СТАНИСЛАВ КОЛАЧКЕВИЧ

НОВЫЙ СВИДЕТЕЛЬ ЭПОХИ УБИЕНИЯ ДИМИТРИЯ САМО3ВАНЦА

В заграничных архивах хранится еще не мало ценного материала для русской истории вообще и Смутного времени в частности. Какой богатый и любопытный материал для эпохи самозванцев лежит в Ватиканском архиве, доказывают многочисленные труды Пирлинга, проникшего, благодаря особым условиям, в тайники римских архивов. Но не мало ценного для эпохи Смутного времени, несомненно, найдется в разных общественных и частных собраниях Галиции, куда, как известно, перешли многие архивы и библиотеки из русской Польши. Любопытный материал попадается иногда в таких специальных архивах, где его никак нельзя было подозревать. К таким случайным находкам относится любопытная записка о московских смутах 1606 года, найденная г. Лозинским (автором превосходного труда о львовском мещанстве XV-XVII в.), в львовском магистратском архиве. Г. Лозинский извлек записку из одного судебного дела и напечатал ее целиком в журнале «Kwartalnik Historyczny» (1894 г., IV), дополнив подробностями из процесса, в котором она играла роль piece justificative. Предлагаем здесь перевод статьи г. Лозинского и найденной им записки. [534]

В 1610 году в львовском магистратском суде разбирался процесс между львовским аптекарем, Мартыном Спытком, и его помощником, Станиславом Колачковичем. Когда в 1606 г. сандомирский воевода Мнишек отправлялся в Москву с дочерью Мариной, невестой Димитрия Самозванца и будущей московской царицей, некоторые из львовских купцов, а с ними даже некоторые иностранные купцы, воспользовались случаем и присоединились к свите воеводы, надеясь в царской столице найти сбыт своим товарам. Под мощной эгидой будущей царицы выехал знаменитый львовский ювелир Николай Семирадский с своими драгоценными изделиями, русский купец Семен Корунка, краковские купцы Себастиан Лифте и Иероним Пориоли, аугсбургские купцы Андрей Натан и Матвей Манлих и другие.

Аптекарь, или, по современному названию, парфюмер (Aromatarynsz.), Мартын Спытек, не упустил возможности воспользоваться таким удобным случаем и отправил со свитой Марины помощника своего, Станислава Колачковича, с несколькими возами товара.

Тогдашние аптекаря не ограничивались продажей одних лекарств; лавки их были наполнены более интересным товаром, и потому помощью аптекаря пользовались не одни больные: ни одна свадьба, ни одно значительное пиршество не могло обойтись без услуги аптекаря. Есть много доказательств, что львовские аптеки до конца XVII века заменяли теперешние кондитерские. Сладкие ликеры, торты, марципаны, конфеты, бисквиты и прочие лакомства играли не меньшее значение в торговле аптекаря, чем медикаменты. Поэтому-то и доверенный Колачковичу товар состоял в значительной части из бочонков самых разнообразных и отборных водок и ликеров, конфет, маринованных фруктов, приправ и разной бакалеи, нужной для приготовления марципанов, а так как марципаны имели обыкновенно разные символические или фигурные украшения, то Спытек не забыл о затейливых деревянных формах, в которых отливались подобные украшения. В актах процесса находим список таких форм, и из них можем узнать, как были украшены марципаны, которые приготовлял Колачкович на свадьбу Димитрия и Марины. Тут были марципаны с историями, то есть с целыми сценами, например, с королем Давидом, играющим на арфе, с историей Сусанны, с немцем, целующим куртизанку, и пр.; были и другие с фигурами людей и животных, например, с гайдуком, трубившим верхом на коне, с женской фигурой, с орлом, рыбой, пеликаном, единорогом и т. п.

В обширном реестре, представленном в процессе, в числе медикаментов находим много употребительных и теперь [535] лекарств, но также и разные чудодейственные средства с кабалистическими названиями, разные ингредиенты, рассчитанные на суеверие народа, не говоря уже о митридаже и о знаменитой дриакве, лечившей всех и все без исключения. Выл тут, конечно, и мифический единорог (представлявший собою, как известно, не что иное, как моржовый зуб), который тогда продавали в маленьких кусочках на вес золота и вставляли в перстни и запонки, ценя наравне с алмазами. Наконец, между доверенными Колачковичу предметами была и редкость из редкостей, единственный раз встречаемая среди фантастических товаров львовской аптеки XVII века, а именно перо феникса, оцененное в большую цену, но к великому огорчению хозяина проданное Колачковичем в Москве за ничтожную цену в 20 злотых. «Ни денег, ни феникса не хочет пан отдать», жалуется Спытек на суде.

