Оценка материалов по истории Лже-Димитрия, найденных в Копенгагенском Архиве.

Сеймовые записи от 1605 года, найденные нами на немецком языке в Королевском Архиве в Копенгагене, среди Польских дел, дают сведения о пребывании последнего посольства Бориса Годунова в Варшаве в Январе и Феврале 1605 г. и о самом Польском сейме 1605 г., на котором обсуждался вопрос о поддержке Лже-Димитрия в его предприятии. На основании русских источников пр. Соловьев (История России, т. VШ, стр. 94) и пр. Костомаров (Исторические монографии, т. IV) называют последнего гонца, отряженного Борисом Годуновым в Польшу, дворянином Постником-Огаревым и приводят его грамоту, где Лже-Димитрий отождествляется с Григорием Отрепьевым. Текст этой грамоты мало чем отличается от Патриаршей грамоты Иова. Между тем такое содержание не вполне уже соответствовало положению дел в Ноябре 1604—Янв. 1605 г., когда попытка Годунова доказать через родню Отрепьева тождество Лже-Димитрия с «Гришкой» не удалась, когда Моравск, Чернигов и другие города признали уже Димитрия за сына Иоанна IV, а сам самозванец вез с собой лицо, выдававшее себя за Григория Отрепьева.

Текст грамоты и весь рассказ о посольстве Огарева у проф. Соловьева (менее у Костомарова, который пользовался новыми источниками — рукописями Bibl. Villan 31 и Публ. Библ. fol. 33) расходится и с одним печатным известием, приведенным в источнике, вообще довольно хорошо осведомленном, а именно в латинской книжке, напечатанной Гревенбрухом в Кёльне в 1608 году под названием Tragoedia Moscovitica, sive deVita et [130] Morte Demetrii (Московская Трагедия, или о Жизни и Смерти Димитрия). В конце этой книги автор говорит: Atque haec sunt quae partim publicis scriptis partim litteris de Demetrio hactenus in lucem prodierunt: de quibus scio non omnes idem iudicaturos. Verus an supposititius fuerit Demetrius (nobis quidem) adhuc in obscuro est, т. е. «Вот сведения о Димитрии, которые пока вышли на свет отчасти в государственных актах, отчасти в письмах; знаю, что не все будут судить о них одинаково. Был ли Димитрий истинным или подставленным, до сих пор (нам по крайней мере) не ясно». Вот что сообщает автор «Трагедии» на основании указанных источников о последнем посольстве Бориса: «Quum jam magna undique regis permissu ad Demetrium auxilia confluere dicerentur, Boris omni ratione conatum eius infringere atque impedire tentavit. Primo enim missis ad regem et senatum regni Polonici legatis, inducias vel fedus illud de pace inter utramque gentem sancte conservanda, commemoravit, utque ementitus ille Demetrius et ut ipse (Boris?) videri volebat, sacerdotis (Pyccкиe источники причисляют отца «Гришки» к Галицким служилым людям. Латинский документ Копенгагенского архива называет самозванца scribae cujusdam filium etc. «сыном некоего писца», т. е. вероятно, приказного человека, м. б. даже дьяка. Не впал ли автор «Трагедии» в возможное для иностранца заблуждение и не смешал ли дьяка или подьячего с дьяконом и субдьяконом? Или не навела ли его неясность латинского текста на чтение servae cujusdam filium ас Archimedritae nostri etc.? Как бы то ни было, мы склонны латинский документ под литерой F причислить к publicis scriptis u litteris автора «Трагедии». Григория Отрепьева этот автор отличает от Лже-Димитрия. Описав сдачу украинских городов самозванцу, он продолжает: Inter captiuos fuit Hinsko Otiopeion, famosus ille praestigiator et necromanticus, cuius quidem infamiam Boris Demetrio aspergere allaborarat», т. е. «Среди пленных был Гришка Отрепьев, тот пресловутый чернокнижник, дурную славу которого Борис старался перенести на Димитрия».

