СКАЗАНИЯ О ЧЕРНОКНИЖНИКЕ ТВАРДОВСКОМ В ПОЛЬШЕ, НА УКРАИНЕ И В РОССИИ

И НОВОНАЙДЕННАЯ «ИСТОРИЯ О ПАНЕ ТВЕРДОВСКОМ»

Во время занятий в Отделе рукописей Государственного Исторического музея в Москве наше внимание привлекла небольшая тетрадка из Музейского собрания под № 3079, без переплета, форматом в 4°. Чернильные пометы на л. 1 позволяют определить, что эта рукопись поступила в ГИМ в 1909 г. и первоначально имела инвентарный номер 45937, некогда была куплена за два рубля; имеется также штамп наверху того же листа с именем владельца: «Василія Михайловича Кашкарова библіотека». Шестнадцать ее листов исписаны мелкой скорописью середины XVIII в. На листах 1–13 об. мы прочитали текст известной русской повести конца XVII в. о Савве Грудцыне (1-й вариант 1-й редакции по М. О. Скрипилю [1]). А далее, на листах 14–16 об. следовал текст неизвестной «Истории о пане Твердовском и его славных действиях».

Новонайденную «Историю» мы попытались прежде всего соотнести с существующими в польской и русской традициях сказаниями о чернокнижнике пане Твардовском. Эти сказания начали складываться в Польше во второй половине XVI в., развивались и обрастали новыми подробностями на протяжении нескольких веков, вбирая в себя различные темы и мотивы произведений польского фольклора, а также легенд средневековых литератур Европы. Возникшие таким образом сказания о пане Твардовском находятся в ряду мировых легенд о таких чернокнижниках как староперсидский Зохак, византийский Феофил, кельтский Мерлин, испанский Киприан, итальянский Карул, чешский Жито, немецкий Фауст. Начиная с первой четверти XIX в., они стали привлекать к себе внимание ученых фольклористов, этнографов, историков литературы и общественной мысли и т. п. Одни из них объявили Твардовского фантастической копией немецкого Фауста, одетого в польский кунтуш и с саблей на боку [2–4], – биография Фауста по-польски вышла в свет уже в 1587 г. – другие стали искать прототип Твардовского в польских средневековых преданиях (Skarbnik, Piotr Dunin, Madejowa toza, Belfagor) и даже в сочинениях римского поэта Виргилия [5–8]. Первый сводный текст сказаний о Твардовском опубликован лишь в 1837 г. в труде известного польского фольклориста и историка литературы Казимежа Владислава Вуйчицкого [9] ¹.

История пана Твардовского началась в Кракове, где по преданию и сам Иоганн Фауст учился черной и белой магии в университете. В начале [79] XVI в. в Краковском университете преподавалась даже нигромантия, т. е. наука о вызывании духов.

В сводном тексте Вуйчицкого рассказывается о том, что в Кракове жил добрый шляхтич, правдивый и чистый кармазин, «служивший мечу и кадилу» и лечивший простой народ. В свободное от врачебных занятий время Твардовский изучал чернокнижие, мечтая найти лекарство, которое заставило бы отступить смерть. Он очень хотел также приобрести обширные знания. Узнав из старой книги как вызвать дьявола, Твардовский однажды в полночь добился встречи с ним на горе Кшеменке и заключил с дьяволом договор, подписав его своей кровью. Согласно этому договору нечистый должен был выполнять любые желания шляхтича, но если тот попадет в Рим, то дьявол имеет право завладеть его душой. Твардовский отдает дьяволу различные приказания: свезти серебро изо всей Польши в рудник Олькуш и засыпать его песком, перевернуть Песчаную скалу и поставить ее тонким концом вниз и т. д. Твердовский получал все, что хотел: ездил на нарисованных конях, летал по воздуху без крыльев, скакал на петухе быстрее, чем на лошади, плавал со своей возлюбленной в лодке по Висле против течения без весел и паруса, зажигал от солнца на немецкой границе деревни на расстоянии в сто миль, вернул себе молодость с помощью чар и т. д. Женился Твардовский на молодой пани, разгадав ее загадку, а потом прогнал ее от себя. Пани Твардовская построила себе из глины домик на краковском рынке и торговала горшками и мисками. Твардовский приоделся, завел экипаж, богатый двор с многочисленной челядью, не имел недостатка и в золоте. Проезжая мимо краковского рынка, шляхтич всякий раз приказывал своим слугам разбивать горшки, которыми торговала его бывшая жена. Та в гневе проклинала его, а пан хохотал, сидя в своей красивой коляске. Сатане надоело исполнять желания Твардовского: подкараулив его в темном лесу, он потребовал поездки в Рим, а после отказа вырвал с корнем сосну и так сильно ударил шляхтича, что сломал ему ногу (отсюда прозвище Твардовского – «колченогий»). И все же дьявол перехитрил Твардовского: приехав по вызову к больному доктор Твардовский зашел в корчму, которая именовалась «Рим». Как только он переступил порог, на крыше раздалось громкое карканье ворон, уханье филина, крики сов. Твардовского встретил богато одетый господин, из-под шляпы которого виднелись рога, из-под башмаков торчали когти, сзади же болтался хвост. Твардовский понял, что это черт и пришел час расплаты. Чтобы отсрочить развязку, он взял на руки ребенка из колыбели. Тогда дьявол обратился к нему по-латыни: «Quid cogitas, domine Twardowski? An nescis pacta nostra? Verbum nobile, debet ess stabile». Шляхтич обязан сдержать данное им слово. Твардовский подчинился. Дьявол схватил его когтями и вылетел с ним через трубу камина (по другой версии – проломав кирпичную стену) к небесам. Со страшной высоты Твардовский в последний раз увидел людей, свой Краков и родную землю. У него защемило сердце от боли. Внезапно на ум пришла мысль о спасении. Шляхтич начал тихим голосом напевать кантичку (годзинку) в честь богородицы, которую помнил с детства. И она была услышана на земле и на небесах: святая дева спасла Твардовского. Но освободив его душу от адского огня, небо все же не захотело принять ее: Твардовский был осужден до судного дня скитаться между небом и землей.

