КОБЕРЖИЦКИЙ СТАНИСЛАВ

ИСТОРИЯ ВЛАДИСЛАВА I, ВЛАДЕТЕЛЯ ПОЛЬШИ И ШВЕЦИИ

СКАЗАНИЯ ПОЛЬСКОГО ИСТОРИКА КОБЕРЖИЦКОГО О ПОХОДАХ ПОЛЬСКОГО КОРОЛЯ СИГИЗМУНДА И КОРОЛЕВИЧА ВЛАДИСЛАВА В РОССИЮ

СТАТЬЯ ВТОРАЯ.

События 1617 — 1618.

С наступлением весны 1617 года Владислав изготовился к походу, и 5 апреля красноречивый архиепископ гнезненский Лаврентий Гембицкий, в присутствии короля, напутствовал его торжественною речью. Прежде всего, архиепископ благодарил короля за то, что отпускает в Россию сына, своего, одаренного столь возвышенными качествами, величайшую надежду [4] августейшего дома, избранного великим князем московским; потом, по праву примаса и первенствующего князя, увещевал королевича соблюдать благочестие и справедливость; обуздывать войско с должной строгостью; различать мужество от безрассудства; быть в дружеских отношениях с мужами важными, известными своим благоразумием; в несчастии не унывать, и одушевляться примерами своих предков, особенно королей Казимира, Иоанна Альберта и отца своего Сигизмунда; а прежде всего помнить об отце, которому сын и на престоле обязан почтением и повиновением, по законам Божеским и человеческим. Напутствие архиепископ заключил следующими словами: “Иди, лучшая наша краса, куда ведет тебя счастливая судьба!”

Эта речь, исполненная важности и вместе умеренности, убедительных доводов и трогательности примеров, исторгла слезы и у короля и у королевича. Среди всеобщего молчания Владислав начал говорить кротко и красноречиво: “Желаю преуспевать в добродетелях, которые превозносил архиепископ: я знаю, что они приличны моему происхождению, и составляют главную основу и силу государств. Никогда не забуду республики польской, и она может ожидать от меня всего лучшего, чего только пожелает сама. Очень хорошо знаю, чем обязан покорный сын наияснейшему отцу; где бы я ни был, всегда сохраню повиновение добрейшему моему родителю, и до самой смерти буду питать нежнейшие чувства”.

После того, архиепископ поднесь королевичу, для подписаны, хартию (diploma). Я никогда не мог ни видеть ее, ни узнать ее содержание, и потому, излагая только обстоятельства мне совершенно известные, не могу ничего сказать о ней.

На другой день архиепископ совершал литургию в варшавском костёле. Владислав стоял перед [5] большим престолом. По прочтении молитвы о помощи Святого Духа, он принял от архиепископа торжественно освященный меч и знамя. Потом отслужили молебен; в присутствии многочисленнейшего стечения народа, который частью сопровождал его, частью стоял на дороге и смотрел из окон и крыш домов. Королевич сел в лодку, чтобы переправиться через Вислу. Король, королева, шведский инфант и весь двор проводили его 12 левк до Вилизишки, где Иван Гостомский воевода иноврацлавекий (Jnovradislaviensis) блистательно и радушно принимал их величества. Щедрый хозяин подарить королевичу сотню отборной пехоты, и обещался содержать ее на своем иждивении. Целый день августейший дом провел в увеселениях, а на другой отправились король в Варшаву, а королевич в Люблин. Расставание было горестное: прощаясь, сын упал к ногам отца, и крепко обнял его колена; а отец, заливаясь слезами, осыпал поцелуями его голову. Вельможи на перерыв старались показать свое расположение к Владиславу, и сопровождали его до Люблина: воевода иноврацлавский Иван Гостомский, воевода русский (галицкий) Иван Данелович, кастелян вислицкий (Visliciensis) Рафаил Лещинский, маршалок королевства Николай Вольский, казначей королевства Николай Данелович, королевский шталмейстер Христофор Збаражский, староста брехтенский (Bratianensis) Павел Дзялинский, Яков Собеский в другие дворяне. Пред Люблином королевича встретил староста Фирлей (Firlejus) с знатнейшим дворянством, чиновниками в гражданами с воинскими знаменами, а у самого города епископ каменецкий Казимирский, кастелян виленский Иероним Ходкевич, князь Константин Острожский и многие другие, в сопровождении блистательной конницы и пехоты. Несколько дней [6] королевичу представлялись чины; председатель парламента (Parlamenti) брестский судья Мартин Тулибовский от имени всех в длинной речи изъяснил чувства уважения; а краковский кастелян князь Иван Острожский поздравлял с прибытием, и окончил желанием счастливых успехов в предпринятом походе.

Из Люблина королевич отправился в Луцк, и во Владимире, в день Вознесения Господня, посетил униятскую церковь, слушал обедню, которую служил епископ Мораковский по восточному обряду; на молебне освящено было знамя с московскою живописью, и его королевич вручил русскому дворянину Евдокимову (Eudakino). Это очень радовало русских, и молва разгласила, что Владислав приноровляется к русской вере и русскому благочестию.

Владислава очень беспокоили остановки, потому что, по причине приготовлений Польши к войне с турками, он не мог следовать прямо в Московию, принужден был долгое время прожить в Луцке, и большую часть своего войска отправить к Жолкевскому. Уже с войсками турецкими, молдавскими, волошскими и трансильванскими, которые вел Вифлем Габор, Искендер-паша приближался к пределам Польши, когда Владислав, получив в Луцке письмо от короля, двинулся к Кременцу, а на дороге встретил в Дубне, Андрея Шольдерского, посланного от Жолкевского с известием, что, по мнению гетмана, королевич безрассудно бросается на такую опасность, оставив поспешно Луцк, где мог быть в безопасности; при этом Жолкевский советовал остановиться с одним полком в Кременце, а прочее войско прислать на помощь к нему, под командой Мартина Казановского. Владислав не принял совета; в то время он стоял лагерем в двух милях от Кременца, и, дабы не унизить себя, велел двинуться к городу Збаражу; оттуда решился послать войско к [7] Жолкевскому, а самому, укрепившись, оставаться с пехотою. Здесь кстати подоспели письма от литовских вельмож, особенно от канцлера Льва Сапеги, который советовал послать войско к польскому гетману, а с остальным спешить в Московию; того же мнения был и главный начальник Владиславова войска Ходкевич, с тем чтобы королевич оставил при себе несколько русских дворян, перешедших к Владиславу. Но Жолкевский не давал покою своими письмами, повторяя, что королевич ре должен ничего предпринимать без воли короля. Владислав написал к королю в Литву, что он будет делать все, что ни прикажет его величество, а в ожидании ответа в третий раз расположился лагерем, при реке и озере Ороне. На третий день после того, как королевич стал лагерем, получено приказание Сигизмунда спешить в Московию. Владислав в восторге поручил Мартину Казановскому вести войско к Жолкевскому: четыре сотни конных пикинеров Казановского, Вровецкого, Гневосского и Козаковского; две легко-конные сотни Зардецкого и Витославского; а прежде отправил две сотни пикинеров Карсницкого и Ляходовского, три легко-конные сотни Рудзского, Рознятовскаго и Козики, и четыреста человек пехоты под командою опытного полковника Карсницкого. С Владиславом остались четыре сотни пикинеров воеводы Сохачевского, маршала двора Владиславова Константина Плихты, воеводы белзского Станислава Жоравинского, старосты сремского (Sremensis) Петра Опалинского и Якова Собеского; четыре легко-конные сотни, столько же хоругвий рейтаров под командою Денгофа и Медона, две тысячи четыре ста человек пехоты полковников Кохановского, Невяровского, Новомейского в Аппельмана. Всем этим войскам Владислав назначил прибыть в город Могилев на Днепре в шесть недель или немного позже, а сам туда же [8] отправился скорее; но войско пришло несколько позже назначенного срока.

