Яков Уханский; он, как Гнезненский
архиепископ, примас и первый сенатор, прежде
других на избирательном сейме подавал голос;
того, кого он называл, считали как будто
предложенным к избранию кандидатом.) с целою
толпою низшей шляхты готов назвать и предложить
его, и этого достаточно будет для того, чтоб
шляхта его избрала, не смотря на сопротивление и
противодействие большей части панов. Я
полагал бы, что если бы можно было в тайне вести
переговоры с его послами, особенно при
посредничестве архиепископа, который в подобном
случае по своему характеру и из страха сохранил
бы тайну, не было бы, может быть, слишком трудно
убедить царя подчиниться апостолическому
престолу, особенно если обещать ему от имени папы
титул Цареградского императора с правом
первенства, когда бы он с помощью Божиею завладел
этим городом, а архиепископу сан патриарха
Цареградского, чтобы сделать венчание более
торжественным” (Донесение нунция из
Варшавы от 10-го октября 1575 г.).
Итак число приверженцев царя и его
сына, очевидно, постоянно увеличивалось; тем
основательнее нунций, докладывая о шансах всех
кандидатов, мог сделать замечание, что
“Московский царь очень выдвинулся вперед” (Донесение из Варшавы от 27-го октября 1575
г.), что на его сторону готов был перейти и
первый сенатор Речи Посполитой, Гнезненский
apxиепископ. Это было уже после конвокационного
сейма (4-го октября 1575 г.), значит, в тот момент,
когда архиепископ окончательно решился оставить
дело Генриха, защищаемое им до того времени, и
принять участие в избирательном сейме в пользу
другой кандидатуры. Свидание и переговоры с
царским гонцом во время Варшавского съезда (в
сентябре 1574 г.), большая популярность царя и его
сына среди шляхты и надежда, что тот или другой,
последуют примеру Ягайллы, были, вероятно,
причиною симпатий примаса, хотя нунций обвинял в
этом и его родственников, “которые, происходя из
Руси, благоприятствуют Московскому царю” (Донесение из Варшавы от 10-го октября 1575
г.). Но так как ожидания нунция относительно
переговоров с послами Ивана не осуществлялись —
ибо не было даже слухов об их отправлении в
Польшу, — то он постоянно ухаживал за примасом,
чтоб убедить его оставить мечты о царе или о его
сыне, и склонить его в пользу императора
Максимилиана II, тем более, что это было [220] согласно с указаниями,
которые нунций получал из Рима. Хотя архиепископ
был слаб характером и ловкому человеку, казалось,
легко было управлять им, но как обыкновенно
бывает в таких случаях примас, при слабом
характере был упрям в своих воззрениях — “Мне”,
писал нунций из Варшавы 15-го ноября 1575 г.,
“приходится встречать большие затруднения во
время этого сейма, нежели во время предыдущего
Стенжицкого, ибо во время сего последнего, всякая
услуга, которую архиепископ оказал бы другим
(претендентам), равнялась бы обиде королю (то
есть, Генриху Валуа), а ему нужно было тогда
делать вид, что он имеет в виду только пользу
короля. Теперь, когда он не надеется на
возвращение короля и не вошел в соглашение с
другими на счет избрания нового, то думает
удовлетворить желанию папы, предлагая
императора, но вместе с тем он полагает, что может
назвать и других, не обижая последнего, и на днях
мне стоило многих усилий убедить его твердо
стоять только за императора, ибо он всячески
хотел присоединить Шведского короля (Иоанна
Ш, отца Польского короля Сигизмунда Ш.) и
Московского царя, в случае если бы первый
обязался отречься от ереси и принять
католичество, а второй обещал бы под присягою
оставить греческую веру и принять латинскую,
оказывая должное повиновение святому
апостолическому престолу. Теперь, когда
архиепископ сказал мне, что он хочет предложить
государственным чинам императора, Шведского
короля и Московского царя, я отвечал ему
улыбаясь, что ради полноты недостает тут еще
четвертого; он спросил меня, кто бы еще мог быть
подходящим кандидатом, и я сделал намек на
Турецкого султана. Архиепископ удивился. “Это
потому”, отвечал я, — “что если по соседству
дозволено главе духовенства и всей Речи
Посполитой условно предлагать еретика,
схизматика, то по той же самой причине можно
назвать и неверного, с условием чтоб он обещал
сделаться христианином; и таким образом мнение
примаса государства вполне будет удовлетворять
желаниям католиков, еретиков, схизматиков и
неверных. Haконец замечая, что я порицал его
мнение, и не находя возможным оправдаться, он
сказал, что дал на то свое слово и не хочет, чтоб
его упрекали в непостоянстве. Я возразил ему, что
твердость характера считается добродетелью, и
следовательно, невозможна в дурных делах, а
потому вполне несогласно с [221] достоинством
его и всего духовенства предлагать еретика или
схизматика, и что я не знал бы, как оправдать его в
таком случае перед папою, не говоря уже о том, что
его поведение угрожало бы опасностью возбудить
замешательства, так как приверженцы того или
другого кандидата, будут довольствоваться
предложением примаса, не принимая во внимание
высказанных им условий. Целый вчерашний день он
боролся сам с собою, и наконец, решился на
хорошее, желая (как он объявил это сегодня,
прислав ко мне референдария Чарнковского)
предложить одного только императора”.
С своей стороны шляхта на
избирательный сейм явилась с намерением вручить
польскую корону Ивану. Описывая происшествия
первой недели сейма, В. Лаурео уверяет, что
“Московский царь будет иметь не малую партию,
если условия, которые должны быть представлены
его гонцом (которого ожидают) будут
соответствовать желаниям его приверженцев; они,
состоя из мелкой шляхты, могут произвести
большое смятение, если бы решились, даже против
воли сената (как этого опасаются), приступить к
провозглашению целою толпою (Московского царя
королем) без поголовной подачи голосов по
воеводствам по тому способу, который был
соблюдаем во время избрания Генриха” (Донесение нунция из Варшавы, от 13-го
ноября 1575 г.).