В сказания о пане Твардовском польский народ внес немало национальных черт, включив в них даже элементы социальной сатиры.

Тема Твардовского в XIX в. была подхвачена польской литературой. В эпоху романтизма польские поэты обращались в поисках вдохновения к двум основным источникам – к европейской литературе и к народной поэзии. Баллада Адама Мицкевича «Пани Твардовская» (1821) [15] (современные издания – [16–17]), была написана в комично-бытовом духе, с использованием не только народных сказаний о Твардовском, но и сказок, вроде «Jak baba diabla wyonocyla» и баек, вроде «Belfagora» о женитьбе черта на ведьме. Отбросив традиционную назидательскую концовку предания, Мицкевич «спасает» Твардовского иначе: герой требует от черта, [80] чтобы тот прожил год с пани Твардовской как с женой. Услыхав об атом, черт сам спасается от шляхтича бегством [18].

В 1825 г. Ян Непомуцен Каминский написал для львовского театра пьесу «Твардовский на Кшеменке», близкую по тексту народной легенде, но отличающуюся от нее широтой и драматизмом действия, а также большим числом персонажей [19].

Классик польской прозы Юзеф Игнацы Крашевский в 1839 г. создал пространную повесть о Твардовском, использовав все взятые из народных книг предания о нем [20–23]. Были также попытки сценической и поэтической интерпретации этой повести у Антония Валевского (Злочув, 1894) и у Артура Оппмана (Варшава, 1905).

Юлиан Корсак в поэме «Чернокнижник Твардовский» (1840) представил шляхтича фантазером, соединившим в себе черты Манфреда и Фауста, но лишенным подлинной энергии и разума; дьявол здесь изображен в духе карикатуры – незадачливый философ, претендующий на роль глубокого мыслителя [24].

Густав Зелинский в небольшой поэме «Чернокнижник Твардовский» (1856) изобразил дьявола хитрым и измученным слугой, который пытается при первом удобном случае утащить шляхтича в пекло [25].

Видный историк, поэт и публицист Юзеф Шуйский опубликовал поэму «Пан Твардовский» [26–29]. Образы Твардовского и дьявола в ней весьма объемны и многогранны: первый – самоуверенный шляхтич, верящий только в свои идеалы и вызывающий дьявола на духовный поединок, второй – соединяет в себе черты четырех персонажей – польского домового, глубокомысленного арианского пресвитера, скептичного дворянина и магната [30]. Упомянем еще мистерию польско-украинского поэта Александра Грозы «Твардовский» (1873), где дьявол – только бледная копия гетевского духа отрицания [31].

Поэты начала XX в. также обращались к образу Твардовского. Леопольд Стафф в 1902 г. написал длинную поэму в пяти песнях – «Мастер Твардовский» [32–35], в которой отразились его символико-импрессионистические искания и философские размышления о смысле добра и зла. Сказания о Твардовском, собранные из народных книг, по крайней мере, дважды выходили в свет в США [36] и Польше [37].

Украина и Россия не остались безучастными к интересным сказаниям о польском чернокнижнике. Следы их бытования обнаруживаются в фольклоре и литературе, начиная, по крайней мере, с последней четверти XVIII в. Основные факты польско-украинских и польско-русских фольклорных и литературных связей, соотносимых со сказаниями о Твардовском, были выявлены и изучены в работе акад. М. П. Алексеева [38–39]. Мы позволим себе снова обратиться к этим фактам, расположив их в систематическом порядке и дополнив новыми.

I. В украинском фольклоре

1. В 1827 г. историк и литературный критик М. Т. Каченовский писал на страницах журнала «Вестник Европы»: «Герой баллады (имеется в виду баллада П. П. Гулака-Артемовского «Твардовский». – Ю. Б.) и его союз с бесом известны не менее в Польше и за Днепром, как в Малороссии и Украине: рассказы об удальстве Твардовского, об его приключениях слушаются с неослабным любопытством, и простодушные поселяне в досужные часы весьма охотно возобновляют чувство страха в своем сердце воспоминаниями о судьбе Твардовского» [40]. В балладах Мицкевича и Гулака ничего не рассказывалось об удальстве и приключениях Твардовского, не было в них и страшного рассказа о его судьбе. Стало быть, М. К. Каченовский действительно имел здесь в виду польские сказания из народных книг, имевшие хождение в украинском народе.

