ДИПЛОМАТИЧЕСКОЕ ДОНЕСЕНИЕ СИГИЗМУНДУ III, КОРОЛЮ ПОЛЬСКОМУ, О ДЕЛАХ МОСКОВСКИХ

ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО !

Вследствие тайного наставления, недавно из Варшавы нами полученного, должно сообщить Вашему Величеству подробнейшее известие о теперешнем положении дел Московских. Итак, ведомо тебе буди, Государь, что вдовствующая царица, Ирина, именуется инокинею Александрою; впрочем, Россия по сие время управляется ее именем. Люди Московские более месяца занимались избранием царя; во все течение сего времени дворяне, купцы, достаточные мещане, по приглашению, съезжались из разных городов в столицу, дабы умножить число избирающих.

Вчера всеобщий голос народа наименовал монархом Российского государства Бориса Федоровича Годунова. Я имел счастье быть свидетелем редкого в свете зрелища. В самом деле, что может сравняться с удовольствием видеть в наши времена Брута, не пускающего на престол злодеяние, противополагающего величие души своей желанию многочисленной толпы искателей, жаждущих чести быть при дворе нового властелина первейшими из рабов? Я почти узнал его в особе боярина и дворецкого Григория Васильевича Годунова (Он отравлен Борисом Федоровичем за то, что противился избранию его на престол). [II]

Поддерживаемый в предприятии своем князьями Шуйскими, имевшими не малое участие в деле избрания, он восстал уже говорить тогда, когда большая часть подкупленных золотом голосов клонилась в пользу его родственника. Осмеливаюсь представить Вашему Величеству мой перевод на язык древних Римлян той речи, которую он минувшего дня говорил в патриаршем доме, где происходило избрание. Чрез сие самое льщусь надеждою заменить в себе недостаток искусства изобразить все свойства повелителя России. По окончании сего нижайшего моего донесения, немедленно примусь за перевод защитительной речи, произнесенной окольничим Андреем Петровичем Клешневым (тайным сообщником дум Бориса Годунова); она вскоре будет в Варшаву послана верноподданнейшим Вашего Величества,

Львом Сапегою. [3]

ВЫСОКОМОЧНЫЕ БОЯРЕ И КНЯЗЬЯ, ДУМНЫЕ ДВОРЯНЕ И ДЬЯКИ, ВЕРНЫЕ СЫНЫ ОТЕЧЕСТВА, ПОЧТЕННЕЙШИЕ ГРАЖДАНЕ,

ПРОШУ БЛАГОСКЛОННОГО ВНИМАНИЯ!

Скоро минет шесть недель, как мы лишились государя; междуцарствие продолжается, престол Российский празден, венец и жезл ожидают достойнейшего. Напрасно бы я стал напоминать о должности, сюда вас ныне призывающей. Кто не знает, что при теперешних обстоятельствах судьба целого государства зависит, от благоразумия вашего! Известно и то, что настоящий день определен быть свидетелем решительного выбора, коим утвердится, может быть, навсегда наша зависимость. Завтра станем жить под законами самодержца, от воли коего будет зависеть счастье семейств, жребий землевладельца и ремесленника, государственное бытие купца и всякого вообще гражданина, действительность прав дворянства и достояние его, наконец, воспитание юношества, дальнейшее оного предназначение, распоряжение воинства, собственность каждого; одним словом: завтра сами вы будете не свои. Таковы должны быть преимущества избираемого теперь царя. Живые судьбы толиких миллионов мыслящих тварей! Вы, кои, занимая отличное место в умах народа, имеете столь сильное влияние на общественное мнение и положительный выбор будущего монарха, размыслите, какое громкое проклятие ожидает вас у потомства, если, по неосмотрительности своей, вручите столько драгоценного беспокойному честолюбцу, свирепому тирану, замышляющему возвыситься наравне с богами древнего идолопоклонства, единственно для того, чтобы попирать ногами законы и человечество, прихоти свои поставлять высочайшим законом, и заставить отдавать уважение даже злодеянию в лице своем! С другой стороны, какими благословениями освятят память вашу племена грядущих веков, если призовете в высокое сие звание [4] человека праводушного, снисходительного, благодетельного, давно уже обещающего, что он, державствуя, будет почерпать силу своего правления и могущества в святости законов, коими бы ограничивалось и собственное его поведение, станет употреблять ужас только противу врагов благоденствия, и привлечет к себе сердца не принуждением и страхом, но любовью! Кто из вас, Русские, откажется от удовольствия желать избрать и воцарить над собою такого ангела хранителя? В бывшие на сей конец заседания родственник мой, Борис Годунов, имел честь быть удостоенным особенного внимания; третьего дня на нем мы остановились; теперь рассмотрим, стоит ли того этот счастливец?

В обществе благоустроенном позволительно быть другом, или сродником, но прежде всего должно быть гражданином; разум и опыт согласны в том между собою. Величие Греции и Рима с тех пор поколебалось в основании своем, как начали уклоняться от строгого наблюдения сей истины и перетолковали ее наоборот; гибельны были следствия такового заблуждения. Скоро выгоды частные взяли перевес над выгодами общественными, голос любви к отечеству замолк перед голосом корысти; повреждение нравов не мешало порыву страстей, число, продажных душ увеличивалось, потухла любовь к отечеству в Греции, в Риме не видать стало ничего Римского; какой переворот! наконец преступления и пороки, терпимость злодеяния и бесчеловечия приближили мгновение совершенного разрушения толикой славы этих колоссов, которая и теперь еще нас изумляет. Так отмщевает истина за пренебрежение законов справедливости! И Русь, наше любезное отечество, подпала под иго Татарское от того наипаче, что Владимир Великий, переставши быть царем, сделался под конец отцом только детей своих. Царь есть первый гражданин в государстве; его ошибки дорого стоят народу; по сему-то потребны были века для поправления оных. Забудем же на час священные узы родства, чтобы выполнить священнейшие обязанности гражданина! Итак, обязанности мои требуют от меня кровной жертвы; да и можно ли быть добрым родственником, не будучи верным сыном отечества? Постараемся поддержать отважность нашего предприятия, справедливость требований, благородную возвышенность чувствований, оправдаем собственную свою гордость.