Положение, следовательно, и теперь
было то же, что в начале Стенжицкого сейма: шляхта
была расположена в пользу Ивана Грозного и
готова избрать его или его сына, если бы царь,
согласно ее обычаям, понятиям и видам, представил
удобные условия; все надеялись, что это и
последует, и как в Стенжице, так и теперь, с
большим нетерпением ожидали царского гонца. “Он
приехал 19-го ноября, и шляхта послала ему на
встречу депутацию; сенаторам это не понравилось,
и они напомнили ей, что подобные обязанности не
ее дело, а дело сената, который, не имея
обыкновения оказывать таких почестей даже
послам императора и королей, нашел странным, что
они были оказаны шляхтою даже не послу, а
простому гонцу. На это ответили, что шляхта,
замечая, что другие государи, за исключением
Московского, пользуются благосклонностью
сената, не могла не выразить такой
предупредительности в доказательство своего
сочувствия к царю. Упомянутый гонец получил
аудиенцию 17-го числа с большою торжественностью
и в сопровождении большой толпы; но natus est ridiculus mus;
он [222] представил только
письмо своего государя к сенату и
государственным чинам, в котором тот заявляет,
что, намереваясь отправить к ним посла не
знатного, какого обыкновенно он посылает к
королю, и не самого низшего, а среднего ранга,
соответственно их достоинству, требует для него
опасной грамоты; все это было высказано в столь
неприличной и столь грубой форме, что
приверженцы царя были сконфужены, а другие не
хотят даже слышать о нем; вследствие того
значительная часть шляхты, которая прежде
кричала: Московский царь, теперь охладела” (Донесение нунция из Варшавы, от 24-го
ноября 1575 г.). То же самое случилось и с
архиепископом, который окончательно перешел на
сторону императора, и “сознавая свое
заблуждение, в которое он впал бы, если бы
предложил Шведского короля и Московского царя, и
замечая, что он повсюду восхваляем знатнейшими
панами и всеми добрыми, благодарил меня не только
за совет, но и за строгое увещание, прибавив, что
не многого нужно было, чтоб отвлечь его от
наветов злых людей” (Loc. cit.).
С тех пор кандидатура Московского царя
окончательно падает, и уже нет больше речи ни о
нем, ни о его сыне. Правда, нунций еще раз доносит:
“Сегодня вся шляхта совещалась отдельно, и
сенаторы также каждый в своем воеводстве, и как
господин Лаский (Альбрехт Лаский,
серадзкий воевода.) рассказывал мне сегодня
вечером, кажется обсуждается вопрос, нельзя ли
всей шляхте завтра собраться в один круг для
совещании о наименовании короля; если этому не
помешают, о чем всеми силами стараются (Старались об этом нунций и другие
приверженцы Максимилиана; нунций, говоря о своих
действиях, всегда употребляет безличное
выражение.), то предстоит опасность, что
король будет избран аккламацией, а в этом случае
самую большую партию будет иметь или Пяст, или
царь Московский” (Донесение нунция,
от 24-го ноября 1575 г.); но аккламация, которой мы
опасались 24-го ноября в пользу Пяста или
Московского царя, не состоялась, ибо Мазовшане
(которые присутствуют в большом числе) хотели
совещаться отдельно, а вследствие того другие,
замечая, что их всех не много, совещались тоже
отдельно” (то есть, по воеводствам) (Донесение
нунция из Варшавы, от 3-го декабря 1575 г.). Но это
показание справедливо только по отношению к
Пясту: по окончании [223] аудиенции
царского гонца (17-го ноября) и после подачи
голосов в сенате (22-го ноября) государственные
чины колебались только между двумя кандидатами
— Максимилианом II или Пястом. Один из двух
Пястов, Костка или Тенчинский, получил бы без
сомнения королевское достоинство, если бы
приверженцы Максимилиана не упрямились и не
поторопились бы провозгласить его королем
вопреки воле большинства. После того избрание
Стефана Батория противною парией сделалось
необходимостью, и оно, действительно,
последовало. Таким образом второе междуцарствие
в Польше окончилось более опасным для нее
двоецарствием.
Посмотрим, какие известия сообщает
Викентий Лаурео об отношениях царя к обоим
избранным королям — Максимилиану II и Стефану
Баторию.
Мы уже знаем, что приобретение
польской короны составляло горячее желание
Ивана Грозного; естественно, что он предпочел бы
достичь этого скорее мирными средствами, чем
оружием; поэтому, когда обнаружилось, что корона
не выпадет на его долю, он решился поддерживать в
Речи Посполитой того претендента, который был бы
готов уступить ему Ливонию, а таким претендентом
был Германский император или один из его сыновей.
В этом, равно как и по отношению к Турции, сошлись
интересы Максимилиана и Ивана Грозного в Польше;
— вследствие того он еще в 1573 году стал
советовать Полякам избрать в короли эрцгерцога
Эрнеста, предлагая им в таком случае свою дружбу
и союз, наградой за которые была бы, вероятно,
Ливония. Теперь, когда Польским королем
провозглашен был Максимилиан II, в Польше опять
“получено было письмо от Московского царя ко
всем государственным чинам, в котором он
изъявляет большую радость по поводу того, что,
если не мог быть избран его сын, то королевское
достоинство получил император, его дражайший
брат, и увещевает панов стоять за императора и
венчать его, обещая им свою постоянную дружбу в
пользу друзей и во вред врагам, в частности же
высказывает желание войти в лигу против Турок из
папы, императора и других христианских
государей; напротив того, если они решатся
признать королем другого, угрожает тотчас же
объявить им войну” (Донесение нунция
из Варшавы от 23-го апреля 1576 года.).
Вслед за этим письмом явился в Польшу и
царский гонец. [224] “Литовские
паны”, пишет нунций из Варшавы 11-го марта 1576 г., —
“поручили одному из своей среды сопровождать на
днях в Лович гонца Московского царя, который
приказал ему действовать в пользу императора.
Так как только немногие паны съехались в Лович,
то они и порешили дать гонцу аудиенцию лишь с
условием, что он представит свои предложения в
другом месте, где находилось бы большее число
панов, и ради пользы императора просили его, чтоб
он с этою целью отправился в Краков, где
находятся на лицо многие сенаторы. Гонец отвечал,
что так как в государстве нет короля, то он никого
другого не считает главою государства, кроме
архиепископа, и что он не получил приказания
представлять каких бы то ни было предложений там,
где не присутствовал бы упомянутый архиепископ,
но если бы последний пожелал ехать в Краков, то он
также отправится вслед за ним и в его присутствии
выполнит свои обязанности. И ничего другого
нельзя было добиться. Хотя съезд был закрыт в
понедельник масленицы (Lunedi di carnevale, то
есть, 5-е марта 1576 г.), гонец тем не менее
находится до сих пор в Ловиче. Он приехал туда
сам-сем; он и все его спутники одеты по-московски;
они в шелковую одежду, он же в парчовую, в шапочке,
украшенной жемчужинами, в большой шапке из
рысьих шкур; этой шапочки он никогда не снимал, а
только шапку. Когда он явился на аудиенцию, его
пригласили прежде присесть в одном из покоев
замка; но, видя, что медлят принятием его, он
поднялся с места и сказал, что прислан своим
государем за тем, чтобы говорить, а не чтобы
ожидать, тогда его тотчас впустили в первую
комнату, а в дверях второй он был принят
архиепископом (Яковом Уханским.),
Равским воеводою (Анзельмом
Гостомским.), коренным маршалком (Андреем
Опалинским.), знатнейшими панами Мазовшанами
и немногими другими панами. Увидев архиепископа,
он пpиocтaнoвилcя с намерением говорить, но его
внимание обратили на то, что следует войти в
третью комнату, где все присели. Гонец, сняв шапку
и отдав честь одному только архиепископу, сел на
приготовленный для него стул, пониже сенаторов
на стороне архиепископа, и когда он сказал
несколько слов, его пригласили надеть шапку; он
смотрел [225] постоянно на
архиепископа, не обращаясь никогда к другим
панам, говорил по-русски через переводчика,
маршал же отвечал ему по-польски”.