2. Около 1827 г. профессор Виленского университета И. Н. Лобойко посылал М. А. Максимовичу рукописный сборник западно-украинских песен, среди которых под № 2 числилась песня, которая «Згадуе про бешкетника-чарівника, пана-кріпосника Твардовського» [41]. В своем [81] издании М. А. Максимович не воспользовался, однако, присланной ему песней, и ее место заняла упомянутая выше баллада Гулака [42].

3. Польский историк В. А. Мацеевский в 1830-е годы слышал от одного из русских генералов о том, что на Полтавщине возле города Лубен есть корчма под названием «Рим», где бесы якобы растерзали Твардовского [43–44]. Эта легенда не может восходить к балладам Мицкевичаи Гулака, так как в них об этом ничего не говорилось.

4. В украинском фольклоре бытовала и в конце XIX в. была записана легенда о Твардовском-Повитовиче, который продал за деньги свою душу дьяволу и за это был осужден висеть между небом и землей [45]. Она также не восходит к балладам Мицкевича и Гулака.

II. В русской и украинской литературах.

Традиция Левшина

1. Русский сказочник В. А. Левшин около 1780 г. сочинил «Повесть об Алиоше Поповиче, богатыре, служившем князю Владимиру» [46]. В ней он использовал окончание легенды о Твардовском, сильно его изменив. Он рассказывает о том, как Алеша, совершив многие свои подвиги, захотел «проехать сквозь великую Польшу, спрашивал он, прибыв во оную, о ближнем пути. Указывали ему кратчайшую дорогу, но уверяли, что оная с 30 лет учинилась непроходимою, и объявляли причину онаго, что в средине леса, простирающегося на сто верст, находится древнее капище, в коем погребен великой волшебник польский, который умерщвляет всех мимоходящих» [46, с. 209–210]. Попович ночует в капище и сражается с мертвецом. Затем ради жениха дочери Твардовского он останавливается в замке Твардовского и отгоняет бесов от гроба чернокнижника. Этим Алеша избавляет покаявшегося чернокнижника от власти ада: теперь Твардовский может спокойно лечь в гроб и умереть. В благодарность за это чернокнижник вручает Алеше ключи от своих сокровищ, дарит перстень, благодаря которому можно сделаться невидимым, и предсказывает, что русский богатырь победит царь-девицу [46, с. 209–233].

Среди польских сказаний о Твардовском не зафиксировано ни одного, где бы богатырь сражался с бесами у гроба чернокнижника [5, s. 228–230].

2. Сын А. Н. Радищева Николай в 1801 г. опубликовал сказочно-богатырскую поэму «Альоша Попович» [47; 39, с. 192–193]. Содержание второй и третьей песен он заимствовал из одноименной повести Левшина. В дальнейшем поэмой Н. А. Радищева воспользовался А. С. Пушкин при создании «Руслана и Людмилы» [48].

3. М. Н. Загоскин дважды обращался к сказке Левшина: в первый раз когда он писал либретто оперы А. Н. Верстовского «Пан Твардовский» (1828) и второй раз – в «страшном рассказе» того же названия (1834) [49-51; 39, с. 193-194].

Традиция Мицкевича

1. Классик новой украинской литературы П. П. Гулак-Артемовский написал между 1825 и 1827 гг. балладу «Твардовский» [40; 52]. Это было яркое поэтическое произведение в духе романтизма и в подражание Мицкевичу. Только в отличие от последнего, Гулак еще более приблизил свое произведение к народному творчеству и украинскому быту ².

2. В дальнейшем, благодаря Гулаку, в украинской, белорусской и русской литературах распространились различные переработки, переводы и вольные переложения известной баллады Мицкевича [53–55]. Белорусская, баллада «Пані Твардоуская» распространялась даже в народе в рукописях.

Традиция Крашевского

1. Первый перевод повести Крашевского «Твардовский» принадлежит С. П. Победоносцеву и увидел свет в 1847 г. в журнале «Репертуар и [82] пантеон театров», издаваемом И. Песоцким под редакцией Ф. А. Кони [56]. В дальнейшем этот перевод был переиздан в 1859 [57] и 1884 гг. [58] в собраниях сочинений И. И. Крашевского в приложении к журналу «Север» (1899–1902) и к журналу «Природа и люди» (1915).

2. Второразрядные русские беллетристы неоднократно пользовались текстом повести Крашевского для создания своих компиляций о Твардовском [59–60].

Традиция польских народных книг

1. Подлинные польские сказания о Твардовском по материалам польских народных книг первым пересказал на русском языке И. Боричевский [61], одним из его главных источников были «Klechdy» К. В. Вуйчицкого, которые вскоре были пересказаны С. П. Победоносцевым [13].

2. В дальнейшем к сказаниям о Твардовском обратился популярный лубочный литератор М. Е. Евстигнеев (ум. 1885 г.), чьи произведения расходились по России десятитысячными тиражами. «Жизнь и приключения пана Твардовского», сочиненные М. Е. Евстигнеевым на основе польских народных книг, а может быть, и с привлечением повести Крашевского, издавались в Москве лубочными издателями [62–65].