Когда после многих приключений и переделок Колачкович вернулся в Львов, он сразу стал героем дня, благодаря интересным рассказам о своих приключениях; но за то денежный результат его экспедиции очень мало удовлетворил его патрона, Спытка. Колачкович утверждал, что значительная часть доверенного ему товара погибла в Москве в день кровавой катастрофы 17-го мая 1606 г., когда вместе с убиением Димитрия разлетелись в прах гордые замыслы Марины, и кончился первый, наиболее блестящий, акт трагедии, в которой она играла роль героини. Спытек не верил рассказам своего помощника и, подозревая его в плутовстве, подал на него жалобу в лавничий суд. Этому процессу мы обязаны сохранением мемуара Колачковича, внесенного в акты в качестве piece justificative.

Как из актов процесса, так и из самого мемуара довольно ясно обрисовывается личность Колачковича. Это типичный представитель современного львовского мещанства. Оборотливый, предприимчивый, смелый, полный, так сказать, купеческого нюха, ловко умеющий завязывать деловые сношения и умело ими пользоваться, владеющий редким искусством ориентироваться в чужом месте и между чужими людьми, Колачкович дает нам отличное представление о таланте и личных достоинствах купеческой молодежи начала XVII века. Любя наживу, он, однако, подобно львовскому богатому мещанству того времени, не прочь пощеголять: «не успел он вернуться из Москвы, как тотчас готовит себе на свадьбу его милости короля пышную одежду, подбитую персидским адамантом, и побрякивает червонными золотыми». В Москве он умел понравиться всем — своим и чужим, ему протежирует Мнишек и вся его свита, московские бояре; с самим Шуйским, будущим царем, он в отличных отношениях; даже после катастрофы, возведшей Шуйского на [536] царство, он держится с ним почти фамильярно. Он знает, что такое страх, и не стыдится его, но в момент опасности отличается отвагой и решительностью; когда народная толпа грабит польские дворцы и режет поляков и сторонников Димитрия, Колачкович дает у себя убежище целому ряду купцов львовских, краковских, немецких, организует оборону, добывает порох, а за недостатком пуль употребляет на них свои цинковые фляжки. Со страхом становится он перед думными боярами, но сохраняет на столько присутствие духа и сообразительность, что при входе набожно крестится по православному, чтобы понравиться боярам, для спасения жизни готов вступить в службу «на царское имя», но когда ему дают на выбор оставаться в царском дворе, или сопутствовать Мнишку в Ярославль, выбирает последнее и идет разделить неволю со своим покровителем. Однако и тут он не упускает своих выгод; обвинитель жалуется, что он, после погрома, когда всех пленников отправили вместе с воеводою Сандомирским в Ярославль на заточение, поехал туда с товаром, распродал его с большою выгодою, так как ему не в пример прочим дозволено было вести торговлю с местными купцами. Будучи всего на всего простым аптекарем, он, однако, смело принимается в Москве за лечение, спасает от смерти больного ребенка важного боярина и за это снискивает покровительство благодарного отца.

У царя Шуйского он был в большой милости, говорит один из свидетелей. В Ярославле он торговал, продавал мальвазию, а возвращаясь из Ярославля в Москву, вез с собою разные серебряные изделия, палаши, блюда, тарелки, уборы, парчовые материи, соболиные меха, серебряные стремена и пр. В Львов Колачкович приезжает так разодетый, как если бы возвращался не с погрома, а после блестящей победы: «в дорогих одеждах, стоящих несколько сот злотых, при позлащенной литой сабле; задавать начал шумные пиры и банкеты, дарить направо и налево дорогие подарки и сувениры». Когда Спытек привлекает его к суду, Колачкович уже заранее позаботился о протекции и выступает под эгидой кн. Радзивилов Олыцких, как их слуга, представляет рекомендательные письма Мнишков и других панов, защищается то скромно, то надменно, смотря по надобности, говорит о пиетете и благодарности, которую он сохранил к хозяину, воспитавшему его с детских лет, но когда принципал по выходе из ратуши обращается к нему с упреком, бросается на него с саблей.

