ДЖАКОМО КАЗАНОВА

ЗАПИСКИ

Поединок Казановы с Браницким

(Окончание.)

Февраля 20-го, после оперы и балетов, Браницкий идет в ложу, где Катани переодевалась; находит при ней одного Томатиса. Директор трупы и танцовщица подумали было сначала, что Браницкий, неполадивши как нибудь с г-жею Бинетти, рассудил перейти на сторону ее соперницы - честь, о которой Катани вовсе незаботилась. Она впрочем обошлася с ним очень вежливо; ибо знала, что неласковый прием мог бы иметь неприятные следствия для нее и для Томатиса.

Катани переоделась и хотела было ехать; вдруг услужливый Браницкий подает ей руку, изъявляя желание проводить ее до кареты. Томатис шел в след за ними, а я стоял внизу, [267] дожидаясь своего екипажа; ибо снег падал густыми хлопками. Сходит Катани, садится в карету, и за нею Браницкий, а Томатис стоит как бы одеревянелый. "Садись в мою карету и поезжай за нами!" говорит Подкоморий. - Ни в какую другую карету не сяду, как только в мою собственную; отвечает Томатис: покорно прошу вас выдти и дать мне место. - "Ступай!" кричит Браницкий, а Томатис велит стоять на месте, и кучер должен был послушаться своего хозяина. Тогда Браницкий, принужденный выдти из чужой кареты, приказывает своему гусару дать неучтивому Томатису добрую оплеуху; и слуга так поспешно и так ловко исполнил приказ господский, что бедный Томатис неуспел обнажить своей шпаги, чтобы наказать обидчика. Он сел в карету и поехал домой с оплеухою, которая, надобно думать, помешала ему в тот вечер ужинать с обыкновенным аппетитом. Я был приглашен к Томатису; но сам видевши неприятное приключение, потерял всю бодрость к нему ехать; к тому же еще беспокоила меня та мысль, что со мною самим встретиться бы могло [268] подобное несчастие, и я велел везти себя прямо на квартиру.

На другой день поутру все в городе узнали об оплеухе. Томатис две недели не выходил из дому, и тщетно умолял Короля, тщетно просил особ к нему приближенных о справедливом себя удовлетворении. Сам Король незнал, как успокоить чужестранца; ибо Граф Браницкий доказывал, что он только отвечал на обиду. Томатис сказал мне за тайну, что отмстил бы своим способом, еслиб неудерживали его 40,000 червонцев, издержанных на балеты, и от которых надлежало бы ему отказаться, когдаб принужденным нашелся бежать из государства. Только искреннее участие Вельмож, которые после нанесенной обиды обходилися ласковее прежнего с директором, и особенное внимание Короля, которой при всяком случае говорил с ним отменно милостиво, некоторым образом услаждали горькую его участь.

Одна только Бинетти наслаждалась своим триумфом, и она дала мне то заметить, когда я навестил ее - чтo весьма редко случалось; ибо [269] надеясь занять место секретаря при Станиславе Августе, я много работал для него, играл в трешак с Воеводой и льстил его дочери, которая охотно проводила время со мною.