В последнее время распространенное мнение о ранней популярности сказаний о Твардовском на Украине и в России было поставлено под сомнение акад. М. П. Алексеевым. «Все попытки исследователей установить возможность родства ранних русских повестей с легендами о Твардовском, – пишет он,– оказались бесплодными. Сказания эти стали известны сначала из баллады Мицкевича и ее переработки на Украине. В 40-х годах их пересказал И. Боричевский. Но и эти пересказы не повредили популярности лишенной всякой философской содержательности компиляции В. Левшина 1780 года. Лишь появившийся в русском переводе в конце 1840-х годов роман Ю. Крашевского «Твардовский. Повесть, взятая из польских народных преданий» (1847) познакомил русских читателей со всем циклом этих сказаний и вызвал, между прочим, весьма интересный отзыв В. Белинского» [39, с. 194].

Новонайденная Музейская рукопись «Истории о пане Твердовском и его славных действиях» 40-х годов XVIII в. ³ позволяет внести коррективы в первую часть вывода. Прежде всего необходимо признать, что попытки некоторых исследователей установить возможность родства ранних русских повестей со сказаниями о Твардовском не были напрасными [68– 70]. В их сопоставлениях по линии Фауст – Твардовский – Грудцын было и рациональное зерно. С повестью о Савве Грудцыне сказания о Твардовском роднит демонологическая тема: герой русской повести – сын устюжского купца Грудцына-Усова Савва продал свою душу дьяволу. Обманутый Названным братом (а на самом деле, сатаной), он изведал немало приключений и даже совершил подвиги на полях сражений; в конце концов, Савва был избавлен от адского огня Богородицей. В основе польской и русской демонологических легенд лежит мотив службы дьявола человеку с коварным замыслом овладеть его душой. Этому замыслу не суждено осуществиться. И Грудцын, и Твардовский, два великих грешника, были спасены Богородицей по молитве к ней. В этом нетрудно заметить нечто общее. И в польских католических сказаниях, и в русских православных преданиях о деве Марии исключительное значение придается молитве, обращенной к ней.

Неудивительно поэтому, что неизвестный русский книжник переписал в 40-е годы XVIII в. текст «Истории о пане Твердовском» с недошедшего до нас оригинала сразу же вслед за «Повестью о Савве Грудцыне». Музейская рукопись, к сожалению, сохранила не весь текст произведения о Твардовском, а только его начало – последние листы тетради оказались безвозвратно утраченными. Сохранность текста на последней странице [83] также неудовлетворительна: чернила местами выцвели, слова оказались стертыми, так что не весь текст в конце удается прочесть.

Первый вопрос, который возникает у исследователя, следующий: с каким польским текстом следует сопоставить новонайденный русский текст? Такого текста нам пока найти не удалось. Предания о Твардовском складывались постепенно, периодически переходя то из фольклора в литературу, то из литературы в фольклор.

Записи преданий о Твардовском в XVI–XVIII вв. были немногочисленными. В 1565 г. Лукаш Гурницкий закончил в рукописи свою книгу «Дворянин польский», основанную на «Дворянине» Б. Кастильоне (1528) [71–72]. Здесь помещен небольшой рассказ об ученике Твардовского Шидловецком – «Чернокнижник и горшок» [73].

Иохим Поссел, лекарь короля Сигизмунда III, в своем рукописном сочинении «Historia rerum polonicarum et pruthenicarum ab anno 1388 ad annum 1623» (1624) сообщал, что Твардовский жил при дворе польского короля Сигизмунда II Августа, правившего с 1548 по 1572 г. Известно, что вскоре после смерти королевы Барбары Радзивилувны (ум. 1551 г.), он якобы вызывал ее дух по просьбе короля. Твардовский,– рассказывает Поссел,– был принужден уехать из Кракова в Быдгош, где совершил немало чернокнижных дел [10, s. 250]. Историчность личности Твардовского подтверждал и его современник – краковский епископ Франтишек Красиньский: он встречался с ним в Виттенберге, где будущий чернокнижник слушал лекции видного немецкого ученого Ф. Меланхтона, изучал алхимию и астрологию. Встречались они и в Кракове, где Твардовский служил конюшим при дворе Сигизмунда II; предполагают, что умер Твардовский в 1578 г. [74–77].

Кацпер Твардовский, известный писатель XVII в., в 1628 г. сочинил аллегорическую поэму под названием «Pochodnia milosci Bozej z pigciu strazal ognistych», в которой рассказывал о том, как Твардовский ходил в ад добывать у сатаны рукописание, данное дьяволу еще его отцом, Юзефом за то, что нечистый некогда избавил шляхтича от разбойников. В конце концов,– рассказывает К. Твардовский,– князь тьмы отдает рукописание юноше, но грозится в отместку погубить его душу [78].

В 1734 г. иезуит Адам Нарамовский сообщил, что ксендз Даниель Бутвил знал и рассказывал о книге черной магии, принадлежавшей Твардовскому ⁴ и замурованной в стене Виленской библиотеки; об этом же якобы слышал около 1620 г. ксендз Шпот [80–82].

