ЛИВОНСКИЕ ПРАВДЫ

Семейные отношения

В состав сельской общины входили как индивидуальные, так и большие патриархальные семьи или домашние патриархальные общины.

Уже до начала завоевания Прибалтики основной ячейкой общества стала малая семья, отдельно ведущая хозяйство. Упрочение позиций малой семьи как главной хозяйственной единицы, отмечаемое исследователями во второй половине I тыс. н. э. ³⁷⁰, было вызвано развитием пашенного земледелия, что нашло отражение в «Ливонских Правдах». Но еще в течение многих веков сохранялась и патриархальная домашняя община, хотя хозяйственные связи между ее членами были уже весьма непрочными, проявляясь, видимо, главным образом в совместной расчистке лесных участков под пашню (что соответствовало длительному сохранению подсечного земледелия у латышей и эстонцев).

Большая семья «Ливонских Правд» — это «freundschaft» права эстонцев (гл. 2 ЭП), члены ее, ближайшие сородичи — «freunde», «frimde» (ст. 8 ЛП, главы 2, 3, 5 ЭП) ³⁷¹. Они имеют право на [111] кровную месть за убийство сородича (гл. 2 ЭП) или на получение денежного возмещения (ст. 8 ЛП; главы 2, 3 ЭП). К ним переходит и имущество убитого родственника (гл. 5 ЭП). Сородичи же, очевидно, помогают собрать сумму вергельда члену их семейной общины, совершившему убийство и вынужденному на определенный срок покинуть родину (гл. 2 ЭП). Таким образом, члены патриархальной домашней общины у латышей и эстонцев имели к началу XIII в. те же права и обязанности, что и у других народов раннесредневековой Европы ³⁷².

Вместе с тем «Ливонские Правды» уже не дают такого полного представления о родственных связях, как другие раннесредневековые законодательные памятники Европы, в которых домашняя община выступает как цельный организм и где достаточно четко определен круг ближайших родственников, входивших в большую семью ³⁷³. Кроме собирательного «freunde», «freundschaft», в «Ливонских Правдах» из членов большой семьи названы только братья. О деде, отце, матери, внуках главы малой семьи и их правах на наследство в рамках семейной общины в кодексах не упоминается. Зато конкретно названы члены малой, индивидуальной семьи: муж, жена (мать неженатых детей), их сыновья и дочери, т. е. родственные связи между членами большой семьи уже значительно ослабли и проявляются главным образом в особых, иногда критических ситуациях, а не в повседневной жизни.

В кодексах, записанных завоевателями, естественно, упоминается христианская форма заключения брака — помолвка и венчание в церкви (ст. 1 главы 1 ЭП). Однако нормы права сохранили и следы языческих брачных обрядов коренного населения. В ст. 1 главы 1 ЭП говорится о том, что венчание в церкви должно было состояться в течение 8 дней после помолвки, в противном случае жених был обязан заплатить господину 50 марок. Отказ от венчания был частым явлением в Прибалтике в период немецкого господства. Католическая церковь и Орден неоднократно издавали указы и постановления о высоких денежных штрафах, телесных наказаниях и даже смертной казни (за «кражу» невесты без согласия родственников) за нарушение церковного порядка [112] заключения брака ³⁷⁴. В древнейшей ваковой книге, относящейся к 30-м годам XIV в., крестьяне, жившие на землях таллинского епископа, должны были платить такой же по размеру штраф за убийство ³⁷⁵, т. е. нарушение церковного порядка вступления в брак по тяжести наказания приравнивалось в землях эстонских епископств к убийству.

В. Калнынь считает, что употребляемое в кодексах выражение «муж берет жену» («ein man ein weib nimbt» — ст. 10 ЛП; ст. 27 КП; гл. 1 ЭП) является отголоском местных донемецких обычаев и подчеркивает власть и роль мужа в патриархальной семье ³⁷⁶. Но такая же формулировка встречается и в праве народов раннесредневековой Европы, у которых христианство уже стало господствующей религией ³⁷⁷. Можно предположить, что составители кодексов использовали при формулировке указанных статей выражение, известное им из германского права. Кроме того, точно такое же выражение употреблено и в отношении вдовы, выходящей вторично замуж: «...она захочет взять другого мужа...» («wolte einen andern Man nehmen...» — ст. 4 главы 1 ЭП), так что предположение Каляыня вряд ли справедливо.

«Ливонские Правды» допускают расторжение брака. Инициаторами развода могли быть оба супруга. Если развод происходил по инициативе жены, то муж должен был отдать ей «все, что она принесла [с собой] из дома» («alles was sie [mit — в списке Е] von haus gebracht hat» — ст. 2 главы l ЭП). Но, если на развод была воля мужа, жена могла взять с собой свое приданое и подарок, полученный от мужа при помолвке в знак верности («die handt treuw, die er ihr gelobet hat» — ст. 3 главы l ЭП). В этой статье — несомненно влияние права германских народов, уже принявших христианство. Сравнение с аналогичными правовыми нормами этих народов позволяет заключить, что по ст. 2 главы 1 ЭП развод не был вызван нарушением женой супружеских обязательств или еще каким-либо прегрешением. По сходному положению «Баварской Правды» (ст. 14 главы VIII), «если жена не является виновницей развода, муж должен отдать ей приданое и все то, что она принесла в дом из имущества своих родных» ³⁷⁸. Наоборот, если супруг на законном основании уходит от своей жены, то она получает только те «личные вещи, которые он ей [113] присудил» (гл. 21 «Земского права» «Саксонского зерцала»; гл. 13 книги 1 «Ливонского зерцала», гл. 19 СРП). В указанных случаях расторжение брака происходило, очевидно, с ведома церкви ³⁷⁹. Если же муж самовольно покидал семью, он терял свое движимое и недвижимое имущество, переходившее его детям и жене (ст. 10 ЛП).

Сестры после смерти отца переходили на попечение основных наследников умершего — своих братьев. Братья же должны были обеспечить сестер приданым (ст. 27 КП). Вдова после смерти мужа могла вторично выйти замуж (ст. 11 ЛП; ст. 27 КП; ст. 4 главы 1 ЭП). О жизни сестер-сирот в семье взрослого брата, о вторичном замужестве вдовы или о повторном браке вдовца рассказывается и в латышских народных песнях — дайнах ³⁸⁰, но определить, к какому времени относятся эти сведения, по дайнам не представляется возможным. Кодексы достаточно определенно указывают на существование подобных отношений в семье уже в начале XIII в., а возможно, и ранее.

Итак, малая семья «Ливонских Правд» состоит из двух поколений ближайших родственников — родителей и детей. О выделении взрослых братьев при жизни отца или разделе хозяйства между ними после его смерти в праве не упоминается. Но о материальной основе создания новых малых семей косвенно можно судить по гл. 66 ДП о строительстве на частной и общинной земле. Создавая самостоятельные хозяйства, сыновья и братья могли с разрешения остальных членов общины построить дом на участке земли из неподеленного фонда. Такой порядок, видимо, существовал до тех пор, пока имелась возможность использовать свободные земли.

Местные жители Ливонии

Местные жители «Ливонских Правд» при первоначальной записи правовых норм — это, во-первых, представители социальной верхушки (старейшины, дружинники, купцы), а во-вторых, рядовые общинники. Представители феодализирующейся аристократии — старейшины («oldenn Lyfflenderenn») участвовали вместе с немцами в кодификации права, составленного в XIII в. с учетом их интересов. Они же — первоначально и «честные» («bedervede», «bedaruede» — статьи 10, 16 редакции К ЛЭП, ст. 31 редакции Т ЛЭП; «biederleuthe» — гл. 11 ЭП), «веродостойные и беспорочные» («glaubwuerdigen und unberuechtigten» — статьи 10, 16 редакции P ЛЭП, статьи 9, 15 списка D или «unbespraken» — гл. 61 (89) ДП), «надежные» («seker», «sicher» — гл. 63 (91) ДП) люди, выступавшие свидетелями в суде. Потомки старейшин, князьков и феодалов донемецкого времени — лейманы и куршские «короли» — известны в кодексах как «свободные», но не [114] принадлежащие к дворянству (ст. 9 в списке СА редакции К ЛЭП), или «свободные», не подвластные господе (ст. 24 КП). Они же, скорее всего, и «состоятельные» («besessener») люди права эстонцев, использующие труд попавших в долговое рабство соотечественников (гл. 3 ЭП), поскольку крепостных крестьян у них не было.

Общинники — это «lude» «деревенского права», которые в XIII в. еще не утратили права наследования, в том числе и женщинами, своей земли в рамках малой семьи (статьи 10 — 11 ЛП; ст. 27 КП), права свободно вести торговлю и заниматься различными промыслами без специального разрешения Ордена или архиепископа (бортничеством, рыболовством, на занятие которыми в более позднее время требовалось получить разрешение).