В 4-й день Марта 1766 года, накануне имянин Князя Казимира Понятовского, старшего брата Станислава Августа, у Короля был большой обед, на котором и я находился по предварительному приглашению. Когда встали из за стола, Король спросил меня, буду ли в театре. В тот день сбирались дать в первой раз пиесу на Польском языке: новость сия, в которой все брали участие, для меня ничего незначила, ибо я ни слова незнал попольски. В таком смысле отвечал я и Королю; на чтo возразил Его В-о: "Ето недолжно вас останавливать; попробуйте, приезжайте в мою ложу." Я поклонился. Когда играли пиесу, я стоял за креслом Королевским; после другого акта давали балет, в котором танцовала некая Касаччи, родом из Пьемонта, и так понравилась Королю, что он первый начинал бить в ладони - знак особенного удовольствия. Я знал ее только по театру; когда ни случалось мне обедать у [270] Князя Понинского, каждой раз меня там журили, что, посещая других танцовщиц, не бываю у Касаччи, где многие проводят время очень весело. Тут вспало мне на мысль выдти из ложи Королевской и поздравить г-жу Касаччи с таким блистательным успехом. Идучи мимо отворенной ложи г-жи Бинетти, вхожу к ней и остаюсь там на короткое время. Входит Браницкий, которого все знали самым ревностным почитателем г-жи Бинетти Я кланяюсь и иду далее. Касаччи, удивленная, что видит меня в первой раз у себя в ложе, в самом ласковом тоне делает мне упреки. Я начал уверять во всегдашнем моем к ней уважении, обещался быть у ней часто, и только лишь хотел обнять ее, как вдруг является Граф Браницкий. Ясно, что он меня преследовал, ибо за минуту перед тем я видел его в ложе Бинетти. Но для чегo я не мог постигнуть; видно только было, что он искал случая придраться. Ему сопутствовал Подполковник Бининский. Я тотчас встал, сколько из учтивости, столько и потому что действительно хотел уйти из ложи. Браницкий останавливает меня следующими словами: "Я [271] верно вам в тягость; вы любите ету даму?" - О, без всякого сомнения; отвечал я: а Ваше Сиятельство разве не находите в ней качеств, любви достойных? - "Да, конечно; а в добавок скажу еще вам, что она моя, и что я не терплю соперника." - Весьма рад, что узнаю об етом; отныне я не стану более посещать вашей дамы. - "Стало быть вы ее мне уступаете?" - Разумеется; и кто же не уступил бы ее такому кавалеру, как Ваше Сиятельство. - Тут мой Граф сказал несколько слов, которых ни повторить, ни стерпеть не можно. - Ето уже слишком! отвечал я Графу, посмотрел пристально ему в глаза, указал на шпагу и удалился. Свидетелями тому были три или четыре офицера.

Вышедши из ложи, я услышал, что назвали меня Венециянским трусом. "Там, а не здесь, не в театре" отозвался я к Графу "Венециянский трус может быть наделает хлопот храбрецу Польскому" - спускаюсь по большой лестнице, выхожу на улицу и жду Графа. Не боясь лишиться сорока тысячь червонцев, подобно Томатису, я хотел было тут же на [272] месте разделаться с моим противником. Но он не являлся, а я дрожал от стужи. Наконец кликнул я своих людей, велел подать карету, и отправился к Князю-Воеводе на вечер, где надлежало мне быть по приказу Королевскому.

Освежившись несколько после первого гнева, сидя в карете, я рассудил хладнокровно о случившемся со мною происшествии, и крайне был доволен тем, что не обнажил шпаги в ложе Касаччи, равно как и тем, что не дождался Графа на улице: Бининский, товарищь Браницкого, искрошил бы меня палашем своим. Я видел ясно, что Браницкий, по наущению Бинетти, искал случая зацепить меня, и что он хотел со мною сделать то же, чтo с Томатисом. Оплеухи, правда, мне недосталось; но разность в обиде была невелика, и притом еще офицеры слышали, как он меня выругал. Немог я забыть оскорбления, и видел необходимость на что нибудь решиться; но на что именно? Надлежало искать удовлетворения; потом думал я о средствах помириться, которыми все остались бы довольны. Занятый мыслями о своем деле, вхожу [273] к Князю Чарторыскому, дяде Королевскому, с твердым намерением убедить Государя, чтобы заставил Браницкого просить у меня извинения.

Увидев меня, Воевода сделал мне упрек, что долго заставляю себя дожидаться, и по обыкновению садимся оба за карты. Проигрываю одну партию, другую; Воевода, показав мои ошибки, спрашивает, куда девал я свою голову. "Она теперь за три мили отсюда;" отвечал я. На ето сказал Воевода: Играя с таким, как я, человеком, которой ищет одной лишь забавы, непростительно оставлять голову за три мили отсюда. - Бросает на стол карты и начинает ходить по зале; я испугавшись, стою на месте, потом придвигаюсь к камину. Короля ожидали с минуты на минуту; но спустя четверть часа, является Каммергер Периготти с известием, что Король не приедет. Ето было последним для меня ударом. Подают на стол кушанье; я, как обыкновенно, сажуся по левую сторону Воеводы. Всех нас было человек 18 или 20. Князь ко мне ни слова; я пропускаю блюда. Вошедший в половине ужина Князь Каспер Любомирский, после учтивого приветствия [274] мне, желает знать о случившемся происшествии. "Браницкий" сказал он "хватил через край; а благоразумный человек не может оскорбляться поступком хмельного."

