НОВАЯ СТРАНИЦА ИЗ ИСТОРИИ ПОЛЬСКОЙ ИНТЕРВЕНЦИИ В МОСКОВСКОМ ГОСУДАРСТВЕ В НАЧАЛЕ XVII ВЕКА

В русской исторической литературе XIX в. прочно утвердилось традиционное толкование причин срыва уже оформленной династической унии Московского государства с Речью Посполитой. В качестве главной причины фигурирует "максималистская" политика Сигизмунда III и его ближайших советников, которые ставили своей задачей возведение на московский престол не королевича Владислава, "избранного всей землей", а самого короля (С. М. Соловьев "История России с древнейших времен", Т. VIII, стр. 266 и 269. М. 1883; Н. И. Костомаров "Смутное время Московского государства". Т. III, стр. 14, 43 и 44. СПБ. 1884; С. Ф. Платонов "Очерки по истории смутного времени", стр. 442, 448 и 462. СПБ. 1910). По канве этой традиции было вышито немало дополнительных узоров, преимущественно на тему об угрозе московскому православию со стороны воинствующего католицизма. Весь арсенал этих давно устаревших установок в большинстве случаев преследовал цели завуалирования внутренней классовой борьбы и соперничества верхушечных группировок московских феодалов за овладение московским престолом. Поскольку это соперничество разрешилось в конечном счете победой Романовых, которые проявили больше активности и оппортунистической "гибкости" чем остальные конкуренты, то, в силу понятных причин, исследование многих вопросов истории так называемого междуцарствия составляло для историков XIX в. зону запретной или во всяком случае весьма щекотливой работы, которая и без того была осложнена скудостью документального материала. Наибольшую трудность для исследователя представляет обнаружение таких исторических документов, которые при своем возникновении имели секретный характер и не подлежали оглашению даже в узком кругу политических единомышленников. Отсутствие таких документов историк должен восполнять расширительным толкованием источников, доступных исследованию, и поэтому часто приходит к ошибочным выводам-тем более, когда они подсказываются установившейся традицией.

В процессе продолжительной работы над Литовской метрикой для темы, которая требовала сплошного просмотра этого богатейшего и все еще не достаточно исследованного архива, мне удалось обнаружить несколько любопытных документов интервенционной эпохи начала XVII века. Среди них находится памятник исключительной ценности - секретная королевская инструкция ("Consideracya"), посланная из Смоленской ставки Гонсевскому и Андронову, которые в августе 1610 г. были направлены друг за другом с секретной политической миссией к гетману Жолкевскому, стоявшему в этот момент, у ворот Москвы и заканчивавшему переговоры с временным правительством. [69]

На базе обнаруженных мною документов я исследовал процесс развития польской интервенции и изучил нарастание сложной политической конъюнктуры августовского "междуцарствия". При этом я установил, что текст "Consideracyi" и самый факт ее существования остались неизвестными всем исследователям эпохи (Костомаров упоминает о "Консидерации", но называет этим именем письмо, привезенное Андроновым, и делает при этом ссылку на рукопись из фонда варшавской Biblioteki Krasinskich (Костомаров. Цит. работа. Т. III, стр. 14, 43 - 44). Уже эти внешние признаки указывают, что "Консидерация", ставшая известной Костомарову, не тождественна нашему документу, который был составлен не раньше отъезда второго эмиссара Гонсевского. К тому же приводимая Костомаровым выписка из "Андроновской Консидерации" не имеет ничего общего с текстом нашего документа). Особая ценность этого документа заключается в том, что он построен в стиле разработанной политической программы, исходным пунктом которой является работа по закреплению территориальных и стратегических достижений Речи Посполитой. Раскрывая действительные намерения и тактические установки тесного кружка королевских советников в наиболее ответственный момент августовского политического кризиса, документ в то же время дает богатый материал для характеристики московских группировок, освещая применяемые к ним методы воздействия. Строго секретный характер "Consideracyi" еще более усиливает важность ее значения.

Считая необходимым приступить к публикации обнаруженных мною в Литовской метрике документов, я, в первую очередь, занялся подготовкой к печати текста "Consideracyi". В качестве вводного комментария к этой публикации дается краткий очерк развития польской интервенции в ее взаимосвязи с развитием внутреннего московского кризиса. Обзор заканчивается августом 1610 года. Из числа использованных мною для этой работы источников в подстрочных примечаниях указаны преимущественно те, которые до сих пор еще не цитировались в печати. Ссылки на общеизвестные источники даны лишь в тех случаях, когда мое толкование существенно расходится с традиционным.

II

Польская военная агрессия в Московском государстве долгое время являлась формально предприятием частных лиц. Разные причины мешали Речи Посполитой использовать полностью конъюнктуру социально-политического кризиса в Московском государстве с самого его начала. Многолетняя борьба за овладение Прибалтикой приняла с 1598 г. форму династической польско-шведской войны. Московское государство, которое еще недавно (до 1595 г.) само воевало со Швецией из-за Прибалтики, являлось для Речи Посполитой желанным конъюнктурным союзником. Старый канцлер Замойский всеми силами старался предотвратить возможность не только военного союза Москвы со Швецией, но и дружественного Швеции нейтралитета Москвы. Поэтому он до смерти (1605 г.) оставался последовательным сторонником сохранения status quo в смысле невмешательства во внутренние московские дела.

Однако в самой Речи Посполитой status quo год от году давало подозрительные трещины. Экономическое развитие Польши выносило на поверхность политической жизни многочисленные кадры обезземеленного "рыцарства", готового во имя личной наживы завербоваться под любое знамя и поддержать любого претендента. Деформационные [70] процессы, происходившие в глубине социальной базы польской государственности, грозили ей опасностью внезапного обвала. Гражданская война 1606 - 1608 гг. ("rokosz") показала эту опасность с полной определенностью.

При этих условиях не было и речи о том, чтобы польское правительство вздумало ставить препятствия активистам, которые собирали деклассированных профессионалов войны для вмешательства в московские дела "на правах частных лиц". Напротив, удаление из Речи Посполитой этих людей, в большинстве бывших сторонниками и активными участниками "рокоша", вполне соответствовало видам магнатов, за которыми осталась победа во внутренней распре. Правящая верхушка Речи Посполитой могла ставить перед собою лишь одну реальную задачу: сохранение возможности влиять на политику активистов при посредстве своей негласной агентуры в их среде.

Массовый переход польских активистов на московскую территорию (где в Стародубе уже объявился второй Лжедмитрий) начался осенью 1607 г. - тотчас после поражения "рокошан" под Гузовом. В этот момент правительство Шуйского успешно заканчивало подавление восстания Болотникова. Сам Болотников уже доживал последние недели в тульской осаде. Его исходная база - украинные и северские города и уезды - подвергалась жесточайшим экзекуциям правительственных карательных отрядов. Разгром этих отрядов являлся неотложным военным заданием для первых польских активистских групп, появившихся у "вора" в Стародубе. Таким образом, силою вещей возникло состояние "естественного" союза польских кондотьеров с повстанческой крестьянско-казачьей массой. Силами этого союза был предпринят и поход к Туле на выручку Болотникова, остановленный после получения сведений о капитуляции осажденных (октябрь 1607 г.). Лозунг единения с повстанческой стихией еще долго оставался для кондотьеров актуальным. Достаточно указать знаменитый диверсионный рейд Лисовского через города и уезды Рязанского края, где хозяевами положения являлись Ляпуновы. Стоя во главе южных помещиков, средних и мелких, Ляпуновы были кратковременными попутчиками крестьянско-казачьего повстанческого движения и отмежевались от него еще в октябре 1606 года. Теперь, активно поддерживая правительство Шуйского, они успешно подавляли в своем крае разрозненные вспышки крестьянских восстаний. Лисовский с небольшим конным отрядом неожиданно появился ранней весной 1608 г. в глубоком тылу у Ляпуновых и быстро оброс живой силой. Под Зарайском он нанес жестокое поражение Захару Ляпунову и кн. Хованскому, а к моменту занятия Коломны у него была уже целая повстанческая армия - по словам хронографа, "30000 русских украинных людей". Часть этой армии была рассеяна в бою на Москве-реке, у Медвежьего брода, но все же Лисовский привел летом в Тушино немалое количество южных повстанцев ("Столяровский хронограф". Цит. по "Изборнику" А. Н. Попова, стр. 342. М. 1869).

Между тем королевское правительство в это же время вело по отношению Москвы политику, исполненную подчеркнутого миролюбия. "Рокош", ликвидированный окончательно только весною 1608 г., оживил шведскую активность в Северной Ливонии. В Варшаве и в Вильне с тревогой следили за попытками Карла IX договориться о военном союзе с правительством В. Шуйского, положение которого, после подавления восстания Болотникова, издали казалось вполне [71] стабилизованным. Доктрина Замойского при этой конъюнктуре вновь приобрела силу. Неурегулированный конфликт (избиение поляков при перевороте 1606 г. и продолжающийся арест состава посольства) не помешал Сигизмунду отправить в Москву осенью 1607 г. новое посольство "для принесения Шуйскому поздравлений по случаю восшествия на престол". Реальной целью этой бутафории была подготовка договора о взаимном отказе от поддержки противников другой стороны. В условия пакта о "неагрессии", естественно, входило обязательство короля прекратить с польской стороны всякую поддержку самозванцев. Таким образом, весною и летом 1608 г., когда Рожинский, разбив наголову царское войско под Волховом, вел "вора" к Москве, официальные представители Речи Посполитой слали ему навстречу строгие приказы именем короля - выйти из пределов Московского государства.

Перелом в сторону открытых интервенционистских настроений начался в Варшаве лишь осенью 1608 г., после того как выяснилось тяжелое положение Шуйского. Окончательный толчок к действию королевская интервенция получила значительно позже - при явных признаках военного союза Шуйского со Швецией (весна 1609 г.). К этому времени уже успели произойти существенные перемены в составе и в настроениях тушинской армии "царя Дмитрия".

С приходом под Москву Яна-Петра Сапеги (сентябрь 1608 г.) и нескольких более мелких активистских польских отрядов окончательно определилось преобладание поляков в тушинском военном стане. С приближением зимней кампании, в нем остались только военные профессионалы - польские кондотьеры и "старожилые" казаки. Ударное ядро армии почти целиком было польское, ибо казаки составляли пехоту. Базой снабжения этой армии сделались замосковные и верхневолжские уезды, на которые всей тяжестью легло бремя реквизиций, постоев и подводной повинности. На вновь осваиваемой территории у тушинцев не получилось "смычки" с низами населения. Если в северной половине государства низы поднимались против московской власти под лозунгом "царя Дмитрия", то это происходило лишь в отдаленных местах - в Пскове и в Среднем Поволжье, где тушинские войска еще не появлялись. Но в зоне непосредственного соприкосновения с "тушинской Литвой" и казаками тяглое черносошное крестьянство, напротив, стало направлять свои силы против них самих.

