ДЖАКОМО КАЗАНОВА

ЗАПИСКИ

Поединок Казановы с Браницким.

(В одном из Немецких журналов напечатано было известие о жизни Казановы и отрывки из его Записок. Один из последних заключает в себе повествуемое здесь приключение сего второго Жилблаза, которой умел прожить век свой на счет ближнего. Отрывок сей, занимательный рассказом, любопытен для нас еще и тем, что в нем находим картину Польских обычаев прошлого века и некоторые исторические черты об известных людях. Рдр.)

Возвращаясь из Петербурга, 1765 года в конце Октября, я приехал в Варшаву. Здесь вдруг начали сближаться обстоятельства, имевшие влияние на такое происшествие, которое осталось для меня памятным во всю жизнь мою.

Нанявши екипаж и слугу на месяц; (ибо чужестранец иначе не [200] может явиться в Варшаве), еду к Князю Адаму Чарторыскому, Генералу земель Подольских, к которому имел рекомендательное письмо от Английского Посла при Дворе Петербургском. Я застал его в библиотеке, в то же время бывшей и его спальнею. Он сидел за длинным столом, покрытым книгами и бумагами; сорок или пятьдесят человек окружали Князя.

Письмо было на четырех страницах. Князь прочитал его до конца, и сказал мне на Французском языке весьма чисто: "Особа, которая отзывается об вас так выгодно, имеет все право на мое отличное уважение; к несчастию, теперь я очень занят; прошу вас пожаловать ко мне сегодня вечером, если неимеете для себя лучшего дела."

Сажуся в карету и еду в дом Князя Сулковского. Сей вельможа, назначенный в послы до Двору Лудовика ХV, в скором времени должен был отправиться к своему месту. Был он старшим из четырех братьев, и при основательном рассудке любил заниматься бесчисленными проектами во вкусе Аббата Сен-Пьера. В то [201] время спешил он осматривать Кадетский корпус; прочитал однакожь письмо, и сказал мне: "О многом имею говорить с вами; сделайте мне приятное одолжение: пожалуйте ко мне в четыре часа к обеду, ежели нет у нас другого лучшего дела."

Чтобы как нибудь проводить время, по словам наемного слуги, которой говорил мне о какой-то опере, куда каждому открыт вход свободный, еду в оперный дом; никого там незная, и никому небудучи известен, остаюсь три часа битых. Тут было много пригожих певиц и танцовщиц; отличнейшая между ними называлась Катани, уроженка из Милана; много слыхал я прежде как о ней самой, так и об одном земляке ее, по имени Томатисе, которой страстно любил игру и ею сделал себе счастье. Он управлял Италиянскою комической оперой (opera buffa) и пользовался благосклонностями Катани, которая, почти неумея танцовать, играла первые роли в балетах. Я возвратился к самому обеду, и должен был просидеть за столом четыре часа слишком. Князь говорил о делах, мне совсем неизвестных; единственно занят [202] был политикою, торговлей, и чем более находил меня слабым в сих предметах, тем более сам блистал двоими знаниями; я же беспрестанно удивлялся, и тем приобрел себе его благоволение.

Не имевши лучшего для себя дела (у всех вельмож была на языке ета. фраза), я поехал к Князю Адаму Чарторыскому. Хозяин, объявивши всему обществу мое имя, представлял меня каждому гостю особо. Я нашел там Князя Епископа Красицкого, Великого Писаря Королевства Ржевуского, Огинского Воеводу Виленского и проч. Прошло таким образом полчаса, как вдруг вступает мущина благородной наружности: все встали; Князь Адам, представив меня новому гостю, сказал мне равнодушно: "Ето Король!" Такой способ знакомить с Королем чужестранца был конечно не из числа тех, которые заставляют робеть или смиряют всякую бодрость перед величием Монарха; со всем тем необыкновенностию своею он привел меня в некоторое замешательство. Я непосмел почесть етого шуткою; сделав два шага вперед, готов был преклонить колено, как [203] вдруг Его Величество милостиво подал мне свою руку и с неизъяснимым снисхождением дозволил поцеловать оную. Король хотел было начать разговор со мною; в ту минуту Князь Адам подал Его В-у письмо от Посла Английского, и снисходительный Монарх, прочитав его, предлагал мне разные вопросы об Императрице Российской, о вельможах и придворных. Я мог на них отвечать надлежащим образом, и Король слушал с особенным любопытством. Спустя полчаса, доложили об ужине. Король, непереставая слушать, повел меня с собою и посадил подле себя по правую сторону. Стол был круглой, и все кушали охотно, кроме Короля только; я же, хотяб и небыл за обедом у Князя Сулковского, я и не помыслил бы об ужине: не довольно ли для меня той чести, что я один был предметом внимания Короля и: всех гостей прочих? После стола Его В - о очень благосклонно делал замечания свои на то, чтo прежде сказано было мною. Выходя, Король объявил мне, что ему было бы весьма приятно видеть меня во дворце ежедневно; Князь же Адам, когда я откланивался, спросил меня, не желаю ли быть [204] представлен его родителю, и назначил к тому одиннадцатый час следующего утра.