Этою одною аудиенцией ограничилась
главная деятельность гонца. В том же письме
нунций сообщает дальше, что “ гонец или
посланник Московского царя уехал уже из Ловича,
получив, согласно своему требованию, от
apxиепископa, от имени Ловичского съезда, опасную
грамоту для главного посла, которого царь желает
возможно скоро отправить в Польшу”.
Таким образом, уже четвертый русский
гонец являлся в Польшу с требованием опасной
грамоты или глейта для других послов, которых
напрасно ожидали Поляки. Поэтому не лишено
кажется основания предположение, что со стороны
Ивана это была только уловка, с целью разведать
положение дел в Польше и отвлечь внимание
Поляков от военных приготовление против Ливонии.
Царь решился воспользоваться раздорами в Речи
Посполитой, чтоб оружием проложить себе путь к
Балтийскому морю по Двине. Вскоре мы увидим его
среди военных действий в Ливонии, а пока нам
следует обратить внимание еще на другие
свидетельства нунция о подробностях
Максимилианова дела в Польше и о сношениях
цезаря с царем по этому поводу.
Упомянутое выше письмо, которое царь
отправил в Польшу, вероятно, по внушению
находившихся тогда в Москве императорских
послов Ивана Кобенцеля и Даниила Принца, не
возымело ожидаемого Максимилианом действия.
“Архиепископ и некоторые другие паны заключили
из этого письма, что император отправив к царю
послов для переговоров о соглашении и союзе и
отсрочив таким образом решение о принятии
короны, поступает с ними не искренно, то есть, под
предлогом избрания его в короли замышляет
завладеть Польшею, не обязываясь к исполнению
условий, но в то же время ослабляя Речь
Посполитую несогласием, чтоб тем удобнее
сделаться владетелем или всей ее, или большей ее
части, предоставив Литву или Ливонию с Пруссией
Московскому царю. Таким образом император,
вместо того чтобы посредством соглашения с царем
угрозами привлечь на свою сторону противную
партию (Стефана Бaтopия; Максимилиан
провозглашен был 12-го декабря 1575 г. и до 23-го марта
1576 г. не мог решиться, принять ли ему корону, или
нет. Баторий же был провозглашен 15-го декабря 1575
г. и уже 8-го Февраля следующего года принес
присягу на pacta conventa и проч.) и ободрить свою,
вызвал совершенно [226] противоположные
последствия, ибо противники вследствие
нерешительности императора делаются все
упрямее, а наши стали так подозрительны, что во
избежание гибели государства решили согласиться
на избрание и венчание Батория, если император с
необходимою в этом случае скоростью не
предупредит его в Польше” (Донесение
нунция из Варшавы от 11-го марта 1576 года.).
Опасения Поляков действительно не
были тщетны, как об этом определенно
свидетельствуете сам же нунций, ревностный
защитник и поборник избрания Максимилиана,
посвященный в тайны и направление политики
Габсбургов императорскими послами и письмами
нунция при Венском дворе. “Император
рассчитывает”, пишет Лаурео из Варшавы 19-го
апреля 1576 года — “без больших издержек
приобрести для себя или для эрцгерцога Эрнеста
Пруссию и Литву, поддерживая в Польше раздоры и
входя в соглашение с Московским царем, которому
он уступит Ливонию, а потом он думает
воспользоваться удобным случаем для овладения
Польшею без больших забот, обязательств и
издержек, более же всего потому, что Баторий, как
король, не будет пользоваться у Поляков большим
авторитетом, а следовательно, будет бессилен и
ради собственных выгод будет принужден
стараться избегать турецкой полощи, ибо в
противном случае он бы сделался невольником
Турок”. Для пополнения сказанного cледует
прибавить, что Максимилиан II, который не ожидал
такого сопротивления в Польше и не воображал
найти соперника, поддерживаемого Турками, не был
в состоянии сдержать данное его послами обещание
о том, что он приедет в Польшу чрез месяц после
своего избрания. Ответом на его приезд туда было
бы вторжение Турок в собственные его владения, на
защиту которых не было у него ни войска, ни денег.
Прежде чем решиться на смелый шаг по делам
Польши, Максимилиану следовало заручиться
помощью собственных подданных, выхлопотать у
имперских чинов деньги на турецкую войну,
позаботиться о союзниках и быть в состоянии
отразить первый, по крайней мере, напор Турок. Вот
каковы были причины, по которым он медлил
принятием польской короны и не мог лично явиться
в Польшу. Он отправил туда только новых послов,
чтобы те обещаниями и [227] деньгами
поддерживали его партию, и если он в виду успехов
Батория не надеялся уже овладеть всею
Речью-Посполитой, то хотел, по крайней мере,
удержать за собою половину ее и полагал, что ему
удастся это, даже если его военные силы были бы
отвлечены турецкою войною — при помощи Ивана
Грозного и при внутреннем разладе в Польше. Эти
замыслы императора, вполне противоречившие всем
прежним его уверениям, удивили самого даже
нунция, ибо они, без сомнения, шли в разрез с
папскою политикой. Понятно, что послы
Максимилиана даже перед доверенными лицами
скрывали его замыслы; но нунций с свойственною
ему проницательностью угадал суть дела из речей
и разговоров с самими же послами: “Если
император не позаботится в конце концов о
сильной и скорой помощи (приверженцам своим в
Польше), то мало помалу он будет оставлен, теряя
при этом все израсходованные суммы, а отчасти
лишаясь и уважения. Я не замедлил откровенно
уведомить об этом его послов, которые надеются,
что при помощи Московского царя и если Литовцы и
Пруссаки останутся ему верны, император может
овладеть Литвой и Пруссией, уступив царю Ливонию
и вступив с ним в родственные связи, чрез выдачу
вдовствующей Французской королевы (Елизавету,
вдову Карла IX.) за его старшего сына, и этим
путем овладеть остальною Польшею; он даже
согласился бы уступить Московскому царю и Литву
за помощь против Турок, лишь бы только за ним
остались Польша и Пруссия; и на сколько можно
заключать из слов господина Попеля, первого его
посла, должно быть, существует какое-то тайное
соглашение и союз между ними по этому делу; на
этом, может быть, и основывается та большая
надежда, которой предается император” (Донесение нунция из Варшавы от 15-го мая
1576 года.). В этом предположении убедило нунция
отправленное царем посольство в Регенсбург на
германский сейм 1576 года и предложение посла, “из
которого видно, что существует трактат между
императором и царем, в силу которого император
должен стараться завладеть Польшею и Пpyссией, а
Ливонию и Литву уступить царю. Это
обстоятельство готово отвратить от императора
умы упомянутых народов, которые ради своего
сохранения желают унии” (Донесение
из Бреславля от 9-го августа 1576 года.). [228]
Пока это донесение шло в Рим,
высказанное в нем спасение стало уже
совершившимся фактом. В мае и июне на сторону
Стефана Батория перешли не только
немногочисленные приверженцы императора в самой
Короне, но и вся Литва и Пруссия; ему пришлось
улаживать дело с одним только приютом оппозиции,
с упорным Данцигом.
