IV

ПОЛЬСКАЯ КОНСТИТУЦИЯ 3 МАЯ 1791 ГОДА И Я. И. БУЛГАКОВ

1

5 апреля 1790 года Екатерина одобрила указ Штакельбергу, в котором говорилось, что ею принято решение "прекратить настоящее ваше служение для употребления по другим делам, а на место ваше привлечь в качестве чрезвычайного посланника и полномочного министра нашего действительного статского советника Булгакова" ²²⁹. Поверенным в делах России до приезда Булгакова был назначен резидент в Варшаве барон Аш.

Отзыва Штакельберга давно требовал Потемкин, считавший, что посол недостаточно решительно противодействовал усилению прусского влияния в Польше ²³⁰. Сосредоточив на тот период в своих руках руководство всем комплексом вопросов отношений России [234] с Турцией, Австрией и Польшей, Потемкин хотел видеть на посту российского посла в Варшаве своего человека. Дело в том, что ввиду остававшейся реальной угрозы прусско-австрийской войны Потемкиным в ноябре 1789 года был разработан план ввода русских войск в Киевское, Брацлавское и Подольское воеводства на случай, если бы Польша, обсуждавшая союз с Пруссией, приняла совместно с ней участие в военных действиях против России и Австрии ²³¹.

Суть плана Потемкина состояла в том, чтобы опереться на православное население восточных областей Польши. "У них у всех желание возобновить прежнее состояние, как они были под своими гетманами, и теперь все твердят, что должны опять быть, по-прежнему ожидая от России вспоможения. Сие дело исполнить можно самым легким образом. По начальству моему над казаками именуйте меня Гетманом войск казацких и Екатеринославских губерний",- писал он Екатерине. Таким образом, Потемкин, зная о планах Берлина использовать поляков для борьбы с Россией с тем, чтобы затем потребовать от них новых территориальных уступок, предлагал задействовать в противодействие им не русскую армию, а единоверных поляков и казацкое войско. Очевидно, что этот план, как правильно замечает В. С. Лопатин, был призван нейтрализовать агрессивные аппетиты Пруссии ²³².

Мало что, на наш взгляд, меняет в этой оценке и следующий пассаж в ноябрьской записке Потемкина Екатерине: "О Польше. Хорошо, если бы ее не делили, но когда уже разделена, то лучше, чтобы вовсе она была уничтожена, со всеми уже сближенная. В таком случае зла будет меньше, ежели между нами не будет посредства, ибо самому иметь кому-либо из них войну трудно, нежели действовать интригами, подущая третьего, и нас тем тяготить, не теряя для себя ни людей, ни иждивения" ²³³. Во всяком случае, вряд ли имеются достаточно веские основания утверждать, что осенью 1789 года Потемкин предлагал "осуществить очередной раздел Польши для разрешения международного кризиса" ²³⁴. Во-первых, речь шла не о разделе по схеме 1772 года, а об односторонней акции России ²³⁵. Во-вторых, возможность присоединения к России Правобережной Украины ("Вы сим способом приобретете России целое государство") рассматривалась Потемкиным лишь в качестве ответной меры на случай возможного конфликта с Пруссией на территории и при поддержке Польши.

После некоторых колебаний ²³⁶ Екатерина 10 января 1790 года присвоила Потемкину звание Великого гетмана Императорских Екатеринославских и Черноморских казачьих войск ²³⁷. Можно согласиться с В. С. Лопатиным, считающим, что это и дало повод недоброжелателям Светлейшего распускать слухи о том, что он хочет стать полным независимым властителем южных областей, объединив их с польскими ²³⁸. Естественно, что при столь решительном [235] настрое (весной 1790 г. Потемкин даже обсуждал в переписке с Екатериной идею начала превентивной войны против Пруссии) ²³⁹ Потемкину не могло нравиться то, что Штакельберг в Варшаве явно уступил инициативу прусскому посланнику Дж. Луккезини. Особенно остро реагировал он на неудачные действия Штакельберга в так называемом "деле Садковского" ²⁴⁰.

Архиепископ Переяславский Виктор Садковский, духовный воспитанник знаменитого Георгия Конисского, был чрезвычайно популярен в кругах православного меньшинства в Польше. Католики, видевшие в подчиненности Садковского петербургскому Синоду покушение на привилегированный статус, которым они пользовались в Польше, попытались добиться через сейм вывода православных общин в Польше из-под покровительства Московского патриарха и передачи их Константинопольскому. После того как Константинопольский патриарх, как и следовало ожидать, отклонил соответствующее предложение польского правительства, сейм начал обсуждать создание в Польше автономного органа религиозного управления для православных.

Штакельберг явно недооценил политический резонанс, который вызвало в Петербурге "дело Садковского". Недоумение Екатерины вызвали и прямые сношения Штакельберга с посланником в Берлине Нессельроде, которого он просил "узнать мнение Министерства тамошнего по пункту наследства престола польского". "Не могу оставить без примечания, чтобы Вы таких препоручений не делали,- писала Екатерина Штакельбергу в начале февраля 1790 года, - ибо упомянутый министр имеет отсюда достаточные наставления, как и о чем говорить с сим кабинетом, от которого, конечно, никакого дружественного и чистосердечного поступка ожидать неможно" ²⁴¹.

Яков Иванович Булгаков, опытный дипломат, друг и однокашник Потемкина по Московскому университету, прибыл в Варшаву в сентябре 1790 года. Будучи секретарем русского посольства в Польше во время первого раздела, он прекрасно ориентировался в польских делах. С 1785 года Булгаков был русским посланником в Константинополе, где работал фактически под руководством Потемкина. Думается, что именно это обстоятельство вкупе с доскональным знанием Булгаковым восточного и польского вопросов в их взаимосвязи обусловили его назначение в Варшаву.

Задачи, поставленные перед Булгаковым в Польше, во многом предопределялись глубокими изменениями в политической ситуации Европы, произошедшими в первой половине 1790 года. С одной стороны, международные позиции России укрепились после подписания 3 августа 1790 года Верельского мира со Швецией. "Велел Бог одну лапу высвободить из известного места", - писала Екатерина Потемкину в этой связи 5 августа ²⁴². С другой стороны, Леопольд II, ставший австрийским императором после смерти Иосифа II, взял [236] курс на заключение мира с Турцией и предотвращение военного конфликта с Пруссией, чтобы заняться обострившимися внутренними проблемами Австрии, вызванными несвоевременными реформами его предшественника.

За месяц до приезда Булгакова в Варшаву в силезском городе Раушенбах прошла конференция, в ходе которой представителям Австрии и Пруссии при посредничестве партнеров Пруссии по Тройственному союзу - Англии и Голландии - удалось выработать комплекс мер, фактически предотвративших реально существовавшую весной - летом 1790 года угрозу австро-прусского конфликта ²⁴³. Практическую линию, которую нащупывала австрийская дипломатия накануне Раушенбаха, характеризует рескрипт Кауница австрийскому посланнику в Петербурге Кобенцелю от 2 мая 1790 года, в котором он призвал Петербург заявить о готовности вернуть Польше свою долю по первому разделу, с тем чтобы, с одной стороны, нейтрализовать интриги Пруссии в отношении Галиции, а с другой - предотвратить передачу Данцига и Торна Берлину ²⁴⁴.

В этих условиях Екатерина была вынуждена просчитывать самые различные варианты дальнейшего развития ситуации в Европе, соответствующим образом планируя и собственные шаги. С одной стороны, в начале июня 1790 года она одобрила подготовленный Потемкиным план превентивной военной акции против Пруссии на случай ее прямого вовлечения в войну Турции с Россией и Австрией ²⁴⁵. С другой, в июле 1790 года, накануне Раушенбаха, в собственноручной записке (написанной по-французски) детально разработала позицию России по польским делам:

"1. Поведение берлинского двора в отношении венского является несправедливостью, примеров которой я не знаю. Берлинский двор хочет, чтобы венский уступил Польше большую часть Галиции, владение которой гарантировано австрийскому дому покойным королем Пруссии и нами. Компенсировать Вене берлинский двор предлагает за счет турок.

2. Турок (здесь в тексте поставлено NB. - П. С.), с которыми берлинский двор недавно заключил оборонительный и наступательный союз! Но, обещая принадлежащее их союзникам, увидят ли в Берлине, что они согласятся на это? Обещать венскому двору эквивалент, в отношении которого нет уверенности, что турки его уступят, означает обещать ничто ("ничто" подчеркнуто. - П. С.).

3. Вообще все это затеяно берлинским двором, для того чтобы получить Торн, Данциг с частью владений другого нового союзника прусского короля, которого он обхаживает, чтобы ограбить. То есть берет и с живого, и с мертвого (фраза написана Екатериной по-русски. - П. С. ).

4. Нужно заверить венский двор, что мы выполним свои обязательства в отношении него во всех случаях. [237]

5. Мы желаем, чтобы всеобщий или сепаратный мир каждого из нас с турками не отвечал другим видам, кроме как наиболее эффективного укрепления нашего союзника против наших общих врагов.

6. Я предпочитаю прямые переговоры с Портой любым другим. Однако справедливо, если венский двор поведет свои в то же время.

7. Если венский двор начнет сепаратные переговоры с ними (турками. - П. С.) без посредничества, было бы справедливо, чтобы мы провели наши сепаратно таким образом, каким нам это удастся.

8. Король Венгрии отдает нам справедливость, когда говорит, что ему не следует опасаться, что Россия и он погибнут перед лицом одиозных планов соседней державы" ²⁴⁶.