Ни один из перечисленных здесь польских источников не имеет отношения к новонайденному нами русскому тексту, также как и к сводному польскому тексту Вуйчицкого. В отличие от последнего в русской «Истории» рассказывается о том, что сын благородного шляхтича Твердовский (в некоторых написаниях рукописи фамилия читается с искажением – «Твердомбо») обучался не в Кракове, а в «столичном полском городе Аршаве» ⁵ в Академии ⁶.

Согласно «Истории», Твердовский вовсе не обладал исключительными способностями, а напротив был ленив и нерадив, предаваясь «многим страстям». Поэтому к «восприятию наук» он «всегда яко истуканой в безуми пребывает». За это Твердовский был наказан главным профессором Академии: с согласия старого шляхтича он был посажен в карцер на хлеб и воду, прикован цепью к стене, принужден был принимать наказание розгами от каждого навещавшего его студента. Вот тогда Твердовский и взмолился о пощаде, призывая на помощь Люцифера, князя тьмы. Шляхтич обещал отдать ему свою душу в обмен за свободу и за знания. Дальнейшие события повести связаны с получением Твердовским от Люцифера огромных знаний, превосходящих человеческие. Через [84] посредство своей «сверхнауки» Твердовский получает безграничную власть над людьми.

Середина и окончание повести не сохранились, поэтому мы не можем судить о том, какие именно приключения выпали на долю нашего героя. Мы расстаемся с ним в тот момент, когда по приказу польского короля и с согласия главного профессора Академии Твердовский отправляется во Францию вместе с двумя французскими королевичами в качестве их наставника. Судя по второй части заголовка повести – «о его славных действиях» – в произведении рассказывалось именно о славных, т. е. достойных дворянина поступках, имевших благоприятный исход.

Мотив чернокнижия, т. е. колдовства, столь характерный для польских сказаний о Твардовском, здесь оказывается исключенным.

В настоящее время мы не располагаем данными, которые позволили бы судить о том, каким именно был текст не дошедшего до нас польского источника повести, с которого русский книжник сделал свой перевод. Да и существовал ли такой перевод? Возможно, Музейская рукопись донесла до нас пересказ, переложение или свободное сочинение на тему о Твардовском. Мы склоняемся к последнему ответу. Язык «Истории» напоминает язык повестей петровской эпохи, когда сфера применения иностранных слов была необычайно широкой. В «Истории» мы встречаем такие слова, как «авантаж», «Академия», «акедром», «аспидная доска» (в значении «грифельная доска»), «комисия», «корман», «монарх», «презентовал», «профессор», «регулы», «резиденция», «рекомендацыя», «студент», «фомилия», «экземинацыя». Полонизмов в тексте «Истории» очень мало: «история» (hystoria), «тайность» (tajnosc), «вырозум» (от wyrozumiec), т. е. «понять». В синтаксисе повести находим канцеляризмы, свидетельствующие о принадлежности ее автора к чиновничьей среде, например: «Чего ради профессор собрав на Окодемию всех господ учителей и студентов, и призвав отца ево, обстоятельно говорил...», или: «Которой видя себя отвсюду помощи лишенный, не зная, что в жизни своей делать, во-первых, приносил слезное прошение праведному богу, дабы он по благословенному его руковождению благий промысл к получению науки своей желателно получил...».

В наглей повести звучит апология светских знаний и наук, столь характерная для произведений петровской эпохи. В одной из петровских повестей – «Гистории о некоем ІПляхецком сыне, како чрез высокую и славную свою науку заслужил себе великую славу и честь и ковалерский чин, и како за добрыя свои поступки пожалован королевичем в Англии» – рассказывается об одном цесаре, устроившем у себя в чудесных зданиях «разных наук школы, в которых указал шляхецким, министрским и сенаторским детям быть в науке и по науке засесть место». Этого показалось ему мало, и цесарь «собра отвсюду премудрыя учителя и определил им великий трактамент, чем убедил отвсюду великих учителей быть до оной Академии» [83, с. 295]. Овладение наукой, как тогда считалось, всегда сопряжено с обладанием высокими нравственными качествами и с совершением добродетельных поступков. Потому и этика – наука о поведении молодого дворянина – должна идти впереди других наук. Так считает и автор «Истории о пане Твердовском». Профессор Академии «начал первою науку», предоставляя Твердовскому «всеа добродетельные резоны, дабы он имел приятной смысл и желание к самоскорейшему восприятию науки». Ущербность личности Твердовского – преобладание низменных страстей – привела к потере «добрых благоприятностей», и как следствие этого – к невозможности «восприятия науки». Собственное «мнение» (а не светская наука!) толкает Твердовского на пагубный путь – в объятия нечистой силы, и побеждая движения разума и заглушая голос совести, он заключает сделку с сатаной. В итоге Твердовский овладевает высотами все той же светской науки, но какой ценой! – ценой отказа от райского блаженства и добровольного согласия на вечные адские муки. Геерой петровской «Гистории» шляхетский сын этих проблем не знает: безупречная личная добродетель приносит ему знания, но однако не приносит счастья. Причины тому – «подлое» происхождение и зависть [85] придворных. Твердовскому не грозит конфликт с родовитой знатью: он сам потомственный шляхтич. Он вступает в конфликт со всем миром вообще, бросая ему вызов своим сговором с нечистой силой. Так Твердовский получает знания нечестным путем. «И откуду взялся такой остроумный смысл,– читаем мы в “Истории",– что через 4 часа не точию все те знаемыя науки учителем, но еще таковые обучил, которые во всем свете неслыханны были». И «Гистория о некоем ПІляхецком сыне», как установила Г. Н. Моисеева [83, с. 150], и, вероятно, «История о пане Твердовском» были написаны в конце 20-х годов XVIII в., после 7 декабря 1725 г., когда в России была открыта Академия наук как научно-исследовательское и одновременно как учебное заведение, состоящее из трех классов – математики, физики, гуманитарных дисциплин [84]. Впрочем, указ Петра I об учреждении Академии наук был обнародован еще раньше – 28 января 1724 г.