Если бы я не знал, что буду говорить перед народом умеренным, честным и снисходительным, то бы ничего не опасался; [5] кровожаждущие варвары поверили бы мне во всем: но сомневаюсь приобрести доверенность к словам моим у добродетельных, потому что надобно начинать злодеяниями, коих единое наименование возмущает, сердце, возражает ужасы, заставляет содрогаться человеческую природу; а возможность зловредного оных появления между нашими соотчичами покажется делом несбыточными. Идол, о коем буду говорить, имеет своих обожателей; и хотя я уверен, что злоумышление соединившихся нечестивцев всегда более успевает, нежели благонамеренность одного, однако, кроме упования на вас, истребляющего во мне чувство опасности, согласнее, полагаю, с достоинством дворянина отважиться вступить в сражение с высокомерным врагом отечества, нежели постыдно раболепствовать перед ним и молчать.

Счастье Бориса Федоровича Годунова началось еще при Иване Васильевиче Грозном. Кто бы подумал, что из семени, брошенного, может быть, случайно у подножия престола сего царя, в короткое время вырастет столько могущества и силы? Но так случилось; бесчисленные обстоятельства к тому способствовали. Следствия родственных связей с царским домом, недостаток здоровья, неопытность, снисхождение и простодушие наследника упомянутого государя служили для Бориса лествицею возвышения. Но как он мог пробиться сквозь ряд окружавших сияние престола особ, последнею волею Грозного определенных направлять наследственную власть Федора Ивановича к общественному благу? Каким волшебным жезлом уничтожил их преимущества, преломил их полномочие, затмил блеск добродетелей, достойных величия Рима? (Князь Иван Петрович Шуйский, Князь Иван Федорович Мстиславский и Никита Романович Юрьев были избраны Иваном Васильевичем при кончине своей для вспомоществования Федору Ивановичу управлять Россиею. Они считались искуснейшими полководцами и опытнейшими в отправлении дел государственных). Одним словом: какими орудиями победил затруднения, встретившиеся ему во время быстрого стремления к предмету своих желаний? Испровержением всего, что могло встретиться на пути честолюбия. Сперва поколебал общую к этим почтенным мужам доверенность, заслугами снисканную и поддерживаемую знаменитостью их происхождения; потом выдумал опасности, могущие [6] произойти от единодушия троеправления и напугал ими легковерие молодого государя; наконец предложил к услугам государства свой обширный гений в замену опасных, по его мнению, дарований. Добрые люди подавались назад от напора наступающего злоумышленника, лишаясь приметным образом власти своей за недостатком средств, Годуновым употребляемых к искоренению оной, и напоследок согласились, лучше отступить со славою, нежели сражаться ненавистным оружием, которое без зазрения совести употреблял при всяком случае противник их. Злодей торжествовал, смотря на успехи, оправдывающие дерзость его; беспрепятственно завладел всем, с жадностью ухватил опустившиеся бразды правления и возрадовался о своей добыче. После сего чего уже не мог он надеяться получить хотя за маловажные услуги, когда за позорное торжество над добродетелью получил такую награду? В обществе; гражданском, когда наглые беззаконники удостоверены в награде за бесчестные дела свои, редкие даром бывают добродетельными. Вскоре по отдалении от государя Шуйского, Мстиславского и Юрьевых появилась сволочь бродяг, желающих ежедневно продавать за деньги жизнь свою, споспешествовать успехам честолюбца, участвовать в его злодеяниях и осуществлять мечты разгоряченного почестями воображения. А Борис Федорович имел ежегодного доходу 93,700 рублей: довольно пищи для порочных страстей! Золото в руках безбожного правителя есть кинжал, подъятый для умерщвления всего священного; в этом нечего и сомневаться; но тому что с сей самой поры начала свирепствовать неизвестная дотоле язва; порча в нравах сообщилась членам целого общества; показались неслыханные пороки, открылись черные преступления, новые роды злодейств. Образ мыслей, положение умов, стремление страстей, все внутренние силы гражданского тела столько изменились, что число окровавленных жертв, падающих под ударами бесчеловечия, повседневно умножалось. Друг стал подозревать в измене своего друга, слуга клеветал на господина, сродник доносил на сродника, жена на мужа, сын на отца; исчезла в сердцах доверенность—душа общежития; законы превратились в паутину; слабые только запутывались в ней, сильные расторгали. Умеренные люди с прискорбным сердцем и сокрушенным духом взирали на гонение дознанных добродетелей, заслуженных почестей; с душевным соболезнованием [7] смотрели на истребление лучших умов, отличных дарований; ожидали благоприятного времени; всего надеялись от перемены обстоятельств. Горе тому государству, в котором дела приняли такой вид в угождение прихотям одного! Надлежит ожидать страшного переворота, чтобы все стало опять на своем месте. Понятно, если действие вредоносной причины имело влияние на все вещи, возле ней находящиеся, то противодействие, для уничтожения прежних следов ее влияния, должно распространиться в обратном содержании.

Так, сограждане! прошедшие бедствия, настоящие наши беспокойства и будущие, может быть, злоключения, суть извержения вулкана, заключающегося в голове Бориса Годунова. Это адское чадо в продолжении целых 15-ти лет было всего законопреступного или защитником, или свидетелем, или примером. Взглянем на план его злодеяний; сам тартар, кажется, не производил ничего в сем роде совершеннейшего, и однажды, думаю, навсегда позавидовал человеческому искусству губить; в нем видно достаточное знание излучин коварства, вычислены препятствия, могущие встретиться на пути любочестия, придуманы верные к произведению оных средства.

Избалованный удачными предприятиями, гордец отважился посоветовать юному Государю отдалить от двора вдовствующую царицу с сыном ее в Углич, для предупреждения бунтов, подобных бунту Бельского (Богдан Яковлевич Бельский был первым любимцем Ивана Васильевича, который, при смерти своей, сделал его опекуном Димитрия Ивановича. Некоторые из Русских историков замечают, что он держался стороны Бориса Годунова.), которые могли произойти в самой Москве. Причина благовидная! Чем более она раздражала царское самолюбие, тем более обнадеживала пронырливого человека в несомнительном успехе, предполагаемых намерений.

