III

МИССИЯ М. М. АЛОПЕУСА В БЕРЛИНЕ В 1788 - 1795 ГОДАХ

1

Генезис формирования позиции России в отношении второго и третьего разделов Польши трудно понять без внимательного анализа деятельности в Берлине в 1788 - 1795 годах российского дипломата Максима Максимовича Алопеуса. Важность его миссии в Берлине, носившей до 1791 года неофициальный характер ¹⁴³, была предопределена тем, что М. М. Алопеус выступал в качестве личного представителя Екатерины II, обеспечивая фактически прямой канал связи Императрицы с прусским королем Фридрихом Вильгельмом II. Его контакты с королем и первым прусским министром Герцбергом, а затем с фаворитом короля полковником Бишофсвердером не только позволяют глубже представить себе расстановку сил при петербургском дворе в польском вопросе. Из них, по существу, выросли русско-прусские договоренности по второму разделу Польши.

Характер миссии Алопеуса и достоверность его донесений вновь стали в последнее время предметом полемики, в ходе которой, [217] однако, основным объектом внимания являются оценки внешней политики Пруссии того времени ¹⁴⁴. Эти дискуссии базировались, однако, на первой части дипломатической переписки Алопеуса, опубликованной во Львове в 1902 году ¹⁴⁵. С учетом этого трудно не согласиться с мнением Л. Кондзели, отметившего, что, "лишь дополнив донесения посла России другими не опубликованными до сих пор документами российского правительства, мы сможем окончательно разрешить загадки Алопеуса, а также определить кратковременные изменения в политике России по отношению к Пруссии и польскому вопросу на протяжении 1789 - 1793 годов" ¹⁴⁶.

Наиболее ранние из хранящихся в АВПРИ документов о миссии Алопеуса относятся к лету 1788 года, что позволяет соответствующим образом скорректировать устоявшиеся представления о ее хронологических рамках ¹⁴⁷. Ко времени начала его миссии в Берлине М. М. Алопеусу было 40 лет. Он происходил "из шведского дворянства" (сын лютеранского пастора). Родился в Выборге, изучал богословие в Абосском и Геттингенском университетах. В 1769 году поступил на службу в Коллегию иностранных дел в Петербурге актуарием. Н. И. Панин, отличавший его, сделал Алопеуса правителем своей канцелярии. В 1785 году, через два года после смерти Панина, Алопеус был назначен полномочным министром в Эйтин ¹⁴⁸. Следует отметить, что служба при дворе епископа Любекского, которому в 1773 году были переданы наследственные голштинские владения Павла Петровича, обменянные впоследствии на Ольденбург и Дельменгорст, была связана и с обеспечением родственных связей Екатерины и ее сына. По некоторым сведениям, Алопеус служил в Эйтине посредником в тайной переписке Павла Петровича с прусскими королями Фридрихом II и Фридрихом Вильгельмом II ¹⁴⁹

Фридриху Вильгельму Алопеус был представлен еще в ходе его посещения Петербурга в 1780 году, с Герцбергом и Бишофсвердером сблизился, часто бывая по делам службы в Берлине ¹⁵⁰. Решение о направлении Алопеуса в Берлин со специальной миссией, целью которой было в ходе прямого контакта с Фридрихом Вильгельмом постараться снять негативные настроения, образовавшиеся в русско-прусских отношениях после отказа Екатерины осенью 1787 года продлить союзный трактат с Пруссией, было принято Императрицей в первой половине июня 1788 года, то есть в тот момент, когда в Петербург начали поступать первые сведения о противодействии Берлина заключению союзного договора России с Польшей. Указ об отзыве российского посланника в Берлине С. П. Румянцева, деятельностью которого были недовольны и в Петербурге, был предрешен. Его преемник В. Нессельроде, служивший дипломатическим представителем России в Португалии, прибыл в Берлин только в сентябре 1788 года. [218]

Миссии Алопеуса с самого начала был придан строго секретный характер. Инструктировал его лично вице-канцлер И. А. Остерман, которому он и направлял отчеты о своих беседах с королем и прусскими министрами.

24 июня 1788 года Алопеус прибыл из Петербурга в Кенигсберг, а в начале июля был уже в Берлине. Беседа российского дипломата с Фридрихом Вильгельмом, о которой он доложил в своей депеше из Эйтина от 15 (26) июля 1788 года ¹⁵¹, была устроена Герцбергом, встретившим Алопеуса подчеркнуто любезно. Той же любезностью отличалась и беседа Алопеуса с королем, принявшим его в своем дворце в Шарлоттенбурге. В ответ на сделанные Алопеусом заверения в дружеских чувствах российской Императрицы к прусскому королю Фридрих Вильгельм сказал, что он дал "убедительные доказательства своего стремления развивать их, хотя, к сожалению, и не встретил в этом взаимности". Алопеус не без колкости заметил, что "нужна непредвзятость для того, чтобы понять принципы, которыми руководствуется императрица".

Затем король, поставив условием, чтобы все сказанное "осталось между ним, Герцбергом и Алопеусом", сказал, что он "никогда не мог понять, почему его предложение о возобновлении древнего и столь прочного союза было отклонено и к тому же этот отказ сопровождался столь странными обстоятельствами" ¹⁵². Алопеус, руководствуясь инструкциями Остермана, сказал, что "весьма существенные интересы России придают особую цену дружбе Императора (австрийского императора Иосифа II. - П. С.); этот основополагающий государственный интерес стал в настоящее время тем более важным, что этот государь направил все свои силы против державы, напавшей на Россию самым грубым и неожиданным образом". Учитывая живое участие австрийского императора в российских делах, императрица сочла невозможным возбуждать вопрос, "который мог бы породить некоторые сомнения в уме ее союзника". Любые другие расчеты, особенно "связанные с тем, чтобы поощрять проекты увеличения австрийского дома в Германии, никогда не обсуждались; императрица, устанавливая связи с Австрией, скорее вынашивала план восстановления союзной системы между Россией, австрийским императором и Пруссией, выгоды которого, в том числе и для положения Германии, очевидны".

Это заявление Алопеуса представляется важным, поскольку не вписывается в устоявшееся в исторической литературе представление об изначально предвзятом отношении Екатерины к Пруссии и политике Фридриха Вильгельма II. С учетом высокой оценки, которую Екатерина дала впоследствии беседе, проведенной с Алопеусом, можно считать, что он строго следовал данным ему в Петербурге инструкциям. В таком случае правомерен, на наш взгляд, вывод о том, что, заключая союз с Иосифом II, Екатерина имела в виду [219] придать ему со временем тройственный формат, преодолев взаимное недоверие Вены и Берлина. В этой связи возникает, кстати, и параллель с линией на "гармонизацию" отношений России с двумя германскими государствами, которой российская императрица придерживалась накануне первого раздела Польши.