В Могилеве Выборные держали совет; они положили попытаться склонить русских средствами кротости; для этого отправили королевского секретаря Ивана Рыдзицкого в столицу с грамотой к боярам и всем чинам. В грамоте было сказано, что великий князь Владислав идет на царство, на которое избрал его добровольной русский народ, и в верности принес присягу; что теперь русские должны остерегаться, чтобы не запятнать себя постыднейшим вероломством, и тем не навлечь на себя наказания от Бога, который отмстить за ужасное преступление; поэтому должны принять своего князя и государя, который приходить к своим подданным с миром, и назначить место и время для совещаний о предметах, подлежащих решению.

В это время главный начальник Ходкевич находился с своим литовским войском под Дорогобужем. Выборные тотчас послали к нему, чтобы он приостановился штурмом, и держал бы город только в осаде; иначе русские, к которым Рыдзицкий отправился с мирными предложениями, не будут иметь доверия, если в то же время гетман силою оружия будет домогаться гибели осажденных. Но посольство Рыдзицкого осталось без успеха: в Вязьме его задержали, и он, не имея возможности следовать далее, воротился ни с чем; с упорством русских уже нужно было разведаться мечом, а не кроткими советами.

Ходкевич уведомил Владислава, что несколько тысяч неприятелей спешат на помощь осажденным, и королевич велел войску как можно скорее двинуться к Смоленску. Когда остановились лагерем при Смоленске, на противоположном берегу Днепра, тотчас явился и Ходкевич. На военном совете [9] предложен был вопрос: куда прежде нужно обратить оружие — на Дорогобуж или на Вязьму? Гетман весьма благоразумно подал голос, что королевичу, прежде всего, нужен Дорогобуж; эта первая крепость будет опытом судьбы Владислава; Дорогобужем очень дорожат русские, и мать Михаила, по юности сына, принимающая участие в правлении, опасаясь потерять этот важный пункт, прислала туда из столицы двести дворян, а чтобы иметь поручительство в их верности, жен их оставила аманатами; сверх того в Дорогобуж введено много стрельцов, которым за верную службу и мужество обещаны щедрые награды — права дворянства. Притом, снять осаду стыдно, и с таким сильным войском, когда уже всюду пронесся слух о прибытии самого королевича, нельзя отчаиваться в успехе: осажденные или разделятся на партии, или, если решатся переведаться оружием, должны быть разбиты. Тут королевич покажет пример и милости и страха прочим крепостям русским.

Совет Ходкевича был всеми одобрен, кроме луцкого епископа Андрея Липского, и тем более заслужил похвал, что увенчался счастливым успехом. На шестой день по снятии лагеря, Владислав прибыл к Дорогобужу; неприятель, устрашенный слухом, что идет сам королевич, против ожидания сдал крепость. Там начальствовали два воеводы Иван Ададуров (Ododurus) и Федор Семенов (Sumonus). Вместе с Ходкевичсм, которого просили быть ходатаем за них пред королевичем, они вышли из города в сопровождении почти тысячи дворян, стрельцов и прочих воинов; за ними следовало духовенство с крестами и иконами, а наконец толпа народа с хлебом и солью в знак приветствия и покорности. У палатки сидел Владислав на возвышенном седалище, окруженные придворными, полковниками, [10] ротмистрами и телохранителями; он принимал покорившихся, и целовал кресты, принесенные священниками. Воеводы, повергши к ногам королевича знамена, пали на землю, и умоляли о пощаде, обещаясь загладить свои преступления верной службою. От имени королевича отвечал канцлер великого княжества литовского Лев Сапега, что милостивейший князь дарит им жизнь, и прощает их безмерное преступление (!!!); теперь их обязанность заслужить милость великого князя повиновением и постоянною верностью; если кого из дворян и войска, призывают жены, дети или домашние дела, то королевич отпускает их, в надежде, что они, испытав столько его благосклонности и милости, будут советовать своим соотчичам, чтобы они, помня свою клятву, старались заслужить себе милость покорностью, и приняли избранного ими князя, если не хотят навлечь себе гибель. А если кто вступит на службу, то будет получать жалованье и особую милость.

Пользуясь забвением прошедшего и дозволением идти куда угодно, Федор Семенов (Sumonus) с двумястами дворян отправился в столицу; а королевич, чтобы еще более распространить славу о своем милосердии и щедрости, отпуская их, подарил каждому по два венгерских червонца; прочие с воеводою Ададуровым (Ododurovo) остались в службе Владислава.

Между тем Ходкевич старался устроить дела в Дорогобуже. Этот город лежит при Днепре, около восемнадцати миль от Смоленска, и прежде имел много жителей. Внутри на возвышении построена крепость, а на другом холме устроено сильное укрепление для обороны жителей. В крепости гетман расположил пехоту Невяровского, а в укреплении — Аппельманову; он снабдил их пушками, порохом, ядрами и [11] другими необходимыми принадлежностями крепостей, которых в Дорогобуже оказалось очень много.

Успех в Дорогобуже побуждал Владислава предаться своему счастью и пожинать лавры побед, которые облегчила бы предвестница — молва, и устрашила бы мятежные умы. Поэтому епископ Липский и канцлер Сапега советовали тотчас вести войска к Вязьме, напасть как можно скорее на войска, которые, быв отправлены из Москвы на выручку осажденных в Дорогобуже, находились теперь при Вязьме; изумленные неожиданной быстротою и устрашенные вестью о прибытии самого королевича, утверждал Сапега, они не выдержать напора сильного войска Владислава; разбитый неприятель распространит по Московии страх и трепет, ибо это войско, на которое и была вся надежда русских, состояло не больше как из четырех тысяч человек. Если же стать на зимние квартиры при Дорогобуже, то фуражировать нужно будет вооруженною рукою, потому что наперед не позаботились чем кормить войска, находившиеся при Владиславе; напротив того Ходкевич свое войско расставил по селам и деревням в окрестностях Смоленска, и разделил им жителей по участкам. Поэтому, говорили Липский и Сапега, нужно ввериться счастью, выигрывать быстротою, и внушить народу, что он должен обратиться к милосердию королевича: Дорогобуж показал пример другим крепостям, и звезда надежды блестит над Вязьмою; наконец, нужно помнить о республике, чтобы не вовлечь ее в продолжительную войну; а войско, оставив на одном месте, Можно приохотить к праздности и бездействию.

Против этого Ходкевич выставлял трудности наступающей зимы; говорил, что войско его, нуждающееся в деньгах, не легко вызвать из занимаемых им квартир; что только достаток в продовольствии [12] делает его смирным; и если двинуть его с места, то, обессиленное, оно не в состоянии будучи переносить трудности войны, сделается упрямым. Основывать надежду покорения Вязьмы на примере Дорогобужа не позволяет наступающее холодное время, неудобное для открытой осады крепостей. По причине безвременья не будет ни малейшего успеха, а стоять королевичу долгое время под Вязьмой неприлично. Зазимовать же в Дорогобуже можно без ущерба чести: отсюда можно фуражировать на большом пространстве окрестностей, поставить в удобных местах укрепления и набегами утомлять неприятеля; а к исходу зимы войско отдохнет, исправить свои нужды полученным жалованьем, и тогда можно будет вывести его в поле. Так говорил Ходкевич не столько по собственному убеждению, сколько по совету ротмистров и войска, которым не хотелось покинуть удобные квартиры и запасы съестных припасов.

Уже решено было зимовать у Дорогобужа, как явились депутаты от имени гражданских властей и жителей Вязьмы; они объявили Владиславу, что войска русские, устрашенные прибытием великого князя, бежали к Москве, а Вязьмичи, помня присягу, изъявляют великому князю московскому Владиславу должную покорность, винятся в своем преступлении, испрашивают милосердия князя, и вверяют его милости себя и все, им принадлежащее. Обнадежив депутатов своею милостью, королевич отпустил их, и в то же время велел Шеину (Sehino), Евдокимову (Eudokino) и вяземскому воеводе Ефимьеву (Eugutzicio) принять город, крепость и от жителей присягу, а вслед за ними отправился и сам, и прибыл на пятый день. При въезде королевича в город, войско выстроено было, для большей важности, в боевой порядок, что многие из русских внимательно замечали.