Петрей в немецкой редакции своей хроники о Московии (Rer. Ross. Script. Ext., Т. I), повествуя о Лже-Димитрии согласно русской традиции, говорит: «Griska Utrepeia, geboren von geringen Adelichen Stamm in dem Fuerstenthum Jaresslaw», т. е. «Гришка Отрепьев, родившийся от незначительного знатного рода в княжестве Ярославском». По его же словам, дядя Гришки — Елизарий Отрепьев был известен и московским боярам, и польскому сенату и королям Сигизмунду III и Карлу IX Шведскому.) [131] nothus, aeinfamis necromanticus non modo nullis auxilijs adiuvaretur, sed vel vivus vel mortuus sibi traderetur, postulavit, minis etiam additis, quanto cum suo periculo tam potentem hostem Poloni essent lacessituri», т. е. «Когда уже стало слышно, что с разрешения короля со всех сторон стекается к Димитрию значительная помощь, тогда Борис попытался каким бы то ни было образом подавить или задержать его предприятие. Ибо, во-первых, послал послов к королю и сенату Польского Королевства напомнить о перемирии, или том договоре, по которому обе стороны обязались свято хранить мир, и требовал, чтобы Ложный Димитрий, или, как он сам его выдавал, — незаконный сын священнослужителя, и он же отъявленный чернокнижник, не только не получал никакой помощи, но и живым или мертвым был ему выдан, прибавляя в виде угрозы, как велика опасность для Поляков — дразнить такого могущественного врага». — «Deinde procerum quorundam a se corruptorum opera et regem ab instituto diuertere et Polonos omnes ne ad Demetrium sese aggregarent, absterrere conatus est: vano utrumque successu». Так продолжает свой рассказ «Московская Трагедия», т. е. «Затем при помощи некоторых подкупленных им вельмож Борис пытался и отклонить короля от предприятия, и запугать всех поляков, чтобы они не смели присоединяться к войску Димитрия: и то и другое безуспешно». К известию «Московской Трагедии» и к тем добавочным источникам, которыми пользовался Костомаров (Костомаров приводить из них речь посла по наказу.), близко подходит латинский текст наказа послу Годунова, добытый датским уполномоченным для своего правительства и записанный м. б. со слов самого посла кем либо из присутствовавших при аудиенции (ex aliorum relatione), но, вероятнее, наскоро скопированный с официального перевода наказа (legata) или, по крайней мере, протокола аудиенции. Это самый важный документ изо всех прилагаемых бумаг. Посол Годунова не решается уже категорически называть самозванца «Гришкой», а говорит только о «сыне писца» (приказного [132] человека?), предавшемся чернокнижью и со своими сообщниками в монастырях подготовлявшем «проклятую хитрость». Весь наказ приноровлен к польским, западно-европейским представлениям: посол напирает на то, что договор России с Польшей заключен не одним Борисом, а «с согласия Русского народа», грозит, что Борис будет жаловаться «папе и императору» и т. п.