Обе названные группы населения объединяются в XIII в. термином «buren» («жители»). С XIV в. «buren», «bauern» — латышские и эстонские крестьяне, попавшие в зависимость от немецких помещиков, «Buren, der Herrschafft darunter se sint», по праву куршей (ст. 24). Эти крестьяне платят господе основной натуральный налог — десятину (ст. 17 редакций К и Р, ст. 34 редакции Т ЛЭП, гл. 11 ЭП).

По документам XIII — начала XIV в. известно, что десятина была установлена впервые уже в ходе завоевания страны, но неоднократно заменялась фиксированным натуральным налогом, хотя также достаточно высоким ³⁸¹. Положение о выплате десятины у эстонцев Сааремаа и Ляэнемаа было закреплено в установлении 1284 г. ³⁸² Порядок сбора зерновой десятины у эстонцев Сааре-Ляэнеского епископства описан в ст. 1 главы 11 ЭП. По этой статье эст не должен был начинать жатву на своем поле прежде, чем феодал или его десятинник («tegeder») не определят на корню десятую часть урожая, идущую господе. Если они не сделали этого вовремя, то сам эст мог в присутствии двух свидетелей выделить господскую часть урожая и оставить ее в поле. Эст обязан был охранять десятину в поле в течение трех дней и ночей, за порчу господского зерна после этого срока он не нес ответственности.

Подобный порядок сбора десятины был установлен завоевателями и применялся на всей территории Ливонии с первой половины XIV в., а также в других подвластных немцам землях. Примерно такое же содержание имеет статья о выплате господской десятины в польской «Книге права» (ст. XVIII). В основе статей о сборе десятины и в эстонском, и в польском праве лежит положение «Саксонского зерцала» (ст. 7 главы 48 книги 2 «Земского права»), перешедшее и в прибалтийское рыцарское право (гл. 40 книги 2 «Ливонского зерцала»).

В ЛП, а также в КП, составленном в самом конце XIII в., положения о десятине нет. Видимо, господская десятина как [115] основной натуральный налог в этих районах к началу XIV в. еще не утвердилась. Это произошло, как кажется, в период между началом и серединой XIV в. и получило отражение в указанных статьях ЛЭП. Кроме того, в ЛЭП устанавливается и наказание за отказ от уплаты десятины, чего нет в упомянутых выше источниках.

За отказ от уплаты десятины ливонских крестьян ожидала «шея», которая в архиепископских землях могла заменяться денежным штрафом в 40 марок (список V редакции Р; в остальных списках редакции — 20 марок), а в праве крестьян Тартуского епископства предусматривался только штраф в 40 марок. В том же кодексе упоминается и налог, платимый эстонскими крестьянами в пользу церкви — кюльмет («kuelemit»).

Рост крепостной зависимости местного населения отразился в гл. 10 ЭП в ограничении свободного ухода крестьянина от господина. Переходить к другому феодалу можно было только с разрешения прежнего господина, после выплаты последнему всех задолженностей и в течение установленного срока (3 дня). В случае ухода раньше, чем он заплатил долг, или в случае бегства крестьянин терял все свое имущество (главы 10 — 12 ЭП). Положения этих глав, возникших не ранее второй половины XIV в., действовали очень непродолжительное время, так как по решению ландтага 1424 г. феодалы получили право возвращать крестьян, не уплативших долги, или кто-то должен был заплатить долг за этих крестьян ³⁸³. Таким образом, на основании решения ландтага устанавливалась большая степень зависимости крестьян, чем та, которая отражена в праве эстонцев.

Наемные слуги и холопы

Об использовании рабов в хозяйстве латышей, ливов и эстонцев задолго до начала немецкого завоевания свидетельствуют археологические и письменные источники ³⁸⁴. Рабами становились пленные иноземцы и местные общинники, попавшие в рабство за долги. В решении Валкского ландтага 1424 г. упоминается о рабах, отданных в рабство за совершенное ими убийство ³⁸⁵, очевидно, в том случае, если убийца не мог заплатить выкуп. Об этом же, как кажется, говорится в гл. 3 ЭП. По положению этой главы, в случае группового убийства вину мог взять на себя состоятельный человек, выплативший возмещение родственникам убитого. По-видимому, обвиняемые становились при этом холопами того, кто платил за них выкуп. [116]

Можно предположить, что приобретение рабов таким путем было весьма распространено. В той же главе ЭП говорится, что могут быть несколько человек, желающих взять на себя вину подозреваемых в убийстве. В этом случае родственникам убитого предоставляется право выбирать того, кто заплатит им возмещение.

Судя по содержанию гл. 3, «besessenes» («состоятельный») человек, платящий возмещение вместо виновных, происходит из среды местного населения. Возникновение нормы гл. 3 относится, видимо, еще к донемецкому времени. Вместе с тем это правоположение позволяет заключить, что и в более позднее время (в XIII — XIV вв.) использование рабского труда имело место в хозяйствах состоятельных эстонцев, надо полагать, потомков эстонской феодальной знати, сохранивших личную свободу. В распоряжении этой категории населения обычно не было феодально зависимых крестьян, и они обрабатывали лены или своей семьей, или с помощью рабов ³⁸⁶. Не исключено, что аналогичные положения об использовании труда рабов применялись не только среди эстонских, но и среди ливских и латышских лейманов.

В ст. 23 ЛП упоминается о холопе судьи («richters Knecht»), приносящем вызов в суд. Слово «knecht» в кодексах средневекового права переводят как «холоп», «слуга из лично зависимых от господина людей» ³⁸⁷. Очевидно, в значении «холоп» слово «knecht» употреблено и в праве латгалов.

В ст. 45 редакций К и Т, ст. 40 редакции P ЛЭП разбирается случай ухода наемного работника или служанки («eyn Medeknecht edder Dinst Magett»), которые поступали на работу к хозяину на определенный срок и за определенную плату. В письменных источниках Ливонии наемные работники упоминаются с XIV в. ³⁸⁸ Наемный труд был довольно широко распространен в средневековой Ливонии как в хозяйствах феодалов, так и в хозяйствах зажиточных крестьян ³⁸⁹. В статье ЛЭП имеется в виду скорее хозяйство помещика, поскольку в ней работодателем является «herr» («господин») — термин, применяемый к феодалу. Возможно, что здесь подразумевается и лейман.

В рассматриваемом правоположении проявились элементы феодального принуждения в эксплуатации труда наймитов. В случае преждевременного ухода от господина наймит или служанка теряли весь причитавшийся им заработок. Такое же положение существовало и в праве южных славян — в «Старом законе» XIV — XV вв. «Полицкото статута». Б. Д. Греков отметил, что в этом положении отражен чисто феодальный закон, при котором [117] наймит не только продавал свою рабочую силу, но и сам становился в некоторую зависимость от покупателя рабочей силы ³⁹⁰. Эти слова с полным основанием можно отнести и к установлению ЛЭП. По договору 1458 г. между дорпатским епископом Савиерве и вассалами, наймит, ушедший до установленного срока, должен был быть возвращен обратно, или феодал, к которому бежал наймит, полностью выплачивал его бывшему хозяину убытки от побега ³⁹¹. К сожалению, неизвестно, сказалось ли это соглашение на норме местного права, так как мы не знаем конца кодекса для крестьян Тартуского епископства. Но надо признать, что положение статьи ЛЭП в известном виде отражает более древние отношения между работодателем и наймитами, предусматривавшие лишь потерю заработка последними и, очевидно, сложившиеся уже к середине XIV в. (а возможно, и раньше) . Правда, в списках редакций К и Т ЛЭП говорится, что наймит «уйдет или убежит» («enth-geyt edder entloept») раньше установленного срока. Это выражение содержит намек на то, что уход происходил не только открыто, но и тайно — бегством — вопреки запрету господина и, очевидно, с опасением быть возвращенным обратно, т. е. в данном случае уже отразились попытки удержать работника не только угрозой лишения заработка, но и прямым принуждением.

Господа, немцы

В «Ливонских Правдах» неоднократно упоминаются новые хозяева страны: представители власти, епископы, Орден, «королевское величество» и наместник короля, различные чиновники, непосредственные «господа» крестьян — феодалы и просто «немцы» («Deutschen»).

«Господа» — светские и духовные феодалы — обозначаются в кодексах термином «herr». Нормы всех статей, в которых встречается этот термин, возникли в годы иноземного господства или изменены в соответствии со сложившимися в результате завоевания условиями (статьи 17, 34 редакции К ЛЭП; статьи 17, 21, 32, 40 редакции Р, статьи 39, 41 редакции Т ЛЭП; главы 1, 6, 7, 10, 11, 12 ЭП; главы 62, 64, 67 ДП). В некоторых случаях в смысле «господин», «помещик» употреблен термин «Herschop», «Herrschaft» (например, статьи 24, 26 КП; статьи 39 — 40 редакции К, ст. 36 редакции Р, статьи 24 — 25 редакции Т ЛЭП). Однако основное значение этого слова — «господа».