По взятии Вязьмы, получено известие, что русские [13] войска, миновав Можайск, пошли к Москве, а часть их, бросив знамена, рассеялась; что Можайск почти не имеет гарнизона, крепость открыта и слаба, а жители хотят сдать ее Владиславу. И так судьба открывала королевичу путь на царство; оставалось только действовать с быстротою, которая, подобно бурному потоку, отторгла бы от устрашенного неприятеля города и крепости. Выборные советовали как можно скорее послать часть войска занять Можайск, прежде нежели неприятель опомнится от бегства и страха. Но войско не хотело повиноваться, под предлогом бедности, недостатка в продовольствии, лошадях и деньгах. Вероятно, военачальники сами внушили такие мысли войску, я на него свернули всю вину, чтобы самим остаться в стороне.

Здесь судьба первый раз поблагоприятствовала русским, и стала спиною к Владиславу. Сколь нужно было завладеть Можайском, — пунктом весьма важным, вблизи от столицы, откуда можно было делать нападения, — открылось скоро, с потерей и успеха и времени. Русские, узнав, что поляки действуют вяло, и не умеют пользоваться счастьем, поспешно возвратились в Можайск, ввели туда сильный гарнизон, на случай нападения построили новые укрепления, окружили город палисадами, и смело засели, надеясь остановить стремление поляков и замедлить их победы.

Ходкевич, как сказано выше, с наступлением холодного времени разместил свое войско (литовское) на зимние квартиры весьма удобно, разделил по артелям села и деревни в вяземском округе, и только несколько отборнейших хоругвий конницы и пехоты оставил в Вязьме для охранения Владислава; чтобы развлечь неприятеля, назначил пункты, на которых нужно сделать укрепления, в войска, переходя с места на место, препятствовали бы нападениям неприятеля, утомляли его своими набегами, и таким образом могли [14] свободно фуражировать. А как больше всего боялись можайского гарнизона, то Ходкевич приказал Режицкому и Опоровскому (тут, по всей вероятности, ошибка, потому что Опоровский, как сказано ниже, в последствии времени был назначен на место Руцкого.) спешить к городу Боровску (Carovum) в шести милях от Вязьмы и в десяти от Можайска, сделать там крепостцу и содержать караул, а между тем выведывать, что делается в Можайске, наблюдать за неприятелем и делать разъезды по дороге. Но ротмистры действовали вяло, особенно Режицкий; на место Руцкого прислали Опоровского. Войско, рассеявшись по селениям, не заботилось о своей безопасности, забыло военную дисциплину, не имело сторожевых пикетов, а, к довершению беды, Режицкий безрассудно употреблял крестьян для шпионства: ночью они подвели русских, которые живьем взяли Режицкого, пировавшего со своими товарищами. Напрасно прискакал Опоровский на помощь, и, схватив знамя Режицкого, мужественно сразился; израненного, его взяли, многих убили, только часть спаслась бегством в Вязьму, всех прочих увели русские в плен. Конюхов (Koniuchus), русский преданный Владиславу, казалось, поправил дело, вступив в крепостцу с двумястами человек конницы и пехоты, чтобы наблюдать за Можайском; но скоро со всем своим войском бежал в Можайск, и весть об этом навела тем более ужаса на Вязьму, что Конюхов пользовался совершенною доверенностью королевича.

Усилили караулы, в укрепления ввели побольше войска, всю пехоту венгерскую и немецкую вывели в поле, конницу поставили для охранения Владислава, а все войско стояло наготове, как будто неприятель уже находился перед воротами Вязьмы. Русские [15] беспрестанно присылали то из Москвы, то из Можайска лазутчиков волновать жителей, в убеждали отложиться от Владислава; для этого рассеивали письма, за подписью духовенства, что присяга королевичу уже не имеет силы, и что никому не должно повиноваться, кроме Михаила Феодоровича, которому присягнули недавно. Рассеивателей писем открыли и наказали; а в опровержение убеждений о ничтожности присяги Владиславу обнародовали грамоту архиепископа смоленского довольно строгую и грозную, — и на время все утихло.

В таком положении находились дела между Можайском и Вязьмою, когда пришел в Калугу князь Пожарский с семью тысячами отборнейшего войска. В числе их было пять тысяч конницы — остаток войска мужественного и опытного гетмана Заруцкого. Ложарский, опасаясь, чтобы они не перебежали к Владиславу, роздал им с возможною точностью жалованье, и ввел в крепость, откуда труднее бежать, а наблюдать за ними среди окопов безопаснее и удобнее. Против войска Заруцкого Владислав тотчас послал Лисовчиков, прозванных так от имени их прежнего начальника Александра Лисовского, известного своей силою и смелостью, который во время междоусобий Московии, рыскал по всему царству, доходил до гор Рифейских и неизвестных народов (преувеличение, хотя Лисовский в самом деле заходил далеко). Как сам Лисовский бросался на все опасности, так приучил и своих солдат, и, как бы обрекши уже их на верную смерть, обыкновенно называл военным термином погибшие (perditi). Этим войском по смерти Лисовского командовал Чаплинский; воспитанный в школе Лисовского, он равнялся своему учителю. Получив повеление Владислава, Чаплинский с [16] изу-

мительной быстротою пролетел вдоль и поберег по всей Московии (опять преувеличение), разнося всюду страх и опустошение; искал войск Заруцкого, поражал их, в особенно отличился при Мещовске (Mescerscum), куда они бежали: город не хотел сдаться; Чаплинский взял его, а всех жителей истребил; войско заперлось в крепости, он отнял воду; доведенное до крайности, войско предложило сдать крепость со всеми снарядами, если Чаплинский поклянется, что отпустит их свободно. Зная, как важен этот пункт, Чаплинский согласился, и гонец поскакал к Владиславу с вестью о победе и с пленным воеводою мещовским, комендантом города и крепости (следовательно, Чаплинский нарушил клятву).

В Мещовск отправили сремского воеводу Петра Опалинского с сильным отрядом конницы. Ему приказано было занимать неприятеля частыми набегами, и, снесясь с Чаплинским и Лисовчиками, построить укрепления и осадить Пожарского; а если бы он обратился к Москве или к Можайску, то завязать с ним дело, и затруднять отступление. Опалинский не дремал: построил крепостцу при Товаркове (Tovarkovia), в четырех милях от Калуги, хитростью выманил неприятеля из города, напал на него дружно, многих убил, пятьдесят человек взял в плен, и в том числе родственника князя Пожарского. Успех был бы еще блистательнее, если б Лисовчики, находившиеся в засаде, не бросились в бой раньше, нежели следовало

Князь Пожарский был вождь осторожный, необыкновенно благоразумный и в ратном деле опытный (отзыв современника и поляка, чрезвычайно важный для нас); будучи одним из главных виновников первого восстания русских, он воевал постоянно. Нападения [17] Опалинского князь Пожарский отражал смело, и не раз выходил из боя победителем.

Пожарский послал восемьсот человек конницы и четыреста пехоты построить крепостцу между Боровском и Калугою, в четырех милях от Товаркова. Русские принялись за дело дружно и работали скоро. Опалинский выслал против них конные отряды Денгофа и Рамульта, но судьба благоприятствовала русским: Пововейский и одиннадцать человек из отряда Денгофа были убиты, Хелмский и Касмерский были изранены; поляки, потеряв лошадей, дали тыл, нисколько не помешав работе русских. По первой вести Опалинский прискакал на помощь, но было уже поздно. Это поражение поляков, казалось, вознаградил Рамульт, убив вскоре после того почти двести русских, которых Пожарскиии отправил под командой известного наездника Печонки (Piechonki), на рекогносцировку; но когда уже победа клонилась на сторону поляков, сам Рамульт, отличный кавалерийский начальник, пал от руки стрельца, к горести и Опалинского и всего войска.

