VI

РАЗДЕЛ ПОЛЬШИ КАК СРЕДСТВО ОБЕСПЕЧЕНИЯ "РАЦИОНАЛЬНОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО ИНТЕРЕСА" ЕЕ СОСЕДЕЙ. ПЕРЕГОВОРЫ ГЕНРИХА ПРУССКОГО В ПЕТЕРБУРГЕ

1

Приступая к анализу дипломатической истории русско-прусско-австрийских переговоров о первом разделе Польши, необходимо отметить, что в совокупности вызвавших его разноплановых и, на первый взгляд, противоречивых обстоятельств присутствовала железная логика. Из нескольких вариантов решения проблем, возникавших на различных этапах польского кризиса, неизменно реализовывались те, которые в наибольшей степени отвечали стратегическим интересам лишь для одной из держав-участниц - Пруссии.

Как мы уже отмечали, еще в так называемом первом Политическом завещании 1752 года Фридрих II объявил присоединение Польской Пруссии задачей sine qua non самого дальнейшего существования своего государства. Подобная, значительно более глубокая, по сравнению с Австрией и Россией, мотивированность польской политики Фридриха II обусловила его инициативную роль в выстраивании взаимодействия трех держав - участниц раздела. В то же время крайне ослабленное состояние, в котором находилась Пруссия в результате войны за Австрийское наследство (1740 - 1748 гг.) и Семилетней войны (1756 - 1763 гг. ), побуждало Фридриха действовать в тактическом плане предельно осторожно, добиваясь поставленных целей не только сугубо дипломатическими методами, но и, с учетом крайне неустойчивого баланса сил в Европе, всемерно маскируя существо своих действий даже в отношениях с потенциальными союзниками.

Подобная тактика была особенно характерна для действий прусской дипломатии до начала Русско-турецкой войны 1768 - 1774 годов. Опубликованные донесения прусского посла в Петербурге В. Сольмса о его беседах с Н. И. Паниным в 1763 - 1768 годах и его переписка с Фридрихом свидетельствуют о том, что прусский король поначалу с демонстративным резервом реагировал на любые высказывания с русской стороны, которые могли быть истолкованы как приглашение к территориальным приобретениям за счет Польши. Дело здесь, [130] однако, в том, что подобные намеки делались (если они делались) Паниным лишь в критические моменты развития ситуации в Польше, когда возрастала возможность вооруженного вмешательства Австрии в польские дела. В частности, в декабре 1763 года, когда Вена еще не рассталась с надеждой оставить польский престол за Саксонией, Сольмс доносил в Берлин о следующих словах Панина: "Королю Прусскому не придется сожалеть о вступлении в обязательство с русским двором, потому что если сверх ожидания дела дойдут до последней крайности, то он ручается, что король Прусский, равно как и Россия, будут вознаграждены за свой труд и что даром хлопотать не придется" ¹⁹³. В ответе Сольмсу от 20 января 1764 года Фридрих пишет: "Намек, сделанный Вам гр. Паниным в темных выражениях, мне кажется, так ясно обнаруживает мысль о разделе Польши в случае войны с ней, что я не могу не подозревать в этом министре планов первостепенной важности, могущих, в случае осуществления, вновь повергнуть Европу в те бедствия, от которых она едва избавилась" ¹⁹⁴

К сожалению, Н. И. Панин не фиксировал письменно своих разговоров с В. Сольмсом, которого как старого друга и коллегу по совместной работе в Стокгольме принимал обычно в неформальной обстановке ¹⁹⁵. Не имея в силу этого возможности сверить его записи бесед с опубликованными депешами посла, заметим все же, что даже имеющиеся в прусской интерпретации слова Панина о "вознаграждении за труд" правильнее, на наш взгляд, рассматривать не в качестве приглашения к разделу Польши, а в контексте завершавшихся в то время переговоров о русско-прусском союзном трактате, зафиксировавшем обязательства Пруссии содействовать России в случае вооруженного конфликта с Османской империей.

Тот же прием Н. И. Панин использовал в контактах с Сольмсом в начале 1767 года, в период наивысшего обострения диссидентского вопроса, когда перспектива войны с Австрией, а возможно, и с другими католическими державами, стала представляться реальной и в Петербурге. "Императрица охотно соглашается, чтобы король отыскал себе вознаграждения повсюду, где представится возможность его взять, на счет державы, которая своими поступками возбудит войну" ¹⁹⁶, - сказал Панин от имени Императрицы прусскому послу в беседе 1 февраля 1767 года. Показательно, что реакция Фридриха на этот раз носит совершенно другой характер: "Объяснение по поводу вознаграждения, какое я необходимо должен обеспечить себе в случае военных действий, не оставляет желать ничего лучшего, и я с удовольствием вижу в этом объяснении как чувство справедливости со стороны Императрицы России, так и дружеского расположения ее ко мне" ¹⁹⁷.

Ряд отечественных и зарубежных исследователей, в том числе Н. Д. Чечулин, истолковывают эти выдержки из дипломатической [131] переписки В. Сольмса для подтверждения тезиса о том, что идея первого раздела Польши исходила из России. Нет необходимости полемизировать с подобной точкой зрения по причинам, которые мы пояснили выше. Все державы - участницы раздела действовали в силу понимания ими "рационального государственного интереса" (если использовать терминологию представителей реалистической исторической школы) и в рамках безнравственной по нынешним понятиям, но вполне обычной в XVIII веке практики "округления границ", рассматривая линию на поддержание соседних государств в ослабленном состоянии как средство обеспечения собственной безопасности.

Что же касается позиции Н. Д. Чечулина, то, разделяя высокую оценку его работ рядом современных исследователей, мы не видим достаточных оснований приписывать Н. И. Панину роль инициатора первого раздела Польши. У Панина, конечно же, были свои идеи, свои амбиции, и главная из них - создание Северной системы, призванной упрочить безопасность России и ее влияние в европейских делах. Хорошо известно, что он не только рассматривал Польшу в качестве "пассивного члена" Северной системы, но и всемерно пытался "подтянуть" к этой точке зрения Фридриха II.

Есть достаточно веские основания утверждать, что, по крайней мере, до осени 1770 года, визита принца Генриха, брата прусского короля, в Петербург, у Екатерины также не было планов раздела Польши. Настойчивость, проявленная ею при возведении Станислава Августа на польский престол, диктовалась чисто прагматическими соображениями, связанными с необходимостью решения сложного комплекса проблем, накопившихся в отношениях России с ее западным соседом. Если исходить из того, что на шкале внешнеполитических приоритетов Екатерины главное место занимало юго-западное, черноморско-балканское направление, то логично предположить, что, проявляя инициативу в "гармонизации" отношений России с двумя германскими государствами и продолжая, с некоторыми коррективами, апробированную еще Петром 1 политику "косвенного доминирования" в Польше, Екатерина пыталась по возможности надежно прикрыть западный фланг империи, готовя присоединение Крыма и Приднестровья, продвижение в направлении Дунайских княжеств, Балкан и, в конечном итоге, Константинополя с последующим выходом через Босфор и Дарданеллы в Средиземное море.

Общие контуры этого плана, которому во второй половине ее царствования было суждено развиться в Греческий проект, сформировались у Екатерины уже в начальный период Русско-турецкой войны 1768 - 1774 годов. Вряд ли можно считать случайным то обстоятельство, что за несколько месяцев до ее начала (в мае 1768 г.) А. Г. Орлов (под предлогом болезни) с братом Федором выехали в Италию, где немедленно занялись подготовкой восстания греков [132] и народов Балканского полуострова против Османской империи. В январе 1769 года по предложению старшего из братьев Орловых, Григория, в Средиземное море на помощь восставшим грекам была направлена эскадра под командованием Г. А. Спиридова. К концу войны в Средиземноморье находились уже четыре русские эскадры, имевшие в качестве задачи не только блокирование подвоза продовольствия в Константинополь через Дарданеллы, но и участие в планировавшемся двойном - морском и сухопутном, после форсирования Дуная армией П. А. Румянцева, - ударе по турецкой столице.

Вместе с тем, будучи чрезвычайно осторожной, осмотрительной (в силу обстоятельств своего прихода к власти) во всем, что касалось методов осуществления ее политики, Екатерина искусно использовала некий дуализм в своем окружении (группировки Панина и братьев Орловых), для того чтобы продвигать, а в случае необходимости и перепроверять свои самые сокровенные идеи. "Панин и Орлов были моими советниками, - сказала как-то Екатерина своему статс-секретарю А. В. Храповицкому. - Эти два лица постоянно противных мнений вовсе не любили друг друга. Вода и огонь менее различны, чем они. Долгие годы я прожила с этими советниками, нашептывавшими мне на ухо каждый свое, однако дела шли, и шли блистательно. Но часто приходилось поступать, как Александр с Гордиевым узлом, - и тогда происходило соглашение мнений. Смелый ум одного, уверенная осторожность другого - и ваша покорная слуга с ее курц-галопом между ними - придавали изящество и легкость самым важным делам".

Очень точно охарактеризовал суть екатерининской тактики "курц-галопа" В. О. Ключевский, отметивший умение Императрицы "пользоваться обстоятельствами и людьми так, чтобы до времени плыть по течению первых и служить видимым, послушным, но не слепым орудием в руках других. Она часто и отдавалась в руки других, но только для того, чтобы этим другие ее, как игрушку, могли донести до места, до которого она не могла дойти своими ногами" ¹⁹⁸.

С учетом этих особенностей политического мышления и поведения Екатерины, оставлявшей себе роль арбитра между ее ближайшими советниками, не приходится сомневаться в том, что в сложных поворотах польских дел Панину, как правило, приходилось ориентироваться "на ощупь", идя тернистым путем проб и ошибок.

К такому выводу подводит и то признанное специалистами обстоятельство, что, ценя Панина за ум, опыт (12 лет на дипломатических постах в Дании и Швеции) и высокий профессионализм, Екатерина никогда полностью не доверяла ему. Ей было известно, что, будучи одним из активных участников переворота, приведшего ее к власти, Панин выступал за провозглашение императором великого князя Павла Петровича с регентством Екатерины до его совершеннолетия. Не прошла, надо думать, бесследно и предпринятая [133] Паниным в 1762 году попытка навязать Екатерине проект учреждения Государственного совета, в котором было усмотрено стремление замены ее самодержавной власти олигархическим правлением. Недаром до своей кончины в 1783 году Панин так и не был назначен канцлером, более того, до 1773 года, являясь первоприсутствующим в Коллегии иностранных дел, он занимался иностранными делами только постольку, "поскольку ему дозволяли это его другие обязанности".

Учитывая подобную специфику взаимоотношений Императрицы с ее главным советником по польским делам, не приходится удивляться многочисленным сбоям и пробуксовкам в русской политике по отношению к Речи Посполитой.

В этом смысле весьма показательна беседа, состоявшаяся между М. Н. Волконским и английским резидентом Роутоном вскоре после прибытия русского посла в Варшаву. Когда разговор зашел о жесткой политике Репнина в отношении польского сейма, английский дипломат поинтересовался, действовал ли Репнин "в соответствии с планом, разработанным Паниным, или же им руководила высокая рука Императрицы". Отвечая, Волконский сказал, что Репнин "злоупотребил данной ему властью", а Панин, хотя и "испытывал угрызения совести, не мог и не хотел его дезавуировать" ¹⁹⁹.

Однако, обсуждая эту же тему в октябре со Станиславом Августом, посол был более откровенен: "Вы знаете, что они (действия Репнина) были одобрены Императрицей... Что бы ни говорили некоторые о жестокости Репнина, он ничего не мог решать без одобрения своего двора" ²⁰⁰.

2

Различия в подходах Н. И. Панина и Екатерины к польскому вопросу, накапливавшиеся в течение 1763 - 1768 годов, открыто проявились с началом Русско-турецкой войны, кардинально изменившей ситуацию в Центральной Европе. В немалой степени этому способствовала и активизация прусской политики. "Война между Россией и Турцией перемешала всю политическую систему Европы, открылось новое поле для деятельности; надо было вовсе не иметь никакой ловкости или находиться в бессмысленном оцепенении, чтобы не воспользоваться таким выгодным случаем" ²⁰¹, - признавался впоследствии Фридрих в своих мемуарах.

