КОБЕРЖИЦКИЙ СТАНИСЛАВ

ИСТОРИЯ ВЛАДИСЛАВА I, ВЛАДЕТЕЛЯ ПОЛЬШИ И ШВЕЦИИ

СКАЗАНИЯ ПОЛЬСКОГО ИСТОРИКА КОБЕРЖИЦКОГО О ПОХОДАХ ПОЛЬСКОГО КОРОЛЯ СИГИЗМУНДА И КОРОЛЕВИЧА ВЛАДИСЛАВА В РОССИЮ

Помещая во 2 № “Сына Отечества” статью Н. В. Савельева о месте погребения Ляпунова, Редакция имела в виду предложить своим читателям ряд жизнеописаний великих нужен, прославивших несчастную, но славную для России, годину междуцарствия. Биографии Скопина-Шуйскаго, Ляпунова, Ермогена, Минина, и Пожарского, деятельно приготовляемые Н. В. Савельевым, должны показать в настоящем свете события того времени; несколько лет прежде, этого нельзя бы было исполнить; но теперь, после драгоценных актов, изданных Археографической Комиссией, этот труд уже значительно облегчен. Важным также источников для истории смутного времени служит история Владислава, написанная его [4] современником, Кобержицким, данцигским кастеланом, Historia Vladislai I, Polonlae et Sveciae Principis, ejus natales et infantiam, electionem in Magnum Moscoviae Ducem, Bella Moscovitica, Turcica, coeterasque res gestas continens, usque ad excessum Sigismundi III, Poloniae Sveciae que Rеgie. Auctore Stanislao a Kobierzycko-Kobierzicki, Castellano Gedanensi etc. etc. 1655. Это сочинение, доведенное автором до кончины Сигизмунда, отличается удивительным беспристрастием, и мы надеемся оказать существенную пользу любителям отечественной истории, помещая на страницах Сына Отечества извлечение из этой редкой и для многих недоступной книги, искусно составленное И. П. Боричевским.

Покойный историограф очень много заимствовал из Истории Кобержицко-Кобержицкого, и потому, не желая повторять того, что уже известно по извлечениям Карамзина, переводчик начал с того времени, на котором остановился Карамзин, то есть с 1611 года. Обстоятельства, не прямо касающиеся нашего отечества, представлены в сокращении; напротив, изображение событий, объясняющих нашу отечественную историю, переведены вполне. Описание смерти Ляпунова включено потому, что разноречит с описанием Карамзина, который, на основании наших источников, полагал, что подложное письмо было написано по согласию Госевского с Заруцким; а поляк, современник, Кобержицкий приписывает этот замысел только одному Госевскому. Которое же показание справедливее — это будет рассмотрено в биографии Ляпунова. Но мы наперед скажем читателям, что решение этого вопроса снимет одно из пятен, омрачающих Заруцкого перед потомством: поляк, знавший весь ход дел, и в тоже время приписывая злодейство своему соотечественнику, не может быть подозреваем в пристрастии.

Ред. “С. О.”

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ.

События 1611 — 1616.

Победы в Московии, взятие Смоленска и плен Василия Шуйского такую произвели радость в Польше, что, казалось, помутили мысли и помешали рассудок короля и вельмож: они твердо были уверены, что побежденная Московия скоро будет под польский скипетром; уверенность в несомненной победе приводила в такой восторг, что многие уже толковали о преобразовании Московии в польскую провинцию. Не много было таких, которых занимала мысль о жаловании воюющему войску и об успехах восстания русских. Обсудив это внимательно и беспристрастно, можно было бы увидеть, что жалованье войску поставить республику польскую в большие затруднения; а восстание русских, которые со дня на день более и более увеличивали свои силы, скоро затмит блеск побед польского оружия. Но государственные чины мало заботились о русских, презирая врага, столько раз побежденного, и надеясь легко покорить его опять; на жалованье войску думали послать пока небольшую сумму, которой можно было бы поддержать войну в земле неприятельской, а остальное выплатить войску из доходов и налогов побежденного государства; сверх того надеялись, что война скоро кончится. Но в то время, [6] когда торжествовал в королевском дворце и на сейме, Московия, вздохнув свободнее, и одушевляясь не столько собственной силою и мужеством, сколько раздорами соперничествовавших между собою польских вождей, истребляла победоносного ляха. Я скоро предложу читателю, каким образом народ, потрясенный внутренними неустройствами, призвавший к себе уже государя от иноземцев, сраженный оружием, восстал из своего унижения и пришел в первобытное состояние. Судьба, как бы забавляя христианский мир зрелищем необыкновенных переворотов в великом северном государстве, поддерживала победоносного ляха до известного времени, потом свела его со сцены, а Московии возвратила прежние ее обычаи и законы; дала ей государя из древнейших туземцев, утвердила его власть, и оставила ее ныне царствующим потомкам Михаила Романова.