Король Польский был среднего роста, весьма строен собою; нельзя назвать его красавцем в полном значении сего слова, но черты его показывали ум и привлекательную выразительность; лице имел короткое, и, когда молчал, он казался склонным к меланхолии; когда же начинал говорить, тотчас давал чувствовать силу красноречия, умел его при удобном случае приправить острою шуткой, умел речь свою сделать веселою. Я возвратился домой весьма довольный новым своим появлением в свете.

Да другой день поутру в назначенное время увидел я редкого человека, старого Князя Чарторыского, великолепного Руского Воеводу; я застал его в шлафроке; окружали его многие шляхтичи Польские в цветных сапогах, в национальном их платье, с усами и с подбритой вокруг головою. Сам же Князь, стоя, говорил то к одному, то к другому, и всем отвечал ласково, но с важным видом. [205]

Когда сын его назвал меня по имени, Воевода обратился ко мне, и в разговоре своем наблюдал средину между гордостию и откровенным обхождением. Лице имел он с прекрасною выразительностию, голос благородный, речь свободную. Он не приводил в замешательство того, кто говорил с ним, но также и недопускал к себе близко; таким образом ставил себя в возможность узнавать каждого в истинном его положении. Услышав, что я прожил некоторое время в России для собственного удовольствия, и чтобы узнать Двор тамошний, Князь сказал, что без сомнения те же самые причины завлекли меня и в здешнюю столицу, и тотчас предложил свою готовность познакомить меня с разными особами но моему выбору; он прибавил, что как живет покуда теперь одиноким, то будет рад видеть меня у себя каждой раз за обедом и за ужином, если не буду отозван в другое место.

Одевшись потом за ширмами, он явился в военном, Французского покроя, мундире своего полка, в парике светлорусом длинном, одним словом в костюме покойного Августа III. [206] Сделав приветствие всему обществу, Князь отправился в комнаты выздоравливающей своей супруги. Для нее сложил он Мальтийский крест и выдержал поединок верхом на пистолетах.

Теперь, отдохнувши несколько, начал я осматриваться в шумной Варшаве; ожидали открытия Сейма, и потому столица представляла тогда картину жизни и движения. У Князя Воеводы нашел я три стола, и на каждом от 30 до 40 кувертов. Пышность в образе жизни сего вельможи превосходила самый даже блеск дворский. Князь Адам изъявил желание, чтобы я отныне каждой день находился за столом у его родителя; представил меня также прекрасной сестре своей Княжне Любомирской, равно как другим Воеводам, Старостам и т. д. Не прошло еще двух недель, и я уже был знаком со всеми большими домами; ежедневно приглашали меня на балы и вечерние беседы. Скудные доходы мои недозволяли пускаться в игру и предписывали осторожную бережливость. День свой делил я следующим образом: утром рылся в прекрасной библиотеке Князя Залуского, Епископа Киевского; после обеда проводил время за [207] шахматами с Князем Воеводой Руським, и он ни с кем столько не любил играть, как со мною.