Просто о «немцах» («Deutschen») в «Ливонских Правдах» говорится дважды. В заголовке права латгалов упомянуто, что немцы [118] принимали участие в кодификации права. Здесь, очевидно, имеются в виду все немецкие феодалы в Прибалтике. Второй раз о немцах упоминается в ст. 9 списка СА ЛЭП, где речь идет о немце, не принадлежащем к знати. За его убийство, как и за убийство любого свободного незнатного человека, штраф в два раза больше, чем за убийство крестьянина («Eines teutsche oder freyen todtschlagk worin die vom Adell nicht gerechnet»). Таким немцем мог быть управляющий поместьем, сборщик десятины, чиновник, посылаемый епископом для решения спорных вопросов, о которых говорится в статьях кодексов.

Классовая борьба ³⁹²

С появлением первых христианских миссионеров и рыцарей в Восточной Прибалтике в конце XII в. началась многовековая борьба народов Латвии и Эстонии за свою независимость. Первоначально это была война за независимость, включавшая элементы антифеодальной борьбы, всего населения Прибалтики против христианской церкви и Ордена. С ростом феодально-крепостнического гнета сопротивление крестьян постепенно приобретает характер четко выраженной классовой антифеодальной борьбы, обостренной национальными противоречиями.

«Ливонские Правды» сохранили некоторые сведения о сопротивлении латышей, ливов и эстонцев иностранным завоевателям и о различных формах борьбы масс против феодалов в XIV — XVII вв.

В период завоевания Прибалтики в XIII в. латыши, ливы и эстонцы вели борьбу не только с рыцарями и церковью, но и с представителями местной феодализирующейся знати, перешедшей на сторону крестоносцев ³⁹³. С этим, в частности, связаны положения кодексов о наказании за поломку бортей (статьи 12, 13 ЛП и ст. 14 КП). Кроме того, все содержание первой части ст. 14 КП говорит скорее за то, что здесь подразумевается не столько кража, сколько намеренная поломка деревьев, дорогих вещей, взлом клети. Наказание также не совсем обычное: не просто повесить (как в ст. 13 ЛП, что вообще было характерно для права Западной Европы XII — XIII вв.), а повесить и не снимать, пока не высохнет («soll man up hangen, und laten em droegen») во устрашение другим.

В кодексах отразились и формы антифеодальной борьбы прибалтийского крестьянства, распространенные в XIV — XVI вв., — бегство (ст. 2 главы 11, гл. 12 ЭП), отказ платить десятину (ст. 17 ЛЭП), жалобы на феодалов (ст. 35 ЛЭП), которые использовались народами всех стран феодальной Европы. О сопротивлении крестьян наступлению феодалов на общинные земли свидетельствует статья о смертной казни за кражу «господской границы» т. е. [119] межевых знаков между крестьянскими и помещичьими землями (ст. 20 списка СА редакции К и ст. 20 редакции P ЛЭП).

По-видимому, с проявлением недовольства ливонских крестьян связаны и ст. 34 редакции К, и аналогичная статья в редакции Т ЛЭП о порке за нарушение приказа господина. С обострением классовой борьбы в конце XV — начале XVI в., как кажется, порка по ст. 32 в редакции P была дополнена смертной казнью. Порка или смертная казнь предусматривались в некоторых списках редакции К шведского времени (списки Z и L) и в списке ТМ редакции Т за нарушение приказа господина и наместника шведского короля.

Характерной особенностью сопротивления господствующему классу и его идеологии, присущей народам Латвии и Эстонии, было длительное сохранение ими языческих верований и обрядов и фактический отказ признать своей христианскую религию эксплуататоров. Последнее нашло отражение во включении в кодекс светского права для местного населения положений о сожжении еретиков и колдунов (статьи 32, 33 редакции К, ст. 31 редакции Р, статьи 37, 38 редакции Т ЛЭП). Л. Арбузов считал, что эти статьи были добавлены в кодекс в начале XVI в. Такое же мнение высказано в одной из ранних работ А. Швабе ³⁹⁴. Позже, однако, Швабе высказал предположение о появлении статей, карающих еретиков и колдунов, в кодексе права ливов уже в первой половине XIII в., связывая это с деятельностью в Ливонии папского легата Вильгельма Моденского (1225 — 1226 гг.). Легат до приезда в Ливонию вел борьбу с еретиками в Ломбардии и, не будучи знаком с местными условиями, проводил якобы такую же политику в Прибалтике, в том числе включил положения о наказании еретиков и колдунов в право еще не до конца покоренного народа. Кроме того, он выполнял решение IV Латеранского собора 1215 г. об усилении борьбы с еретиками ³⁹⁵.

Доказательства, приведенные Швабе, не кажутся нам, однако, убедительными. Вильгельм был достаточно хорошо осведомлен об обстановке в Ливонии и советовал рыцарям не обострять отношений с местными жителями, о чем свидетельствует описание его деятельности хронистом Генрихом ³⁹⁶. Но, даже если бы подобные установления и были вставлены в местное право, они должны были бы войти во все кодексы. В праве же латгалов, куршей, земгалов и эстонцев Сааре-Ляэнеского епископства соответствующих статей нет. Нет их и в древнейшем праве Риги 1228 г. Кроме того, форма статей ЛЭП о наказании еретиков и колдунов резко отличается от аналогичных статей в собственно германских и прибалтийских правовых памятниках XIII — первой половины XIV в. В [120] «Саксонском зерцале» (кн. 2, гл. 13, ст. 7 «Земского права») говорится: «Христианин, который отошел от веры или занимается колдовством или отравительством и будет в этом уличен, должен быть сожжен на костре». Эта статья без изменений перенесена в городское право Гамбурга 1270 г. и в Рижское право 1270 г. (составленное на основе Гамбургских городских статутов), в «Ливонское зерцало» (гл. 6 книги 2) и из последнего попала в конце XIV — начале XV в. в СРП (гл. 132). Естественно было бы предположить, что добавленная в XIII или начале XIV б. статья о наказании еретиков и колдунов в местном крестьянском праве должна была выглядеть так же, как в этих памятниках. Этого, однако, нет. Само слово «еретик», которое стоит в ЛЭП, в других названных памятниках не употребляется, там говорится о «христианине, отступившем от веры».

Правовое установление, повторяющее содержание статей о колдунах и еретиках в ЛЭП: «еретиков и колдунов следует сжечь» («soll man Ketzer und Zauberer verbrennen»), известно в алеманнском городском праве XIV в. ³⁹⁷ Не исключено, что в такой формулировке это положение каким-то образом попало в крестьянское право Ливонии, но произойти это могло не ранее составления ЛЭП в середине XIV в., да и в то время это положение не соответствовало местным условиям.

Вряд ли вообще можно говорить о «еретиках» среди коренного населения Прибалтики вплоть до конца XV — начала XVI в. В Ливонии перед церковью стояла задача приобщить латышей и эстонцев к христианству, а не бороться с еретиками в их среде. В официальных церковных документах Ливонии вплоть до XVI в. «ненемцев» называли неофитами, т. е. только что принятыми в христианскую общину новыми членами ³⁹⁸.

Преследование же «колдунов» (под ними понимались языческие жрецы, прорицатели, знахари) как основных проповедников и хранителей языческой религии в народных массах началось одновременно с введением христианства в XIII в. Однако в неоднократно издававшихся в XIII — XV вв. постановлениях о борьбе с суевериями, черной магией и белой магией смертью колдовство не каралось (практиковались штрафы, заключение в тюрьму и прочие наказания) ³⁹⁹. Правда, в пункте 13 «Ливонского земского порядка» 1422 г. говорится о необходимости похода против всякого колдовства ⁴⁰⁰. Возможно, что в XV в. была какая-то статья о наказании за колдовство в кодексе всеобщего крестьянского права (появление ее можно отнести и к более раннему времени), но [121] поскольку на практике за это преступление сожжение не применялось, то, очевидно, и право предусматривало за колдовство другое наказание.

Обострение классовой борьбы в Ливонии, вызванное резким усилением крепостного гнета, сопровождалось в начале XVI в. и зарождающимся религиозным движением. Уже в 1518 г. Иоганн Бланкенфельд, будучи тогда таллиннским и тартуским епископом, призывал всеми мерами поддерживать старую церковь ⁴⁰¹. Кроме того, в это время в Прибалтике по образцу Западной Европы начинается «гонение ведьм», соединенное здесь с наступлением на остатки язычества. В проекте визитаций для Сааре-Ляэнеского епископства 1519 г. за колдовство впервые предусматривается смертная казнь ⁴⁰². Не исключено, что в 1518 — 1519 гг., возможно, по инициативе Бланкенфельда, статьи о сожжении колдунов и еретиков в сходном с алеманнским правом виде были добавлены в кодекс крестьянского права Ливонии. Возможно, таким образом орденские и церковные власти хотели предотвратить соединение крестьянского антикрепостнического движения с антихристианским (с этим связано и усиление борьбы с остатками язычества) и с начинающимся антикатолическим движением в городах. Статьи о сожжении колдунов и еретиков в ЛЭП могли заменить существовавшее до того в кодексе положение о наказании за колдовство.