В «Истории о пане Твердовском» об Академии рассказывается как об учебном заведении с профессором во главе, с учителями и учениками, или студентами. Любопытны и описания методов обучения, в которых главное место уделяется «довольному толкованию», задачам «на аспидной доске» при необходимости «твердить... заданыя науки». Критерием знаний в Академии считалась проверка на практике, или экзамен. Профессор и учителя «учиняют» Твердовскому «экзаминацыю», чтобы убедиться в том, что он не напрасно провел время в карцере за учебниками (а на самом деле был всему обучен дьяволом).

Г. Н. Моисеева подчеркивает, что в «Гистории о некоем Шляхецком сыне» говорится о реализации просветительских замыслов Петра I: собранные «отовсюду премыдрыя учители позволили новой Академии прославиться славной и премудрой наукой во всем свете» [83, с. 134]. В «Истории о пане Твердовском» автор идет еще дальше, развивая тему «Академия – светоч наук», он искусно строит конфликт и использует при этом дольское сказание о чернокнижнике, бросившем вызов всему человечеству. В этом своеобразие построения новонайденной повести как художественного произведения на демонологический сюжет. Последний воспринят только внешне. Очевидно, что «История» принадлежит уже не средневековью, а литературе нового времени. Как именно происходит развязка конфликта в повести, мы не знаем. Дальнейшие поиски конкретных реалий русской действительности в дошедшем до нас отрывке повести затруднены. Имеется еще один аргумент в пользу датировки «Истории» 20-ми годами XVIII в. – упоминание указа, который получает профессор от польского короля. В этом факте следует усмотреть отражение русской жизни середины 20-х годов. Петр I считал, что Академия наук подчинена только ему и стало быть лишь царь может отдавать ей приказания.

Новонайденный нами текст «Истории о пане Твердовском» позволяет внести уточнения в упомянутый выше вывод акад. М. П. Алексеева: некоторые из сказаний о пане Твардовском все же были известны в России за сто лет до появления баллад Мицкевича и Гулака, они нашли отражение в «Истории о пане Твердовском и его славных действиях». М. П. Алексеев замечает, «что у Левшина имя чародея “Твердовский" и эта транскрипция удерживалась во многих последующих произведениях русской литературы, восходящих к левшинскому сборнику» [39, с. 191]. Такая транскрипция фамилии и в самом деле не случайна. Она связана с традицией русской рукописной повести, которую В. Н. Левшин очевидно знал. В настоящее время мы не можем судить о том, воспользовался ли Левшин заключительной частью «Истории о пане Твердовском» для своей сказки об Алеше Поповиче, поскольку в нашем распоряжении нет всего текста «Истории».

Приведем еще один любопытный литературный факт ⁷. Русский автор третьей части любовно-авантюрных «Похождений... Совест-Драла, [86] Большого носа» рассказывает о том, что плут-комедиант Совест-Драл «до того додумался, что как пан Твердовский, шляхтич польский, хотел дать на себя черту подписку» [85]. Вероятно, автор этого произведения второй половины XVIII в. также знал «Историю о пане Твердовском».

Итак, весь приведенный в нашей работе материал свидетельствует о непрерывности литературной традиции польских народных сказаний о Твардовском, вышедших из Польши и нашедших на Украине и в России свою вторую родину. В этом заслуга не только народных сказителей и бандуристов, но и безвестных книжников, вроде автора русской повести. Важно осознавать, что незримые нити связали литературную современность наших народов с древним фольклором, а среди них есть и «нить Твардовского».

В приложении к настоящей работе мы публикуем текст новонайденной повести по Музейской рукописи.

История о пане Твердовском и его славных действиях ⁸

(Рукопись ГИМ, собр. Музейское, № 3097, л. 14–16 об.)

