СТАНИСЛАВ КОЛАЧКЕВИЧ

ЗАПИСКИ ЛЬВОВСКОГО АПТЕКАРЯ О СОБЫТИЯХ 1606 г. В МОСКВЕ.

В последней книжке издаваемого во Львове журнала Kwartalnik Historyczny (1894 г. IV) г. Вл. Лозинский, известный знаток Львовского прошлого, напечатал краткий дневничек Львовского торгового человека, сопровождавшего Юрья Мнишка в Москву в 1606 году. Дневничек этот, добытый издателем из Львовского городского архива, является в сущности лишь оправдательными записками по происходившему в 1610 году судебному делу автора их, Станислава Колачкевича, с его патроном, — аптекарем Мартыном Спытком. Не смотря однако на такой специальный характер, документ этот далеко не лишен и более общего интереса. Напрасно, впрочем, было бы искать в нем новых фактических данных относительно смутного времени; он слишком лаконичен, да и автор его — не воин и не шляхтич, а полу-аптекарь, полу-кондитер, поглощенный изготовлением великолепных «марципанов» к свадьбе «царя Дмитрия Ивановича», — мало мог знать и понимать из событий того времени. За то он живо передает свои несложные впечатления и делает это таким образом, что рисует очень пластично свой собственный портрет, типичный портрет сметливого мещанина, умеющего извернуться и постоять за себя не мечем, так хитростью, не заботясь о рыцарской удали и шляхетской чести, хотя бы даже так своеобразно понимаемой, как понимали ее Маскевич и Мархоцкий, крупные мемуаристы той же эпохи.

Тогдашний Drang nach Osten отразился, разумеется, с большею или меньшею силою в различных слоях населения Литвы и [63] Польши, но подвижное Львовское купечество сообразило одним из первых выгоды вновь открывавшегося рынка. Знаменитый ювелир Николай Седмирадский, а также русский купец Семен Корунка поспешили присоединиться к блистательному кортежу царской нареченной невесты. Аптекарь Спытек, в лице своего представителя, последовал их примеру. Некоторые краковские купцы, а именно Севастьян Лиффте и Иероним Париоли, равно как и аугсбургские, сделали то же самое. При втором самозванце дорога была уже, конечно, проторенною; в Тушинском стане, как известно, польские купцы стояли особым лагерем и собиралось их там иногда до трех тысяч человек; но они не оставили после себя определенных письменных следов, и мы знаем о них очень мало. Таким же незнакомцем остался бы для нас и автор предлагаемых здесь кратких записок если бы не судебное дело его, а именно обвинение в недобросовестном исполнении обязанностей, поданное на него в Львовский городской суд патроном его Спытком, по возвращении его из Московии. Пан Мартын Спытек, аптекарь, бывший, по обычаю тех времен, вместе с тем и кондитером, поставщиком всевозможных редкостей, сладостей, удивительных водок и настоек, отправляя с своим помощником товар в столь дальние края, рассчитывал, конечно, на исключительные барыши и, оценивая свое добро в 4069 злотых (что по тогдашнему еще высокому курсу злотых — равнялось бы нынешним 30—40 тыс. гульденов), преувеличивал, по всей вероятности, его настоящую стоимость. Между тем уполномоченному его пришлось прежде всего убедиться, что московские цены на пряности, и сладкие продукты были значительно ниже Львовских, а затем крупные и никем не предвиденные события, расстроившие широкие планы политиков того времени, расстроили и мирные планы пана Спытка и его представителя, лишая их не только крупных барышей, но даже и значительной части товара. Впрочем, патрон отнесся, очевидно, с недоверием к рассказу своего уполномоченного о его злоключениях и, как сказано выше, принес на него жалобу в городской суд.

Какое же впечатление рассказ этот производит на нас, поздних его слушателей?