К подобному заключению подводят и слова Алопеуса, сказанные на этот раз с прямой ссылкой на императрицу, о том, что "она преисполнена решимости строго соблюдать обязательства, которые взяла на себя в соответствии с Тешенским миром, если Ваше Величество окажет ей доверие, избавит от ложных представлений и предоставит совместно с ее союзником разобраться с Портой". Разъяснения произвели, по словам Алопеуса, успокаивающее действие на короля. Он сказал: "Я всегда был склонен смотреть на ваш тесный союз с Императором в контексте ваших отношений с турками. Однако естественно и то, что покойный король был обеспокоен подобным событием, которое могло потрясти прочный союз, столь долго существовавший между нашими двумя монархиями к их обоюдной выгоде. Он смотрел на него как на самое ценное наследство, которое он оставлял своему преемнику. Вследствие этого я всегда убеждал себя в том, что столь естественная дружба, которая существовала между Императрицей и мной, когда-нибудь снова возродится в том виде, в каком она существовала прежде". Фридрих Вильгельм просил Алопеуса убедить императрицу в неосновательности слухов о том, что прусские посланники в Константинополе и Стокгольме настраивали турок и шведов против России ¹⁵³.

Далее король, обрушившись с упреками на посланника С. П. Румянцева, заявлявшего, по его словам, что Россия никогда не возобновит своего союза с Пруссией, попросил отозвать его в Петербург. Алопеус, по всей видимости, готовый к такому повороту разговора, обусловил это отзывом из Петербурга прусского посланника барона Келлера. "Мне достаточно знать, что он сделался неприятным Императрице, для того чтобы отозвать его", - ответил Фридрих Вильгельм.

В заключение Алопеус по своей инициативе поднял вопрос о Данциге, который, как можно было понять, считался в тот момент в Петербурге одним из важнейших в комплексе русско-прусских отношений. Смягчение прусской политики в отношении Данцига, заметил русский дипломат, стало бы "достаточным доказательством того, что в Берлине не побуждают этот город сменить хозяина". "Даже если бы это и хотели сделать, - ответил король, - это было бы затруднительно, поскольку для этого необходимо согласие всех сословий, между тем как к этому склонно только одно из них". "Договоры, подписанные относительно Данцига, - отвечал Алопеус,- никоим образом не позволяют изменить нынешнее состояние вещей в этом городе". На это Фридрих Вильгельм отреагировал заверением [220] твердо соблюдать свои международные и двусторонние обязательства в отношении Данцига.

Уже прощаясь, Алопеус "обронил, - как он пишет, - несколько слов относительно беспокойства, распространяющегося в Польше". В ответ король рассмеялся, заверив его, что "ему никогда не приходила в голову мысль сеять волнения среди поляков, несмотря на вызывающее поведение Потоцкого и его сограждан". Для дальнейших объяснений по вопросу о Данциге король адресовал Алопеуса к Герцбергу.

Герцберг, с которым Алопеус дважды встречался до своего отъезда из Берлина, сказал ему, что король был очень доволен состоявшейся беседой ¹⁵⁴. В отношении Данцига, однако, Герцберг высказывался гораздо более осторожно, чем король, заметив, что Пруссия "не может позволить себе ради жителей Данцига пожертвовать интересами подданных прусского короля". Он попытался представить проблему Данцига как чисто финансовую, заметив, что понижение таможенных пошлин негативно сказалось бы на прусском бюджете. Тем не менее он обещал Алопеусу направить от имени короля указания прусскому резиденту в Данциге "заявить горячим головам в этом городе, что они не должны не только рассчитывать, но даже думать о том, чтобы сменить хозяина".

Завершая беседу, Герцберг, подчеркнув доверительность этой информации, сообщил Алопеусу, что король собирается сменить в Петербурге Келлера маркизом Луккезини. Алопеус, оговорившись, что не знает Луккезини лично, тем не менее написал Остерману, что маркиз, сыгравший вскоре столь однозначную роль в Варшаве, пользуется высокой репутацией в Берлине как политик и литератор, входит в ближайшее окружение Фридриха II и нынешнего короля.

Сразу же после возвращения в Эйтин Алопеус направил личное письмо Герцбергу (очевидно, для того, чтобы письменно зафиксировать антишведские высказывания прусского министра) ¹⁵⁵. В ответном письме Герцберг вполне удовлетворил ожидания Алопеуса, употребив фразу о том, что "Густав III наконец-то решился сбросить маску" ¹⁵⁶.

Давая характеристику Герцбергу, Алопеус писал, что прусский министр - "человек системы", очень эгоистичный, характера живого и нетерпеливого, но вместе с тем честного и прямого. Страсть Герцберга к "систематическому пониманию событий сделала идею равновесия держав в Европе его идеей фикс". Он внушил королю представление о том, что Пруссия призвана стать миротворцем Европы ¹⁵⁷

В той же депеше от 20 (31) декабря 1788 года Алопеус предложил направить с тайным поручением к герцогу Брауншвейгскому как к ближайшему союзнику Пруссии барона А. Ф. Ассебурга, [221] находившегося с 1773 года на дипломатической службе России. При этом он ссылался, что земли Ассебурга находились рядом с Брауншвейгом или в самом Брауншвейге и его поездка не могла вызвать подозрений. Приписка, сделанная на полях депеши рукой Екатерины: "Направьте к нему Ассебурга и опишите ему в деталях, как прусский король разрушает в Польше здание, которое его покойный дядя помогал возвести, и как он вмешивается в несправедливую войну Швеции, вызывая недовольство в отношении себя со стороны России, которая оказала услугу покойному прусскому королю, и каким образом безобразия, которые он творит в Польше и Дании, не могут рассматриваться нами как свидетельства его дружбы" ¹⁵⁸. Эти несколько строк показывают, на наш взгляд, истинное отношение Екатерины к политике Пруссии в отношении Речи Посполитой.

2

Судя по всему, первоначально Екатерина не имела в виду придавать миссии Алопеуса постоянный характер. Осенью 1788 года в Берлин выехал новый российский посланник В. Нессельроде, служивший до этого на той же должности в Лиссабоне (решение о смене дипломатического представителя в Пруссии было принято Екатериной в июне, еще до просьбы об отзыве С. П. Румянцева, переданной Фридрихом Вильгельмом через Алопеуса).

13 октября 1788 года она направила Нессельроде собственноручные инструкции, в которых изложила свои взгляды на отношения с Пруссией. "Вы знаете, что мои мысли и желания вполне миролюбивы, - писала императрица. - Это, насколько я понимаю, вполне отвечает истинным намерениям прусского короля, несмотря на внешне противоположные проявления его политики или того, что о ней публикуют. Я хотела бы вновь подтвердить, что вполне разделяю заверения, которые он мне неоднократно давал относительно готовности поддерживать со мной полную гармонию и дружбу. Подобные чувства вполне отвечают моим, и я всегда с болью воспринимала все, что этому вредило. Вот принципы, на которых я поручаю Вам разговаривать с королем" ¹⁵⁹.