Необыкновенная деятельность и мужество доблестного вождя Александра Госевского не без успеха останавливала со дня на день распространявшееся восстание русских; а неприятеля, стремившегося к Москве, извне удерживали войска Николая Струса, который часто счастливо с ним бился. Несмотря на то, упорный москаль стоял крепко, и теряя воинов в битвах, не терял надежды истребить поляков, засевших в Москве. Они были предметом народного исступления, и взволновавшаяся Московия в скором времени вся готова была ринуться на месть. Ляпунов, завладев половиною Белого Города, уже грозил тяжкой осадой; в лучших укреплениях, в Крым-городе и Китай-городе, он посадил гарнизон. С одной стороны Ляпунов одушевлялся отъездом короля в Польшу; а с другой, сокрушаясь о падении Смоленска, боялся, чтобы победоносный неприятель не обратил своего оружия к Москве,— и если б это сбылось, то нет ничего вернее, что при колебании умов робких, [7] а особенно мятежных, восстание русских непременно рушилось бы (не надобно забывать, что это говорит поляк, враждебный к нашему отечеству. Ненависть имеет свою логику.).

В продолжение шести месяцев со времени отъезда короля в Польшу, то есть, с июля по декабрь, обе стороны сражались храбро; но, не смотря на мужество поляков, неприятель беспрестанно нападал живее и живее: его одушевляла усталость утомленного поляка, врага прежде высокомерного, теперь готового бросить все и бежать в отечество; сверх того, русским известны были частые раздоры поляков, о которых уведомляли их и переметчики и шпионы.

Между тем Госевский часто умел делать тщетными замыслы неприятеля, останавливал его пыл, и не упускал ничего, что принадлежало к заботам его власти, и чем отличается деятельность храброго вождя. Против Ляпунова, самого мужественного и сильного воеводы русского, он употребил необыкновенную хитрость: Донские казаки составляли значительную часть неприятельского войска; их привел гетман Заруцкий, всей душою преданный вдове самозванца. Ляпунов обманывал гетмана надеждой, что, по изгнании поляков, сын Марины будет возведен на престол. Госевский, желая ослабить и силы Ляпунова удалением от него казаков, и войскам чужеземным внушить подозрение к русским, подделался под руку и печать Ляпунова, и написал от его имени воззвание к народу — в назначенный день неожиданно восстать всем и истребить казаков до последнего. Воззвание вручено было человеку, знавшему тайну; оно досталось в руки казакам, и произвело ужасное волнение. Тотчас Ляпунова позвали на суды, напрасно он клялся всем священным, что ничего подобного не писал, что это ковы врагов; напрасно [8] призывал Бога в свидетели своей невинности,—рассвирепевшие казаки убили его. Русские были поражены страхом; а казаки с той веры не доверяли русским. И так проделка Госевского сошла с рук удачно— погиб Прокопий Ляпунов, муж отличавшийся телесной красотою, заботливостью в делах, заслуживший в народе славу человека искусного и опытного в войне.

Но эта неожиданная и ужасная погибель воеводы не отняла духа у русских: на его место тотчас избрали Трубецкого, осторожного, искусно умевшего пользоваться случаями к нападениям.

Частые сшибки осажденных в Москве поляков с неприятелем, недостаток в съестных припасах и труды истощали силы; особенно усиливавшийся голод угрожал бедствиями больше самого неприятеля. Предусмотрительный ум Госевского нашел средство против этой гидры: он вошел в сношение с старостою усвятским Иваном Сапегою, и тот великодушно предложил свою помощь; взял от Госевского избранных от всех хоругвий всадников, и, присоединив их к своим войскам, пустился в набеги для собрания съестных припасов. Русские знали это, и радовались, как будто прогнали Сапегу, который, засевши с противоположной стороны столицы, часто тревожил их: силы осажденных уменьшились, отделением целой половины воинов для подкрепления Сапеги; неприятель же расчел, что сей последний не скоро воротится, потому что провианта надобно было искать в отдаленнейших местах Московии, а вблизи театра войны частые переходы войск истребили все. Пользуясь таким благоприятным случаем, неприятель дружно напал на осажденных; наступал с таким жаром и презрением смерти, что даже засевших в Белом Городе, которые еще отбивались, заставил бросить укрепление; пресек вход в [9] крепость, и беспрестанно более в более стеснял наших в Москве.

Положение их становилось хуже и хуже: сады неприятеля возрастал; голод усваивался; правда, они не отчаивались в помощи Сапеги, но, доведенные до крайности, тем с большим нетерпением ожидали его. Возвратясь, Сапега дал знать Госевскому через шпионов о своем плане: когда он вступит в бой с русскими, поляки, засевшие в укреплениях внутри Москвы, должны сделать отчаянную вылазку, и немедля, во многих местах, завязал самое жаркое дело с русскими, преимущественно нападая на те пункты, где неприятель старался пресечь сообщение с осажденными. В кровавой сече, дружины Сапеги, презирая смерть, прорывались чрез русские ряды и открывали себе путь с такой силою, что русские, бросив укрепления, снабженные всеми воинскими припасами, дали тыл, а поляки с быстротою ввезли обоз с провиантом. В тоже самое время осажденные сделали вылазку, и привели неприятеля в совершенный ужас: не понимая, откуда у поляков взялось столько духа и силы, он полагал, что в крепость тайно введены новые войска. Русские не знали, что бешенство голодного желудка было лучшим вспоможением осажденных. Пораженный неприятель, сгустив свои дружины, преследуемые поляками, вытеснен был из Белого Города, занятие которого стоило ему столько пота и крови. В этот счастливый день, казалось, не трудно было бы вконец поразить неприятеля и одержать совершенную победу; но военачальники не думали об ней, узнавши, что приближается Ходкевич, и слава победы могла бы быть приписана его помощи.