Что касается до записей мнений, поданных на сейме, то до сих пор мнения эти приводились историками (Соловьевым, Костомаровым) по польским сочинениям Немцевича и друг., наприм. мнение, поданное Вел. Канцлером Замойским (Здесь сравнение истории Лже-Димитрия с комедией Плавта иди Теренция.). Документы Датского Архива приводят это мнение в форме более систематичной и более подобающей для официального протокола. На послании короля к сейму, вероятно, тоже отразилось влияние осторожного Замойского; король сознается, что принял самозванца но (вопреки известию у Cilli) утверждает, что посоветовал ему ждать сейма. Это королевское послание ясно рисует опасное положение Речи Посполитой между Турцией, Татарами и Швецией. Вообще вновь найденные бумаги дают отчасти опору мнению, высказанному Костомаровым, что Польское государство далеко не было расположено начинать распрю с Москвой и верило в прочность власти Бориса, а что Борис и его окружение сами не твердо были убеждены в тождестве Самозванца с Григорием Отрепьевым. Как известно, в основание взглядов Костомарова легла хроника Буссова, который одинаково отвергал и подлинность Димитрия, и его тождество с «Гришкой». А между тем Буссов заимствовал свои сведения от Басманова и от Поляков, пришедших с Лже-Димитрием в Москву. Придавая громадное значение Григорию Отрепьеву в деле организации самозванщины, Буссов рисует его только посредником между партией недовольных Борисом в Москве и Лже-Димитрием, которого он же сам и подыскал в Белоруссии. Латинская редакция наказа Постнику-Огареву, называя Лже-Димитрия «сыном [133] некоего писца», т. е. вер. приказного человека, является как бы поддержкой свидетельству Буссова, так как Григорий Отрепьев слыл за сына служилого человека, а именно Богдана Отрепьева, сына Боярского. Но надо признать, что характеристика этого «сына писца» по наказу в общем соответствует рассказу русских источников о «Гришке» (Хотя и тут есть разногласия: по латинскому документу «сын писца» был на службе у архимандрита и предался чернокнижью до поступления в монахи.), но она подошла бы, вероятно, и к его «adsectis», сообщникам. Кажется, что под влиянием новых сведений о Лже-Димитрии и о деятельности того Григория Отрепьева, который был при нем, Борис или бояре предпочли на всякий случай говорить более неопределенно о личности самозванца: она начинала уже для них раздваиваться. Не подходит к Григорию Отрепьеву и название «подмененный ребенок» (Wechselkind), которое дает самозванцу Замойский по сеймовым записям Копенгагенского архива. Это слово может намекать скорее на какую-то интригу, начавшуюся еще вскоре после убийства истинного царевича.

Историку приходится выбирать между традицией, которая от грамоты патр. Иова ведет к рассказу проф. оловьева, и другой, которая от Басманова и Буссова ведет ко взглядам проф. Костомарова. Найденные вновь документы при всей своей скудости могут служить опорой только этой последней традиции. В «Новом Королевском Собрании» рукописей в Королевской Библиотеке в Копенгагене есть рукопись хроники Буссова (Ny Kongl. S. Fol. 328) с пометкой от 1612 г. и водяными бумажными знаками XVII ст., но хроника приписана М. Бееру (М. Beer), зятю Буссова и протестантскому пастору в Москве. Самый текст рукописи отличается от изданного Археографической Комиссией (Rerum Rossicarum Scriptores Exteri, T. I) почти исключительно чисто внешними стилистическими и орфографическими особенностями и только в очень немногих случаях дает к нему поправки; но рукопись представляет палеографический интерес по определенности и древности даты. [134]

Общее заглавие дела по архивной описи:

Christian Holchs og Dr. Metzners Forretninger paa Rigsdagen 1605, den Preussiske Lehnsag angaaende.

Первая тетрадь носить старую надпись:

Christian Holck und Doctoris Metznerj Relatio ex comitijs Warsowiensibus. Anno 1605.

Этo краткий дневник датского посольства о пребывании в Варшаве, написанный на немецком языке. Дневник начинается 19-ым Январем 1605 года. Рассказавши об аудиенции Бранденбургских и Датских послов у короля Сигизмунда, Дневник продолжает (текст на немецком языке не приводим):

Христиана Голька и доктора Мецнера реляция о заседаниях сейма в Варшаве в 1605. г.

31-го (Января) таким же порядком был допущен к аудиенции московский посол, со своей свитою из 20 человек, причем превосходный по пышности поезд из дому во дворец и обратно составляли несколько сотен поляков верхом на лошадях. Посол преподнес его В-ву Королю Польскому от имени своего Великого Князя в подарок две связки (два «сорока») соболей, двух черно-бурых лисиц и две пантеровые шкуры; от имени же Московского патриарха была одна [135] связка (один сорочек) соболей.

2-го Февраля, точно таким же порядком, посол был вторично отвезен во дворец, где, как он того желал, rege remoto et absente coram aliquot Regni Poloniae senatoribus (По удалении Короля, в его отсутствие перед лицом нескольких сенаторов Польского Королевства.) он представил, от имени своего Великого Князя, новое ходатайство; сколь резкий характер носило его сообщение, видно из приложения под литерой F, представляемого нами ex aliorum relatione (По сообщению других.).