Таким образом, на протяжении года польские активисты пережили существенную метаморфозу. На юге Московского государства им пришлось выступить в роли союзников казачества, идущего вместе с крепостным крестьянством против центрального боярского правительства и против местных помещиков. Союз с революционно настроенными народными массами, стихийно восставшими против феодально-крепостнических порядков, в значительной мере обусловил первые военные успехи польских кондотьеров. Повстанческая армия Лисовского казалась московскому правительству прямой продолжательницей дела Болотникова. Ее движение к Москве тревожило Шуйского сильнее чем наступление регулярных отрядов Рожинского с югозапада ("Столяровский хронограф". Цит. по "Изборнику", стр. 340 и 342). Но по мере перехода гражданской войны в новую фазу социальное окружение кондотьеров коренным образом изменилось. В Тушине возник и стал функционировать двойник московского правительственного аппарата: царский двор, боярская дума, система приказов и т. д. Служилые люди, имевшие поместья в [72] оккупированных тушинцами областях, спешили оставить Шуйского и получить от тушинского царя охранные грамоты на свои земли. Смычка перерождавшейся тушинской власти с "цензовыми элементами" Замосковья и московскими "перелетами" способствовала быстрому превращению тушинского войска в карателей и истязателей тяглого крестьянства и посадского мелкоторгового люда. Установившийся с ранней осени режим военной оккупации вскоре вызвал первую серию восстаний против тушинской власти (Устюжна, Галич, Кострома). Таким образом, на севере государства польские кондотьеры силою вещей превратились к концу года в интервентов.

Здесь надо отметить, что среда тушинских поляков была далеко не однородна. Русская историография XIX в., в согласии с общей концепцией "смуты", предпочитала видеть перед собою "поляков вообще". Поэтому вопрос о расслоениях в этой среде остался до сих пор почти неисследованным, несмотря на наличие обширного материала. Рамки настоящей статьи не позволяют углубиться в этот вопрос. Укажем лишь, что армия Сапеги, сохранившая в тушинском стане свою организационную самостоятельность, была гораздо ближе к роли орудия интервенции чем кадры "первопоходников" Рожикского. Что касается Лисовского, который был изгнанником из отечества ("banita i wywolaniec"), осужденным "na gardlo" и объявленным вне закона, то он за короткое время успел превратиться в настоящего казацкого "батьку". Наконец, многочисленная войсковая челядь ("ciury"), обслуживавшая обозы, продовольственные заготовки и лагерное хозяйство, находилась в бесправном положении относительно привилегированных "товарищей". В этой среде весною 1609 г. произошел настоящий мятеж, для усмирения которого командование должно было выделить специальные карательные отряды ("Historja vojny Moskievskiej prozez Mikolaia Scibora z. Marchocic Marchockiego, w Poznaniu, 1841", стр. 47 - 48).

В то же время московская гражданская война получила характер войны международной. Уже в апреле 1609 г. тушинцы имели против себя два фронта: восточный, возникший на базе зимних мужицких восстаний, и западный, где от Новгорода вел наступление князь Скопин-Шуйский при поддержке Делагарди, за которую царь Василий Шуйский заплатил уступкой шведам Корелы. Стратегическая обстановка и политическая конъюнктура для тушинских поляков резко менялась к худшему. Их силы, еще достаточные для поддержания блокады московского правительства и для подавления крестьянских восстаний в ближних районах, уже явно не соответствовали новому масштабу военных операций на два фронта. Приходилось спешно пересматривать первоначальные расчеты и планы, чутко прислушиваясь к известиям, идущим из Варшавы.

III

Первым декларативным актом официальной польской интервенции был королевский универсал 19 сентября 1609 г., обращенный к властям и населению Смоленска. Ссылаясь на обращения "русских людей из разных мест Московского государства" с просьбами "о прекращении междоусобной брани, затеянной бесправными искателями московского престола", и подтверждая свою готовность в качестве "ближайшего христианского государя и свойственника угасшей династии" принять на себя вытекающие из такого положения функции, король обязывался "оборонять русских людей и паче всего охранять [73] русскую православную веру" (Niemcewicz "Dzieje panowania Zygmunta III". Т. II. Приложение VII). Такой тон декларации официально обозначал одновременное выступление против обоих царей - московского и тушинского, но тактическая обстановка и соотношение реальных сил вынуждали короля к политике использования тушинских ресурсов против московско-шведского блока.

С точки зрения интересов Речи Посполитой, первая и основная задача "официальной" интервенции заключалась в противодействии шведским намерениям использовать союз с Шуйским и московские ресурсы для прорыва с востока в южную часть Ливонии. С этой стороны королевская экспедиция являлась продолжением прежней шведской войны, которая теперь лишь переносилась на более обширный и более отдаленный театр. Характерно, что еще в начале 1609 г. Карл IX обратился к Новгороду с воззванием, почти аналогичным позднейшему универсалу Сигизмунда к жителям Смоленска. Так же ссылаясь на просьбы новгородцев о помощи, шведский король извещал их о своей готовности "пособляти и стояти за старую греческую веру... а на польских, литовских людей и на казаков приступати и за ними гнати мечом и огнем" ("Собрание государственных грамот и договоров". Т. II, стр. 347. СПБ. 1819).

Второй задачей польской государственности являлась аннексия Смоленского края и Северщины. Обе земли уже третье столетие переходили из рук в руки - Литвы и Москвы попеременно. "Возвращение" Смоленска было одним из пунктов обязательства "короны польской" перед Великим княжеством Литовским еще при заключении Люблинской унии. Овладение этим "Эльзасом", помимо всего, открывало широкие возможности к земельному устройству деклассированных слоев шляхты, вытолкнутых с насиженных мест и представлявших постоянную угрозу для можновладческого строя Речи Посполитой.

Эти обе задачи имел в виду король Сигизмунд на весеннем совещании в Люблине, когда он обязывался перед сенаторами руководиться в московской войне "не собственными выгодами, а интересами Речи Посполитой" ("Записки гетмана Жолкевского о Московской войне", стр. 23 - 24 и приложение № 12. СПБ. 1871). Однако, учитывая интересы государства, король попутно заботился о себе и своем династическом интересе.

Кандидатура малолетнего королевича Владислава на занятие московского престола была выдвинута еще при жизни первого самозванца и, согласно позднейшему свидетельству Жолкевского (Там же, стр. 9 - 10), исходила в то время от Шуйских и Голицыных. Это свидетельство представляется вполне достоверным, ибо именно столпы боярского заговора, направленного против Лжедмитрия I, должны были прельщать Сигизмунда проектом воцарения его сына, чтобы склонить короля к прекращению поддержки Лжедмитрия, который уже выявил себя продолжателем политики Годунова по укреплению позиций среднего и мелкого поместного дворянства. Изменение конъюнктуры в Польше (начало "Рокоша") сняло с руководителей боярского заговора заботу о получении королевской санкции на свержение Лжедмитрия, и майский переворот 1608 г. мог быть осуществлен с заострением его против поляков (Партия Зебржидовского выступила против короля на сейме, открывшемся 24 февраля (6 марта) 1606 года; вскоре после этого сейм был сорван сторонниками Зебржидовского). При новом олигархическом правительстве Шуйского сторонниками польской кандидатуры сделались многие из московских [74] сановников и приказных воротил, которые увидели себя оттертыми группой В. Шуйского на второстепенные места. Находившийся два года под домашним арестом королевский посол Гонсевский (интернированный Шуйским после майского переворота) держал через своих агентов тесную связь с людьми такого пошиба и организовал из них активную подпольную группу сторонников польской ориентации.

После того как в Тушине возникло параллельное правительство "всея Руси", в нем быстро сложилась сановная и делецкая верхушка, преимущественно из московских "перелетов". Среди искателей карьеры можно было найти людей всех политических оттенков и всех званий служилой иерархии. Одним из первых поспешили "перелететь" в Тушино подпольные сторонники ориентации на Польшу: в представлении этих людей Тушино было только кратковременным этапом, а служба "царю Дмитрию" - условным маскарадом. Заняв в Тушине более или менее видные посты, люди "польской партии" сохранили свои конспиративные связи и вступили в тесный контакт с негласными королевскими агентами из среды польско-тушинской военщины.

Если король и сопровождавшие его под Смоленск члены правительства (Коронный гетман Станислав Жолкевский, литовский канцлер Лев Сапега и брацлавский воевода Ян Потоцкий) вскоре поняли, что для успеха интервенции необходимо привлечь и использовать ресурсы, имевшиеся в тушинском стане, то и в известных кругах этого стана быстро росло и крепло сознание необходимости свернуть флаг "царя Дмитрия" и примкнуть к королевской акции. Уже в октябре 1609 г. произошло соединение западного и восточного московских фронтов; ставка Скопина перешла в Александровскую слободу; из Швеции двигались новые подкрепления. В оккупированной тушинцами замосковной зоне власть поддерживалась жестоким террором. Тушинский стан с каждым днем приближался к распаду, и составлявшие его разнородные элементы стали окончательно расслаиваться. Однако переход польско-тушинского войска к новой ориентации совершался болезненно и вызвал ожесточенные разногласия.

При первых известиях о появлении короля в пределах Московского государства Рожинский организовал свое "рыцарство" в конфедерацию, обязавшуюся не только не поддерживать королевской акции, но и настаивать на удалении короля с тем, чтобы войско Речи Посполитой присоединилось к конфедератам. Эта программа-максимум была доведена Рожинским до королевского сведения, хотя к ней не присоединился Ян-Петр Сапега. Особенное негодование конфедератов вызывали действия короля по овладению северскими городами, которые уже два года признавали власть "царя Дмитрия". Северщина была для первопоходников Рожинского глубоким тылом и исходной базой движения на Москву. Кроме того она являлась тем фондом, из которого кондотьеры должны были получить плату за боевые труды, если бы им не удалось овладеть "во имя Дмитрия" Москвой. Таким образом, на первом этапе сношений короля с тушинскими поляками обе стороны стояли на позициях, не исключавших возможности военного столкновения. Дальнейшие неудачи на фронте и углубившееся расхождение Рожинского с Сапегой вызвали раскол тушинского воинства. В конце декабря (момент приезда в Тушино королевских представителей) Рожинский уже вынужден был ориентироваться на подчинение. "Вор" был грубо изолирован от переговоров с комиссарами короля и, правильно оценив опасность своего положения, бежал [75] в Калугу. Однако дебаты и колебания продолжались в среде тушинского войска и после того, как оно под нажимом московско-шведской армии было вынуждено сжечь свой лагерь и начать отступление на запад (март 1610 г.).

Русским тушинцам новая ориентация далась быстрее и легче. В пестром скопище карьеристов, занявших тушинские приказы и воеводства, мало было людей, служивших "вору" за совесть. Замосковные помещики и московские "перелеты" всегда были "готовы стать на сторону сильнейшего. В условиях новой тушинской конъюнктуры ведущую роль без борьбы получили организованные полонофилы, вышедшие из подполья с открытым забралом. За ними повалила вся пестрая толпа "беспартийных" тушинцев. В этой среде не возникло никаких признаков раскола. Политическая платформа, выдвинутая на январских совещаниях лидерами полонофилов (Михаил Глебович Салтыков, Федор Андронов), была принята целиком. 31 января русско-тушинское посольство прибыло под Смоленск и выступило перед королем с декларацией об условиях призвания королевича Владислава на московский престол.

Третий составной элемент "тушинского царства" - казаки - ориентировался на "царя Дмитрия". Требовался сильный внешний толчок, чтобы казаки могли оторваться от своих польских соратников. Этим толчком явилось бегство "вора" в Калугу. Донские казаки оставили своего атамана Заруцкого и направились к Калуге, имея во главе Дмитрия Трубецкого. Рожинский снарядил за ними погоню и повернул их обратно, однако часть донцов с Трубецким все-таки ушла к "вору". Украинные казаки Лисовского и Просовицкого, стоявшие к северу от Тушина, не могли пробиваться на юг через войска Сапеги и Рожинского. Они подались на запад, к городам "немецкой Украины" (район Великие Луки, Псков), где близость шведской интервенции поддерживала в низах населения верность "царю Дмитрию".