Весть о приближении главного гетмана Ходкевича с ливонскими войсками была принята поляками с большим неудовольствием, или потому, что, не привыкши быть под властью военачальника литовского, они не [10] хотели ему повиноваться; или, привыкши к своеволию, боялись Ходкевича, известного строгостью военной дисциплины. Нужно догадываться, что против Ходкевича вооружили поляков люди подосланные воеводою смоленским, старостою брацлавским, Яковом Потоцким: не терпя соперника, он считал себя обиженным, что король Сигизмунд верховное начальство над войском в Московии вверил не ему, а Ходкевичу, и мучился мыслью, что соперник может покрыть себя славою, тогда как он один хотел наслаждаться ею без всякого совместничества, и, пользуясь благосклонностью короля, располагать по своей воле и войском и советами. Несогласие вождей было явно; личные неудовольствия они предпочли общей пользе, и все стало стремиться к бездне погибели. Неприятель торжествовал победу за победой, поражая ляха, недавно пожинавшего лавры.

Эти обстоятельства и снабжение крепости провиантом сделали войско беспечным; или оно, будучи поставлено в необходимость часто биться с неприятелем, тяготилось войною; или, что вероятнее, жаждало своеволия, к которому привыкло в стане самозванца, и в котором закоснело по случаю отсутствия короля. Наконец войско послало на сейм послов, которые с обычным высокомерием прямо сказали королю, что они ожидают прибытия великого князя Московского, королевича Владислава, и если король замедлит отпустить его, то войска бросят русскую столицу и потребуют от республики жалованья, заслуженного за столько лет; войско еще потерпит до 6 января (1612 года), но после король уже не должен надеяться на помощь войска.

По приказанию короля, из древней казны князей московских войску довольно роздано было серебра, золота и драгоценной рухляди. При бережливости, войско могло бы этим содержаться больше, нежели на [11] сколько достало бы годового жалованья; но поляки предавались разврату, мотали без счету, и презирали увещания короля. Напрасно начальники убеждали подождать, пока приедет королевич; не срамить отечества, в которое готовы вторгнуться с мятежом; обратиться к образу мыслей, достойному воинов, и наглостью не помрачать своей славы, которую приобрели в течение стольких лет: это говорено было глухим, жаждавшего одного своеволия. В назначенный день, 6 января, войско постыдно бросило стан, и вышло из Московии с шумом и угрозами. Осталась небольшая часть воинов, которые, получив остатки в конец разграбленной казны московских князей, обещались еще повиноваться.

Уменьшение войска сильно огорчило Ходкевича, отличавшегося строгостью военной дисциплины; но он не терял надежды удержать крепость, если, с уходом мятежной сволочи, оставшиеся ветераны в военном деле сохранят повиновение. По просьбе Ходкевича и по воле Якова Потоцкого, на помощь явился хмельницкий староста Николай Струс со значительным числом пехоты и конницы. Этим Потоцкий думал вырвать у Ходкевича пальму сохранения московской столицы, надеясь, что войско будет зависеть от его мановения, а государством будет управлять его племянник (сын родной сестры) Струсь, который сумеет поддержать и увеличить свою славу. Струс, действуя по видам Потоцкого, и гордясь своим гением, не прежде ввел свои войска в столицу, как ему вверено было верховное управление и крепостью и всем гарнизоном. Ходкевич жаловался, что этим унижается Госевский, и оказывается пренебрежение к его достоинству; но, против воли, должен был притворяться, что уступает необходимости и своею личностью жертвует общему благу; между тем как Госевский был не прочь уступить власть Струсу: умный и [12] предусмотрительный, он втайне радовался, что освобождается от власти, боясь подвергнуть опасности свою славу, добытую в течение столь многих лет; притом он предвидел гибельные последствия необузданности войска в соперничества начальников, и был уверен, что Струс, с таким усилием домогающийся главного управления, будет наказан за свое неуместное честолюбие.

С первого дня вступления Струса в Москву открылась вражда. Одни одобряли, что он прислан на место Госевского, и поставлен соперником Ходкевичу; другие это порицали, и, разделившись на партии, беспрестанно между собою ссорились. Та и другая партия стали действовать отдельно, как бы не имея участия в общем деле, ища собственной славы, и не дорожа мнением противников; а между тем все клонилось к гибели. Не смотря ни на что, Ходкевич пользовался случаями к нападениям, целое лето занимал неприятеля сшибками, и часто среди боя ввозил осажденным съестные припасы. Последним делом Ходкевича было мужественное нападение в сентябре месяце на русских, которые держали поляков в осаде. Прежде всего, он смело вовлек неприятеля в перестрелку, потом быстро двинулся внутрь стен, выбил русских из укреплений, открыл путь в крепость, ввел за собою 500 человек пехоты Невяровского, только что прибывшего, и уже хотел ввезти 400 возов с провиантом, когда утомленное войско остановилось на минуту, чтоб собраться с силами, а русские, пользуясь этим, напали густыми массами, и отбили обоз. Струс, начальник гарнизона, оставался хладнокровным зрителем, и со своими дружинами не двигался с места, или не желая разделить победу с Ходкевичем, или не считая нужным спешить на помощь, когда весь успех мог быть приписан гетману, распоряжавшемуся настоящим делом. Поляки [13] понесли такую значительную потерю, что ее ничем уже нельзя было вознаградить. Колесо фортуны повернулось—надежда завладеть целым московским государством рушилась невозвратно.