Отметим, что соединение «гонения ведьм» с борьбой против колдовства, ведущейся с XIII в., отразилось в списках ЛЭП. В некоторых из них употреблен термин «колдун» («toefferer» — в списке М, упомянутом Л. Арбузовым ⁴⁰³; «Zauberer» — в списке I редакции К; «Zeuberer» — в списке СА редакции К и в списках редакции Р), а в других — «колдунья», «колдуньи» («touersch-kenn», «Zauberen» — в большинстве списков редакции К, в списке Т редакции Т). Последнее можно, как кажется, связать с преследованием ведьм. В списке ТМ редакции Т прямо сказано о сожжении «ведьмы» — «Hexe».

Исходя из сведений о социальных отношениях в местном обществе латышей, ливов и эстонцев, содержащихся в кодексах, можно сделать следующие выводы.

«Ливонские Правды» были составлены первоначально для всех социальных групп прибалтийского общества. Во время действия положений кодексов с XIII по XVII в. по мере развития феодальных отношений всеобщее местное право становится (уже в середине — второй половине XIV в.) правом для феодально зависимых [122] крестьян Ливонии. Основную массу населения составляли сельские общинники. Община, отраженная в праве, находилась под властью феодалов, но еще не подверглась насильственному разрушению со стороны завоевателей.

Основной ячейкой общества была малая семья. Патриархальная домашняя община еще существовала, но находилась на стадии распада, связи между входившими в нее индивидуальными семьями были уже весьма непрочными.

В крестьянском и феодальном хозяйстве уже с донемецкого времени использовался труд холопов. Во время иноземного господства в Прибалтике помещики широко применяли труд наемных работников, находившихся, как и зависимые от помещиков крестьяне, в сфере феодального принуждения.

В праве отразился процесс постепенного закабаления местного населения и превращения свободных сельских общинников донемецкого времени в феодально зависимых крестьян, еще не утративших, однако, полностью личной свободы. В кодексах упоминаются представители местной социальной верхушки донемецкого времени, а также новые хозяева страны. В «Ливонских Правдах» содержатся упоминания различных форм классовой борьбы народных масс против национального и крепостнического гнета: пассивное сопротивление, вооруженная и идеологическая борьба.

ВЕЩНОЕ И НАСЛЕДСТВЕННОЕ ПРАВО. ПРАВО СОБСТВЕННОСТИ НА ЗЕМЛЮ

Для определения уровня развития прибалтийского общества в XIII в. большой интерес представляют статьи «Ливонских Правд», содержащие нормы вещного и наследственного права.

Положения кодексов свидетельствуют о том, что уже в начале XIII в. у народов Латвии и Эстонии существовало достаточно развитое право частной собственности малой семьи как на движимое, так и на недвижимое имущество, в том числе на основные средства производства: поля, борти, сеножати, рыбные ловли. Упоминания о переделах земли между членами общины отсутствуют.

Для обозначения собственности в «Ливонских Правдах» употребляются термины «gutli» («движимое имущество»), «erue» («наследство», «наследственное владение», под которым в первую очередь подразумевается недвижимое имущество, в том числе и земля), «egendom» («собственность на землю и угодья» в «деревенском праве»), «meinheit», «gemeinheit» («коллективная собственность»).

Нормы почти всех статей, в которых определяется порядок наследования у коренных жителей Ливонии (статьи 10, 11, 17 ЛП; статьи 16, 27 КП; гл. 1 ЭП), восходят, как покажем ниже, еще к периоду до начала немецко-католической агрессии. Однако положения их были частично изменены в соответствии с правовыми нормами, введенными завоевателями (особенно в гл. 1 ЭП). Поэтому указанные статьи содержат черты, как характерные для [123] прибалтийского раннефеодального общества, так и свидетельствующие об усилении феодальной зависимости местного населения, попавшего под власть немецких рыцарей и церкви.

В «Ливонских Правдах» отразилось наследование по закону. О наследовании по завещанию в них не упоминается ⁴⁰⁴. В кодексах рассматриваются принципы наследования в малой семье. Наследниками недвижимого имущества отца, в том числе и основных средств производства, являлись сыновья. Они же наследовали и значительную часть движимого имущества (ст. 10 ЛП; ст. 27 КП). О том, как конкретно происходило наследование дома, земли и угодий, кодексы умалчивают, но сведения об этом имеются в фольклоре. Если сыновья умершего раздельно вели хозяйство, то отцовский надел получал один из них — или старший (в Земгале), или младший (в Латгале) ⁴⁰⁵. Остальные сыновья получали из общинного фонда землю под поля и усадьбу (гл. 66 ДП). Или же они осваивали лесные участки, закрепленные за их семьей и известные по ст. 18 ЛЭП.

Дочери, имевшие братьев, имущества не наследовали, но после смерти отца переходили на их попечение. Л. Арбузов считал, что порядок, по которому сыновья исключали из наследования мать и сестер, был установлен в Прибалтике по образцу древнейшего вестфальского права ⁴⁰⁶. Вряд ли, однако, здесь нужно искать какие-либо заимствования извне. Принцип, по которому дочери и вдова не наследовали имущества умершего, если у него были сыновья, отражал положение древнего общинного права у разных народов Европы и соответствовал определенному этапу развития частной собственности малой семьи ⁴⁰⁷. [124]

Если у умершего не было сыновей, то, по ст. 10 ЛП, «поле и все имущество» («Acker vnnd alles gutes») наследовали дочери. Предоставление же дочери возможности наследовать недвижимость отца указывало на то, что развитие земельной собственности у латгалов вплотную подошло к возникновению свободного отчуждения земельных участков, т. е. образованию аллода ⁴⁰⁸.

В праве куршей, земгалов и селов непосредственных данных о наследовании дочерьми земли и угодий нет. В ст. 27 КП говорится только, что если у умершего не осталось сыновей, то все имущество («Goth») наследует мать вместе с дочерьми, т. е. у куршей, земгалов и селов, как и у латгалов, право наследования в случае отсутствия прямых потомков по мужской линии имели и женщины. Однако остается неясным, что же происходило при этом с полем, лугами и бортями отца. В. Калнынь полагает, что в ст. 27 речь идет не о свободных общинниках, а о феодально .зависимых крестьянах, не имеющих сыновей, земля которых после их смерти переходила в распоряжение немецкого феодала ⁴⁰⁹. Но надо заметить, что права членов семьи на наследство умершего по ст. 27 больше, чем по аналогичным статьям о выморочном имуществе в раннефеодальных правовых кодексах соседних народов. Так, по ст. 90 Пространной «Русской Правды» основная часть выморочного имущества смерда шла князю, незамужние дочери получали «выдел», о части же, получаемой вдовой, совсем не упоминается ⁴¹⁰. По польской «Книге права» (ст. 1 главы XXII), большая часть выморочного имущества крестьянина шла феодалу, вдова получала лишь часть ее личных вещей, а также кое-что из движимой части наследства. Это давало ей возможность прокормиться. Дочерей господин должен был обеспечить приданым ⁴¹¹. По ст. же 27 КП, вдова с дочерьми наследовала все имущество умершего («dat gantze Goth»). Далее, в рассмотренных статьях о выморочном имуществе в русском и польском праве, а также в гл.1 ЭП (на чем мы остановимся ниже) непременно упоминается о том, что имущество крестьянина, у которого нет сыновей, идет феодалу. В праве куршей подобное дополнение отсутствует. Очевидно, в ст. 27 запечатлены первые шаги феодализации у куршей. В ней отражены нормы наследственного права, сложившиеся до начала завоевания и продолжавшие существовать в первый период иноземного господства, и относящиеся к лично свободным местным жителям.

Учитывая, что общественное развитие разных земель Латвии шло в целом синхронно и статьи о наследовании в обоих кодексах в известном нам варианте появляются примерно в одно и то же время, можно предположить, что и у куршей допускалось [125] наследование недвижимого имущества дочерьми, особенно у представителей местных социальных верхов. Но содержание ст. 27, относящейся к рядовым общинникам, не позволяет с полной уверенностью говорить о праве дочерей наследовать землю. При отсутствии сыновей земля переходила у куршей к братьям умершего или другим ближайшим родственникам. Последнее известно из договора Ордена с куршами 1267 г. (ст. 8), где устанавливается право наследования земли родственниками до 4-го колена (аналогичное положение есть и в ст. 2 договора 1255 г. Ордена с сааремаасцами, по которой наследником становился любой человек, бывший кровным родственником умершего) ⁴¹².