Распад "тушинского царства" не дал королевской интервенции тех выгод, каких от него ожидали. Хорошо укрепленный тушинский лагерь, расположенный под самой Москвой, был потерян для интервентов. Многочисленные польские отряды из тушинской армии долгое время "митинговали" и не хотели присоединиться к королю. В конце концов с королевской армией, или, точнее, с корпусом гетмана Жолкевского, соединилась только меньшая часть бывших сил Рожинского. Король Сигизмунд со всей своей армией остался зимовать под Смоленском, который никак не хотел сдаться. Между тем "вор", освободившись от прежнего польского окружения, которое было у него в Тушине, стал представлять несомненную опасность для короля Сигизмунда и Речи Посполитой.

Правильно оценив положение, "царь Дмитрий" обратился лицом к Северщине, которая была его наиболее прочной базой и которая во имя его сопротивлялась королевской оккупации, он выкинул лозунг войны на два фронта: против царя Василия и его союзников-шведов, а также против польских интервентов. Этот лозунг пришелся как нельзя более ко времени. Повстанческое движение стихийно поднялось и в польской, и в шведской оккупационных зонах. Московское правительство само держалось только с помощью шведов. Без смены царя оно не могло возглавить борьбу за освобождение от иноземной оккупации. Новая акция "царя Дмитрия" на время сделала его средоточием этой борьбы. Стоило лишь распространиться известиям о том, что он [76] порвал с тушинскими поляками и зовет народ подниматься одновременно против Шуйского и против "поганого короля", как с Калугой стали сноситься те самые замосковные города, которые еще за три - четыре месяца перед этим вели партизанскую войну с тушинской властью (Суздаль, Галич, Ростов, Владимир, Юрьев и др.). Главная выгода теперешнего положения "вора" была в том, что время работало на него. Пока развертывалась вооруженная борьба московской власти с королем Сигизмундом, пока в этой борьбе истощались лимитированные живые силы обоих противников, "царь Дмитрий" мог оставаться tertius gaudens, без затрат и без риска.

Такие очевидные выгоды нового положения самозванца отчетливо сознавались и тушинскими поляками во время их отступления на запад. Дебаты и раздоры продолжались на волоколамской стоянке, где умер Рожинский. После этого меньшая часть войска ушла к королю под Смоленск, а остальные, избрав вождем Сапегу, остановились на Угре. С этого момента начинается двойственная игра Сапеги, которая явилась немаловажным фактором дальнейшего усложнения политической конъюнктуры.

Политическая программа тушинской "общественности", изложенная в договоре от 4 (14) февраля, отражала установки полонофильствующей части московских феодалов. Мы ограничиваемся здесь изложением лишь тех пунктов февральской программы, которые непосредственно относились к целям королевской интервенции.

Эти пункты были сформулированы в февральском договоре следующим образом:

1) Между Московским государством и Речью Посполитой устанавливается оборонительный и наступательный союз против всех неприятелей (п. 9); на "татарских украинах" военные силы обоих государств объединяются (п. 10).

2) Польские гарнизоны остаются в западных пограничных крепостях до полного успокоения государства (п. 13) - эта приглаженная формулировка обозначала согласие на длительную оккупацию Смоленского края и Северщины (другими словами, - на их фактическую аннексию).

3) Король принципиально соглашается дать сына на Московское царство при условии, что просьба будет поддержана всей землей; исполнение откладывается до полного успокоения государства (п. 1).

По существу своего содержания февральский договор был проектом политического трактата о династической унии и тесном военном объединении Московского государства с Речью Посполитой на условиях сохранения автономии московского управления и незыблемости социального строя. Представляя собой отнюдь не импровизацию, а обдуманную и законченную программу, договор, однако, не имел за собой авторитета "всей земли". Голос тушинской общественности не звучал с достаточным весом, так как исходил от людей одной партии. Полонофилы, возглавлявшие тушинское посольство, закончили свое дело в одну неделю: 27 января посольство прибыло в ставку, а 4 февраля королем был уже подписан ответный "лист", формулировавший принятые пункты. Перед подписью король добавил, что договор подлежит окончательному утверждению в Москве голосом "всей земли", когда пацификационная война будет, наконец, закончена ("Сборник Муханова" № 104. М. 1836). Ценность февральского акта заключалась в устранении формальных препятствий к дальнейшему развитию интервенции. Официальное [77] провозглашение кандидатуры Владислава, облеченное в форму его "предварительного" избрания, не имело юридической силы и реального значения, но позволяло начать широкую кампанию пропаганды и давало формальную санкцию весеннему походу Жолкевского под Москву.

IV

Правительство Шуйского олицетворяло собою реакцию со стороны бояр-княжат, потомков удельных князей - Рюриковичей и гедиминовичей, - против опрично-помещичьего строя, насажденного Грозным и укрепившегося при Годунове. Идеологические корни этой реакции уходили в глубину первой половины XVI в.; социальная база этой княжеской реакции была чрезвычайно узкой. Служилое сословие, в особенности его высшие и средние слои, стояло к правительству Шуйского в оппозиции.

Внутри оппозиционных кругов сложились законспирированные ячейки активных сторонников того или другого претендента. Мы уже говорили о группе полонофилов, сохранивших старые организационные связи и программные установки 1605 года. Эта группа имела характер политической партии, стоявшей на "западнической" платформе. В своих, пока подпольных, кадрах эта партия объединяла представителей нетитулованного боярства, как Салтыковы или Вельяминовы, с кругами профессиональных бюрократов-дьяков, как Грамотин или Чичерин, и с предприимчивыми выходцами из "торговых мужиков", как Федор Андронов, или "детей боярских", как Михаил Молчанов.

Если полонофильскую группировку можно было назвать политической партией, то другим организованным ячейкам оппозиционеров подходило скорее название "кланов", объединенных только родовыми интересами и общими притязаниями. Сильнейшим и виднейшим из них был "клан" Романовых, тесно спаянный под лидерством Филарета. Романовы со своими многочисленными родственниками, свойственниками и клиентами организовались еще при Годунове, для которого они были опасны близким родством с последним династом. При царе из княжат-рюриковичей романовская группировка должна была, естественно, делать ставку на воцарение неполноценного претендента, вслед за которым легко могло наступить ее торжество. Не удивительно, что уже в числе первых "перелетов" находились видные "романовцы": Дм. Черкасский, А. Сицкий, Ив. Годунов, - а вскоре появился в Тушине и сам Филарет.

Если "беспартийная" оппозиция искала в Тушине только чинов и поместий, то тушинские полонофилы и романовцы поднимали на щит "царя Дмитрия", чтобы ускорить крах царя Василия. Остающиеся в Москве подпольные кадры обеих группировок продолжали, со своей стороны, вести подрывную работу в том же направлении. Не имея возможности останавливаться на истории двух заговоров, организованных против Шуйского в 1609 г. (Отметим ошибку М. Н. Покровского, у которого февральский заговор 1609 г. отнесен к 1610 году ("Русская история с древнейших времен". Т. II, стр. 62. Л. 1924)), укажем, что к началу 1610 г. даже в среде сторонников московского режима созрело настроение в пользу замены царя Василия другим представителем княжеской верхушки московского боярства.

Во время крестьянской войны 1606 - 1607 гг. правительство Шуйского уцелело только благодаря поддержке партии Ляпуновых. [78] Ляпуновым удалось отстоять Рязанскую землю от крестьянских повстанческих отрядов и от тушинцев. В первый период тушинской блокады Рязань осталась единственной военной и продовольственной базой московской власти. Главный лидер партии южного средне- и мелкопоместного дворянства - Прокопий Ляпунов - сделался на время одним из столпов того самого режима, против которого он выступал за два года перед этим как недолгий попутчик Болотникова. В момент тушинского распада правительство Шуйского получило временную передышку и новую территориальную базу на Севере. В связи с этим упал удельный вес Рязани и ляпуновской партии. Положение Прокопия Ляпунова оказалось еще более подорванным, когда у него испортились личные отношения с царем Василием Шуйским. Не удивительно, что инициатива "дворцового переворота" исходила именно от этого крупнейшего демагога. Сперва он остановился на кандидатуре молодого Скопина-Шуйского и этот замысел, сделавшийся известным, окончательно рассорил его с Василием. Вскоре затем последовала скоропостижная смерть Скопина, которая дала Ляпуновым повод выступить с громогласными обвинениями Шуйских в отравлении племянника и обосновать этим обвинением свой разрыв с московским режимом. Таким образом, "партия" Ляпуновых вернулась к исходному положению мая 1606 г. и вновь заняла "революционную" позицию, выгода которой заключалась в отмежевании от той и другой иноземной интервенции. В этом отношении новая платформа Ляпуновых была аналогична той платформе, на какую хотел стать "вор" после распада тушинского царства. Программно это была платформа борьбы на два фронта против иностранной интервенции - и польской и шведской, а тактически - платформа выжидания результатов войны между обоими интервентами. Спустя всего несколько месяцев время сделало свое дело и подготовило конъюнктурный союз между ляпуновским и "воровским" движениями, несмотря на раздиравшие этот союз социальные противоречия. Этот период уже выходит из рамок настоящей статьи, задача которой ограничивается освещением конъюнктуры августовского кризиса.

24 июня (4 июля) гетман Жолкевский под Клушиным разбил наголову московско-шведскую армию, командование которой попало в бездарные руки царского брата князя Дмитрия Шуйского. Первым последствием клушинского разгрома, несколько неожиданного даже для самого победителя, было оживление активности в зоне "царя Дмитрия". Буквально в несколько дней последний овладел Медынью, Боровском, Серпуховом и уже 15 (25) июля раскинул свой стан у Москвы: в селе Коломенском, за Серпуховской заставой. Служилые люди, составлявшие резервную армию Шуйского, разбежались по своим уездам; призыв к городам о присылке ратных людей не дал никакого отклика. Это послужило окончательным приговором правительству Шуйского: фактическая политическая смерть его наступила еще 15 июля.

Перед лицом "воровской" опасности в равной мере стушевались как сторонники правительства Шуйского, так и московские "оппозиционеры". Социальное потрясение могло быть предотвращено только путем срочной организации политического переворота, инициатива которого всецело перешла в руки "партии" Ляпуновых. Центральной фигурой событий 17 (27) июля был Захар Ляпунов, но содействовали ему в свержении Шуйского с престола и "романовцы" и некоторые из бояр-княжат, включая даже таких, наиболее близких Шуйским [79] людей, как свояк царя князь Иван Воротынский. Их всех объединяла в эти дни общая опасность. Повстанческая стихия грозила от Серпуховской заставы, московские низы бурлили ей навстречу.