После, все усилия Ходкевича поправить дело были бесполезны, потому что в войске Сапеги, увлеченном примерами буйных товарищей, открылся мятеж. Ревность и несогласие начальников усилили дерзость и неистовство войска, до того, что оно, крича о жалованья и наградах, бросило Москву. Между тем 24 сентября 1612 года смерть похитила доблестного усвятского старосту Ивана Сапегу. В Крым-городе, в Золотой Палате московских князей, скончался герой, истощенный воинскими трудами и заботами, и растерзанный горестью, что беспрестанные мятежи необузданного войска уничтожили все его победы. С его смертью войско не знало уже препон своему буйству.

Ничто не могло быть ужаснее положения поляков, оставшихся в Москве: Струс в раздоре с Ходкевичем решительно забыл об общем благе, и предался личностям. Несмотря на то, Ходкевич отправился в дальний путь за провиантом, потому что вблизи ничем нельзя было поживиться. Русские узнали об отбытии гетмана, и предвидя, что снабжение поляков провиантом может продолжить войну без всякой для них пользы, приняли все меры, чтобы у осажденных отнять самую надежду на помощь. Сильным напором заняли укрепления, захватили все входы в крепость, засели кругом, и держали поляков в такой осаде, что не осталось никаких средств ни вырваться из крепости, ни подать помощь, и разве только прямо с неба можно было попасть к осажденным. Новый клик к брани пронесся по всей Московии, и под стенами столицы явилось больше ста тысяч вооруженных людей.

Ходкевич воротился с обозом, но застал осаду [14] совершенно в другом виде: крепость была окружена со всех сторон новыми укреплениями; за рекою, откуда осажденные ожидали помощи, неприятель рассыпал свою пехоту; по эту сторону реки устроены были батареи, в число русского войска непомерно увеличилось. Зная слабость своих сил, Ходкевич видел, что решимость на бой была бы не храбростью, а безумием, оплакал роковое соперничество и раздоры, и повел свое войско на встречу королю в Вязьму.

Между тем голод в крепости достиг ужасающей степени. В последние два месяца, сентябре и октябре, осажденные питались только собаками, кошками, мышами, кожами, размоченными в воде и раскрошенными на мелкие части, и —ужас обнимает при одной мысли— пожирали друг друга, даже откалывали недавно погребенные трупы!... Все, что только представляет ужасного Сагунт, все это повторилось с поляками в Москве; они теперь уже готовы были искать верной смерти в неравном бое, но русские клятвенно обещались выпустить их с оружием и имуществом. На этом условии крепость сдана; но русские забыли свою клятву: Струса, полковников и ротмистров бросили в тюрьму, прочих топили, вешали, резали, и наслаждались местью.

Гетман Жолкевский с самого начала говорил королю об единственном средстве утушить московское восстание,—отпустить королевича Владислава, избранного в цари, и заклинал Сигизмунда исполнить договор. Мысль Жолкевского поддерживали многие магнаты, того требовало и просило войско — показать королевича народу и войску, и тем уничтожить все смятения, расстроить тайные замыслы недоброжелателей; но король оставался непреклонным и слушался только тех людей, которые пользовались его благосклонностью. Теперь, когда восстание русских созрело, осажденные в Москве поляки, извне были поражаемы неприятелем, [15] внутри томились голодом, буйствовали и бросили стан.— Король понял, что дело приняло самый дурной оборот, и что скипетр московской империи у королевича выпадал из рук. Теперь только король решился отпустить сына на московское царство, и то по настоянию государственных чинов, предвидевших, какую беду навлечет себе некогда республика от Московии.

Когда все уже клонилось к упадку, благоразумнейние думали, что еще можно пособить одной скоростью; но король все еще медлил и поехал с королевой и со всем двором, не спеша, в Вильну, в намерении оттуда выступить против неприятеля, а теплое время, удобное к войне, уже проходило. Открылось новое препятствие: ветераны в военном деле и большая часть войска не хотели повиноваться, вкусив сладость мирной жизни, охуждали войну в стране северной,— и королевич Владислав, столько всеми прежде желанный, у всех вышел из головы, а еще недавно клялись все пролить за него последнюю кровь, и пожертвовать жизнью.

Главную силу королевского войска составляли два отряда немецкой пехоты под начальством Федора Денгофа и Урсенберга. Король также не отчаивался, что за ним последует конница, остававшаяся в Смоленске; но, прибывши в Смоленск вместе с Владиславом, с горестью увидел, что конница и не думает ему повиноваться: свирепый дух войска ни чем не мог быть преклонен. Сам король с унизительной благосклонностью говорил речь к войску, не успел ни в чем и выехал из Смоленска в сопровождении обыкновенного своего прикрытия. Уже после его отъезда 1200 человек конницы, — или из жалости к королевичу, оставленному в таких трудных обстоятельствах, и с горстью людей готовому броситься в средину врагов, или по усильному убеждению [16] начальников, — выступили в поход и догнали короля в Вязьме.