Кульминационным пунктом этого лаконического повествования являются бесспорно переговоры автора с Василием Ивановичем Шуйским и с думными боярами после кремлевской резни. На первый взгляд, непонятный интерес, возбужденный сахарных [64] дел  мастером и аптекарским помощником в центральном лице тогдашней Москвы и в боярском синклите, кажется нам простым хвастовством и самохвальством с его стороны. Но по мере развития рассказа, это впечатление исчезает, и мы приходим к заключению, что все сводится к простому недоразумению. Дело в том, что будущий царь и бояре, очевидно, ошибаются в профессии Колачкевича и принимают его за доктора. Они даже считают полезным оставить ученого человека в пределах Московского государства, на царской службе, следуя в этом отношении примеру Годунова, так недавно еще оказывавшего исключительный почет заезжим представителям медицины. С этой точки зрения подробности повествования теряют характер привиранья и чванства и свидетельствуют лишь о наивности будущего царя и бояр и об умении пользоваться ею львовского мещанина.

В качестве псевдо-доктора, он сопровождает Мнишка и в Ярославль, получает там особые привилегии; не довольствуясь продажей «малмазии» и всяких диковинных снадобий, он торгует всяким случайным товаром —серебряными вещами, блюдами, тарелками, саблями, парадной сбруей, парчою, соболями и постоянно разъезжает между Ярославлем и Москвою. Не смотря на отношения его к Сандомирскому воеводе, он и тут не упускает случая получить хороший барыш, как это видно из слов его защитника в Львовском суде. Отвечая на обвинение его клиента в неудачной продаже товаров, он говорит: «citatus продавал товар но такой высокой цене, что поднять ее еще выше не было никакой возможности. Пусть пан Спытек спросит его милость пана воеводу Сандомирского, как он ругался, жаловался, проклинал, когда citatus взял с него 20 злотых за фунт шафрана, между тем как в Москве стоил он в то время 6 злотых. Точно также и та настойка, которая называется rossolis, продается во Львове по одному злотому за кварту, а citatus считал за нее по три злотых. Водка на корице, равно как и татарская, стоит во Львове 12 грошей кварта, — а citatus брал за нее копу грошей. Далее, конфекты делают во Львове по 1 злотому, в Москве по 15 грошей, а citatus клал за них копу грошей. Изюм был в то время во Львове по четыре злотых камень (камень = 1/4 центнера), а в Москве по 60 грошей, [65] citatus же считал его по 8 злотых, так же и другие товары считал он чуть не in dupplo в сравнении с тем, как у нас во Львове они продаются».

Из дальнейшего хода дела узнаем мы, что ворвавшиеся в квартиру Колачкевича москвитяне захватили с собой разные разности, например, нюренбергский сахар, имбирь, бисквиты, небольшой бочонок в 200 кварт, анисовой наливки стоимостью в 200 злотых. Тогда же лишился он, отчасти благодаря своим соотечественникам, всего запаса водок. Названия их и сорта не уступают в разнообразии нынешним продуктам этого рода, так, например, встречаем мы в этой коллекции водку розовую, подорожниковую, свекловичную, медуничную, настойку на корице и т. п. Большие оловянные фляги, изрубленные в куски, служили осажденным в квартире для заряда ружей, но мы не знаем, какая судьба постигла художественные формы для марципанов, заготовлявшихся к свадьбе Дмитрия и Марины, которых описание сохранилось в бумагах занимающего нас дела. На них были изображены целые истории, — например, царь Давид, играющий на арфе, Сусанна между двумя старцами, немец, обнимающий куртизанку. На других находились лишь изображения отдельных фигур, например, гайдука, трубача, женщины, орла, рыбы, пеликана, единорога. Но самою большою редкостью, среди всего добра, посланного из Львова в Москву, было перо какого-то феникса, проданное Колачкевичем, к великому неудовольствие его патрона, всего лишь за 20 злотых. «Ни феникса, ни денег он мне не отдает», жалуется пан Спытек в суде.

Как бы то ни было, дела расторопного купца шли, очевидно, недурно, если он, выехавши из Львова с пятью, да и то чужими, червонцами в кармане, вернулся туда щеголем, расхаживая «в платье в несколько сот злотых и с золоченною саблею, пируя, волочась и раздавая подарки».