Опалинский и князь Пожарский имели частые стычки. Опалинский с Лисовчиками и со своим войском внезапно бросился к Калуге, зажег город, а устрашенный неприятель не посмел выйти на встречу. Пожарский послал отряд к укреплению при Товаркове, устроенному для охранения провианта, и защищаемому людьми Опалинского. Три дня русские нападали; наконец укрепление взяли и сожгли. Защищавшие понесли большой урон, но и русские не обошлись без потерь.

Таким образом, несмотря на зимнее время, неудобное для войны, войска Владислава не оставались без действия: во многих местах устроили укрепления против неприятеля; лучшие отряды конницы [18] рассыпались по всем областям Московии за языками (“добыть языка” значило в старину: захватить внезапно таких людей, от которых можно что выведать) и провиантом; некоторые опустошали селения и города, тревожили неприятеля; хотя и сами были иногда поражаемы, однако ж, возвращались с добычей к Владиславу. Особенно отличались в набегах Лисовчики под начальством Чаплинского; нельзя пройти молчанием и подвигов Соколовского и Якушевского, командовавших легко-конными отрядами, которые часто побеждали неприятеля; впрочем и другие отряды также храбро сражались с русскими, мстившими за убийство своих соотчичей и опустошение страны. Русские, избегая открытой битвы, не раз неожиданными нападениями наказывали неосторожность поляков, рассыпавшихся по селениям.

В это время Ходкевич составил план взять хитростью Можайск, и хотя он не увенчался успехом, однако ж заслуживает быть известным, потому что в походе участвовал сам Владислав. Судьба благоприятствовала покорению Можайска; но, как выше сказано, строптивость войска, в которой после тяжко раскаивались, не допустила привести это в исполнение. Засевший там неприятель делал удачные вылазки; вожди Владислава увидели, что опасность, угрожающая гибелью, со дня на день увеличивается, тем более, что русские были очень осторожны; только изредка и то с большим трудом через лазутчиков можно было узнать о их замыслах. По плану Ходкевича, надобно было, взяв несколько отрядов войска, без малейшей огласки, спешить к Можайску, и там поступить следующим образом: когда конные и пешие караулы ночью будут в поле за городом и крепостью, внезапно напасть на них, на плечах их ворваться в город, зажечь дома, и среди смятения, [19] страха неприятеля и звука оружия, к воротам крепости подложить петарду; в это время известные хоругви пехоты должны броситься в крепость. На случай, если бы неприятель решился смело вступить в бой, взяли войско самое отборное, и в достаточном числе, а именно: пять сотен конных пикинеров Ходкевича, Госевского, Кишки, минского старосты Николая Зеневича и Гембульта; три сотни рейтаров Медона, Клебецкого и Гадени; три легко-конные сотни; Лермунт и Бутлер вели по пятисот человек пехоты, столько же Невяровский, пять хоругвий Варфоломея Новодворского и несколько полевых орудий.

Владислав горел желанием участвовать в этом походе, несмотря на разноречие Выборных. Они, прежде всего, предложили на совете вопрос: согласно ли с достоинством королевича начальствовать над войском, делающим нападение, и вмешиваться в толпу солдат? Главный начальник гетман Ходкевич, кастелян сохачевский Константин Шихта и Яков Собеский говорили, что хотя королевич и может быть в безопасности при войске, одушевленном мужеством, но тут больше всего следует подумать о чести королевича, а нечаянный набег трудно совместить с честью. Если, по обще принятому обычаю, и главным вождям запрещается быть в подобных случаях, а войска вверяются начальникам дознанной храбрости; то тем более неприлично это царственному юноше, и нужно опасаться, что король и республика потребуют отчета в опрометчивости от тех Выборных, которые согласятся на участие Владислава в настоящем походе. Сверх того, тайные набеги составляют как бы военное воровство, и должны быть предпринимаемы под именем лиц неизвестных; как же тут скрыть присутствие самого королевича, и утаить от Вязьмы его отсутствие? А если успех не будет соответствовать ожиданиям и нужно будет [20] отступить, не сделавши ничего; то пострадает слава королевича и придаст бодрости неприятелю. Но как известно было, что Владислав, стремясь к славе, лучше согласен был не иметь успеха, нежели мужества; то епископ луцкий Андрей Липский сказал, что королевич непременно должен участвовать в походе, чтобы присутствием своим возбудить рвение и любовь войска; что Владислав, добровольно вмешиваясь в толпу войска и разделяя с ним военные труды, должен быть почитаем даже выше королевской крови, и нисколько тем не нарушает достоинства королевича. Напротив, это еще относится к его славе, и воинственный юноша тем внушает к себе в неприятелях страх и уважение. Упражняться в трудах и привыкать к войне не бесславно, и в древности ведшие государи, и князья вменяли себе это в честь. В случае неуспеха не будет ни малейшего ущерба достоинству королевича, ибо опыт показывает, что неожиданные и тайные нападения часто остаются безуспешными от самых незначительных причин, никогда впрочем не уменьшая чести и славы вождей. Когда же Ходкевич отправится с войском, то что может быть порукою в безопасности королевича в Вязьме?

Владислав ни мало не заботился об этих спорах, и решился отправиться, хотя бы Выборные на то и не согласились. Ходкевич против воли должен был уступить.

Ночью гетман повел войска; за ним последовал и Владислав, вверив Харлинскому команду над пехотой и конницей, оставленной для охранения Вязьмы. Шли всю ночь и на другой день к полудню пришли к городу Боровску (Carovum) позже, нежели предполагали, потому что орудия и пехота не могли поспевать за конницей; дороги были дурны, и следовательно нельзя было приступить к Можайску в [21] назначеннос время. В двух милях от Можайска попался на встречу Бачинский, которого незадолго Перед тем послали в Москву с письмом к боярам, и который ехал назад в сопровождении пятидесяти всадников, данных ему из Москвы для охранения. Передовые разъезды, встретив их, напали, рассеяли, часть взяли в плен, и после уже увидели, что это было прикрытие Бачинского.

Бачинский сказал Ходкевичу, что поход предпринят напрасно: русские через лазутчиков узнали о приготовлениях, назад тому уже шесть дней; в Можайске Лыков с восемью тысячами отборной пехоты и конницы; город обведен рвом, окопан высоким валом и гарнизон мужествен; сверх того со всех сторон сделаны палисады, ямы, и нечаянным приступом взять город нельзя. Перейти ров и вал едва ли можно, особенно когда гарнизон ожидающий нападения, даст сильный отпор; и вообще, по его мнению, Можайск взять можно только голодом. Все надежды Ходкевича завладеть Можайском рушились: выставить против неприятеля знамена, которых он не боится, было и неприлично и бесславно; а жестокая зима и недостаток провианта не позволяли и думать об осаде. На том месте, где встретили Бачинского, остановились на ночь, выслав, из опасения близости неприятеля, вокруг разъезды; но неприятель преспокойно оставался в Можайске.

На другой день гетман повел войско назад; прошедши около четырех миль, расположились лагерем, и Ходкевич, дав свободу трем пленным, написал через них к Лыкову: “Я имел мысль отмстить за долговременное задержание Бачинского, против народных прав, за нападения ваши во время перемирия, и дошел до этого места, будучи поставлен в необходимость воевать; но, встретив Бачинского и получив через его письмо с изъявлением [22] надежды на мир, свертываю знамена, возвращаюсь к вашему великому князю Владиславу в Вязьму, и донесу его высочеству о вашем желании мира; оттуда же тотчас пришлю с ответом остающихся у меня двух пленных”.