Затем в Дневнике стоит еще под 16 февралем:

16-го, Московский посол, в сопровождении 18 казаков, покрытых леопардовыми шкурами, в третий раз ездил во дворец ad recipiehdum responsum (для получения ответа), причем, как и в предшествовавшие два раза, проезжая мимо нас, он оказал нам честь, обнажив голову. [136]

На обороте последней страницы Дневника написано:

Всеподданнейшая реляция о происходившем на польском сейме в Варшаве ежедневно с 19-го января по 30-е Февраля сего 1605 года.

Документ под литерой F. в дословной передаче с сохранением палеографических особенностей гласит: (текст на немецком языке не приводим). [139]

Самая литера F стоит там, где при запечатании сложенного, как письмо, документа пришлась бы печать. Все это указывает на то, что латинский документ был прислан Датским послам готовым и только приложен к Дневнику, который они составляли сами. [140]

«Когда посол Великого Князя Московского вошел в сенат, то, отдавши покорное королю и сенату почтение, начал так.

Борис Федорович Годунов, Великий Князь Московский и проч. Светлейшему и Могущественнейшему Королю Польскому желает здоровья, счастливого управления королевством с самым благоприятным успехом во всех возможных делах и отряжает нас, своих послов, с некоторыми поручениями, к Светлейшему Вашему Королевскому Величеству и Сенату, в удостоверение чего шлет грамоты.

Когда Литовский канцлер принял грамоты от посла, то прочел их королю наедине и получил от Королевского Величества приказ спросить, как здоровье его брата Великого Князя Московского, на что посол отвечал, что оно очень хорошо; тот же канцлер велел тогда ему подойти к королю и поцеловать руку Его Величества. После этого посол начал говорить свой наказ таким образом:

«Ты знаешь, о Король, по какому делу ты канцлера своего Литовского к Великому и Могущественнейшему Князю Московскому, Государю моему всемилостивому, отряжал и что мы в деле договора, который следовало заключить между твоим и нашим народом и на вечные времена сохранять, этому послу твоему сделать поручили.

Так как все это лишь вследствие доброжелательного своего к тебе, твоему народу и владениям твоим расположения и [141] вследствие великой милости своей с согласия нашего народа Великий и Могущественнейший Князь и проч. дозволил и оно по твоему или скорее нашему взаимному соображению было постановлено и обстоятельствами нашими было указано, и свято и нерушимо должно бы соблюдаться, почему же, о Король, данную клятву и обещанную верность ты нарушил? договоренный и заключенный союз уничтожил? Ибо, дабы уже умолчать о всем другом, что вопреки такому ненарушимо-священному постановлению, которого следовало держаться всеми силами, с величайшей для нас несправедливостью сделано и совершено: разве это не тяжко и не противно всякой справедливости — преступный мятеж через мужа разбойного и беглого, поддерживаемого твоими средствами, советом и воинской силой, в наши пределы и владения вносить? Разве все сказанное не страшно и на самом деле (Возможно, что в лат. оригинале было dicto factoque, т е. и на словах и на деле.), что клятвопреступный и бесчестный разбойник, лживо измысливший себе имя и происхождение, заключенный тобой и свято и нерушимо освященный договор с твоего ведома разрушает и разрывает?

Неужели, о Король, ты потерпишь, чтобы этот сын некоего писца (Приказного человека.) и когда то (К quodam дополняем tempore, а м. б. в латинском оригинале стояло quodam — quondam.) ненадежный человек на службе у нашего архимандрита, предавшийся чернокнижию и кощунственным хитростям, затем ведший монашескую жизнь и там с некоторыми из своих соумышленников тайно подготовлявший проклятую хитрость, окруженный твоим войском, на твои средства в мирные владения и державу Могущественнейшего Великого Князя нашего наподобие разбойников вторгался (неужели потерпишь), чтобы убивались люди, разграблялись города и все святыни осквернялись?