Бунт Бельского? хитрый злодей! вероломный друг! Не по твоему ли наущению действовал против верховной власти этот человек без честолюбия? Не доверяющий в свете людям, на тебя похожим, царедворец уклонился бы от наветов твоих, угождающих не привыкшему к подозрениям слуху лишь на одну минуту: неосторожный поверил льстивым словам, и впал в расставленные для него сети; обманутый лукавыми искушениями, простяк [8] поздно уже хватился за ум, но ему оставалось только жалеть о своем заблуждении и легковерии. Хотя он поступал в сем случае по наставлению самого Бориса, не смотря на то, его же соумышленниками был обвинен в домогательстве самовластия. Без сомнения, царскому шурину хотелось посмотреть, какое впечатление произведет на умы затеянная им трагедия. В самом деле, что такое был в тех смутных обстоятельствах несчастный опекун царевича? Машина, посредством которой Борис Федорович испытывал мнение народа. Видя, что обнаружившееся негодование последнего противу явного хищничества готово превратиться в пожар, заключил он, что надобно достигать цели своей сокровенными путями.

Позвольте мне докончить разбор происшествия сего одним еще замечанием: есть люди, которые, будучи поставлены на вершине счастья, более по добродушию, нежели из тщеславия, допускают к сердцу своему каждого, умеющего льстить их самолюбию. Как скоро удастся хитрецу хотя однажды снискать их доверенность, то они уже не в силах бывают предостеречь себя от яда, вокруг их разливаемого, предохраниться от коварства, не верить обманчивым мечтам, отказываться от исполнения непозволенных, по существу своему, требований. Таков был Бельский: обвинен в честолюбии и отягчен цепями за то единственно, что был, по неосмотрительности, другом честолюбца. Впрочем, справедливо, может быть, и то, что два солнца не могли вместе освещать землю Русскую; как бы то ни было, только лучи одного светила, которому предопределено было согревать жизнь младенчествующего царевича, погасли от чрезвычайного к нему приближения страшной кометы, брошенной, вероятно, разгневанными судьбами во вселенную для истребления всего, мешающего расширению тлетворного сияния оной. Спросите узника: есть ли чувство несчастия и сознание в своих слабостях истребило в нем всякое предубеждение в рассуждении людей, то темница и оковы не воспрепятствуют ему подтвердить истину, мною сказанного, ибо злодеи не всегда изменяют истине. Сам Борис принужден приносить ей, по временам, некоторые жертвы, не потому, чтобы любил ее, но потому, что она доставляет между людьми уважение любящим оную; и он, при случае, выставляет себя мстителем несправедливости; но с каким намерением? Наказывая оную в других, желает лишь показать, что сам к ней непричастен. Но опустим мрачную завесу на сомнительные преступления; обратимся лучше [9] к благороднейшему предмету сострадания; участь Марфы Владимировны (Она была в замужестве за герцогом Голштинским, Магнусом, братом Фридриха 2-го, короля Датского. Последуя за супругом своим в счастии и несчастии, родила ему дочь; овдовевши, занималась единственно воспитанием оной в Пилтене, в Курляндской области. Но Борис Годунов, посредством лестных обещаний, заманив ее в Москву, принудил постричься, а дочь отравил ядом. Так поступал он со всеми, имеющими права на престол, особенно с теми, которые препятствовали ему в достижении верховной власти) заслуживает особенное наше внимание.

Сия герцогиня, не смотря на печальное свое в мире одиночество, могла еще наслаждаться спокойствием в Пилтене и услаждать горестные дни вдовства воспитанием малолетней дочери; но пронырства неугомонного честолюбца возмутили райскую тишину невинности. Будучи обнадеживаема дружелюбными расположениями царского шурина, увлекаемая благодеяниями самого монарха, уверенная в точности исполнения лестных для нее обещаний, очарованная прелестями жизни, провождаемой в земле отечественной, в жилище своих предков, где столько предметов напоминает золотое время младенчества, не долго колебалась она в перемене своего местопребывания; кроткая голубица прилетела на свою родину очень скоро для своего несчастья. О вероломство! Злополучная герцогиня едва успела опомниться от восхищений, ощущаемых при свидании с родственниками после долговременной разлуки, едва стала начинать веселиться бытием своим, как вдруг увидела себя принужденною отказаться от света, постричься в монахини. Чувствительность молодой особы, величие гонимой царской родственницы, слезы нежной матери могли бы, кажется, смягчить каменное сердце; но в то время должно было говорить буйным страстям, которые никогда почти не внимают трогательному красноречию притесненной невинности, наипаче тогда, когда от внимания к гласу совести должна порваться струна властолюбия. Насильно повлекли в монастырь трепещущую жертву обольщения и одели во власяницу, долженствующую отделять навсегда от сердца ее все, что для него оставалось еще в мире самого дорогого. Борис Федорович казался принимающим живейшее участие в судьбе оставшегося ее детища, заботился о воспитании его: невинное творение не могло долго сносить взоров сего василиска и бедная мать горько [10] оплакивала преждевременную смерть единственной дочери, не в состоянии будучи мстить виновнику своих заключений. Теперь спрашивается: где; станет искать обиженное человечество справедливости, честности, правосудия, истины? Или от кого осмелится оно требовать ненарушимой верности клятв, искренности, прямодушия, доброй совести, когда начальствующие особы унижают звание свое насильственным испровержением коренных законов общежития?

Но перейдем к тому времени, в которое никто не в состоянии был противодействовать ужасной власти Борисовой. Если каждое преступление государственное служило ступенью для его возвышения, то о количестве оных можно судить по мере его могущества, а о неограниченности его могущества свидетельствуют бесчисленные злоупотребления, бывшие тогда слишком ощутительны; вся Москва хотела подняться. Что уже это за правление, при котором желают подобного? А как назвать того, кто принуждает к тому народ?