Так записал Ходкевич для того, чтобы нечаянное нападение и неудачу прикрыть благовидным предлогом, и утаить присутствие Владислава в этом отряде; однако ж неприятель обо всем этом уже знал через лазутчиков.

И так, не сделав ничего, войска воротились в Вязьму, полузамерзшие, истомленные голодом, потеряв большую часть конницы и лошадей, а еще больше пехоты, потому что от холода на дороге умерло много людей.

Выборные во все это время старались узнать, нельзя ли как-нибудь уладить с русскими. Рыдзицкого посылали два раза—один раз из Вязьмы, другой—из-под Можайска; но его не хотели ни принять, ни выслушать. Бачинский был счастливее, и проник в самую Москву с письмами от Выборных, которые напоминали русским присягу королевичу, и обещали его милости. Он привез ответ от русского народа, с бранью даже на Владислава, ибо русские терпеть не могли, чтобы королевича называли их князем; однако ж, ответ подавал некоторую надежду на мир. Поэтому, в третий раз отправили Рыдзицкого склонить русских бояр к переговорам при Вязьме с двадцатого января по двадцатое апреля, а между тем прекратить военные действия.

Под Можайском русские приняли Рыдзицкого, но в город не пустили, а отвели в бок по дороге к Москве, и на пути нарочно расположили войска, дабы показать свою силу. Лыков стращал Рыдзицкого, с необыкновенной надменностью допрашивал: что везет он к московским боярам (?) и сказал, что [23] если он осмелится называть Владислава великим князем, то рассвирепевший народ разорвет его на куски. Но Рыдзицкий, зная русский обычай, оставался тверд, не обращал внимания на угрозы, и благополучно достиг столицы.

Его ввели в многочисленнейшее собрание бояр и народа, где он и изложил предмет своего посольства; но, когда упомянул о присяге, данной Владиславу, избранному в великие князья, то преданные Михаилу заскрежетали зубами, прочие хранили молчание и внимательно слушали. Когда Рыдзицкий объяснил, зачем он приехал, его отпустили весьма, вежливо; а через несколько дней опять призвали и сказали, что с избранными поляками в переговоры нельзя вступать до тех пор, пока они не предъявит законного полномочия от короля и республики; послы русские не отправятся без приглашения от имени всех Выборных; краткостью же назначенного времени (с двадцатого января по двадцатое апреля) стесняться нечего: срок можно отложить далее; о трехмесячном перемирии и толковать бесполезно, пока польские войска не выйдут из земли московской. Такой ответ дан Рыдзицкому письменно, с присовокуплением, что в след за ним из Москвы отправится посол договариваться с Выборными о месте, времени и числе депутатов с обеих сторон для переговоров; что ему должно быть показано постановление о том всех Выборных; а что касается до размена знатных пленных, то спешить нет надобности, разве поляки возвратят Филарета и Голицына: в противном случае это отлагается до окончания войны.

Таким образом, Рыдзицкого отпустили довольно благосклонно и скоро, что не в обычае у русских.

В исходе марта, русские прислали посла своего Ивана Лаврентьевича Кондырева (Condiovus) с дьяком Федором Степановым (Stephanus). Их встретили с [24] почестями, ввезли в город (Вязьму) в сопровождении двухсот человек конницы, и приставами назначили Малинского и Неборовского. На другой день Кондырев переехал, между рядами венгерской и немецкой пехоты, в блистательно убранный дом Льва Сапеги, который в то время был в отсутствии. Тут его приняли Выборные. После взаимных приветствий, Кондырев сказал, что он прислан от московских бояр условиться с польскими Выборными о месте, времени и числе лиц, назначенных с обеих сторон для переговоров; но при этом бояре требуют, чтобы польское войско было выведено из русской земли, и только под этим условием согласны и трехмесячное перемирие; потом объявил, что с русской стороны послами назначаются Петр Шереметев, Данило Мезецкий, Артемий Измайлов и думный дьяк Третьяков. Когда же в титуле великого князя Михаила Феодоровича он стал подробно исчислять все земли и области, Выборные обиделись, подняли шум, начали свистать и кричать; но посол с совершенным хладнокровием сказал: “Можете делать, что хотите, и обижаться чужими титулами, сколько вашей душе угодно”. Выборные опять начали говорить вежливо, расспрашивали о здоровье и о дороге посла и дьяка, и простились с ними учтиво, сказав, что совещания отлагаются на некоторое время, чтобы подумать. После собирались два раза, но не согласились о месте переговоров, а посол не хотел принять верительных писем от имени республики и Выборных, потому что в них Владислав назван был великим князем московским. Между тем, со дня на день, ожидали от короля распоряжения в рассуждении мира; оно еще не приходило. Как ни длили время в ожидании этого распоряжения, но должны были дать ответ послу изустно, ибо письменного он не принял, потому что в нем упоминалось о правах [25] Владислава на великое княжество московское. Ответ был следующий: “Войско польское не выйдет из земли московской, как желают бояре; а останется с великим князем Владиславом, тем более, что мир не заключен и дела не приведены в порядок. Если войско будет выведено, то что может быть порукою в перемирии? Это послужило бы только поводом к прежнему упорству, и поставило бы Владиславу новые препятствия к открытию войны. По мнению Выборных, шестнадцатого июня удобно открыть переговоры; а присягу в безопасности договаривающихся можно отложить до съезда обеих сторон. Что же касается до места переговоров, числа лиц и верительных грамот — об этом условиться через гонцов за две недели до открытия переговоров”.

Посол и дьяк отправились в полной уверенности, что скоро откроется война. Когда они еще находились в Вязьме, из Польши прибыл гонец с вестью, что сейм кончился благополучно, и для продолжения московской войны назначены деньги; количество их нарочно увеличили перед войском, дабы его ободрить, а в неприятеля вселить страх. Радостную весть праздновали с пушечными выстрелами и ликованием в стане; немногим только было известно, что на продолжение войны чины назначили сумму весьма ограниченную, потому что не хотели войны, и в тайном повелении рукою королевского секретаря Якова Задзика было прибавлено: “Выборные должны стараться не вовлечь республику в продолжительную войну; они обязаны употребить все силы, чтобы война была кончена в нынешнем году, и споры были решены”. Это повеление подписали архиепископ гнезненский Гембицкий, канцлер королевства и главный гетман Жолкевский, канцлер великого князя литовского Лев Сапега, и председатель депутатов на сейме Христофор Веселовский. [26]

Король назначил сейм в начале февраля. Канцлер великого княжества литовского Лев Сапега спешил ближайшей дорогою, чтобы на сейме изобразить королю и чинам положение дел московских и несчастное состояние всего войска, требовать жалованья, совещаться о дальнейшем ходе войны; ибо войско, потеряв терпение от военных трудов под грозным небом севера, начинало волноваться. Через несколько дней но отъезде Сапеги, несколько сотен литовской конницы с 1 декабря не хотели служить, потому что прошел трехмесячный срок, назначенный для уплаты жалованья, и не смотря на поручительство Выборных, что деньги будут выплачены, не двигались с места; даже письменное удостоверение в самой скорой уплате нисколько не подействовало. Владислав призвал к себе недовольных, и сказал им такую речь: “Прекрасную заслуживаете похвалу за вашу непокорность, воины! Если только еще должно называть вас этим именем. Того ли я ждал от польских дворян, которых дознанную и непоколебимую верность королям и князьям, вы бесчестите своевольством, изменяя сыну своего короля, делившего с вами труды вдали от отечества, в неприятельской земле, оставляя его среди тысячи опасностей? Неужели больше заслуживали те бесчестные Димитрии, обманщики под именами князей, за которых сражались вы, без денег, утомленные и истощенные, за которых отдавали свою жизнь? И мне не позволено пользоваться таким же счастьем; мне — крови королей ваших, рожденному и воспитанному в польской земле, законно-избранному великим князем московским! Откуда такая наглость? Когда уже казначеи великого княжества литовского должны в непродолжительном времени доставить деньги; когда имеем уже королевское о том повеление,—вы, не внимая ни чему, бежите стремглав и покрываете себя таким [27] бесчестием— оставляя своего королевича? О, если бы я мог написать что-нибудь более отрадное и почетное к королю, моему родителю! Я намерен был писать к королю, испрашивая его щедрот за отличные заслуги войска; а теперь, против воли, должен просить уже не наград, а наказания буйным. Бог да будет мстителем за меня! — Он накажет вашу непокорность. Да сопутствует мне счастливая судьба короля! Еще остались верные войска, которые своим постоянством заслужат малость и щедроты короля; им вверяю и свою безопасность и свое достоинство, тем с большею уверенностью, что они отличаются не только военными подвигами, но и верностью и любовью к своему королю и его сыну. Ступайте! Или опомнитесь и оказывайте повиновение, или, — если уже так суждено, — удалитесь и своим возмущением не замедляйте хода войны!” Ротмистры и их подчиненные, призванные к Владиславу, всю вину свернули на своих товарищей, говоря, что сами они ни в чем невиноваты и не упустят ничего к укрощению мятежа. На короткое время все утихло, в ожидании жалованья, обещанного королевичем..