Остановившись далее на причинах войн России с Турцией и Швецией, Екатерина заметила, что "первую из этих агрессий приписывают, по крайней мере, частично проискам посланника Пруссии в Константинополе, однако король заверил меня, что он действовал против его инструкций". Поручив Нессельроде передать королю, что она "пытается заставить себя не верить слухам, распространенным по всей Европе, что войны с Турцией и Швецией явились результатом подстрекательств Пруссии" ¹⁶⁰, Екатерина просила его обратить внимание Фридриха Вильгельма на то, что шведский король продолжал публично заявлять о поддержке его политики Берлином. [222]

Весьма критически высказалась Екатерина и о деятельности прусской дипломатии в Польше. Затронув вопрос о позиции Пруссии в отношении русско-польского союза, Екатерина подчеркнула, что "он не имел другой цели, кроме как остудить возбужденные умы поляков и воспрепятствовать им вновь впасть в беспокойство, вредное для дела мира". Свое решение отказаться от заключения договора с Польшей императрица мотивировала стремлением "развивать дружбу с королем Пруссии".

Заслуживает внимания и вывод, к которому императрица приходит в заключение своих инструкций Нессельроде: "Приходится думать, что, поскольку дело зашло так далеко, что берлинский двор выработал собственный план, вследствие которого он и действует. Я думаю, что будет весьма трудно заставить его отказаться от этого плана, однако, если вы видите путь, который позволил бы избежать дальнейших несчастий, вы окажете этим большую услугу человечеству".

Нессельроде, однако, не оправдал ожиданий, которые связывала Екатерина с его появлением в Берлине, "гармония и дружба" не складывались. Разочарование Екатерины уже первыми шагами своего представителя в Берлине в полной мере отражает ее письмо Нессельроде от 15 декабря 1788 года ¹⁶¹. Сославшись на беседу Нессельроде с Герцбергом, императрица в жесткой форме сделала ему выговор за фактически дословное изложение данных ему для устной беседы инструкций в форме дипломатической ноты. На будущее она категорически запретила Нессельроде этот способ общения с прусскими представителями, отметив, что "берлинский двор имеет весьма дурную репутацию вследствие того, что публикует каждый клочок бумаги, попадающий к нему в руки, для того чтобы продемонстрировать всему миру тот важный тон, те грубости, которые он позволяет себе со мной".

Комментируя слова Герцберга о том, что "король еще не принял окончательного решения относительно своего образа действий, во всяком случае, во всем, что касается того, что могло бы привести к разрыву между ним и Россией", Екатерина ответила, что у нее сложилось как раз обратное впечатление. "Не поддавайтесь мнимой откровенности и прямоте, с которой с вами говорит Герцберг: действия его двора самым несомненным образом выдают его двоедушие. Когда этот министр заверяет нас от имени короля, что тот еще не определился в отношении своего образа действий, которые могут привести к разрыву отношений между ним и мной, - это не более чем сотрясение воздуха. Одно требование вывести русские войска из Польши по первому требованию двух прусских представителей в Варшаве показывает их отношение ко мне, относительно которого, впрочем, их демарши не оставили никаких сомнений". [223]

Заметно категоричнее высказалась императрица и относительно мотивации Герцбергом действий Пруссии в отношении русско-австрийского союза, подчеркнув, что не может верить аргументам, призванным оправдать их "опасениями Пруссии оказаться в изоляции как на Севере, так и в Польше". В подтверждение Екатерина сослалась на то, что Герцберг не выполнил своего обещания ни относительно того, что польский сейм "спокойно закончит все к 15 декабря", ни относительно назначения Луккезини в Петербург, где "потребуется не более четырех месяцев переговоров для того, чтобы снять все трудности, проявившиеся между двумя дворами".

Подчеркнув, что "единственной целью, которую она ставила перед заключением союза с Польшей", было "побудить эту беспокойную, легкомысленную нацию задуматься о собственной обороне перед лицом общего врага Христианства, относительно которого ни один из его соседей не может быть спокоен", Екатерина в подчеркнуто резких выражениях осудила действия Пруссии в этой связи, охарактеризовав их как "сеть интриг" и подчеркнув, что "они сами выдумали химеры, против которых борются".

Предписывая Нессельроде строить свои дальнейшие беседы с Герцбергом в соответствии с высказанными ею замечаниями, Екатерина особо подчеркнула, что, поскольку "все неблаговидные поступки прусского короля по отношению к нам пытаются объяснить мерами необходимой безопасности, я должна заявить, что я сама и прусский король прекрасно знаем, что Пруссии было нечего опасаться с моей стороны; таким образом, все эти разговоры представляются мне совершенно безосновательными".

Однако, как показывает анализ дипломатической переписки Нессельроде с Петербургом, выполнение столь сложных и деликатных задач было ему явно не по плечу. Его депеши Остерману педантичны, полны мелких новостей. Достаточно сказать, что основным источником информации для него был испанский посол в Берлине ¹⁶².

В связи с этим в начале июня 1789 года Алопеус вновь появляется в Берлине. Главной его задачей на этот раз было выявление истинных намерений Пруссии в отношении Русско-шведской войны. Через свои берлинские источники Алопеус обнаружил два частных прусских банка, через которые осуществлялись финансовые переводы в Швецию ¹⁶³. Интересно, что, сообщая об этом в Петербург, Алопеус не преминул заметить, что "граф Нессельроде, с которым я об этом говорил, твердо заверял меня, что в финансовой помощи Швеции было отказано" ¹⁶⁴.

В беседе с Алопеусом 12 (23) июня Фридрих Вильгельм II сказал: "Мои чувства относительно шведского короля не меняются. Уверяю Вас, что этот государь никоим образом не консультировался со мной относительно своих действий" ¹⁶⁵. Это дало основания Алопеусу сделать в своем докладе Остерману вывод о том, что шведские [224] дела "развернулись неожиданным образом, который в Берлине не предвидели в ходе его посещения Пруссии" ¹⁶⁶.

Вновь, как и в 1788 году, король выделил две болевые точки русско-прусских отношений: он напомнил, что с марта 1788 года не получил ответа на свое предложение возобновить союзный договор с Россией, выразил сожаление, что такая же судьба постигла и предложение о прусско-английском посредничестве в деле примирения России и Швеции.

"Упоминание, которое король сделал относительно Польши, дало мне прекрасную возможность представить в истинном свете все, что имело отношение к переговорам о проекте договора между Россией и этим королевством... Король не спорил, что цель этого договора относительно Пруссии, скорее всего, была совершенно невинной. Он добавил даже: "Так же я смотрю на ваши обязательства в отношении Императора" ¹⁶⁷.

Совершенно иной характер имела беседа Алопеуса с Герцбергом, который "с симпатией говорил о Густаве III" Причину такого поворота в позиции прусского министра Алопеус увидел в том, что "берлинский двор действует в самом совершенном согласии с лондонским. Это оттуда поступает порох, который взрывается в Берлине" ¹⁶⁸.