Как известно, "находиться в бессмысленном. оцепенении" было не в характере Фридриха. Депешей Сольмсу от 2 февраля 1769 года он впервые изложил идею тройственного раздела Польши, приписав его графу Линару, бывшему в начале 50-х годов датским посланником в Петербурге ²⁰² (вряд ли случайно, но труднообъяснимо совпадение по времени появления "плана Линара" с оккупацией Австрией польского округа Ципс, на которое обратил внимание Г. Каплан). [134] В депеше, в частности, говорилось: "Гр. Линар возымел довольно смелую мысль соединить в пользу России интересы всех государей и разом дать делам Европы другой оборот. Он хочет, чтобы Россия предложила венскому двору за его содействие против турок Леополь (Лемберг), Ципс, а нам Польскую Пруссию с Вармией и право покровительствовать Данцигу, а Россия, чтобы вознаградить себя за военные издержки, захватила бы такую часть Польши, какую хочет; тогда зависть между Пруссией и Австрией прекратилась бы и они бы наперерыв помогали России против турок" ²⁰³. Прежде чем говорить с Паниным, Сольмс, хорошо, надо думать, представлявший себе его образ мыслей, предупреждал Фридриха, что "в Петербурге слишком не доверяют Австрии и думают, что если в Вене представить такой проект, то им воспользуются лишь для того, чтобы бросить тень на все предшествующие поступки Императрицы, и станут объяснять их как давно составленный план разграбления Польши" ²⁰⁴.

И действительно, Панин весьма холодно реагировал на подходы Сольмса. Он высказался в том смысле, что если уже устраивать союз между Россией, Пруссией и Австрией против Турции, то "разве ж только для того, чтобы совершенно изгнать турок из Европы", а из бывших турецких владений "доставить Австрии такое вознаграждение, которое заставило бы ее забыть потерю Силезии". Что же касается России, то, по мнению Панина, она "не имела никакой претензии участвовать в дележе, так как у нее и без того земель более чем нужно" ²⁰⁵

Существует множество интерпретаций подобной реакции Панина. Одни из них клонятся к тому, что Панин был принципиальным противником раздела, другие усматривают в его словах лишь ловкий маневр, направленный на то, чтобы побудить Пруссию выступить открыто и тем самым взять на себя всю ответственность за предстоящий раздел. Мы бы хотели предложить еще одну, на наш взгляд, более близкую к реальности, версию появления "плана Линара".

Как известно, план этот был целиком плодом фантазии прусского короля, который сам признается в этом в той части своих мемуаров, которая была написана в 1775 году ²⁰⁶. Стоит, однако, задуматься, почему, предлагая своему послу впервые обсудить идею тройственного раздела с Паниным, Фридрих использует имя датского дипломата. Ответ на этот вопрос наводит на любопытное предположение. Дело в том, что в начале 50-х годов в Петербурге Линар вел переговоры об обмене Шлезвиг-Голштейна на Ольденбург и Дельменгорст. Переговоры в тот раз оказались неудачными, но в своей депеше в Копенгаген от 12 октября 1751 года Линар, много общавшийся с Екатериной, которой Петр III доверил направлять переговоры о судьбе своего наследственного владения, пишет: "Я забыл упомянуть об одном проекте великой княгини, которая ... будучи непрестанно занята мыслями, как поднять значение Цербстского дома, [135] задумала идею, заручившись поддержкой со стороны великого князя, состоящую в том, что тот, взойдя на престол и завоевав Шлезвиг, уступил бы все свои владения в Германии цербстскому князю, который уже владеет Еверном. К этому можно было бы добавить Остфризские земли, которые король Прусский уступил бы при условии, что Россия помогла ему завоевать Польскую Пруссию. После этого можно было бы отобрать также Бремен и Верден у Ганновера и сформировать из всех этих земель новое, десятое по счету, маркграфство" ²⁰⁷.

План, что и говорить, по всем статьям химерический. Простим, однако, Екатерине, которой, кстати, было в то время всего лишь 23 года, заботу о своей угасавшей ветви Ангальт-Цербстского дома и обратим внимание на другое. Линар был одним из тех дипломатических агентов, которым представители различных германских домов доверяли улаживать свои династические дела. Используя его имя, Фридрих II ввел, на наш взгляд, проблему в совершенно иное русло - русло династической дипломатии Екатерины II, ее связей с Германией ²⁰⁸.

Выдвигая эту версию, мы ни в коей мере не хотели бы поставить под сомнение общую направленность внешней политики Екатерины, ее преданность интересам своей новой родины, стремление утвердить ее в качестве великой европейской державы. Вместе с тем, как мы уже отмечали, в основе внешнеполитического мышления российской Императрицы лежала убежденность в возможности и полезности для России "гармонизировать" ее отношения с двумя германскими государствами с соответствующими благоприятными для России последствиями не только на европейском, но и на балтийском и черноморском направлениях ее внешней политики. В этом смысле, кстати, можно говорить и о более глубоких противоречиях между Императрицей и Паниным, поскольку подобный подход, включавший в себя налаживание сотрудничества с Австрией, по существу, сводил на нет усилия Панина по созданию Северной системы.

3

Как известно, решающее объяснение по поводу раздела Польши произошло в ходе поездки брата прусского короля принца Генриха в Петербург (сентябрь 1770 - январь 1771 гг.). По русским архивным источникам давно установлено, что эта поездка готовилась, по крайней мере, с начала 1770 года, а вовсе не была спонтанной инициативой самого Генриха, как это пытался представить Фридрих в своих мемуарах ²⁰⁹

Важен и политический контекст поездки, совпавшей со вторым в течение двух лет свиданием короля с австрийским императором Иосифом II, на этот раз в моравском городе Нойштадт (сентябрь 1770 г.). Можно согласиться с теми отечественными и [136] немецкими историками, которые считают, что "историческое примирение" Иосифа II и Фридриха II относительно Силезии, состоявшееся в ходе первого из этих свиданий (в Нейсе, август 1769 г. ), устранило препятствия на пути формирования треугольника Берлин - Вена- Петербург, предопределившего дальнейшее развитие польского вопроса ²¹⁰. Начатая в Нойштадте в связи с поступившими от турков предложениями о посредничестве Австрии и Пруссии в окончании Русско-турецкой войны работа по увязке русско-австрийских противоречий вокруг Молдавии и Валахии, оккупированных в ходе войны русскими войсками, с территориальными компенсациями в Польше по существу сформировала основу, на которой через два года была достигнута окончательная договоренность в отношении раздела Речи Посполитой. Отметим на полях и важность того, что в результате подобного развития событий польский вопрос, используя выражение Т. М. Исламова, ( стал как бы частью и, можно сказать, подчиненной частью восточного" ²¹¹.

Вместе с тем весьма важно иметь в виду и то обстоятельство, что среди задач, которые ставились перед миссией принца Генриха в Петербурге, помимо уточнения русских условий мира с турками и дополнения продленного в 1769 году союзного трактата с Пруссией русскими гарантиями наследственных прав прусского короля на франконские княжества Байрейт и Анспах, Генриху было поручено обсудить с Екатериной и чрезвычайно важный вопрос о предстоящем браке великого князя Павла Петровича, которому в сентябре 1772 года исполнялось 18 лет. Со своей обычной предусмотрительностью Екатерина еще с конца 1770 года искала пути нейтрализации надежд тех при ее дворе (прежде всего, Н. И. Панина), кто надеялся, что по достижении совершеннолетия Павел по примеру Иосифа II, провозглашенного Марией-Терезией соправителем в 1765 году, будет допущен к более активному участию в государственных делах. Забегая вперед, скажем, что эта, возможно, основная для Екатерины часть миссии принца Генриха была реализована вполне успешно. После брака Павла с принцессой родственного Пруссии Гессен-Дармштадтского дома Натальей Алексеевной 29 сентября 1773 года так называемый "кризис совершеннолетия" был преодолен и Екатерина получила возможность сохранить до конца жизни в своих руках всю полноту самодержавной власти ²¹².

Пребывание и переговоры принца Генриха в Петербурге как ключевой эпизод первого раздела детально описаны в исторической литературе. Утвердилось мнение, опирающееся на воспоминания и письма самого Генриха, о том, что вопрос о разделе Польши был поднят Екатериной в разговоре с принцем в конце декабря, когда он совсем уже было собрался уезжать. В письме Фридриху от 28 декабря 1770 года Генрих писал: "Уже написавши это письмо, я вечером был у Императрицы, которая шутя сказала мне, что австрийцы заняли [137] в Польше два староства и обнесли их пограничными столбами с имперским гербом. Она прибавила: "Почему бы и всем не взять точно так же?" Я сказал, что вы, мой любезный брат, хотя и держите кордон в Польше, но староств не занимали. "А почему же бы и не занять?" - сказала императрица со смехом. Немного спустя ко мне подошел гр. Чернышев и, заговорив со мной по тому же поводу, сказал: "Почему бы вам не взять епископства Вармийского? Потому что надо уж всем взять что-нибудь". Хотя это и были шутливые речи, но несомненно, что это недаром, мне кажется очень возможным, что вы воспользуетесь случаем" ²¹³. С этого,казалось бы,мало серьезного разговора якобы и начались прямые контакты между Россией и Пруссией о разделе Польши, к которым с осени 1771 года присоединилась и Австрия.

Между тем уже с конца XVIII века в печати начали появляться дипломатические документы, в основном из французских и прусских архивов, в которых миссия принца Генриха в Петербурге описывается несколько в ином свете ²¹⁴. В частности, в известном труде Л. Феррана, использовавшего сделанные известным французским историком и дипломатом К. Рюльером записи его разговоров с принцем Генрихом о пребывании последнего в Петербурге, отмечается, что основной задачей принца являлось предложить Екатерине идею раздела Польши как "средство умиротворения" не только барских конфедератов, но и - в широком смысле - Австрии, ревниво относившейся к успехам России в войне с Османской империей (разумеется, при условии подключения Вены к разделу) ²¹⁵. Существенно, что сам Генрих, неоднократно заявлявший впоследствии о том, что идея раздела Польши принадлежит ему ²¹⁶, рассказывал Рюльеру, что обсуждал с Екатериной план раздела Польши в мельчайших деталях, разложив на столе карту, на которой было отмечено, какие части могли бы взять себе Пруссия и Россия. Трудно предположить, разумеется, что подобный образ действий не обсуждался им предварительно в какой-то форме с Фридрихом II ²¹⁷. Во всяком случае, Генриху пришлось отложить начало своей поездки в Швецию и Россию, дожидаясь, пока будет изготовлен специальный, особо надежный шифр для его переписки с королем, право использовать который имел только он лично ²¹⁸.

Необходимость в специальном шифре была, очевидно, обусловлена и тем, что и Фридрих, и его брат к осени 1770 года перестали доверять своему посланнику в Петербурге графу Сольмсу. В письме королю из Петербурга от 22 октября Генрих просил не сообщать Сольмсу ничего относительно "данного ему поручения", подтвердив, что сам он не информировал посланника о его характере. "Мне было очень приятно убедиться в том, что Вы увидели своими глазами, что я не ошибался относительно Сольмса, - отвечал король брату 8 ноября. - Это жалкий человек, но его не следует отсылать сейчас, чтобы [138] не испортить русским настроение" ²¹⁹. В письме от 18 ноября Фридрих высказался еще более откровенно: "Что касается Сольмса, то безразлично, коррумпирован он или нет. Он поразительно слаб и способен на самые большие низости, это грязная душа. Является он чичисбеем Панина или просто влюблен в него - не важно, мне он служит очень плохо" ²²⁰. В целом, из переписки принца Генриха с королем в период его пребывания в России можно сделать вывод, что и король, и его брат были уверены в том, что Сольмс попал под полное влияние Панина. Это было тем более опасным, что, как неоднократно сообщал принц Генрих из Петербурга, Панин был единственным членом Совета, который решительно выступал против обсуждавшихся планов раздела Польши в увязке с действиями Австрии в отношении округа Ципс ²²¹.

Показательно в этом смысле и признание Генриха Рюльеру о том, что Панин, ссылаясь на занятость воспитанием великого князя, уклонялся от встреч с ним. Вместо Панина принц беседовал с К. Сальдерном, которого описывает как грубого педанта, читавшего ему лекции о международной политике. Однажды, когда в разговоре с Сальдерном они перебрали различные возможности заключения русско-турецкого мира, Генрих заметил, что "нужно придумать что-нибудь, чтобы оторвать австрийцев от турок". Сальдерн на это ответил: "Очень хорошо, только это не должно быть сделано за счет Польши" ²²²

Вполне созвучна с этим и депеша Сольмса Фридриху, отправленная 31 декабря 1770 года (т. е. через три дня после вышеописанного разговора Генриха с Екатериной и Чернышевым): "Говорил я также с этим министром (Паниным. - П. С.) о территории, занятой австрийцами в Польше, - докладывал посол. - Он очень смеялся над призрачностью их прав, будучи того мнения, что если венский двор и позволяет себе подобные выходки, то Вашему Величеству и России скорее должно помешать ему, чем следовать его примеру; что касается его, то он никогда не даст своей государыне совета завладеть чем-либо, ей не принадлежащим. Наконец, он меня просил не говорить в таком тоне во всеуслышанье и не поощрять в России идеи приобретения на основании того лишь, что поступать так удобно" ²²³.