В таковых тесных обстоятельствах первейшие в столице сановники (Князь Иван Федорович Мстиславский, начальник заговора противу Бориса Годунова, по открытии оного, взят был под стражу и сослан в Кирилловской монастырь, где и пострижен насильно; князья Воротынские со многими знатными дворянами, участвовавшими в этом же заговоре, отправлены были в ссылку), коих сведения, опытность и народное мщение поставили выше обыкновенных людей, решились положить пределы дальнейшим насильствам Бориса Годунова, но тотчас почувствовали на себе тяжелую руку ожесточенного властолюбца. Чем медленнее они приступали к делу, тем быстрее он, открывши умысел, устремился на крайнюю погубу своих противников; они обвинены в оскорблении царского величия. Какое ослепление! Не явное ли оскорбление величия называть собственные неудовольствия преступлениями противу Государя? К несчастью, тогда все показывали Федору Ивановичу в волшебном фонаре; ему оставалось быть только зрителем и считать предметы такими, какими кажутся, а не такими, какими они были действительно. Итак пусть несправедливость налагает вооруженною рукою оковы на великих мужей, дерзнувших оборонять слабых от притеснения сильного; слава их ни мало от того не потерпит; благородные покушения Ивана Федоровича Мстиславского, Шуйских и Воротынских князей, [11] для низложения ненавистного всем ига мучительства, пребудут незабвенными в сердцах друзей народа Русского. Неуспешность великих намерений зависела от излишней уже доброты их уморасположения: с единодушною к себе привязанностью народа и дворян, конечно, достигли бы они своей цели, но опасались, чтоб Москва не пострадала от шумных волнений и беспокойств; они щадили слабости народа, берегли его силы, жалели его крови, а Борис Федорович не жалел ничего; он подкупил войско, которое было готово, в случае нужды, по мановению его, терзать столицу. С меньшею бережливостью нравственных и вещественных сил со стороны первых, разумеется, можно бы тогда было дать совсем другой оборот делам Московским, и Мстиславского не заключили бы в монастырь, не сослали бы в заточение Воротынских князей, и Шуйский, добросердечный Шуйский (“Помирились вы нашими головами. Вам, князь Иван Петрович, от Бориса пропасть, да и нам погибнуть”, сказали двое купцов, когда Иван Петрович Шуйский, один из известнейших противников Годунова, идя, вместе с Борисом Федоровичем, от митрополита (который их помирил), к Грановитой палате, сказал стоящим на дворе своим знакомцам, что он помирился с Борисом. Оба эти купцы в следующую же ночь вытащены из домов своих, и после неслышно уже было, куда они девались), не подвергся бы неосторожности мириться на мгновение с царским шурином головами своих доброжелателей. Но друг человечества всегда простит граждан, ошибающихся из любви к отечеству; напротив, вечно проклинать будет мстительного демона, похожего на те злотворные древле божества, который возвещали, чрез первосвященников, согласие свое примириться на время со страждущим от них же народом, но примириться не иначе, как только посредством, крови человеческой. Сколь ни печальны были следствия неудачного предприятия, сколь ни казалась невознаградимою для добрых Русских потеря в особе Мстиславского и знаменитых его поборников, однако же, пламенное рвение к освобождению себя от несносной зависимости временщика не вовсе охладело в сердцах бояр, в Москве после их оставшихся. Они взяли на себя обязанность сделать еще более, нежели сколько можно было ожидать в тогдашних обстоятельствах, благоприятствовавших противной стороне; вздумали поправить ошибки своих предшественников; и чем же? подорвав [12] самое основание могущества шурина царского. Прежние дети страждущего отечества, изумляясь при виде величественного древа счастья Борисова, когда намеревались сокрушить оное, начинали, обыкновенно, с верхушки; а эти, надоумленные опытом, мужи отважились подрубить корень его, полагая, что ветви после того упадут уже сами собою. Приступили к царю Федору Ивановичу с прошением о разводе с Ириною Федоровною по причине ее неплодородия; благо общественное, казалось, оправдывало чрезвычайное их требование; все сильные бояре пристали к стороне просителей; сам митрополит Дионисий одобрил поступок столе патриотический; Борис вострепетал, услышавши о том. Различные мысли встревожили честолюбивую душу, страшные привидения привели в трепет подозрительное сердце, сомнительные надежды всколебали страсти; такая новость сильно возбудила деятельность этого угрюмого человека. Беспокоясь о счастье своем, ужасаясь воображаемой своей ничтожности, занимаясь любимою мечтою, жалея о возможной разлуке с нею, долго размышлял он наедине, что ему предпринять; гадал с вещими своими дарованиями, какое определено будет для него место, в случае государева соизволения разделить ложе царское не с сестрою его. Все предвещало беду огорченному счастливцу, если бы он уснул тогда, подобно Бруту. Оракул или, лучше сказать, ум его проклинал равнодушие честолюбца в подобных обстоятельствах, и рабы, ослепленные золотом, не могли тут помочь ему. Самые доброжелатели его судили в то время о течении дел невыгодным для него образом; общее благо соединило противные одна другой стороны, согласило разноречившие дотоле голоса; все покинули сильного, никто почти не думал служить ему подпорою в его падении. Но хитрость и коварство никогда не оставляли Бориса, если надлежало ему защищать себя и свои выгоды. Видя, что дело, занимающее головы мудрых, есть частью государственное, а частью духовное, немедленно бросился туда, где больше силы. Подобно змию едемскому, вполз он во святилище благочестия, согнулся перед седалищем первосвященника, скрыл на час гордость свою, притворился даже соглашающимся с общим мнением касательно необходимости иметь наследника, и в тоже время произнес речь, достойную самого коварства: “Каких же больше нам желать коронных наследников, когда царевич, Дмитрий Иванович, в Угличе жив и здоров, и показывает все признаки дельного разума?” [13] Благоразумие святителя не дозволяло ему вмешиваться в происки двора, вникать в тайны государственные, быть разборчиву в светских тонкостях, внимательно изведывать скрытные намерения людей; искусный царедворец по одному звуку узнал бы голос пронырливого честолюбца, и тотчас отгадал бы мысль его. Но пастырь Церкви остался довольными, усмотревши из представления хитреца, что избавляется от досадной необходимости разрывать священные узы брака. Борис из дома митрополитского бросился в палаты царские, чтобы скорее передать Федору Ивановичу мысли главы Церкви о ненадобности развода. Вельможи не смели не уважить в сем деле решения митрополита, самодержец признал оное справедливым и страшный властелин остался, по-прежнему, на старом месте. Он знал слабую сторону: если бы преосвященнейший владыка хоть не много помедлил согласиться на его представление, то бы скоро увидел себя обвиненным в том, что не в свое дело мешается, что замышляет присвоить себе право раздавать ключи временного царства. На что не мог отважиться царский шурин, пользуясь совершенною доверенностью государя? Коварство умеет подрываться и под жертвенники; весы правосудия и кинжал, светильник веры и скипетр в вероломных руках его считаются одинаковыми орудиями, споспешествующими к произведению в действо предполагаемых намерений. Не исступление заставляет меня говорить таким тоном; последуя за чудесами счастья злодея, мы видим, что законопреступные страсти его возбуждались всякий раз при виде пищи, могущей утучнять их. Стоит только произнести имена Куракина (Князь Андрей Петрович Куракин, муж отличных достоинств и беспорочной службы, происходил от колена Великих Князей Литовских; он у всех находился в большом уважении. Иван Васильевич Грозный, во время своего отсутствия, препоручал ему в правление Москву; слава, приобретенная им посредством великих заслуг, была причиною, что Борис Федорович отправил его в такие далекие посылки противу Крымских и других Татар, что о нем более уже ничего не слыхали), Голицына, Шуйского (Иван Петрович и Андрей Петрович Шуйские, уважаемые всем Московским народом за добродетели, ум и оказанные ими отечеству слуги, по неосновательным подозрениям, высланы были из Москвы в свои отчины, откуда первый на Бело Озеро, а другой в Каргополь отвезены, по приказу Годунова, удавлены) и Головина (Петр Головин, принужден был кончить жизнь свою в подземельной темнице), и истребится всякое сомнение о справедливости сказанного мною; печальные жертвы зависти и злобы подали бы обильную материю для витии, желающего блеснуть красноречием, но, рассуждая о деле общественном, я хочу говорить рассудку, а не страстям. Кому не известно, чего лишается государство с потерею столь знаменитых мужей? Щадя чувствительность вашу, Русские! не стану описывать бедствия, постигшие высокие особы. Все несчастье их состояло в том, что они происходят от знатного рода; довольно напомнить о гонении на доблести и дарования, которое было в то время, и притом далеко с большим противу прежнего ожесточением; невинная кровь лилась ручьями; Борис ненавидел вельмож; ничто не могло укрыть их от его свирепости. Те, которые защищались еще народным к себе уважением, были похищаемы ночью невидимою силою из недр семейства, умерщвляемы тайно, в удовлетворение страстям лютого злодея; многие из них принуждены были искать спасения своего в монастырях, чтобы тем избавиться от временного несчастия жить в мире при ужасном властелине. В самом деле, что иное оставалось делать, когда у всякого было не более свободы, как сколько доставало сил к защищению оной? Борис Федорович был сильнее всех, и притеснение было естественным следствием его владычества; стенания и слезы свидетельствовали о горестном бытии слабых; при этом редком в свете тиране смерть являлась под самыми многоразличными видами; кажется, все истощено было на выдумки терзать человеческую природу. Уверенность в неотъемлемости собственности, и в личной безопасности, надежда на перемену обстоятельств изгнаны были из столицы более и более умножавшимися злодеяниями; каждый наступающий день приносил весть о новом явлении беснующегося мучительства; время час от часу скрепляло власть его свежею кровью; наконец Москва превратилась в дом плача и отчаяния, потому что на страдательном существовании всех вообще основывалась жизнь одного лица, действующего беззаконно. Сожалея о страждущем безвинно человечестве, с отеческою заботливостью отвратить удары ожесточившегося мучителя, митрополит Дионисий и епископ Крутицкий [15] решились просить Федора Ивановича об ограничении власти своего шурина, употребляющего во зло царскую доверенность к предосуждению Православной Церкви. Обагренный кровью, злодей, еще по разводному делу, негодовал на митрополита Дионисия; он с досадою взирал на могущество духовной особы, коея свойства не могли, казалось, изменяться но его воле. Умея все подклонять под власть свою, давно уже укорял он себя в неосмотрительности, что оставил одного человека в независимости; случай представился отметить за прежнее свое уничижение перед святительским седалищем. Благое намерение пастырей он перетолковал по-своему: действия жестокости своей назвал действиями правосудия, наказующего преступников; ангелов мира огласил перед троном рушителями общественного порядка, опасными проповедниками, ободряющими к непокорности внутренних врагов отечества, лицемерами, льстящими низким страстям бессмысленной черни; одним словом, заставил царя считать смиренномудрие их злоухищрением, ходатайство о счастье народа буйством. Следствием таковой клеветы было лишение их сана и вечное заключение в монастыри (Митрополит сослан был в Хутынский, а Крутицкий епископ в Антониевский, близ, Новгорода, монастыри). Определение первосвященника в первый раз учинилось зависящим от воли Бориса Федоровича; теперь не могу придумать, что сказать о человеке, коего честолюбие простирается даже до алтарей.