В Раушенбахе австрийские представители были готовы согласиться на прусские предложения о возвращении Польше большей части Галиции с населением около 500 тысяч человек в обмен на присоединение к Австрии турецкой Хорватии и части Сербии, но с условием срытия Белградской крепости. С учетом этого можно предположить, что вышеприведенная записка Екатерины являлась проектом указаний русскому послу в Вене.

Однако заявленные прусскими представителями в ходе конференции претензии на приобретение Данцига, Торна и земель между реками Нетцой и Вартой вызвали резкий протест английских посредников, не желавших оказаться причастными к разделу Польши или Турции. О решительном несогласии с уступками Данцига и Торна Пруссии заявили и в Варшаве. В результате 27 июля 1790 года в Раушенбахе было достигнуто соглашение о немедленном перемирии между Австрией и Турцией на условиях строгого status quo ante ²⁴⁷ и начале австро-турецких переговоров при посредничестве и гарантиях со стороны Англии, Пруссии и Голландии. Одновременно государства Тройственного союза обещали оказать помощь Леопольду II в подавлении волнений в Австрийских Нидерландах. Австрия, в свою очередь, обязалась не оказывать никакого содействия России в случае продолжения ею войны с Османской империей ²⁴⁸.

Екатерина II была информирована об итогах Раушенбаха как Леопольдом II, так и Фридрихом Вильгельмом II ²⁴⁹. "Ее Императорское Величество с удовольствием увидело, что в результате Рейшенбахской конференции удалось снизить напряженность в Европе и избежать войны, которая была возможна между Пруссией и Австрией", - заявил Нессельроде по ее поручению прусскому королю в конце августа.

В переписке с Булгаковым императрица была более откровенна. В частности, в секретном письме от 25 сентября 1790 года она следующим образом подвела итоги Раушенбахской конференции: "Рейшенбахский конгресс открыл глаза многим полякам, сдернул бельмо с очей ослепленной публики и в прочих землях, ибо тут явно открылось, что ни о чем ином дело не шло, окроме собственной [238] гордости и барышей того, который вздумал сделаться диктатором Европы (речь о Фридрихе Вильгельме II. - П. С.) и который в самом деле лишь только что целит на Польские посессии и для того заводит поляков в отдаление от нас яко державы, которая одна ему препятствует своею неустрашимою твердостию выполнить его намерение" ²⁵⁰.

В этом же письме, которое, на наш взгляд, можно считать подлинной инструкцией Булгакову, Екатерина подробно высказалась относительно той линии, которую ему следовало проводить в Польше. Задачей посланника являлось "тихим, скромным и ласковым обхождением привлекать к себе умы, пока наш мир с турками заключен будет. Друзей наших обнадежьте, что преданность их к Нам не останется без признания, но чему еще время не настало". Весьма скептически отозвавшись о предпринимавшихся в то время попытках польской оппозиции, поддерживавшихся прусской дипломатией, заключить союзный договор с Османской империей, Екатерина писала, что этот союз "сильным не будет, понеже слабое и разстроенное состояние Турок вам довольно известно: но сей химерою лишь ея (Польшу. - П. С.) от нас стараются отдалить, тогда как она более всего может иметь нужду в нас на обезпечение ея целости. Кто ей словами обещает Галицию и Молдавию, тот ей сулить может Киев, Беларусь, Смоленск и Москву. Мы бы с более основанными речами могли им обещать земли в Пруссии, ежели бы не почитали за нелепость и непристойность сулить и обещать чужое и что не подвластно нам ныне; но 30 лет назад в наших руках, однако, Пруссия завоевана оставалась". Упомянув в этой связи о поступавших в Петербург сведениях о выдвижении войск Речи Посполитой к российской границе, Екатерина сообщала посланнику, что "наши расположены за кордоном в готовности на всякой отпор".

Интересны и рекомендации Екатерины в отношении контактов Булгакова со Станиславом Августом: "Касательно самого Короля польского. Слабое Его поведение Нам довольно известно; но понеже Он кроме Нас всегда мало имел подпору, за то вы к нему, как и ко всей нации, сохраните все должное уважение. Есть ли же он избегает обращения с вами, то и вы лишнее не окажите в применении приближиться к нему". Та же линия поведения вменялась в обязанность Булгакову в отношении окружения короля и оппозиции: "Пусть Поляки чувствуют все неистовство своего поведения и да поживут на щет Короля прусского хто похочет; а вы сказать можете, что ни денег, ни приказания не имеете ни на что, совершенно пассивный смотритель происходящего, желающий единственно сохранения доброго согласия между Нами и республикой" ²⁵¹.

В заключение, повторив указания Булгакову "постараться под рукой сколько можно умы удержать" до получения вести о заключении мира с Турцией, Екатерина делает чрезвычайно важное [239] замечание: "Ежели их увидите склонными к реконсидерации и к рекламации нашей помощи, то примите то и другое на донесение пассивное, а за ними не ходите и не отзывайтесь, что нам сие нужно либо на сердце лежит. Доброжелающим, подмогу требующим, кои разумеют под оною какой-нибудь поступок с Нашей стороны в пользу Польши, скажите, чтобы они вам открылись явно, в чем оный поступок состоять имеет; для их пользы я мышлю, что в их дела по злобе нации Польской к России мешаться не должно, донеже честь нации Меня не призовет, разве откроется впредь случай такой, где с пристойностию к тому приступить могу, которого не упущу, конечно". В этих словах трудно не увидеть эскиз плана, который был приведен в действие при образовании через два года Тарговицкой конфедерации.

Еще более существенным для понимания стратегии Екатерины в польском вопросе представляется ее ответ на депешу Булгакова от 12 (23) октября 1790 года ²⁵². Оценив первые шаги Булгакова в Варшаве как "сообразные с ее предписаниями", Екатерина, не скрывая удовлетворения, пишет: "Есть еще в Польше люди, кои Прусским обольщениям и велениям не вовсе слепо покоряются. Вы не заставите их удержать и подкреплять в сем к нам благом расположении. Намерение их составить реконфедерацию против нынешнего сейма, который древние узаконения уничтожает, свои противоречащие без разбора установляет и разрушает, и даже противно акта своей конфедерации поступает, есть неоспоримо и едино остающийся в умах способ уничтожения затей партии той, которая не токмо готова города польские ближние отдать королю прусскому яко награду за суммы на приобретение той партией партизан, но всю Польшу прусскому королю покорить".

Не менее важен и комментарий, которым Екатерина сопроводила сообщенный Булгаковым план И. Потоцкого соединить Польшу с Пруссией под властью Фридриха Вильгельма II. "Когда за несколько лет у некоторых поляков приходила мысль о соединении России с Польшей, - писала она, - тогда от меня сей план оставлен был в молчании, понеже я взирала на Польшу яко на державу, посередине четырех сильнейших находящуюся и служащую преградой от многих соседственных раздоров. Сию преграду сохранить елико возможно долее пеклась я, доныне пещись буду, донеже злостные затеи врагов наших и самой Польши меня не принудят переменить мое об ней благое расположение, и, следовательно, всякой благомыслящий Поляк у меня найдет во всякое время защиту свою и отечества его".

Еще более ясно выразилась Екатерина в письме Булгакову от 6 ноября 1790 года: "Естьли бы приятели ваши представляли вам о надобности для успокоения их и привлечения других обещать гарантии, свободу распоряжать внутренние их дела и союз наш; в таком случае дайте им почувствовать, что сейм настоящий, торжественным [240] своим актом испровергши всякое ручательство, положил в том преграду. Внушите, что вы надеетесь, как скоро добрые патриоты предуспеют образумить прочих в заблуждении и обратить ко связи с нами, самой спокойственной для их целости и пользы, то я не отрекусь по востребованию их дать такое ручательство, которое самым верным образом обеспечило бы их бытие, целость владений и внутренние их дела",

Впрочем, несколькими строками ниже Екатерина оговорилась: "Путь к этому всегда отверст будет, естьли токмо они не найдутся противными Нашим интересам, в коих ничего для них вредного заключаться не может" ²⁵³.

2

Неудовлетворительные для Пруссии итоги Раушенбахской конференции не заставили Герцберга изменить свои планы. Лейтмотивом бесед прусских дипломатов с русскими в различных странах Европы стало настойчивое, если не сказать бесцеремонное, навязывание прусско-английского посредничества в мирных переговорах с турками.