О том говорю я, кто за свое безрассудное преступление должен бы был понести наказание, но получил лишь союзников [142] и соратников; убежав из монастыря и сделавшись отступником, нигде в мире не мог он найти убежище для своих пороков и преступления, кроме как в твоих землях. Неужели таковы данная и принятая клятва верности, которую следует соблюдать даже относительно врага? Таков то истинный исход заключенного договора — не только, как уже сказано, своим войском из строевых полков (М. б. своими средствами и полками.) поддерживать нарушителя договора, врывающегося всеми дозволенными и не дозволенными путями в чужую державу, но и просить чужой помощи для споспешествования нечестивым надеждам его и призывать ее со стороны?

Хотя все это Могущественный Великий наш Князь Московский ни за что считает и не только такое войско, но хотя бы и в соединении со Скифами и даже Турками не высоко ставит и не боится, чтобы ему отсюда могла произойти какая-либо опасность: однако все-таки, помня о данной клятве и по своему к тебе и твоей державе крайнему расположению, предпочел бы он сохранить договор, скрепленный обетом и обоюдным обязательством — соблюдать его ненарушимо, равно как и тебе благосклонно советует сделать тоже и просит благосклонно, чтобы, если все это совершается без твоего приказа (так как Могущественнейший Великий Князь наш думает, что даже без ведома (Оригинал выражается неясно; мы понимаем это как вводное предложение с мысленным дополнением te inscio fieri или esse, точку перед Dei уничтожаем, a velis ставим в зависимость от ut.)), если помимо твоей воли вследствие разнузданности и наглости других это начато и совершено, чтобы, помня о Боге и святой справедливости, к которой ты не без основания должен питать уважение, против них достойное решился постановить решение. Иначе Великий Князь Московский на причиненную несправедливость как Верховному Первосвященнику, так и Римскому Императору принесет жалобу и всеми своими силами, со всем рвением и разумением за нее мстить будет».

После этого посол прибавил, что имеет от Великого Князя [143] Московского поручение некоторые определенные дела тайно доложить Сенаторам Королевства.

На это Литовский Канцлер Великий Господарь Сапега по королевскому повелению отвечал, что Священное Королевское Величество, выслушавши посольство, готово было отвечать и грамоты вручить, но так как, узнало Священное Королевское Величество Государь наш Всемилостивый, что Великий Князь Московский требует, чтобы его послу дозволено было тайно говорить с сенаторами Королевства, то Светлейшее Королевское Величество охотно и милостиво на требование соглашается, а пока повелевает, чтобы посол вернулся в свое помещение и ждал ответа и тем временем пользовался бы всеми преимуществами гостя. После этого тот же Канцлер подарки от Великого Князя Московского Светлейшему Королю нашему присланные с покорным почтением передал.

Во-первых две связки драгоценнейших мехов собольих, также два черных лисьих меха большой ценности и редкого цвета, которые Поляки обыкновенно зовут «мармурами».

Затем две пантеровые шкурки также отличного цвета и рисунка (Тигроватости.).

От патриарха или верховного своего духовного главы, которого народ имеет за место архиепископа, одна связка великолепнейших соболей».

На подлиннике латинского документа за литерой F находится бумажный водяной знак, изображающий замок и щит с буквой М.

Такой водяной знак часто встречается на бумаге, употреблявшейся и в Дании в первой половине XYII в., но буквы (на месте М) иногда и другие.

Сеймовая Запись.

В том же деле за 1605 г. есть еще вторая тетрадь с надписью на обороте последней страницы:

«Preussische Sachen die Polnsche Belehnung anlangend». [144]

В сущности это протокол заседаний сейма с 19 по 22. Января 1605 г., когда обсуждался вопрос о Прусском лене, об отношении к Швеции, к Poccии и т. д.

Сеймовая запись начинается словами:

«Vota der Herren Senatorn auf dem Polnischen Reichstage zu Warsou anno 1605».