Но всегда скрытный и недоверчивый к самым ласкам счастья своего, Борис умел прикрывать действительные признаки самовластия священною завесою правосудия. Управляя всеми государственными делами сам, он, однако, ничего себе не приписывал; все относил к Царскому Тайному Совету, из тридцати одной особы состоящему, в коем долженствовали быть рассматриваемы всякие учреждения касательно внутреннего благоустройства: но мужи, которые должны были заседать в этом Совете, означали одно только число, из которого он делал полезное для себя извлечение. Занимая 17-е место на бумаге, он представлял на самом деле лице первого государственного человека; как ближний родственник Государя, уполномоченный во всех правах, до общественного делопроизводства касающихся, он приказал созывать в заседание не более пяти [16] или шести человек, преданных ему душою и телом, чтобы удобнее соглашать их мысли и беспрепятственнее располагать голосами сообразно своим видам. Здесь-то происходили глубокие рассуждения о способах усовершенствовать искусство владычества посредством ужасов; из сего-то вертепа разбойников рассылались определения, приговоры и узы для тех, кои не нравились Борису; сюда-то слетались с разных сторон хищные враны, сидевшие по ночам на нырищах, и храм правосудия превращался в гнездо злодеяний. Именем Царского Совета учинена тысяча несправедливостей, введена терпимость бесчисленных преступлений. При всем том никто не мог обвинять в предосудительном поведении сродника Государева. Неудачные опыты делали бесполезными всякие такого рода покушения; все ненавидели самовластие его и, однако же, не смели сообщать о том мыслей друг другу; молча проклинали кровопийцу, а явно боялись говорить о нем; потому что Борис все видел, все слышал. Лазутчики служили ему вместо зрительных и слуховых труб. Подобно Сеяну, он делал все по собственному произволу, ведая, впрочем, что не будет отдавать отчета в поступках своих грозному Тиверию. Прибавьте к сему поручение царской казны его заведыванию, и скажите, чем отличалась власть Бориса Федоровича от царской власти? Одним только именем; но не имея сего одного, ему казалось, что он ничего не имеет; и обладая всем, он думал, что ничем еще не обладает, и потому злодей решился заменить такой недостаток на счет драгоценнейшей крови....