О связи подобной тактической линии с видами Пруссии на Данциг и Торн свидетельствует состоявшаяся в конце ноября 1790 года в Берлине беседа Герцберга с Алопеусом ²⁵⁴. Сообщая в депеше Остерману от 25 ноября (6 декабря) о ее ходе, Алопеус писал: "После того как я прочел ему (Герцбергу. - П. С.) текст поручений и он просил меня представить их в письменном виде, он принялся горячо рассуждать о различных предметах, уже многократно обсуждавшихся, сопровождая это ничего не значащими протестами. Я отвечал в том же тоне и незаметно этот общий обмен словами привел нас к статус-кво ²⁵⁵. После того как это слово было произнесено, оно отозвалось в душе графа Герцберга, который принялся сначала протестовать, говоря, что он никогда не поддерживал статус-кво, что его план, принятый Австрией в ходе конференции в Раушенбахе, носил совершенно иной характер, что следствием его претворения в жизнь будет немедленное удовлетворение требований России и т. д. Он сделал исторический экскурс конференции в Раушенбахе, говоря, что венский двор согласился вернуть Польше староства Броды, Замар и Золкаж, площадь которых составляет 200 тысяч квадратных миль, а население - 500 тысяч человек, при условии, что последняя уступит Пруссии Данциг и Торн, население которых составляет едва 100 тысяч человек при том, что они не представляют для Польши ни малейшей пользы. Демаркация границы в районе Пассаровичей могла бы в таком случае четко обозначить границы австрийских владений, пограничных с Турцией. Вопрос о том, должен ли Очаков остаться России, не был бы даже поднят". [241]

"Таков был мой проект, - продолжал Герцберг, - продиктованный патриотизмом, но когда все, казалось, было уже согласовано, он был разрушен, потому что иностранцы, которые естественным образом не могут питать такую же привязанность к стране, в которой я родился, желали придать себе значение за мой счет). Он не назвал "этих иностранцев", однако в конце, когда "чувствительные струнки в его душе вновь заиграли", произнес имя Луккезини. При этом Герцберг сказал: "Я ничего не понимаю в этом человеке. Когда Вы видели его здесь прошлой зимой, он заверял меня самым положительным образом, что поляки будут совершенно согласны уступить Данциг и Торн при условии возвращения той части Галиции, о которой я сказал. На этот раз все вышло наоборот; он утверждал, что им нужна вся Галиция, а Вы прекрасно понимаете, что это невозможно. Тогда мы перешли к вопросу об упомянутом вами статус-кво, предложенном некоторое время назад Англией и к которому у моего государя всегда проявлялась склонность, поскольку ему всегда импонируют те, кто занимает позицию абсолютной незаинтересованности. Тогда, будучи не в силах идти против течения, я попросил отставки. Король ответил отказом, что, однако, не заставило меня переменить мое мнение, если бы не несколько патриотов, которые просили меня продолжать службу".

Далее в ходе беседы Герцберг прямо сказал, что Пруссия могла бы согласиться на передачу России Очакова и сохранение Крыма в случае, если в Петербурге "согласились бы взять на себя абсолютно секретные обязательства не противиться тому, чтобы Польша передала Данциг и Торн Пруссии" ²⁵⁶, оговорившись, правда, что "речь ни в коем случае не идет о том, чтобы приобрести эти территории силой, но только путем переговоров". Признав, что это дело "натолкнется на множество трудностей", Герцберг в то же время выразил свое убеждение в том, что не считает их непреодолимыми. При этом, поясняя позицию, занятую Пруссией относительно Русско-польского союзного договора, он сказал, что союз с Польшей с учетом начавшейся русско-турецкой войны имел бы своим явным следствием "обогащение Польши за счет остатков Османской империи". Пруссия вынуждена была выступить против русско-польского договора; поскольку "любое увеличение Польши противно ее интересам" ²⁵⁷. Одновременно Герцберг подчеркнул, что "в Берлине прекрасно понимали, что России в качестве великой державы следовало позаботиться о своем влиянии в Польше" ²⁵⁸. Все вышесказанное Герцберг представил как свои личные соображения, "продиктованные пониманием важности русско-прусского союза и восстановления личного доверия между государями".

В тот же день, 25 ноября, Алопеус сообщил Остерману, что при обсуждении вопроса о Данциге и Торне Герцберг особо подчеркивал, что король "формально запретил ему ставить этот вопрос". [242] Тем не менее он зашел так далеко, что даже предложил вариант его решения в увязке с получением Россией Очакова. По его словам, Пруссия была бы готова отступить от своего требования относительно статус-кво как основы мирных переговоров с Турцией в случае, если бы через Алопеуса было передана четкая формулировка (эти слова подчеркнуты в тексте депеши. - П. С.) следующего примерно содержания: "Если королю удалось бы в результате переговоров, но не открытого использования силы, убедить Польшу уступить Пруссии Данциг и Торн, то ваш (российский. - П. С.) двор не только не высказался бы против этого, но и, напротив, помог бы со своей стороны добиться согласия со стороны республики" ²⁵⁹.

Оценивая в депеше от 25 ноября 1790 года, адресованной А. А. Безбородко, высказывания Герцберга, Алопеус отмечал, что он уверен в том, что, несмотря на все оговорки, тот проводил официальный зондаж. В этой связи он рекомендовал занять по вопросу о Данциге "более гибкую позицию, учитывая, что город этот разрушен и в руках Польши будет совершенно бесполезен", а также то обстоятельство, что в случае военного конфликта между Россией и Пруссией пруссаки займут его значительно быстрее, чем русские ²⁶⁰.

Интересно, что Безбородко откликнулся на это письмо Алопеуса запиской Екатерине, в которой, в частности, отмечал: "Хотя всемерно надлежит удаляться входить в переговоры о Данциге и Торуни, но ежели бы Берлинский двор стал домогаться знать наши мысли, надобно им дать почувствовать всю важность и трудность сего пункта. Постановление о сих местах сделано не одними нами, но обще с Венским двором. Сверх того, чинимое таким образом со стороны короля Прусского приобретение без войны и труда даст право другим требовать себе соразмерно тому приобретению. Сего довольно для наставления Алопеуса, ибо он может продолжить дело и брать на доношение, удерживая Берлинский двор в надежде, что он может ласкаться таким приобретением, но не инако как заключением сходного на пользу обоих императорских дворов. Собственно же нам решать должно, что буде мир (с Турцией. - П. С.) последует на самых умеренных и крайних наших условиях, можно будет учинить преграду и королю Прусскому усилить свою монархию приобретением означенных городов или же, смотря по обстоятельствам, что-нибудь и себе соразмерное одержать насчет Порты, Швеции, а, может быть, и самой Польши" ²⁶¹.

В результате 27 декабря 1790 года Остерманом было направлено Алопеусу одобренное и лично правленое Екатериной письмо, в котором относительно заходов Герцберга по вопросу о Данциге и Торне говорилось: "Вы, конечно, не забыли, что еще около двух лет назад в Варшаве распространился слух о том, что мы будто бы предложили Берлину эти два города в качестве компенсации за согласие на наши завоевания и приобретения за счет турок". Далее, напомнив, [243] что автором этого слуха был прусский посланник Луккезини, Остерман писал: "Императрица уделяет делам этого королевства (Польши. - П. С.) ровно столько внимания, сколько необходимо для того, чтобы избежать или предупредить неудобства, вытекающие порой из столь близкого соседства. Подобная позиция не подразумевает поддержки или противодействия планам третьей стороны. В целом же политическая система, принятая Императрицей на протяжении всего ее царствования, неизменно состояла в том, чтобы не затрагивать интересы держав, называющих себя ее друзьями (последние четыре слова вставлены Екатериной. - П. С.). До тех пор, пока она не будет вынуждена изменить подобную политику ("в отношении Пруссии" - дописано поверх строк Императрицей. - П. С.) она с удовлетворением будет продолжать придерживаться тех же принципов при условии, разумеется, полной взаимности" ²⁶².

Есть и другие свидетельства того, что зондаж Герцберга осенью 1790 года не принес желаемых им результатов. Еще 1 ноября 1790 года Екатерина предупреждала Потемкина: "При всех действиях наших в Польше, хотя и не открытых, надлежит нам остерегаться, паче не дать орудия врагам нашим, чтобы не могли нас предъявить свету яко начинателей новой войны и наступателей, дабы Англия в деятельность и последуя королю Прусскому не вступала, в Балтику кораблей не прислала, да и другие державы от нас не отвратились и самый наш союзник не взял повод отклониться от случая" ²⁶³.

"Чтобы Польшу привязать к себе, необходимо обещать должно им Молдавию", - отвечал Потемкин 3 декабря 1790 года.

20 декабря, как бы подводя черту под этим диалогом, Екатерина писала Потемкину: "По польским делам поступать надлежит с крайнею осторожностию, дабы не от нас был первый выстрел" ²⁶⁴.

3

Спокойная решимость, которой отмечены эти письма Екатерины Потемкину, показывает, что к концу 1790 года она уже полностью владела ситуацией и в прусских, и в польских делах. После того как мир со Швецией был заключен без посредников, было бы наивно ожидать, что императрица уступит диктату Берлина и Лондона. Осенью Потемкин был уполномочен начать при первой возможности прямые переговоры с Турцией, а в начале 1790 года такие же указания были направлены и Булгакову.

В конце 1789 года Порта направила своего чрезвычайного посланника Мехтупчи-Эффенди в Берлин, для того чтобы по возможности ускорить вступление Пруссии в Русско-турецкую войну. В связи с намечавшимся заездом турецкого посланника в Варшаву Екатерина в секретном письме Булгакову писала, что "весьма было бы полезно, если бы вы постарались самым сокровенным образом завести с ним [244] сношения и внушить ему, что при всех бедствиях и потерях, которым подвержены они в течение настоящей войны, от них зависит прекратить оные, открыв беспосредственные негоциации между обоюдными главными военачальниками и воспользоваться предлагаемыми от нас самыми умеренными условиями, когда мы, возвращая все завоевания и жертвуя всяким правом требовать удовлетворения нашим убыткам, удерживаем только границу по реке Днестр как свойственную взаимному положению и самую надежную для отдаления ссор на будущие времена" ²⁶⁵

В то время как внимание Екатерины было сосредоточено на противодействии проискам Пруссии, не менее серьезная опасность созревала со стороны Англии. Еще в конце августа 1790 года Алопеус направил в Петербург копию письма английского посла в Варшаве, адресованного "группе благонамеренных патриотов". В нем прямо говорилось о желательности передачи Данцига и Торна Пруссии "с доброго согласия самих поляков". Аргументировалось это следующим образом: "Сегодня встает вопрос относительно торгового соглашения, которое отвечало бы интересам великих держав. Это дело трудное, но обстоятельства складываются благоприятно. Охлаждение между Англией и Россией столь обоснованное, заставило ее искать средства, для того чтобы избавиться от определенного рода зависимости, в которой она находилась в течение длительного времени из-за монополии России в отношении большинства товаров, которые необходимы ее военно-морскому флоту. Польша имеет все то же, что и Россия, из сырьевых продуктов. Однако она не может вывозить эти продукты с тем, чтобы обменять их на продукцию английских мануфактур без того, чтобы не нести больших убытков, связанных с пересечением прусской территории" ²⁶⁶.