И наконец, сам прусский король свидетельствовал в своих мемуарах о том, что "граф Панин, заявивший при начале беспорядков в Польше, что Россия готова гарантировать территориальную целостность этого государства, испытывал отвращение (repugnance) к идее раздела; он, однако, пообещал не противиться этому, если дело будет передано в Совет" ²²⁴.

Для характеристики отношения Панина к идее раздела Польши и расстановки сил при русском дворе по этому вопросу очень важна депеша Сольмса Фридриху от 1 марта 1771 года. Прусский посол, несомненно, уже информированный о благожелательной реакции [139] Екатерины ²²⁵ на предложение Генриха, пытался убедить Панина в том, что участие в разделе Польши совместно с Пруссией и Австрией - единственная возможность преодолеть сопротивление Вены заключению мира с турками на выгодных для России условиях. Будучи уверен в прочности своих тылов, Сольмс строил беседу в наступательном ключе, сходу заявляя, что "настоящее поведение поляков в отношении России не заслуживает больше с ее стороны сочувствия, которое она имела основание прежде выказывать для сохранения нераздельности Польши". Панин, возражая, ссылался на самые различные соображения - от опасения "новых смут" в Польше, ослабления позиций короля до негативных последствий, которые мог бы иметь раздел Польши для настроений в турецкой столице, где набирали силу сторонники прекращения войны. "Я не думаю, чтобы раздробление Польши между тремя державами, предпринятое одновременно, - отвечал Сольмс, - сделало бы поляков более отважными, так как я всегда полагал, что и Россия поступит в этом деле согласно с двумя другими державами, и, напротив, думал, что, видя согласие между ее соседями, нежелание щадить их более, они (поляки. - П. С.) тем скорее исполнят их желания, лишь бы спасти, что можно, из владений республики и не сделаться всем чьими-либо подданными, вместо того чтобы остаться свободными".

Панин, понимая, очевидно, что раздел предрешен, заметил Сольмсу, что "это дело такого рода, которое должно решиться в Совете, и хотя я уверен, что его там вполне одобрят и что оно даже вызовет решение ему подражать, он, однако, боится, чтобы те, которые в настоящую минуту более всего выкажут по этому делу сочувствия Вашему Величеству, не постарались бы, если вследствие этого приобретения дела еще более запутаются, породить охлаждение между Вашим Величеством и его государыней". Сольмс, тонко чувствовавший ситуацию, не пытался даже спорить с Паниным, отметив лишь в конце своей депеши, что "хотя слово "приобретение" для России совершенно противно принципам графа Панина, он все же должен будет в конце согласиться на этот исход, потому что значительнейшее большинство будет против него" ²²⁶.

VII

ПОДГОТОВКА И ПОДПИСАНИЕ ПЕТЕРБУРГСКИХ КОНВЕНЦИЙ О ПЕРВОМ РАЗДЕЛЕ ПОЛЬШИ

1

К лету 177-1года инициатива переговоров о разделе полностью перешла в руки Фридриха II. Панина он приучал к мысли о [140] неизбежности раздела обещаниями снять противодействие Австрии мирному окончанию Русско-турецкой войны. В беседах с австрийским послом в Берлине ван Свиттеном утверждал, что идея раздела исходила из России ("non de та boutique") ²²⁷, нейтрализуя тем самым возможные австрийские претензии к Пруссии, чреватые угрозой вооруженного конфликта, и одновременно виртуозно используя затруднительное положение, в котором оказался австрийский канцлер Кауниц после опалы, постигшей в конце 1770 года руководителя французской внешней политики герцога Шуазеля, его верного союзника и ярого недоброжелателя России.

Уже в конце марта 1771 года прусский кабинет-министр К. В. Финк фон Финкенштейн заявил ван Свиттену, что "по мнению короля, венский двор мог бы изложить свои права и претензии на другие (кроме Ципса. - П. С.) части Польши, поскольку другие соседи этого королевства поступят именно так". После того как австрийский посол, связавшись с Веной, заявил об отсутствии у Австрии территориальных претензий к Польше, Фридрих, на это раз лично, сказал ему: "Поройтесь в своих архивах, и Вы найдете там предлог приобрести в Польше еще что-нибудь, помимо того, что Вы уже оккупировали... Поверьте мне, надо пользоваться случаем, я возьму свою долю, Россия - свою, это не приведет к значительному увеличению наших территорий, но это будет полезно всем нам. Кроме того, поскольку наши дворы хотели бы способствовать умиротворению Польши и поддержанию в ней спокойствия, наши новые приобретения могут помочь нам выполнить эту задачу более эффективно" ²²⁸.

Суть дипломатической игры, которую Фридрих вел в Вене и в Петербурге, заключалась в последовательном преувеличении опасности военного вмешательства Австрии в Русско-турецкую войну на стороне Османской империи, хотя такая опасность существовала ²²⁹. Австрийский посол в Константинополе Тугут, заключивший в июле 1771 года так называемую "субсидную конвенцию" с турками (якобы без ведома Кауница), сознательно или бессознательно - трудно сказать - подыграл Фридриху И. Несмотря на то что "субсидная конвенция" так и не была ратифицирована Веной, в Петербурге к осени 1771 года считали военный конфликт с Австрией возможным, в связи с чем даже была частично передислоцирована вторая "обсервационная" армия, прикрывавшая границы с Польшей ²³⁰.

В этих условиях Панин уже без всяких оговорок включился в игру, начатую прусской дипломатией.

19 мая 1771 года вопрос об участии России в разделе Польши впервые обсуждался на заседании Государственного совета. Информируя членов Совета (Екатерина покинула заседание перед выступлением Панина) о том, что "король Прусский отозвался здешнему двору в доверенности, что он не намерен быть спокойным зрителем захвата Австрией польских земель", поскольку "также имеет право [141] на соседние с его владениями польские земли и намерен равномерно присоединить их", Панин заявил, что такая ситуация представляется ему "случаем, о котором всегда помышляемо для исполнения всеми желаемого было, что находим мы теперь удобность в ограничении себя от Польши реками; что хотя Россия и не имеет никакого права на Польскую Лифляндию, однако намерен он вывести права на оставленные в Польше десять заднепровских полков и требовать возвращения, а особливо чтоб Польша не исполнила получения оных обещаний; что негоциируя о сем и согласясь на всегдашнюю уступку присвоенных австрийцами и некоторых из требуемых королем Прусским польских земель, исключая Гданьск, можем мы получить Польскую Лифляндию и желаемое ограничение границы, а Польше отдать взамену отбираемых у нее земель княжество Молдавское и Валашское" ²³¹.

Анализируя метаморфозу, происшедшую с позицией Н. И. Панина, необходимо указать на то, что на участие России в разделе он смотрел как на вынужденный шаг, понимая, что без содействия Пруссии и Австрии закончить войну с турками почетным и выгодным миром было невозможно. В том же выступлении в Совете он мотивировал свою позицию тем, что, "заинтересовав сим образом венский и берлинский дворы, скорее можно будет заключить предполагаемый мир с турками и успокоить польские замешательства".

В этом контексте представляется крайне важным то недооцененное, как представляется, исследователями разделов обстоятельство, что на протяжении всех русско-прусских контактов в 1771 году Панин исходил из того, что подготовка "раздельной конвенции", которой он занимался с Сольмсом, и ее имплементация - это разные вопросы. Практическое осуществление договоренностей в двустороннем или трехстороннем (с участием Австрии) формате он жестко увязывал с окончанием Русско-турецкой войны, ангажируя тем самым Берлин и Вену в плане оказания реального давления на Турцию.

Показателен в этом плане переданный Сольмсом Панину в конце 1771 года "Ответ на последний мемориал российского двора", в котором Фридрих, протестуя против предложения Панина отложить, как он выражался, "вступление во владение сих провинцией (долей России и Пруссии. - П. С.) на неопределенное и удаленное время", в обычной для себя спекулятивной манере предупреждал, что если "уже после заключения мира вступить во владение, то чрез сие подан был бы основательный предлог к начатию новой войны вместо того, что не трудно будет на сей план раздела преклонить турков, представя им оной способнейшим средством к прекращению польских возмущений и к прочнейшему миру" ²³².

В этом контексте было бы неверно, на наш взгляд, и выпускать из виду тот факт, что еще в марте 1771 года Панин счел необходимым в специальном письме предупредить польского короля о том, что [142] "никогда положение Вашего королевства не представляло опасности большего распадения" ²³³.

1 июня Панин информировал Сольмса о принятом Советом решении "присоединиться к Пруссии в разделе Польши". Однако при обсуждении доли, на которую претендовали в Берлине, он твердо заявил, что интересы России, а также других государств, участвующих в балтийской торговле, не позволяют согласиться на включение в прусскую долю Данцига ²³⁴.

14 июня Фридрих подписал прусский проект секретной конвенции с Россией о первом разделе Польши, состоявший из преамбулы и пяти статей. Заявив претензии на Померанию, часть Великопольских земель и Хелмское воеводство (включая Торн), прусский король потребовал взамен Гданьска включения в свою долю Мариенбурга и епископства Вармийского ²³⁵.

28 июня Сольмс передал прусский проект Панину, который настоял на исключении из прусской доли Торна. В целом, однако, прусский проект был им принят, включая статью третью, в соответствии с которой стороны соглашались пригласить "в соответствующее время" Австрию присоединиться к разделу.

Несмотря на сугубую секретность, в которой велись русско-прусские переговоры, в начале июля Мария-Терезия в беседе с английским послом в Вене Стормонтом упомянула об "амбициозном проекте" раздела Польши, вынашиваемом в Петербурге и Берлине ²³⁶. Трудно не заметить связи между просочившейся в Вену информацией о русско-прусских переговорах и "субсидной конвенцией", в силу которой Австрия становились союзницей Османской империи в войне против России.

Панин, узнавший о подписании австро-турецкой конвенции только в начале октября, достаточно жестко выстраивал весной- летом 1771 года свои беседы с австрийским послом в Петербурге Лобковичем, настаивал на сохранении за Россией завоеванных ею в ходе войны Молдавии и Валахии, а также независимости Крымского ханства от Османской империи. После того как Вена отказалась передать Порте эти условия России, на заседании Совета 11 июля 1771 года было поддержано предложение Панина о прямых переговорах с турками. Одновременно командующему русской армией в Крыму князю Долгорукому был отдан приказ "утвердить скорее независимость татар, дабы сие дело прежде мира всеми и самими турками почтено было оконченным" ²³⁷.

2 августа 1771 года Панин ознакомил членов Совета с прусским проектом секретной конвенции и составленным им контрпроектом, в соответствии с которым к России отходили "остаток Польской Лифляндии, часть Полоцкого и все Витебское воеводство" с новой границей, проходившей по Двине и Днепру. В русский контрпроект Паниным была добавлена "сепаратная секретная" статья, в [143] соответствии с которой Пруссия обязана была направить на помощь России 20-тысячную армию в случае ввода австрийских войск в Польшу ²³⁸.

Этот шаг Панина полностью вписывался в выстроенную им на этом этапе схему использования угрозы территориальных приобретений в Польше Россией и Пруссией без участия Австрии как элемента дополнительного давления на Вену с целью изменения ее позиции в турецком вопросе. В депеше Сальдерну от 23 августа 1771 года он писал, что "мы должны отправляться от одного твердого и неизменного пункта, именно, что удастся ли убедить венский двор приступить к нашему соглашению с королем Прусским, или же он останется в стороне, или формально воспротивится ему - во всяком случае, решено, что мы тем не менее будем приводить его в исполнение" ²³⁹. В тот же день Панин направил Сальдерну прусский проект раздела Польши и контрпроект, составленный в Петербурге. Интересно, что эти документы были поручены не обычному курьеру, а генералу А. И. Бибикову, направлявшемуся в Варшаву с приказанием вручить их лично в руки посла.