- Что же случилось? что такое? все начали спрашивать. Я молчал. Обратились к Любомирскому; етот сказал, что когда я молчу; то и ему говорить нечего. Воевода призадумался; потом спросил меня ласково, чтo случилось между мною и Браницким. Ответ мой был: "После стола я все расскажу Вашему Сиятельству."

Ужин кончился. Князь повел меня в свои комнаты. Выслушав мою историю, он вздохнул и признался, что я имел справедливую причину потерять голову. "Неоткажите Ваше Сиятельство в совете." - В етом случае, отвечал Воевода, я немогу дать никакого совета; ибо тут надобно или много сделать, или же совсем ничего неделать. -

Он возвратился в залу, а я отправился домой, и, благодаря крепкому своему сложению, спал покойно. Вставши на другой день в 5 часов, размышляю, чтo мне должно делать: [275] много, или ничего? Последнее было мне не по мысли; и так надлежало готовиться к первому, то есть или убить Браницкого, или заставить его убить меня, если он сделает мне честь согласием своим драться со мною. Но еслиб он решился унизить меня своим презрением, еслиб не принял поединка; тогда ничего иного не остается, как ему верная смерть, а мне позорная казнь на ешафоте.

Я решился. Поединку надлежало свершиться в четырех милях от Варшавы, ибо старoство простирается вокруг на четыре мили от столицы; а кто бы отважился выдти на поединок внутри сего округа, тот подвергается смертной казни. Имея в виду ето, я написал к Браницкому записку следующего содержания:

5-го Марта, 1766, в 5 час. поутру.

Вчера вы, милостивый государь, нанесли мне умышленное оскорбление, не имев ни причины, ни права таким образом поступать со мною. Полагаю, что вы находите во мне препятство действиям вашим, и что весьма желаете исключить меня из числа живущих. Могу и хочу [276] удовлетворить желание ваше. Прошу вас покорно заехать ко мне и вместе со мною отправиться в такое место, где, убивши меня, по законам Польским были бы вы безопасны от кары, равно как и я, когда бы мне посчастливилось отправить вас на тот свет. К сему поступку побуждаюсь уверенностию в благородстве чувств ваших. Есмь с почтением ваш покорнейший слуга Казанова.

Записка послана мною за полчаса до восхождения солнца; я велел вручить ее самому Графу, и дожидаться ответа. Спустя полчаса мой посланный возвратился с ответом:

Соглашаюсь исполнить желание ваше; но в одолжение прошу назначить мне час, в которой мог бы вам оказать мою услугу. Ваш покорнейший слуга Браницкий, Подкоморий Коронный.

Осчастливленный сим отзывом, в ту же минуту пишу к Графу, что буду ждать его в 6 часов на другой день поутру, дабы начать бой на известном месте. Он снова отвечает мне, что я сам должен назначить место; упомянул о мере своей шпаги и наконец [277] изъявил желание, чтобы дело кончилось сегодня же, а не завтра поутру. Я послал к нему мерку своей шпаги, имеющей в длину 32 дюйма; выбор же места совершенно предоставил на его волю, лишь бы только было оно за чертою старoства. Немедленно отвечал он мне следующею запиской, которая была и последняя:

Сделаете мне большое одолжение, если теперь же ко мне пожалуете. Посылаю свою карету. Есмь и проч.

Я опять дал ему знать в немногих строчках, что мои дела непозволяют выезжать из дому, что я приеду к нему совсем уже готовый к бою, что отсылаю обратно карету и прошу на меня за то не гневаться.

В час по полудни является ко мне сам Граф; вошедши в комнату, оставляет людей своих за дверью, и просит бывших у меня сторонних посетителей дать возможность поговорить наедине со мною. Потом запирает двери на замок, и садится близ меня на постели, где писал я лежа. Непонимая, чтo все ето значит, я достал лежавшую в столике пару карманных пистолетов. "Я пришел не убить [278] вас," сказал Граф "а единственно уведомить, что когда соглашаюсь на поединок, то уже нелюблю откладывать его до завтра. И потому должен объявить вам, что или будем драться сего дня, или никогда."

- Сего дня не могу; в середу отходит почта, и мне надобно кончить одну бумагу для Его Величества. -

"Вы кончите ее после поединка. Верьте мне, что вы не погибнете; если же будете убиты, то Король на вас не взыщет. Умершему нет нужды до порицаний."

- Я хочу также сделать завещание.