“Царевич Димитрий — живой образ отца своего, свойства коего оказывает уже в младенчестве своем: он изъявляет удовольствие, когда бьют баранов, или другое какое животное; с охотою смотрит на текущую кровь, обыкновенно бьет гусей и кур палкою до смерти”. Зачем выдуманы были слухи сии, рассеваемые в народе единомышленниками царского шурина? Затем, чтобы сделать царевича ненавистным. Для чего? Дабы в последствии не много сожалели о его смерти. Из поступков семилетнего младенца можно ли заключать определительно о свойствах его совершеннолетия? Калигулу не потому назвали тираном, что он в младенчестве своем бивал мух, но потому, что будучи уже властителем, поступал с людьми, как с мухами. По всему видно, что эти выдуманные Борисом басни означали печальное предуведомление к той трагедии, которая извлекла у нас столько слез; [17] пятнадцатый день мая ежегодно будет напоминать нам о насильственной смерти царевича. Время обнаружило ехидну, обстоятельства вскрыли завесу, под коей таилось черное сердце, личина спала, злодей открылся. Собственное признание мучимых совестью цареубийц (Никита Качалов и Данило Битяговский признались в убиении Димитрия царевича, и за то от жителей Углича были побиты камнями); Борисово гонение противу жителей Углича, с жаром свидетельствовавших о истине исследываемого преступления; насильственное пострижение матери царевича и заточение братьев ее, не дозволяют ни мало сомневаться о имени чудовища, обрызгавшего, себя невинною кровью желанного наследника Русского престола. Ссылаюсь в этом на общее мнение, заменяющее своею важностью недостаточные в подобных случаях признаки достоверности: глас народа — глас Божий; сей громкий глас столь сильно поразил уши настоящего преступника, что он заботился уже об отводе оного. Не дорожа святостью законов касательно безопасности государства, он подкупил Крымского Хана Казигирея сделать нападение на столицу, чтобы Русских заставить более заниматься угрожающею опасностью, нежели его преступлениями. Чего он хотел, то и сделалось: обратили все внимание туда, откуда поднималась буря; сделали над нею несколько опытов: умысел открылся, исчез обольщающий призрак, обман стал очевиден, узнали лжеца, и снова занялись прежними. Пытки и мучения не переменили образа мыслей: они только свидетельствовали о слабости правосудия и о стыде тирана. Но Борис, говорят, заплакал, получивши весть о смерти царевича. Не диво! И Цезарь плакал над головою Помпеевою. Почти то же самое можно сказать и о щедрости, сказуемой царским шурином несчастным погорелым; разве не знают, что твари его нарочно производили такие пожары по внушению своего творца, чтобы ему доставить случай оказать милосердие к бедным? Странное расположение сердца человеческого основывать даже добродетели на развалинах! До чего не доводит привычка веселиться страданиями людей! И наемные рабы его не стыдились такое бесчеловечье владыки своего именовать великодушием! Как? Неужели позволено называть великодушным того, кто, будучи в силах сделать целое преступление, совершает только половину его? Русские! До чего же мы дожили? Между нами есть уже люди, которые привыкли глядеть сухими очами на трогательную картину плачущей невинности [18] ни мало не дорожат царскою кровью, издеваются над гонимою добродетелью, играют законами божескими и человеческими!! И мы их терпим? Не довольно, что терпим; трепещем при одной мысли об их могуществе! От чего же такое оцепенение умов, такая мертвенность патриотических чувствований? Не говорю уже о крестьянах, с некоторого времени придавленных железною рукою хитреца к земле, ими возделываемой; не понимаю лишь, почему некоторые высокие особы столь нечувствительны к славе происхождения и к блеску своего имени, что лучше согласились в безмолвии раболепствовать прихотям властолюбца, изменяя должности, нежели говорить правду без выгоды? Обыкновенный наблюдатель дел человеческих может предсказать наперед о позорной участи сих тварей, еще благородными себя именующих, а между тем ползающих у ног его. В самом деле, что будет из такого человека, когда он, по их желанию, достигнет цели своей? Кумир тщеславия и жестокости; унижение человеческое составляет для него величие, вопль и слезы притесненных — жертва хваления, а позволение воздыхать о своем притеснении — ладан и благовоние, которые долженствуют воскуряться на алтарях его повседневно.