Письмо, перехваченное Алопеусом, подтверждало серьезность намерения правительства Питта-младшего переориентировать английскую торговлю с России на Польшу, поскольку Россия отказалась в 1786 году продлить русско-английский торговый договор, предусматривавший традиционные привилегии английских купцов (ситуацию усугубляло и то, что в том же году Россия подписала подобный трактат с Францией). В ходе переговоров с польским посланником в Голландии в ноябре 1790 года Питт убеждал его в выгодности для Польши передачи Данцига и Торна Пруссии в обмен на союзный трактат и торговый договор с Берлином.

Правительство и парламент Англии с крайней настороженностью следили за ходом Русско-турецкой войны, связывая с возможным поражением турок угрозу интересам своей торговли в Леванте. Серьезным фактором, влиявшим на формирование английской внешней политики, стала в этот период и политическая ориентированность правительства Питта, провозгласившего себя защитником малых стран Европы от амбиций великих держав. [245]

В конце 1790 года английский посол в Берлине Эварт, находясь в отпуске в Лондоне, сумел убедить Питта в том, что "если Екатерине будет позволено сохранить Очаков и прилегающие к нему территории, безопасность Османской империи и Константинополя окажутся под угрозой, а Польша, найдя естественный выход для торговли своих самых богатых провинций через соседние российские территории, вновь попадет под влияние Императрицы" ²⁶⁷. Под давлением Эварта Питт принял следующий план действий: расширение Тройственного союза за счет привлечения к нему малых государств Европы, предъявление ультиматума Петербургу с требованием прекратить войну с Османской империей на условиях статус-кво, направление британского и датского флотов на Балтику, поддержанное военными демонстрациями или активными действиями со стороны Швеции, Пруссии, Польши и Турции. С начала 1791 года в Петербурге были вынуждены активизировать противодействие английскому политическому наступлению, стремясь противопоставить ему проект Северной лиги (Россия, Швеция, Дания, Испания и, возможно, Франция), в котором ясно видны очертания активно продвигавшейся в 1787 - 1788 годах французским послом в Петербурге Л. -Ф. Сепором идеи Четверного союза России, Франции, Австрии и Испании. Однако политический паралич, в котором пребывала французская дипломатия после 1789 года, а также шведско-датские противоречия помешали реализации этого проекта.

Решимость лондонского кабинета добиться согласия Екатерины на условия англо-прусского посредничества подкрепил и "полууспех" секретной миссии, с которой Бишофсвердер посетил во второй половине февраля 1791 года Вену (он путешествовал под именем купца Бушмана). Леопольд II дал согласие на заключение прусско-австрийского союза, однако на условиях, весьма отличавшихся от плана, выработанного в Берлине. Отказавшись присоединиться к требованиям Пруссии и Англии в отношении мира между Россией и Турцией и отклонив прусский зондаж относительно передачи ей Данцига и Торна, австрийский император не только подтвердил верность своим союзническим обязательствам в отношении России, но и дал понять, что видит возможность налаживания взаимопонимания со своим давним соперником лишь в рамках треугольника Вена - Берлин - Петербург ²⁶⁸.

Тем не менее 22 марта в Лондоне и 7 апреля 1791 года в Берлине было принято решение о предъявлении России ультиматума. В этих критических обстоятельствах Екатерине потребовалась вся присущая ей твердость. Переданное Бишофсвердером через Алопеуса накануне его отъезда в Вену предложение "разменять" Очаков на Данциг и Торн было ею с негодованием отвергнуто ²⁶⁹. На императрицу не подействовали даже уговоры Потемкина, находившегося в это время в Петербурге и намекавшего Кобенцелю на возможность [246] достижения русско-австро-прусской договоренности о новом разделе Польши ²⁷⁰.

Представляется ошибочной точка зрения Р. Лорда, расценившего депешу Остермана Алопеусу от 14 (25) марта 1791 года ²⁷¹ как согласие с предложением Бишофсвердера. Как видно из сентябрьских (1789 г.) инструкций Алопеусу, в согласии Екатерины на подписание союзного договора с Пруссией после заключения мира с Османской империей не содержалось ничего нового. В депеше Остермана от 14 марта нет ни слова о том, что императрица приняла принцип обмена Очакова на Данциг и Торн. Более того, ею была твердо подтверждена позиция России по наиболее острому на тот момент вопросу - об условиях принятия англо-прусского посредничества. Алопеусу давалось разрешение в случае необходимости начать формальные переговоры о подписании соглашения с Пруссией на двух основаниях: "Чтобы возобновлены были все существующие до разрыва обоюдные обязательства и чтобы нам был уступлен Очаков с землей между Бугом и Днестром" ²⁷². Думается, что Р. Лорд, красочно описавший на основании русских источников смятенное душевное состояние Екатерины в марте 1791 года, не вполне разобрался в некоторых русских терминах - под "рабским актом" Екатерина понимала предложение, поступившее от Бишофсвердера, а не акт русско-прусского союза, на заключение которого после мира с Турцией она дала согласие полтора года назад ²⁷³. Ход и результаты апрельского (1791 г.) кризиса, закончившегося в пользу Екатерины, хорошо известны ²⁷⁴. Однако косвенные следствия "второй военной тревоги" весны 1791 года для Польши оказались трагическими.

4

С 1789 года развитие польского вопроса происходило под возраставшим воздействием нового фактора - набиравшей силы во Франции революции. Воздействие это имело неоднозначный характер и сложную динамику. С одной стороны, несомненно влияние французских революционных идей на радикализацию позиций польских патриотов. Тематика прав человека обсуждалась в Варшаве не менее страстно и яростно, чем в Париже. Станислав Август, поддерживавший дружеские отношения с маркизом Лафайетом, правда, более симпатизировал Дж. Вашингтону, ставшему в апреле 1789 года президентом Соединенных Штатов. Однако и на него события во Франции, в частности взятие Бастилии 14 июля 1789 года, оказали заметное влияние ²⁷⁵

С другой стороны, эксцессы революции 1789 года, запустив механизм монархической солидарности, лишь на время отвлекли внимание Пруссии, Австрии, затем и России от польского вопроса. В течение 1790 года, прошедшего в Варшаве под знаком дискуссий, какой из династий Европы будет предложен польский трон, в [247] качестве претендентов в преемники Станислава Августа выступили саксонский курфюрст, шведский король Густав III, герцог Брауншвейгский Людвиг и ряд других коронованных особ, принявших активное участие в формировании первой антифранцузской коалиции ²⁷⁶

В атмосфере разгула политического мародерства, отличавшей первую половину 90-х годов в Европе, призывы правительства У. Питта к созданию федерации европейских государств, основанной на принципах легитимизма, звучавшие, с одной стороны, отголоском осмысления горького опыта Англии в Северной Америке, с другой- предвосхищавшие решения Венского конгресса 1815 года, не были, да и не могли быть услышаны.

Особенно характерна в этом отношении позиция Австрии и Пруссии. В политике, проводившейся в 1790 - 1792 годах Леопольдом II, фактор заинтересованности Австрии в ослаблении своего традиционного соперника, Франции, оказался сильнее, казалось бы, естественных родственных связей с французскими Бурбонами. В силу той же логики проблемы, возникшие у Австрии в Нидерландах и Бельгии, на время оказались на шкале ее приоритетов выше удержания и расширения своих владений в Польше. Это, однако, не помешало австрийскому императору в трагическом для монархической Франции 1789 году вести торг с Фридрихом Вильгельмом II (проявившим, кстати сказать, редкую последовательность в вопросе об овладении Данцигом и Торном) о "территориальных компенсациях" на руинах разваливавшегося старого порядка ²⁷⁷.

Очевидно, что в этих условиях опасность нового расчленения Польши, усилившаяся после провала "плана Питта", стала вторым по значению после Великой французской революции 1789 года фактором, обусловившим важнейшее событие в польской истории- принятие Четырехлетним сеймом конституции 3 мая 1791 года ²⁷⁸. Глубокая внутренняя связь конституции 3 мая с событиями во Франции была подчеркнута в постановлении, с которым Станислав Август обратился 5 мая к депутатам Национального собрания в Париже. "Господин председатель, господа депутаты, - говорилось в нем. - Вы дали миру великий пример, он уже приобрел своих последователей. Народ, который всегда был другом Франции, уже поднял знамя свободы без потрясений, пролития крови, на волне подъема, охватившего все классы граждан. Этой революцией, одновременно счастливой и мирной, Польша обязана вам" ²⁷⁹. Даже Герцберг, не отличавшийся симпатиями к Польше, вынужден был признать, что польская революция стала одним из величайших событий века, по его словам, "более важным по своим последствиям, чем революция во Франции" ²⁸⁰.