Приступая к низложению Шуйского, ляпуновцы проектировали создание широкой коалиции под лозунгом "Ни вора, ни ляхов". Временное правительство "национальной концентрации" должно было срочно организовать голос "всей земли" и возвести на престол князя Василия Голицына, кандидатуру которого Прокопий Ляпунов облюбовал после смерти Скопина. Весьма интересно, что к участию в "национальной коалиции" ляпуновцы пытались привлечь и более близких людей "воровского" стана. В "нейтральной зоне", у Данилова монастыря, произошла еще накануне низложения Шуйского встреча Захара Ляпунова с "воровскими советниками" (князья Федор Засекин и Алексей Сицкий, Григорий Сунбулов, Александр Нагой и др.). По рассказу хронографа, между ними состоялось соглашение об одновременном отказе от царя Василия и "царя Дмитрия"; однако, когда москвичи "свели с царства" Шуйского, то оказалось, что "воровские советники" их обманули и своего "царя" не "свели" ("Столяровский хронограф". Цит. по "Изборнику", стр. 346; "Никоновская летопись", стр. 139. Цит. по Карамзину). На самом деле "воровские советники", конечно, не "обманывали" своих московских партнеров, но не имели достаточного влияния, чтобы повернуть настроение казацкой массы в желательное им русло. Москвичи просто переоценили влияние "государственно мыслящих элементов" в стане классового врага. Прошел всего месяц, и те же "воровские советники" торжественно и демонстративно первыми отложились от "царя Дмитрия", когда обстоятельства повернулись против него ("Собрание государственных грамот и договоров". Т. II, стр. 441).

"Временное правительство, образовавшееся 17 июля, составилось из представителей знатного боярства, как поддерживавших в свое время Шуйского, так и находившихся в оппозиции к нему персональный отбор кандидатов в состав нового правительства был ограничен рамками боярского списка, который включал в себя немногим более двух десятков имен. Официальные акты знают только общую формулу временного правительства: "Бояре, князь Федор Иванович Мстиславский со товарыщи" (Там же, стр. 390). Перечень семи фамилий упоминается впервые в тексте сентябрьских переговоров с Жолкевским о введении в Москву польских отрядов" ("Акты, относящиеся к истории западной России". Т. IV, стр. 476). В этом перечне уже нет имени Василия Голицына, который входил, несомненно, в первоначальный состав временного правительства и выбыл из него только после отъезда во главе "великого посольства". Вероятно, это было не единственное изменение первого состава "седмочисленной Думы" (если только она и вначале представляла собою семерку). Кроме Мстиславского и Василия Голицына, первыми участниками временного правительства были, несомненно, Воротынский, Андрей Трубецкой и Андрей Голицын ("Боярский описок 1611 г." ("Сборник Археологического института". Кн. 6-я. СПБ. 1898)). Весьма вероятно также участие Федора Шереметева и Ивана Никитича Романова (брата Филарета). Во всяком случае, очевидно, что в первоначальный состав временного правительства могли войти главным образом участники июльского переворота и лица, тесно связанные с "переворотчиками". Полонофилы, как таковые, в состав правительства введены не были, тем более что их виднейшие лидеры [80] находились вне Москвы. Вопрос о политической ориентации временного правительства является одним из наиболее существенных вопросов при анализе августовской конъюнктуры, и поэтому мы вынуждены остановиться на нем более подробно.

С. Ф. Платонов высказал в свое время утверждение, что тотчас по свержении Шуйского "сильнейшей была та сторона, которая желала королевича при условии заключения с ним нового договора". По мнению историка, "люди этой стороны и стали во главе временного московского правительства" (С. Ф. Платонов "Очерки по истории смутного времени", стр. 428). Это утверждение связывается с дальнейшей презумпцией С. Ф. Платонова о созыве правительством ко времени переговоров с Жолкевским "неполного земского собора" специально для выработки условий избрания Владислава. Тема "неполного собора", в свою очередь, служит историку ключом при анализе тактической позиции "великих послов" и в конце концов приводит к желательным для автора выводам, которых мы здесь касаться не будем. Исходя из той предпосылки, что временное правительство с первого дня не только ориентировалось на кандидатуру польского принца, но даже имело подготовленный вчерне проект "нового договора", противопоставляемого договору 4 февраля, С. Ф. Платонов должен был сознательно игнорировать роль и значение ляпуновской партии в проведении июльского переворота и обойти полным молчанием некоторые существенные источники, хорошо известные еще Соловьеву. Сюда прежде всего относится переписка временного правительства с гетманом Жолкевским в период его приближения к Москве. Переходя к рассмотрению этой переписки, необходимо предварительно осветить июльскую конъюнктуру в том виде, в каком она представлялась в гетманской ставке.

На следующий день после клушинской победы гетман путем переговоров добился капитуляции сильного вспомогательного корпуса, находившегося под командой воевод Григория Валуева и князя Федора Елецкого в укрепленном лагере ("острожке") у Царева-Займища. Этот корпус по численности превышал всю гетманскую армию. Оставить его в тылу и двигаться со скудными силами под Москву было бы со стороны Жолкевского безрассудной авантюрой. Поэтому не удивительно, что гетман склонил Валуева к сдаче (вернее, к присяге Владиславу) ценою максимальных уступок. В основу "валуевского" договора был положен февральский трактат с добавлением к нему пункта, гарантирующего сохранение западных областей в составе Московского государства ("...а как даст бог добьет челом государю найяснейшему королевичу Владиславу Жигимонтовичу город Смоленск, и Жигимонту королю польскому и великому князю Литовскому идти от Смоленска прочь со всеми ратными польскими и литовскими людьми и городам всем рубежным быти к Московскому государству попрежнему" (см. "Записки гетмана Жолкевского". Приложение № 24. СПБ. 1871).). По существу, этот пункт был отказом от одной из основных целей интервенции. Давая на него согласие, гетман проявил себя реальным политиком, сознающим всю затруднительность своего положения после пирровой победы под Клушиным. Можно сказать, что именно клушинский успех, открывший дорогу к Москве и обязывавший двигаться вперед, несмотря на недостаточность живой силы, вынуждал гетмана к величайшей осторожности и умеренности.

Рассчитывая добиться успеха исключительно путем переговоров и средствами пропаганды, гетман сделал продолжительную остановку в Можайске, куда он прибыл 5(15) июля. Отсюда его политический штаб установил оживленные сношения со своей московской агентурой с влиятельными представителями "политических группировок. [81] Главными руководителями пропаганды являлись Иван Михайлович Салтыков, стоявший во главе "эмигрантского" отряда русских тушинцев, и Григорий Валуев - "новоявленный" полонофил. Ими широко распространялись по Москве копии "валуевского договора" как наглядного доказательства польской "неагрессии". Вряд ли мы ошибемся, утверждая, что в планы гетмана вовсе не входило преждевременное низложение Шуйского, грозящее многими осложнениями. Напротив, он должен был стремиться к получению всесторонней гарантии для кандидатуры королевича и, в первую очередь, к законопреемственной цессии престола со стороны самого Шуйского. Громоздкому собору, "всей земли" осталось бы в этом случае только подтвердить status quo. Информация, посланная гетманом королю 20(30) июля, говорит о посылке писем, обращенных непосредственно к Шуйскому ("Записки гетмана Жолкевского" Приложение № 31. "Do samego Szuiskiego, y do Boiar, y do Miru". СПБ. 1871). После получения известий о перевороте первой заботой гетмана было заступничество за жизнь низложенного царя ("Записки гетмана Жолкевского". Приложение № 32: "Мы от сего в досаде и кручине великой и опасаемся, чтобы с ними не случилось чего худого"). Понятно, что эта забота была продиктована не соображениями гуманности, а политическим расчетом.

"Записки Жолкевского" ясно показывают, что известие о низложении Шуйского было для гетмана неожиданным и сильно его встревожило. Уже в силу одного этого представляется невероятным, что в московском перевороте активно участвовали полонофилы, с которыми гетман держал тесную связь. Немедленно снявшись с места, Жолкевский с пути отправил временному правительству письмо с пояснением своих намерений, то есть "готовности оказать помощь против "вора" и содействовать прекращению дальнейшего кровопролития". Ответное письмо, датированное 22 июля (1 августа) и полученное гетманом уже в Звенигороде, ясно показывает, что временное правительство продолжало стоять на почве ляпуновской концепции: оно указывало, что не нуждается в помощи, и требовало, чтобы гетман не приближался к столице ("Записки гетмана Жолкевского", стр. 71 - 72). В эти же дни патриарх Гермоген - главный рупор идеологов "национального единения" под лозунгом "Ни вора, ни ляхов" - требовал от временного правительства немедленного избрания на царство Василия Голицына или Михаила Романова. Даже 24 июля (3 августа), в самый день появления гетманской армии у столицы, правительство разослало на места окружную грамоту, в которой ясно была заострена программа сопротивления на два фронта ("....и стояти б всем заодно, чтоб государства Московского польские и литовские люди и вор... до конца не разорили" ("Собрание государственных грамот и договоров". Т. II, стр. 389)).

Таким образом, временное правительство отнюдь не было полонофильским "от рождения", как утверждал С. Ф. Платонов, исходивший из неправильной оценки существа июльского переворота". Низложение Василия было вызвано не столько клушинским поражением, сколько "опасностью слева" - появлением у Москвы "воровских людей" - и угрозой социальной перетряски. На этом, пусть кратковременном, но четко отграниченном этапе социально-политической борьбы ведущая роль могла достаться только "партии" среднего и мелкого дворянства, какою являлись ляпуновцы. Эту сторону июльского переворота ясно видел еще Карамзин, хотя он и не располагал всей полнотой исторических источников. [82] Ляпуновский проект немедленного избрания Василия Голицына не мог быть осуществлен по двум причинам. Низы московского населения, которые являлись реальной политической силой, относились к этому проекту враждебно или, в лучшем случае, равнодушно и тяготели к "царю Дмитрию". Но и в среде своих конъюнктурных союзников по перевороту ляпуновцы встретили решительное противодействие. Поскольку свержение Шуйского для Романовых являлось реальным успехом, постольку воцарение Голицына было бы для них непоправимым ударом. В интересах Романовых было поддерживать как можно дольше неопределенно-переходное состояние верховной власти. Обструкция романовской группировки была главной причиной срыва проекта ляпуновско-голицынской диктатуры, вместе с которой проваливалась и вся концепция "национального единения". Таким образом, ко времени прихода Жолкевского ляпуновский "буфер" утерял ведущую роль. Конъюнктура сложилась в пользу полонофилов - "западников", и даже внутри временного правительства произошла некоторая передвижка сил, хотя обе фракции верховной семерки в основном оставались на позициях своего узкородового интереса. В новой обстановке сильно возросло личное значение "внефракционного" члена правительства - князя Федора Ивановича Мстиславского.