Следует признать, что подобная линия Панина имела как свои сильные стороны, так и издержки. В частности, в начале октября Фридрих II, продолжавший разыгрывать карту "генеральной войны" в Европе, вновь потребовал, чтобы в компенсацию за участие в совместных с Россией действиях против Австрии "присовокуплен был к назначенным ему польским землям город Гданьск с его принадлежностями" ²⁴⁰. С другой стороны, с конца сентября из Вены начали поступать обнадеживающие сигналы. В октябре 1771 года австрийский канцлер Кауниц сообщил русскому послу в Вене Д. М. Голицыну, что Австрия готова способствовать началу мирных переговоров между Россией и Турцией, одновременно дав понять, что она "не будет противиться" разделу Польши в тройственном- Россия, Пруссия и Австрия - формате. В ответ Вене через Лобковича было подтверждено принятое в Петербурге решение отказаться от Дунайских княжеств.

В целом, секретность, которой были окружены переговоры о разделе, не знает прецедентов в истории. Седлер, секретарь австрийского посла в Петербурге Лобковича, говорил французскому посланнику в Петербурге Сабатье де Кабру: "Завеса тайны окутывает все, что касается сношений с королем Пруссии. Все обсуждается путем секретной переписки двух монархов; они принимают невиданные предосторожности даже относительно тех деталей, которые вынуждены сообщать своим министрам. Секретарям посольства не доверяется копировать важные бумаги, послы делают это сами" ²⁴¹. В результате ни английские, ни французские дипломаты в Петербурге и других европейских столицах не имели точных сведений о ходе по готовки первого раздела Польши. Сальдерн, как мы видели [144] ранее, узнавший о подписании конвенции о разделе как о свершившемся факте, смертельно обиделся на Панина и перешел в стан его врагов.

Наиболее важную часть переговоров по разделу вели в Петербурге Панин и Сольмс. Однако, не доверяя полностью даже собственному послу, Фридрих тайно направил в Петербург своего эмиссара, работавшего ранее в прусском посольстве в Стокгольме. Тот сблизился с З. Г. Чернышевым, наиболее последовательным сторонником раздела в окружении Екатерины,и контролировал ход переговоров между Паниным и Сольмсом, информируя прусского короля об их мельчайших деталях ²⁴². С. Понятовский, также имевший своих информаторов в Петербурге, отмечал в своих записках, что, по его сведениям, аналогичные функции выполнял барон Ахац Фердинанд Ассебург, бывший датский посол в Петербурге.

2

К концу 1771 года русско-прусские договоренности по Польше были в основном готовы. Согласившись с основными притязаниями Фридриха II, в Петербурге настояли на том, чтобы из них были исключены Данциг и Торн, причем относительно Данцига напомнили, что российская императрица является гарантом независимости этого города. Твердость в продолжавшихся до конца года переговорах о Данциге неизменно проявлял Панин ²⁴³, понимавший, что передача устья Вислы в руки Фридриха II означала бы экономическое удушение Польши.

Позиция, занятая Екатериной и Паниным по вопросу о Данциге, представляется не совсем оцененной в историографии польских разделов. Между тем, политическая борьба, которая велась вокруг Данцига в период между первым и вторым разделами Польши, свидетельствует о ее серьезной геополитической подоплеке, причем не только в контексте борьбы за господство на Балтике, но и династических интересов российского императорского дома. На это, кстати говоря, намекала и сама Екатерина в переписке с Г. А. Потемкиным, говоря о том, что еще в 1763 году Бестужев ввел ее в курс договоренностей, достигнутых по Курляндии и Данцигу во время царствования Анны Иоанновны ²⁴⁴, которая грамотой от 29 апреля 1736 года взяла Данциг под свое покровительство, гарантировав городу "его права и свободы", земельные владения и право сбора налогов и, в частности, права на гавань и ее укрепление ²⁴⁵.

В ноябре 1764 года Екатерина специальной грамотой подтвердила "возобновление данной наперед от здешнего двора о сохранении вольности Гданьска гарантии" ²⁴⁶.

24 марта 1767 года в связи с присоединением жителей Данцига к Торуньской диссидентской конфедерации Екатерина новой [145] грамотой еще более расширила гарантии России Данцигу, подчеркнув, что "преимущество торговли с нашей страной и ее подданными и его (Данцига. - П. С.) удобную гавань полагаем мы настолько важными, что считаем необходимым сохранение города в его нынешнем состоянии и обязуемся самым сильным образом охранять его против любого покушения, уже сделанного или могущего быть сделанным в будущем". Вследствие этого, в частности, когда в конце 1771 года возник спор между Данцигом и прусским королем, отремонтировавшим за свой счет часть портовых сооружений и предъявившим претензии в качестве владельца Оливского аббатства на некоторые земли в его округе, Екатерина предложила Данцигу выкупить порт, для того чтобы обеспечить свободу судоходства и торговли. В письме русскому резиденту в Данциге графу Головкину от 22 января 1772 года Панин информировал его о том, что в проект русско-прусской конвенции о разделе Польши включено положение "объединить этот город и его территории, имея в виду оставить его таким, каким он был, для того чтобы избежать передачи его Пруссии или предоставления ей столь значительных преимуществ, которые сделали бы ее хозяйкой коммерции Польши и единственного выхода в море реки Вислы" ²⁴⁷.

Тем не менее, в течение всей второй половины 1771 года Фридрих II требовал от Сольмса "держать на плаву" проблему Данцига. Параллельно и в явной увязке со своими планами в отношении Данцига он настаивал на немедленном (до конца 1771 г.) занятии русскими и прусскими войсками присоединяемых территорий Польши ввиду неизбежного, как он утверждал, сопротивления разделу со стороны Австрии.

В этих условиях Панин виртуозно разыграл "австрийскую карту". Отказ России от требования независимости Дунайских княжеств создал предпосылки для постепенной нормализации русско-австрийских отношений. 17 декабря в Совете была "читана" записка Сольмса, в которой, со ссылкой на прусского посла в Вене, сообщалось, что "в случае уделения нами и королем, государем его, Польши" императрица Мария-Терезия "хочет в нем участвовать и с нами о том соглашаться" ²⁴⁸.

Интересно, что Сольмс, по-видимому, не информировал Фридриха об обсуждении в Совете депеши прусского посла в Вене. Во всяком случае, в письме Сольмсу от 28 декабря 1771 года Фридрих, реагируя на сообщение своего представителя в Петербурге о том, что Д. М. Голицын проинформировал по поручению Панина канцлера Кауница о предстоящем подписании русско-прусской секретной Конвенции, писал: "Не понимаю, почему они решили спрашивать разрешение венского двора относительно своих прав в Польше" ²⁴⁹. Существенно и то, что в том же письме прусский король выражал уверенность, что Австрия не примет участия в разделе. Это столь [146] нехарактерное для Фридриха заблуждение можно объяснить только его слабой информированностью о русско-австрийских контактах в Вене и Петербурге в ноябре - декабре 1771 года.

Своего рода переломным моментом в них стало письмо Панина Д. М. Голицыну от 5 декабря 1771 года, в котором он поручал послу уведомить "в крайней конфиденции" Кауница о том, что Россия и Пруссия готовятся предъявить "весьма основательные притязания на Польшу" и приглашают Австрию присоединиться к ним ²⁵⁰. Одновременно посол должен был передать Кауницу "Собственный ответ Ее императорского Величества на предъявление собственных сентиментов их императорских и королевских величеств", в котором официально подтверждался отказ России от дунайских княжеств ²⁵¹. В частном письме к Голицыну, датированном тем же числом, Панин, отмечая, что "важность настоящего нашего с Венским двором положения определяет достаточно сама по себе всю цену министериального Вашего там бдения", извещал посла о том, что направленные ему в конце сентября 1771 года инструкции добиваться содействия Вены в "примирении Польши" утрачивают силу. "Напротив, милостивейшая Государыня изволила решиться согласно с королем Прусским обратить на поляков собственную их неблагодарность и сделать на счет их пристойные приобретения как границам империи своей, так и границам союзного своего короля Прусского, следуя в том примеру венского двора, который забрал в свои руки староство Ципское с окружностями его по некоторым старым притязаниям" ²⁵².

Эффект этого хорошо просчитанного хода Панина Д. М. Голицын оценил как "революцию" в позиции Вены по польским и турецким делам. "Князь Кауниц переменил совсем свою систему и не только не хочет более противиться нашим видам, но после того токмо и желает, чтобы по-дружески войти во все распоряжения с нами и королем Прусским", - доносил посол в депеше Панину от 18 (29) января 1772 года ²⁵³.

Существенно, что в ходе решающего объяснения с Голицыным Кауниц сделал лишь одну оговорку, заметив, что, "приняв систему раздела с намерением не возмущать равновесие государств, может быть, не нужно было искать убежища у одной Польши, что если бы не совсем достало для равного между тремя дворами раздела, то в таком случае нашлось бы средство отобрать еще земли у кого другого, имеющего в ней излишек". На вопрос Голицына, имеется ли при этом в виду Турция, австрийский канцлер, вчерашний союзник османов, не моргнув глазом, ответил утвердительно ²⁵⁴.

Предварительное соглашение между Пруссией и Россией по польским делам было достигнуто в начале 1772 года, после того как стороны согласовали окончательную редакцию "особо секретной сепаратной" статьи (русский контрпроект от 6 декабря, прусский- от 4 января), в которой определялись формы и размеры взаимной [147] помощи в случае попыток Австрии противодействовать разделу.

6 (17) февраля Н. И. Панин и А. М. Голицын с российской стороны и В. Сольмс с прусской подписали Секретную конвенцию относительно раздела Польши и Союзную конвенцию относительно содержания вспомогательного войска ²⁵⁵. В конвенциях определялись польские территории, отходящие к России и Пруссии, и говорилось о приглашении Австрии участвовать в разделе. В случае отказа Вены стороны согласились осуществить раздел без ее участия.

Датированы русско-прусские документы были 4 (15) января - на месяц раньше их фактического подписания. Смысл этой дипломатической уловки состоял в том, чтобы ускорить согласие Австрии на участие в разделе. Как уже говорилось, оно последовало 18 (29) января, а 1 февраля Панин огласил в Совете "Записку разговора между князем Голицыным и князем Кауницем", в которой, со ссылкой на слова австрийского канцлера, говорилось, что "хотя и не желал бы оный, чтобы Польша разделена была, но по причине учиненного уже Ее императорским Величеством и королем Прусским о сем соглашения приступает и он к тому", хотя и "хотел бы иметь также приобретение лучше из турецких, нежели польских земель", но "желает окончить сие дело как можно скорее и утвердить его установлением союза с Ее императорским Величеством и берлинским двором".

Характерно, что при этом не обошлось без очередного обмена колкостями между Орловым и Паниным. Орлов заявил, что "при нынешней венского двора перемене можно было бы одержать независимость Молдавского и Волошского княжеств". Панин на это "изъяснился, что, согласясь на отдачу оных, непристойно уже возобновлять прежнее о сей независимости требование" ²⁵⁶.

8 (19) февраля 1772 года Иосифом II и Марией-Терезией был подписан акт, в котором, подтвердив "права и требования" России и Пруссии "на некоторые польские воеводства и области" и напомнив об "аналогичных" правах Австрии, они высказывались в пользу "совершенного равенства" приобретаемых территорий ²⁵⁷. Для иллюстрации понимания Кауницем реального механизма первого раздела характерно то, что этот документ был направлен им сначала в Берлин и только после одобрения его Фридрихом II с тем же курьером переправлен в Петербург ²⁵⁸.

В тот же день Кауниц проинформировал своего посла в Берлине Ван Свиттена о том, что конфиденциально обсуждавшееся им с Фридрихом и Д. М. Голицыным в начале января предложение Вены относительно части Силезии, захваченной Фридрихом в 1740 году, и графства Глац снимается. В целях поддержания политического баланса в отношениях со своим основным соперником - Пруссией, Австрия решила получить "компенсацию" за счет Польши, напомнив, впрочем, и о давних претензиях Вены на Сербию с Белградом и часть Боснии. [148]

Фридрих, не ожидавший такого поворота в позиции Вены, был крайне раздосадован. "Чем больше я наблюдаю за поведением князя Кауница, тем больше убеждаюсь в его двуличии", - писал он 28 марта своему послу в Вене Эдельсгейму ²⁵⁹. Прусский король не мог не понимать, что именно Кауниц сыграл решающую роль в изменении позиции Марии-Терезии, неоднократно заявлявшей о своем "отвращении" к планам раздела Польши. Впрочем, как в Берлине, так и в Петербурге было известно и о том, что сам Кауниц, как и Иосиф II, считали более выгодными для Австрии территориальные приобретения на юге, в западной части Балканского полуострова. Иосиф II, кроме того, имел виды на Молдавию и Валахию. Столь сложная расстановка сил в австрийском руководстве была чревата опасностью затягивания переговоров, что ни в коей мере не устраивало Берлин.