Конституция 3 мая, готовившаяся специальной комиссией, созданной сеймом 7 сентября 1789 года, предусматривала радикальную модернизацию государственно-политического строя Польши путем [248] ликвидации таких феодальных анахронизмов, как liberum veto, право создания конфедерации, выборность короля. Польша объявлялась наследственной монархией с передачей трона (после смерти Станислава) в наследственное владение курфюрсту Саксонскому. Отсутствие упоминания в тексте о Великом княжестве Литовском понималось как попытка преодолеть дуализм Польши и Литвы, существовавший в Речи Посполитой. Законодательную власть были призваны осуществить высшая и низшая палаты сейма - сенат и палата депутатов, причем прерогативы депутатов были шире, чем сенаторов, а исполнительную - комиссии и совет сейма (стража), в состав которого входили король, примас и пять министров, ответственных перед сеймом ²⁸¹.

Разумеется, майская конституция 1791 года являлась весьма противоречивым документом. В ней были подтверждены основные права и привилегии шляхты, сохранено крепостное право, отсутствовали реальные гарантии свободы вероисповедания и политических прав "диссидентских" конфессий.

Главное, однако, заключалось в том, что принятие конституции 3 мая убедительно продемонстрировало волю польского народа к национальному возрождению. Это обусловило весьма различное отношение к ней со стороны соседей. Позитивная реакция Пруссии, высказанная в письмах Фридриха Вильгельма II Станиславу Августу и курфюрсту саксонскому, была, конечно же, попыткой сделать хорошую мину при плохой игре ²⁸². (Новый посланник Пруссии в Варшаве Гольц расценил установление наследственной монархии в Польше как вредное для интересов Пруссии и пытался предотвратить принятие конституции 3 мая.) В Австрии же, где сразу поняли, что события 3 мая в Варшаве идут вразрез с планами Пруссии, радость была неподдельна. Сразу же после принятия конституции австрийский посланник в Варшаве выразил по поручению Кауница Станиславу Августу полное одобрение Австрией новой конституции и, в частности, предоставления права наследования польского престола саксонскому дому Веттинов. В указаниях Кобенцелю от 24 и 25 мая 1791 года австрийский канцлер поручил ему попытаться убедить Екатерину в необходимости поддержки конституции 3 мая как открывавшей новые возможности для борьбы против "диктаторов Европы" путем создания союза России, Австрии, Саксонии и Польши ²⁸³.

Я. И. Булгаков узнал о подготовке "революции 3 мая" в конце апреля 1791 года через маршала сейма Станислава Малаховского. "Сколь не разглашают, что я издержал 60 тысяч червонных: не издержал я ничего, ибо, предвидя все, было бы деньги бросать в воду",- доносил он Императрице 30 апреля (11 мая) 1791 года ²⁸⁴.

Об оценке Екатериной ситуации, сложившейся в Польше в связи с принятием конституции 3 мая, можно судить по ее письму [249] Булгакову, направленному в июне 1791 года ²⁸⁵. С учетом важности этого письма приводим текст его полностью: "Яков Иванович. Письма Ваши от 22 апреля/3 мая и от 30 апреля/11 мая в свое время нам доставлены были. Происшествие, в оных описанное, способом насильственным и беззаконным преобразило Польшу, так сказать, в мгновенье ока из пассивной державы в активную, и из анархии в деятельное состояние. Но безспорно и беспрекословия, тем самым исчезли ее главные статьи, составляющие польскую вольность и Палладиум оной, яко: 1-е) Либерум вето; 2-е) Право конфедерации;

3-е) Выборы королей, и осталась теперь только одна Речи Посполитой тень и название. Надлежит теперь смотреть, как новоустановленная республиканская форма правления приимется по провинциям. Понеже перемены не в Варшаве уже ожидать, но по нашим известиям, и тут надежда мала. Из Киева пишут, что по Днепру расположенные войски уже присягнули без сопротивления. Так как мы во всей сей перемене участия никакого не имели, то надеемся, что друзья старинной вольности Польши, буде еще таковые остались, нам отдадут справедливость, что всеми мерами, как трактатами, так и самым делом Мы во всякое время старались предохранить Палладиум польской вольности во всей ее силе и в угнетении и отнятии их вольности не участвовали; а как сии наши правила основаны на интересе существенном обеих Держав, то и во всякое время найдут в нас готовность к подкреплению законов Речи Посполитой Польской, когда сами от нас того потребуют, и Мы увидим, что они сами же не одними только словами, но приличными поступками к тому подвизаться готовы будут. А до тех пор Мы, как прежде, так и теперь останемся спокойными зрителями чудес, содеянных ослепленною вашей толпою мещан, коя, получив равенство с дворянами, за то королю дала самодержавие. Как его Величество власть свою употребит, вы не оставьте донести; но на него надеяться можно ли, когда оказывается противу самою России неблагодарным? Новую его присягу конституции как сообразить с учиненною на Акте Конвента? Кажется, нет возможности. В сем состоят наши первые усмотрения и мысли, покуда по обстоятельствам можем впредь снабдить дальнейшими наставлениями. Пребываем вам благосклонны.

Екатерина.

В Царском селе, июня дня (день не проставлен. - П. С.) 1791 года" ²⁸⁶

5

В июньском письме Булгакову, как и в последующей переписке с посланником в Польше, Екатерина ни словом не упомянула о своих рескриптах Потемкину от 16 мая и 18 июля 1791 года, в которых были намечены практические шаги военно-политического характера по "умиротворению" Польши. Это обстоятельство побудило ряд [250] польских (В. Калинка, Л. Кондзеля) ²⁸⁷ и западных (Р. Лорд) ²⁸⁸ историков поставить под сомнение подлинность этих рескриптов, опубликованных П. И. Бартеневым ²⁸⁹. Вместе с тем, поскольку первый из них (от 16 мая 1791 г.) использовался, хотя и фрагментарно, и С. М. Соловьевым, и Н. И. Костомаровым, высказывалось предположение, что эти документы были подготовлены по указаниям Екатерины, с тем чтобы сократить затянувшееся пребывание Г. П. Потемкина в Петербурге (с 28 февраля по 23 июля 1791 г.) и ускорить его отъезд в Яссы, где должны были начаться мирные переговоры с турками. При этом, разумеется, не обошлось и без спекуляций относительно пошатнувшихся позиций Потемкина, потесненного новым фаворитом П. А. Зубовым и его негласным покровителем Н. И. Салтыковым.

У российских историков подлинность майского и июльского рескриптов Екатерины 1791 года никогда не вызывала сомнений хотя бы в силу высокой публикаторской репутации П. И. Бартенева, указавшего, кстати, что он получил их тексты у директора Московского Главного архива МИД барона Бюлера. Вполне очевидна и важность этих документов, показывающих, что весной - летом 1791 года в Петербурге рассматривалось несколько вариантов дальнейшей политики в польских делах.

Подобный подход был обусловлен крайней сложностью, можно сказать, критической опасностью для России обстановки, сложившейся в Европе весной 1791 года. Несмотря на блестящие для России итоги военных кампаний 1789 - 1790 годов, взятие Очакова и Измаила, турки всячески затягивали начало мирных переговоров, надеясь на внешнюю помощь. Апрельский кризис, поставивший Россию на грань войны с Англией, Пруссией и их союзниками, был лишь приглушен согласованными действиями Потемкина, русских дипломатов в Лондоне, Берлине и Вене, но далеко не урегулирован. "Англия приуготовляет флот свой к отправлению в Балтийское и Средиземное, а по известиям хотя и не вовсе еще верным, и в Черное море",- говорилось в рескрипте от 16 мая ²⁹⁰. В Петербурге вынуждены были считаться и с возможностью развязывания военных действий против России прусским королем, который "не довольно, что с врагом имени Христианского заключил союз наступательный, да еще и сам, будучи в связи с Польшею, споспешествует таковому же сближению сия республики с турками" ²⁹¹.

В этих условиях позиция Варшавы приобретала ключевое значение. Понимая это, Екатерина, предупредив Потемкина о необходимости "поставить для себя правилом удалять все, что хотя бы вид наступательный имело", предусматривала и ввод русских войск в Польшу, с тем чтобы "занять черту, на карте назначенную в сходстве с рескриптом нашим от 19 апреля 1790 года" в случае, если поляки "сами беспосредственно окажут какую-либо неприятственность или же доколе король Прусский не введет много или мало войск [251] своих в Курляндию или другие области сия республики" ²⁹². В подкрепление подобного образа действий, рассматривавшегося весной 1791 года в условиях продолжавшейся Русско-турецкой войны как крайний и вынужденный, имелось в виду снабдить Булгакова инструкциями, в которых ввод русских войск объяснялся бы наличием на территории Польши "войск других держав". Предпочтение в польских делах отдавалось, однако, политико-дипломатическим мерам, направленным на то, чтобы "отвлечь" поляков от Пруссии. Для этого предусматривалось сделать польским представителям "благоприятным образом внушения и выверения, что мы весьма удалены от всякого притязания вмешиваться во внутренние их дела; что готовы заключить с ними союз с ручательством целости их владений; что не отречемся поддержать торговлю их всевозможными выгодами; что при настоянии удобного случая не токмо не оставим прекословить, но и споспешествовать будем к присоединению Молдавии к Польше на условиях о сохранении там господствующего ныне Греческого закона" ²⁹³.

Существенно, что вопрос о восстановлении в Польше порядков, существовавших до принятия конституции 3 мая, рассматривался в первом рескрипте Екатерине как крайний вариант на случай, "если все старания наши останутся тщетны и негоциация не возьмет силы" ²⁹⁴. В качестве средства "привести в замешательство к нам недоброхотных" называлось создание "реконфедерации", которую при поддержке России должны создать вожди оппозиции - великий гетман Браницкий, К. Б. Потоцкий, генерал-поручик Коссаковский, Поплавский и другие. И уж совсем на крайний случай, который связывался в рескрипте с неудачей "реконфедерации", планировалось приступить к осуществлению давнего плана Потемкина о поднятии восстания православного населения Киевского, Брацлавского и Полоцкого воеводств с одновременным вводом в них русских казачьих войск.