"Еще и завещание! Стало быть вы боитесь смерти? Ради Бога неопасайтесь! В течение пятидесяти лет будет еще время подумать о завещании."

- Но вы, Граф, для чего так усильно требуете, чтобы непременно сего дня быть поединку? -

"Для того, чтоб нам непомешали. В нынешний вечер оба мы будем задержаны по Королевскому повелению."

- Статься нельзя, если только вы сами ничего Королю несказывали. -

"Я? Вы хотите рассмешить меня! Мне по крайней мере известно, как [279] поступают в подобном разе. Готов я сделать вам удовольствие; только непременно сегодня, или никогда!"

- Очень хорошо! Етот поединок и для меня так важен, что я не могу не желать его. Приезжайте ко мне, Граф, только неиначе как после обеда; ибо мне нужны все мои силы. -

"Да, конечно! А я и после поединка пообедаю. А propos! Чтo значит присланная вами мерка шпаги? Я хочу стреляться. С незнакомыми никогда не бьюсь я на шпагах."

- Чтo тут говорить о незнакомых! Я представлю двадцать свидетелей здесь в Варшаве; они скажут, какой я плохой боец на шпагах. Стреляться не хочу, и вы неможете меня к тому принудить. Вы сами предоставили мне выбрать оружие. Вот письмо! -

"Правда, если толковать буквально. Однакож, зная так хорошо свет, вы неможете уклоняться от стрелянья, когда я утверждаю, что мне то сделает большое удовольствие, и что согласие ваше приму я за маленькую услугу. Впрочем сражаться на [280] пистолетах не так и опасно, ибо редко попадают с первого разу; я же, когда выстрелим оба, даю честное слово биться на шпагах с вами до тех пор, пока вам заблагорассудится. И так вы соглашаетесь сделать мне удовольствие?"

- Признаюсь, нельзя не склониться на убеждения ваши; вы говорите сильно, красноречиво, и я теперь чувствую в себе желание согласиться на ету варварскую потеху. И так, я готов! Но вот условия: вы привезете два пистолета, которые прикажете зарядить при мне, и я один из них для себя выберу. Ежели выстрелим не в попад, то станем биться на шпагах до первой крови; впрочем я неотрекаюсь драться и на смерть. В третьем часу заезжайте за мною, и мы отправимся в какое нибудь место, незапрещаемое законом. -

"Очень хорошо! Вы отменно любезны; дайте обнять себя. Обещайтесь же никому не сказывать; иначе, мы оба попадем под арест."

- Можете ли думать, чтобы я подверг вас такой опасности? Я готов сотню миль идти пешком, лишь [281] бы: только удостоиться чести подраться с вами. -

"Тем лучше! И так дело кончено! В третьем часу увидимся."

Браницкий вышел, а я тотчас запечатал бумаги и велел позвать к себе танцовщика Кампиони, на которого мог во всем положиться. "Етот пакет" я сказал ему "отдадите мне ввечеру сегодня, если жив буду; еслиж погибну, вручите его Королю. Верно догадались вы, в чем состоит дело. Не забудьтеж, что от него зависит моя добрая слава, и что если меня выдадите, то я останусь вечным и непримиримым врагом вашим."

- Очень понимаю; сказал Кампиони: душевно желаю, чтобы все кончилось к вашей чести. Один только совет даю вам: нещадите вашего соперника, кто бы он ни был. Жизнию заплатить можете, если вздумалось бы вам оказать ему какое нибудь снисхождение. Говорю по собственному опыту. -

Я велел подать себе славной обед и принести самого лучшего Бургонского. Кампиони остался со мною. Оба Графа Мнишки и Швейцарец Бертран [282] навестили меня во время обеда; они были свидетелями аппетита моего и веселого расположения. В три четверти третьего часа я просил гостей оставить меня одного; сел у окна и дожидался Браницкого.