“Борис любит народ и уважает бояр; его щедрые подаяния бедными”, — скажут друзья его, — “и богатые дары последним, почетное приглашение первых на великолепные пиршества, и всегдашнее внимание к нуждам последних, все это назовут они такими делами, которые стали для него обыкновенными от благородного навыка благодетельствовать. Но пусть позволено мне будет спросить поклонников его славы: уважает ли всадник коней своих, когда убирает их в блестящую сбрую затем, чтобы среди блеска золота и драгоценнейших камней лучше выказать свою гордость, и любит ли пахарь своих волов, когда их кормит до сыта сеном или травою для того, чтобы проворнее влачить плуг, посредством которого удобряет он землю? Если они ответят мне утвердительно, я соглашусь с ними говорить, что Борис Федорович любит народ и уважает бояр; если же ответят отрицательно, то мне только остается пожалеть об их уничижении. Ни слова о его приверженности к Руси! Давно ли сей сын отечества (В одной из рукописных книг замечено: 1587 г., Сентября 27-го дня, Король Польский, Стефан Баторий, умер. Борис Годунов искал у Поляков, чтобы они выбрали его себе королем, обещая им за то присоединить Царство Московское к Короне Польской) обещал царство Ивана Васильевича [19] Грозного превратить в область Польскую, если только Поляки сделают его своим королем? Но времена переменчивы; в одиннадцать лет много воды уйдете; статься может, и Борисова охота к владычествованию прошла. Вот уже этот беспокойный дух заключил себя теперь в монастыре, словно не ведает, что деется за оградой; по крайней мере, нам известно, что она слишком тесна для его властолюбия. Но что нужды? Пусть занимается он во мраке вычислением, сколько еще остается ему сделать шагов до степени величия; это ни мало не уменьшит нашей признательности к его заслугам. Скажем же чистосердечно: если злодеи могут быть награждаемы, то Борис Годунов достоин венца. [20] 

ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО !

Спешу исполнить мое обещание. По окончании речи, Григорием Васильевичем Годуновым произнесенной, и столь живыми красками изображающей свойства нынешнего повелителя Московского Государства, в то самое время, когда ропот и всеобщее негодование, ясно изображавшиеся на лицах патриотов и часто вырывавшиеся в сильных выражениях, прямо обнаруживали чувствования большей части государственных сановников противу Бориса Годунова, — Окольничий Клешнев столько имел твердости и присутствия духа, что осмелился в защиту покровителя своего произнесть следующее:

Хотя слава великих мужей в состоянии защитить имена их от клеветы и поношения: они не имеют нужды в заступниках для отвращения от себя язвительных стрел беспокойной зависти, не могущей взирать без досады ни на какое на земли явление величия; бессмертные их дела слишком красноречивы, чтобы заставить наглых клеветников, очерняющих и самую истину, оробеть, замолчать и устыдиться собственной своей дерзости; однако, мы не исполнили бы священной обязанности почитать мудрых правителей, благодеяниям коих одолжены вожделенным благоустройством государства нашего, если бы безмолвствовали перед теми, которые осмеливаются всенародно порицать поведение друзей человечества, осуждать их поступки, приписывать им неслыханные преступления, вымышленные пороки. Не многие, думаю, из высокопочтенных мужей, здесь ныне присутствующих, мыслят иначе; напротив того многие восстали б защищать обвиняемого, когда бы я их не предупредил. Торопливость в подобном случае извинительна; между тем смею уверить соотчичей моих, что я не пожалею [21] на каких усилий выдержать со всех сторон нападения противника соответственно ожиданию благомыслящих сынов отечества; одним словом, постараюсь не унизить защищаемого.

Не мое дело обнаруживать здесь семейственные распри кровных родственников, а то бы очень легко доказать, что выставляемое Григорием Васильевичем беспристрастие к поступкам своего сродника более нежели подозрительно. Итак я начну оттуда, откуда первый повел нападение на последнего. Счастье Бориса Федоровича, говорит он, началось у порога Ивана Васильевича Грозного. Что же тут худого? Естественное течение дел человеческих того требовало; Великие Князья Московские и Цари Русские всегда покровительствовали отличным дарованиям. Природа украсила юного Бориса душевными и телесными качествами: его остроумие, кстати выказанное, необычайное в детским почти летах удаление от всего ребяческого, расторопность и осмотрительность его при Дворе, удостоены были особенного внимания Грозного и вкупе справедливейшего из Царей. Участвовало ли тут сколько-нибудь счастье? Ни мало! Оно было искони рабынею рожденных для бессмертия мужей и, совершенно завися от них, всегда следует за ними, как тень. Не раз уже слабоумие называло отважные высоких умов предприятия, увенчанные счастливыми успехами, делом случая; для него непонятно, каким образом колосс Родосский может стоять одною ногою посреди океана, а другою выступать на берег: но так шествуют к величию мужи, назначенные Промыслом располагать судьбою народов. Борис Федорович Годунов был из числа таковых; он первый приметил у трона, сколь необходимо для благоденствия Русских измерять обширность Русского государства обширностью дарований. После богатырских подвигов Грозного нужно было оградить силою ума плоды быстрых завоеваний; усилием приобретенное требует охранения самой премудрости. Иван Васильевич скончался, и любимец его стал другом наследника его. Друзья требуют доверенности; никто так много не дорожил ею, как царский свойственник; благодеяния полились рекою на достойных токмо. И действительно, правосудие не видело еще до него пред собою такого обожателя, истина подобного ему поборника, невинность ревностнейшего защитника. Государство нашло в нем неусыпного рачителя о благе общественном; в нашем отечестве явился сын славы; мы увидели в нем редкого человека: вот лествица возвышения его! О, когда бы все восходили [22] по ней к величию! Дарования Бориса Федоровича сделались бы необходимыми условиями царствовать. Муж этот, без сомнения, пребудет единственным в наших летописях; один только можно заметить в нем недостаток: сравнившись со всеми великими мужами, до него жившими, не успел превзойти их, потому что тщеславие заставило его очень долго стоять ниже своего достоинства. Теперь спросите у своей совести, дозволит ли она называть такие существенные совершенства его дарами счастья? Нет, конечно, нет! В противном случае не останется для человека возможности называть что-либо своим.