Совершенно новым моментом в позиции России, отражавшим степень уступок, на которые готовы были пойти в Петербурге для того, чтобы "умиротворить" Польшу политико-дипломатическими мерами, явилось зафиксированное в нем намерение довести до сведения австрийского императора, что "единомысленны мы с ним в том, что он в настоящее время из всех иностранных кандидатов для престола Польского курфюрст Саксонский есть сходнее для собственных интересов наших, ежели только он сохранит ту самую твердость, с каковой отразил он все коварные происки и внушения, Берлинским кабинетом через маркиза Луккезини и другими каналами учиненные" ²⁹⁵. В этом, как и в ряде других мест майского рескрипта, зачастую прямо заимствованных из записок Потемкина Екатерине, нельзя не видеть сохранившегося сильнейшего влияния князя на императрицу. [252]

К таким же выводам подводит и анализ текста рескрипта Екатерины Потемкину от 18 июля 1791 года, в котором в случае успеха мирных переговоров с турками ему предписывалось по возвращении русских войск в Россию через Польшу "подкрепить недовольных последнею конституциею, и план, вами начертанный, исполнить самим делом" ²⁹⁶. До наступления момента решительных действий Потемкину поручалось активизировать связи с польской оппозицией, прежде всего Потоцким и Ржевусским, с тем чтобы они начали "составление партии верной и значащей и прибегнув к нам яко ручательнице прежней их вольной конституции, формально требовали нашего заступления и помощи" ²⁹⁷.

Весьма важно, на наш взгляд, что при определении конечной цели прямого, хотя и вынужденного вмешательства во внутренние дела Польши Екатерина рассматривала два варианта, оценивая оба как отвечающие интересам России. "Двоякие пользы для нас произойти могут, - говорилось в июльском рескрипте. - Или мы предуспеем опровергнуть настоящую форму правления, возставя прежнюю Польскую вольность, а тем доставим империи нашей на времена грядущие совершенную безопасность; или же, в случае оказательства непреодолимой в короле Прусском жадности, должны будем, в отвращение дальнейших хлопот и беспокойств, согласиться на новый раздел польских земель в пользу трех соседних держав" ²⁹⁸.

В контексте очевидного ужесточения позиции Екатерины, происшедшей в период с мая по июль 1791 года, особый интерес приобретает выявленная О. И. Елисеевой записка Г. А. Потемкина Екатерине, написанная 23 июля, в день отъезда князя из Петербурга. Явно реагируя на изложенный в июльском рескрипте Императрицы жесткий сценарий действий в Польше, Потемкин предложил "преклонить" Станислава Августа "на свою сторону обещанием нации не входить в их дела внутренние, заключением союза наступательного и оборонительного, с ручательством за крепость их владений и уступки Молдавии на условии о Законе" ²⁹⁹. Привести в действие собственный план организации восстания в православных областях Польши Потемкин считал целесообразным только в том случае, если предложенная им схема "умиротворения" Польши, включавшая, кстати, согласие на передачу права наследования польского престола саксонским Веттинам, будет отвергнута королем. "Тут уж король нужен не будет, - писал он, - а нация принудит его ко всему". Параллельно Потемкин рекомендовал немедленно начать переговоры с Австрией с целью обеспечения поддержки ею планировавшегося русско-польского союза. При этом он считал возможным, в случае, если Леопольд II "при откровенности, ему сделанной, окажет желание ближе к разделу Польши", пойти на новый раздел Речи Посполитой, "но уже делить так, чтобы мало от нее осталось" ³⁰⁰. [253]

В этой записке Потемкина, написанной за три месяца до его смерти, представляются важными два момента. Во-первых, изложенные Светлейшим князем идеи трудно рассматривать иначе, чем завуалированный намек на целесообразность принять основные требования деятелей революции 3 мая ради удержания Речи Посполитой в орбите русского влияния. В этом смысле записка гораздо ближе к многовариантной схеме, изложенной в майском рескрипте Екатерины, чем к жесткому силовому варианту, вышедшему на первое место в июле. Во-вторых, подавая свою записку, Потемкин, несомненно, понимал, что его план "умиротворения" вряд ли будет принят Императрицей. В этой связи он изложил и альтернативный вариант действий, предусматривавший новый раздел Польши, ориентируя его, однако, на Австрию и полностью исключив возможность достижения договоренностей с Пруссией по польским делам.

Таким образом, приведенные документы позволяют, на наш взгляд, говорить о некоторых расхождениях между Екатериной и Потемкиным по стратегии и тактике действий в польских делах. Расхождения эти, однако, не носили принципиального характера, а, скорее, отражали неблагоприятную для князя перегруппировку сил и центров влияния в ближайшем окружении Императрицы, которая началась с появлением при дворе в качестве нового фаворита Екатерины II. А. Зубова.

6

Я. И. Булгакову не составило труда выполнить предписание Императрицы "оставаться спокойным зрителем" событий в Варшаве, поскольку Станислав Август официально информировал Петербург о принятии конституции 3 мая только в декабре 1791 года ³⁰¹, тогда как курьер в Берлин с извещением о происшедшей революции был направлен уже на следующий день, 4 мая. "Он (Булгаков. - П. С.)дает изысканные обеды в своих прекрасно обставленных апартаментах, на прекрасном парижском серебре и под звуки музыки. Он вежлив со всеми", - вспоминал король ³⁰².

Российский посланник не прервал своего официального молчания и тогда, когда вскоре после принятия конституции 3 мая в русско-польских отношениях возник новый осложняющий момент, который, по оценке С. М. Соловьева, сыграл едва ли не решающую роль в формировании русской политики в отношении Польши на последующем этапе. 1 июня 1791 года в Пинске была создана православная конгрегация, депутаты которой принесли в присутствии присланного сеймом комиссара присягу на верность королю и республике, включая повиновение конституции 3 мая. Руководители конгрегации заявили о своей независимости от Русской православной церкви и о переходе по духовным делам под власть [254] константинопольского патриарха с учреждением в Польше отдельной Православной неуниатской иерархии ³⁰³.

Станислав Август поддержал пинскую конгрегацию, несмотря на резкие протесты из Ватикана, усмотревшего в этом решении угрозу позициям католицизма в Польше. В Петербурге, напротив, расценили создание независимой православной иерархии в Польше как шаг, подрывающий ранее достигнутые договоренности по диссидентскому вопросу, сыгравшему столь важную роль во время первого раздела Польши. С определенными оговорками можно согласиться с мнением С. М. Соловьева, констатировавшего, что с этого момента польский вопрос "получил для России уже настоящее значение: дело шло уже не о разделе Польши, а о соединении русских земель" ³⁰⁴. Во всяком случае со времени создания пинской конгрегации польский вопрос вошел в жесткий идейно-религиозный контекст, в значительной мере сузивший свободу действий Екатерины.

Политику России в предельно запутанной, взрывоопасной ситуации, сложившейся в Европе после французской революции и принятия польской конституции, большинство историков, отдавая, как правило, должное стойкости и здравому смыслу, проявленному российской Императрицей, трактует на основании записи в дневнике ее кабинет-секретаря А. В. Храповицкого от 14 декабря 1791 года ³⁰⁵. Как представляется, это верно только отчасти. Вовлечь Пруссию и Австрию во французские дела было, разумеется, самым надежным способом нейтрализации дипломатической активности Пруссии, не оставлявшей надежду сформировать широкую общеевропейскую коалицию для вмешательства в Русско-турецкую войну, а также для удержания Австрии в рамках, приемлемых для российских интересов.

Вместе с тем вполне очевидно, что к концу 1791 года Екатерина уже вполне понимала глобальную угрозу для европейских монархий событий во Франции. Альтернативу эрозии и развалу системы международных отношений в Европе Екатерина видела в сохранении базовых положений Старого порядка. Интересно, что в этот период в ее дипломатических бумагах чаще, чем раньше, встречаются ссылки и упоминания о Вестфальской системе. В частности, убеждая Густава III в необходимости совместных мер по восстановлению монархии во Франции, она напоминала ему, что Швеция еще при Густаве-Адольфе стала одним из основных гарантов Вестфальских договоров, нарушенных Францией, изменившей зафиксированный в них статус Эльзаса.

Впечатляет и техника, продемонстрированная Екатериной в урегулировании одновременно нескольких локальных кризисных ситуаций начала 90-х годов. В частности, после того как Фридрих Вильгельм II обнаружил свои планы в отношении Курляндии, информировав венский двор о желании его сестры принцессы [255] Оранской женить своего второго сына на принцессе Курляндской, сестре герцога Петра Бирона, не имевшего мужского потомства, Булгакову в Варшаву было направлено поручение встретиться с женой герцога Петра и передать ему, что "единственными законными наследниками княжества Курляндского" в Петербурге считают племянников герцога Петра, прямых потомков по мужской линии герцога Эрнеста-Иоганна Бирона, возвращенного Екатериной в Курляндию при восшествии на престол.