В ⁹ самой резиденции или столичном полском городе В[аршаве] ¹⁰ один благородны шляхтич имел у себя сына, именем пана Твердомбо ¹¹, катораго по обычному и обыкновению отдал для обучения наук в Академию, и при том просил главнаго професора, дабы милостивое приложил старание ка обучению ево, за что он обязан есть безсмертно благодарить професора. По такому ево силному прошению приняв пана Твердомъбо во Акодемию, и начал первою науку, предстовляя ему всеа добродетелные резоны, дабы он имел приятной смысл и желание к самоскорейшему восприятию науки. Однако ж вместо ожидаемаго благополучия и добраго плода, как можно было усмотреть, и многия раздающий страсти, которые побеждали моладого человека и отнимали у него все добрые благоприятности, професор видит такое суровое прирождение, весма желателем был, как бы отвратил. Чего ради многократно наказан был розгами, и при том предстовляемы были науки доволным и толкованием. Точиию пан Твердомъбо ни малаго начала не имеет, но всегда яко истуканой в безуми пребывает. Чего ради профессор собрав ва Окодемию всех господ учителей и студентов и призвав отца ево, обстоятелно говорил: «Боже мой, я удивляюся такому безчеловечию, как сей человек, которой можно видеть прирождения добраго и надобно б было ожидать израстающего плода, точию вместо ожидаемаго благополучия представляется живое свидетельство такова неразумия и нерадетелнаго промысла, о котором все свои радение прилагав споро бы и при том сожелетелно есть, что в таком случае будет делать, ибо никакие добродетелства, ниже жесточайшая наказания, в том ево пред всеми сказал: «Ну ¹², господин пан Твердомбо, последнее тебе говарю при твоем родителе и при всех господах учителях, ежели отныне впредаа-ще не будет твоего желания ко обучению наук, в таком случае так с тобою поступлю, яко с нечестивым человеком и прикажу приковать тебя жестокими цепями, что ты ото всех чюствителное поругание принимать должен будешь». И тако бедной пан Твердомбо в последующем поругании остался. Через некоторое время присматривай был от профессора, точию ни малейшаго начало науки своей не воспринял, через что прикован был великими цепями и умеренной нишею доволствован был в сутки, и к тому ж и входящих и исходящих учеников в знак наказания принимал от каждаго немилостивый розгами удары. Которой, видя себя отвсюду помощи лишенный, не знаа, что в жизни своей делать, во первых, приносил слезное прошениие праведному богу, дабы он по благословенному его руковождению благий промысл к получению науки своей желателно получил, а потом и мнением своим разеуждал: «Ежели толко я праведнаго бога [87] знатно за грехии мои умилостивить не могу, то хотя б самой Люципер развезал меня от таковых мучителных цепей избавил от сего погибелнаго несчастия, каторое меня к самой смертии привлекает, и елико возможно, научил всем тем наукам, которым меня профессор обучает, то за оное обещаюсь и кленусь именем истиннаго христианина, как в нынешнем, так и в будущем веце, душею и жив атом моим вовеки вечныя християнскою кровиию служить и умирить, и в том долженствую себя узаконить и утвердить в непоколеблемое основание кровию моею».

Коль ¹³ скоро пан Твердомбо такую важность подумал своим мнением, так скоро того вдруг отворились дверии, в которые увидел пришедшего однаго искуснаго француза, пребогатом платье, и хотя ево впервые от роду видел, точию он в первом случае назвал его: «Пан Твердовской, здравствуй», и при том ему говорил: «Я прошу объявить мне истинную справедливость, что вы пред моим приходом мнением своим розсуждали, нежели родится ис таго самая правда, так вы скорея таго без всякаго труда свое желание получить можете». Пан Твердовской вырозум то, о чем ево тако инастранной человек спрашивает и наперед знает ево тайность, без всякаго страха, но еще с прилежным прошением слово от слова обявил всю истинну, так вдруг мучащия цепии отковались и ево способным учинили и напоследок по ухищренной науки мнимаго француза, а подлиннаго Люцыпера, к вечному погублению возлюбленной жизни своей. И, не ведая души порезов душевную силу, и написал християнскою кровию смертную крепость дияволу, которой от него с великою радостию принял и положил в сокровенной корман, предста ему разными образы в радосном весели. И подлинно, как не веселитца было ему, что получил такой авантаж, купил драгоценейши душевный християнски товар за самою малейшею цену временный жизни, отобрав у такого несмысленнаго отрока божественный регуля своим дияволским предводителством, ослепил яснейшия очи, который, не желая видеть неоцененнаго райскаго веселия, во тму неведения смотреть устремились. Еже так господину попущающу, диявол же действо свое исполняет, в тот же час, взяв аспидную доску, по которой бывает от профессора задачи наукам, начел его обучать. И откуду взялся такой остроумной смысл, что чрез 4 часа не точию все те знаемыя науки учителем, но еще таковые обучил, которые во всем свете неслыханны были. И тогда почювствовал в себе, что он справедливо свое желание получил, за то мнимаго своего учителя покорнейше благодарил. Он же напротиво того во верность вручил ему одно прекраснаго малчика, подобнаго же себе, точию в представлении человеческом, с таким обявлением: «Ежели ему потребно будет денег или какого имения, то изволите обявлять сему малчику, который вам с радостию служить долженствует».