При всей бережливости и порядочной жизни я впал в долги в три месяца пребывания своего в Варшаве; карета, квартира, двое служителей, приличная одежда, сделались причиною моей бедности. Не было никакой надежды откуда-либо получить себе помощь. Кто в случае нужды прибегает к знатным; тот обыкновенно, получив помощь, теряет их уважение, а получив отказ, возвращается домой с одним лишь презрением. При таком моем состоянии случай благоприятный подарил мне четыреста червонцев следующим образом:

Госпожа Смит, жившая во дворце Королевском, пригласила меня к себе на вечер, объявив, что и Король у нее будет. Я нашел там остроумного Епископа Красицкого, Аббата Жижиотти и несколько других посетителей. Король, всегда словоохотный в обществе, весьма начитанный, редкий знаток классических писателей, рассказывал анекдоты о древних Римлянах ученых, ссылался на рукописи [208] схоластиков, о которых я и никто другой в жизнь свою неслыхивали; казалось, что Его Величество сам их выдумывает. Все говорили; молчал только я один; ибо не обедавши в тот день, я с истинным аппетитом ел за ужином; отвечал же на вопросы не более, как того требовала необходимая благопристойность. Аббат Жижиотти, вовлекая меня в спор, завел речь о Горации, и хвалил редкий дар сего поета в сочинении остроумных сатир. "Ими-то" примолвил я, приобрел Гораций благоволение Августа, которой, покровительствуя музам ученым, заслужил бессмертную славу и заохотил коронованных по крайней мере присвоивать себе его имя, хотя и не любят они самого Императора." Король Польский, которой при вступлении на престол также принял имя Августа, остановился над моими словами, и не мог удержаться, чтобы непрервать их. "Ктож именно" спросил он "кто те коронованные особы, которые, приняв на себя имя Августа, не любят самого Императора?" - Во первых Король Шведский, носивши имя Августа, отвечал я; ибо Густав есть не чтo иное как Август: стоило только переставить [209] буквы. - "Браво!" сказал Король: "ето годится для анекдота! Где вы начитали ето?" - В рукописи одного Упсальского Профессора, отвечал я, в Вольфенбиттеле. - Король, который сперва сам также ссылался на рукописи, начал смеяться от всего сердца; потом, возвратившись к прежней материи, спросил меня: "В котором же именно месте, не в рукописи, в печатном Горации, находится острота, примечательная тем, что она смягчает сатиру?" - Я мог бы Вашему Величеству представить несколько мест подобных; но теперь пришел мне на память стих, не менее изящный, как и остроумный: Coram rege, говорит Поет, de paupertate tacentes plus quam poscentes ferent.

"Правда!" сказал Король. Госпожа Смит изъявила желание, чтобы Епископ растолковал ей смысл Латинской речи. Ето значит вот что, сказал Красицкий: Кто перед Королем молчит о своей бедности, тот больше получит, нежели кто просит. Дама доказывала, что тут вовсе ничего нет сатирического; я же, сказавший уже так много, должен был хранить молчание. Король завел речь [210] об Ариосте, и желал читать его вместе со мною; поклонясь низко, я сказал с Горацием: Temora quaeram (Буду искать случая).

На другой день Король, возвращаясь от обедни, милостиво дал мне поцеловать руку и в то же время впустил в мою туго свернутый свиток, примолвив: "Поблагодарите Горация, и никому несказывайте." В свитке нашел я четыреста червонцев, и уплатил ими долги свои. После того каждой почти день бывал я в Королевской уборной; ибо Станислав любил разговаривать в продолжение своего туалета, но единственно с теми, которые хотели только разговаривать. Об Ариосте ни слова; Король знал поиталиянски, но не так чтобы мог изъясняться на сем языке и понимать сего великого Поета.

Варшава была тогда на высочайшей степени своего блеска. Всякой желал видеть того счастливого смертного, которой в детстве, казалось, вовсе не был предназначен к сану Королевскому. Ему было приятно являться, и он не мог быть спокоен в мыслях, если знал, что находящийся в Варшаве [211] чужестранец еще не видал его. Не нужно было дожидаться представления; всякой чужестранец имел свободный ко Двору доступ, и случалось не редко, что сам Король начинал говорить к особам, которых в первой раз усматривал во дворце своем.

В конце Января случилось мне видеть сон, довольно забавный: снилось мне, будто я в хорошем обществе сижу за обедом, и один из собеседников так сильно швырнул бутылкою в мою голову, что я весь облился кровью; далее, будто я вскочил, проколол на сквозь шпагою своего противника, сел в карету и уехал. Случившееся на другой день приключение возобновило в памяти моей сон, мною виденный.