V

Теперь остается еще рассмотреть ситуацию, сложившуюся в зоне "царя Дмитрия". В момент бегства из Тушина самозванец выкинул лозунги, направленные против короля и тушинского гетмана Рожинского. Однако это не обозначало выступления против поляков, как таковых. Прежде всего оставалась связь с Мариной Мнишек, которая именно в этот момент стала фактической женой "Дмитрия". Уже в марте брат Марины, Юрий Мнишек (starosta Sanocki), появился в королевской ставке. В это же время туда прибыл и Ян Сапега ("Русская историческая библиотека". Т. I. "Wyprawa krola i. m. do Moskwy", стр. 553 и 556. СПБ. 1872). Мы уже говорили о настроениях и ориентации тушинской военщины после отхода от столицы. Два полка (Хрослинского и Янковского) оторвались от армии и ушли под Калугу в первый же день отступления на запад (Там же. "Historya Dmitra falszywego", стр. 186). После смерти Рожинского и окончательного раскола тушинцев оставшееся на Угре большинство послало в Калугу делегатов - договариваться об условиях дальнейшей службы "царю Дмитрию". 1(11) июня был оформлен "zaciag" (наем) войска, которое должно было избрать себе нового "главкома" ("Historya Dmitra falszywego", стр. 193 - 194). Все сношения с "царем" велись войсковой "общественностью", но инициатива находилась в руках Сапеги. 15 (25) июня в лагере на Угре состоялось "генеральное коло", на котором было оформлено избрание Сапеги, взявшего на себя роль протектора "царя Дмитрия". 17 (27) июня Сапега отправляет в Калугу письмо с настоянием к "царю" поторопиться приездом к войску, "чтобы не пропустить великой оказии, которой никогда не было". 20 (30) июня Сапега выступает с докладом перед совещанием полковых начальников и делегатов от "товарищей" (prywatne kolo) (См. полный текст так наз. "Дневника Сапеги", впервые опубликованный в сборнике "Polska i Moskwa w pierwszej polowie wieku XVII wydal Aleksander Hirszberg", str. 256. Lwow. 1901). О чем так деятельно хлопотал Сапега, и к чему готовился он почти накануне [83] решительной схватки Жолкевского со шведско-московской армией? Источники не дают прямого ответа на эти вопросы, но анализ обстановки и всей совокупности последующих событий говорят о том, что Сапега предвидел скорее неудачу Жолкевского чем его решительную победу. Именно на случай этой неудачи Сапега подготовлял реставрацию "тушинского царства", с которым королевской интервенции пришлось бы поневоле сомкнуться. Можно думать, что планы кондотьера были негласно санкционированы его дядей - литовским канцлером, в руках которого находилось руководство дипломатической работой ставки. Не подлежит сомнению тесная связь Сапеги с Мариной и ее братом: они-то и втягивали самозванца в новый союз с кондотьером.

Калужский "царь" прибыл на Угру 24 июня (4 июля) - в день клушинского сражения. 29 июня (9 июля), после получения информации о разгроме Шуйского, в лагере состоялось "kolo prywatne", апробировавшее немедленный поход к Москве, при условии что "царь" будет всячески искать соглашения с королем ("Дневник Сапеги", стр. 257 - 258). 12 (22) июля (после занятия Боровска) к Жолкевскому от имени войсковой общественности было предъявлено требование о размежевании "сфер влияния". Ответ на это обращение был получен сапежинским войском уже под Москвой: Жолкевский сообщал, что он не будет наступать на занятые с боем или добровольно поддавшиеся "царю" города и не собирается отнимать у сапежинцев "кусок хлеба, добытый кровавым потом" (Там же, стр. 260 и 264).

В то же время Сапега разработал подробную программу политических и финансовых компенсаций, которые должны были получить Речь Посполитая и королевский дом после утверждения "царя Дмитрия" на московском престоле. Эта программа изложена в письме "царя" на имя Сапеги, датированном 12 (28) июля и, очевидно, предназначенном специально для внесения на "коло" ("Записки гетмана Жолкевского". Приложение № 33). В день прибытия Жолкевского под Москву эти "кондиции" были ему сообщены для дальнейшей передачи в королевскую ставку (Там же, стр. 72). В нашей "Consideracyi" имеется пункт о "кондициях вора", поэтому мы приводим здесь их краткое содержание. "Царь" обязывался заключить с польским королевством тесный военный союз и, в частности, "завоевать обратно короне польской своим коштом всю землю ливонскую" с предоставлением королю для военных действий против Швеции 15-тысячного войска, "способного к бою из народа здешнего". Тотчас по восшествии на престол он должен был выплатить королю единовременно 300000 злотых, а в течение десяти лет уплачивать ежегодно такую же сумму в казну Речи Посполитой и сверх того королевичу лично по 100000 злотых ежегодно. Относительно Северской земли предлагалось договариваться на специальной конференции, причем была употреблена многозначительная фраза: "От должного отступать не будем". Что означало - расшифровывает Сапега в своем письме к послу Яниковскому от 26 июля (5 августа): "царь готов все сделать и землю Северскую отдает" ("Дневник Сапеги", стр. 265 (под датой 5 августа)).

Таким образом, союз "вора" с Сапегой привел к восстановлению почти всех атрибутов прошлогодней тушинской конъюнктуры. Мы уже видели, как быстро совершился в Тушине процесс деформации и распыления социальных сил, которые являлись исходным оплотом "царя Дмитрия". Освободившись от тушинского плена, самозванец вышел из политического тупика и на время вновь сделался центром притяжения казацко-крестьянской массы. На этом этапе не была исключена возможность его коалиции с Ляпуновым под лозунгом "Ни Шуйского со шведами, ни ляхов" (В источниках имеется указание, что Прокопий Ляпунов в начале лета пробовал завязать сношения с Калугой ("Никоновская летопись", стр. 134)). Коалиция осуществилась несколькими месяцами позже, когда "царя Дмитрия" уже не было в живых, но она была возможна и при его жизни и под его флагом. Самым подходящим для нее моментом был, конечно, отрезок времени от клушинской битвы до низложения Шуйского. Однако к этому времени самозванец уже впрягся в ярмо союза с Сапегой, а ляпуновцы в прямой связи с этим выступили против Шуйского уже с новым лозунгом, направленным и против "вора".

VI

Еще из Можайска, до низложения Шуйского, гетман усиленно убеждал короля прекратить осаду Смоленска и немедленно идти со всем войском к Москве, "поелику Бог, по милосердию своему, широко раскрывает ворота". В этом же письме Жолкевский просил короля поручить ведение переговоров с временным правительством литовскому канцлеру, указывая, что сам он не желал бы "столь важные дела брать на свою голову" ("Записки гетмана Жолкевского". Приложение № 31). Источники говорят о личной неприязни в отношениях Жолкевского и деятелей королевской ставки. Однако причину расхождения между ними надо искать глубже - в разнице исходных политических концепций. Жолкевский смотрел на будущее глазами своего края - Малой Польши, которая была выставлена на первый огонь быстро надвигавшегося военного конфликта с могущественной Оттоманской Портой. "Замирение" Москвы и заключение с ней тесного военно-политического союза против всех неприятелей, как на севере, так и на юге, было в глазах гетмана главной целью интервенции. Мы уже видели, что в проект союза была включена формула объединения военных ресурсов на "татарских украинах". Другая концепция была у литовского канцлера, искавшего в интервенции прежде всего осуществления программы территориальной экспансии на восток в интересах литовского можновладства. Здесь руководились политикой ближнего прицела - изгнанием шведов из Ливонии и аннексией западных областей Московского государства. Капитуляция Смоленска была для канцлера необходимой предпосылкой успеха его программы. К проекту династической унии, которая должна была служить главной гарантией прочности военно-политического союза обоих государств, деятели ставки относились как к задаче второстепенного значения. Поэтому Жолкевский был предоставлен собственным силам и не получил от короля ни подкреплений, ни инструкций ("Записки гетмана Жолкевского", стр. 74).

Имея перед собою трудную задачу - распутать узел непримиримых противоречий, гетман был лишен возможности прибегнуть к методу Александра Македонского, разрубившего гордиев узел одним ударом меча. У гетмана меч должен был оставаться в ножнах: им можно было пугать, но нельзя было действовать. В своей апологии, какой по существу являются "Записки", гетман подробно обосновывает целесообразность и необходимость сделанных им уступок. [85]

Понимая, что они покажутся неприемлемыми не только его личным недоброжелателям из королевского окружения, но и "общественному мнению Речи Посполитой", то есть широким кругам можновладства и близким к нему слоям шляхты, Жолкевский хотел застраховать себя от упреков, что он "в сих делах недовольно сделал для Речи Посполитой". Поэтому он совещался со своими полковниками относительно возможности действовать по-военному и получил информацию о ненадежности состояния и настроения своей армии ("Записки гетмана Жолкевского", стр. 77 - 78). Понятно, что в переговорах с временным правительством гетман не бряцал оружием и не пробовал прибегать к "языку солдата". Зато он широко использовал угрозу "левой опасности" и свыше месяца не предпринимал никаких мер для ликвидации коломенского стана Сапеги и "царя Дмитрия".

Эти последние, со своей стороны, проявляли в августовские дни большую активность. Ожидая ответа на предложения, отосланные в королевскую ставку, Сапега держался в отношении Жолкевского не только независимо, но и заносчиво. В ночь с 1(11) на 2(12) августа из коломенского стана было предпринято решительное наступление на столицу, отбитое при поддержке русских отрядов Салтыкова и Валуева, входивших в состав гетманской армии. Сапега потребовал объяснений по поводу нарушения "нейтралитета", и гетман должен был оправдываться тем, что Салтыков выступил своевольно, без его ведома ("Дневник Сапеги", стр. 268). "Царь" и Сапега не теряли времени даром: попытки овладеть столицей возобновлялись 9(19), 11(21) и 14(24) августа (Там же, стр. 269). Конечно, эти выступления облегчили Жолкевскому его задачу и ускорили подписание августовского трактата.

Мы видели, что еще в июльском, "валуевском" договоре гетман обязался за короля очистить занятые города, после того как Смоленск "добьет челом" королевичу. Договорная запись от 17(27) августа пошла в этом отношении еще дальше: она предлагала королю немедленно прекратить осаду Смоленска и отвести свои войска за рубеж (п. 15). Армия гетмана могла оставаться вблизи столицы только до ликвидации "вора" и ухода сапежинцев; после этого гетман должен был отступить обратно к Можайску и там дожидаться указаний от короля (п. 17). Выгода Речи Посполитой была сформулирована в единственном пункте об установлении "вечного мира" и тесного военного союза обоих государств против всех неприятелей (п. 12). Кроме того Жолкевский дал условное согласие на целый ряд "боевых" пунктов, о которых не было речи ни в феврале, под Смоленском, ни в июле, у Царева-Займища. Предварительное крещение Владислава в православную веру, запрещение ему сноситься с римским папой по делам веры, обязательность его женитьбы на девице "греческого закона", установление смертной казни для лиц, переходящих из православия в католичество, - все эти новые требования были связаны с новой тактикой тех кругов, которые до сих пор выступали как открытые противники польской кандидатуры. По окончании процедуры присяги Владиславу гетман обратился к Сапеге с предложением прекратить дальнейшие налеты на Москву и отвести от нее свое войско. "Общественность" (kolo prywatne) обсудила это требование 22 августа (1 сентября) и дала на "его характерный ответ: войско радо услышать, что столица присягнула королевичу, но не знает, "какая выгода получится от этого для [86] отечества", и отказывается отступить от столицы до тех пор, "шока не получит оплаты своих заслуг" ("Дневник Сапеги", стр. 271 - 272). Таким образом, Сапега продолжал твердо держаться своей линии, совершенно не считаясь с тем, что он подрывает результаты дипломатической акции Жолкевского. Чтобы поддержать свой авторитет в глазах временного правительства, гетман вынужден был решиться на военную демонстрацию и 26 августа (5 сентября) появился у коломенского стана во главе соединенных сил своей армии и московского правительственного отряда, предводимого самим Мстиславским. Только тогда Сапега "признал" избрание королевича и обязался склонить своего претендента к мирному урегулированию конфликта (другими словами, к получению "отступного"). Однако "царь" не стал дожидаться переговоров и, не веря Сапеге, поспешно бежал в Калугу (Там же, стр. 273 - 275). Полная ликвидация "вора", конечно, не входила в намерения Жолкевского, так как в этом случае ему пришлось бы уходить от Москвы в Можайск, а тактический план гетмана, напротив, состоял в том, чтобы, не прибегая к насилию, добиться от бояр "приглашения" на ввод в Москву польского войска. Для этой цели надо было законсервировать "воровскую опасность" и держать ее на недалеком расстоянии от Москвы.