Как можно судить по первому отчету Алопеуса Остерману от 7 (18) июля 1789 года, вице-канцлер рекомендовал ему на этот раз искать выход на короля через Бишофсвердера, а не через Герцберга ¹⁷⁰. Однако Бишофсвердер уклонился от встречи с Алопеусом, рекомендовав ему иметь дело по политическим вопросам только с Герцбергом ¹⁷¹. С большим трудом Алопеусу удалось наладить личную переписку с Бишофсвердером, причем тот умолял российского представителя "сохранить ее в непроницаемой тайне" ¹⁷².

Результатом этой переписки стало достижение договоренности об установлении тайного канала прямой связи между Фридрихом Вильгельмом II и Екатериной через Бишофсвердера - Алопеуса- Остермана. Характерно, что прусский король просил Алопеуса направлять его сообщения, предназначавшиеся для Императрицы, только через Остермана. Ясно, что, действуя таким образом, король имел в виду не только сложную расстановку сил при собственном дворе, где не ладили два министра, отвечавшие за внешнюю политику, - Герцберг и Финкенштейн, - но и, возможно, проавстрийские симпатии Безбородко ¹⁷³.

3

В ходе очередного пребывания Алопеуса в Петербурге во второй половине августа - первой половине сентября 1789 года его миссия в Берлине была институциализирована. Вице-канцлером были [225] подготовлены четыре инструктивных письма ¹⁷⁴, в первом из которых Алопеусу предписывалось срочно вернуться в Берлин, чтобы "развить успех, которого он добился". При этом Остерман отмечал, что Екатерина, ознакомившись с результатами июльской поездки Алопеуса, сочла, что "они были достаточно эффективны для того, чтобы рассеять, по крайней мере, частично, облака, которые затемняли разум прусского монарха и внушали ему сомнения относительно правоты и невинности демаршей, которые она предпринимала в течение некоторого времени" ¹⁷⁵. В качестве главной цели дальнейшей работы Алопеуса в Берлине Остерман назвал достижение договоренности о том, чтобы "избегать раз и навсегда недоразумений, которые могли бы нарушить установление такого порядка вещей, который представляется соответствующим пожеланиям обеих сторон" ¹⁷⁶.

Отметив, что "источником всех опасений Пруссии явился союз между Россией и Австрией" ¹⁷⁷, Остерман как бы приоткрыл дверь в отношении возможного изменения российской позиции по вопросу о возобновлении союзного договора с Пруссией, подчеркнув, что предложения Фридриха Вильгельма на этот счет были "отклонены, но не категорически отвергнуты" ¹⁷⁸. В качестве временного ориентира возобновления русско-прусского договора Остерман назвал окончание войны с Турцией ¹⁷⁹.

Второе письмо Остермана посвящено шведским делам. Новым моментом в нем являлось предписание обсудить с Фридрихом Вильгельмом идею о том, чтобы "передать королевские функции в руки нации, связи с которой он порвал против его воли; это не может ни в коей мере противоречить интересам прусской монархии" ¹⁸⁰. При этом имелось в виду, очевидно, восстановление ситуации, существовавшей до августовского 1772 года госпереворота в Швеции.

В третьем письме Остерман, подчеркнув повысившуюся важность миссии Алопеуса, поручил ему прочитать основное содержание своего первого письма королю в присутствии Герцберга, а второго (по шведским делам) - только лично королю ¹⁸¹.

Судя по инструкциям Остермана, не потеряла важность и задача, которая ставилась перед июньской поездкой Алопеуса. "Информация, которую мы получаем из Берлина, Лондона и Копенгагена,- писал Остерман, - различается между собой и не позволяет нам сформировать определенную линию относительно того, какой из двух дворов, лондонский или берлинский, более старается вызвать затруднения в том, что касается нашей войны со Швецией" ¹⁸². При этом Алопеусу предписывалось соблюдать сугубую осторожность ¹⁸³ в контакте с прусскими представителями, поскольку те заявления, которые были даны ему в Берлине, "не были подтверждены потом реальными делами" ¹⁸⁴. Ориентируя Алопеуса, Остерман особо подчеркнул "неудобность для России в возобновлении союзного договора с Пруссией в настоящее время" ¹⁸⁵. [226]

В четвертом письме Остерман рекомендовал Алопеусу говорить в Берлине, поясняя цели своего приезда, что он "едет в Ахен и другие места Европы" для поправки здоровья ¹⁸⁶.

В дополнение (а возможно, взамен) к инструктивным письмам Остермана ¹⁸⁷ Екатерина после устного доклада Алопеуса распорядилась подготовить проект инструкций ему от ее имени ¹⁸⁸. Еще раз подчеркнув секретный характер миссии Алопеуса, Екатерина определила статус Алопеуса как "простого путешественника", разрешив ему в зависимости от обстоятельств оставаться в Берлине или избрать в качестве постоянной резиденции Дрезден либо же любой из германских городов.

Отметив, что целью его настоящей миссии является "предельно ясно представить прусскому королю полное соответствие намерений Императрицы с его планами во всем, что касается русско-прусского сближения и отношений доверия с этим государем" ¹⁸⁹, Екатерина четко сформулировала вопросы, которые Алопеусу поручалось обсудить в Берлине: "союз с венским двором; отказ или, скорее, перенос по времени возобновления союза, который существовал с берлинским двором; проект союза с Польшей; и наконец затруднения, которые мы испытываем относительно принятия посредничества короля Пруссии и восстановления мира с Османской Портой и королем Швеции" ¹⁹⁰.

Детальное изложение Екатериной своей позиции по каждому из этих четырех пунктов развивает положения, высказанные Остерманом ¹⁹¹, а также указания, дававшиеся Алопеусу в 1788 году. Их анализ показывает, что осенью 1789 года Екатерина еще питала иллюзию объясниться с Фридрихом Вильгельмом, вернувшись к налаженной после первого раздела Польши схеме "гармоничного взаимодействия" с обоими германскими государствами. Подчеркивая, что при обсуждении этих вопросов Алопеусу следовало "избегать всего, что было бы похоже на жалобы, упреки или обвинения" ¹⁹², Екатерина стремилась, очевидно, апеллировать лично к Фридриху Вильгельму, неоднократно прямо упоминая, что она хотела бы восстановить тот уровень доверия с прусским монархом, который существовал при жизни Фридриха П. Если же принять во внимание, что вопрос о Данциге и Торне, единственный по-настоящему интересовавший прусского короля, неизменно выводился из круга вопросов, которые предлагалось обсуждать Алопеусу, трудно не увидеть в этом скрытого намека на договоренности, которые существовали по этому вопросу между Екатериной и Фридрихом, как известно, жестко пресекавшим при жизни все попытки Герцберга "реанимировать" данцигский вопрос.