Не смотря на то, однако же, зависть всегда отделяет знаменитые успехи людей, на поприще славы подвизающихся, от человеческих дарований и сил, коими они произведены в действо, предполагая, будто бы способ действования определяется течением обстоятельств. Но к какой стати отделять свет солнечный от лучей солнечных, и сияние лучей солнечных от сияния самого солнца? Подобное раздробление небесного светила разве уменьшает его сияние? К чему же клонятся таковые лжемудрствования зависти? К тому, чтобы, воспользовавшись легковерием слабоумных, самой завладеть чужою собственностью, и, отнимая у других все, доставить себе пищу. Может быть, унижением истинных заслуг возвышается несколько ее низкая порода: пусть останется при ней такое утешительное заблуждение! Из сожаления не станем уличать ее в столь несправедливом умствовании.

Но, извиняя людские слабости, мы не забудем своей обязанности; когда честного гражданина явно провозглашают мятежником, считаем долгом своим требовать на то доказательства. Иначе, пришлось бы верить всем слухам, праздностью вымышляемым на счет правительствующих особ. В самом деле, что за справедливость называть мятежником из честолюбия царского шурина за то, что опекун Димитрия царевича таил в сердце своем честолюбивые замыслы? Они открылись: Бельский сослан в тюрьму, а Борис Годунов должен еще отвечать за его преступление! Таков ли язык беспристрастия? Когда так, то какой же будет язык клеветников?

С подобными доказательствами можно обвинить всякого человека в каком угодно преступлении, по тому только, что есть, были и будут являться между людьми преступники и злодеи. Странное умозаключение! Но страннее всего отважность витии бредить наяву [23] пред людьми здравого разума. Напрасно вызывает он из гробов тени невинных младенцев, заставляя их преследовать ненавистный предмет мщения своего; привидения сии исчезают при светильнике истины.

Чтобы справедливо судить о каком-нибудь происшествии, для того потребно иметь надлежащее сведение о всех, сопровождавших его, обстоятельствах. Преждевременную смерть, приключившуюся Димитрию царевичу, должно более приписать случаю, или неосторожности, нежели предполагаемому Григорием Годуновым злоумышлению. Допустим на мгновение, что страсть к властвованию дозволяет себе всякие жертвы на счет ближнего. Но к чему искать Борису Федоровичу в младенческой крови Короны, когда все бразды правления были уже в руках его? Одно имя достаточно ли к тому, чтобы довести до неслыханного злодеяния человека, привыкшего ко всему; царскому? Из теперешнего его поведения можно судить, как мало добивается он самовластия. Не знаю также, почему считают коварным его наущением соизволение Федора Ивановича жить Димитрию царевичу в Угличе, яко в удельном своем городе? Он был местопребыванием брата Ивана Васильевича Грозного (Андрея Васильевича): но каким же причинам осмеливаются называть следствием придворных пронырств назначенное в сем же самом городе жительство брата Федора Ивановича? Нечаянное приключение, случившееся с последним, полагают в основание неоспоримого права возлагать всю вину на царского шурина и требовать, от него в том деле отчета. Насильственное требование! Взыскивать с управляющих то, чего не в состоянии предвидеть благоразумие человеческое! Один славный Римлянин, будучи обвиняем своими согражданами в противозаконном поведении, разодрал всенародно бумаги, коими мог оправдаться и изобличить легковерный народ в несправедливом о себе мнении. Такой поступок победителя Аннибалова тем большого достоин удивления, чем очевиднее прикрывалось заблуждение сограждан его; иначе торжество его невинности было бы невыносимо для народного самолюбия. Достало ли бы, например, у нас сил выслушать без сердечного раскаяния о едином сомнении в праводушии Бориса Федоровича, если бы он вдруг теперь явился тут и стал говорить так: [24] “Люди Московские! Чем заслужил я ваше ко мне недоброжелательство? Я думал, что подъемлемые мною в течение нескольких лет труды для славы Руси предохранять имя мое от всякого ненавистного нарекания, а вы это усилие споспешествовать благоденствию вашему называете стремлением к престолу. Скажите, чем иным старался я превзойти совместников моих в правлении, если не попечением о выгодах моего отечества? Мучительное преимущество! Проводить целые ночи без сна для спокойствия граждан, и не видеть дня, занимаясь рассматриванием дел государственных! Но за то я слыл у вас справедливым, а народ именовал меня милостивым. Не пропуская ни одного случая поддерживать столь лестное к себе расположение умов, я не заботился ни о чем, кроме славы быть всеми любиму, и считал себя счастливым, когда мог покупать кровавым потом народную любовь. Сокровищницы мои во всякое время были открыты для неимущих и вход в гостиницу никому не возбранен. Давно ли бедные, по стогнам мною собранные, которых я угощал обеденным столом, провозгласили меня отцом своим в присутствии самого Государя? Теперь его нет более, — и дары, расточаемые мною несчастным погорелым, называют перунами, щедрость, гостеприимство и хлебосольство — тщеславием, а слезы, покатившиеся из глаз моих при вести о смерти Димитрия Ивановича, — слезами крокодиловыми. Но этого недовольно; самое удаление мое от человеческой несправедливости уподобляют расположению разбойника, который, по наступлении дневного света, ищет уединения и мрака”....

Могли ли бы вы, говорю, Русские, внимать этим трогательным Бориса Федоровича словам без искреннего раскаяния о своем заблуждении?…

Общие восклицания: “Он достоин быть царем! Он достоин быть царем!” прервали речь Андрея Петровича Клешнева. Не знаю, доставляю ли я Вашему Величеству переводом сей речи хотя малейшую часть того неизъяснимого удовольствия, которое чувствовал я, слушая и созерцая, как говорил ее сам вития? Можно сказать, что он силою своего красноречия и гремящим голосом укротил волнующееся море, готовое было погребсти в волнах своих корабль, кормщика и мореплавателей.

(пер. ??)
Текст воспроизведен по изданию: ипломатическое донесение Сигизмунду III, королю польскому, о делах Московских // Чтения в Обществе истории и древностей российских, Книга 2. 1858