Это обстоятельство было в полной мере использовано австрийским канцлером, понимавшим, что чем дольше ему удастся затянуть время, тем более сговорчивыми станут его партнеры по разделу.

10 апреля были утверждены полномочия Н. И. Панину и А. М. Голицыну вступить в переговоры с Лобковичем о подготовке текста русско-австрийской конвенции ²⁶⁰. К этому времени австрийский посол получил из Вены проект, в котором заявлялись претензии едва ли не на треть польской территории, включая Галицию и часть Волыни с городами Люблин, Хелмс и Владимир Волынский. Лобковичу и Ван Свиттену, которому был направлен аналогичный документ, были даны инструкции не соглашаться ни на какие уступки в отношении заявленных Австрией претензий.

В "конфиденциальном разговоре" с А. М. Голицыным, о котором посол сообщил в Петербург 27 марта (7 апреля) 1772 года, Кауниц главным условием участия Австрии в разделе потребовал, чтобы "обе договаривающиеся стороны пригласили его к тому формальным образом", причем Австрия должна была рассматриваться как "главная договаривающаяся сторона, положа в акт своего приступления все кондиции, в коих они согласились прежде" с Екатериной и Фридрихом ²⁶¹.

Екатерина и Панин пытались умерить разыгравшиеся территориальные аппетиты Австрии. 13 (24) апреля Совет принял решение исключить Львов и соляные копи в Величке, дававшие треть дохода в казну Станислава Августа, из австрийской доли ²⁶². 23 апреля (4 мая) Екатерина объявила в Совете "соизволение свое, чтобы с Венским двором постановлено было о Польше особливою между тремя дворами конвенциею, а не преступлением его к учиненной пред сим между Ее Величеством и королем Прусским" ²⁶³. Тем самым нейтрализовались маневры Австрии, стремившейся несмотря на свои непомерные территориальные аппетиты показать, что инициатива раздела принадлежала Пруссии и России. [149]

Тем временем Вена ввела в конце апреля на территорию Польши из Венгрии 20-тысячную армию, сосредоточив на границах с Силезией еще 70 тысяч солдат ²⁶⁴. Фридрих, крайне раздраженный таким оборотом событий, забил тревогу. Однако Панин не только воздержался от каких-либо протестов в связи с действиями Австрии, но и счел их полезными для пресечения деятельности барских конфедератов, имевших опорные пункты вблизи австрийской границы ²⁶⁵.

Выступив на этом этапе в роли арбитра между Берлином и Веной, Панин сумел добиться выгодных для России подвижек в позиции Кауница, категорически отказывавшегося включить в текст конвенции обязательство Вены способствовать скорейшему окончанию Русско-турецкой войны на условиях, согласованных в январе 1772 года.

Твердо стоял Панин и за то, чтобы Польша и после раздела сохранила свою политическую независимость, став буфером между тремя державами - участницами раздела. В переданном им австрийцам в мае мемуаре, озаглавленном "Observations fondees sur l'amitie et bonne foi" ²⁶⁶, он настаивал на том, чтобы оставить Польше "une force et une consistence intrinseque, analogues a une telle destination" ²⁶⁷. Предложенный им комплексный подход к оценке равенства долей позволил доказать несоразмерность австрийских претензий на Краков и прусских - на Данциг и Торн.

В целом, однако, переговоры в тройственном формате шли вязко, все намеченные сроки срывались. Фридрих, проявлявший в связи с этим особую нервозность, сетовал впоследствии в своих мемуарах не только на происки Кауница, но и на "lenteur et irresolution des Russes" ²⁶⁸

Впрочем, медлительность, которую проявляли в Петербурге, имела свои причины. Г. Г. Орлов и его сторонники открыто заявляли, что ни Пруссия, ни Австрия как державы, прямо не участвовавшие в Русско-турецкой войне, не имели права претендовать на какие-то территориальные компенсации. Это обстоятельство, как мы полагаем, сыграло определенную роль в том, что когда русско-прусские контакты по польским делам вступили в решающую фазу (сентябрь - конец ноября 1771 г.), Орлов оказался в Москве, где занимался усмирением Чумного бунта.

Вернувшись в Петербург, он с новой силой принялся убеждать Екатерину в необходимости закончить войну прямым походом на турецкую столицу. "Желание Ее императорского Величества решительно положить, полезна ли к получению мира намеряемая в сем году экспедиция на Константинополь" ²⁶⁹, - заявил он в Совете 23 января 1772 года.

На следующий день Совет собрался специально для обсуждения предложения Орлова. З. Г. Чернышев прочел мнение, сводившееся к тому, что "предпринять посылку войска в Константинополь раньше [150] июня месяца нельзя". Панин прямо высказался против предложения Орлова, указав на большую вероятность того, что Австрия в ответ на это оккупирует Валахию и введет свои войска в Польшу ²⁷⁰. Орлов тем не менее продолжал настаивать на необходимости нанести двойной - сухопутными и морскими силами - удар по турецкой столице, предлагая привлечь к этому и запорожских казаков.

В основе разногласий между Н. Паниным и Г. Г. Орловым относительно тактики и стратегии окончания войны лежало различное отношение к блестящим успехам русской армии в 1769 - 1771 годах. Орлов единственный из членов Совета считал, что почетный мир России может принести решающая военная победа над турками ²⁷¹. Нет сомнения, что Екатерина сочувствовала, а, возможно, и поощряла амбиции Орлова. Во всяком случае, с осени 1770 года по ее приказанию на Дунае спешно строились транспортные суда для переброски части армии П. А. Румянцева в Варну для дальнейшего движения к Константинополю. По инициативе Императрицы летом 1771 года в Приднестровье был командирован перешедший на русскую службу адмирал Ноулз, который, однако, пришел к заключению о несостоятельности планов морской экспедиции против турецкой столицы.

Панин, реалистичнее смотревший на положение России, финансовые затраты которой за три года войны составили около 25 миллионов рублей, был убежден в необходимости скорейшего заключения мира, считая, к тому же, что за стол переговоров было необходимо садиться на пике военных успехов.

Амбициозные замыслы Орлова разбились о суровую реальность. Фельдмаршал П. А. Румянцев, которому план Орлова был сообщен еще в декабре 1771 года, отнесся к нему скептически. "Для осуществления столь дерзкого проекта, - писал он Екатерине, - нужно по крайней мере удвоить дунайскую армию". И действительно, две попытки перейти Дунай, предпринятые Румянцевым в 1773 году, закончились неудачей.

Летом 1772 года, после того как Австрия отказалась от притязаний на Люблин, Хелмс и Владимир Волынский, все спорные вопросы были наконец согласованы ²⁷². 25 июля в Петербурге состоялось подписание двух секретных конвенций: одной - между Россией и Пруссией, другой - между Россией и Австрией ²⁷³. За основу был принят проект, составленный Кауницем, отличавшийся от русско-прусской конвенции от 4 (15) января как структурой, так и преамбулой, в которой акцент делался на опасения соседей Польши в связи с "совершенным распадением польского государства". Согласно статье 4 Австрия и Пруссия обязались содействовать заключению мира России с Турцией ²⁷⁴.

К трем державам отошло около трети территории и 40 процентов населения Речи Посполитой. Самыми существенными были [151] приобретения Пруссии, решившей задачу исторической важности - воссоединение Восточной и Западной Пруссии. К Пруссии были присоединены епископство Вармия, воеводства Поморское (без Данцига), Мальборгское, Хелминское (без Торуни), часть Иноврацлавского, Гнезненского и Познаньского, всего 36 тысяч квадратных километров с населением 580 тысяч человек. Фридрих II, именовавшийся до раздела "королем в Пруссии", принял титул "короля Пруссии". Летом 1772 года он зондировал через Сольмса возможность наградить Панина прусским орденом Черного орла. Однако тот отказался под предлогом, что ранее уже не принял шведский орден Серафимов.

Наиболее населенными и промышленно развитыми оказались австрийские приобретения - Восточная Галиция с Львовом и Перемышлем, но без Кракова - 83 тысячи квадратных километров с населением 2 миллиона 650 тысяч человек.

К России отошли Восточная Белоруссия и часть Ливонии- 93 тысячи квадратных километров с населением 1 миллион 300 тысяч человек.

Державы - участницы раздела договорились одновременно предоставить польскому королю совместную декларацию с требованием созыва сейма для утверждения территориальных уступок и ввели свои войска в области, обусловленные Петербургской конвенцией.

3

2 сентября 1772 года в Варшаву прибыл новый русский посол Отто Магнус Штакельберг, сменивший Сальдерна. 8 сентября он вместе с прусским послом Бенуа официально известил Станислава Августа о состоявшемся 25 июля 1772 года соглашении между Россией, Пруссией и Австрией о разделе Польши.

Станислав Август обратился было за поддержкой в Париж и Лондон, но французы не могли, а англичане не хотели ввязываться в польские дела. На сообщение представителей трех держав, сделанное английскому представителю в октябре 1772 года, дан был следующий ответ: "Его Величество король очень желает думать, что три двора основывали свои притязания на справедливости, хотя его Величество не осведомлен об основаниях, на которых они действовали" ²⁷⁵.

31 октября 1772 года Станислав Август направил Екатерине "грамоту", содержание которой показывает, что даже после официального объявления о разделе он отказывался верить в происходящее. Выражая надежду на то, что императрица "склонится паче чего к выслушанию короля, которого Ваша многомочная рука вела к престолу, на который он вступая, на Ваших обещаниях, Вашей непоколебимой дружбе утверждал безопасность знаменитейших особ и границ своего владения, короля, который собственною своею [152] кровью запечатлел наименование Вашего друга и который, лишившись ныне способов для пристойного сохранения достоинства да и живота своего по сие время сам себе верить не хочет, чтобы Вы могли и были причиною приведения его в бедность и претерпевание оной". В заключение Станислав Август в самых душераздирающих выражениях высказывает надежду: "Дай Бог мне после столь продолжительных терпений дожить до той отрады дабы со всем моим народом воскликнуть мог, прославляя Ваше Величество своею избавительницей. Дай Бог, чтобы Ваша десница уподобилась богатырскому оружию, которое то, что ранило прикосновением своим, исцелить смогло" ²⁷⁶.

Вместе с тем незадолго до этого, 14 октября, Штакельберг доносил из Варшавы, что "в то время как король делает по своему обыкновению заявления, порочащие Россию, он пытается убедить представителей шляхты, которых собрал из окрестностей Варшавы, в том, что императрица согласна поддержать конфедерацию против раздела" ²⁷⁷.

Однако попытки Польши сопротивляться разделу были обречены на неудачу. Результатом их стало лишь появление новой русско-прусской декларации от 16 (30) января 1773 года, в которой говорилось, что если по истечении установленных сроков требования, предъявленные Польше, не будут исполнены, Россия, Австрия и Пруссия сами "прибегнут к средствам, которые они признают действительными и целесообразными для полного осуществления своих прав" ²⁷⁸. 3 декабря 1772 года в Петербурге и 9 января 1773 года в Вене Екатерина II, Иосиф II и Мария-Терезия подписали акт об обязательствах соблюдать постановления конвенции 25 июля 1772 года ²⁷⁹.

И все же Станислав Август не оставлял надежды на чудо. В письме Екатерине от 18 января 1773 года он писал: "Я говорю от имени тех несчастных остатков моей страны, которые должны носить отныне имя Польши. Ваша щедрость и чувство справедливости должны компенсировать Польше ее страдания. Стоит Вам лишь захотеть и Вы можете заставить Ваших союзников уважать Вашу волю, как только она будет высказана. Если они вовлекли Вас в то, чтобы причинить зло Польше, заставьте их в свою очередь сделать добро. Приобретите над ними столь ценное преимущество, которое должно импонировать Вашему благородству".

И далее: "Что же касается моих нынешних планов, то они таковы. Я повсюду искал помощи, но мне в ней было отказано. Со всей откровенностью и без страха должен признаться, что убежден в том, что мои ошибки (если они были столь серьезны) не делают мне чести в Ваших глазах и наверняка сказались на Вашем уважении ко мне. Разделяя общее отчаяние, я чувствую, как приближается момент, когда я и мой народ должны будем склониться перед нашей общей судьбой. Я это чувствую и вовсе не пытаюсь бравировать этим. [153] Но прежде чем я склонюсь под ударами судьбы, не отвергайте меня, умоляю Вас, Ваше Величество, не отказать мне в утешении, проинформировать меня собственноручно о том, что Вы хотите делать, какое вознаграждение предназначает нам Ваше чувство справедливости. И если всякая надежда спасти Польшу от раздела становится невозможной, соблаговолите согласиться с тем, что я имею право быть проинформированным о некоторых деталях, касающихся будущего Польши, которые, по крайней мере, могли бы хоть немного уменьшить наши несчастья" ²⁸⁰.

