶.

Все спорные вопросы, связанные с последним разделом Польши, были окончательно урегулированы русско-прусской конвенцией об окончательном разделе Польши, заключенной в Петербурге 15 (26) января 1797 года ²⁵⁷ и сопровождавшейся Актом о присоединении Австрии к Конвенции о третьем разделе Польши 15 (26) января ²⁵⁸ и декларацией о предоставлении Россией гарантии окончательного Акта разграничения Краковского воеводства от 20 (31) января 1797 года ²⁵⁹.

Комментарии

135 Там же. Л. 278.

136 Там же. Л. 278об.

137 Там же. Л. 278об. - 279.

138 Там же. Л. 279 - 279об.

139 Там же. Л. 280.

140 Там же. Л. 285.

141 Там же. Л. 281об.

142 Там же. Л. 302об.

143 Там же. Л. 303.

144 Там же Л 304.

145 Там же. Л. 305.

146 Там же. Л. 305 - 307.

147 Там же. Л. 307.

148 Там же. Л. 307об.

149 Там же. Л. 308.

150 Там же.

151 Там же. Л. 308 - 308об.

152 Там же. Л. 308об.

153 Там же. Л. 309об.

154 Письмо Остермана Алопеусу от 13 декабря 1794 г. - АВПРИ. Ф. «Сношения России с Пруссией». Оп. 74/6. Д. 108. Л. 14 - 14об.

155 Там же. Л. 321об.

156 Там же. Л. 319.

157 Там же. Л. 323.

158 Там же. Л. 323об.

159 Там же. Л. 339об. - 340.

160 Там же. Л. 340.

161 Мартенс Ф. Ф. Указ. соч. С. 225.

162 АВПРИ. Ф. «Сношения России с Пруссией». Оп. 74/6. Д. 108. Л. 343об.

163 Там же. Л. 345.

164 Там же. Л. 345об.

165 Там же. Л. 346об.

166 Там же. Л. 347об.

167 Там же. Л. 347об. - 348.

168 Там же. Л. 349.

169 Там же. Л. 14об.

170 Там же. Л. 16 - 16об.

171 Там же. Л. 18об. - 19.

172 Там же. Л. 20.

173 Там же. Л. 23 - 23об.

174 Мартенс Ф. Ф. Указ. соч. Т. II. С. 226.

175 АВПРИ. Ф. «Трактаты». Оп. 2. Д. 87 - 88; Опубл. : Мартенс Ф. Ф. Указ. соч. Т. II. С. 228 - 248.

176 Мартенс Ф. Ф. Указ. соч. Т. II. С. 236.

177 Там же. С. 239 - 240.

178 Там же. С. 242.

179 Там же. С. 244 - 245.

180 Там же. С. 245.

181 Екатерина поблагодарила Франца II за ратификацию русско - австрийских документов по Польше личным письмом от 30 марта 1795 г. - АВПРИ. Ф. «Сношения России с Австрией». Оп. 32/6. Д. 226. Л. 1 - 2.

182 АВПРИ. Ф. «Сношения России с Австрией». Оп. 32/6. Д. 358. Л. 9 - 16.

183 Депеша А. К. Разумовского из Вены от 6 (17) апреля 1795 г. - АВПРИ. Ф. «Сношения России с Австрией». Оп. 32/6. Д. 836. Л. 1 - 14.

184 АВПРИ. Ф. «Сношения России с Австрией». Оп. 32/6. Д. 358. Л. 31 - 36.

185 Депеша А. К. Разумовского из Вены от 30 августа 1795 г. - Цит. по: Мартенс Ф. Ф. Указ. соч. С. 251.

186 Текст декларации и австро - английского союзного договора см. : Мартенс Ф. Ф. Указ. соч. С. 252 - 261.

187 АВПРИ. Ф. «Сношения России с Пруссией». Д. 110. Л. 1 - 1об.

188 Там же. Л. 3.

189 Там же. Л. 2об. - Зоб.

190 Там же. Л. 4 - 4об.

191 Там же. Л. 5.

192 АВПРИ. Ф. «Внутренние коллежские дела». 1795. Оп. 2/6. Д. 905. Л. 12.

193 Там же. Л. 23.

194 Там же. Л. 26об.

195 Депеша И. А. Остермана А. К. Разумовскому от 31 марта 1795 г. - АВПРИ. Ф. «Сношения России с Австрией». Оп. 32/6. Д. 358. Л. 1 - 8.

196 АВПРИ. Ф. «Сношения России с Пруссией». Д. 110. Л. 19об.

197 Там же. Л. 20об.

198 Там же. Л. 20.

199 АВПРИ. Ф. «Сношения России с Австрией». Оп. 32/6. Д. 358. Л. 9об.

200 Там же. Л. 30.

201 Там же. Л. 20 - 28об.

202 АВПРИ. Ф. «Сношения России с Пруссией». Д. 110. Л. 27об.

203 Там же. Л 29

204 Депеша И. А. Остермана А. К. Разумовскому от 5 (16) мая 1795 г. - АВПРИ. Ф. «Сношения России с Австрией». Оп. 32/6. Д. 358. Л. 17 и след.