К подобному выводу подводит также данный Алопеусу перед его отъездом "Проект наказа", в конспективной форме излагавший позицию России по польским делам. "О Данциге и Торне надлежит [227] всемерно удаляться входить в разъяснение, - говорилось в нем, - но в случае сильного настояния берлинского двора узнать нашу мысль, надобно дать ему чувствовать всю важность и нежность сего пункта. Постановления о сих местах не нами одними зделаны, но обще с венским двором. Приобретение таковое со стороны короля Прусского убедит и других, кои тягости особые несут, соразмерить тому и свои притязания" ¹⁹³.

В конце этого документа есть помета: "С сей записки даны господину Алопеусу копии, списанные его рукой 14 сентября 1789 года" ¹⁹⁴. За ней следует такой пассаж: "Отторжение Галиции от Австрийской Монархии дело еще невозможное, не требующее никаких доводов к опровержению известного плана (очевидно, имеется в виду "план Герцберга". - П. С.). Должно надеяться, что король Прусский сам утвердится в невозможности того плана: что же принадлежит до Молдавии и Валахии, их жребий теперь решать не время, а настанет оное тогда, когда мы можем ближе с берлинским двором изъясниться" ¹⁹⁵.

В совокупности наставления, данные Алопеусу по польским делам, вряд ли могут трактоваться иначе, как попытка Петербурга отвести "план Герцберга". Нетрудно представить, что набор подобных аргументов не мог способствовать нормализации российско-прусских отношений. К тому же, как заметил Финкенштейн в первой после его возвращения в Берлин беседе с Алопеусом (28 октября (8 ноября) 1789 г.), во время его отсутствия многое изменилось- несколько искусственный интерес, который демонстрировали в Берлине к вопросу "сохранения Швеции", сменился нескрываемой обеспокоенностью успехами России и Австрии в войне с Турцией.

"Кто поручится за умеренность Императора после взятия Белграда и как соизмерить его интересы с интересами Пруссии?" ¹⁹⁶- таков был первый вопрос, с которым обратился король к Алопеусу. В ответ Алопеус, как и было предписано ему Остерманом, изложил свои инструкции по шведским делам. На это король, опершись на подоконник, ответил: "Послушайте, шведский король мне безразличен. Я уже говорил Вам прошлым летом с полной откровенностью и справедливостью и еще раз повторяю это сегодня. Он непорядочно вел себя по отношению к Императрице, и она имеет все основания потребовать удовлетворения. Что касается меня, то хотя я и не хотел бы вмешиваться в это дело, должен сказать, что все же это король и не нужно унижать его слишком сильно. Я согласен всем сердцем, что Ее Императорскому Величеству необходима компенсация, но я не могу действовать один в этом деле. Мне нужно согласовать позицию с моим союзником королем Англии" ¹⁹⁷.

Алопеус, несмотря на свой статус "простого путешественника", нашел возможным отправиться к английскому послу в Берлине Эварту. Тот, однако, с самого начала подчеркнул, что беседует с [228]< Алопеусом в качестве частного лица. По шведским делам посол не сообщил Алопеусу ничего утешительного, заметив, что в Лондоне обеспокоены намерениями России в отношении территориальной целостности Швеции ¹⁹⁸

В довершение всего 29 октября Бишофсвердер сообщил Алопеусу о пожелании короля возобновить прямую переписку с Екатериной. Алопеус оказался в двусмысленном положении: при желании этот ход с прусской стороны можно было истолковать как отказ от поддержания контактов по каналу Бишофсвердер - Алопеус- Остерман, который, судя по всему, вполне устраивал Екатерину ¹⁹⁹.

С учетом этого понятно определенное недоверие, которое высказывается рядом исследователей в отношении достоверности сведений, сообщаемых в дальнейших депешах Алопеуса из Берлина. В частности, резюмируя свои беседы с королем, Алопеус в отчете Безбородко, датированном 29 октября (9 ноября) 1789 года, писал: "Кажется, что он (король. - П. С.) не очень привязан к идеям господина Герцберга, в особенности в том, что касается восстановления Галиции, и он прекрасно ощущает, что в польские дела он оказался втянут далее справедливых границ тем непредсказуемым и громокипящим итальянцем, который вкладывает в дела всю живость новичка" ²⁰⁰. Содержащаяся в том же отчете оценка мотивов поведения Фридриха Вильгельма, "союз которого с Георгом III так связал ему руки, что один он действовать не может" ²⁰¹, также выглядит натяжкой.

4

К началу 1790 года антироссийский характер политики Пруссии в Польше стал настолько очевидным, что в депеше Остерману от 5 (16) января 1790 года Алопеус признался: "Я в отчаянии от оборота, который принимают мои переговоры. Выше человеческих сил оторвать этот двор от избранной им системы" ²⁰². Признав, что король "продолжает уклоняться от встреч" с ним, Алопеус предупреждал: "Момент кризиса приближается, и необходимо взвесить его последствия" ²⁰³.

После того как 10 декабря 1789 года Фридрих Вильгельм распорядился начать переговоры с Польшей о заключении союзного договора, польский вопрос занял центральное место в беседах Алопеуса с Бишофсвердером. В ответ на заявление Алопеуса, что Пруссия позволяет себе в Польше то, против чего она протестовала в отношении России, Бишофсвердер сказал, что "русско-польский союз вел к войне, а польско-прусский ведет к миру" ²⁰⁴. Развивая этот вполне демагогический тезис, прусский представитель отмечал, что "если русско-польский союзный договор изменил бы баланс сил в Европе, сделав его три к одному не в пользу Пруссии, то [229] прусско-польский союз восстанавливает экилибр" ²⁰⁵, сделав счет два-два. Одновременно Бишофсвердер заверял Алопеуса в том, что Пруссия не имеет никакого отношения к "беспорядкам в Польше" и не намерена оказывать помощь мятежникам, а слухи о том, что такая помощь могла быть оказана, распространялись самими поляками ²⁰⁶. Относительно Данцига и Торна Бишофсвердер утверждал, что поляки якобы сами предложили эти два города Пруссии при условии, что таможенные пошлины на Висле будут снижены в четыре раза. Обсуждавшийся в Варшаве договор с Польшей он называл "оборонительным и коммерческим".

Как известно, Станислав Август действительно, пытаясь осложнить переговоры, обусловил подписание союзного договора с Пруссией заключением и коммерческого трактата, призванного упорядочить экспортную торговлю Польши по Висле и Одеру. Однако, как показали дальнейшие события, о добровольной уступке поляками Данцига и Торна речи идти не могло.

Подобные передергивания отражали общую метаморфозу, которая произошла с Бишофсвердером к январю 1790 года ²⁰⁷. Он вдруг заговорил языком Герцберга. Постоянно возвращаясь к тезису о том, что "России не следует воевать за интересы Австрии" ²⁰⁸, Бишофсвердер заявлял: "Император является естественным врагом Пруссии. Она (Екатерина II. - П. С.) должна положить конец его планам об увеличении своей территории в восточном направлении" ²⁰⁹. При этом Алопеусу давалось понять, что в случае, если Россия будет готова заключить сепаратный мир с турками, то Пруссия пойдет на то, чтобы "пожертвовать интересами Швеции" ²¹⁰.