Еще издали вижу его едущего в четвероместной карете, в шесть лошадей запряженной. Два конюха вели особо двух лошадей оседланных; два гусара и два адъютанта ехали впереди, за каретою стояло четверо служителей. Остановились у входа; я поспешно сбегаю с своего третьего етажа, нахожу подле Браницкого Подполковника и егеря, которой сидел на переднем месте. Отворяют дверцы; Подполковник уступает мне свое место и садится в ряд с егерем. Я, оборотясь к своим людям, велю им остаться дома и ожидать дальнейших приказаний. Браницкий напомнил мне, что я могу иметь в них нужду; на ето отвечал я, что еслиб у меня было столько же как у него служителей, то я взял бы их с собою; но имея при себе не более двух бедняков, лучше уже совершенно положиться на своего соперника, которой, как я уверен, сам не отречется оказать [283] мне помощь. Граф подал мне руку в подтверждение слов моих, и прибавил, что он прежде обо мне нежели о себе самом будет помнить. Сажусь, и карета двинулась. Видно было, что все наперед уже устроено, ибо никто неговорил ни слова. Смешно было бы с моей стороны спрашивать, куда везут меня. В такое время и в таких обстоятельствах, в каких мы находились, всего приличнее было наблюдать друг друга. Подкоморий все молчал; мне рассудилось прервать общее безмолвие.

"Вы намерены весну и лето провести в Варшаве?"

- Вчера еще был намерен; теперь может статься вы мне и недозволите.

"Недумаю, чтобы я мог расстроить планы Вашего Сиятельства."

- Служили ль вы в войске? -

"Служил. Нельзя ли спросить, к чему етот вопрос? - Ведь - "

- Так, ни к чему; я спросил для того только, чтоб спросить о чем нибудь. - [284]

Спустя около получаса, карета остановилась у ворот сада, необыкновенно приятного. Мы выходим, и окруженные свитою Графа отправляемся в галлерею. Егерь кладет на каменном столике два пистолета, длиною в полтора фута каждой, а подле них мешок с порохом и пулями; смерявши пистолеты, заряжает порохом и пулями, снова их меряет и кладет крестом на столик. Неустрашимый Браницкий предлагает мне выбрать. Подполковник спрашивает: ужь не поединок ли? Граф отвечает: так точно.

"Но здесь нельзя биться; вы в границах старoства."

- Нет нужды! -

"Напротив, нужда превеликая! Здесь нельзя мне быть свидетелем; я служу в дворцовой гвардии. Вы меня обманули."

- Успокойтесь! Я все беру на себя. Должно сделать удовлетворение етой почтенной особе.

"Господин Казанова! вы не можете здесь биться." [285]

За чем же меня сюда привезли? сказал я: даже в костеле я готов обороняться.

"Вы представьте все дело Королю, и во всем положитесь на его милостивое к вам расположение."

- Очень рад, если Граф признается перед Королем публично, чтo у него лежит на совести вчерашнее происшествие. -

При сих словах Браницкий взглянул на меня косо, и с гневом воскликнул: Я драться сюда приехал, а отнюдь не вести переговоры. Тогда я сказал, обратясь к Подполковнику: Вы свидетель, что с моей стороны употреблено все, дабы отвратить поединок. Сказал и отошел прочь, потирая себе руки. Граф неотступно требует, чтоб я выбрал. Сбрасываю с себя шубу, и хватаю пистолет, на верху лежавший. Браницкий берет другой, говоря: Честью ручаюсь, что кое оружие стреляет верно. А я ему в ответ: Попробую над лбом Вашего Сиятельства. Тут Граф мой побледнел, бросил шпагу к служителю и показал мне обнаженную грудь свою. Я, хотя и не охотно, должен [286] был последовать его примеру, не охотно потому, что шпага и пистолет составляли всю мою защиту. Потом обнажаю грудь свою и подаюсь вперед шагов на пять или на шесть. Он делает то же. Занявши места свои, мы оба стояли с опущенными к земле пистолетами. Я, сняв с головы шляпу левой рукою, прошу Графа сделать мне честь первым по мне выстрелом. Браницкий, вместо того, чтобы тотчас выстрелить, употребил несколько секунд по пустому: именно он старался голову свою сколько нибудь заслонить пистолетом. Не могши дождаться, пока он совсем приготовится, я стреляю в тот самой момент, когда и он по мне выстрелил. В етом никакого нет сомнения; ибо соседние жители уверяли, что слышали один только сильной выстрел. Смотрю, Граф мой падает; я прячу руку свою в карман, ибо почувствовал, что она ранена; бросаю пистолет и бегу к нему. Как же я удивился, когда, стоя на коленях при Графе, увидел над головой своею три обнаженные сабли, которыми люди Браницкого искрошили бы меня на месте, еслиб Подкоморий незакричал на них грозным голосом: "Стойте, негодяи, и [287] будьте почтительны!" Люди отступили, а я, подложив правую руку мою под плечо Графу, помогаю встать ему, между тем как Подполковник оказывает с другой стороны ту же помощь: таким образом проводили мы Графа в трактир, шагах во стах находящийся оттуда. Браницкий шел согнувшись, на меня посматривая; потому-то и не мог я догадаться, откуда именно текла кровь, которую видел на белых чулках своих и на исподнем платье.