Не удовлетворившись одним путешествием в Московию, он вторично отправился туда же, на этот раз, вероятно, по собственному почину: но эти новые похождения его прошли для нас совершенно бесследно, и окончательная судьба его покрыта мраком неизвестности.

Предлагаем здесь перевод записок Колачкевича.[66]

СТАНИСЛАВ КОЛАЧКЕВИЧ

Tenor Diarii Gestorum in Moschovia.

Когда пан Мартын посылал меня в Москву с его милостью паном воеводою Сандомирским в 1606 году, отпуская со мною свешенный, но без определенной таксы товар, по списку, писанному собственною моей рукой, с двумя возницами и с одним мальчишкой и давая мне пять злотых на харчи, то я, получив свешенный уже, но без таксы товар, отказывался ехать, опасаясь подобного бремени и сомневаясь, чтобы мог справиться с ним по молодости лет моих, не бывав еще никогда в делах такого рода, тем более, что он отпускал меня одного, со скудными средствами, в столь дальнюю дорогу, с такой челядью и с лошадьми. После долгих пререканий я убедился, что ничего не поделаешь. Вспомнив все благодеяния пана Мартына, у которого я был на выучке, и желая ему во всем угодить, как слуга господину, выехал я из дому, обливаясь слезами, беспокоясь и раздумывая о дальней дороге, что и пан Мартын захочет, должно быть, подтвердить. Сколько опасностей испытал я на пути,— перечислять здесь не буду, равно как и затруднений, причиненных недостатком денег на содержание лошадей, а также мое собственное и челяди.

Все знакомые и пан воевода оставили меня одного на пути. Как из Львова выезжал я один, так и до Москвы дотянулся в одиночестве, кое-где однако призанявши денег на харчи, так как я не хотел продавать товар за бесценок. Доехал я до Москвы, рассчитавшись, по мере возможности, с заимодавцами и продавая кое-что из товара в Москве, как только было возможно.

Отвели мне на жительство двор, в котором помещалась челядь пана Бучинского, называемый Глинским (nazwany Glinskim), в таком расстоянии, как отсюда до Св. Анны (Должно быть, считая от Кремля), а пан воевода со всем двором стоял в замке, в хоромах Борисовых.

Едва выложил я товар из возов в погреб (do sklepu), как получил уже через пана Бучинского приказание от царя — готовить к свадьбе марципаны, а так как внизу тесно было, то я перешел наверх, взяв с собою только то, что требовалось для марципанов, товары же покрупнее остались в погребе, а именно бочонки с наливками, водками, с конфектами и другие тяжести в мешках. Готовлю я марципаны один (sam jeden), так как не было у меня никакого помощника. Товара я не раскладывал, да и не для чего было, вследствие дешевизны в Москве подобных товаров: пряностей, сахарных изделий и разных сладостей. Я советовался даже с панами Бучинскими о том, что мне делать с этим товаром, потому что я не мог продавать его так, как в Москве все покупают. Они велели мне ждать, пока царь не прикажет всего взять у меня и заплатить за все разом. Бояре осматривали у меня эти товары, сторговали их на царское имя и хотели их тут же брать от меня. Удержав их на минуту, я [67] побежал сейчас к пану Бучинскому, укажет ли он давать сей товар на царское имя, или же нет, и он предостерег меня, как честный человек, чтобы ничего не давать без денег. Рассердились москвитяне, говоря, что я царю не верю, за что: «будешь у царя в опале».

Случилось это в четверг перед вечером. Не заботясь об этом нисколько, оканчиваю я свои марципаны и жду весь следующей день. Никто не показывается за этим товаром, о котором был уже уговор. Затем наступил dies afflictionis, который все перепутал.