В конце тетради приложен текст королевского послания к сейму, вероятно при его открытии. Вот начало этого послания: (текст на немецком языке не приводим)

Его Королевское Величество, всемилостивейший наш Государь, милостиво приняв благопожелания рыцарства и выражение покорности (верности) обоих сословий, явившихся сюда по призыву Е. В-ва, и заявляя милостивую готовность с благосклонностью признать такую добрую волю у всех и каждого, совместно с рыцарством и сенатом молит всемогущего Бога преисполнить своим Духом Е. В-во и всех собравшихся представителей сословий и направить занятия настоящего сейма к тому, чтобы они послужили к славе Божьей, к преуспеянию Католической церкви и к пользе и благосостоянию общей отчизны, всего Польского королевства.

Причина же, побудившая созвать настоящий сейм, [145] заключается в тягостных нуждах повсеместно, извне и внутри, удручающих Польское государство. С сердцем, преисполненным отеческою любовью к короне, и желая и впредь елико возможно действовать соответственно с таковою своею привязанностью, Е. В-во, с целью предупредить всякую то здесь, то там возникающую опасность, и заблаговременно найти против нее помощь в добром совете, ныне призвал господ сенаторов и рыцарство на совещание, в уверенности, что они придут на помощь Е. В-ву словом и делом и будут содействовать, conjunctis viribus, спасению отечества.

Главнейшею из опасностей, по-видимому, грозящих извне нашему государству, является Турецкий султан. Хотя в настоящее время мы и находимся с ним в мире и добром согласии, доверять ему однако ж нельзя, во 1-х, потому что он, как отъявленный враг всего [146] христианства, только и ищет повода и причины, дабы насытить свою злобу на христиан; к тому же нынешний султан молод и доблестен, а союза у нас с ним не заключено, окружают же его лица — как то визири, паши и иные — отнюдь не питающие расположения к Польской короне. Между тем он теперь проник в пределы Венгрии так близко, что находится как бы у нашего порога; а сверх всего от турецкого двора получались неоднократные жалобы, что казаки овладели несколькими пограничными городами и замками. Хотя доселе нам и удавалось улаживать эти жалобы с помощью извинений, и султан делает вид, что считает себя удовлетворенным, однако легко может случиться, то или другое вспомнится ему и он вздумает отомстить нам. Теперь, каким образом, в случае нужды — да помилует Бог! — дать отпор столь могущественному монарху, как поддержать с ним мир и как помешать казакам, чтобы они не творили подобного своевольства на [147] границах, подвергая опасности наше государство, Е. В-во желает выслушать ваше мнение.

Другой сосед, которого приходится опасаться — хан Татарский. Вот уже несколько лет как он требует свои «поминки»; но тяжкие и трудные обстоятельства, уже много годов удручающие Польское государство, не позволяли, при всем на то желании Е. В-ва, отослать ему оные. А так как такого невежественного варвара не всегда можно удовлетворить добрым словом, и он иной раз совершенно неожиданно может что-либо и предпринять, то Е. В-во желает выслушать, откуда бы вы полагали достать невыплаченную Татарам сумму, с уплатою которой они могли бы миролюбиво оставить нас в покое.

Третий, с кем мы граничим, — Государь Московский. С ним мы хотя и заключили известный договор и состоим в союзе, но ведь в недавнее время некто по имени [148] Димитрий, выдавая себя за родного сына Ивана Васильевича, столько представил тому доказательств, что ему можно поверить и признавать за такового. Сколь удивительным и чудесным образом он, считавшийся умершим, остался в живых и затем бежал из Москвы, Е. В-во считает излишним рассказывать рыцарству, так как эта история столь распространена, что едва ли кому может оставаться неизвестной. Между тем вышеупомянутый Димитрий привлек к себе некоторых подданных Е. В-ва и с ними перешел с враждебными целями границу, где и нашел счастливую удачу. А так как к нему перешло много Московского люда из высших и низших сословий, которые помогали ему брать укрепленные замки и вообще всячески содействовали ему Димитрию, то он в настоящее время уже находится под Москвою, как о том сообщает в письме к Е. В-ву. Но в виду того, что belli eventus dubius est, и что в один час легко можно [149] утратить то, на завоевание чего потребовались многие месяцы, надо опасаться, что когда счастье изменит Димитрию, тогда царствующий ныне в Москве Великий Князь, нанеся поражение Димитрию, конечно дела так не оставит, а сделает нападение и на наше государство за оказанную нами, по его убежденно, помощь Димитрию и за нарушение через то мирного договора. На самом деле уже не раз упомянутый Димитрий был у Е. В-ва и держал Ему ответ, но со своим ходатайством о помощи был направлен к открывающемуся ныне сейму. А исход дела показывает, что он не послушался Е. В-ва и не захотел дождаться назначенного времени. Вследствие этого Е. В-во желал бы узнать, как предстоит поступить в случае, если Димитрию придется плохо и ныне царствующий Великий Князь, под вышеприведенным предлогом, нападет на Польское королевство.