Браницкий сел на больших креслах и вытянулся; осматриваем его, находим рану, которую он сам почитает смертельною. Пуля попала близь седмого ребра, вылетела близь последнего, и одна рана от другой находилась почти в десяти дюймах. Горестно было смотреть на такую сцену; мы были уверены, что внутренности были растерзаны, и что Графа надлежало почитать умершим. Взглянув на меня, он сказал: "Вы убили меня; спасайтесь. Потеряете голову на ешафоте: мы в пределах старoства, а я принадлежу к первым чиновникам Короны. Вот лента Белого Орла! Спасайтесь, говорю вам; если же нет у вас денег, возмите кошелек мой." [288]

И наполненный золотом кошелек падает на землю. Я положил деньги обратно в карман Графу, и сказал, что мне ничего не надобно: "ибо если заслужил казнь смертную, то сам явлюся у подножия престола, и приму ее без ропота." Потом говорил я, что невижу причины убедительной почитать рану смертельною, и одна мысль, что я виновник смерти Графа, повергла бы меня в отчаяние. Поцеловав его в голову, выхожу на двор из трактира; но там не вижу ни слуги, ни лошади. Все разбежались за докторами, хирургами, друзьями, родными, священниками. Я стоял в поле, на снегу, без оружия, незная дороги в Варшаву. Вдруг вижу вдали сани, запряженные в две лошади; кричу; мужичок останавливается; показываю червонец и говорю Варшава; он меня понял; поднимает цыновку, ложуся; он прикрывает меня для безопасности. Летим во всю прыть; спустя полчаса, встречаем Бининского, верного друга Графу, скачущего с палашем обнаженным. Еслиб он взглянул с примечанием на сани, то увидел бы мою голову и наверное изрубил бы меня на мелкие части. [289]

Въехавши в Варшаву, располагаюсь искать безопасности у Князя Адама; но там никого незастаю дома: тогда пришло мне на мысль спрятаться в монастыре Францисканов, шагах во сте от Княжеского дома; выхожу из саней у ворот монастырских, звоню; монах, отворивши калитку, видит на мне кровавые пятна, поспешно отступает назад и запирает дверь; я снова отворяю сам, и толкнув безжалостного привратника, иду внутрь ограды. На крик его сбегаются монахи, которых я с ужасными заклинаниями прошу дать мне убежище безопасное. Один из них приказывает прочим, и ведет меня в какую-то нору, похожую на темницу. Надеясь со временем попасть на лучшую квартиру, вхожу и требую, чтоб прислали ко мне моих служителей; приходят; одного из них посылаю за доктором, другого за Кампиони. Между тем являются ко мне Воевода Подляский - которой, неимевши прежде никакого знакомства со мною, посетил меня для того чтобы выслушать историю моего поединка и рассказать о своем, ибо и он бился в молодые свои годы - Воевода Калишский, Князь Яблоновский, Князь Сангушко, [290] Воевода Виленский и Огинский; они журили монахов за их поступок со мною, как бы с каким нибудь злодеем, а монахи извинялись тем, что я оскорбил привратника. Князья смеялись; но мне было не до смеха: боль в руке чрезвычайно меня беспокоила. Немедленно отвели мне два чистые покоя.

Пуля Браницкого попала мне в ладонь под большим пальцом. Ее стремление ослаблено было пуговицей камзола и моим телом, которого поверхность слегка оцарапана. Надлежало вынуть пулю. Первый хирург-шарлатан, призванный на помощь, разрезал мне руку на другой стороне, чтобы достать пулю, и ето увеличило мою рану. При сей болезненной операции, спокойно и без приметного усилия скрывать боль, я рассказывал Князьям свое приключение, между тем как хирург мой рылся в ране, чтобы вынуть пулю. Такова власть самолюбия и суетности над человеком!

Лишь только ушел первой хирург, как вдруг является другой, присланный от Князя Воеводы, и поругавши хорошенько прежнего, взял меня под [291] свою опеку. Тут приехал Князь Любомирский, зять Князя Воеводы, и пересказал нам все, чтo случилось после поединка.