Любопытно в этой связи, что отказ Фридриха Вильгельма лично принять Алопеуса Бишофсвердер объяснял "удивлением", которые вызвали в Берлине сообщения из Константинополя о том, что Россия поручила посредничество в установлении своего мира с Турцией испанскому послу, якобы согласившись отказаться от всех завоеваний, сделанных ею в ходе войны с Турцией, включая сдачу Очакова. В депеше Остерману от 22 января (1 февраля) 1790 года Алопеус писал: "Здесь увидели удивительную разницу между условиями, предложенными графом Нессельроде, и теми, которые посол Испании господин Булиньи изложил в Константинополе (здесь говорят, что имеют даже протокол этой беседы)" ²¹¹.

В результате этого неприятного инцидента, связанного, по-видимому, со стойкими симпатиями Нессельроде к Испании, с начала 1790 года Алопеус принялся действовать как бы в качестве второго российского посланника в Берлине. Он внимательно следил за действиями Нессельроде, дублируя его поручения, нередко сообщая реакцию прусской стороны на демарши посланника. В его депешах в Петербург появляются новые темы, включая анализ внутренней ситуации в Пруссии, расширяется круг его официальных контактов. [230]

Объектом особого внимания Алопеуса стал английский посол в Берлине Эварт ²¹². "Господин Эварт, - сообщал он Остерману в начале января, - располагает неограниченным влиянием в прусском министерстве благодаря превосходству своего гения, имея голову, бесконечно лучше организованную, чем голова господина Герцберга" ²¹³. И далее: "Он видит вещи довольно хорошо и в крупном масштабе, но он смотрит на них по-английски, и несмотря на то что говорит, что лишен недостатков своей страны, это не так. При всем этом он живой и увлеченный человек. Он затаил ревность по отношению ко мне и проходит мимо меня, не подавая руки и молча. Бишофсвердер, несмотря на свой напор, опасается его") ²¹⁴.

Не менее внимательно наблюдал Алопеус и за действиями прусского посланника в Варшаве маркиза Луккезини. Бишофсвердер вынужден был показать ему письмо "итальянца" в подтверждение, что тот получил разрешение приехать на короткое время в Берлин в январе 1790 года по собственному желанию, а не из каких-то политических видов ²¹⁵.

К концу января высказывания Бишофсвердера, которого Алопеус продолжал характеризовать как принципиального сторонника русско-прусского союза ²¹⁶, приобрели характер шантажа. Со ссылкой на него Алопеус сообщал о военных приготовлениях Пруссии в Силезии, которые "разворачиваются со всей активностью. Офицеры получили приказ быть готовыми к тому, чтобы в любой момент выступить в поход. Беру на себя смелость предположить, что речь ни в коем случае не идет о наступательных планах в отношении нас, тем более что в этом меня самым позитивным образом уверял и Бишофсвердер, и другие. Однако невозможно считать будущее абсолютно гарантированным" ²¹⁷.

В этих условиях в конце января 1790 года в Петербурге сочли возможным санкционировать регулярные контакты Алопеуса с Герцбергом, одновременно вновь напомнив ему, что как в инструкциях, так и при личной аудиенции императрица "совершенно ясно" высказалась в поддержку "желания возобновить прежние союзнические связи, существовавшие между Россией и Пруссией, которое было высказано в письме короля Императрице". В этом контексте было особо подчеркнуто, что если демарши, предпринятые Пруссией в Польше, были вызваны опасением, что Россия могла вернуться к идее заключения союзного трактата с Речью Посполитой, то такие опасения были лишены оснований, поскольку ни в Петербурге, ни в Вене "не намерены прислушиваться к подобным предположениям, если бы они были сделаны". Вполне примирительный тон был рекомендован Алопеусу и при обсуждении в Берлине условий окончания турецкой войны. При этом было подчеркнуто, что ни у России, ни у Австрии нет намерений "изменить статус дунайских княжеств" ²¹⁸, то есть Молдавия и Валахия должны были оставаться в составе Османской [231] империи, чего явно желали в Берлине, ибо опасались усиления позиций Вены и Петербурга на Балканах.

В депеше Остерману от 5 (16) февраля 1790 года Алопеус констатировал, что "в течение трех последних дней Берлином вдруг овладел дух миролюбия". Перемену настроений в прусской столице он связывал как с тяжелой болезнью Иосифа II, так и с сомнениями в отношении военных планов, которые Пруссия вынашивала против Австрии, возникшими в правительстве У. Питта-младшего в Англии, разделявшимися и Саксонией, а также слабой координацией действий Берлина с "новыми республиканцами" в Бельгии ²¹⁹

Подобные аргументы были скептически встречены в Петербурге, гораздо лучше информированном о том, как развивалась ситуация в Польше. Дело в том, что ответ Герцберга на предложение Станислава Августа об одновременном подписании союзного договора и коммерческого трактата, переданный через Луккезини в конце февраля, произвел на польскую "патриотическую партию" эффект холодного душа. Содержавшиеся в нем требования передачи Пруссии Данцига и Торна обнажили далеко не бескорыстную подоплеку дружественных заявлений, которые звучали из Берлина. Возмущение депутатов и "патриотической партии" было так велико, что Луккезини не рисковал появляться на его заседаниях.

Отвечая на упреки Остермана, Алопеус ссылался на обострившуюся борьбу по польским делам в окружении прусского короля. В депеше от 6 (17) марта 1790 года он писал: "Граф Герцберг сумел получить согласие короля относительно проекта приобретения Данцига и Торна, несмотря на то что результат обсуждения этого вопроса с участием государственных министров Вердера и Шуленбурга, в котором участвовал и министр по делам Силезии, не был благоприятен для него" ²²⁰. Однако в постскриптуме к этому же письму Алопеус сообщал, что, как он только что узнал, прусский король все же решил отложить присоединение Данцига и Торна, по крайней мере, на ближайшее время и что маркизу Луккезини направлены соответствующие инструкции ²²¹.

На этот раз Алопеус оказался прав. Перед лицом массового нарастания антипрусских настроений в Польше Герцберг счел за лучшее временно отказаться от немедленной реализации своего плана.

29 марта 1790 года прусско-польский союзный трактат был подписан. Тем не менее в его текст наряду с обычными обязательствами относительно взаимного уважения территориальной целостности была внесена оговорка о "возможных территориальных уступках в будущем по обоюдному соглашению". Статья VI договора предусматривала, что в "случае вмешательства России в дела Польской Республики или зависящих от нее территорий (имелась в виду Курляндия. - П. С.)" Пруссия брала на себя обязательства оказать добрые услуги в [232] мирном урегулировании возникших проблем, а в случае их неудачи- военную помощь Польше.