Сколь прискорбно для Е. В-ва быть лишенным своей наследственной страны, королевства Шведского, и видеть и терпеть [150] там другого, не имеющего на то никаких прав, представители сословий могут легко себе представить.

Далее королевское послание говорит о Шведских и Бранденбурго-Прусских делах.

В первой части сеймовой записи 1605 года занесены мнения членов сейма, поданные по различным вопросам, преимущественно Бранденбургскому. Эти «vota» начинаются так:

Der Herr Erzbischof von Reusslembergk “Wo die Markgrafen ein gueth recht haben ists billich das man es Ihnen halte, doch nicht ohne Conditiones. Davon in paucitat soll geredet werdenn”.

Затем подают мнения по Бранденбургскому вопросу другие епископы Краковский, Познанский, Плоцкский и т. д. После Холмского епископа подает мнение Краковский Кастелян, Краковский Палатин, воеводы Плоцкский, Волынский и т. д. После votum’a Волынского воеводы надпись, Vota, denn 19 Januarii, которая относится, вероятно, к предыдущим речам, а за ней идут уже вотумы 20 Января: здесь говорит кастелян Познанский, тоже только о Прусском ленe и правах маркграфа Бранденбургского. «der Herr Lembergische Castellan, Golkiembsskij Feldtheubtmann», говорит и об отношениях к другим государствам; он сожалеет в особенности, что не состоялся поход против Швеции.

Г. Львовский кастелян Голькембский фельдгауптман:... Опасность со стороны Турции и Татар менее значительна, чем со стороны Швеции и Poccии, так как экспедиция против лихого человека Е. В-ва двоюродного брата и врага, не была [151] предпринята, как бы следовало тому быть, а теперь мы сами в этом виноваты: ибо если б Е. В-во вступили в Швецию, как мы это советовали, то до этого бы не дошло, и Е. В-во получил бы благополучно свое королевство.

Далее он говорит еще о состоянии войска, о выборе сына Сигизмундова в короли еще при жизни отца и т. д. После слов Люблинского кастеляна стоит: Vota denn 21 Januarii. Затем в числе других говорит Литовский маршалк, а после его речи надпись: Vota denn 22 Januarii. Теперь говорит der Herr Grosskanzler о состоянии вооружений, об отношениях к Турции, которая жаловалась на самовольные набеги Польских казаков, наконец, об отношении к Poccии:

«Что касается Московского Димитрия, то отнюдь не хорошо, что Сендомирский воевода, вопреки договору, в соблюдении которого присягало Е. В-во, отправился с ним в поход. А будучи законным наследником престола, Димитрий должен бы обождать открыт сейма, как это советовал ему Е. В-во; и как было бы признано полезным, так бы и поступили. Meжду тем, как я слышу, это не настоящий законный наследник, а подмененный ребенок; благополучно ли теперь завершится предприятие Сендомирского воеводы и [152] будет ли сопровождаться прочным успехом, ведает Бог. Царь Московский уже выступил в поход, и что из этого выйдет, покажет время. Мой совет таков, чтобы Е. Кор. В-во отправил к нему посольство, с поручением заблаговременно извиниться».

Далее он говорит об отношениях к Швеции, Англии и т. д. После него говорят еще Литовский канцлер и другие.

Текст воспроизведен по изданию: Оценка материалов по истории Лже-Димитрия, найденных в Копенгагенском Архиве // Сборник материалов по русской истории начала XVII века. СПб. 1896