Подчеркивая на каждом шагу свою полную лойяльность и уважение к традициям московского бытового уклада, искусно разыгрывая роль бескорыстного доброжелателя и расточая боярам знаки дружеского расположения, Жолкевский не имел никаких иллюзий и ясно сознавал ненадежность своих партнеров из среды временного правительства. На новом этапе конъюнктуры романовская и голицынская группировки вновь обрели точку соприкосновения: их общим интересом стало затягивание и осложнение процедуры выполнения августовского трактата. "Боевые" требования, вроде пункта о предварительном крещении королевича и т. п., являлись зерном тайно взращиваемого конфликта, в основу которого была положена концепция "религиозной обороны". Патриарх Гермоген вместе со всем (или почти всем) церковным аппаратом служит громким рупором этой установки, за кулисами которой работал митрополит Филарет ("Записки гетмана Жолкевского", стр. 74 - 75). Жолкевский был хорошо информирован о конспиративных замыслах руководителей московских "кланов" и ставил своей ближайшей задачей удаление их из Москвы в такой форме, чтобы инициатива казалась исходящей от самого временного правительства. Вскоре ему действительно удалось удалить Филарета и князя Василия Голицына, поставленных во главе "великого посольства", которое было отправлено к королю для окончательного согласования условий и порядка воцарения Владислава.

Агентурой гетмана и источником его широкой осведомленности были деятели прежней "тушинской эмиграции", водворившиеся в столице во время августовских переговоров. Положение, в котором оказались эти ветераны полонофильства, весьма показательно для оценки позиции временного правительства. Первые инициаторы кандидатуры королевича и авторы февральского трактата после своего возвращения в Москву не получили доступа к власти, хотя среди них были сановники первого ранга, как старый боярин Михаил Глебович Салтыков, окольничие кн. Юрий Дмитриевич Хворостинин, кн. Василий Михайлович Рубец-Масальский и другие. Изолированное [87] положение "эмигрантов" служит еще одним доказательством того факта, что временное правительство нисколько не солидаризировалось с лидерами полонофилов. Эти люди, фактически не покидавшие территории государства, рассматривались как выходцы из иноверной страны, "неблагонадежные" в религиозном отношении. При первом появлении Салтыкова и других виднейших полонофилов в Успенском соборе, на церемонии присяги Владиславу, патриарх Гермоген встретил их суровой демонстрацией недоверия ("Никоновская летопись", стр. 142. Цит. по Карамзину). Такая тактика по отношению к полонофилам являлась необходимой составной частью злободневной концепции "религиозной обороны", которая зародилась в тайниках закулисных группировок.

Тайные замыслы руководителей романовского и голицынского "кланов" и выдвинутые ими лозунги религиозной обороны сами по себе представляли для дела польской интервенции меньшую опасность, чем максималистские тенденции деятелей королевской ставки. Вернее будет сказать, что эти тенденции послужили почвой, на которой подпольная акция Филарета глубоко пустила корни и быстро пошла в рост. Пока Жолкевский закладывал фундамент для реального осуществления минимальных целей интервенции, королевское окружение, еще не знавшее точного содержания августовского трактата, уже высказывалось a priori против него, инструктируя соответственным образом своих эмиссаров и разрабатывая для них систематизированную "консидерацию".

VII

Согласно "Запискам Жолкевского", Андронов приехал к гетману два дня спустя "по окончании всех дел" и привез письмо короля, предлагавшее "принимать власть не на имя королевича, а на имя самого короля". Спустя некоторое время приехал Гонсевский с письмом и инструкцией, "содержавшей в себе то же самое". Поскольку дела были уже закончены, то Гонсевский и сам не советовал их менять ("Рукопись Жолкевского, изданная Павлом Мухановым", стр. 133. М. 1835. "Przyjechal dwa dni po zawarciu wszystkich rzeczy od Smolenska Moskwicin niejaki Fedor Andronow, ten list przyniosl od krola I. M., ktory to w sobie zamykal, zeby P. Hetman nie na krolewica, ale na samego krola panowanie zaciagal, Przyjechal potem w kilkanascie dni P. Starosta Wieliski z listem i instrukcia krola I. E. Mosci, ktora tez w sobie miala"). На основе этих утверждений возникла версия королевского максимализма, для которой "Записки" Жолкевского служили единственным документальным источником. В порядке критики этого источника необходимо установить некоторые даты и факты.

Поездка от Москвы до Смоленска, выполненная с предельной, "фельдъегерской" скоростью, заканчивалась на пятые сутки. В этот срок было получено в королевской ставке известие о начале присяги, привезенное 22 августа (1 сентября) двумя гонцами из боярских детей ("Русская историческая библиотека". Т. I. "Wyprawa krola i. m.", стр. 660 - 661. СПБ. 1873). Тот же источник, весьма четкий и осведомленный в смысле календарных дат, упоминает о приезде в королевскую ставку Молчанова и Соловецкого 24 августа (3 сентября) (Там же стр. 662). Наиболее спешная поездка в экипаже с соблюдением в пути минимального отдыха требовала не менее шести - семи суток. Соловецкий, приятель [88] и фактотум Андронова, привезший от него канцлеру подробное донесение, выехал из-под Москвы в день присяги - 18(28) августа. Отсюда ясно, что сам Андронов прибыл к гетману не после "окончания всех дел", а раньше оформления августовской записи. О том же говорит выражение "kilkanascie dni", употребленное Жолкевским для обозначения промежутка, отделявшего приезд Андронова от приезда Гонсевского (последний выехал из ставки 13(23) августа) ("Русская историческая библиотека". Т. I. "Wyprawa krola i. m.", стр. 657 - 658. СПБ. 1872). Если бы приезд Андронова имел место 19(29) августа, как утверждает гетман ("два дня по окончании всех дел"), то длительность промежутка была бы выражена словом, "kilka" ("kilkanascie" означает двухзначное число от 10 до 20). Наконец, сам Андронов в своем донесении канцлеру, отправленном через Соловецкого, ясно говорит: "Приехал я под столицу и застал еще не постановленные речи... еднак же пришло на сговор... и крест целовали" ("Акты исторические". Т. II, стр. 355. СПБ. 1841). В этом же письме Андронов просит канцлера, на случай если Гонсевский уже выехал из-под Смоленска, "послать за ним в дорогу зараз с полною об всяких делах наукой, потому что и пан гетман инших речей не может робити, молвячи, иж розсказанья не маеть от его королевское милости".

Итак, неточность "Записок" не ограничивается тем, что гетман "запамятовал" момент приезда "некоего москвитянина Федора Андронова", как пренебрежительно отзывается Жолкевский о хорошо известном ему лидере тушинцев и одном из авторов февральского трактата, прибывшем под Москву в качестве кандидата на министерский пост. Расхождение "Записок" с истиною оказывается гораздо большим: в действительности гетман не получил через Андронова никаких письменных инструкций и мог поэтому игнорировать представленные Андроновым устные соображения, ссылаясь именно на отсутствие королевского "розсказанья" (приказа). Да и какой приказ мог послать гетману король при полной неосведомленности о положении дел под Москвою и в Москве? Ведь Андронов покинул ставку никак не позже 10(20) августа, когда о московских делах там было известно, в лучшем случае, лишь то, что соответствовало моменту 5(15) августа. Андронов был отправлен к гетману именно для того, чтобы самому разобраться в неуловимой издали конъюнктуре и дать в ставку "ответственную" информацию о положении дел. Поэтому представляется совершенно невероятным, чтобы в момент выезда Андронова с ним могло быть послано Жолкевскому собственноручное королевское письмо, фактически срывающее не только всю работу гетмана, но и обязательства самого короля, торжественно подтвержденные при подписании февральского трактата. Единственно, что мог иметь при себе Андронов, - это "верительное письмо" ("credens"), хотя в этом не было особой надобности, так как гетману Андронов был хорошо известен ("Андроновской консидерации" в природе не существовало. Мы тщательно ознакомились с сообщением, которое представил Костомаров на заседании археографической комиссии 16 октября 1865 г. относительно результатов своей работы в варшавских библиотеках над документами смутного времени. В перечне обнаруженных документов нет упоминания ни о консидерации, ни об Андронове ("Летопись занятий археографической комиссии за 1865 год")).

Соображения, представленные гетману Андроновым, конечно, обсуждались на совещаниях, происходивших в ставке перед его отъездом. Это давало Андронову возможность говорить с гетманом от имени канцлера и даже ссылаться на санкцию короля. Но [89] письменная инструкция, как видно из предыдущего, еще не была сформулирована; предполагалось, что ее привезет Гонсевский. Гетман игнорировал соображения, представленные Андроновым, и тем более не стал дожидаться приезда Гонсевского, предпочитая поставить королевскую ставку перед совершившимся фактом. Договорная запись была оформлена в том виде, в каком гетман согласовал ее с временным правительством. Андронову не оставалось ничего другого, как спешно отправить в ставку Соловецкого и послать с ним канцлеру подробное донесение о положении дел, прося ускорить присылку обязательной для гетмана "науки".

Наша "Consideracya", как видно из ее заголовка и содержания, является именно той "наукой", высылку которой старался ускорить Андронов. Сличая его донесение с текстом "Consideracyi", легко можно установить, что некоторые ее пункты целиком взяты оттуда. Характеристика обструкционных группировок и меры борьбы с ними (п. 5), методы и формы поощрения сторонников королевской акции (п. 6), программа действий в отношении Шуйских и присвоенной ими казны (п. 7) - все эти установки были подсказаны канцлеру Андроновым. Наличие этих пунктов в тексте "Consideracyi" показывает, что она была отредактирована в окончательной форме уже после доставки канцлеру андроновского донесения. Повидимому, инструкция в основном была заготовлена еще в последних числах августа (это видно из датировки "mense Augusto") и ее предстояло лишь дополнить несколькими конкретными указаниями, для которых было необходимо получить информацию Андронова. Поэтому окончательная редакция документа потребовала не более одного дня. Уже 25 августа (4 сентября) Соловецкий мог выехать вдогонку Гонсевскому. Во всяком случае, под датой 4 сентября имеется протокольная запись о приеме Соловецкого и Молчанова на королевской аудиенции ("Русская историческая библиотека". Т. I, стр. 662. "Wyprawa krola i. m."). Гонсевский, со своей стороны, в ожидании посылки инструкции, ехал неспеша. К тому же он путешествовал не только с комфортом, но и с пышностью, соответствовавшей положению начинающего магната. Если Соловецкий нагнал его спустя три - четыре дня после своего выезда из ставки, то Гонсевский мог появиться у гетмана с инструкцией примерно 30 августа (9 сентября). Именно такой промежуток времени между его приездом и появлением Андронова гетман должен был обозначить как "kilkanascie dni".