Эта яркая характеристика автора ниже приводимого мемуара о московских событиях 17 мая 1601 г., казалось бы, говорит [537] очень не много в пользу достоверности его показаний. Однако, если он кое-где и прихвастнул, кое-что прибавил, то, конечно, главным образом там, где дело шло о предметах, имевших отношение к процессу, где затрагивались его личные интересы. Описание событий дня 17 мая сделано очень живо, хотя описание это и составлено уже несколько лет спустя после событий (в 1610 г.), но пережитое в этот страшный день, очевидно, произвело на автора такое сильное впечатление, что сохранилось в его памяти до малейших подробностей. Некоторые из них, как, например, разговор его с Шуйским, заслуживают, на наш взгляд, известного доверия, так как, по данным других источников, мы знаем, что Шуйский ходил по дворам, успокаивал разбушевавшуюся толпу и спас не мало поляков от смерти (См., например, сказание о Гришке Отрепьеве (Русская Историческая Библиотека, издаваемая археографической комиссией, т. 13, стр. 750). Стадницкие в письме к Льву Сапеге (Archiwum Domu Sapiehow, p. 500) сообщают, что они уцелели, лишь благодаря Димитрию и Василию Шуйским. Последний приехал к ним, утешал, «обнимал с плачем» и приставил к ним для безопасности 100 стрельцов.).

«Когда пан Мартын посылал меня в Москву с его милостью паном воеводою Сандомирским в 1606 г., поверив мне товар, по реестру, писанному моей рукой, взвешенный, но без таксы, и дал мне возы с четырьмя лошадьми и возок на пару лошадей, двух возниц и одного хлопчика, пять злотых на иждивение, я, приняв товар взвешенный, но без таксы, колебался ехать, опасаясь, чтобы при моей молодости мог исполнить такое непривычное для меня поручение, а еще больше потому, что (хозяин) отправлял меня в такую дальнюю дорогу с такими малыми средствами и такою челядью и лошадьми. Но после долгих пререканий я увидал, что нельзя поступить иначе, и поэтому, памятуя благодеяния пана Мартына, у которого я выучился (своему ремеслу), желая угодить ему во всем, как слуга хозяину, я отправился в путь, обливаясь слезами при мысли о такой дальней дороге (последнего обстоятельства не станет отвергать и пан Мартын). Какие опасности я претерпел в дороге и какие затруднения испытал вследствие недостатка кормов для коней и пищи для меня и челяди, не могу даже описать здесь. Все знакомые и пан воевода оставили меня; и я, как один выехал из Львова, так один и прибыл в Москву, занимая то здесь, то там на корм, не желая за бесценок продавать товар. Кое-как дотащился я до Москвы, выплачивая кредиторам, что мог, из продажи товара в Москве. Мне отвели двор, называемый Глинским, где стояла челядь пана Бучинского, находившийся в[538] таком расстоянии (от замка), как отсюда до св. Анны, а пан воевода со всем своим штатом стал в замке во дворе Борисовом (T. е. в доме Годунова.).

Лишь только я сложил товар с возов в подвал, как мне был отдан через пана Бучинского царский приказ готовить марципаны на свадьбу, а так как внизу в подвале было тесно, я перебрался наверх, взял только то, что мне было нужно для изготовления марципанов, а более громоздкие товары, как-то бочонки с горелками, водками, конфетами, остались в подвале, а прочий товар на возах. И вот я начинаю готовить один за одним марципаны, так как не имел помощников. Товару своего я не выкладывал, ибо не для чего было трудиться, вследствие дешевизны в Москве таких товаров, как коренья, конфеты и другие сладости. Я советовался с паном Бучинским, что мне с этим товаром делать, ибо я не могу продавать его по существующим в Москве ценам. Он велел мне ждать, пока царь велит забрать у меня все и заплатить за все огулом. Эти товары у меня осматривали бояре и торговали для царя, но хотели их взять тотчас. Задержав их не много, я побежал к пану Бучинскому спросить его, давать или не давать этого товара для царя, и он, как порядочный человек, предостерег меня, чтобы я ничего не давал, пока мне не заплатят денег. Москвичи разгневались, говоря: «ты не веришь царю и будешь за то у царя в опале». Это происходило в четверг перед вечером, я беспечно себе оканчиваю печение марципанов и жду весь следующий день. Однако, никто не приходит за товаром, который у меня приторговали. И вот наступает затем dies afflictionis, спутавший все; в субботу ударили в набат; я, не зная обычаев местных, спрашиваю, что это такое, как вдруг бежит какой-то москвич с оружием, крича: «В городе горе». Выхожу за ворота, желая точнее узнать, что происходит; вдруг вижу толпу людей, бегущих в мою сторону, после грабежа других дворов. Взбегаю наверх, загородивши ворота, а уже ко мне на ерх прибежало несколько человек, между ними купец Натан и Себастиан из Кракова, бывший у него толмачом. Выбежали в чем попало, прямо с постели, едва успели захватить оружие. Увидев такую страшную опасность, я велел тотчас ломать лестницу, а как на верху у меня было несколько возов кирпича, который я велел привезти для устройства печи, то я ими и загородился; спрашиваю, есть ли у кого заряды; было, правда, да очень мало, но у меня было фунта с три пороха, да всего одиннадцать мушкетов, за то олова ни куска. Что тут делат? Нужда учит; у меня были большие цинковые фляжки, я [539] отвертел у них ушки и переделал в маленькие пульки и набил ими мушкеты; но и то спасся не этим оружием, а только Божией помощью. Бог сохранил меня от гибели, ибо невозможно было бы бороться с такой огромной толпой.