Льва Сапегу ожидал на сейме еще больший труд, потому что депутаты от провинций не хотели вникать в московские дела; а честолюбие двух—трех человек перемутило общественные совещания: по смерти канцлера королевства Феликса Крицкого король возложил этот сан на Станислава Жолкевского, а Георгий и Христофор Зборажские, будучи тем обижены, возбуждали беспокойства, и, прикрывая свою личность предлогом государственной пользы, осуждали недавно заключенный договор между Жолкевским и турецким Искендер-пашою при Буссе, и требовали у Жолкевского отчета. Жолкевский, основательно и благоразумно изложив весь поход, заслужил всеобщую [28] похвалу, и Збаражские ничего не выиграли. Не мало также было споров и за Генриха Фирлея: одни из депутатов поддерживали его желание остаться вице-канцлером до будущего сейма; а другие утверждали, что это противозаконно, потому что Фирлей, сделавшись епископом плоцким, тем самым получил высшее достоинство в сенате. Несколько дней прошло в спорах, и Фирлей, дабы не показать, что своим упорством замедляет совещания сейма, уступил вице-канцлерство луцкому епископу Андрею Липскому, который, по зову короля, спешил из Московии на сейм, в прискакал к концу.

Среди таких распрей, происшедших от честолюбия частных лиц, общественные дела оставались в стороне; Сапеге трудно было поддержать пред депутатами провинций выгоды Владислава, и склонить их на продолжение войны. Хотя многие говорили, что минувшее лето прошло без всякой пользы, потому что лучшее войско отозвано было с Мартином Казановским от Владислава в Русь (в Галицию), и что это остановило успехи в Московии, однако ж, дело еще можно поправить, если поддержать королевича деньгами и новым выбором людей, особенно в теперешнее время, когда неприятель заключился в крепостях, оставив свободным для набегов поля, почему и можно надеяться в непродолжительном времени преклонить упорство русских. Насилу можно было убедить чины назначить еще год для того, чтобы или победить неприятеля, или условиться с ним о мире, или, по крайней мере, о перемирии. Поэтому назначили весьма ограниченную сумму: поляки, утомленные беспрестанными налогами, жаждали мира и в умах мелькала мысль о страшной войне, о жаловании, исторгнутом [29] вооруженной рукою, когда конфедераты заключили между собою союз на буйство.

Между тем Владислав, перезимовав в Вязьме, узнал о решении сейма, о скором прибытии свежих войск, особенно тех, которых в прошлое лето под командою Казановского послал к Жолкевскому, и получил известие, что на помощь к нему спешат Запорожские казаки. Обрадованный такими вестями, он велел готовиться войску, около начала июня идти против неприятеля, и пред самым выступлением в поход отправил в Польшу иезуита Лесевского, своего духовника, с тайным поручением к королю и к королеве.

В это время прибыли из Москвы несколько гонцов, которые подавали надежду на переговоры о мире, но с хитростью, — по обычаю русских: под предлогом близости переговоров старались замедлить действия Владислава, и протянуть время, удобное к войне. Выборные сильно негодовали, но иногда терпеливо давали ответы на их требования. Когда Владислав совсем уже готов был двинуть войско, из Москвы прислан был сановник, который толковал о мире с обычными выходками. Против обыкновения, его продержали только несколько часов и отпустили. Будучи в Вязьме, он смотрел на войско, проходившее в боевом порядке, и боязливым оком соображал их число, чтобы донести своим.

Наконец, выступили к крепости за Вязьмою, которую укрепил и охранял храбрый ротмистр Гадени. Владислав оставался там три дня, осматривая войска, сходившиеся с разных сторон.

Потом Ходкевич отправил вперед Тимофея Микулина, некогда бывшего воеводою в Можайске, человека преданного и хорошо знавшего местность, для указания дороги между Калугою и Можайском; а сам пошел вслед за ним с войском. Это развлекло [30] и озаботило неприятеля, не знавшего, куда бросятся польские войска. Дошедши до Егорьевского (Jurkieiovia), гетман расположился лагерем на два дня. Как здесь расходилась дорога на Калугу и Можайск, то Выборные и Ходкевич в военном совете рассуждали: которую избрать дорогу, в куда обратить оружие? Ходкевич советовал идти к Калуге: там лежат изобильные и плодородные земли при Оке, где истощенное войско легко может добывать съестные припасы; там стоит со значительные войском Пожарский, о котором можно было догадываться, что он предав Владиславу (предположение поляка); близостью и королевича и войска удобнее можно склонить его на свою сторону, в если только это удастся, то получится значительный перевес над неприятелем: увлеченные примером Пожарского, многие изъявят покорность Владиславу; сверх того по этому тракту находятся войска Опалинского и Казановского, которые нужно притянуть как можно скорее. Но прочим присутствовавшим на сейме показалось, что это значило бы заходить слишком вдаль, и терять время, которое в войне не легко вознаградить; таким движением подан будет неприятелю повод отрезать дорогу к Вязьме и занять войсками выгодные места; одним словом это воодушевит врага, потому что войско королевича должно будет сражаться без всякой надежды, по отдаленности, на помощь. Отсюда заключали, что нужно броситься скорее на столицу: увидев столь многочисленное войско у самых ворот Москвы, русские скорее всего разделятся на партии, а если вступят в битву, то их надобно победить. Недостатка в провианте бояться нечего, ибо сопредельные с Можайском области могут прокормить войско; только нужно вести дело серьезно, а не выбирать окольные, далекие пути. Это мнение [31] превозмогло голос Ходкевича. Но идти прямо к столице и Владиславу и Ходкевичу представлялось не совсем удобным: обложить осадою Можайск, хорошо укрепленный и охраняемый сильным гарнизоном, равно как в взять его приступом казалось очень трудным: у Ходкевича не было ни осадных пушек, ни стенобитных орудий; а делать бесполезные попытки не позволяла честь королевича, ибо народ будет соразмерять свои действия с его успехами; оставить же сзади столь важную крепость, откуда неприятель может делать гибельные нападения с тыла, было бы не безопасно и безрассудно. Поэтому гетман приказал войску идти к Борисову, крепости в полуторах милях вправо от Можайска, дабы отнять ее у неприятеля или вызвать из Можайска войска для помощи Борисову, и вступить с ними в бой; последнего очень желал Ходкевич.

Тут вовремя подоспели отряды Петра Опалинского и Мартина Казановского. Последний медленно шел после сражения с Искендер-пашею; но медленность эту вознаградил тем, что на пути завоевал Стародуб, сильную крепость княжества северского. Прибыл и Чаплинский с своими Лисовчиками, и Кохановский из Козельска; не имея достаточно людей, чтобы овладеть этим городом, он счел за лучшее увеличить силы королевича несколькими хоругвями своей пехоты.