Принц Карл Курляндский жил с некоторого времени в Варшаве; мне вздумалось поехать с ним вместе обедать к Графу Понинскому. Етот Граф был тогда Великим Маршалом Коронным, скоро потом получил Княжеское достоинство, после был выгнан и поприще свое кончил весьма печально. Хотя дом его был знаменит и семейство весьма [212] приятное; но я к нему не ездил, потому что Станислав Август и Королевские приверженцы его нелюбили.

Почти в половине обеда, без всякой очевидной причины, лопнула бутылка с шампанским; кусок стекла летит ко мне в голову, и рассекает жилу; кровь льется по моему лицу, по платью и по столу. Все встают; мне перевязали голову, на столе переменили белье и снова сели обедать. Я встревожен был не приключением, а вспомнивши сон, которой без сего случая никак бы неостался в моей памяти. Иной, может быть, рассказал бы всему обществу свое видение; но я крайне боялся прослыть плохим мечтателем или слабоумным человеком. Впрочем и сам я приключение со мною считал ничего незначущим; ибо конец сна заключал в себе важность, которой вовсе не было в существенном явлении. Но через два месяца исполнилась и последняя часть сновидения.

Танцовщица Бинетти, которую в последний раз видел я в Лондоне, на пути своем из Вены в Петербург остановилась в Варшаве. Об етом узнал я от самого Короля у [213] Князя Воеводы; но Король еще прибавил, что имеет мысль за тысячу червонцев удержать ее у себя на неделю и посмотреть ее искусство. Любопытствуя говорить с нею и желая прежде всех сказать ей столь приятную новость, я посетил ее в гостиннице. Удивилась Бинетти, что находит меня в Варшаве; узнавши о тысяче червонных, кличет мужа (также танцовщика), которой однакож недоверял счастью своему до тех пор, пока сам Князь Понятовский неприехал к ним объявить Королевскую волю. Томатис, директор оперы, делая свои распоряжения, ничего непощадил, чтобы доставить Королю удовольствие, а приeзжая пара так понравилась, что с нею договорились и оставили ее на целой год в Варшаве. Не мало тем огорчилась Катани; блеск ее угас в присутствии Бинетти, и сия гостья лишила ее многих почитателей. Томатис жалуется на препятства, какие происходят от злонамеренности приезжей пары; а Бинетти между тем нанимает дом, меблирует его по самой последней моде, наполняет анбары запасом, погреб лучшими напитками, снаряжает превосходную кухню и привлекает к [214] себе многолюдную толпу поклонников, между которыми особенно отличались Стольник Мощиньский и Великий Подкоморий Коронный Браницкий; последний жил во дворце близ самых покоев Королевских.

С того времени партер делился на две части. Катани, несмотря на посредственность своего таланта, никак нехотела уступить первенство приезжей танцовщице. Она танцовала в первом, а соперница ее во втором балете. Рукоплескавшие одной наблюдали тишину, когда появлялась другая. Я крепко был привязан к Бинетти узами нежности; но как фамилия Чарторыских и все ей преданные особы держали сторону г-жи Катани, а главою партии был Князь Любомирский, отлично меня уважавший; то я и не мог для Бинетти оставить Катани, ненавлекши на себя негодования всех тех, которым был столь многим обязан. Бинетти жестоко меня упрекала; она требовала, чтоб я совсем непосещал театра, и клялась быть вечною мстительницею Томатису за все те досады, какие он ей причиняет. Боле необъясняла она своих мыслей; но следствия угроз ее скоро оказались на бедном Томатисе. [215]

Ксаверий Браницкий, Великий Канцлер Коронный, Белого орла Кавалер, Полковник уланов, был человек молодой и ловкой; шесть лет служил он во Франции, и теперь только возвратился из Берлина, где будучи Послом от нового Короля Польского, имел неприятные изъяснения с Фридериком Великим. Браницкий был другом Короля и первым глашатаем достоинств г-жи Бинетти.

Ему открылась она в непобедимом желании своем отомстить человеку, которой в качестве директора театра употребляет все средства задевать ее за живое. Граф должен был присягнуть перед нею, что непременно накажет Томатиса при удобном случае, и что обещание свое постарается исполнить как можно скорее. Особенный и необыкновенный был тот способ, каким сей Поляк приступил к своему делу.

(Окончание в след. книжке.)