Через час, или два, прибегает в мой двор Василий Шуйский, теперешний царь, хорошо знавший обо мне, и где я стоял, разогнал народ со двора и велел своим слугам запереть двор. Спрашивает меня: «Кто тут стоит?» Я выглянул из окна, а он мне говорит: «Не бойся, тебе не будет ничего, так как Пречистая Богородица уже указала нам настоящего вора». Я не понимал, кого это он зовет вором, но тут был один, спасшийся ко мне в этот день писарь пана Станислава Бучинского; он уразумел, что это он царя зовет вором, а никого иного. Я спрашиваю его: «Что это в замке делается, пан Шуйский?». Отвечает: «Все будет хорошо, ибо расстрига убит. Пан воевода и дочь его расстрижена со всеми женками здоровы. Ты не бойся, будешь по-прежнему получать корм на себя и на челядь». Я поблагодарил его за это; уезжая, он дал мне приставов для защиты от народа и велел, чтобы, как только за мною пришлет, то я шел бы в замок.

Едва прошел час, как за мною во двор приходят два москвича, чтобы я тотчас шел в замок к панам думы. Я, однако, колебался, ибо (волнение) еще не успокоилось, и я боялся один погибнуть; я просил, чтобы кто-нибудь шел вместе со мною и этими детьми боярскими в замок, но никто не хотел, только понукали меня. Насилу я упросил того писаря пана Станислава Бучинского, чтобы он шел со мною; ведь если Бог так предназначил, то он одинаково умрет здесь ли, или там. Простившись со всеми, которые там остались, и с челядью, я отправился. Прихожу в сени перед избой сенаторской в замке; громадная толпа москвичей делится пограбленными польскими одеждами; крови было столько, что я шел в ней по щиколотку. Тут я забыл не только о своем страхе, но и о своей жизни. Осматриваюсь, идет ли за мной писарь пана Бучинского, но и тот пропал, не знаю, что с ним сделали, сам стою полуживой. Вдруг мне велят стать перед думными панами, вхожу в покой и крещусь по русскому обычаю. Тут Шуйский говорит боярам: «Вот настоящий христианин, такие нам нужны в государстве». Затем Шуйский спрашивает меня, хочу ли я остаться на царское имя? будешь пожалован. Обрадованный отвечаю: «Был бы только жив, не только на имя царское, а у подлейшего холопа твоего буду служить». Спрашивали меня, женат ли я, отвечал, что холост. Они начали меня утешать, обещая оставить мне жизнь, дать содержание и женить. Я на все предложения соглашался, обещая вечно им служить, никогда не изменять. [540]

Потом допрашивали меня, сколько у меня челяди, живы ли в Польше мои отец и мать; я отвечал, что и отец и мать у меня живы, но что я буду служить там, где мне будет хорошо. Затем меня отдали приставу, Дорогобужскому воеводе, для представления боярам.

На следующий день, в воскресенье, рано утром привезли меня в замок к думным панам. Спрашивали меня, хочу ли я отправиться к пану воеводе Сандомирскому, или остаться у них. С великою радостью, упав на колени, я просил, чтобы меня отправили к его милости. Меня с тем же боярином отправили в Борисов двор, чтобы сдать Сандомирскому воеводе, которому боярин сказал: «Пан воевода Сандомирский, все думные бояре жалуют тебя; прислали твоего доктора, чтобы он тебя лечил, дабы ты не опасался за свою жизнь, все обещают тебе, что ты будешь в безопасности». Его милость пан воевода Сандомирский с благодарностью принял от них это пожалование, посылая благодарность с тем же боярином. Когда по уходе того боярина пан воевода спросил меня, как я уцелел, я все рассказал ему, как было.