Среди таких-то обстоятельств, при выезде из Смоленска случилось неблагоприятное предзнаменование: когда король приблизился к воротам, называемым княжескими, висячие решетки сорвались с крючьев, упали и заградили путь; король должен был выехать через другие ворота. Это было предвестием, что в московское царство нет уже свободного пути.

Остановись в Вязьме, между Смоленском и Москвою, король опечален был несчастием осажденных в Москве, и, со дня на день, ожидал Ходкевича с войском. По прибытии его, король спрашивал: куда лучше направить войско? Гетман советовал идти прямо на Москву, подать помощь осажденным, а в неприятеля вселить страх; он говорил, что еще есть бояре, преданные Владиславу, которые, узнавши об его прибытии, тотчас явятся, и таким образом присутствием королевича и силою оружия можно уничтожить восстание. По повелению короля войско двинулось, и, приблизившись к Москве, стало лагерем при селе Федоровском. Здесь получена печальная весть, что осажденные, будучи обессилены голодом и побеждены русскими, сдали им столицу; что, вопреки условий договора, Струс и другие начальники заключены в тюрьму, а прочие преданы смерти. Вслед за тем прибыла тысяча человек конницы, посланных вперед к Москве; они объявили, что под самыми стенами русские приняли их, как врагов, и не захотели вступить в переговоры; почему, видя, что все потеряно, они не завязывали дела и воротились назад. Хотя слух о прибытии королевича Владислава всюду разнесся, но им один из русских не явился для поздравления избранного ими князя, чего очень хотелось королю; напротив, вое приняло враждебный вид: город был заперт и наполнен вооруженными людьми; королевских [17] фуражиров стерегли в засадах; к довершению несчастия наступила жестокая зима, и отняла всякую возможность к войне. Уступая не благоприятствующей судьбе, король пошел к Смоленску, а оттуда печальный воротился в Польшу с потерей, и славы и московского государства.

Таков был конец славного московского похода. Как в начале — все радовало и подавало прекрасные надежды; так после — все пошло на оборот. Беда преследовала поляков на каждом шагу, успех сменился неудачей, надежды обманули, ожидания великой победы исчезли, как дым. Напрасно человеческий разум усиливался бы разгадать причины такой перемены в святилище вечности: они известны одному только Владыке неба и земли, господствующему и над царями.

Судьба, сделав неожиданный роковой переворот в пользу Московии, отняла у поляков все способы к вознаграждению своих потерь. Мало того, что их выгнали из земли, где недавно все обнаруживало любовь к избранному королевичу, и теперь кипело ненавистью, вихрь бури как будто перенесся из Московии в Польшу, и посредством мятежного войска произвел опустошение. Заключив между собою постыдный союз, оно дало гибельный пример, и вред, им нанесенный, надолго останется памятен. Я кратко покажу причины мятежа.

Когда разнеслась весть, что самозванец Димитрий идет завоевывать свое царство, то многие старые воины, полковники и ротмистры стали под его знамена. Частью манила их надежда на богатую добычу, частью побуждала жажда мщения за своих соратников, прежде бесчеловечно истребленных русскими; но в этом войске много было людей беспокойных: одни [18] промотали свое состояние, другие были осуждены, иные наконец боялись правосудия, их преследовавшего, а все— привыкли к грабежу и буйству. Они-то волновали войско, производили смятения, бунты, и распространили неповиновение к начальникам, тем более, что Димитрий поблажал им, обещая огромное жалованье и щедрые награды. Когда прибыл в Московию король, то войско еще более стало развращено ожиданием нового жалованья, и надеждами на награды. Жолкевский, как опытный вождь, предвидел неизбежную беду для республики, когда это войско воротится домой, и представлял королю, что он напрасно теряет дорогое время под Смоленском; что лучше крепость осадить слегка, а с прочим войском спешить к Москве и захватить бразды правления, когда и русские добровольно призывают их и благоприятный ход дел побуждает к тому; когда, таким образом Сигизмунд будет решителем спора между двумя претендентами на московский престол, то польские войска добровольно пристанут к нему. Но воевода брацлавский Иван Потоцкий нашептывал Сигизмунду противное, льстил надеждой на скорое покорение Смоленска, и отзывался об нем с таким презрением, что перед людьми к нему близкими не иначе называл Смоленск, как курятником; но, в отсутствие Жолкевского, этот курятник такого задал ему трезвону, что и у кур нельзя было не признать самых острых когтей. Потоцкий делал приступы, возвращался разбитым, а неприятель смеялся над его бессильным презрением. Войско, отозванное от Димитрия, также не принесло королю никакой пользы: всегда высокомерные и своевольные, воины беспрестанно с надменностью требовали жалованья, не хотели повиноваться вождям; постоянно утруждали короля своими депутациями; потом, оказали прозрение и к власти Жолкевского, и едва, по убеждению Александра Зборовского, подкрепили его в [19] Клушинской битве; в последствии, будучи введены в Москву, беспрестанно волновались, буйствовали и требовали денег. Желая укротить эту гидру, король чрез послов позволил взять московскую казну, и, сообразив сколько кому причитается жалованья, разделить ее всем безобидно. Наконец завладели сокровищницей некогда счастливой Московии, вскрыли богатства многих царей, хранившиеся столько веков. Тут в первый раз увидели добычу из опустошенной Ливонии, золото и серебро Великого Новгорода, на трехстах возах привезенное победителем Василием, подати и налоги, собранные с русского народа, и дань богатых провинций. Невозможно с подробностью исчислить, сколько было массивных золотых статуй, столов, бисера, кубков, чаш, золотых крестов, осыпанных драгоценными камнями, рогов единорога и прочих богатств могущественнейшей Империи, которых остатки еще до сих пор хранятся у вельмож; прочее расточено мотовством наследников. Таких огромных богатств очень бы достаточно было войску в замен следовавшего ему жалованья; но расточительность воинов все спустила с рук в полгода или немножко больше. Удовольствовавшись золотом, войско на некоторое время затихло: по-видимому, водворилось повиновение и мужество против неприятеля; но скоро опять открылось своеволие, утомление войною, и опять настоятельное требование жалованья, жалобы на медленность прибытия Владислава на царство, от которого и надеялись получить жалованье. Наконец мятежники, схватив знамена, отправились в Польшу, за ними последовали, как сказано выше, легионы Сапеги; смоленский гарнизон дошел до высшей степени дерзости, и, составив заговор, бросил свой пост.