Прежде нежели это двoeцapcтвиe в Польше
кончилось победою Стефана Батория, в yме
некоторых тогдашних политиков, заботившихся о
примирении обеих партий, родился проект такого
примирения, в котором главная роль досталась
Ивану Грозному.
Еще во время избирательного сейма, в
полном разгаре споров, замечая среди шляхты
большое противодействие избранию Максимилиана с
одной стороны и неуступчивость его приверженцев
с другой, нунций полагал, что нет лучшего
средства к примирению или соглашению
противников “как только стараться всеми
честными способами, чтобы царь согласился на
пристойные условия, которых требуют духовенство
и шляхта, оказывающая ему такое расположение, что
трудно будет воспрепятствовать избранию его” (Донесение нунция из Варшавы от 5-го
декабря 1575 года.). Спустя три месяца, когда
Максимилиан в своем затруднительном положении
еще колебался, а Стефан Баторий тоже вопреки
ожиданиям не являлся в Польшу, некоторые из
приверженцев Габсбурга предлагали, чтобы оба
претендента отказались от короны, а
государственные чины, вновь собравшись, или
приняли единогласно сторону одного из избранных,
или же поднесли корону третьему избраннику. Была
надежда, что такое соглашение — по взгляду
нунция даже необходимое — последует на сейме,
созванном в Варшаве к 9-му апреля. “Что касается
дел Польши”, доносил Лаурео из Варшавы 18-го марта
1576 г., — “то если перед сеймом нельзя будет
надеяться наверное на приезд ни императора, ни
Батория, то необходимо приступить к новому
избранию, а в этом случае, если бы согласно
желанию императора не избрали эрцгерцога
Эрнеста, нет другого такого подходящего
кандидата, как Московский царь, лишь бы только он
обязался принять католическую Bеpy. Apxиепископ,
который уже долго совещался с царским гонцом и
отослав его обратно с опасным письмом и
подробными на этот счет инструкциями, поднял
руки к небу, говоря, что это ниспослано Святым
Духом, так как и он, архиепископ, был того же [229] самого мнения. Верно то, что
он не предполагал, чтобы возможно было заставить
царя переменить веру, разве только в том случае,
когда он уже будет здесь; но пока достаточно,
чтобы он поклялся ненарушимо соблюдать статуты
государства, в особенности же защищать
католическую виру и церковную юрисдикцию, и
чтобы для спокойствия его совести получил он
позволение от своего митрополита на венчание и
торжественное принятие причастия по латинскому
обряду. Но об этом будет еще время толковать,
когда дело приблизится к осуществлению. С своей
стороны я сказал архиепископу, что на это
необходимо иметь согласие Литовцев и по
возможности Поляков, на что он мне отвечал, что
все Литовцы, не имея возможности избрать
государем ни императора, ни Эрнеста, уже
расположены в пользу царя; что же касается
Поляков, то за исключением нескольких воевод, все
согласятся на него, а он, архиепископ, хотел бы
как можно скорее послать в Литву по этому делу
одного из своих шляхтичей”.
Но ожидания на счет апрельского сейма
не сбылись. Время было слишком коротко, но не
смотря на то, противная партия отвергла даже
мысль о каком бы то ни было соглашении с
приверженцами императора; сии же последние, хотя
собрались в Варшаве почти все (из Литвы и Пруссии
никого не было), однако в столь незначительном
числе, что всякое их решение могло иметь только
теоретическое значение, а потому они сами даже,
заметив это, ограничились лишь назначением срока
для нового сейма (к 3-му июня). Когда они оставляли
Варшаву, Стефан Баторий находился уже в пределах
Речи-Посполитой, и приехав в конце апреля в
Краков 1-го мая был венчан; в течение же месяца
после того он был признан королем, как сказано
выше, не только всеми приверженцами Максимилиана
в Польше (за исключением нескольких, которые
отправились в Регенсбург к императору), но и
Литвою и Пpyccией, на которые Максимилиан возлагал
все свои надежды.
В числе тех, которые уехали из Польши,
находился и нунций; он был принужден удалиться,
как представитель папы, который признавал
Максимилиана законным королем, и как виновник в
известной степени разъединения и сопротивления
приверженцев Австрии. Он отправился в Бреславль,
где в течение почти 15-ти месяцев ждал новых
инструкций из Рима и позволения возвратиться в
Польшу; в это же время (с 7-го июня 1576 по сентябрь
1577 года) он переписывался по польским делам с [230] папским легатом при
императоре, кардиналом Иоанном Моронэ, а в Риме
докладывали о том, что происходит в Польше; но его
донесения в означенный промежуток времени не
столь обстоятельны и в них нет ни одного известия
о Московском царстве или отношениях к нему
Речи-Посполитой.
Первые известия, которые Лаурео
сообщает по возвращении своем, касаются войны в
Ливонии. 7-го сентября 1577 г. он пишет из Варшавы:
“Московский царь, как говорят, находится лично в
Ливонии с своим сыном и с большим войском; он взял
несколько крепостей, которые были сданы ему без
сопротивления некоторыми Литовцами, их
комендантами”. Опасность угрожала однако не
одной только Ливонии: боялись, чтобы царь не
вторгнулся тоже в Литву и не завладел ею, ибо он,
“находясь в 24-х милях от Вильны и перешедши, как
говорят, Двину, если не будет задержан Виленским
воеводою (Николаем Радзивиллом.),
может беспрепятственно идти вперед по
направлению к Вильне, а заняв ее, будет иметь в
своих руках всю Литву, тем более, что народ там
ему сочувствует” (Донесение нунция
из Варшавы, от 23-го сентября 1577 года.).
Царь, кажется, не был чужд
приписываемых ему нунцием намерений. Симпатии к
нему в Литве, о которых нунций упоминает еще два
раза в это время (В донесениях из
Варшавы от 7-го сентября и 21-го октября 1577 г.