По ст. 16 КП, возможность наследования земли сохраняется только за братьями, т. е. степень родства, дающего право на получение наследства, значительно сокращена по сравнению с договором 1267 г. Это обстоятельство может быть объяснено как возросшей степенью феодальной зависимости в условиях немецко-католического господства, ко времени составления КП в самом конце XIII в., так и тем, что в договорах подразумевается наследование раннефеодальной знатью, имевшей в подобной ситуации более широкие права, чем рядовые общинники. Таким образом, хотя малая семья по праву куршей уже являлась самостоятельной хозяйственной единицей, порядок наследования все же предусматривал сохранение ее надела за большесемейным коллективом. Образование отчуждаемой земельной собственности малой семьи, судя по данным права, шло здесь медленнее, чем у латгалов. Это соответствует заключению исследователей о более быстрых темпах процесса феодализации в латгальских княжествах по сравнению с Западной Латвией.

О том, что у куршей, земгалов и селов братья умершего имели больше прав на наследство, чем у латгалов, свидетельствует сопоставление ст. 16 КП и ст. 17 ЛП. По положению обеих статей, братья могли получить наследство, заплатив долги умершего. Но если ст. 16 КП предусматривает только наследование братьев по закону, то в ст. 17 ЛП брату предоставлялась возможность выбора. Од должен был заплатить долг умершего, если хотел получить наследство («will her dat Erne behaldenn»). Таким образом, здесь брат уже не являлся безоговорочным наследником по закону (сразу после прямых наследников). Последнее вполне согласуется с установлением того же кодекса о праве наследования недвижимого имущества.

В ст. 16 КП и ст. 17 ЛП содержится положение о наследовании долгов вместе с имуществом. Необходимость выплаты долга умершего при вступлении во владение его имуществом известна и германскому (ст. 2 главы 6 книги 1 «Земского права» «Саксонского зерцала»), и русскому (ст. 105 Пространной «Русской Правды»), и помезанскому (частный случай наследования долгов рассмотрен в гл. 119 «Помезанской Правды») праву. Надо полагать, что [126] порядок выплаты долгов при вступлении в наследство существовал и в местном донемецком праве Прибалтики, а не был заимствован из «Саксонского зерцала», как полагал Л. Арбузов ⁴¹³.

В Ливонии с установлением ленного землевладения надел при отсутствии наследников по закону переходил, очевидно, к феодалу. Ему же на последней стадии действия этих установлений, вероятнее всего, был должен умерший.

С развитием помещичьего хозяйства положения о наследстве в кодексах права куршей и латгалов пришли в противоречие со сложившимися условиями. В кодексе всеобщего крестьянского права Ливонии статей о порядке наследования нет (хотя в праве ливов, может быть, и были подобные установления).

Изменившийся с развитием немецкого ленного землевладения порядок наследования отразился в ст. 5 главы 1 ЭП. По этой статье, основная часть наследства главы семьи, не имевшего детей, поступала в качестве выморочного имущества феодалу, господин же платил и долги, если они были у умершего, т. е. в данном случае мы имеем дело уже с порядком наследования феодально зависимых крестьян, отраженном в ст. XXII польской «Книги права» и ст. 90 Пространной «Русской Правды». О переходе по наследству имущества умершего даже его братьям не упоминается.

О степени феодализации местного общества свидетельствуют также статьи кодексов о порядке наследования женой умершего. По положению права жена не могла наследовать землю мужа, но при жизни мужа супруги, видимо, сообща владели движимым имуществом семьи. Приданое жены становилось собственностью малой семьи. После смерти мужа жена оставалась опекуншей всего движимого и недвижимого имущества малой семьи до совершеннолетия основных наследников (ст. 10 ЛП; ст. 27 КП) и имела право на владение семейным имуществом. Однако, выходя вторично замуж, вдова лишалась этого права. В наследуемую ею часть имущества, которое она могла унести с собой, входили драгоценности, по-видимому составлявшие ее приданое, а также приобретенные при жизни первого мужа (ст. 4 главы 1 ЭП) ⁴¹⁴, причем дети вдовы от первого брака сохраняли право на эти вещи, после ее смерти переходившие к ним по наследству (ст. 4 главы 1 ЭП). Таким образом наследство вдовы, полученное ею от первого мужа, считалось собственностью созданной этим мужем малой семьи и подлежало возвращению членам семьи ⁴¹⁵. [127]

Особенностью права латгалов является то, что здесь мать, у которой не было сыновей, владела «наследством» («erue») вместе с дочерьми, а при вторичном выходе замуж получала право на часть этого наследства (статьи 10, 11 ЛП). В данном случае в понятие «наследство» входит как движимое, так и недвижимое имущество. Неясно все же, делилась ли земля между матерью и дочерьми или доля матери включала только часть движимого имущества малой семьи. Можно предположить, что если при первом замужестве в приданое жены входил земельный надел (т. е. если у нее не было братьев), то, возможно, этот надел она получала в качестве приданого при втором замужестве, если у нее не было сыновей. Однако в праве латгалов прямого подтверждения высказанного предположения нет.

В других известных нам правовых памятниках раннего средневековья Европы жена обычно не являлась наследницей земли мужа ⁴¹⁶. На нормах, отраженных в статьях ЛП, сказалось, видимо, влияние церковного католического права. В отличие от ст. 27 КП, здесь речь идет о наследовании имущества человека, покинувшего жену («Is dat he will vonn er wesenn...»). Так как церковь препятствовала разводам, то, очевидно, самовольный уход мужа из семьи не только приравнивался к его смерти ⁴¹⁷, но и жена получала какие-то дополнительные права на владение наследством совместно с дочерьми. Подобными мерами церковь могла бороться против языческих расторжений браков. В. Калнынь отмечает, что приравнивание вдовы при наследовании к дочерям было характерно для древнего римского права и могло быть внесено завоевателями в Ливонию по римскому образцу. Однако он считает, что в праве латгалов в часть наследства, получаемую вдовой, не входили поля, луга, борти и прочие угодья ⁴¹⁸. В данном случае исследователь исходит из упомянутого выше предположения о том, что речь в кодексе идет о зависимых крестьянах, недвижимая собственность которых поступала в качестве выморочного имущества в распоряжение феодала. Нам же кажется, что статьи 10, 11 ЛП, как и ст. 27 КП, устанавливают порядок наследования в среде лично свободного населения и восходят к обычному праву донемецкого времени. Мнение же о том, что вдова, имевшая детей, не наследовала землю и угодья мужа, вполне соответствует уровню развития частной собственности на землю в раннефеодальном обществе Прибалтики.

По ст. 5 главы 1, ЭП (добавленной завоевателями), имущество вдовы, не имевшей детей от первого брака, принесенное ею в дом второго мужа, после ее смерти переходило господе, т. е. это [128] имущество (как и недвижимая часть наследства) считалось выморочным имуществом малой семьи ее первого мужа. Порядок наследования, зафиксированный в этой статье, действовал в XIV в. и позже, по-видимому, на всей территории Ливонии.

О развитии собственности на землю в деревенской общине накануне и в первый период после завоевания дают представление главы «деревенского права». ДП воссоздает картину деревенской общины, имевшей неподеленный и поделенный земельные фонды. Поделенный фонд в виде отдельных участков был распределен между семьями, входившими в общину, находился в длительном владении этих семей и использовался по их усмотрению. По мере роста населения в общине вновь образованные малые семьи получали наделы из неподеленного фонда, в том числе и лесные участки, предназначенные под пашню (о чем говорится в ст. 18 редакций К и P и ст. 21 редакции Т ЛЭП). Такие наделы переходили в наследственное владение получивших их семей.

О переделах земли между общинниками в праве не говорится. По другим источникам XIII в. переделы раз в 20 лет отмечены лишь у куршей ⁴¹⁹. Это согласуется с тем, что в Курземе община гораздо дольше, чем у латгалов, ливов и южных эстонцев, сохраняла свою силу. Не исключено, что у этих народов периодические переделы земли проводились еще реже или вообще не проводились. Длительное отсутствие переделов, видимо, приводило к тому, что общинники начинали считать свои наделы собственностью, хотя свободно отчуждать их члены общины не могли.

Употребление термина «egendom» применительно к землевладению общинников появилось в Ливонии до завоевания, поскольку после установления немецкого землевладения в Латвии и Эстонии можно было говорить только о держании и землепользовании общины и ее членов.

Развитие частной собственности на землю внутри общины подрывало основу общинной организации. Сопротивляясь этому, община пыталась сохранять в порядке землепользования относительное равенство между своими членами, в первую очередь в порядке пользования неподеленным общинным фондом («gemein-heit» — угодьями, лесными новинами). По положениям глав 65 — 66 ДП, человек, имевший собственность («eigendome») в пределах общины, мог строить на ней, что хотел. Но никто из членов общины не мог пользоваться коллективной собственностью с помощью чужих людей (т. е., видимо, использовать труд рабов, наймитов, временно живших у него переселенцев из других общин и т. п.), никто не мог без разрешения других членов общины селиться на земле, находившейся в коллективной собственности. Таким путем достигалась, очевидно, одинаковая доля участия каждого члена общины в пользовании неподеленным фондом.