Только это, второе обращение заставило Екатерину взяться за перо. 27 февраля 1773 года она направила Станиславу Августу ответное письмо, в котором, в частности,говорилось: "Откровенность, с которой Ваше Величество объяснились со мной, обязывает меня ответить Вам в том же духе. По своему характеру я не признаю другого языка и именно на нем я говорила каждый раз, когда должна была говорить Вам о Ваших интересах и об интересах Вашего народа. Я не буду напоминать здесь о прошлом, потому что это было бы столь же неприятно Вам, как и мне ²⁸¹. Обстоятельства изменились, и в настоящее время они таковы, что от меня одной, без моих союзников, невозможно принятие решения о тех или иных шагах, касающихся состояния Вашего королевства... Несмотря на все затруднения, которые поляки чинили моим планам, я вовсе не прекратила думать об их общем благе. В том, что касается Вас лично, Ваше Величество, мои планы состоят в том, чтобы продолжать обеспечивать неприкосновенность Вашей короны и принадлежащего Вам государства. Что касается польской нации - полное умиротворение, свободное,лучше управляемое и более спокойное, более надежное правительство для нее и для ее соседей". В заключение Екатерина все же не удерживается от того, чтобы напомнить королю о том, что он сам привел свою страну в состояние "полной анархии", прислушиваясь к советам "интриганов", которые привели бы Польшу к "полному краху, если бы не вмешательство трех соседних держав" ²⁸².

4

Так закончился последний акт трагедии первого раздела Польши. Логика участия в нем русской дипломатии не будет, однако, вполне ясна, если не сказать несколько слов о сложнейшем внутриполитическом контексте, в котором он происходил.

Подписание Петербургской конвенции по многозначительной случайности день в день совпало с открытием русско-турецкого мирного конгресса в Фокшанах. Узнав о том, что раздел состоялся, Орлов, вновь в решающий момент оказавшийся вне Петербурга, пришел в сильнейшую ярость и открыто заявил, что "составители раздельного договора заслуживают смертной казни". [154]

Самое неприятное заключалось в том, что Орлов был не одинок. Члены Государственного совета, неоднократно обсуждавшие на своих заседаниях польский вопрос, вели себя с разумной осторожностью, объяснявшейся отчасти тем, что план раздела был тесно увязан с началом мирных переговоров с Турцией, в необходимости которых у большинства не было сомнений. Однако усиление Австрии и особенно Пруссии многим казалось слишком высокой ценой за полученные преимущества. Известно, как реагировал Сальдерн на сообщения Бенуа о предстоявшем разделе. Менее известно, однако, что и посол в Лондоне А. И. Мусин-Пушкин еще до раздела, в депеше от 6 (17) марта 1772 года, сообщал, что в английском министерстве "сумневаются, чтоб прусской Король при настоящих обстоятельствах не присвоил себе более, нежели справедливо ему принадлежать могло. Опасение сие иногда распространяется не токмо на всю Польскую Пруссию вместе с Гданьском, но и на раздробление Польши". Подобную позицию, по любым меркам, нельзя не оценить как проявление гражданского мужества, тем более что далее в той же депеше посол, уже от своего имени, говорит, что "большое Короля Прусского усиление могло бы знатно уменьшить российскую инфлюенцию в генеральных делах европейских" ²⁸³.

Так же смотрели на раздел многие в Петербурге. Федор Голицын, племянник и воспитанник Ивана Шувалова, писал в своих "Записках": "Россия, почти всегда господствовавшая в Польше, усилив соседей, себе выгоды ни малейшей не приобрела". Будущий преемник А. И. Мусина-Пушкина в Лондоне С. Р. Воронцов и вовсе называл раздел "актом величайшей несправедливости" ²⁸⁴. Прямым следствием раздела Польши выглядел и неблагоприятный для России переворот, произошедший в августе 1772 года в Швеции. Осенью на русско-шведской границе возникла реальная опасность военного конфликта.

В довершение всего мирный конгресс в Фокшанах не оправдал надежд, которые связывали с ним в Петербурге. В провале переговоров Панин прямо обвинял Орлова, "бешенство и колобродство" которого, как писал он в эти дни, "испортили все дело". И действительно, тактику, избранную Орловым в Фокшанах, трудно признать удачной. Вопреки инструкциям, полученным от Панина и утвержденным Екатериной, он начал переговоры с самого трудного - требования признания Турцией независимости Крыма. Турки уперлись- и уже 1 сентября в Совете была прочитана депеша о разрыве Фокшанского конгресса.

Вызывающее поведение Орлова в Фокшанах предопределило его дальнейшую судьбу. Десятилетний союз Екатерины с Орловым был в немалой степени союзом политическим - он, с одной стороны, обеспечивал Императрице поддержку армии, с другой - уравновешивал амбиции так называемой "партии Панина", вес и влияние [155] которой в политической жизни России того времени были во многом связаны с ее особой близостью к наследнику престола великому князю Павлу Петровичу. Г. Г. Орлов был удален от двора. Место опального фаворита занял молодой кавалергардский корнет Васильчиков, близкий родственник А. Г. Разумовского. Прямого участия в государственных делах он не принимал, но сам факт удаления Орлова изменил политическую конъюнктуру при дворе в пользу Н. И. Панина и его сторонников.

Все эти перипетии приобретали особую остроту в связи с начавшимся с лета 1772 года упомянутым выше "кризисом совершеннолетия" ²⁸⁵. Дело в том, что с достижением великим князем 18-летнего возраста (20 сентября 1772 г.) не только его сторонники, но и значительная часть просвещенного русского общества связывали надежды на то, что великий князь будет допущен к более деятельному участию в государственных делах. Особенно резко высказывался на эту тему Н. И. Панин, хотя ему более чем кому-либо другому должно было быть понятно, что раздел власти с сыном никогда не входил в планы Екатерины.

Создавшаяся ситуация, как мы уже отмечали, активно использовалась Фридрихом II для углубления доверительных отношений с Екатериной. Еще в июле 1772 года (накануне подписания Петербургских конвенций) Фридрих рекомендовал российской Императрице вывести из Петербурга гвардию. Совет прусского короля был услышан. 27 июля Сольмс доносил в Берлин: "Меры предосторожности, предпринимаемые к гвардейцам, заключаются в том, что их почти не пополняют набором, так что в каждом из полков недостает одной трети против определенного положением. Затем тайно и без шума удаляют лиц, подозреваемых в стремлении к возмущению, переводя их в армейские полки. Наконец, во всех этих полках имеются майоры и несколько офицеров, доверенных немцев или финляндцев, зорко наблюдающих за поступками солдат, дабы иметь возможность погасить искру возмущения. Вследствие этого весьма трудно составить заговор без того, чтобы не дошло до сведения тех лиц, которые могли бы предупредить его" ²⁸⁶.

Как и следовало ожидать, никаких серьезных изменений в статусе великого князя после 20 сентября не произошло. В этот день было отмечено лишь так называемое "немецкое совершеннолетие" Павла, после которого он вступил во владение своим голштинским наследством. Панин, почувствовавший себя свободней после удаления Орлова, начал еще более открыто высказывать недовольство ложным положением, в котором оказался его воспитанник. В разговорах с иностранными послами он прямо заявлял, что если такое положение продлится, то он вынужден будет вовсе удалиться от службы.

Почувствовав, что почва под ее ногами становится зыбкой, Екатерина приняла быстрые и решительные меры, чтобы исправить [156] опасный перекос в балансе придворных партий, возникший с удалением Орлова. 21 мая 1773 года ²⁸⁷ неожиданно последовал высочайший указ о возвращении Орлова ко всем занимаемым им должностям "ввиду поправки здоровья". Это был сильный удар по "панинской партии".

А через три месяца, осенью 1773 года, наступила очередь Панина.

22 сентября в связи с предстоявшим браком великого князя, в устройстве которого, напомним, непосредственное участие принимали Фридрих II и принц Генрих, Панин был отставлен от должности обер-гофмейстера, воспитателя великого князя, которую исполнял с 1760 года. Он сохранил за собой пост первоприсутствующего в Коллегии иностранных дел, но прежнего значения в государственных делах уже не имел ²⁸⁸. В январе 1774 года Панин передал своим секретарям Д. И. Фонвизину, Я. Убри и П. Ф. Бакунину 4,5 тысячи душ, пожалованных ему Екатериной в присоединенных к России польских воеводствах Нащанском, Леснянском и Кнецинском ²⁸⁹.

В эти, надо полагать, нелегкие для него дни Панин написал частное письмо послу в Варшаве О. Штакельбергу, которое как бы подводит итог "польскому эпизоду" в его карьере: "Обстоятельства, в которых мы находимся, слишком отвлекают все умы от польских дел, для того чтобы можно было их оценить, зрело взвесить и завершить их устройство с той точностью, которая не оставляла бы желать ничего иного. Полезные шаги, которые могут быть намечены, всегда ускользают от нашего взора, потому что польза приходит только после расходов, а любой сомнительный аванс плохо согласуется с нашим положением; к этому надо добавить известную Вам предубежденность против этих дел, которая вовсе не уменьшилась, как Вы могли бы думать, но возобновилась в своей изначальной активности. И все же нужно заканчивать. Мы нуждаемся в этом и, кроме того, не сможем остановиться, когда другие продолжают свой бег. Наилучший совет, который осторожность могла бы дать послу, попавшему в подобную ситуацию, состоит в том, чтобы побыстрее перейти к штукатурке здания, завершить его хотя бы внешне, оставив тем не менее двери открытыми, для того чтобы при более благоприятных обстоятельствах можно было бы и с той, и с другой стороны возобновить переговоры по тем важным пунктам, которые, возможно, не удастся в достаточной степени определить... Я чувствую, как трудно устроить это дело так, чтобы все остались довольными. Основная Ваша цель, однако, состоит в том, чтобы избавить Ваш двор от любого обязательства в отношении каких-либо особых затрат в настоящее время... Если все-таки Вы не будете иметь определенных инструкций по какому-нибудь пункту, договаривайтесь с Вашими коллегами, пусть они говорят первыми, следуйте их советам, а в Ваших депешах сюда показывайте, что вынуждены были принять самостоятельное решение только в силу необходимости покончить [157] с делами в соответствии с духом Ваших инструкций. В целом, однако, на этом заключительном этапе я хотел бы, чтобы оба Ваших коллеги шли впереди Вас или, в крайнем случае, вы все трое играли бы абсолютно равные роли. Подобные нюансы никогда не повредят депешам, которые Вы будете нам направлять. Заканчивайте быстрее, мой дорогой друг, я Вас умоляю" ²⁹⁰.

5

В начале ноября 1772 года Штакельберг, Бенуа и Ревицкий потребовали от Станислава Августа созыва сейма, который признал бы раздел. В ответ король, протестуя, произносил красноречивые тирады, которые Штакельберг в донесениях в Петербург сравнивал с "лучшими страницами Плутарха" ²⁹¹.

В декабре Штакельбергу было поручено добиться от Станислава Августа созыва до 1 февраля 1773 года сконфедерованного сейма, который должен был признать Петербургские конвенции и выработать план умиротворения Польши в течение двух месяцев, к концу марта 1773 года ²⁹².

29 января (8 февраля) 1773 года король созвал Сенат (в его заседании вместо положенных 150 приняли участие всего 36 сенаторов), принявший решение созвать сейм 8 (19) апреля. Подробный "План действий трех послов" по созыву и проведению сейма, составленный в Коллегии иностранных дел и отредактированный Екатериной, был направлен Штакельбергу 24 февраля. Добиваться ожидавшихся от сейма целей послу предписывалось в тесной координации с представителями Пруссии и Австрии, употребляя "или военную силу, или увещание, или подкуп". Для подкупа депутатов Штакельберг должен был создать общую кассу, взнос в которую для каждой из стран - участниц раздела составлял 150 - 200 тысяч талеров ²⁹³.

В отношении государственного устройства Польши инструкции Штакельбергу предусматривали сохранение liberum veto, "утверждение навсегда правления избирательного", причем иностранные претенденты на польский престол исключались. Главным принципом "внутреннего умиротворения" объявлялось создание системы власти, основанной на балансе прерогатив короля, Сената и шляхты ²⁹⁴.