Думается, уместно отметить в этом контексте, что, анализируя политический кризис в Европе начала 90-х годов, С. М. Соловьев особенно выделил мысль о том, что французская революция заставила "Восточную и Среднюю Европу соединиться с Англией против Франции". И далее нечто вроде ретроспективного прогноза: "Польша поникнет при этом образовании новой системы, восточный вопрос отложится; система созреет не скоро, ей будет особенно мешать соперничество Австрии и Пруссии; чтобы она созрела, нужен будет Наполеон и его гнет над Европой" ³⁰⁶.

Первым шагом в образовании этой новой системы стало опубликование 6 июля 1791 года так называемого "падуанского циркуляра", которым Леопольд II призвал всех монархов Европы сформировать коалицию для борьбы с революционной Францией. За ним последовало подписание австро-прусской конвенции 25 июля 1791 года. Этот документ, "удививший мир не менее, чем знаменитая дипломатическая революция 1756 года" ³⁰⁷, был разработан и подписан в ходе второй поездки "великолепного полковника Бишофсвердера", как выразился Леопольд II в письме прусскому королю в Вену. Инициатива австро-прусского сближения исходила от австрийского императора, заинтересованного в содействии Пруссии в создании коалиции против революционной Франции, необходимость которой актуализировалась после поступившего в Вену 12 июня сообщения о готовившемся побеге королевской семьи. Основу для австро-прусских договоренностей создало согласие Леопольда II быстро завершить мирные переговоры с Турцией, которые Австрия вела в Систово, в обмен на согласие Бишофсвердера не возражать против предложения Австрии пригласить Россию присоединиться к австро-прусской конвенции.

Неожиданный энтузиазм в отношении новой системы проявил и канцлер Кауниц, достигший к тому времени 83 лет. Бишофсвердер сразу же подписал подготовленный Кауницем проект конвенции, чем навлек на себя впоследствии критику берлинского кабинета. Король, однако, тут же направил в Вену ратификационные грамоты новой конвенции, которые и были разменены 15 августа, через 11 дней, после того как в Систово был заключен мирный договор между Австрией и Турцией. В сепаратной статье Венской конвенции, посвященной Польше, говорилось: "Поскольку интересы и [256] спокойствие Держав, являющихся соседями в Польше, делают крайне желательным установление такого согласия между ними, которое могло бы покончить с взаимным соперничеством, дворы Вены и Берлина соглашаются и пригласят российский двор согласиться с ними не предпринимать ничего, противоречащего территориальной целостности и поддержанию свободной конституции Польши; не стремиться посадить принца из правящих в них династий на польский трон как путем женитьбы на принцессе-инфанте, так и путем новых выборов; не использовать своего влияния ни в одном из перечисленных случаев, для того чтобы склонить выбор республики в пользу другого принца, кроме как по общему согласию между ними" ³⁰⁸

Высказанная, хотя и в намеренно расплывчатой форме ("поддержание свободной конституции Польши"), поддержка польской конституции 3 мая была расценена в Петербурге как вызов российскому влиянию в Польше. Тем не менее российские дипломаты не переставали поощрять Австрию и Пруссию к практическим действиям в направлении формирования антифранцузской коалиции.

Однако, как показала состоявшаяся в августе встреча Леопольда II с Фридрихом Вильгельмом II, в подходе Австрии и Пруссии к французским делам, относительно которых, казалось бы, были достигнуты принципиальные договоренности, начали обнаруживаться серьезные расхождения. Если Фридрих Вильгельм, с энтузиазмом поддержавший идею о военной акции коалиции европейских держав против Франции, видел в ней, прежде всего, возможность новых территориальных приобретений, то австрийский император не был заинтересован ни в полной реставрации Бурбонов во Франции, ни в разграблении своего старого соперника ³⁰⁹. Вследствие этого, когда к началу августа из европейских столиц стали поступать прохладные ответы на его "падуанские циркуляры", Леопольд начал отрабатывать назад. Воспользовавшись поступившими из Парижа сообщениями о том, что Людовик XVI поддержал новую конституцию Франции, он распространил 12 ноября 1791 года циркулярную ноту, в которой заявил, что в связи с тем, что "король вновь обрел свободу и добровольно согласился со своим новым положением", Европе не осталось ничего другого, как следить за событиями во Франции ³¹⁰.

В этих условиях особое значение приобрели старые маневры Пруссии и Австрии вокруг вопроса о наследственности польского престола. При обсуждении польских дел Леопольд II и Фридрих Вильгельм II договорились совместно побудить саксонского курфюрста Фридриха Августа принять предложенную ему Четырехлетним сеймом польскую корону. В ноябре А. Чарторыйский начал в Дрездене переговоры, от результатов которых, так считали в Варшаве, зависела судьба конституции 3 мая. [257]

Курфюрст, находившийся под давлением, с одной стороны, своей жены и "польской партии" Саксонии, настаивавших на принятии короны, которую носили два его предка, а с другой - опасавшийся осложнения отношений с Россией, обратился за советом в Вену. Однако Кауниц, мечтавший о восстановлении династии Веттинов на польском престоле, не желал высказываться открыто, опасаясь осложнить отношения с Петербургом.

В результате с осени 1791 года заметно снизилась доверительность российско-австрийских контактов. Встревоженный Кауниц писал в Петербург 12 ноября 1791 года: "Еще 23 мая мы сообщили Петербургскому кабинету наши планы, просили дать нам знать об идеях Императрицы. Не раз Вашему Превосходительству было обещано ответить. Медленность исполнения этого обещания ставит нас в вдвойне затруднительное положение: во-первых, потому что из настоящих внутренних и внешних отношений республики могут выйти самые невыгодные результаты, если оба императорских двора не примут сейчас же определенного решения. Во-вторых, так как нашему двору необходимо отвечать дворам Дрезденскому и Берлинскому относительно новой польской конституции, то нам будет очень прискорбно, если мы в этом случае, по незнанию, будем говорить разное с нашей союзницей Россией. У Австрии и России одни виды насчет Польши: обе должны желать, чтобы Пруссия не увеличивалась за счет Польши и чтобы Польша не усиливалась и не стала опасною соседкою, тогда как Пруссия желает слабости Польши с единственной целью распространить свои владения на ее счет" ³¹¹. Разумеется, все эти доводы были направлены на достижение главной для Австрии цели: добиться поддержки Россией польской конституции 3 мая.

Кауниц, однако, и на этот раз не получил никакого ответа из Петербурга. Когда в январе 1792 года Л. Кобенцель на секретной конференции с вице-канцлером и А. И. Остерманом в очередной раз напомнил об имевшемся у него предписании "домогаться о податливости Ея императорского Величества щастливому окончанию начатых Польшею с курфюрстом Саксонским переговоров", то Остерман, не вступая в обсуждение польско-саксонских дел, напомнил ему, что Вена до сих пор не выполнила свое обещание о финансовой поддержке французских принцев крови, находившихся в эмиграции, тогда как Россия, Пруссия и даже Неаполь "доставили им некоторое денежное вспоможение" ³¹².

"Речам императора впредь мало веры дать можно, - так комментировала Екатерина в собственноручной записке от 4 декабря 1791 года ламентации Кауница. - Надобно согласиться, что план Венского двора - настоящий Австрийский, план прирожденного врага Франции. Император с Королем прусским будут владычествовать в Германии. Я боюсь их гораздо больше, чем старинную Францию во всем ее могуществе и новую Францию с ее нелепыми принцами". [258]

В этом документе, адресованном членам коллегии иностранных дел, Екатерина затронула и польский вопрос, отметив: "Все, что противно нашим трактатам с Польшей, противно нашему интересу... Я даю знать господам - членам Иностранной коллегии, что мы можем делать все, что нам угодно в Польше, потому что противоречивые виды дворов Венского и Берлинского противопоставят нам только кипы писчей бумаги, и мы покончим наши дела сами" ³¹³.

Комментарии

229 Рескрипт тайному советнику Штакельбергу в Варшаву от 8 апреля 1790 г. - АВПРИ. Ф. "Сношения России с Польшей" Оп. 73/6. Д. 1270. Л. 2.

230 "Нельзя знать о точности дел через него, - писал Потемкин Безбородко в январе 1790 г., - все ирония да роман. Пошлите его хоть архипослом куда-нибудь, а в Польше нужен русский". - Елисеева О. И. Указ. соч. С. 264.

231 Эту записку Потемкина, как и приложенную к ней записку "О Белоруссии" О. И. Елисеева датирует 9 ноября 1789 г. - См.: Елисеева О. И. Указ. соч. С. 255 - 258.

232 Екатерина II и Г. А. Потемкин. Личная переписка... С. 893.

233 АВПРИ. Ф. "Секретные мнения КИД". Оп. 5/1. Д. 589. Л. 214 - 216.

234 Кондзеля Л. Указ. соч. С. 162.

235 См., в частности, записку Потемкина Екатерине от 30 марта 1790 г. - АВПРИ. Ф. "Секретные мнения КИД". Оп. 5. Д. 585. Л. 104 - 105.

236 В письме Потемкину от 2 декабря 1789 г. Екатерина писала: "Именование Гетманом войск казацких Екатеринославской губернии затруднению не подлежит, и рескрипт о том не должно готовить. Но от подписания меня удерживает только то, чего тебе самому отдаю на разрешение: не возбудит ли употребление сего названия в Польше безвременного внимания сейма и тревоги во вред делу?". - Екатерина II и Г. А. Потемкин. Личная переписка... С. 387.

237 Екатерина II и Г. А. Потемкин. Личная переписка... С. 901.

238 Судя по всему, окончательно убедил Екатерину в этом А. А. Безбородко. - См.: Проект по польским делам 1791 г. - АВПРИ. Ф. "Секретные мнения КИД". Оп. 5/1. Д. 588. Т. 1. Л. 238 - 243об. - См. в Приложениях.