Когда затем начало становиться спокойнее, пробыв несколько дней у воеводы, я написал прошение к царю, прося, чтобы мне дозволили взять товар, оставшийся после погрома, указывая на то, что мне нечем лечить больного пана воеводу. Этого нельзя было сделать тотчас, я должен был писать несколько раз челобитные боярам и царю, обещая тех, кто доведет это до царя, щедро удовлетворить, лишь только мне будет все возвращено. Приходит ко мне один от них с извещением о царском и всех бояр указе пожаловать меня оставшимся товаром, в виду того, что я сдался на царское имя, и велели мне бояре сказать, чтоб я не тревожился, что могло погибнуть, царь и бояре обещают тебя вознаградить, если верно служить им будешь. Получив такую радостную весть, я, однако, только на шестой день написал хлопцу своему письмо, в котором сообщал, что по милости Божией жив, и вознаградив того москвича, послал с ним, чтобы он передал кому-нибудь из моей челяди. Прочитав письмо, хлопец сказал слугам разных панов, которые были у меня в доме: спанове, у меня есть письмо от пана, что он жив». Изумились, так как говорили наверное, что я погиб; не веря хлопцу, принялись его бить. — «Ты выдумываешь, его наш пристав видел убитым под городом». Поэтому москвич не принес мне никакого ответа, а сказал только, что хлопца побили. Я тогда написал письмо ко всем, что им не долго придется пользоваться моим имуществом. Прочитав письмо, кое-кто из них бросил то, что захватил, да и то только одежду и котулю, а что касается горелки, конфет, водки, что с [541] москвичами выпили и сели, то пропало, ибо чего москвичи не забрали, то наши поворовали и поели. Взяв приставов, наняв несколько извозчиков, я приехал на седьмой день за уцелевшим от погрома товаром во двор, в котором стоял, и забрал, что там нашел. Отсюда я поехал ко двору пана воеводы, не вступая с ними больше в препирательства и за то, что осталось, благодаря Бога. Желая узнать, что мне осталось, беру реестр, начинаю ревизовать товар и выбился из сил; а когда стали договариваться с послами короля его милости об освобождении нас из плена, пан воевода упомянул при конклюзии об убытках, понесенных в погроме. Нам велели, чтобы мы под присягой правдивые реестры убытков написали и отдали в руки их милости панов послов, которые должны были показать их королю его милости, и с комиссией через год по постановлению их милости панов послов по перемирью на 4 года нам должны были выдать вознаграждение» (Мы старались в дословном переводе передать отрывочное и далеко не литературное, хотя и живое, изложение автора.).

Этим заканчивается записка Колачковича, представленная им в суд во время процесса со своим принципалом. В остальной части его отповеди на жалобу пана Спытка находится только полемика с доводами истца, но более ничего интересного. Однако, в других актах процесса, в разных репликах и дупликах находим еще несколько небезынтересных подробностей.

Аптекарь Спытек оценивает доверенный Колачковичу товар в 4.069 злотых. В ту эпоху, когда велся этот процесс, цена злотого стояла еще очень высоко: червонный злотый равнялся лишь двум с небольшим польским злотым. Поэтому-то ценность товара, по вычислению Спытки, доходила бы до весьма крупной суммы — 30 или 40 тысяч теперешних злотых. Но, конечно, можно сомневаться в истинности подобной оценки. Спытек, в виду особенных условий сбыта данного товара, назначил ему исключительную цену, а Колачкович, хотя и значительно понизил цены, но продавал товар в два раза дороже, чем во Львове. «Ответчик продавал товар по наивозможно высшей цене, — говорит патрон Колачковича. Пусть пан Спытек узнает от пана Сандомирского (Мнишка), как тот ругался, нарекал и проклинал, когда ему в счете фунт шафрана был показан в 20 злотых, а в Москве ему тогда цена была 6 злотых. Или горелка кварта, именуемая Ros soils, продается во Львове по злотому, а истец положил по 3 злотых, водка цинамоновая и Татарская во Львове по 12 грошей, а истец положил по копе за кварту. Фунт конфет во Львове стоит полгривны, в Москве [542] 12 грошей, и перец положил по копе. Леденцы во Львове по злотому, в Москве по 15 грошей, а истец назначил по копе. Изюм стоит также во Львове 12 злотых, камень в Москве по копе, а истец назначил по 8 злотых, и прочие товары оценивает вдвое против Львовской цены».

Из списка товаров, потерпевших от московского погрома, узнаем, что более всего пострадали ликеры и водка. Помимо запасов нюренбергских конфет, имбирю, бисквитов, москвичи пограбили бочонок анисовой водки в 200 кварт, ценою в 200 злотых, и целый запас других водок с самыми разнообразными названиями: розовая, подорожниковая, бураковая, медовая, цинамоловая, линтварная, и проч.

Не смотря на испытанные в первой экскурсии в Москву приключения и опасности, Колачкович едет во второй раз в Москву с товаром в эпоху второго самозванца, но об этом путешествии не оставил нам записок.

И. А. Линниченко.