Борисов был обнесен стеною и крепость сделана из камня, что редко бывает в Московии: русские строят укрепления обыкновенно из бревен и присыпают землею. Подле крепости возвышалась церковь также каменная, обведенная широким рвом в обнесенная валом. Крепость и церковь имели сообщение посредством подземных ходов, для того чтобы можно было передавать снаряды, и переводить гарнизон туда, где в нем окажется большая надобность, так, что если бы взята была крепость, церковь [32] оставелась неприкосновенною, и наоборот, если бы занята была церковь, то вновь нужно употребить, все усилия для покорения крепости. Этот пункт, так сильно укрепленный, охраняли 1200 человек: из Можайска прислано 300 воинов опытных; из деревень стеклось 800 человек надежных и 50 человек перебежавших с Конюховым, которые обрекли себя на смерть, не надеясь вымолить пощаду за свою измену. Ходкевич назначил нечаянный приступ 7 июля, шел целую ночь, и на рассвете явился пред Борисовым. Но там уже ожидали приступа, и засели за валом и стенами. Ходкевич был обманут переметчиками, которые уверили его будто бы у крепости нет рва, и ворота даже не засыпаны землею. Два раза водил он войско на приступ, и оба раза был отбит, потому что осадных пушек не было, а петарды, в которых и заключалась вся надежда, придвигали к стенам без малейшего успеха. Простояв несколько недель, по требованию Владислава и военного совета, Ходкевич пошел опять к Можайску, производя во все продолжение пути сшибки с неприятелем, с переменным успехом.

Владислав со всей конницей стал недалеко от Лужицкого (Luzecensi) монастыря, откуда дорога вела в Рузу (Hrusa). Средину поля заняла пехота с пушками. — Положено было идти к Можайску, для того чтобы, если представится возможность двинуться далее, не оставить в тылу неприятеля многочисленного и сильного; чтобы не пускать войска и запасов из Москвы, и тем остановить вылазки; и попытаться нельзя ли вызвать неприятеля на бой, от чего зависел весь успех дела. Некоторые утверждали, что если сделать укрепление при Борисове, и ввести туда гарнизон для наблюдения за крепостью, то скоро можно довести неприятеля до необходимости сдаться; но Ходкевич полагал, что малочисленный гарнизон ничего не [33] значил бы, отделением же значительной части войска, можно себя ослабить, а это было весьма опасно, потому что к Боровску приближался опытный вождь Пожарский с тремя тысячами свежего войска.

Я уже сказал, что русские отлично укрепили Можайск, и снабдили достаточно гарнизоном; но особенно его обезопасил приход Лыкова, вождя сведущего, который позади крепости сделал укрепление и в окопах с брустверами, имевших между собою сообщение, рассадил войска; таким образом мог не только защитить крепость, но и дать сражение. Прибыл и Мамстрюкович (Mastrucus), который пользовался славою отличного воеводы; он засел в укреплениях у противоположных ворот крепости с конницею и пехотою. Это был цвет русского войска, которое Ходкевич всеми силами старался заманить в битву, надеясь отчаянным ударом уничтожить его, и тем лишить русских главной надежды и опоры. За неимением осадных орудий, он не смел открыто напасть на укрепления; однако ж, не проходило дня без сражения, и за всем тем никакой силою, никакой хитростью нельзя было вовлечь русских в генеральную битву в чистом поле. Случалось и обманывать русских; но иногда хитрости не удавались, когда ротмистры сгоряча бросались из засад невпопад, или опаздывали подать помощь нападающим, а русские, ознакомившись с эволюциями поляков, уклонялись от решительного боя, зная, что у поляков скорее недостанет хлеба, нежели смелости, между тем силы их от медленности ослабеют, время пройдет по-пустому, и охладит пыл храбрости. Подводя потери обеих сторон под один взгляд, можно сказать, что неприятель потерял не много больше тысячи человек; Поляки понесли потери также малозначительные, но гибельна была рана храброго полковника Варфоломея Новодворского, [34] который от пули стрельца лишился употребления правой руки.

Лыков и Мамстрюкович опасаясь истощить свои силы беспрестанными ошибками, ввели свежие многочисленные войска в Можайск, ввезли орудия, порох, съестные запасы, а сами в бурную, ненастную ночь, зажгли лагерь в укреплении, и удалились с невероятной быстротою. Польская пехота тотчас заняла брошенные укрепления, где нашли довольное количество муки и овощей, которые уцелели от пламени, и которые неудобно было перевезти в Можайск.

Между тем, как Владислав целый август простоял со всеми войсками при Можайске, первого сентября прибыли из Польши, канцлер Лев Сапега, ездивший на сейм, и каменецкий епископ Адам Новодворские, присланный на место вице-канцлера Андрея Липского. Слух и зрение их поразила ужасная бедность войска от неуплаты жалованья: кавалеристы не имели ни лошадей, ни прислуги, ни оружия, ни амуниции; одни умерли с голоду, другие, по бедности, не имели даже необходимой одежды, и роптали, что уже в продолжение двадцати дней у них не было во рту ни крохи хлеба. Особенно немецкая пехота, со дня на день приходя в худшее положение, расстраивалась, и люди везде падали от голоду.

Когда разнесся слух о прибытии Выборных, то надежда на получение денег на минуту заглушила в несчастных чувство горести. Но, едва объявлено было, что Выборные не привезли денег, войска опять начали стонать, проклинать тяжелую, неблагодарную службу, и укоряли Выборных в беззаботности, доведшей войско до несчастного состояния нищеты, которой сами очевидные свидетеля. Наконец, воины толпою окружили жилище Выборных; от имени всех, Клодзинский (из отряда Казановского) в длинной речи с плачем и воплем изобразил нужду, бедность, голод; [35] требовал отпуска и заслуженного жалованья; говорил, что воины служить дольше не хотят и не смогут, потому что нужда отнимает волю, а закон запрещает продолжать службу без уплаты жалованья. Выборные старались успокоить приведенных в отчаяние, отчасти надеждой на скорое получение денег из Польши, отчасти просьбами и убеждениями, которые внушила сама необходимость. Воины оставались непреклонными: нужда заградила им слух, и надежда в такой крайности нисколько не льстила. После многих споров, Выборные роздали несколько тысяч (вероятно злотых), для успокоения, а прочее обещали выплатить к двадцать восьмому октября.

Хотя войско, по истечении трехмесячного срока, до которого обязалось повиноваться, освобождалось от долга подчиненности, и по праву требовало отпуска; но когда Выборные поручились, что жалованье будет Выплачено, и за их службу король и чины будут благодарны, воины обещали действовать. Выборным, в тайном повелении, строго было поставлено в обязанность без воли короля и чинов не обязывать воинов к службе, разве будут наличные деньги, и потому им предстояло дать отчет в новых долгах; но крайность заставила преступить королевское повеление, особенно потому, что до сих пор в Московии дела шли медленно и безуспешно, и отпуск войска сделал бы бесчестие королевичу. Несмотря на то, многие сотни бунтовали, оказали презрение к Выборным, отвергли их письменное обязательство в скорой уплате жалованья, не хотели слушать ни убеждений, ни просьб, бросили службу и ушли в Польшу. Кроме нескольких сотен легкоконных, ушли даже пикинеры Карсницкого, кастеляна сохачевского Константина Шихты и кастеляна бельзского Станислава Жоравинского; а наконец и старосты сремского (Sremensis) Петра Опалинского. Помянутые воеводы не удерживали своих [36] подчиненных, но сами остались при Владиславе, и своим присутствием оказали королевичу большую услугу; а Опалинский сам ушел с своей сотней. Скоро открылось, какой ужасный вред причинил этот безвременный уход войска: подобно как чрезмерное кровопускание приводить человека в изнеможение, так отступление значительного числа пехоты и конницы совершенно ослабило силы королевича. Ходкевич увидел, что он находится в большой опасности: если бы неприятель вступил в сражение, едва ли и тысячу человек можно было бы вывести в строй, потому что Лисовчики отправились фуражировать в места отдаленные.