теми же словами, что и в донесении от 23-го
сентября.), и которые могли существовать со
времени междуцарствия, воспоминание о
переговорах с Максимилианом на счет
Речи-Посполитой и последовательность политики —
так как Иван, в случае избрания и коронования
Батория, угрожал войною — могли возбудить в нем
желание расширить завоевательные планы за
пределы польской части Ливонии. Этим, по крайней
мере, мы объясняем необыкновенно гуманное
поведение Ивана Грозного в эту войну, о котором
нунций сообщает так: “Говорят, что по приказанию
царя все Литовцы, которые в последнее время
попались в плен в Ливонии, были сейчас же
освобождены и обласканы” (Донесение
из Варшавы, от 18-го августа 1577 года.). В другой
раз Лаурео рассказывает следующее: “Не упускаю
случая сообщить хотя кое-какие известия о
характере Московского царя, о чем мне писал
Фабриций Аяцца из Верчелли, рыцарь [231]
Мальтийского ордена, который, состоя
комендантом одной из крепостей в Ливонии
вследствие недостаточного числа солдат и
вынуждаемый жителями этого города, не мог
устоять и сдался. Царь весьма настойчиво
требовал, чтоб он согласился поступить к нему на
службу, обещая ему свободу., хорошее и подобающее
с ним обращение; но рыцарь извинялся, что честь не
позволяет ему сделать этого, и что он прежде
должен возвратиться к королю и дать ему отчет в
своих действиях, ибо в противном случае его
объявили бы изменником. Царь сказал ему: “Так
вот, чтобы ты знал, что я христианский государь,
даю тебе свободу”, и приказал проводить его к
границам Литвы, но окружною, а не прямою дорогой”
(Донесение нунция из Варшавы, от 21-го
октября 1577 г.).
Каковы бы ни были однако замыслы Ивана
Грозного по отношению к Литве, вторжение его в
польскую Ливонию было во всяком случае
объявлением войны Речи-Посполитой. Стефан
Баторий, занятый тогда осадою Гданска, пытался о
возобновлении перемирия с царем на тех же
условиях, на каких оно было соблюдаемо прежде,
послав к нему с этою целью Мазовецкого воеводу,
Станислава Крыского. Тот отправился в путь через
Вильну, “где, показав знатнейшим панам данную
ему инструкцию, в которой была речь о мире с
Польшею и Литвою, был приглашен отослать ее к
королю, чтоб она была пополнена и касательно
Ливонии, о которой царь думает, что она должна
принадлежать ему по праву наследства и исключает
ее с некоторого времени из переговоров о мире.
Между тем упомянутый воевода остановился в
Вильне, ожидая по этому делу решения короля” (Донесение из Варшавы, от 1-го сентября 1577
г.).
Стефан Баторий, как видно из
нижеследующего, пополнил инструкцию посла
согласно требованиям Литовцев, которые более
заботились о Ливонии, ибо она присоединена была
собственно к Литве, а не к Польше, и вслед за тем
Крыский отправился к Ивану Грозному. О
частностях переговоров его с царем нунций не
сообщает никаких известий. Лишь 11-го февраля 1578 г.
он доносит, что “Литовцы писали к королю, что
Московский царь уже ответил королевским послам,
но неизвестно что, и опасаются, чтоб он не
вторгнулся вслед за ними, ибо есть слухи, что он
разделил свое войско на две части, одну на Ригу, а
другую на Витебск”; а вслед затем 4-го марта 1578 г.
докладывает, что [232] “послы,
которые были отправлены к Московскому царю,
находясь уже на возвратном пути, писали, что они
заключили перемирие на три года, но только
касательно Литвы, а не Ливонии. Это не
понравилось королю, который скорее желал бы
состязаться с царем aperta acie et non in arcibus, как он мне
сам сказал в последний раз в церкви, жалуясь на
то, что его послы нарушили данные им полномочия”.
После возвращения Крыского, нунций получил более
подробные известия о результате его посольства
от самого короля на одной из частных аудиенций.
“Мазовецкий воевода, один из послов к
Московскому царю, возвратился в Варшаву и
докладывал в сенате. Сущность дела (на сколько
король благоволил сказать мне) состоит в том, что
царь хочет заключить перемиpиe на три года не
только по отношению к Литве, но и по отношению к
Ливонии, и заявил это в своем письме, не упоминая
вовсе о возвращении занятой им части ее, не
смотря на то, что в письме короля определенно
было сказано, что в случае заключения перемирия и
по отношению к Ливонии царь должен прежде
возвратить все то, что он завоевал в последнее
время. Потому-то теперь зависит от короля
согласиться на перемирие или нет. Царь должен был
прислать сюда посла для заключения этого
перемирия, но он будет ожидать, пока король
не отправит прежде к нему гонца с опасным
письмом. Король хочет знать, что будет
порешено на сеймиках в воеводствах Краковском,
Сендомирском и Серадзком насчет налогов, и затем
решится на войну или перемирие” (Донесение
нунция от 15-го апреля 1578 г. из Варшавы.).
Стефан Баторий по своему характеру
предпочитал войну миру, и она представляла
некоторые выгоды при тогдашнем положении Польши:
не говоря уже о том, что она подняла бы авторитет
короля, отвлекая народные силы в другую сторону,
она была еще хорошим средством для того, чтобы
успокоить умы, взволнованные во время
междуцарствий религиозными и политическими
спорами, и кроме того, совпадала со стремлением к
католической реакции, начинавшейся уже
проявляться в Польше; впрочем, заключение
перемирия, если бы оно было возможно в виду
успехов Ивана, даже на условиях, предлагаемых
Стефаном Баторием, было бы только паллиативною
мерою и в конце концов только отсрочило бы войну
на некоторое время. Вследствие того, хотя король
отправил послов [233] для
переговоров о перемирии, в то же почти время он
делал приготовления к войне, предвидя уже такой
исход; с этою целью он созвал в Варшаву сейм,
чтобы получить согласие государственных чинов и
денежные средства на войну. “19-го числа в
понедельник”, пишет нунций 21-го января 1578 г., —
“сейм был открыт в присутствии многих послов и
небольшого числа сенаторов. Предложение было
прочтено вице-канцлером (Иоанном
Замойским, который во время того же сейма
поступил в великие канцлеры.) по-польски. На
следующий день весь сенат согласился
предпринять наступательную войну против
Московского царя, но о способе ведения ее и о
средствах не было рассуждаемо; послы хотели
прежде обсуждать дело о правосудии и судах,
нежели о войне, говоря при этом, что необходимо
прежде толковать о внутреннем мире и
спокойствии, а потом только рассматривать и
решить дело о войне с царем”. Так и случилось.
Земские послы, получив новые судебные трибуналы,
в конце сейма удовлетворили требованиям короля
на счет войны. Сейм завершился в понедельник (10-го марта 1578 года.) постановлением
налога на два года: с каждого участка земли один
злотый, что составит около 200,000 злотых в год;
кроме того определены и другие еще налоги: на
пиво, вино, хлеб и почти на все другие продукты,
так что полагают, что все составит сумму от 800.000
до 1.000.000 злотых в год, а это на такое государство
— не мало. На упомянутые налоги сейм согласился с
условием, что король объявит войну и лично
отправится в поход, и на этот случай назначены
депутаты для сбора денег и выдачи их согласно
потребностям, а если не будет войны, то налоги не
будут собираемы” (Донесение нунция
от 12-го марта 1578 г. из Bаршавы.).