Тем не менее польско-прусский договор, как и заключенный за три месяца до этого, 31 января 1790 года, союзный договор Пруссии с Османской империей, оказались мертворожденными детищами. Р. Лорд обоснованно указывает, что наиболее благоприятный момент для реализации "плана Герцберга", имевшийся во второй половине 1789 года, был упущен. Фридрих Вильгельм, ожидавший восстания в Бельгии, Венгрии и Галиции, так и не рискнул устроить в начале осени 1789 года военную демонстрацию в Силезии, на которой настаивал Герцберг и которая поставила бы Россию и Австрию в исключительно трудное положение ²²². Не оправдались и надежды Герцберга и польской "патриотической партии" на то, что польско-прусских и прусско-турецкий союзные договоры стимулируют формирование широкой европейской коалиции против России. После взятия русской армией Измаила в декабре 1789 года, начала англо-испанской войны в мае 1790 года и, наконец, заключения в августе 1790 года Верельского мирного договора между Россией и Швецией вынашивавшиеся в Берлине планы международной изоляции России рухнули.

В определенной мере этому способствовала и работа российских дипломатов в Берлине, поддерживавших в исключительно сложных условиях тонус русско-прусского диалога. Тем не менее в начале мая и Алопеус, и Нессельроде получили довольно резкий по тону выговор ²²³. Им были предъявлены претензии в том, что они слишком далеко зашли при обсуждении вопроса о стремлении Лондона и Берлина посредничать в мирных переговорах с Турцией. Недовольство в Петербурге вызвала сама форма заранее назначенной встречи Нессельроде и Алопеуса с посланниками Англии и Голландии, которые "не имели официальных поручений от своих дворов" ²²⁴. Остерман официально запретил Нессельроде впредь проводить такие встречи, хотя "беседовать в обществе" на политические темы с этими послами не возбранялось.

Подоплеку этого инцидента раскрывает сохранившаяся в "Секретных миссиях КИД" записка А. Р. Воронцова, в которой тот называет предложения, сделанные английским и голландским послами, не только "нелепыми", но и таящими опасность "совершенно покориться игу прусского диктаторства и союзников их, коих они за собой хвостом ведут" ²²⁵. Помимо известной неприемлемой для России позиции Пруссии и Англии по турецким делам Воронцова очень возмутила сделанная английским и голландским представителями попытка заручиться согласием российских дипломатов на реализацию "плана Герцберга" в части, касающейся предполагавшегося возвращения Австрией Галиции Польше. Вполне обоснованно увидев в этом попытку "подорвать в Польше российскую инфлюэнцию", [233] Воронцов как член КИД настоял на необходимости жесткого ответного демарша, послав Алопеусу и Нессельроде соответствующие указания "по почте и не в шифрах" с тем, чтобы одновременно дать отпор и прусским дипломатам, славившимся своим искусством перлюстрации корреспонденции аккредитованных в Берлине послов.

Недовольны были в Петербурге и тем, что отношения Нессельроде с австрийским послом в Берлине князем Реуссом были "далеко не так откровенны и сердечны, как официальные отношения между двумя союзными дворами" ²²⁶. Потребовав от Нессельроде разъяснения причин его антиавстрийской позиции ²²⁷, Остерман подчеркнул, что после смерти Иосифа II, последовавшей 9 (20) февраля 1790 года, в Петербурге были заинтересованы в том, чтобы любой ценой сохранить русско-австрийский союз.

Тем не менее Алопеус обиделся. В депеше Остерману от 6 (17) июня 1790 года он просил разрешения вернуться в Россию, поскольку "утратил доверие Ее императорского Величества" ²²⁸. Такого разрешения Алопеус не получил. К этому времени Екатерина и Остерман должны были почувствовать, что развитие ситуации вокруг Польши принимало форсированный характер. Принятый в сентябре 1790 года Четырехлетним сеймом закон о неотчуждаемости польских территорий был уже, в сущности, контрпродуктивен, так как показал Пруссии, что ее расчеты на присоединение Данцига и Торна имеют шанс быть реализованными только при согласии с партнерами по первому разделу.

Комментарии

143 М. М. Алопеуса ряд исследователей называет чрезвычайным послом России в Берлине. Это неверно. Чрезвычайным посланником и полномочным министром России при берлинском дворе он был назначен только в эпоху Александра I, в 1803 г. - "Формулярные списки о службе чиновников в Министерстве иностранных дел". АВПРИ. Ф. "Департамент личного состава и хозяйственных дел" (формулярные списки) Оп. 464. Д. 61. Л. 2

144 Кондзеля Л. Указ. соч. С. 162.

145 Zrodla dо djiejow drugie goji trzeciego rozbioru Polski. Lwow, 1902. Т. 1. S. 3 - 144.

146 Кондзеля Л Указ. соч. С. 162.

147 В историографии польских разделов ее начало принято датировать осенью 1789 г., когда были разработаны инструкции М. М. Алопеусу.

148 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Голштинией". Оп. 51/8. Д. 181. Л. 1. Вручил верительные грамоты герцогу 24 мая (4 июня).

149 Русский биографический словарь. Т. "Алексенский - Бестужев-Рюмин". СПб., 1900. С. 61.

150 Поверенный в делах в Эйтине Д. Яковлев сообщал И. А. Остерману от 5 (16) апреля 1787 г., что 2 апреля М. М. Алопеус, получив высочайшее позволение, уехал в Россию через Берлин. - АВПРИ. Ф. "Сношения России с Голштинией". Оп. 51/8. Д. 203. Л. 1.

151 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Голштинией". Оп. 6. Д. 215. Л. 10 - 14об.

152 Имелся в виду трижды продлевавшийся русско-прусский союзный договор 1764 г., срок действия которого истек в апреле 1788 г.

153 К моменту беседы Алопеуса с королем военные действия между Россией и Швецией еще не начались, но после бурной реакции Густава III на ноту посланника А. К. Разумовского от 12 июля разрыв был неминуем.

154 Содержание бесед Алопеуса с Герцбергом изложено во второй депеше Алопеуса Остерману от 15 (26) июля 1788 г. - АВПРИ. Ф. "Сношения России с Голштинией". Оп. 6. Д. 215. Л. 16 - 18об.

155 Об объявлении Густавом III войны России Алопеус сообщил в депеше от 31 июля (11 августа) 1788 г. - АВПРИ. Ф. "Сношения России с Голштинией". Оп. 51/8. Д. 215. Л. 27 - 29об.

156 Там же. Д. 209. Л. 8об.

157 Там же. Л. 13.

158 Там же. Л. 14.

159 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 6. Д. 357. Л. 1 - 13об.

160 Вопрос "Об ответе прусскому королю по шведским делам" рассматривался на заседании Совета 18 сентября 1788 г., причем А. П. Шувалов в записке Екатерине высказался против резких выражений в адрес Пруссии, одобренных членами Совета. - АВПРИ. Ф. "Секретные мнения КИД". Оп. 5/1. Д. 587. Л. 84 - 85.

161 АВПРИ. Ф. "Сношения Россией с Пруссией". Оп. 6. Д. 357. Л. 15 - 22.