Сохранившийся в АВПРИ черновик "плана" с собственноручной правкой Екатерины позволяет с достаточной достоверностью реконструировать существо ее нового подхода к польским делам. Характерно, что, полностью сняв параграф 3 "Пунктов предварительных" (1-й части "плана"), в котором допускалось взаимодействие на сейме с "саксонской партией", Екатерина предписывала Штакельбергу сотрудничать преимущественно с королем, [158] предварительно "убедившись, что он вошел в виды трех дворов", не исключая при этом контакты с теми "национальными партиями" в Польше, которые "искренне хотят покончить с бедами своей страны" ²⁹⁵. К параграфу 11 ею добавлено указание обратить особое внимание на выбор маршала сейма ²⁹⁶.

В части "плана", озаглавленной "Определение состояния республики", Екатерина вычеркнула нотабене к параграфу 5, предусматривавшему совместные шаги трех послов в отношении "выбора и утверждения подданного, который мог бы быть предложен в качестве кандидата в случае, "если польский престол окажется вакантным". При этом она сослалась на то, что не желает "новых ссор по этому поводу, от которых и без того уже устала" ²⁹⁷.

Для правок, внесенных Екатериной в "план", характерно стремление если не расширить прерогативы королевской власти, которые должны были быть серьезно урезаны, то, во всяком случае, сделать положение Станислава Августа чуть более пристойным. В частности, она настояла на праве короля самому выбирать членов Постоянного совета, кандидатуры которых подлежали последующему утверждению Сенатом ²⁹⁸. По тем же мотивам, очевидно, императрица сняла параграф, запрещавший королю приобретать земли в Польше и Литве ²⁹⁹.

С другой стороны, зафиксировав жесткую схему организации государственной власти, Екатерина, судя по внесенным в "план" изменениям, попыталась оградить такую чувствительную сферу, как имущественные права шляхты, от излишней регламентации как "не затрагивающую непосредственно интересы трех дворов" ³⁰⁰.

Но самое, пожалуй, примечательное состоит в том, что Екатерина перечеркнула крестом приложение к "плану", в котором предлагалось принять радикальные меры, вплоть до запрещения занимать государственные должности, в отношении магнатских родов Радзивиллов, Чарторыйских, Потоцких и Мнишеков, охарактеризованных в качестве основных "нарушителей общественного спокойствия" и "смутьянов" ³⁰¹. Пояснение, оставленное в этой связи Императрицей на полях, настолько примечательно, что приводим его полностью: "Я вычеркнула все это приложение (Appendice), потому что ненавижу любые преследования личного характера. Я нахожу их низкими, заслуживающими презрения и недостойными. Душу Екатерины Второй они ужасают, и она никогда не потерпит ничего подобного".

Этот пассаж, существенный сам по себе, интересен и тем, что его пафос (вряд ли искренний) обращен к Н. И. Панину, предложившему подвергнуть секвестру имения Радзивиллов, Потоцких, Чарторыйских и Мнишеков в письме Кауницу от 12 июня 1772 года ³⁰². Трудно не связать подобный взрыв эмоций с раздражением, которое вызывала у Екатерины последовательная оппозиция Панина, [159] озвучивавшимся в то время Г. Г. Орловым, планам похода на Константинополь.

Первое заседание сейма состоялось 8 апреля 1773 года. В нем участвовало 111 депутатов вместо обычных 600 - 700. Несмотря на то что выборы депутатов проходили под строгим контролем послов России, Австрии и Пруссии, А. Понинскому, избранному маршалом сейма, была устроена обструкция. Для восстановления порядка в середине мая в Варшаву были введены войска России, Австрии и Пруссии.

22 мая (2 июня) начала свою работу делегация, назначенная сеймом для переговоров с послами трех держав. Вопрос об уступке территорий, отходивших к России, был решен сравнительно легко, поскольку их границы соответствовали Петербургским соглашениям. Однако прусский и особенно австрийский послы предъявили требования, превышавшие их предусмотренные доли. Выяснилось, в частности, что речки Подгорицы, по которой в соответствии с прусской картой должна была проходить польско-австрийская граница, не существовало. Кауниц, выражавший недовольство, что Австрия приобретала лишь части польских воеводств, в то время как России и Пруссия - целые округа, настояла на перемещении новой границы на рубеж реки Сбруч. Воспользовавшись этим, прусский посол добился признания права Пруссии на оба берега пограничной реки Нейсе, а в целом прусской дипломатии удалось добиться включения в свою долю "лишних" 58 польских городов и деревень.

В итоге раздельный договор с Австрией был подписан только на 29-й встрече делегации с послами 10 (21) августа. На 37-й встрече 1 сентября после семичасовой дискуссии был подписан договор с Россией ³⁰³ (в соответствии с ним к России отошел дополнительно город Минск), а через пять дней - 7 (18) сентября 1773 года- с Пруссией ³⁰⁴.

30 сентября договоры о разделе были утверждены сеймом, а 8 ноября 1773 года Станислав Август ратифицировал их.

Тем не менее работа по пограничному разграничению продолжалась еще несколько лет. Окончательное разграничение российско-польской границы на ее северном, белорусском, участке было произведено в июле 1775 года; а на южном, украинском, - в 1781 году.

К территориальным приобретениям в Польше Австрия добавила в начале 1774 года Буковину, являвшуюся частью Молдавии. Расчет Кауница оказался верен: ни в Турции, ни в России, завершавших длительную и кровопролитную войну, этот шаг Австрии протестов не вызвал.

4 (15) апреля 1775 года в результате труднейших полуторагодовых переговоров был подписан новый русско-польский союзный трактат с сепаратными актами о коммерции и диссидентском вопросе, который вновь, как и в 1768 году, стал основным камнем [160] преткновения. "У меня нет ни малейшего луча надежды успеха в том, чтобы диссиденты получили право быть сеймовыми депутатами, и я осмеливаюсь сказать наперед, что этот пункт невозможен", - писал Штакельберг Панину накануне возобновления работы польского сейма. "В настоящих обстоятельствах всего лучше для нас и для делегации затушить это дело, которое может только снова поднять фанатизм в народе, уже причинивший столько смут", - отвечал Панин ³⁰⁵. В результате зафиксированная в российско-польском Акте свобода вероисповедания для некатоликов сопровождалась серьезными уступками России в диссидентском вопросе: диссиденты были исключены из Сената, не могли занимать министерские должности, количество их делегатов на сеймах ограничивалось тремя представителями.

Однако эти уступки компенсировались, хотя и не в полной мере, тем, что русско-польскими документами 1775 года Россия была объявлена единственным гарантом фундаментальных польских законов и государственного устройства. Это обстоятельство приобрело впоследствии важное, если не решающее значение для дальнейшего развития событий вокруг Польши и внутри нее.

Комментарии

193 Сборник РИО. Т. 22. С. 188 - 189.

194 Там же. Т. 22. С. 194.

195 В фонде "Конференциальные записки" (АВПРИ. Ф. 2 "Внутренние коллежские дела". Оп. 2/6. С. 875 - 908) за весь период руководства Н. И. Панина Коллегией иностранных дел сохранилась лишь одна записка о совещании, состоявшемся у него с аккредитованными в Петербурге послами, от 19 апреля 1764 г. За период с 1763 по 1780 гг. имеются лишь протоколы бесед вице-канцлера А. М. Голицына с иностранными дипломатами в 1764 - 1767 гг. Составление протоколов возобновляется только после назначения вице-канцлером в 1782 г. аккуратного И. А. Остермана. Аналогичная лакуна - в фонде "Секретные мнения КИД", где имеются лишь три записки Панина Императрице за период до 1774 г. Написаны они рукой самого Панина, крайне неразборчиво, можно сказать, небрежно, что, на наш взгляд, свидетельствует о фрондировании, которое он позволял себе в этот период в отношениях с Екатериной. Примером может служить приписка Панина на полях адресованного ему письма Н. В. Репнина из Варшавы, в котором тот сообщал о соперничестве между братом С. Понятовского Казимиром и А. Чарторыйским за пост гетмана коронного, который мог освободиться после смерти Браницкого: "Я в этом письме кроме полезного ничего не нахожу и потому ожидаю токмо высочайшего соизволения, оставляя воле вашего Величества вести дело гетманское для королевского брата или же Адама Чарторыйского". "Луче перваго а другой в запас", - написала в ответ Екатерина (Ф. "Сношения России с Польшей". Оп. 79/6. 1765 г. Д. 866. Л. 72об. - 73).

Стиль общения Панина с Екатериной меняется с конца 1773 г., когда в его доклады, переписанные по форме, возвращается полное титулование и дистанция, не всегда присутствовавшая в его общении с Императрицей в предыдущие годы.

196 Сборник РИО. Т. 37. С. 49 - 50.

197 Сборник РИО. Т. 37. С. 62.

198 Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. V. М., 1937. С. 15.

199 Депеша Роутона герцогу Рошфору от 19 августа 1769 г. - Kaplan H. Op. cit. Р. 117.

200 Депеша Волконского Панину от 13 октября 1769 г. - Ibid. Р. 121.

201 CEuvres posthumes... Р. 32.

202 Граф Рохус-Фридрих Линар, однофамилец известного саксонского дипломата Морица-Карла Линара, фаворита правительницы Анны Леопольдовны.

203 Сборник РИО. Т. 37. С. 205.

204 Сборник РИО. Т. 37. С. 209.

205 Сборник РИО. Т. 37. С. 215 - 218. Интересно отметить, что Т. Шидер приводит ответ Панина Сольмсу в несколько другой редакции. Он якобы инициировал обсуждение вопроса о разделе Османской империи, причем "Константинополь с окрестностями" должен был отойти к России. - Schieder Th. Frederic the Great. London - New York, 2000. Р. 161.

206 В этой связи напрашивается аналогия между "планом Линара" и действиями отца Фридриха И Фридриха-Вильгельма I, предложившего в 1721 г. Петру I план раздела Польши между Пруссией, Австрией и Россией, приписав его банкирам Леману и Матеру, связанным с саксонским курфюрстом и польским королем Августом П. - Туполев Б. М. Фридрих II, Россия и первый раздел Польши // Россия и Германия. М., 2000. С. 49. Депеша Линара, сохранившаяся в саксонских архивах, цит. по: Бильбасов В. А. История Екатерины II. Т. 1. С. 377.

208 Не углубляясь в детали этого непростого вопроса, приведем в этой связи лишь следующую выдержку из известного письма Екатерины Фридриху II, написанного 21 июля 1744 г., сразу после ее свадьбы с Петром III в Москве: "Я вполне чувствую участие Вашего Величества в новом положении, которое я только что заняла, чтобы забыть должное за то благодарение Вашему Величеству; примите же его здесь, государь, и будьте уверены, что я сочту славным для себя убедить Вас при подходящем случае в своей признательности и преданности". - Сборник РИО. Т. 20. С. 149 - 150.

209 Дипломатическая переписка российского посла в Гааге Д. А. Голицына с Екатериной по этому вопросу опубликована в т. 47 Сборника РИО.

210 Исламов Т. М. Заговор против Польши. О роли прусско-русско-австрийского альянса 1772 - 1773 гг. в разделе польского государства // Польша и Европа в XVIII веке. М., 1999. С. 134 - 136. Подобная позиция представляется более приемлемой в сравнении с традиционными взглядами, скажем, с точкой зрения такого авторитетного польского историка, как И. Лелевель, считавшего, что в ходе свиданий в Нейсе и Нойштадте между Фридрихом II и Иосифом II был в деталях согласован план будущего раздела Польши. - Lelevel I. Histoire de Pologne. V. I. Paris, 1844. Р. 64 (сноска № 26). В то же время при оценке степени австро-прусского взаимопонимания по польским делам, достигнутого в Нойштадте, нельзя не учитывать состоявшихся еще в мае контактов австрийского посланника в Берлине Нугента с Фридрихом II, в ходе которых австрийский дипломат прямо увязывал содействие Берлина в решении судьбы Дунайских княжеств, занятых русскими войсками, и Трансильвании с возможностью приобретения Фридрихом II Польской Пруссии. - Депеша Нугента Кауницу от 25 мая 1770 г. - Kaplan H. Op. cit. Р. 125. - Существенно и то, что решение о расширении территории, занятой в округе Ципс (включая соляные копи в Величке), было принято Австрией 19 июля 1770 г., за месяц до переговоров в Нойштадте.

211 Указ. соч. С. 128. Аналогичной точки зрения придерживался В. О. Ключевский, отмечавший, что в результате разделов "польский вопрос стал частью турецкого". - Ключевский В. О. Указ. соч. С. 41.