Так как на новые налоги не все послы
согласились, то необходимо было, чтобы решение
сейма было подтверждено общим собранием шляхты
на местных сеймиках. Особенно противились этому
послы и шляхта двух главных малопольских
воеводств: “Из письма господина канцлера (Иоанна Замойского.) к господину
Патрицию (Антону Патрицию Нидецкому,
Варшавскому декану, секретарю королевы.)
стало известно, что шляхта Сендомирского
воеводства на съезде в [234] Опатове
(Ныне уездный город Радомской
губернии.) не хотела подтвердить налогов,
назначенных последним сеймом, и соглашается
только на прежние налоги, обыкновенно собираемые
в Речи-Посполитой, которые составляют едва
четвертую часть новых. То же самое постановлено
на съезде в Прошовицах (Посад в
Меховском уезде Келецкой губернии.) шляхтою
Краковского воеводства, но вслед затем, под
влиянием короля, который на пути во Львов посетил
эти страны, собравшись вместе оба Краковское и
Сендомирское воеводства на генеральном съезде в
Корчине (В Сендомирском уезде,
Радомской губернии.) утвердили налоги,
определенные последним сеймом. Там находился
лично Подольский воевода (Николай
Мелецкий.), в качестве Корчинского старосты, и
вероятно, он своим присутствием повлиял на
шляхту. Вследствие этого решения можно
надеяться, что король с Божьею помощью приведет в
исполнение свои благие замыслы, сопряженные с
пользою святой католической веры” (Донесение
нунция из Варшавы от 6-го июня 1578 года.).
Месяца два спустя нунций, отозванный
папою, уехал из Польши, и с того времени
прекращаются его интересные донесения. О
последовавшей войне сообщал в Рим подробности
его ближайший преемник, Иоанн Андрей Калигари (На его донесениях основана интересная
статья о. Пирлинга: Gregoire ХШ et Bathori, в Revue des
questions historiques, 1882 год, кн. I, стр. 226 и след.).
Викентию Лаурео мы обязаны еще одним известием о
замыслах, воодушевлявших Стефана Батория; о них
он упоминает в вышеприведенном отрывке, и о них
же сообщил в Рим в одном из предыдущих писем из
Варшавы от 15-го апреля 1578 года — с собственных
слов короля: “Король сказал мне откровенно, что
если или налоги сполна будут утверждены, или
состоится общее ополчение, то он не согласится на
перемирие, а объявит войну, и что он не думает о
непосредственном возвращении Ливонии, так как
это было бы труднее, но имеет виды на столицу
царства, т. е. город Москву, и доказывал мне, что
такое предприятие весьма легко, если только он
возьмет прежде две крепости — Полоцк и Смоленск,
из которых последняя была отнята царем у
Сигизмунда I, первая же у Сигизмунда-Августа. Так
как эти крепости [235] построены
из дерева, то могут быть вновь взяты с небольшими
усилиями. Король уверен в том, что он будет в
состоянии в короткое время сжечь оные с помощью
артиллерии и раскаленных ядер, как это он сделал
у маяка под Данцигом с некоторыми деревянными
укреплениями, которые беспомощно сгорели, так
как раскаленное ядро врезывается внутрь и
производит пожар там (то есть внутри стен,
покрытых землею), куда вода не может проникнуть.
Взяв, следовательно, упомянутые крепости,
которые находятся на небольшом расстоянии от
Москвы, он легко успеет овладеть и Москвою или
заставит неприятеля сражаться с ним в открытом
поле, а в этом случае надеется с Божьею помощью
одержать победу. Итак, вследствие этого он
завладеет Ливонией и отомстит за жестокость и
надменность царя, к которому он чувствует
величайшую ненависть, так как этот царь никаким
образом не хочет называть короля братом, а только
соседом, говоря, что король не происходит,
подобно ему, от княжеской крови”.
Не даром Тридентский собор признается
одним из важнейших событий в новой истории
западной Европы. Вскоре после закрытия его
начался тот процесс реакции, или по другим,
возрождения католичества, который, казалось,
опять возвратил на известное время папству все
величие и силу, какою оно сияло в средние века, и
который вместе с тем преобразовал многие
государства с их неопределенными формами
переходной эпохи в сильные монархические
державы, хотя стоил папам и государям многих
хлопот и усилий, а народам — много пролитой
крови.
Главною причиной этого поворота и
руководительницею этого периода истории была та
же самая партия, плодом усилий которой были
постановления названного собора. Нравственно
возрожденная, в принципах своих непоколебимая и
возраставшая числом уже с давнего времени, она
принялась за осуществление на практике того, что
в постановлениях собора высказано было
теоретически. Это удалось ей тем легче, что
именно тотчас после собора она получила
решительный перевес и овладела папским
престолом. Правда, еще прежде представители ее,
например, Маркелл II или Павел VI, были избираемы в
папы; но они управляли церковью не долго,
принадлежали переходному времени и уступили
место человеку других влечений — Пию IV, который,
хотя и созвал вновь собор и подтвердил его
постановления, но о дальнейшем не заботился. Лишь
[236] с его смертью (9-го декабря
1565 г.) в продолжение нескольких по крайней мере
десятилетий следовал непрерывный ряд пап, для
которых реформа самой церкви по вновь
составленным правилам и подчинение всего и везде
их авторитету опять стало единственною
руководящею идеей. Пию V прежде других выпало на
долю осуществление этой задачи, и он много сделал
для нее, строго придерживаясь принципов,
узаконенных Тридентским собором. Он первый стал
принимать меры к тому, чтобы постановления эти
были приняты и соблюдались в отдельных странах;
заботился об улучшении нравственного состояния
духовенства и его материальных средств, защищал
его привилегии, поощрял, через своих нунциев,
упавших духом католиков к единству и борьбе с
последователями других, преимущественно вновь
возникших, вероисповеданий и учений, и
покровительствовал иезуитам, видя в них
вернейшее орудие к достижению предполагаемой
цели.
Ближайший наследник его, Гугон
Буонкомпаньи, под именем Григория ХШ избранный в
главы католической церкви, не только шел по
следам своего предшественника, но и успел
достигнуть успехов столь знаменательных, что он
даже вознамерился расширить круг своей
деятельности и заявил стремление присоединить к
католичеству как страны, недавно отпавшие от
него, так и те, которые давно уже разорвали узы с
Римскою церковью и были чужды и ее, и всей
латинской цивилизации.
Чтобы достичь этой цели, необходимо
было иметь людей родом из тех стран, но всецело
преданных католичеству. Таких людей почти совсем
не имелось, надо было создать их, или точнее,
образовать их в надлежащем духе. Руководимый
этою мыслью, Григорий ХШ в первые же годы своего
понтификата порешил, что надо основывать учебные
заведения или коллегии, в которых воспитывались
бы молодые люди, долженствующее осуществить
упомянутую цель. Таким образом в 1573 г.