Бининский, приехавши на Волю (ибо там был наш поединок), осмотрел рану своего друга, и в бешенстве клялся убить меня при первой встрече. Прискакав обратно в город, бежит прямо к Томатису, находит там Катани, Князя Любомирского и Графа Мощинского. Спрашивает Томатиса, где я; и когда етот стал уверять, что не знает, Бининский выстрелил (холостым зарядом) в голову Директора труппы. Мощинский, нестерпевши такой наглости, хватает обидчика, с тем чтобы выбросить его за окошко; Бининский вырывается, наносит ему три удара палашем, ранит его в лицо, и выбивает три зуба (Подробности скучные и отвратительные; но они показывают времяпровождение и образ жизни знатных Поляков того века, и служат поучительным уроком, каких следствий ожидать надлежало от праздности, своевольства и суетности лучшего шляхетства. Рдр.). И проч. и проч. [292]

Любомирский продолжал еще рассказывать, как пришедший офицер подал мне пакет от Руського Воеводы. "Прочтите" сказано было в записке "чтo пишет ко мне Король об вас, и спите покойно." В письме же от Короля к Воеводе содержалось следующее: "Любезный дядя! Браницкий в опасности; я послал к нему докторов своих, которые должны употребить все свое искусство, чтобы спасти жизнь ему. Но я незабыл и о Казанове; прощаю его, хотя бы даже и умер Браницкий."

На другой день снова повторялись посещения от вельмож, не любивших Браницкого. От них и от дам приносили ко мне кошельки с золотом, при таком извещении, что я, как чужестранец, могу иметь нужду в деньгах. Все ето отсылал я обратно с изъявлением благодарности. Кампиони весьма неодобрял моей застенчивости и конечно имел на то свои причины: я отправил обратно не менее 4000 червонцев, и был тогда весьма доволен собою; но после раскаевался. Одно только приношение мною принято, именно обед, [293] ежедневно присыланный мне от Князя Адама Чарторыского.

Рана моя на теле зажила; но рука начала пухнуть, почернела; опасались антонова огня. Докторa собрались на консилиум и единогласно положили отрезать мне руку. Ета приятная новость объявлена мне, когда я читал придворную газету, которую обыкновенно Король просматривал в рукописи, а потом уже отсылал печатать. Я громко засмеялся вопреки всем тем, которые сошлися обо мне соболезновать. В самое то время, как я шутил над Графом Клари, которой убеждал меня подвергнуться операции, входят, вместо одного, три хирурга.

"3а чем вас трое, милостивые государи?"

- Хочу (сказал хирург, посещавший меня ежедневно) прежде операции посоветоваться с етими господами профессорами. Посмотрим же, в каком состоянии рука ваша. -

Снимают перевязку, запускают щуп в рану, осматривают ее цвет, багряность опухоли; потом, поговоривши между собою попольски, объявляют мне на Латинском языке, [294] что к операции приступят перед вечером; уверяют меня, что здоровье мое в хорошем состоянии и что я скоро оправлюсь. Но я сказал им на отрез, что рука принадлежит мне, и что я никак неподвергнусь етой смешной операции.

"Но кисть уже поражена гангреною; завтра она распространится далее, и тогда руку надобно будет отнять по самое плечо."

- Чтo будет, то будет! тогда и отрежете мне всю руку! Но я довольно знаю гангрену, и уверен, что ее нет в моей ране. -

"То есть, вам угодно учить нас?"

- Прощайте господа! прощайте до свидания! -

Таким образом я избавился от хирургов; но тут начались посещения, убеждения и доказательства со стороны тех, которым доктора насказали всякой всячины о моем упрямстве. Сам Князь Воевода писал ко мне, что Король не может надивиться моей трусости. Я тотчас уведомил Короля, что рука без ладони и пальцев мне ни к чему не годится, и что я [295] дам отрубить ее по плечо, если в самом деле окажется гангрена.

Вечером явились четыре хирурга. Сняли перевязку: рука моя представилась синею по самой локоть. Докторa уверяют, что едва ли можно откладывать до следующего утра. Я, потеряв терпение, прошу их приехать ко мне завтра и с инструментами. Но на другой день велел запереть для них двери, и кончилось тем, что я сберег свою руку.

Сокр. из P. W.