205 Депеши А. К. Разумовского от 26 апреля (27 мая) и 5 (16) мая 1795 г. - Мартенс Ф. Ф. Указ. соч. С. 262.

206 Депеша И. А. Остермана А. К. Разумовскому от 26 июня 1795 г. - АВПРИ. Ф. «Сношения России с Австрией». Оп. 32/6. Д. 358. Л. 24 - 30.

207 АВПРИ. Ф. «Внутренние коллежские дела». 1795. Оп. 2/6. Д. 905. Л. 58об. - 59.

208 Там же. Л. 60 - 60об.

209 Там же. Л. 68 - 69.

210 АВПРИ. Ф. «Сношения России с Пруссией». Д. 110. Л. 34.

211 Там же. Л. 39.

212 Депеша И. А. Остермана А. К. Разумовскому от 28 августа 1795 г. - АВПРИ. Ф. «Сношения России с Австрией». Оп. 32/6. Д. 358. Л. 38 - 42об.

213 АВПРИ. Ф. «Сношения России с Австрией». Оп. 32/1 Д. 1141. Л. 48 - 49об.

214 АВПРИ. Ф. «Внутренние коллежские дела». 1795. Оп. 2/6. Д. 905. Л. 59 - 59об.

215 Там же. Л. 83.

216 Там же. Л. 84 - 84об.

217 Там же. Л. 85.

218 АВПРИ. Ф. «Сношения России с Австрией». Оп. 32/6. Д 358. Л. 39.

219 АВПРИ. Ф. «Сношения России с Австрией». Оп. 32/6. Д. 1141. Л. 46 - 47. - Копия ноты Гарденберга Бартелеми от 24 июля 1795 г.

220 Депеша А. К. Разумовского И. А. Остерману от 4 (15) июня 1795 г. - АВПРИ. Ф. «Сношения России с Австрией». Оп. 32/6. Д. 836. Л. 72 - 77об.

221 Там же. Л. 78 - 81об.

222 АВПРИ. Ф, «Сношения России с Австрией». Оп. 32/6. Д. 226. Л. 6 - 10.

223 АВПРИ. Ф. «Сношения России с Пруссией». Д. 110. Л. 41 - 46.

224 Там же. Л. 47.

225 Депеша И. А. Остермана А. К. Разумовскому от 24 сентября 1795 г. - АВПРИ. Ф. «Сношения России с Австрией». Оп. 32/6. Д. 358. Л. 44 - 49.

226 АВПРИ. Ф. «Трактаты». Оп. 2. Д. 368, 370, 371.

227 АВПРИ. Ф. «Сношения России с Австрией». Оп. 32/6. Д. 358. Л. 51.

228 АВПРИ. Ф. «Сношения России с Пруссией». Д. 110. Л. 50об.

229 Там же. Л. 52.

230 Сборник РИО. Т. 48. С. 167.

231 Там же. С. 166.

232 Сборник РИО. Т. 7. С. 91.

233 Бильбасов В. А. Присоединение Курляндии. Исторические монографии. Т. II. СПб., 1901. С. 207.

234 Сборник РИО. Т. 48. С. 8.

235 Там же С. 9.

236 Бильбасов В. А. Указ. соч. С. 215 - 216.

237 Сборник РИО. Т. 48. С. 293.

238 Рескрипт Екатерины О. М. Штакельбергу от 2 мая 1776 г. - Бильбасов В. А. Указ. соч. С. 236 - 237.

239 Бильбасов В. А. Указ. соч. С. 249 - 250.

240 Там же. С. 251.

241 Там же. С. 258.

242 ПСЗРИ. № 17411.

243 Мартенс Ф. Ф. Указ. соч. С. 272.

244 Там е.

245 Депеша А. К. Разумовского из Вены от 9 (20) января 1796 г. - АВПРИ. Ф. «Сношения России с Австрией». Оп. 32/6. Д. 848. Л. 5 - 13.

246 АВПРИ. Ф. «Сношения России с Австрией». Оп. 32/6. Д. 845. Л. 11 - 18.

247 АВПРИ. Ф. «Сношения России с Австрией». Оп. 32/6. Д. 855. Л. 28 - 29 (подлинник, фр. яз.).

248 Там же.

249 Там же.

250 Депеша А. К. Разумовского из Вены от 20 сентября (2 октября) 1796 г. - АВПРИ. Ф. «Сношения России с Австрией». Оп. 32/6. Д. 852. Л. 160 - 168.

251 АВПРИ. Ф. «Сношения России с Австрией». Оп. 32/6. Д. 227. Л. 1 - 6. - Письма императора Франца 11 к Екатерине II от 12 июля 1795 г., 30 сентября 1795 г. и без даты.

252 Мартенс Ф. Ф. Указ. соч. С. 276.

253 АВПРИ. Ф. «Сношения России с Австрией». Оп. 32/6. Д. 362. Л. 1 - 5.

254 АВПРИ. Ф. «Трактаты». Оп. 2. Д. 291.

255 АВПРИ. Ф. «Трактаты». Оп. 2. Д. 275.

256 Там же. Д. 551.

257 Там же. Д. 379.

258 Там же. Д. 94.

259 Там же. Д. 552.