В силу всего изложенного мы считаем несомненным, что публикуемая ниже "Consideracya" является тем самым документом, который был привезен гетману Гонсевским и якобы "содержал в себе то же самое" (предложение принимать власть на имя короля, а не на имя королевича). Имея этот документ перед глазами, мы должны констатировать, что и в данном случае "Записки" Жолкевского сильно расходятся с истиной. Основной установкой "Consideracyi" является "успокоение" государства; оно выдвигается в качестве необходимого предварительного условия прибытия королевича в Москву и его фактического воцарения. Принятие этого условия временным правительством дало бы интервентам возможность оставить на своих местах не только армию Жолкевского, но и королевское войско в Смоленской и Северской областях. Таким путем ставка хотела легализовать оккупацию и кроме того переложить на московскую казну все военные расходы интервенционного предприятия. Поскольку верховное руководство мероприятиями по "успокоению" должно [90] было номинально исходить от короля, то возникала необходимость признания его протектората до окончания "пацификации" государства. Только в этом смысле мог трактоваться вопрос о "принятии власти самим королем", но никак не в смысле аннулирования избрания Владислава, о чем не могло быть и речи. Центральная установка Consideracyi" выражена с полной ясностью в пунктах 2, 3, 4, 8, 9 и 15-м. С нею тесно связаны вопросы оплаты войска (п. 11) и продления оккупации западных крепостей (п. 13). Особый интерес имеют пункты о предоставлении абсолютных гарантий внешнему и внутреннему устройству православной церкви (пп. 10 и 14). Методы вербовки сторонников королевской акции изложены в пп. 1, 6 и 14. Наконец, п. 12 показывает, что ставка продолжала держать "вора" в резерве; особенно характерно упоминание о том, что король еще не склонился к принятию "кондиций вора".

Программные установки ближайших королевских советников, несомненно, заключали в себе элементы интервенционного максимализма. Однако этот максимализм концентрировался вовсе не в личной выгоде короля Сигизмунда и тем более не в католической агрессии по адресу московского православия. Фокусом его была программа "возвращения" Смоленска и Северщины. Упорство ставки в проведении этой программы повело вскоре к отозванию Жолкевского и замене его Гонсевским. Весьма характерно, что проблема Смоленска и Северщины совершенно не фигурирует на страницах "Записок" Жолкевского, хотя именно в ней было сосредоточено все расхождение гетмана с деятелями ставки. Жолкевский писал свою апологию в 1613 г. ("Записки гетмана Жолкевского", стр. 16 - о смерти воеводы Брацлавского (здесь идет речь о смерти Якова Потоцкого, а не Яна, как ошибочно говорит примечание) , когда "общественное мнение" Речи Посполитой искало виновников провала радужных надежд 1610 года. Королевская камарилья винила гетмана в "соглашательстве", он винил ее в "максимализме". Умалчивая в этой полемике о проблеме Смоленска и Северщины, Жолкевский выказывает себя таким же тонким политиком, каким он являлся в гуще событий 1610 года. Если "общественное мнение" охотно склонялось к обвинению короля в династическом максимализме, то оно объявило бы "изменником" всякого, кто осмелился бы выступить открыто против программы территориальной экспансии на востоке. Понадобилось целых полвека, для того чтобы эта программная установка потеряла свою остроту и постепенно отошла в прошлое. Нет ничего удивительного, что в апологию гетмана вкралось при этих условиях несколько "неточностей". Не удивительно также, что эти "неточности", повторенные впоследствии Кобержицким и Немцевичем, пришлись "ко двору" русским историкам- авторам религиозно-патриотической концепции "смуты", начиная с Карамзина. Дальнейшие шаги интервентов: переход к политике "твердой руки", солдатско-террористическая тактика Гонсевского в Москве, арест "великих послов" под Смоленском - были прямой причиной того, что на путях, подготовленных "клановым" политиканством романовской группировки, выросло массовое движение национального сопротивления, в русле которого объединились на время социальные силы провинциального дворянства, посадской буржуазии и казачества. Как ни кратковременен был период этого объединения, он оказался достаточным для того, чтобы привести дело польской интервенции к окончательному краху. [91]

ПРИЛОЖЕНИЕ

Печатаемый ниже сего польский текст "Consideracyi" является точным воспроизведением документа, вошедшего в одну из сборных книг Литовской метрики в период подканцлерства Нарушевича. В этом периоде, как известно, была проведена большая работа по внешнему упорядочению государственных архивных фондов Великого княжества Литовского. Работа эта закончилась в 1786 г., о чем свидетельствует листовка, составленная на латинском языке и вклеенная на внутренней стороне единообразных монументальных переплетов из телячьей кожи, в которые при Нарушевиче был заключен каждый том Метрики. В процессе упорядочения архива впервые было переплетено большое количество актов прошлого века, хранившихся до того в ящиках или мешках. Таким путем составилось несколько десятков книг, подборка которых производилась по хронологическому признаку, без большой заботы о систематизации актов по их содержанию. Большая часть сборных томов была отнесена к разряду "судных дел", хотя в эти томы (№№ 241 - 252 и 288 - 308) попало много документов, не имеющих никакого отношения к этому разряду.

Наш документ находится в общем переплете с судебными актами эпохи Яна Собеского и небольшим количеством более ранних актов, явственно выделяясь среди них не только своей заключительной датировкой ("Mense Augusto 1610"), но и особенностями транскрипции и пунктуации, характерными для начала XVII века. Этих примет было недостаточно, чтобы привлечь к документу внимание канцеляристов-метрикантов, неоднократно перелистывавших книгу для проверки пагинации и учинения скреп. В "Описании Литовской метрики", составленном С. Л. Пташицким, книга датирована 1655 - 1686 гг. и озаглавлена: "Рапорты трибуналов с просьбой о выдаче баниций и также баниции и сублевации". Если принять к тому же во внимание, что книга принадлежит к числу тех томов Метрики, которые приводят исследователя в отчаяние полным отсутствием описей содержания, то не приходится удивляться, что документ столь большого исторического значения, каким является "Consideracya", не попал в поле зрения ученого специалиста и остался до сих пор не опубликованным и не цитированным.

До переплета документ, как показывают следы сгибов, был сложен в восьмушку. По внешней стороне сгиба имеется заглавная надпись следующего содержания: "Informatia p. Gasiewskiemu y Solowieckiemu z Andronowem". Лаконичный стиль этой надписи, упоминание в ней фамилии Гонсевского (В тексте "Consideracyi" Гонсевский, согласно правилам века, именуется не по фамилии, а по только что полученному им должностному титулу (референдарий Великого княжества Литовского)) и тождественность почерка, которым выполнена надпись и самый текст документа, показывают, что он является "отпуском" подлинной "Consideracyi", а не позднейшим ее списком. Русский перевод текста сделан мною с максимальным приближением к стилистической структуре подлинника. Вставки, необходимые для ясности русского текста, заключены в квадратные скобки. Для облегчения ссылок на содержание документа, русский текст разбит мною на нумерованные параграфы, в основном соответствующие абзацам подлинника. [92]

PEWNE PUNCTA CONSIDERACYI PANU REFERENDARZOWI WoXaLo Y ANDRONOWU S SOLOWIECKIM POD STOLICE OD J.K.M. POSLANE W KTORYCH ZDANIA IMSCI P. HETMANOWEGO ZASIEGAC Y WEDLUG NIEGO WE WSZYSTKIM OBCHODZIC MAIA

Potrzeba naprzod wszelakim sposobem ukrzepic to w Mscislawskim, ze iego przychylnosc ktora ma do I.K.M. y syna I.K.M. nie tylko iest wdzieczna I.K.Msci ale y moze bye pewna nagrody swey znaczney na kazdym czasie tak od krola I.M. iako od krolewica IMsci. Co iako naiostrozniey in amplissima forma przy tym credensie ktory sie do niego posyla opowiedziec mu trzeba.

Pokazac Mscislawskiemu, ze te rzeczy ktorych oni po krolu I.M. zadaia zdadza sie byc sobie przeciwne: Bo zadac KIM o syna na Hdrstwo, klasc to nan aby Wora znosil y zamki ktore Worowi holduia odzyskal a kazac wywodzic ludzi litewskich z Panstwa, kazac mu powrucic do Korony iako to stac moze? Ktosz Wora znosic bedzie iezeli krolewskich ludzi nie bedzie? iakosz przez krola zostana y w posluszenstwie beda?

Pokazac Mscislawskiemu, ze krol IMc w zadaniu ich o krolewica IMci z Boiary Dumnemi z Soltykowem Hramotinem Masalskim y inszemi rzecz zwazaiac to naibardziey warowal, aby doskonale uspokoione panstwo bylo. A gdziesz pokoy bedzie? Sila prowincij stolice nie slucha, sila inszych zamkow mimo Wielkie Luki, Pskow, Iwangrod y Ziemie Siewierski Moskwie rebellizowaly ktore azasz nie pierwey potrzeba moca y rada oycu uspokoic?

Pokazac Mscislawskiemu ze lacniey y predzey iednym zaiazdem K.I.Mci te wszystkie niewczasy icb uspokoic y w klube. wprawic y laska swa wszystkie skreslic pozalowania y daniny, o ktore prosza, y ktore od Panow swych miewac zwykli.

Podac Mscislawskiemu pod rozsadek, nie lepiey li tych glow, ktore albo sobie panstwa zyczyty, albo Worowi galili, albo te mieszanine radzi widzieli, albo K.I.M niezyczliwi po roznych rozeslac mieyscach odleglych, y mniey przyleglych, albo poteznych, nizli w stolicy wszystkich na dalszy tumult y niepokoy chowac, ktorzyby factiami swemi lacno zniecic mogli, a zatym y samym Boiarom niebezpieczenstwo przywiesc, na co K.I.M. wola swa schyla. Ale o tym subtylnie y cicho z temi, ktorzy y K.I.M. szczerze y z Mscislawskim confidenter, na co sie do nich kredense daia a za to obiecowac im wszelkie ich prawa, oyczyzny, pomiescia, nie tylko w cale zachowac ale y przydac wedlug zwyczaiu y naddac wedlug taski, byle tylko sami na to sie schylili, aby I.K.Mc. mogl tak wiele czasu miec do zniesienia sie. z niemi o prawach, zwyczaiach ich, y do postanowienia wszystkiego Wedlug zadania ich y prawom tey ziemie.

Porozumiec sie. z Mscislawskim, nie lepiey liby bylo gdyby oni z Szuyskimi tak postapili, aby Szuyskich wszystkich trzech do K.I.M. odestali, zeby iuz factia swoia nie trudnili wiecey stolice, a skarby ktore z kazni Carskiey miedzy sie rozebrali odzyskac y ich oyczyzny zinwentowawszy do dalszey I.K.Mci nauki zatrzymali. Na to Pa Referendarzowi y tamtym drugim narodu Moskiewskiego ludziom potrzeba naypilnieysze oko miec aby I.K.Mc. sam pierwey to panstwo uciszyl za ta ktora teraz iest potega. v occasia, y wszystko niebezpieczenstwo zniosl, iako od tych rekalcitrantow, ktorzy stolice nie sluchaia, bo sie obawiac trzeba, zeby za odeysciem I.K.Mci nowe Wora y z Tatar y skad innych nie zaszly praktiki. Zaczymby oni mieli to na K.I.Mci, ze tych niewczasow ich nie zniosl, y mogli by umknac przysiegi uczynioney bez winy K.I.Mci. [93]

A choc by tesz y statecznosci swey dotrzymali w wierze swey ku I.K.Mci y krolewicowi I.Mci, tedy sie przecie na to ogladac potrzeba, ze kiedy by dla zniesienia nowych mieszanin (a nie bylo by bez nich poka Wor y Zarucki stoia, choc by ludzie Litewscy y Sapiha odeszli) znowu nastapic przyszlo I.K.Mci, ciezsze ziemie y wlosci tych tu zniszczenie napadlo, y tak panstwo by sie, drugi raz pustoszylo, a za tym trudnieysze ubogich ludzi wskuranie y ratunek.