преобразована была существовавшая уже в Риме
Германская коллегия; в 1577 г. основана новая — для
магометан, Евреев и т. д., а в 1579 г. возникли еще три
— английская и венгерская в самом Риме,
гельветическая в Милане, и еще раньше —
греческая.
Cия последняя возникла в силу буллы In
apostolicae sedis (Она напечатана в Bullarium
romanum, том IV, часть III, стр. 328—330.), [237]
помеченной 13-го января 1577 года, в Риме в том
же здании, в котором она находится поныне (на via del
Babuino); как и в других случаях, на содержание ее
определен был буллою специальный фонд; она была
исключена из-под юрисдикции местных властей,
освобождена от всех податей и пошлин, получила
университетский устав с правом давать научные
степени и отдана, была под надзор и
покровительство четырех, назначаемых папою,
кардиналов. Касательно же побуждений и цели, ради
которых она была основана, в булле говорится, что
папа, замечая большой упадок Греков и их науки
под владычеством Турок, низкий уровень
образования греческого духовенства и
заблуждения относительно христианского учения,
не только в духовных, но и в их светских учениках,
постановил основать эту коллегию, в которой
греческие мальчики и юноши, родом из самой Греции
и других стран греческого исповедания, обучались
бы греческому языку, свободным искусствам и
наукам, особенно же богословию и церковным
обрядам, чтобы потом, оказав во всем успехи и
утвердившись в католической вере, возвратиться
на родину, и чтобы затем посвятившие себя
монашеской жизни обучали бы своих собратьев и
призывали их к соблюдению монашеских правил в
католическом духе; поступившие в священники,
заботились бы о душах своей паствы, откровенно
проповедуя слово Божие, заставляли бы людей
отрекаться от заблуждений и раскола и приводили
бы их к сознанию правды истинной и спасительной
веры; те же, наконец, которые остались бы
светскими людьми, предназначались к тому, чтоб
учить своих соплеменников языку и наукам и
поддерживать в них истинное учение, “дабы таким
образом — говорит булла — с Божьею помощью можно
было надеяться, что здравое и неповрежденное
исповедование веры и учение когда-нибудь будет
восстановлено в самой Греции, и кроме того, в
странах всего Востока” (“Atque ita divina
favente gratia sperari possit, ut sаnа et integra fidei predicatio et doctrina in ipsa
Graecia et totius praeterea Orientis partibus aliquando restituatur”. Bullarium Romanum,
loc. cit. стр. 328.). Этих стран востока булла не
называет и не определяет подробнее. Не трудно
однако догадаться, что папа имел в виду не
провинции, некогда христианские, входившие в
состав Восточной Римской Империи, а скорее тот
ближайший Европе восток, именно восточные части
тогдашней Речи Посполитой и Московское [238] государство, население
которых исповедовало греко-православную веру.
Есть на это и непосредственные
доказательства. Вскоре после основания коллегии
кардинал статс-секретарь послал нунцию в Польше,
Викентию Лаурео, следующее приказание: “Угодно
было его святейшеству приказать мне писать к вам,
чтобы вы заботились и усердно старались отыскать
5 или 6 мальчиков из так называемых польских
Греков и Русинов и столько же мальчиков из
Московского царства, которые были бы рождены от
законного брака, воспитаны в греческом обряде, от
12 до 18 лет, хороших наклонностей и понятливого
ума и способны изучить науки и знания, и таких, у
которых были бы родные или что-нибудь другое,
вследствие чего они охотно возвратились бы в
свои родные места; их бы охотнее и скорее (здесь)
приняли, если бы они происходили из почетного или
благородного сословия и знали первые начатки
наук. Но так как сомнительно, чтобы можно было
добыть их из Московского царства, ибо в этом
будут затруднения, приводится вам на память,
чтобы вы со всем тщанием старались добыть их,
употребляя средства, которые вам покажутся более
удобными; а если бы иначе ничего нельзя было
сделать, старайтесь получить их из числа тех,
которые когда-нибудь были взяты в плен Поляками,
выбирая однако более способных, согласно тому,
что сказано. Кардинал Вармийский (Станислав
Гозий, постоянно пребывавший тогда в Риме и
окрестностях.) полагает, что Перемышльский
епископ (Войтех Собеюский.) и
другие подобные духовные лица могут вам в этом
оказать большую помощь, что предоставляется
на ваше благоусмотрение. Затем когда вы соберете
упомянутых мальчиков, то позаботитесь отправить
их сюда под хорошим присмотром и в порядочном
обществе и по тому пути, который вам будет
казаться безопасным, предоставляя им все нужное
для путешествия, что потом будет вам сейчас
сполна возвращено. Замечаю вам еще, чтобы они на
пути через Италию остерегались тех мест, в
которых подозревается существование моровой
язвы, чтобы их тем безопаснее можно было принять
и воспитать, как сказано” (Письмо
кардинала Комского к Винентию Лаурео из Рима от
21-го мая 1577 года: “Si e piacciuto a Sua Santita ordinarmi di scrivere
a Vostra Signoria che procuri et faccia ogni diligenza per аvеrе cinque о sei
giovanetti degli dett Greci di Polonia e Ruteni e altri tanti dei Moscoviti, i
quali siano nati di legittimo matrimonio, allevati nel rito greco e d’anni sopra dodici
sin a dieciotto, di buona indole, di perspicace ingenio, ed atti ad apprendere lettere e
scienze e tati che abbiano parenti о altre cause, per le quali siano per ritornare nelle
patrie loro; e quando fossero di onesta о nobile condizione, о che avessero principio di
lettere, tanto migliori e piu accetti sarebbono. Ma perche cavarne di Moscovia si dubita,
che vi sara difficolta, si ricorda a V. S. che usi ogni diligenza per averli adoperando
gli mezzi, che giudichera piu a proposito, e quando non si potesse fare altro, cerchi di
avere di quelli che talvolta sono fatti prigioni dai polacchi scegliendo pero i piu
qualificati, secondo che si e detto. E in questo Monsignor Illustrissimo Varmiense
Cardinale giudica che V. S. potra ricevere grande aiuto da monsignor vescovo Premisliense
e da persone altre ecclesiastiche simili, il che si rimette al giudizio di Essa. Pero come
avra raccolti detti giovani V. S. fara opera d’indirizzarli qua sotto buona custodia ed
onesta compagnia e per quella strada che piu giudichera secura, dando loro quello che
bisogna per il viaggio, che tutto si fara restituire subito a V. S. ricordandole che nel
passare per Italia si guardino dagli luoghi sospetti di contagione, accioche tanto piu
securamente si possiano ricevere ed allevare come о detto”. Тайный
Ватиканский архив, Nunziatura di Polonia, vol. 172, pag. 250—251.).