212 В черновых собственноручных письмах Екатерины к принцу Генриху за 1770 - 1782 гг., хранящихся в РГАДА, сохранились многочисленные свидетельства о том, что Екатерина весьма откровенно обсуждала ситуацию совершеннолетия Павла с Генрихом, другом своей юности. В частности, в одном из писем (все они не датированы) она пишет: "А present nous avons а le preserver de l'abus des conseils de Solomon" (Сейчас мы должны подумать о том, как предохранить его от дурной привычки слушать советы Соломона). Ясно, что под именем библейского царя имеется в виду Н. И. Панин, воспитатель великого князя. - РГАДА. Ф. 4 ("Переписка лиц императорской фамилии и других высочайших особ"). Д. 134. С. 5.

213 Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. XIV "История России с древнейших времен". М., 1994. С. 396.

214 Rulhere S. Histoire de l'anarchie de Pologne. Paris, 1807; Ferrand L. Histoire de trois deemembrements de la Pologne. Vol. 1 - 3. Paris, 1820.

215 Ferrand L. Op. cit. Р. 131.

216 "Ваше королевское высочество имели слишком прямое отношение к тому великому делу, которое только что свершилось между мной и Вашим братом королем, это отчасти и плод Ваших усилий (ouvrage)",- писала Екатерина принцу Генриху осенью 1772 г. - РГАДА. Ф. 4. Д. 134. С. 8.

217 Немецкий историк Г. Бертольд-Фольц, исследовавший материалы архива Пруссии, обращает внимание на отсутствие в инструкциях Фридриха принцу Генриху указаний относительно постановки в Петербурге вопроса о разделе Польши, делая из этого вывод о том, что речь идет о самостоятельных шагах принца. Хорошо известна и переписка Генриха с королем накануне поездки, в которой тот фактически отвергал возможность территориальных приобретений в Польше, ссылаясь на свой возраст и опасение, что это вызовет "всеобщую войну" в Европе. Вместе с тем, представляется, что, даже учитывая непростые отношения между королем и его братом, существовавшие в этот период, Генрих вряд ли стал бы проявлять инициативу в польском вопросе, не будучи совершенно уверен в положительной реакции на это со стороны Фридриха. - См. : Хартман С. Фридрих Великий и Барская конфедерация (1768 - 1772 гг.) // Zeitschrift fur Ostmitteleuropa Forschung. Marburg. № 44/2. S. 184, цит. ст. Volz G. В. Prinz Heinrich und die Vorgeschihte der Ersten Teilung Polens // Forschungen zur Brandenburgischen und Preussischen Geschichte. В4. 35 (1923). S. 193 - 211.

218 Kaplan H. Op. cit. Р. 133.

219 PC. V. 30. Berlin, 1905. № 19426. Р. 247 - 248.

220 Там же. № 19453. Р. 271.

221 Там же. № 19635. Р. 417.

222 Ферран Л. Указ. соч. С. 144 - 145.

223 Сборник РИО. Т. 37. С. 343 - 344.

224 CEuvres posthumes... Р. 54.

225 В письме Фридриху от 19 января 1771 г. русская императрица, сообщая в конфиденциальном порядке свои условия мира с Турцией, добавляет в контексте своей оценки переговоров с Генрихом: "Я не пренебрегу ничем ради успеха Ваших интересов". - Сборник РИО. Т. XX. С. 297 - 304.

226 Сборник РИО. Т. 37. С. 402 - 406.

227 Сборник РИО. Т. 37. С. 479.

228 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Австрией". Оп. 32/6. Д. 976. Л. 1об. - 2. (Краткое изложение способа, которым раздел Польши был предложен Венскому двору Берлинским.)

229 Уже 21 февраля 1771 г. в Совете было "читано" письмо Фридриха Екатерине, в котором сообщалось, что "Венский двор собирает в Трансильвании войска единственно, чтобы обратить их противу наших, на Дунае находящихся". - АГС. Столб. 75. Вплоть до осени 1771 г. подобные сообщения поступали из Берлина регулярно. - См, в частности, заседание Совета от 27 июня. - АГС. Столб. 90 - 91; РГИА. Там же. Л. 85 - 86; 6 октября - АГС. Столб. 112 - 114; РГИА. Там же. Л. 140.

230 АГС. Столб. 105.

231 Архив Государственного совета. Т. 1. Ч. 1. С. 83 - 84.

232 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Пруссией". Оп. 74/6. Д. 596. Л. 68 - 68об.

233 Сборник РИО. Т. 97. С. 41.

234 Сборник РИО Т. 67. С. 335 - 337.

235 PC. V. 31. № 19969. Р. 191 - 194.

236 Kaplan H. Op. cit. Р. 149 - 150.

237 АГС Столб 115

238 Там же. Столб. 99 - 100; РГИА. Ф. 1146. Оп. 1. Д. 2. Л. 104 - 106об.

239 Сборник РИО. Т. 97. С. 412 - 414.

240 АГС. Столб. 112; РГИА. Там же. Л. 140.

241 Ферран Л. Указ. соч. С. 266.

242 Там же. С. 160.

243 Кстати говоря, родившийся в этом городе.

244 Лопатин В. С. Екатерина II и Г. П. Потемкин. Личная переписка.

245 Kaplan H. Op cit Р 71

246 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Данцигом". Оп. 31/3. Д. 25. Л. 14.

247 Там же. Д. 62. Л. 89 - 92.

248 АГС. Столб. 134 - 135.

249 Kaplan H. Op. cit. Р. 158.

250 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Австрией". 1771 г. Оп. 32/6. Д. 520. Л. 20 - 28.

251 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Австрией". Оп. 32/6. Д. 530. Л. 10.

252 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Австрией". 1771 г. Оп. 32/6. Д. 520. Л. 34об., 37об.

253 Там же. Л. 10об.

254 Там же. Л. 13об. - 14.

255 АВПРИ. Ф. "Трактаты". Оп. 466а. Д. 343, 344.

256 АГС. Столб. 145 - 146. О дискуссиях в правящей верхушке Австрии в связи с присоединением к разделу см. : Каплан Г. Указ. соч. С. 159- 165.

257 АВПРИ. Ф. "Трактаты". Оп. 466а. Д. 53; Мартенс Ф. Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами. Т. II. СПб, 1874.

258 Подробности русско-австрийских контактов по первому разделу и мирным переговорам с Турцией изложены в депешах Д. М. Голицына за февраль - июнь 1772 г. - АВПРИ. Ф. "Сношения России с Австрией". Оп. 32/6. Д. 531.

259 Kaplan H. Op. cit. Р. 167.

260 АВПРИ. Ф. "Трактаты". Оп. 466а. Д. 60.

261 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Австрией". Оп. 32/6. Д. 1278. Л. 1 - 4. - Это дело представляет собой конволют документов, на внутренней обложке которого надпись: "Дар Княгини М. А. Мещерской, рожд. Графини Паниной".

262 АГС. Столб. 165.

263 Там же. Столб. 168.

264 Kaplan H. Op. cit. Р. 170.

265 "Мнение графа Панина о вступлении австрийских войск в Польшу". - АВПРИ. Ф. "Секретные мнения КИД". Оп. 5/1. Д. 593. Л. 130 - 133об.

266 "Мнение, основанное на дружбе и доверии" (фр.). - АВПРИ. Ф. "Сношения России с Австрией". Оп. 32/6. Д. 973. Л. 22 - 30.

267 Силу и внутреннюю структуру, соответствующие подобному предназначению.

268 Медлительность и нерешительность русских. - CEuvres posthumes... Р. 64.

269 АГС. Столб. 141.

270 Там же. Столб. 142 - 143; РГИА. Там же. Л. 207 - 210.

271 Показательно в этом смысле письмо Фридриха принцу Генриху от 31 декабря 1771 г., в котором он, говоря о "великих проектах" Орлова, связанных с переходом Дуная и операциями в Архипелаге, писал: "Я считаю его очень плохим русским, поскольку было бы, несомненно, гораздо мудрее заканчивать подобные войны, когда это возможно". - PC. V. 30. № 19557. Р. 350.

272 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Австрией". Оп. 32/6. Д. 1378. Л. 5- 12об. - "Перевод письма кн. Кауница к кн. Лобковичу из Вены от 5 июля 1772 г. по н. шт. ".

273 АВПРИ. Ф. "Трактаты". Оп. 466а. Д. 349. Л. 61.

274 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Австрией". Оп. 32/6. Д. 1278. Л. 13 - 17. ("Откровенная декларация министерства Ее императорского Величества князю Лобковичу".)

275 Diaries and Correspondence of James Harris, First Earl of Malmsbury. London, 1844. Vol. I. Р. 91.

276 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Польшей". Оп. 79/6. Д. 92. Л. 11 - 15. (Русский перевод грамоты Станислава-Августа Екатерине II от 31 октября 1772 г.)

277 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Польшей". Оп. 79/6. Д. 1024. Л. 75- 77об. (Шифрованная депеша О. Штакельберга Н. И. Панину от 14 октября 1772 г.)

278 АВПРИ. Ф. "Трактаты". Оп. 466а. Д. 351.

279 Там же. Оп. 466а. Д. 64.

280 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Польшей". Оп. 79/6. Д. 93. Л. 5 - 6. - Текст этого письма короля, приводимый С. М. Соловьевым, существенно расходится с оригиналом, находящимся в АВПРИ. - Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. XV. М., 1966. С. 31 - 32.

281 Эта фраза из письма Екатерины также опущена у Соловьева. - Там же. С. 32.

282 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Польшей". Оп. 79/6. Д. 94. Л. 1 - 4.

283 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Англией". Оп. 35/1. Д. 247. Л. 58 - 58об. (шифр).

284 Великий князь Николай Михайлович. Граф Павел Александрович Строганов. Т. III. С. IX.

285 В обширной исторической литературе, существующей на эту тему, следует выделить исследование английского историка Дэвида Рансела "Политика в екатерининской России. Партия Панина". - David L. Ransel. The Politics of Catherinian Russia. The Panin Party. London, 1975. Р. 227- 262.

286 Сборник РИО. Т. 72. С. 211.

287 То есть через месяц после того, как конфедерационный сейм в Варшаве признал раздел.

288 Кючук-Кайнарджийский мирный договор, завершивший русско-турецкую войну, был заключен 10 июля 1774 г. фельдмаршалом П. А. Румянцевым, армия которого нанесла решающие поражения туркам весной- летом 1774 г. Подписал его Н. В. Репнин.

289 РГАДА. Ф. 1261. Оп. 13. Д. 294. Л. 1 - 1об. - В частном письме А. Ф. Ассебургу от 4 февраля 1774 г. Сольмс писал, что этот жест Панин сделал "не для того, чтобы компенсировать усердие и услуги своих секретарей, их преданность, и не для того, чтобы обогатить их, - а по другим причинам". - Denkwurdigkeiten des Freiherrn А. F. von der Asseburg. Berlin, 1849. Р. 413.

290 АВПРИ. Ф. "Варшавская миссия". Оп. 80/1. Д. 1272. Л. 134 - 135.

291 Чечулин Н. Д. Внешняя политика России в начале царствования Екатерины II. СПб, 1896. С. 445.

292 Madriaga I. de. La Russie au temps de lа Grande Catherine. Paris, 1987. Р. 255.

293 Соловьев С. М. Указ. соч. Т. XV. С 33.

294 Там же. С. 33 - 34. Необходимо отметить, что в письме Лобковичу от 24 июля 1772 г. Кауниц предлагал, чтобы "либерум вето удержано было при одном только объявлении войны и постановлении новых Союзов". - АВПРИ. Ф. "Сношения России с Австрией". Оп. 32/6. Д. 974. Л. 57.

295 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Австрией". Оп. 32/6. Д. 297. Л. 2.

296 Там же Л. 5.

297 Там же. Л. 7.

298 Там же. Л. 9.

299 Там же. Л. 10 - 10об.

300 Там же. Л. 13об.

301 Там же. Л. 16 - 16об.

302 АВПРИ. Ф. "Сношения России с Австрией". Оп. 32/6. Д. 973. Л. З6об. - 37.

303 АВПРИ. Ф. "Трактаты". Оп. 466а. Д. 278 (Договор о присоединении к России городов Минска, Витебска, Полоцка и других земель от 7 сентября 1773 г.).

304 Zamoyski А. The Last King of Poland. London, 1998. Р. 212.

305 Соловьев С. М. Указ. соч. Т. XV. С. 49 - 50.