По гл. 67 ДП, в споре между кем-то, претендующим на собственность («eigendoin») внутри общины, и самой общиной [129] преимущество предоставлено последней. В данном случае речь также идет о части коллективных владений общины («gemeinheit»), занятой кем-либо (членом общины или переселенцем со стороны) без согласия всех общинников. Гл. 67 охраняет в первую очередь землевладельческие права общины в целом, а не отдельных лиц.

И. Лейнасаре полагает, что в главах 65 — 66 «eigendome» — это банда, т. е. участок земли, возделываемый кем-либо на незанятых общинами территориях и становившийся собственностью этого человека. По мере расширения общинных владений эти участки оказывались в окружении деревенских полей, в связи с чем возникали разбираемые в ДП конфликты ⁴²⁰. По мнению Лейнасаре, банда имеется в виду и в гл. 64, где говорится о споре двух общин из-за границы. Подобное предположение наталкивает на мысль, что и в гл. 67 «eigendom» — это банда. Кроме того, по аналогии с гл. 64, участки поля или луга, о которых говорится в главах 61 — 63, также следует считать бандами. Конечно, образование частной земельной собственности за счет освоения незанятых общинами земель не подлежит сомнению ⁴²¹. Но все же мало вероятно, чтобы в кодекс рыцарского права при его составлении были включены главы, регулирующие по преимуществу вопросы, возникавшие между общиной и владельцами банд, а не внутри- и межобщинные споры. Вряд ли в отношениях землевладения и землепользования общины, в недрах которой уже происходили противоречия между коллективной и развивающейся частной собственностью, конфликты с собственниками банд имели преобладающее значение.

Рассмотренные главы позволяют заключить, что лишь один шаг отделяет общину «деревенского права» от общины-марки в классическом виде ⁴²². По гл. 61, запрещается приобретение общинных земель в собственность без особых причин, т. е. свободное отчуждение земельных владений общины. Закладывать или брать выкуп за поле или луг можно было только в том случае, если участок земли оказывался в пределах другой марки или вообще вне границ какой-либо марки (главы 61 — 63). Такая ситуация могла возникнуть либо в результате раздела общинных земель между немецкими феодалами, не учитывавшего границы уже существовавших общин, либо, как полагает Д. Лиепиня, путем получения наследства в другой общине или переселения семьи в другую деревню ⁴²³. Первое положение Лиепини вполне допустимо, особенно в тех случаях, когда (как у латгалов — статьи 10, [130] 11 ЛП) право разрешало наследование земли дочерьми, выходившими замуж в другую деревню. Второе ее положение предполагает, что надел общинника, переселившегося с семьей в другую общину и уже ставшего членом последней, сохраняется за ним в старой его марке, т. е. что владение общинной землей не было обусловлено членством в данной общине, а это представляется маловероятным.

Сельская община, отраженная в ДП, уже находится под властью немецких феодалов. Все же к моменту включения глав ДП в кодекс «Древнейшего рыцарского права» (первая половина XIV в.) развитие немецкого феодального землевладения на землях латышей, ливов и эстонцев еще не внесло достаточно заметного изменения в порядок землепользования сельской общины и ее членов.

Об изменении имущественноправового положения сельского населения по мере установления крепостной зависимости свидетельствуют нормы сааре-ляэнеского права. Главы 10 — 12 ЭП определяют права эстонцев на распоряжение их имуществом. Если эст уходил от феодала с разрешения последнего, он мог взять на новое место «все, что не прикреплено к земле», лишь заплатив долги господину (ст. 3 главы 10 ЭП), причем крестьянин должен был переселиться в течение трех дней и ночей после получения разрешения на уход. Если к этому времени на его поле созрело зерно, то собрать и вывезти урожай он мог только с разрешения феодала (ст. 2 главы 10). Если же после установленного срока он приходил взять что-либо из своего имущества, то его действия расценивались как нападение на двор или дом (ст. 3 главы 11). Эст, убежавший без разрешения господина, терял все, что оставалось на корню, в доме и то, что было «в земле или на земле» (ст. 2 главы 11). В гл. 11 отразился достаточно далеко зашедший процесс закрепощения местного населения, когда крестьяне почти полностью утратили право свободно распоряжаться не только недвижимым, но и движимым имуществом, хотя сохраняли еще, правда, отчасти личную свободу.

Таким образом, «Ливонские Правды» донесли до нас ценные сведения о вещном и наследственном праве (включая и право на землю), существовавших у народов Прибалтики к началу немецкого завоевания, а также об изменениях, происходивших в результате усиления феодальной зависимости местных жителей. В конце XII — начале XIII в. в порядке наследования сохранились черты, характерные для патриархальной домашней общины (наследование братьев), но эти черты уже не являлись определяющими.

Основными наследниками имущества отца были сыновья, что свидетельствовало о выделении малой семьи как самостоятельной единицы. Право наследования земли и угодий при отсутствии сыновей имели также дочери. Это соответствовало [131] заключительным стадиям складывания свободно отчуждаемой земельной собственности. Жена не являлась наследницей основного имущества мужа, но после его смерти становилась опекуншей собственности малой семьи до совершеннолетия сыновей.

Сельская община представляла собой общину-марку, сочетавшую индивидуальную собственность на землю малой семьи (оттеснившей на второй план, но не уничтожившей еще полностью собственность патриархальной домашней общины) с коллективной собственностью всех членов марки.

Изменения в принципах наследования, этапы развития аллода и внутриобщинных отношений у народов Латвии и Эстонии в период раннего средневековья имели много общего с аналогичными процессами, проходившими у народов Германии, Руси, Скандинавии и Польши на стадии раннего феодализма. Это свидетельствует об общности путей становления феодальной формации в Прибалтике и других странах Европы.

Установление немецко-католического господства в Латвии и Эстонии в XIII в. ускорило и осложнило процессы феодализации общества и привело уже в конце XIV в. к значительному ограничению права собственности большинства местного населения, оказавшегося в крепостной зависимости от иностранных завоевателей.

ОБЯЗАТЕЛЬСТВЕННЫЕ ОТНОШЕНИЯ

Имеющиеся сведения о хозяйстве (в частности, торговле) и общественном строе у народов Прибалтики в донемецкое время дают возможность предположить существование довольно развитых обязательственных отношений, но в «Ливонских Правдах» обязательства и договоры отражены весьма слабо. Ничего не говорится о поручительстве и дарении. Подобное положение объясняется в первую очередь особенностями возникновения кодексов и развития права в период действия его норм. Однако кодексы все же дают некоторое представление об отношениях купли-продажи, найма, залога, заклада, долга, займа.

О продаже имущества говорится в ст. 22 ЛП. Предметы продажи не указаны. Неизвестно также, кто является продавцом. Действие статьи относится, очевидно, к тому времени, когда местное право еще не утратило всеобщего земского характера.

С отношениями купли-продажи земли, по сути дела, связаны и главы 61 — -63 ДП, где говорится о выкупе земельного участка, оказавшегося в результате раздачи ленов вассалам Ордена и архиепископа или в другой марке, или вне пределов какой-либо марки вообще. Свое право на получение «manbusze» общинники должны были доказать, поклявшись «на святых» с 12 «беспорочными мужами» («unbespraken luede» — гл. 61). Фактически здесь речь идет не о выкупе как таковом, а о покупке участка земли. Термин «manbusze» употреблен, видимо, из-за того, что платеж по размеру равен «выкупу головы» — вергельду. Это поясняется в гл. 62 [132] ДП: «он дает выкуп в 3 марки по земскому праву, т. е. 40 марок ландгут».

Если надел находился за пределами какой-либо марки и на него имелось несколько претендентов, то преимущество при выкупе предоставлялось той общине, с землями которой граничил продаваемый участок (гл. 63). В первом случае покупателем могла быть как община, так и ее отдельные члены. Во втором случае сделка совершалась, видимо, только между самими общинами.

Наем в праве имеет личную форму найма (ст. 45 редакций К и Т, ст. 40 редакции P ЛЭП). Феодальный характер найма отмечен выше. Как конкретно происходил наем (при свидетелях ли, составлялся ли письменный договор или устный и т. п.), из содержания нормы права неясно. Известно только, что работники нанимались на определенный срок (обычно на год). Уход наймита раньше, чем кончился срок найма, приводил к потере им заработка за все проработанное время. Случаи нарушения условий найма работодателем в кодексе не рассматриваются. Это также свидетельствует о неравноправном положении сторон, заключавших договор о найме.

О закладе говорится в ст. 18 ЛП в связи с отказом ростовщика возвратить заложенную вещь ее владельцу. Видимо, произвол ростовщиков был распространенным явлением в раннесредневековой Прибалтике. Аналогичное явление наблюдается в помезанском обществе. В. Т. Пашуто отмечал, что подобный произвол был, как и само ростовщичество, одним из средств накопления собственности и одним из путей феодализации общества ⁴²⁴.