[239]
Предвиденные папою и его секретарем
затруднения были основательны не только по
отношению к Московскому царству, но даже
касательно русских провинций Речи Посполитой.
Викентий Лаурео искренно желал исполнить
полученное приказание, но очень немного успел в
этом. В течение девяти слишком месяцев он даже не
был в состоянии доложить что-нибудь верное;
только в следующем году, 5-го апреля, он послал
кардиналу Конскому первое известиe о своих
усилиях на этот счет. “Я не замедлил”, писал он
из Варшавы 5-го апреля 1578 г., — “с возможным для
меня усердием стараться о получении шестерых
мальчиков из Руси и стольких же из Московского
царства, согласно присланному мне приказанию. Я
писал к архиепископу (Якову
Уханскому, Гнезненскому архиепископу.), к
Виленскому епископу (Валериану
Проташевичу.), а кроме того устно просил о том
же многих епископов и панов. Архиепископ
наверное обещал мне шестерых мальчиков из Руси,
но по причине нездоровья он ничего до сих пор не
сделал. Виленский епископ извинился письмом, что
из Московского царства невозможно иметь таких
мальчиков, какие требуются; Pyccкиe же настолько
упрямы и суеверны в своих заблуждениях, что
согласились бы скорее умереть, нежели послать в
Рим [240] своих детей; однако
Жмудский епископ (Мельхиор Гедроиц.),
которому я тоже дал это поручение, приказал
известить меня, что он нашел двух таких русских
благородных мальчиков, какие требовались, и
старается найти других, а вместе с тем и
мальчиков из Московского царства, в которых
однако, как он говорит, большой недостаток; тем не
менее если в Ливонии начнется война против
Московского царя, можно будет легко иметь
требуемое их число”. Три недели спустя нунций
докладывает, что упомянутые два мальчика
находятся уже при нем и что он получил третьего:
“Жмудский епископ, который сильно желает во всех
случаях оказывать папе услуги, когда был здесь,
принял на себя труд найти шестерых мальчиков
русского вероисповедания (della fede rutena) и шестерых
других из Московского царства, таких, какие
требуются в греческую коллегию; нашедши уже
двоих литовско-русского происхождения, одного
шляхтича 17-ти лет, а другого 12-ти, сына виленского
консула, которого считают шляхтичем, который
богат и на столько предан своей русской религии,
что на свои издержки приказывает печатать в
Вильне русские книги, прислал их в последнее
время сюда, очень их восхваляя и рекомендуя; без
посредства упомянутого епископа нельзя бы было
их иметь. Я думаю держать их при себе, взять их с
собою в Италию и при первом удобном случае
послать в Рим; оба они удовлетворительно говорят
по-латыни и самых лучших наклонностей. Тот же
епископ прислал мне одного благородного
мальчика из Московского царства, тринадцати лет,
взятого в последнее время в плен при возвращении
одной крепости в Ливонии, называемой Орле, не
определяя его для образования в коллегии, ибо он
не умеет ни читать, ни писать, но чтобы он служил
мне, как это здесь водится; он очень скромен и
послушен и приучается к исполнению всяких услуг.
Извольте уведомить меня, было ли бы хорошо
послать его в Рим в услужение тем Русским,
которые будут воспитываться в упомянутой
коллегии.
“Господин Ходкевич (Иоанн
Ходкевич, Виленский каштелян.), пишет нунций
дальше, имеет одного мальчика из Московского
царства, почти того же возраста сына одного
воеводы, тоже взятого в плен в последнее время.
Епископ сильно настаивал, чтобы иметь его, но
Ходкевич не [241] хотел
лишиться мальчика, надеясь получить за него
несколько шляхтичей, находящихся в плену у царя”
(Донесение нунция из Варшавы от 25-го
апреля 1578 года.).
Как раз в это время нунций готовился
уже оставить Польшу и возвратиться в Италию; так
как он не намеревался ехать прямо в Рим, а желал
сперва посетить свою eпapxию (Мондови, на юг от
Турина), то он и предпочел отправить мальчиков
прежде своего отъезда, когда ему представился
удобный случай. Ожидая короля в Кракове, чтобы
лично проститься с ним, он встретился там с
известным иезуитом Антонием Поссевином, который,
на возвратном пути из Швеции, куда был посылаем
папою с тайною миссией, посетил древнюю столицу
Польши, и “так как отец Поссевин” — пишет нунций
в донесении из Кракова от 12-го июля 1578 года —
“возвращается в Рим, то я пользуюсь этим случаем,
чтобы отправить туда под его попечением и
руководством двух русских мальчиков и одного из
Московского царства, который хотя не умеет ни
читать, ни писать, тем не менее столь даровит, что
упомянутый отец и я надеемся, что он в течение
нескольких лет сделается способным к
каким-нибудь услугам святому престолу среди
своего народа, тем более, что он благородного
происхождения, а если он не будет успевать в
науках, то может быть причислен к прислуге
греческой коллегии. Упомянутый отец Поссевин,
воодушевленный святою ревностью, охотно принял
на себя обязанность взять с собою упомянутых
мальчиков, что не будет бесполезно для них, как в
отношении нравов и набожности, так и касательно
наук. Угодно ли будет вашему высокопреподобию
приказать, чтобы ему сполна были возвращены все
путевые издержки по дороге из Кракова в Рим?”.
Таким образом вместо требуемых
двенадцати мальчиков только эти трое были
отправлены в Рим для воспитания или образования
их во вновь основанной коллегии. Испытанные при
этом трудности были, вероятно, поводом к тому, что
в течение нескольких ближайших лет не заботились
о приобретении новых учеников; по крайней мере, в
Ватиканском архиве мне не удалось найти на этот
счет новых указаний.
Какая была затем судьба этих трех
питомцев Григорианской коллегии? долго ли они
оставались в Риме, возвратились ли на родину [242] и удовлетворили ли
возлагаемым на них надеждам? На эти вопросы я, к
сожалению, не могу дать ответа. Хотя греческая
коллегия существует и поныне и в том же здании, в
котором она первоначально была основана, но
письменных памятников XVI столетия, в которых
только и можно было бы найти желаемые указания, в
архиве ее теперь уже нет, как уверял меня ректор
ее, которого я спрашивал об этом, познакомившись
с донесениями Викентия Лаурео; ректор обещал мне
однако сделать новую справку и рассмотреть дела
своего архива в надежде, не найдется ли в них
какая-нибудь заметка об упомянутых учениках
коллегии; но вероятно, никакого такого известия
не нашлось, ибо до сих пор я не получил от него
никакого уведомления.
О. Bеpжбовский.
Текст воспроизведен по изданию: Отношения России и Польши в 1574-1578 годах, по донесениям папского нунция В. Лаурео // Журнал министерства народного просвещения, Часть 232. 1882