Три отряда мятежников назвали себя конфедератами, и, как гибель, разлились по отечеству. Воины Димитрия, прозванные от столицы столичными, основали [20] свое местопребывание на Руси во Львове (столицу Галиция, Львов, наши русские географы, в подражание немцам, называют искаженным немецким словом Лемберг.): выбрал себе нового начальника, которого они называли маршалком, Иосифа Леклинского; учредили новую республику; дали ему для совета полковников и ротмистров; составили условия конфедерации, и все приняли присягу: повиноваться маршалку, общую опасность отражать общими силами, и не прежде успокоиться, как истребовав жалованье до последней копейки. Затем, по военному совету, разделили между собою на участки королевски имения, а в Малой Польше и поместья духовенства; ужасным образом утесняли жителей, наложили тягчайшие налоги, и определили сбирать их до тех пор, пока сумма сбора не составит следующего жалованья. Легионы Сапеги со своим маршалком Иваном Калинским точно таким же образом поселились в Бресте и соседних староствах, и завладели имуществами королевскими и церковными. Войска смоленские также вступили в конфедерацию, выбрали себе маршалком Збигнева Сильницкого, и опустошали Великую Польшу и Пруссию.

Везде раздавались стенания бедных, крестьян в горожан, от которых буйное войско требовало сверх меры не только съестных припасов, но и денег. Мятежники рыскали по полям, селениям и городам; везде искали добычи, а где нечего было расхищать, там насыщали свое любострастие; словом — делали, что хотели. Такое несчастное положение было причиною того, что король, подвигнутый общими жалобами, назначил сейм. Тут послы от провинций стенали, порицали безрассудно предпринятый поход, без всякой осмотрительности, не подумав о необходимых издержках: это поджигало лютость войск, которые столько раз требовали жалованья, получали щедрые [21] обещания; но, не видя исполнения их, тем более предавались своеволию. Далее, послы жаловались, что войска Димитрия безрассудно были от него отозваны, и тем обременилась республика и потеряла общее доверие; обвиняли виновников этого дела, и требовали, чтобы они, давши войскам Димитрия обещания, отвечали своим имуществом, а не вся бы республика страдала от безрассудства двух или трех человек. Земские депутаты выставляли нужды народа, опустошение провинций, недостаток в деньгах, с таким жаром, что оставалось закрыть сейм и убираться поскорее домой; но многие умереннейшие в мнениях остановили их, сказав, что уже поздно исследовать причины постигшего бедствия, когда мятежные войска завладели всеми провинциями и опустошают их, грабя больше, нежели сколько имеют виновники отзыва их от Димитрия; что прежде всего нужно освободить народ от страха, а после уже рассудить о начале зла, и наказать за безрассудство упорного совета. Споры в несогласия кончились тем, что наконец сейм определил заплатить конфедератам жалованье.

Надменность этих мятежников возросла до того, что они, отбросив всякое уважение к королю, презирая и власть сената и государственных чинов, уже с угрозами требовали не одного жалованья, но бесконечных подарков и наград, всего, больше десяти миллионов злотых. Но как на уплату этой суммы не довольно было налогов, собранных по определенно предшествовавших сеймов; то король опять созвал чины в Варшаву, для суждения о деньгах. Их взяли частью из общественного казначейства, сколько было в наличности; частью добыли под залог некоторых вещей; частью собрали посредством вновь увеличенных налогов; наконец от щедрости духовенства и правительственны и лиц; едва-едва могли наполнить бездонную харибду, и усмирить [22] конфедератов, которые безнаказанно буйствовали больше двух лет. Стыдно и жалко, что Польша, как бы обреченная на рабскую покорность, сделалась данницей незначительной толпы негодяев; потомство с горестью прочтет, что едва ли и пятнадцать тысяч человек властвовали над могущественной державою, как бы наложив на нее узду. Наша свобода, или лучше своеволие причиною того, что покровительствуют явному буйству и медлят наказывать злодеяние (важное свидетельство современника и родового поляка.).