162 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 73/6. Д. 369 (Переписка с 1 июня по 30 июля 1790 г.); Д. 370 (Переписка с 3 августа по 31 декабря 1790 г.).

163 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 74/6. Д. 365. Л. 1об.

164 Там же. Л. Зоб.

165 Там же. Л. 6.

166 Там же. Л. 5об.

167 Там же. Л. 6об. (Депеша Алопеуса Остерману от 19 (30) июня 1789 г.).

168 Вторая депеша Алопеуса Остерману от 19 (30) июня 1786 г. // Там же. Л. 9.

169 Депеша Алопеуса Безбородко от 30 мая (19 июня) 1789 г. // Там же. Л. 19.

170 Депеша Алопеуса Остерману от 7 (18) июля 1789 г. // Там же. Л. 17.

171 Там же. Л. 15.

172 Там же. Л. 15об.

173 Записка Бишофсвердера Алопеусу из Шарлоттенбурга от 13 июля 1789 г., приложена к письму Алопеуса Остерману от 7 (18) июля // Там же. Л. 18об.

174 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Турцией". Оп. 74/6. Д. 366 ("Отпуски писем вице-канцлера Остермана Алопеусу - сентябрь 1789 г. "). Л. 1 - 22.

175 Там же. Л. 2об.

176 Там же. Л. 3 - Зоб.

177 Там же Л. 4.

178 Там же. Л. 5об.

179 Там же. Л. боб.

180 Там же. Л. 12.

181 Там же. Л. 16об.

182 Там же. Л. 17об. - 18.

183 "Единственная вещь, которой я ограничусь в плане совета, будет это: никогда никому не давать никаких письменных заверений, чтобы не оставлять следов переговоров, которые Вам поручено провести", - наставлял Алопеуса Остерман // Там же. Л. 18об.

184 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Турцией". Оп. 74/6. Д. 366 ("Отпуски писем вице-канцлера Остермана Алопеусу - сентябрь 1789 г. "). Л. 16об.

185 Там же. Л. 17.

186 Там же. Л. 21 - 22.

187 На первом листе их есть примечание: "Сия экспедиция не состоялась, однако для сведения господина Алопеуса и в наставление ему списал он с содержащихся в ней бумаг копии" // Там же. Л. 1.

188 "Проект инструкций господину статскому советнику Алопеусу, отправляющемуся с поручением к берлинскому двору" // Там же. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 74/3. Д. 100. Л. 19 - 41. (На титульном листе "Быть по сему", внизу помета: "Вручено Алопеусу вице-канцлером 14 сентября 1789 г. ".)

189 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 74/3. Д. 100. Л. 21 - 21об.

190 Там же. Л. 22об. - 23.

191 Полный текст инструкций Екатерины II к Алопеусу см. в Приложениях.

192 Там же. Л. 23.

193 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 74/6. Д. 100. Л. 44 ("Проект наказа" был утвержден Екатериной).

194 Там же Л. 44oб.

195 Там же. Л. 44. В деле имеется также перевод "Проекта наказа" на французский язык. - Там же. Л. 45 - 47об., а также письмо Герцберга русскому министру в Берлине от 7 сентября 1789 г. с объяснением, что Пруссия не способствовала "захвату в ее водах австрийского судна с шведским арматором". - Там же. Л. 48 - 51. Копии этих документов также были переданы Алопеусом.

196 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 74/6. Д. 365. Л. 37.

197 Там же. Л. 37об. - 38.

198 Депеша Алопеуса Остерману от 28 октября (8 ноября) 1789 г. об отдельной беседе с английским послом.

199 Там же. Л. 62.

200 Там же. Л. 58об.

201 Там же. Л. 68об.

202 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Польшей". Оп. 74/7. Д. 371. Л. Зоб.

203 Там же Л. 4.

204 Там же. Л. боб.

205 Там же. Л. 15.

206 Там же. Л. 9об.

207 Алопеусу это должно было казаться особенно досадным, поскольку по его предложению Бишофсвердеру в октябре 1789 г. были подарены две казацкие лошади. - АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 74/6. Д. 365. Л. 68об.

208 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 74/6. Д. 371. Л. 8об.

209 Там же. Л. 12 - 12об.

210 Там же. Л. 8об.

211 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 74/6. Д. 371. Л. 34. - К этому месту депеши Алопеуса подклеен листок, на котором рукой Екатерины написано: "Различия и в самом деле удивительные, поскольку Булиньи не был уполномочен высказывать какие бы то ни было условия, в то время как берлинский двор располагал этими условиями". - Там же. Л. 33.

212 В депеше Остерману от 5 (16) января 1790 г. Алопеус сообщает: "Англия, а следовательно, и Пруссия считают своим прямым интересом ослабить Россию. Они не принимают во внимание наши интересы, поскольку подозревают, что мы сочувствуем видам Австрии". - Там же. Л. 24.

213 Там же. Л. 21.

214 В депеше от 26 января 1790 г. Остерман предписывал Алопеусу "культивировать дружбу и откровенность с Эвартом соответственно его влиянию в Берлине". - АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 74/6. Д. 101. Л. 1 - Зоб.

215 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 74/6. Д. 371. Л. 20.

216 Там же. Л. 25об.

217 Там же. Л. 20об. Строки о том, что "невозможно считать будущее гарантированным", подчеркнуты, очевидно, Екатериной.

218 Проект депеши А. И. Остермана М. М. Алопеусу от 26 января 1790 г., одобренный Екатериной. - АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 74/6. Д. 101. Л. Зоб. - 14об.

219 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 74/6. Д. 371. Л. 45об. - 46.

220 Гам же Л. 80

221 Там же. Л. 83.

222 Lord R. Op. cit. Р. 118 - 119.

223 Депеша Алопеуса Остерману от 4 (15) мая 1790 г. - АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 79/6. Д. 372. Л. 1об. - 2; Депеша Остермана Нессельроде от 1 мая 1790 г., утверждена Екатериной. - АВПРИ. Ф. "Сношения России с Польшей". Оп. 73/6. Д. 102. Л. 4 - боб.

224 Там же. Д. 372. Л. 24об. - 25.

225 Записка графа А. Р. Воронцова по разным предметам политическим, 1790 г. - АВПРИ. Ф. "Секретные мнения КИД". Оп. 5/1. Д. 588. Л. 119- 135об.

226 Там же. Д. 102. Л. 5об.

227 Там же. Л. 6об.

228 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Польшей". Оп. 73/6. Д. 372. Л. 47 - 47об. Недовольство Петербурга действиями Алопеуса, в частности, высказывавшиеся Безбородко подозрения в его "предательстве" О. И. Елисеева связывает (на наш взгляд, без достаточных на то оснований) с тем, что к этому времени он "уже прочно связал себя узами "розенкрейцерской солидарности" с "берлинским начальниками" (Бишофсвердером). - Елисеева О. И. Указ. соч. С. 263.