239 Екатерина II и Г. А. Потемкин. Личная переписка... С. 411.

240 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Польшей". Оп. 79/6. Д. 1277. - "Брошюра по делу Переяславского архиепископа".

241 Там же. Д. 1270. - "Рескрипты полномочному послу в Варшаве Штакельбергу". Л. 1 - 1об.

242 Екатерина II и Г. А. Потемкин. Личная переписка... С. 425.

243 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Польшей". Оп. 79/6. Д. 1277.

244 Там же. Ф. "Сношения России с Австрией". Оп. 32/6. Д. 1083. Л. 98 - 99; Перевод с пометой "отвержены" - Л. 103 - 104.

245 "Твой, присланный по сей материи (Пруссии. - П. С.) план, в полной мере я апробую". - Екатерина II и Г. А. Потемкин. Личная переписка... Письмо Екатерины Потемкину от 8 июня 1790 г. С. 417.

246 Собственноручная записка Екатерины II (фр. яз., оригинал). - АВПРИ. Ф. "Сношения России с Австрией". Оп. 32/6. Д. 1084. Л. 20 - 21.

247 Положения, существовавшего до войны.

248 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Австрией". Оп. 32/6. Д. 1085 "Сообщения австрийского полномочного посла гр. Кобенцеля вице-канцлеру Остерману о подробностях переговоров о заключении мира между Австрией и Турцией".

249 "Ее Императорское Величество была полностью информирована королем Венгрии и Богемии обо всем, что происходило на конференциях в Рейшенбахе", - писал Остерман Нессельроде 27 августа 1790 г. - АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 74/6. Д. 102. Л. 8об.

250 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Польшей". Оп. 79/6. Д. 1280. Л. 1 - 4об. (копия).

251 Интересно, что в собственноручном наставлении, которым снабдил Булгакова Потемкин, ему рекомендовалась иная, более активная линия в отношении польской оппозиции и, в первую очередь, К. Б. Браницкого. - См.: Елисеева О. И. Указ. соч. С. 274.

252 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Польшей". Оп. 79/6. Д. 1280. Л. 5 - 9об. (отпуск, правка рукой Екатерины II).

253 Там же. Л. 10 - 11 (копия).

254 Следует отметить, что в определенной мере эта важная беседа была инициирована указаниями Остермана Алопеусу от 28 октября 1790 г., в которых ему предписывалось всячески поддерживать озвученную Герцбергом тему о "естественном характере" русско-прусского союза, поскольку "наши страны не имеют ни малейшего повода ни к соперничеству, ни к территориальным спорам в отношении друг друга". - АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 74/6. Д. 101. Л. 52 - 57.

255 В этот период Пруссия и Англия настаивали на заключении мира между Россией и Пруссией на условиях статус-кво, т. е. возвращения к границам, существовавшим до войны.

256 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 74/6. Д. 372. Л. 158- 160.

257 Там же. Л. 161.

258 Там же.

259 Там же. Л. 181об.

260 Там же. Л. 170об. - 171об. В деле также имеется собственноручная записка Герцберга Алопеусу пожаловать к нему в три часа 4 декабря (н. ст.) 1790 г. и написанный также рукой Герцберга меморандум, в котором со ссылкой на решение Раушенбахского конгресса Пруссия официально предлагает от своего имени и от имени Англии посредничество в мирном урегулировании с Османской империей на основе одобренного конференцией принципа статус-кво. - Там же. Л. 166 - 167.

261 АВПРИ. Ф. "Секретные мнения КИД". Оп. 5/1. Д. 588. Т. II. Л. 207 - 207об.

262 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 74/6. Д. 101. Л. 60 - 63.

263 Екатерина II и Г. А. Потемкин. Личная переписка... С. 430 - 439.

264 Там же. С. 442 - 444.

265 Секретное письмо Екатерины II Е. И. Булгакову. - АВПРИ. Ф. "Сношения России с Польшей". Оп. 79/6. Д. 1289. Л. 1 - 2. - Аналогичные инструкции были отправлены 11 февраля 1791 г. и Алопеусу. - АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 74/6. Д. 103. Л. 1.

266 Приложение к депеше Алопеуса Остерману от 27 августа (7 сентября) 1790 г. - АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 74/6. Д. 372. Л. 77 - 77об.

267 Lord R. Op. cit. Р. 164.

268 Ibid. Р. 173 - 177.

269 Мартенс Ф. Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными государствами. Т. VI. Л. 146.

270 Депеша Кобенцеля от 7 апреля 1791 г. - Цит. по: Lord R. Op. cit. Р. 181 - 182.

271 Ее текст (с купюрами) он опубликовал в приложении Ч своей монографии о втором разделе Польши. - Lord R. Op. cit. Р. 519 - 520.

272 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 74/6. Д. 103. Л. 15об. - 16.

273 Lord R. Op cit Р 180 - 182

274 Lord R, Op. cit. Р. 184 - 191; новые данные о роли Потемкина в предотвращении русско-английского военного столкновения в 1791 г. приведены в статье Елисеевой О. И. "Не все дела пушками делаются". - Российская дипломатия: история и современность. М., 2001. С. 210 - 217.

275 Zamoyski А. Оп. 7. Р. 316.

276 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Австрией". Оп. 32/6. Д. 340. "Выписка из протокола Совета по вопросу избрания наследника польского престола, январь 1791 г. ".

277 "Письмо прусского короля Фридриха Вильгельма II о согласии с австрийским императором против Франции, от 22 октября 1791 г. " (копия). - Там же. Д. 201; "Письма Леопольда Екатерине II о политике Австрии в вопросе создания коалиции против Франции, от 9 сентября 1791 г., 19 декабря 1791 г. " (копия). - Там же. Д. 204; "Письмо Леопольда II к Екатерине II по вопросу сохранения коалиции держав для борьбы с Францией, от 20 февраля 1791 г. ". - Там же. Д. 206; "Письма Франца II к Екатерине II о смерти Леопольда II, о заключении договора между Австрией и Пруссией по вопросу обмена Баварии на Нидерланды, создании коалиции для борьбы с Францией, польском вопросе, возобновлении австро-русского договора, от 1 марта, 13 сентября 1792 г. ". - Там же. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 74/6. Д. 31.

278 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Польшей". Оп. 79/1. - В этом фонде имеются отчеты всех заседаний Четырехлетнего сейма в 1791 г.

279 Monfort Н. de. Lе drame de la Pologne. Paris, 1945. Р. 144.

280 Депеша Герцберга Луккезини от 28 мая 1791 г. - Цит. по: Lord R. Op. cit. Р. 199.

281 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Польшей". Оп. 79/1. Д. 1294. Л. 103 - 118 (печатный экземпляр), Л. 119 - 145 (перевод). - Подробнее о конституции 3 мая см. Zamoyski А. Op. cit. Р. 323 - 343; Lord R. Op. cit. Р. 199- 210.

282 Lord R. Op. cit. Р. 202.

283 Ibid. Р206 - 207

284 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Польшей". Оп. 79/1. Д. 1294. Л. 58 - 80.

285 Донесения Я. И. Булгакова А. И. Остерману с подробным описанием "революции 3 мая" см. в Приложениях.

286 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Польшей". Оп. 79/6. Д. 1289. Л. 3 - 4об. (копия).

287 Кондзеля Л. Указ. соч. С. 163 - 164.

288 Lord R. Op. cit.

289 Русский архив. Кн. II. 1874. Столб. 246 - 258; 281 - 290.

290 Там же. Столб. 247.

291 Там же. Столб. 250.

292 Там же. Столб. 252.

293 Там же. Столб. 253.

294 Там же. Столб. 254.

295 Там же. Столб. 255 - 256.

296 Там же. Столб. 281.

297 Там же. Столб. 282.

298 Там же. Столб. 283.

299 Елисеева О. И. Указ. соч. С. 283.

300 Там же. С. 284.

301 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Польшей". Д. 126. "Письмо польского короля Станислава Августа Екатерине II об изменении польской конституции, от 24 декабря 1791 г. ".

302 Zamoyski A. Op cit P. 326

303 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Польшей". Оп. 79/6. Д. 1297. Л. 71 - 80. "Донесения Булгакова о съезде в Пинске".

304 Соловьев С. М. Указ. соч. С. 423.

305 "В воскресенье, при разборе Московской почты сказали мне: "Je me casse la tete", чтобы подвигнуть Венской и Берлинской Дворы в делах Французских". - Я: "Ils ne sont pas trop actives". Нет, Прусский бы пошел, но останавливается Венский". "Я писала записку к Вице-Канцлеру". Они меня не понимают; Il у а de raison on ne peut pas vil; je veux les engager dans les affaires, pour avoir le coudees franche; у меня много предприятий неоконченных, и надобно, чтобы они были заняты и мне не мешали". - Памятные записки А. В. Храповицкого, статс-секретаря Императрицы Екатерины II. М., 1862. С. 258.

306 Соловьев С. М. Указ. соч. С. 426.

307 Lord R. Op. cit. Р. 215.

308 Ibid. Р. 212 - 213.

309 Ibid. Р. 218.

310 Ibid. Р. 218 - 219.

311 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Австрией". Оп. 32/6. Д. 1001. Л. 3- 6об.

312 "Секретная конференциальная записка". - АВПРИ. Ф. "Сношения России с Австрией". Оп. 32/6. Д. 347. Л. 1 - 2об.

313 Цит. по: Соловьев С. М. Указ. соч. С. 430 - 431.