В субботу ударили в набат. Не будучи знаком с обычаями этих краев, я не знаю, что происходит, спрашиваю; один, другой москвитянин бёгут с оружием и кричать: «горит в городе»! Вышел я за ворота, чтобы основательно разузнать, в чем дело; вижу — толпа людей бежит ко мне, ограбив соседние дворы. Бросаюсь наверх, заваливаю ворота, а тут уже успело прибежать ко мне более десяти человек, между ними Натан купец и Себастиан из Кракова, который был у него толмачем. Они убежали прямо из постелей, едва успев захватить оружие. Завидев большую опасность, я велел сейчас же уничтожить лестницу и, воспользовавшись тем, что у меня было несколько возов кирпича наверху, приготовленного для постройки печей, я заложил им вход. Осведомившись, есть ли у кого боевые снаряды, или же нет, я узнал, что было их крайне мало; но у меня было фунта три пороха, всего одиннадцать пищалей (polhaki), свинцу и не спрашивай. Что делать? Нужда научить. Были у меня большие оловянные фляги, я поотрывал у них ручки и, изрубивши их в мелкие куски, заряжал ими пищали; но, не смотря на это, я спасся только благодаря милосердию Господню, а не своей защите. Господь Бог меня хранил, потому что невозможно было бы защитить себя, в виду такой значительной толпы.

Итак час, или два часа спустя, прибежал к моему двору Василий Шуйский, нынешний царь, который знал хорошо про меня и про мое жительство, разогнал народ со двора и велел запереть его своим слугам. Он меня окликнул: «кто здесь стоит (живет)?» Я выглянул к нему из окошка, и он сказал мне: «не бойся, ничего тебе не будет, потому что Пречистая Богородица указала уж нам настоящего вора". Я не понял, кого это называет он вором, но тут был некто, убежавший ко мне в тот же день, писарь пана Станислава Бучинского, тот понял, что это он самого царя обзывает вором, а не кого-нибудь иного. Я его спрашиваю: «что делается в замке, пан Шуйский»? Он сказал: «все будет хорошо, так как расстрига уже убит, пан воевода и дочь его, «расстрижина», со всеми женками здоровы. Ты не беспокойся, будешь получать по-прежнему содержание для челяди и для себя».

Я поблагодарил его за это; уезжая, он дал мне приставов, которые должны была защищать меня от «мира», в случае же, если бы он прислал за мною, я должен был идти немедленно в замок.

Едва прошел час, а уже явилось ко мне двое москвитян с приказанием идти сейчас к думным панам в замок. Я однако не торопился, так как смута еще не улеглась, и жаль мне было погибать одному; я просил всех, чтобы хоть кто-нибудь шел со мною в замок, в сопровождении этих боярских детей, — ни один не захотел, только меня [68] выпроваживали. Едва удалось мне упросить вышеназванного писаря пана Станислава Бучинского, чтобы он шел со мною: ведь и там умрет он точно так же, как и здесь, если уж так Бог судил. Простившись со всеми, которые там оставались, и с своей челядью, отправился я. Пришли мы в сени, перед сенаторскою палатою в замке. Там великое множество москвитян делится между собою польским награбленным платьем. К тому же я стоял в крови по лодыжки (kostki). Тут я уже потерял надежду и позабыл не только о своем страхе, но и о том жив ли я еще. Оглядываюсь, идет ли за мною этот писарь панов Бучинских, — исчез и он, не знаю куда его девали; один я остался уже полумертвый. Велят идти к думным панам; войдя в палату, я перекрестился по-русски, и Шуйский говорит боярам: «истинный христианин, таков нам в царстве нужен». Затем спрашивает меня Шуйский, желаю ли я остаться на царской службе: «получишь жалованье». Я с радостью отвечаю: «лишь бы мне только живому остаться, то я не только царю, но и самому незначительному твоему холопу служить готов». Затем спрашивали они меня, женат ли я; я сказал, что не женат. Тогда они принялись меня утешать, обещали даровать жизнь, жалованье и женить меня. Я согласился на все эти обещания, обязываясь служить им вечно и никогда не изменять. Потом они спрашивали, сколько у меня челяди, живы ли у меня в Польше отец и мать; я отвечал, что отец и мать живы, но что я там буду жить, где мне будет жить хорошо. Затем меня передали приставу, Дорогобужскому воеводе, чтобы он представлял меня боярам.