Между тем в Московии партия преданных королю со дня на день ослабевала; русские, освободясь от всякого страха, постановили перервать связь с королевичем Владиславом, за то, что он, будучи избран в цари, требовал от них покорности, как от своих подданных, и несмотря на клятву Жолкевского, обманул их ожидания, не прибыл на царство, когда они надеялись, что его присутствие одушевить их отечество, а могущество защитит от угнетавших Россию несчастий. Отрекшись таким образом от повиновения Владиславу, русские единодушно избрали царем Михаила Феодоровича, сына ростовского митрополита, находившегося в плену в Польше, и охотно приняли присягу на верность новому царю. Он едва вышел из отрочества, но предпочтен прочим потому, что происходил от крови древних московских князей. Жолкевский некогда имел подозрение, что Михаил может домогаться царства; но видя, что такие смелые замыслы не соответствуют юным его летам, особенно без совета и подпоры отца, (которого гетман удалил, под предлогом посольства, вместе с Голицыным, человеком бессильно-честолюбивым), счел трудным, чтобы отрок вступил на престол волнующейся Московии, когда многие беспокойные умы [23] разделились на партии, имели свои желания, и может быть также стремились к власти.

Первым делом нового правительства было убийство Марины, супруги самозванца Димитрия, которая, при помощи преданного ей Заруцкого, еще имела свою партию, и была поддерживаема Донскими казаками. Но когда преданные ей, частью были подкуплены, частью разбиты, Марина из Калуги бежала со своим ребенком в Астрахань. Эта обширная провинция, смежная с Персией, еще оставалась верною Марине и сыну ее; но из Москвы поспешно отправлен был Иван Одоевский поймать беглянку, привести Астраханцев в повиновение новому государю, и взять с них присягу. Одоевский быстро исполнил свое дело. Народ охотно покорился Михаилу Феодоровичу; Марину Заруцкий посадил было на корабль, и повез в Персию, но князь Одоевский поймал их. По приговору правительства, Марину задушили, сына ее повесили, а Заруцкого посадили на кол. Знаю, говорят, будто бы Марину опустили в реку под лед, но я держусь повествования Жолкевского, которому совершенно известны московские дела.

И так в Московии не осталось причин к опасению: с единодушным избранием Михаила пресеклись поводы к внутренним раздорам, а восстановленная власть князей стала умирять угнетенное государство; области отдохнули от убийств и опустошений, и под прочным правлением одного начали приходить в прежнее состояние. Напротив того, Польша, раздираемая мятежом, как бы искупала московские грабежи своей гибелью; истощенная и обессиленная, казалось, она не скоро придет в силу, и будет думать об отмщении и войне. Это побуждало русских быть смелее и смелее. Они набрали войска, перенесли свое оружие в Литву, в 1615 году, и сильно приступили к Смоленску. [24]

Незадолго перед тем, в 1614 году, она посылали блистательное посольство к императору Матфию, умоляя его о посредничестве для примирения с Польшей; о том же ходатайствовал и турецкий султан через своего посла. Император немедленно отправил Якова Гейделия с полномочием на польский сейм, но он нашел, что государственные чины соскучились войною. Трактовать с русскими о вечном мире или перемирии назначены первенствующие сенаторы и военачальники, и отправились с Гейделием в Московию; но русские уже не имели охоты к миру. Послы застали Смоленск в крепкой осаде, и русские напрягали все силы взять город. Они тем больше надеялись на успех, что Польша, не имея ни денег, ни войска, не могла подать помощь осажденным. Русские очень хорошо знали это, но, чтобы не выказать своего варварства, послали от себя послов (как бы оказывая тем честь императору), и назначили место и время для совещаний. Наши послы прежде всего сказали, что самое лучшее средство к восстановлению желанного согласия состоит в том, чтобы русские изъявили покорность законному своему князю Владиславу, которого избрали сами добровольно, и которому клялись в верности. Тогда русские, с ропотом неудовольствия, отвечали, что Владислав напрасно домогается своих прав, когда он, в противность присяге Жолкевского, обманул их ожидания медленностью явиться на царство, и честолюбием своего отца. “Пусть знает королевич”, говорили русские, “что мы, избрав великим князем Михаила Феодоровича, не только будем ему повиноваться, но положим за него жизнь, и прольем кровь до последней капли”. Затем, когда послы предложили договариваться о перемирии или вечном, ненарушимом мире, русские отвечали, что поляки легко могут иметь мир, но не иначе, как на тех условиях, которые будут им предложены; [25] и предложили несколько пунктов с такой гордостью и презрением, что они казались не средствами, а крайностью. Не трудно догадаться, какой конец имело это совещание. Коротко говоря, русские соглашались на мир с Польшей в таком только случае, если им сданы будут Смоленск и все завоеванные крепости, и заплатят король и чины миллион сто тысяч (вероятно злотых), за разграбленную казну, сожженную Москву и опустошение государства; сверх того, они требовали, чтобы о правах Владислава на московский престол не было и помину.

Это происходило тогда, когда умы поляков, угнетенные и сокрушенные, ужасались самой мысли о войне, и потому русские были уверены, что им можно предлагать условия, какие угодно. Когда послы узнали, что русские не уступают ничего из предложенных условий, то прервали и совещания и переговоры.