Находясь в таких тесных обстоятельствах, Выборные послали канцлера Владиславова Андрея Шольдерского донести королю и архиепископу примасу королевства, что войско уменьшилось и истощено, по причине неполучения денег и ухода многих в Польшу, остальные волнуются и уже близки к мятежу; что Владислав крепко стоит за свои права, тогда как не предвидится никакого успеха, а настоящее положение тем опаснее, что они находятся в самой внутренности Московии, среди неприятеля, где нужно войско всегда готовое к бою, а не такое, как нынешнее, которое терпит во всем нужду. Поэтому, если король не пособит в непродолжительном времени, то напрасно будет полагаться на ревность и неусыпность Выборных; они объявляют, что не они будут виною последствий настоящего похода угрожающих бедствиями, которые они до сих пор ревностно старались предотвратить.

Полтора месяца стояло войско под Можайском без всякой пользы, кроме сшибок, о которых говорено, и отступления Лыкова и Мамстрюковича из передовых укреплений. С уходом их не с кем уже было и воевать. Оставалось взять Можайск; но неприступность [37] крепости, сила гарнизона и обилие запасов, которых достало бы надолго, уничтожали и самую мысль о приступе. Не имея возможности ни взять Можайск, ни обложить его, как бы следовало, Ходкевич с горестью должен был снять осаду, потому что недостаток в съестных припасах со дня на день был чувствительнее, а волновавшееся войско нужно было передвинуть в лучшие места. На военном совете гетман предлагал поставить войско между Калугою и Боровском, где, при изобилии съестных припасов, может оправиться; а теперь оно, будучи истощено голодом, неспособно ни к нападениям на города и крепости, ни к сражению в открытом поле, почему и опасно показываться неприятелю на глаза, особенно когда нельзя даже быть уверенным, что воины будут повиноваться. Выборные разделились в мнениях. После долгих совещаний, согласились идти прямо к Москве, по следующим причинам: король и чины назначили для войны один год, которого конец был уже не далеко (этот военный совет был в средних числах сентября); войско обещалось служить только до будущего декабря, и удерживать его далее запрещено тайным повелением; поэтому всякая медленность вредна и нужно воспользоваться войском пока можно: жалованье обещано в исходе октября. Чем оставлять войско в бездействии, лучше вести к столице, прежде нежели осенние дожди сделают дороги непроходимыми, а зимнее время опять приведет воинов в волнение; поэтому нужно занимать их войною, и не давать застаиваться на одном месте; в окрестностях же Москвы и на дороге недостатка в провианте быть не может, теперь благоприятствуют и погода и кое-какая бодрость войска; притом же Владислав, явившись с оружием перед воротами столицы, может подействовать на умы русских, [38] устрашить Михаила и преклонить к себе бояр, напоминанием данной ими присяги.

Шестнадцатого сентября выступили в поход чрез Рузу и Звенигород. Изобилие в съестных припасах несколько воодушевило войска; Владислав же был приведен в восторг прибытием послов от Запорожских казаков, о которых не было никакого слуха. Они сказали, что много одержали побед в Московии, огнем и мечом опустошили вдоль и поперек лучшие провинции, взяли города Елец, Ливны и другие, и воевод их ведут с собою в цепях; что войско Запорожское состоит из двадцати тысяч человек, находится теперь между Коломною и Москвою, и атаман Петр Конашевич-Сагайдачный только ожидает приказаний королевича, куда идти.

Эта нежданная, как бы с неба упавшая помощь, в таких стеснительных обстоятельствах восхитила всех; послов приняли ласково, одарили щедро, и отпустили с приказанием, спешить как можно скорее к столице, для соединения с войсками королевича, который чрез несколько дней там будет. Сверх того послан был Яков Мадалинский поздравить Конашевича и казаков от имени Владислава с одержанными победами, вручить атаману подарки, знамя, литавры и гетманскую булаву. Мадалинский снабжен был и верительной грамотою, чтобы переговорить о предметах, подлежащих тайне.

От Звенигорода Владислав в три дня прибыл к Тушину, где Сагайдачный представил пленных воевод елецкого и ливенского, вместе с перехваченными им русскими послами к Перекопским татарам. В отнятых грамотах русские щедрыми обещаниями убеждали татар напасть на польские области, чтобы развлечь силы неприятеля.

Прибытие Конашевича было тем отраднее, что он немедленно при самой Москве напал на русский [39] отряд, многих положил на месте, других взял в плен, и самого воеводу Бутурлина гетманскою булавою сшиб с коня. — При сем я должен сказать, что присоединением казаков обязаны канцлеру великого княжества литовского Льву Сапеге: едучи на сейм, он из Орши послал к казацким старшинам убедительнейшую просьбу как можно скорее подать помощь королевичу в войне с русскими. Посланный донес Сапеге, в Слониме, что казаки готовы исполнить его желание, и только ожидают позволения короля. Сапега отправил и разрешение и выпрошенные им на сейме двадцать тысяч злотых, чтоб заохотить казаков.

Остановившись при Тушине, Владислав остался здесь на некоторое время, чтобы дождаться денег, которые уже были к нему отправлены, и чтобы узнать расположение русских бояр, дворян и народа.

Русские еще удерживала королевича некоторой надеждой на мир изъявлением согласия; под этим благовидным предлогом они думали протянуть дело, пока минет теплое время, а с тем вместе и ослабеет войско Владислава. После открылись их замыслы: они хотели польским войскам противопоставить зиму и голод, и с твердой надеждой, что эти два их союзника истребят поляков, длили время в пересылке гонцов, и надменно спорили о месте для переговоров. Наконец чрез Григория Лацкого назначили поле между Боровском и Можайском. Выборные не согласились, и желали, чтобы переговоры происходили где-либо ближе к столице, потому что русские послы в самых малозначительных вещах посылают гонцов за разрешением бояр и думы. Ушакова немедленно послали объявить боярам, что Выборные едут к Москве для переговоров, которые гораздо удобнее назначить вблизи столицы. Владислав послал грамоты к боярам и ко всем чинам, [40] убеждая вспомнить данную ему присягу, и лучше стараться повиновением заслужить его милость, нежели вероломством навлечь на себя наказание. Эти грамоты необразованный народ, не имеющий понятия о вежливости (в самого деле, какая необразованность и невежливость — в переводе же на русский язык — верность россиян, ее хотевших изменить избранному ими государю и презревших обольщения врагов!), принял с презрением; ответ их еще больше презрительный, присланным чрез Опоровского, Вировского, Терлецкого и Линского, получивших свободу при размене пленных, сильно огорчил Владислава; ибо, не говоря уже о мужицких и варварских выражениях, в грамоте (значит грамота была возвращена) титул королевича князь московский был замазан сажею с салом (atramento sutorio). После, когда поляки укоряли русских в таком неприличном поступке, они упорно отрекались, что ничего подобного не делали, присовокупив: “Мы уважаем, как следует, кровь королей и королевского сына Владислава; впрочем, он напрасно употребляет титул великого князя, потому что лишился права от лживости (именно эти слова употребили) и честолюбия отца своего. В милости его не нуждаемся, а наказания от него совершенно никакого не боимся”.

Однако же нечаянная весть о приближении Владислава к Москве встревожила бояр: они тотчас прислали в лагерь вместе с Ушаковым Волкова, для переговоров.

Текст воспроизведен по изданию: Сказания польского историка Кобержицкого о походах польского короля Сигизмунда и королевича Владислава // Сын отечества, № 4. 1842