На следующее утро, в воскресенье, привели меня в замок, к думным панам. Они меня спросили, хочу ли я отправиться к пану воеводе Сандомирскому, или же остаться у них. Припав, с великой радости, к их стопам, просил я, чтобы меня отвели к его милости. С этим же самым боярином я был отправлен на Борисов двор, для передачи воеводе Сандомирскому, которому этот боярин сказал: «пан воевода Сандомирский! все думные бояре жалуют тебя, прислали тебе твоего доктора, чтобы тебя лечил, чтобы ты не думал, что им жизнь твоя нужна, и обещают при этом полную безопасность». Его милость пан воевода, приняв от них с признательностью это жалованье, благодарил их через посредство этого боярина, а после ухода боярина расспрашивал меня пан воевода, каким образом спасся я, и я рассказал ему все, что происходило.

Пробыв несколько дней у пана воеводы, когда уже все начало приходить в порядок, написал я челобитную царю, прося его позволить мне взять обратно товар, оставшийся от разгрома, указывая на то, что мне нечем лечить больного пана воеводу. Но это не могло последовать тотчас же; я должен был несколько раз писать челобитные боярам и царю, обещая хорошо наградить тех, которые захотят похлопотать за меня у царя, когда добро мое будет возвращено. Один из таких пришел ко мне и сказал, что указ царя и всех бояр таков, чтобы тебя пожаловать этим оставшимся товаром, так как ты пристал на царскую службу, и приказали бояре сказать, чтобы ты не заботился, если у тебя, кое-чего не хватает: царь вознаградить убытки и бояре тоже обещают, если им будешь преданно служить. Он сообщил мне веселую новость, но не скоро, на шестой [69] лишь день. Написав записку своему подростку, что я, по милости Божьей, здравствую, я отправил ее с тем же одаренным мною москвитянином, чтобы он передал ее кому-нибудь из моей челяди. Прочитавши записку, мой мальчишка говорить пребывавшим в моей квартире слугам разных господь: «господа, есть у меня письмо от пана, что он жив». Все удивились, так как уже пронесся было достоверный слух о моей погибели; не веря подростку, они стали его бить, зачем лжет: «ведь наш пристав видел его убитым под городом»! Не принес мне москвитянин никакого ответа, рассказал только, что там мальчика поколотили. Я написал всем им записку, что до следующего утра лишь, никак не дольше, будете этим пользоваться. Прочтя это, стали некоторые подкидывать то, что уже раньше было захватили, впрочем, только платье и сорочки; а наливки, водки, сладости, которыми они угощались за одно с москвитянами, и съеденные конфекты, — то уже все пропало, потому что, если чего Москва не взяла, то наши украли и съели.

Взявши приставов, наняв нескольких извозчиков, приехал я на седьмой день за этим оставшимся товаром на тот двор, где я жил, и взял там то, что осталось.... Отправляясь к пану воеводе, я уж не ссорился больше с ними из-за этого, благодаря и за то Господа Бога. Желая узнать, сколько чего не хватает, взял я список, осмотрел товар — и вижу: пропасть вещей не хватает; так я себе и отметил. Когда уговор был с послами его милости короля об отпуске нас на свободу, то, в заключение, пан воевода настаивал на вознаграждении убытков, понесенных нами во время разгрома. Нам было приказано составить под присягою верные списки убытков и передать их на руки их милости королю, а во время комиссий, через год, по решению их милостей панов послов, при постановлении перемирья на четыре года, мы должны были быть удовлетворены.

Этим кончаются Записки. Содержание их дополнятся разными подробностями, извлеченными г. Лозинским из актов по делу Спытка с Колачкевичем, сохраняющихся в Львовском городском архиве, в отделении Inducta Judicii Civilis, т. XXV.

Ромуальда Бодуэн де-Куртенэ.

Текст воспроизведен по изданию: Записки львовского аптекаря о событиях 1606 г. в Москве // Журнал министерства народного просвещения, № 5. 1895