Между тем Смоленск, теснимый неприятелем и томимый голодом, находился в крайней опасности. Попечением главного гетмана литовского Карла Ходкевича, при помощи оршанского воеводы Александра Сапеги, два раза съестные припасы были ввезены в город с величайшим усилием среди мечей неприятеля; и эти геройские подвиги, на память потомству, внесены в кодекс законов (Constitutiones 1616 Lithvaniae). В третий раз, когда осажденные были уже совершенно истощены, но еще одушевлялись надеждою на отечество и любовью к славе, Януш Кишка, воевода перновский (Parnaviensis), снабдил их съестными припасами; а храбрый и воинственный Александр Госевский, после многих стычек и сражений, вытеснил неприятеля из укреплений и принудил снять осаду. Доблестный освободитель Смоленска получил от короля Сигизмунда титул воеводы смоленского, который и носил до смерти.

Наконец, в 1616 году, чины пробудились от [26] тяжкого сна: частью их тревожили действия неприятеля, который наводнил страны, смежные с Литвою, и они устрашились видом пылающих сел и городов; частью, их одушевила мысль о прежней славе и лютость гордого врага, который столько раз был прежде побеждаем. На сейме определена война. По общему согласию всех, начальство над войском вверено королевичу Владиславу, и ему дозволено мечем отыскивать свои права. Чины не одобряли образа прежнего похода, повергшего республику в такую беду, и, наученные недавним несчастием, назначили к королевичу Выборных, мужей знатных происхождением и искусных в военном деле, с тем, чтобы они присутствовали на военных советах, вместе с вождями располагали ходом войны, и в свое время во всем отдали отчет сейму. Вот их имена: луцкий епископ Андрей Липский, воевода белзский Станислав Заровинский, воевода сахачевский Константин Шихта, канцлер великого княжества литовского Лев Сапега, староста сремский (Sremensis) Петр Опалинский, староста мозырский Валтасар Стравинский, сын воеводы люблинского Марка Собескаго Яков Собеский и Андрей Мецинский. Слух о войне мгновенно пролетел по всей Польше, и принят был с восторгом. Но в тайной инструкции ограничена была власть Выборных и определен срок войны. Я сам видел подлинник этой инструкции, подписанной примасом архиепископом гнезненским Лаврентием Гембицким, канцлером королевства Феликсом Крицким, канцлером великого княжества литовского Львом Сапегою и маршалком провинциальных депутатов Яковом Щавинским, и кратко изложу ее содержание.

В начале чины изъясняют, что они, с согласия и по воле короля, всенародно объявляют русским войну; но, частно, желают единственно скорее покоя: к [27] этому побуждают несчастья и убытки, бывшие следствием недавнего неудачного похода. Далее, следует форма присяги: Выборные к королевичу обязываются все постановления, в инструкции изложенные, соблюдать верно и нелицемерно; и как на военных советах, так и в переговорах с неприятелем о мире действовать искренно, чистосердечно, ко благу и выгодам республики. Деньги, назначенные чинами и собранные собственно на этот поход, а ни на какое другое употребление, вверяются попечению Выборных; только с их ведома и по их назначению, деньги будут расходуемы и раздаваемы казначеями королевства и великого княжества литовского. Выборные должны смотреть, чтобы деньгам, на сейме назначенным, соответствовали и военные издержки и число войска; последнее ни в каком случае не должно быть увеличиваемо, а воины не смеют требовать жалованья больше обыкновенного и назначенного сеймом. Полковники и ротмистры должны находиться при своих хоругвях в полном их составе, без всякого уменьшения. Войско должно быть приведено в известность до последнего человека. Если несчастный оборот военных действий и необходимость вести войну далее определенного срока истощат суммы, на этот предмет сеймом назначенные; то Выборные обязаны стараться воспользоваться случаем, если представится, заключить с неприятелем мир и уладить дело на приличных условиях. Выборные должны внушать Владиславу, чтобы он не чуждался славного мира, больше сообразовался с выгодами республики, нежели вверялся неизвестности успехов войны. Но если судьба откроет королевичу путь на русский престол, то заклинать его всем священным, чтобы он, памятуя о короле и отечестве, присягою подтвердил те условия, которые он подписал собственною рукою и обещал соблюсти свято. [28]

После такой тайной инструкции приступлено было к набору войска: со всех сторон стекались воины и дворянство под знамена Владислава против Московии. Эти приготовления продолжались остальное время 1616 года, и поход отложен до следующего 1617 года.

В назначении главного вождя встретилось затруднение. Взоры многих были обращены на Станислава Жолкевского, который уже прославился укрощением Московии, принял присягу за королевича Владислава, избранного русскими на престол, заключил условия и заслужил уважение русских. Но Жолкевский, с одной стороны, помня, что король презрел его советы и принял их уже поздно, когда дело получило дурной оборот, а с другой опасаясь не только потерять приобретенное им у русских уважение, но и подвергнуться укорам в клятвопреступлении, решительно отказался от начальства над войском, под предлогом угрожающей войны с турками, потому что Скиндер-паша с сильным войском приближался к пределам Руси (то есть Галиции), для отмщения за набеги казаков.

Наконец, Карлу Ходкевичу, главному гетману литовскому, король вверил и королевича Владислава в верховную власть над войском.

Текст воспроизведен по изданию: Сказания польского историка Кобержицкого о походах польского короля Сигизмунда и королевича Владислава // Сын отечества, № 3. 1842