Вместе с тем закон пытался обуздать произвол ростовщиков, устанавливая при незаконном удержании заклада штраф, превышающий по сумме стоимость самого заклада. Опознание заложенного имущества владельцем происходило в присутствии свидетелей. Скорее всего, эти свидетели присутствовали и при процедуре заклада имущества ростовщику. Ст. 18, как уже отмечалось, появилась, очевидно, еще в донемецкое время и свидетельствовала о развитии ростовщичества в раннефеодальном обществе Прибалтики. В других изучаемых нами кодексах эта статья отсутствует. Последнее можно объяснить тем, что после установления иностранного господства в Прибалтике ростовщические операции были сконцентрированы в руках немецких феодалов. Поэтому положение, ограничивавшее произвол ростовщичества, утратило смысл.

В некоторых статьях кодексов рассматриваются случаи, когда залог берется до возмещения потравы скотом поля или другого какого-нибудь материального ущерба (статьи 19, 20 ЛП; ст. 17 КП; статьи 21 — 24 редакции К, статьи 22, 23 редакции Р, статьи 29 — 32 редакции Т ЛЭП; ст. 4 главы 7, ст. 2 главы 8 ЭП). Особенностью этих случаев является то, что взятие вещи в залог потерпевшим происходило самовольно без обращения в суд. Форма внесудебного залога выглядит весьма архаичной и восходит, [133] очевидно, к донемецкому времени, когда органы судебной власти еще не получили достаточного развития. Аналогии внесудебному залогу в других правовых памятниках нам неизвестны ⁴²⁵.

В названных статьях ЛП, КП и ЛЭП говорится о внесудебном залоге домашнего животного, совершившего потраву. Владелец поля или луга, на котором найдено чужое животное, мог держать это животное у себя до возмещения потравы его хозяином. Дополнительный штраф взимался с хозяина животного, если тот пытался увести его силой, не возместив потраву (1 марка — за увод с поля, 3 марки — с дороги, 6 марок — за увод со двора и 9 марок — за увод из хлева).

В ЛП и КП факт внесудебного залога передается словами «гнать домой и держать, пока не будет возмещена потрава». В ЛЭП и ЭП для передачи понятия «взять в залог» употребляют в разных редакциях разные термины, использованные, однако, в одном и том же значении: средненижненемецкое «schuetten» (или новонемецкое «schuetzen» в списке RT) редакции К, «schieszen» в списках редакции P ⁴²⁶ и «schuechteren» в списках Т, ТМ ЛЭП и ЭП. Термин «schuchteren» в таком смысле в других средневековых немецкоязычных документах не встречается. Обычное его значение — «сгонять», «прогонять криком» ⁴²⁷. В указанных же списках это слово означает «согнать скотину с поля и увести с собой в качестве залога» ⁴²⁸. Выше отмечалось, что этот термин мог быть диалектной особенностью немецкого языка XV — XVI вв. в районах Восточной Прибалтики, граничивших с Сааре-Ляэнеским епископством и на территории самого епископства. Таким образом, составители редакций P и Т ЛЭП при редактировании текста и переписчики ЭП заменяли нижненемецкий термин «schuetten» другим, более употребимым в их время и области, сохраняя при этом первоначальный смысл.

Завоеватели ограничивали древнюю форму внесудебного залога, что отразилось в ст. 2 главы 8 ЭП. По этой статье, человек, понесший ущерб и взявший за это что-нибудь в залог, должен был сообщить о своем поступке верховному судье в течение 2 — 3 дней. Законность его действий подтверждали два «мужа епископства» («Stichtes menner»), т. е. представителя епископской [134] администрации. Если же потерпевший, взяв вещь в залог, не сообщил об этом в суд, то его действия расценивались как грабеж.

Уже в донемецкое время при внесудебном залоге могли возникать злоупотребления, вызванные бесконтрольностью действий истца. Возможные злоупотребления ограничиваются в ст. 5 главы 7 ЭП и переработанными в конце XVI — начале XVII в. статьями 26 — 28 списка ТМ. Если истец уводил в залог животное, но не мог доказать потраву, он должен был заплатить ответчику штраф в 4 марки. Сумма штрафа складывалась при этом, видимо, из примерной стоимости животного ⁴²⁹ и штрафа, взимаемого за ложное обвинение (1марка — по ст. 44 ЛЭП) ⁴³⁰.

Залог земли, описываемый в гл. 61 ДП, по сути дела, не отличается от аренды земли. Речь идет о залоге участка земли, оказавшегося или в границах чужой марки, или вне пределов какой-либо марки. В статье употреблен термин «weddeschat», переводимый исследователями как «право на заклад», «залог» ⁴³¹. Право на залог владелец участка должен был доказать, поклявшись «на святых» с семью свидетелями. Сумма залога составляла марку «ландгут», если участок стоил столько же или больше. Но если он стоил меньше марки, то за него можно было потребовать только столько, сколько он стоил. Стоимость этой земли определяла комиссия из двух чиновников епископской канцелярии.

Вызывает некоторое недоумение указанная в гл. 61 стоимость участка земли — марка «ландгут». Марка «ландгут» — сумма, не столь уж незначительная. В конце XIII в. столько стоили примерно 216 кг ржи, в середине XV в. — около 100 кг ⁴³². Тем не менее для фактической стоимости участка земли, даже в той ситуации, которая создавалась при дроблении крестьянских полей с раздачей общинных земель ленникам, такая сумма явно недостаточна. Можно, правда, предположить, что перед словами «mark landguet» в результате переписки исчезла цифра, обозначавшая количество марок. Обычно в документах, где говорилось о сумме в 1 марку, писали цифру 1 или слово «ein» (ср., например, «l mark suel-uers» — «1 марка серебра» в гл. 67 ДП). Против такого решения говорит, однако, тот факт, что цифра перед маркой «ландгут» в этом месте отсутствует во всех известных нам списках как «Древнейшего», так и «Среднего» рыцарского права.

Иное объяснение напрашивается при сопоставлении нашего материала с данными скандинавских средневековых источников. В Норвегии денежная оценка земли определялась размерами [135] уплачиваемой с нее арендной платы ⁴³³. Такой подход к оценке земли в Ливонии в источниках нам не встречался. Неизвестен и сам принцип, по которому здесь определяли стоимость земли, но нет ничего невероятного в том, что стоимость земли в Прибалтике оценивалась по той же системе.

В нескольких статьях кодексов отражены долговые отношения. В праве упоминается как о долговых обязательствах, существовавших в обществе свободного местного населения Латвии и Эстонии в «донемецкий» период, так и о так называемой феодальной задолженности крестьян, находящихся в зависимости от немецких завоевателей.

В ст. 17 ЛП и ст. 16 КП говорится о долгах, переходящих по наследству вместе с имуществом, на чем мы уже останавливались. В данном случае имеются в виду, видимо, не только долги, образовавшиеся в результате займа денег или каких-либо предметов, но и штрафы за раны или вирные деньги за убийство, которые умерший не успел заплатить при жизни ⁴³⁴.

По ст. 5 главы 1 ЭП, долги за умершего крестьянина на сумму не более фердинга выплачивал господин, получивший выморочное имущество крестьянина. Здесь речь идет уже о феодально зависимом крестьянине. Если умерший задолжал на сумму больше фердинга, то остальная часть долга оставалась в распоряжении феодала. Господин и заимодавец, скорее всего, являлись представителями разных сословий, и феодал при решении дела имел большие преимущества.

В гл. 10 ЭП упоминается долг феодально зависимого крестьянина своему господину. Если крестьянин получал разрешение на уход, то он мог взять свое движимое имущество стоимостью свыше 1/2 фердинга, только заплатив долги господину. В противном случае все его имущество объявлялось собственностью господина. В понятие «долг», очевидно, включались невыполненные повинности и неуплаченные налоги (десятина с различных сельскохозяйственных продуктов, отработочные повинности и т. п.) зависимого крестьянина. Кроме того, феодальные войны и эпидемии XIV — начала XV в. разоряли крестьянские хозяйства и вынуждали их брать взаймы зерно у феодалов в долг ⁴³⁵.

Поскольку размеры налогов постоянно увеличивались и крестьяне не справлялись с фиксированным оброком ⁴³⁶, то положение о долге ст. 1 главы 10 ЭП способствовало их прикреплению к хозяйству феодала.

Наличие статей о долге в кодексах права предполагает существование еще в донемецкое время довольно развитого института [136] займа. Но в «Ливонских Правдах» сохранилось положение о займе, восходящее уже ко времени активного прикрепления крестьян к хозяйствам феодалов. В ст. 1 главы 10 ЭП речь идет о феодально зависимом крестьянине, который доказывает, что имеющееся у него имущество взято взаймы (видимо, также у эста) и не принадлежит его господину. Если возникала необходимость подтвердить слова крестьянина о том, что он взял это имущество взаймы, а не украл, от него требовалась клятва сам-третий.