Вот ¹⁴ тогда профессор и прочие учители собрались в Акодемию видить свобожденнаго от цепей пана Твердовскаго, спрашивали: «Чего радии такое смелство взял собою свободитца?» Напротив чего ответствовал пан Твердовской: «Милостивые господа учителя, я сколко мог памятовать и твердить ваши заданыя науки, которые ныне помощию божескою совершенно обучил, и для таго мучащия цепии сами меня учинили свободным. Аще же вы мне в том поверить не изволите, то прошу учинить экземинацыю». Профессор и все учинили продолжающее несчастие и превождению радостию с благополучием сказующею зело тем были доволны, и нимало оному удивлялись, что как чрез такое кароткое время все науки обучил, однако ж во верность того каждой учитель зачат от профессора ево экзе-миновал, точию он один по острому своему разуму против всякаго обстоятелно ответствовал, что видя ево профессор и учители подобнаго себе товарища за такую скороострою науку веема благодарили и в знак преимущества акедром презентовали.

И тако пан Твердовски помощию и предводителством дияволским первенство знатной науки восприял и от всех учителей в великом предпочтении содержан был. По извесным и славным наукам Полской академии [88] обучались два францускаго короля сына, которые надобны были родителю своему, чего ради писал склоннейшея сообщение королю полскому, дабы при одном добром учителе отправлены были во Францию, за что он сие ва одолжение паметовать долженствует. Полской король, получа сообщение, тотчас призвав профессора, катерому обявил свой повелителный указ, дабы, аще кто охотою из учителей туда отправится, а не желает, тот, каво неволею выбрав достойнаго, к его разсмотрению представил. Профессор получа указ монарха своего, пришед в Акодемию и собрав всех учителей и студентов, обявил королевской именной указ, не желает ли кто с французскими королевичами отправится во Францыю. Ответствовали учители и студенты: «Мы высочайшее повеление монарха своего исполнить долженствуем, однако ж при том милостиво изволил розсудить, яко мы все имеем и себя, домы отцов, матерей же и детей, и фомилию, того ради разлучатца в такое отдаленное государьство веема прискорбно есть, разве соблаговолите, каго изобрать па очереди, дабы нам друг против друга какой обиды не воспоследовало». Между тем, услышав о препирателстве, пан Твердовски, которой пришед пред главнаго профессора: «Ежели моя в верность услуга моя будет его величеству полскому моему всемилостивейшому государю королю надобно будут ко прирощению славы... ¹⁵ стро... ие пофалы (?) Полской академи к французскому двору яко учителя отправитца желая и... совершенно окончит все те начатые ... королевича... елико возможно, старатца буду и... благоволите меня его величеству государю королю представить». Главной профессор, полагая свою несумненную надежду на пана Твердовского, во-первых, похвалительно его все благодарили, а потом, взяв его за руку, профессор представи пред короля ... рекомендовал его: «Вашему королевскому величеству истинно сего предстовал, что сиия комисия на такаго чеснаго и безпорочнаго вашего величества раба без всякаго ...возможно и боятся ему ... при том в прирошение славы вашему величеству в сей Полской области и принесение верных услуг своих обою все охотно отправитца во Францию ехать желает».

Король полской слышев ободренную рекомендацию и при том видит его человека искуснаго и умнаго, во-первых, пожаловал его пребогатым платьем и честно ... на ево содержания стоит... милостивым... желанием: «Ежели он исправит свою комисшо и благополучно возвратится в свое отечество, то можеш о нас видеть такое ему будет показано удоволствование, а другим несравненное милосердие». Но против сего пан Твердовски по своей сверхумной науки всеподданейше благодарил, и потом при... благополучно со французскими королевичами, отправились в надлежащий путь. Они же его в таком страхе предпочтени содержали яко должность учителская... следуя изобренному при том в одно благополучное волношное время при веема чуственных и зеленейших... ¹⁶

Комментарии

1. Переиздания труда К. В. Вуйчицкого вышли в 1851 и 1876 гг.; хронологически новейшим является комментированное издание 1972 г. [10]; подробный вариант сводного текста представлен в другой работе К. В. Вуйчицкого [11]. Ср. также [12]; русский пересказ см. [13]; современный русский перевод [14].

2. В дальнейшем текст баллады многократно переиздавался в составе сборников сочинений Гулака, например, в 1928, 1956, 1958, 1970 гг. и др.

3. Филиграни бумаги Музейского сборника – литеры «Р» и «Ф» в прямоугольнике вписанном в картуш, может быть, относятся к 40-м годам XVIII в. (рольная фабрика М. Переяславцева). См. [66–67].

4. Как доказал Е. С. Бандтке [79], эта «Liber magnus» оказалась сочинением XV в. Павла из Праги по прозванию Жидек, и вовсе не принадлежала Твардовскому.

5. Варшава стала столицей Польши в 1596 г.

6. Некоторые университеты в Польше назывались академиями: таковы академии Краковская (осн. 1364 г.), Виленская (осн. 1579 г.), Замойская (осн. 1595 г.), Львовская (осн. 1606 г.). В Варшаве в то время университета не было.

7. Благодарю польскую исследовательницу Э. Малек, обратившую мое внимание на этот литературный факт.

8. Заголовок киноварный.

9. В – киноварное.

10. Испр., в ркп. – Аршаве.

11. Так в ркп.

12. Н – киноварное.

13. К – киноварное.

14. В – киноварное.

15. Многоточием здесь и далее обозначаются неразборчиво написанные буквы и слова. Текст в рукописи на этом листе полустерт.

16. Далее текст рукописи не сохранился.