Wiec y Duchowienstwo poczawszy od Patriarchy, lacniey by sie upewnilo w oycu gdyby im uczciwosc oddal zwyczayna, y pewnose obrzedow ich ukrzepil laska y zalowaniem swoim, iako ten, ktory roznym narodom roskazuiac kazdego przy wierze y zdaniu swoim nie tylko zatrzymywa, ale y broni wedlug praw kazdey ziemie y prowincji.

Porozumiec sie z Mscislawskim skad zolnierzowi placa isc ma, bo acz nie taka bye ma iako Wor obiecowal milionami, ale przecie bye musi, gdysz sie ten wszystek zaciag K.I.Mci stal za wezwaniem sila Boiar Moskiewskich samego K.I.Mci y na uspokoienie panstwa Moskiewskiego y dla uiecia krwie Chrzescianskiey, to iednak wszystko I.K.Mc. w porzadku y z ochrona miec chce aby po I.K.Mci poznali wszelaka, siebie y Oyczyzny ochrone.

Odkryc y to nie wadzi komu sie zdac bedzie z konfidentow krola I.Mci, co za condicie Wor przysiega stwierdzone K.J.M. podal, dla ktorych mogl by dla pozytku swego y Rzptey J/K.M. przestac. Aby nie wiecyy nie uczynil, tylko zeby sam odszedl, a ludziom litewskim do Wora pozwolil, gorsza by byla Boiary y stolice condicia. Ale rozumieiac I.K.Mc. o ich stateczney zyczliwosci ku sobie, y chcac ich uciszyc, ieszcze sie, na to nachylic nie chce. Pan Referendarz z karty postaney zrozumie condicie iego y z dalszey Podkanclerzego naszego deklaratiy listowney.

O zamkach y urzedach zamkowych, wszak to I.K.Mc. w pierwszych contrakciech zawarl, ze zwyczaiow, urzedow, praw ich nigdy gwalcic nie chce: iednakze do doskonatego panstwa tego uspokoienia bedzie potrzeba na pogranicznych zamkach naszych ludzi pewney liczby, dla tego aby samowoli swawolnych iesliby ktorzy gwattem w posilek isc z Litwy, albo z Polski do Moskwy chcieli o czym lacniey I.K.Mc z Dumnemi Boiary umowic sie moze, kiedy wszystkie sam zniesie niebezpicezenstwa.

Nadewszystko upewnic trzeba tak Patriarche iako Duchowienstwo wszystko, ze ich cerkwie, obrzedy koscielne, oyczyzny cerkiewne y canony wszystkie swoia exequucia beda doskonala mialy y trwalosc pozytkow. A nadto ieszcze zwyczaiem Hdrow ich znaczne zalowania y milosciny.

Inszych wszystkich consideraciy ktore by sie nalezc y opatrzyc mogly, beda, miedzy soba inacac y szukac, aby ta ziemia pierwey uspokoienie swe przez szrodek I.K.Mci wziela. Co wszystko laska swa panska nagrodzic I.K.Mc. obiecuie, ktoryby y starania y rozumu swego na to przylozyl, gdysz te ich poslulata podeyrzane sie zdadza. Prosic o krolewica, chrest mu catowac, oycu kazac znosic Wora, zamki y prowincje odzyskowac, a odstapic nazad y wywiesc swe woyska. A nuzby odstapiwszy y zwiodlszy ludzie znowu kto occupowat stolice, znowu sie, Wor pokrzepil, znowu sie zamieszanie stalo, znowu zamkl rebelizowaly, alisci y chrestne calowanie w niwecz y K.I.Mc. oszukany.

Ostatek bieglosci tych klorym sie to zleca, y staraniu porucza, aby to, co czas, rzecz, occasia poda czynili, persuadowali y robili.

Mense Augusto 1610.

[ГАФКЕ, Литовская метрика, книга 290 "Судных дел", л. 386 - 387]. [94]

НЕКОТОРЫЕ СООБРАЖЕНИЯ, ПОСЛАННЫЕ ПОД СТОЛИЦУ г. РЕФЕРЕНДАРИЮ В. К. Л. И АНДРОНОВУ С СОЛОВЕЦКИМ, ОТНОСИТЕЛЬНО КОТОРЫХ ОНИ ДОЛЖНЫ ОСВЕДОМИТЬСЯ О МНЕНИИ г. ГЕТМАНА И ВО ВСЕМ С НИМ СОГЛАСОВАТЬСЯ

I. Необходимо прежде всего внушить Мстиславскому, что доброжелательство, которое он питает в отношении его величества и королевича, не только принимается с удовольствием, но и, несомненно, будет щедро вознаграждено в любое время как королем, так и королевичем. Это надо ему сообщить весьма осторожно, со всеми подробностями при передаче посылаемого ему доверительного письма.

II. Указать Мстиславскому, что те требования, которые ими выдвигаются перед королем, кажутся ему противоречивыми. Просить у короля сына на царство, обязывать короля, чтобы он ликвидировал вора и привел к покорности города, стоящие за вора, и в то же время требовать вывода из государства литовских отрядов, требовать отъезда короля в Польшу - как все это согласовать? Кто же будет ликвидировать вора, когда королевское войско удалится? Как же оно может остаться в послушании без короля?

III. Указать Мстиславскому, что его величество, обсуждая с думными боярами: Салтыковым, Грамотиным, Масальским и др. - их просьбу относительно королевича, особо оговорил то условие, чтобы государство было приведено к полному успокоению. Где же теперь спокойствие? Многие области не подчиняются столице; кроме Великих Лук, Пскова, Ивангорода и Северской земли имеется немало других мятежных городов, которые должны быть раньше приведены к спокойствию силою и умением отца [короля].

IV. Указать Мстиславскому, что легче и быстрее будет успокоить зараз все эти волнения одной экспедицией его величества, привести все в порядок и оформить королевским именем все пожалования и привилегии, о которых они просят и которые по обычаю, имели от своих государей.

V. Навести Мстиславского на мысль, что тех лиц, которые искали престола для себя, или были сторонниками вора, или старались продлить смуту, или были недоброжелателями его величества, не лучше ли разослать по разным отдаленным и незначительным городам, чем оставить их всех в столице для дальнейших волнений и беспокойства, которые они легко могут возбудить своими интригами, а тем самым навлечь опасность и на самих бояр? Его величество склоняется к этой мысли.

VI. Обо всем этом [надлежит переговариваться] секретно и осторожно лишь с теми лицами, которые искренно преданы королю и пользуются доверием Мстиславского; обещать за то не только полное сохранение их прав, вотчин, поместий, но и придачу, согласно обычаю, и надбавку в порядке королевской милости, лишь бы они сами согласились предоставить его величеству достаточное время для выяснения у них прав и обычаев и для устройства всего согласно с их желаниями и с законами этой земли.

VII. Придти к соглашению с Мстиславским относительно Шуйских. Лучше всего было бы отослать всех троих Шуйских к королю, чтобы они не могли больше осложнять дела в столице своими интригами; [95] ценности, которые они взяли из царской казны и распределили между собою, у них изъять, а вотчины их инвентаризировать и оставить до дальнейшего королевского указания.

VIII. Г. Референдарию и поименованным московского народа людям надлежит более всего стараться о том, чтобы его величество предварительно мог сам привести это государство к умиротворению с помощью тех сил и под теми предлогами, которые сейчас имеются, и уничтожил бы всякую опасность со стороны тех недовольных, которые не подчиняются столице, ибо надо опасаться, как бы после ухода короля не начались вновь налеты со стороны вора, или татар, или еще откуда-либо. А тогда они сами были бы в претензии на короля, что он не избавил их от опасности и [на этом основании] могли бы без вины короля уклониться от принесенной [королевичу] присяги.

IX. А хотя бы они и устояли в верности его величеству и королевичу, то надо считаться с тем, что в случае новых волнений (а без них не обойдется, пока вор и Заруцкий здесь, хотя бы литовские отряды и Сапега ушли), все равно его величеству пришлось бы возобновить наступление, и тогда эти земли и волости были бы еще тяжелее истощены и государство вторично бы опустошилось, а бедному люду тем труднее было бы иметь прибежище и спасение.

X. Также и духовенство, начиная с патриарха, легче бы прониклось доверием к отцу [королю], если бы он воздал им должное уважение и в порядке своего милостивого пожалования укрепил бы незыблемость их обрядов, как подобает тому, кто имеет в своем подчинении много народов и не только предоставляет каждому оставаться при его религии и образе мыслей, но и защищает их в соответствии с законами каждой страны и области.

XI. Договориться с Мстиславским относительно источников, из которых будет произведена оплата войска, ибо оплата должна быть произведена, хотя бы и не в тех миллионных размерах, которые обещал вор; ведь этот весь набор был произведен его величеством для успокоения Московского государства и прекращения кровопролития, вследствие просьбы к королю многих московских бояр; однако, е. в. желает, чтобы все это было урегулировано с соблюдением полного порядка, дабы они видели со стороны е. в. всяческое попечение о них и о отечестве.

XII. Не мешало бы открыть тем лицам, кому признаете нужным из числа доброжелателей короля, какие условия предлагает под присягой вор, каковыми король мог бы удовольствоваться для пользы своей и Речи Посполитой. Если бы только король согласился уйти, а литовским отрядам позволил [перейти] к вору, то положение бояр и столицы было бы гораздо хуже. Но е. в., веря в их непоколебимую преданность его особе и желая привести их к успокоению, еще не изволит склоняться к этой просьбе. Г. Референдарий поймет его кондиции из посланного письма и дальнейших сообщений нашего подканцлера.

XIII. Что касается укрепленных городов и управления ими, то е. в. в первом договоре выразил, что он нисколько не намеревается нарушать их обычаев, порядка управления и законов. Однако для полного успокоения государства есть надобность в оставлении некоторого количества войска в пограничных крепостях, чтобы помешать своевольным отрядам, которые пожелали итти на помощь [вору] из [96] Литвы или Польши. Об этом е. в. сам лично договорится с боярской думой, когда окончит ликвидацию всех опасностей.

XIV. Важнее всего заверить патриарха и все духовенство, что их церкви, церковные обряды, церковные вотчины и все каноны сохранят полностью свое устройство и незыблемость доходов. А сверх того еще [получат] большие жалования и милости согласно обычаю их государей.

XV. Предоставляется им [посланным] доискиваться между собою и других соображений, какие могли бы возникнуть [по вопросу о том] как бы эта страна была предварительно приведена к полному успокоению действиями его величества. Того, кто вложит свое усердие и инициативу, его величество обещает наградить по своей монаршей милости, ибо их [бояр] пожелания кажутся подозрительными. Просить о королевиче, целовать ему крест, от отца требовать, чтобы уничтожил вора, привел к повиновению [мятежные] города и области и [в то же время], чтобы отступил и увел свое войско. А если после отступления и увода войска столица вновь будет осаждена, если снова укрепится вор и вновь произойдет смута, снова восстанут города, - вот и крестное целование [будет] нипочем и его величество [окажется] обманутым.

XVI. Остальное поручается умению тех, на кого это возложено, и их усердию; пусть поступают, убеждают и делают так, как будет того требовать время, дело и случай.

В августе 1610 года.

Текст воспроизведен по изданию: Новая страница из истории польской интервенции в Московском государстве в начале XVII века// Историк-марксист, № 6 (58). 1936