Сведения об обязательствах и договорах в кодексах права позволяют сделать следующие выводы.

Положения о купле-продаже, закладе, залоге, долге, займе в «Ливонских Правдах» восходят в основном еще к донемецкому времени. Со второй половины XIV в. феодалы стали использовать «задолженность» крестьян, усиливающуюся с ростом повинностей, в качестве основного предлога для прикрепления их к своему хозяйству.

В праве отражен феодальный наем, ставивший работника в личную зависимость от хозяина.

В особых случаях допускались залог (аренда) и продажа земли общины и отдельных ее членов, но необходимость заключения подобных сделок была вызвана утверждением немецкого ленного землевладения на общинных землях.

ПОЛИТИЧЕСКИЙ СТРОЙ

«Ливонские Правды» не могут служить основным источником для изучения политического строя раннесредневековой и средневековой Прибалтики. Однако в кодексах содержатся упоминания о некоторых элементах политической структуры общества, дополняющие сведения других письменных источников.

Иностранная агрессия прервала развитие политических институтов у народов Латвии и Эстонии и изменила политическую структуру общества. После раздела завоеванных земель между Орденом и церковью в Ливонии образовался ряд феодальных государств, крупнейшими из которых по территории к XIV в. стали государства Ливонского Ордена и Рижского архиепископства.

В кодексах права говорится в основном о политических институтах и представителях администрации ливонского времени. От донемецкого времени сохранились упоминания о местных старейшинах, господе и суде (на чем мы остановимся отдельно).

Господа

Носителями власти в Латвии и Эстонии в донемецкое время были упоминаемые в кодексах старейшины («oldesten Lyven», «olden Lyfflenderen», «die alten in Cuhrland») — представители местной феодализирующейся аристократии. «Olden» «Ливонских Правд», [137] в том числе старейшины областей: известные по Хронике Генриха Ако, Дабрелис, Виестардс, Везике, Каупо и др., ведущие переговоры с завоевателями, возглавляющие военные отряды и участвующие в кодификации права, т. е. представители высшей исполнительной военной и судебной власти в области.

В средневековых славянских правовых памятниках (Винодольский, Полицкий статуты) представители этих отраслей власти объединялись термином «господа» ⁴³⁷.

В. Т. Пашуто полагает, что «господа», т. е. высшая исполнительная власть, — это «Herrschaft» «Помезанской Прав8ды» ⁴⁸³⁸.

В германских правовых источниках XIV — XV вв. «herschop» употребляется в значении «судебная власть», «округ, подчиняющийся одной судебной власти», а также «правящие лица», «благородные лица» ⁴³⁹. Таким образом, и в этих случаях можно употребить славянский термин «господа».

В «Ливонских Правдах» «Herrschop», «Herrschaft» имеет двоякое значение. В некоторых статьях этот термин обозначает судебную власть. Здесь вполне оправдан перевод его на русский язык словом «господа». «Господа» донемецкого времени — это старейшины областей, а также старейшины сельских общин, выполнявшие (возможно, на выборной основе из представителей «лучших» — «bederve» людей) функции судьи и, может быть, военачальника.

«Господа» «Ливонских Правд» уже находится под влиянием завоевателей, функции судебной и исполнительной власти осуществляются под контролем фогта, Ордена и епископа и в интересах немецких феодалов. В ст. 25 ЛП, статьях 22, 26 КП, статьях 25, 37, 43 редакции К, статьях 24, 41, 42 редакции Р, статьях 42, 43 редакции Т ЛЭП и гл. 2 ЭП «господа» занимается разбором судебных дел и получает часть возмещения с виновного в виде судебного штрафа.

В ряде случаев «herrschop» имеет тот же смысл, что и «herr», — «господин», «помещик» (ст. 24 КП; статьи 39 — 40 редакции К, ст. 36 редакции Р, статьи 24 — 25 редакции Т ЛЭП, ст. 5 главы 1 ЭП). Это относится к статьям, в которых отразилось упрочение немецкого феодального землевладения в Ливонии ⁴⁴⁰.

И наоборот, «herr» («господин») в некоторых главах «деревенского права» (ст. 1 главы 62, гл. 67) при разборе спорных дел в принадлежащей ему деревне получает часть возмещения, являвшуюся судебным штрафом, иначе, имеет права судьи.

Совпадение по смыслу терминов «herr» и «herrschop» было связано с получением помещиками права низшей и высшей юрисдикции над крестьянами. [138]

Правители Ливонии

Из представителей католической церкви в кодексах названы епископ Ливонии («Bischope tho Lyffland») и епископ Эзеля («Bischof zue Oesell»). В обоих случаях епископы упоминаются в заголовках кодексов в качестве кодификаторов права.

«Епископ Ливонии» — титул рижского епископа (с 1251 г. — архиепископа). Рижский епископ упоминается также в главах 61 и 64 ДП в связи с посылаемой им комиссией для решения межевых споров. То, что в ДП назван епископ, а не архиепископ, может служить косвенным подтверждением записи глав о деревенской марке до 1251 г.

«Епископ Эзеля» — глава Сааре-Ляэнеского (Вик-Эзельского) епископства, образовавшегося в 1227 г. Это епископство, как и другие епископства Ливонии, являлось самостоятельным государством и было подчинено рижскому архиепископу только в церковно-правовом отношении. В качестве главы своего государства епископ Эзеля был официальным кодификатором светского права для эстов. В заголовке кодекса упомянут также капитул епископа («Capittels»), т. е. коллегия состоявших при нем духовных лиц.

В кодификации права для местных жителей принимали участие и рыцари Ордена меченосцев — «рыцари бога», упоминаемые в заголовках ЛП и ЛЭП. О высших должностных лицах Ордена в кодексах права не говорится.

Переход Эстляндии и Лифляндии под власть Швеции отразился в ст. 33 списков Z, L, ст. 34 списков Т и M (по публикации Л. Арбузова ⁴⁴¹) и списка ТМ ЛЭП, где упоминается «Его королевское величество» («Koenigl. Mtt.») и «наместник короля» («Befehlighaber». «Koenigs Befelighaber»). По документам XVI — XVII вв., «des Landes Haupt und Befehlshaber» («глава и повелитель страны») — генерал-губернатор шведских провинций в Прибалтике, обладавший всей полнотой власти в колонии ⁴⁴². О нем, очевидно, идет речь и в кодексе права. Из представителей епископской и помещичьей администрации в «Ливонских Правдах» упоминаются «мужи епископства» и «десятинник».

«Мужи епископства» («Stiffts-Maennern») «деревенского права» — это члены межевого суда, посылаемые епископом для разбора межевых споров на месте, а также для определения стоимости участка. Из гл. 65 ДП следует, что они были обязаны присутствовать и при проведении границ между землями марок или ленными владениями. Аналогичные межевые комиссии, очевидно, посылались для решения пограничных земельных споров всеми епископами в их владениях, а также магистром Ордена или комтурами и фогтами орденских областей. [139]

Десятинник, или сборщик десятины («tegeder»), известен из глав 8 (в списке L) и 11 ЭП. Это должностное лицо, назначаемое феодалом для сбора десятины, а также выполнявшее и некоторые другие административные функции. По ст. 1 главы 8 ЭП, десятинник разбирает жалобу на нарушение права частной собственности ⁴⁴³.

По-видимому, десятинники были в хозяйствах средних и крупных феодалов и в имениях домена Сааре-Ляэнеского епископа. Такие же сборщики десятины были и в других землях Ливонии ⁴⁴⁴.

Мелкие вассалы сами собирали налоги с подвластных им крестьян. На это указывает ст. 1 главы 11 ЭП: «Если случится, что господин или его десятинник не хотят брать десятину, принадлежащую [господину] по праву...».

Десятинники назначались из представителей верхушки ваки (пагаста) и в своих действиях полностью руководствовались интересами феодала ⁴⁴⁵.

Таким образом, сведения о политическом строе в «Ливонских Правдах» позволяют сделать следующие выводы.

Немецко-католическое завоевание прервало развитие государственности у народов Латвии и Эстонии. Упоминания об органах законодательной власти донемецкого времени в кодексах отсутствуют.

Ко времени, предшествующему началу завоевания, относится появление господы — местной исполнительной, судебной и военной власти. «Господа» «Ливонских Правд» находится под влиянием и контролем немецких властей. По мере перехода низшей и высшей юрисдикции в руки феодалов к ним переходят права, принадлежащие ранее «господе» местных старейшин.

В кодексах упоминаются представители высшей духовной власти Ливонии, а также рыцари Ордена.

С установлением власти Швеции над Эстонией и Северной Латвией связана вставка выражения «королевское величество» в кодекс местного крестьянского права.

Аппарат епископской администрации представлен в праве членами комиссии межевого суда.

Сбором десятины в имениях вассалов и доменов епископов и Ордена ведали десятинники, исполнявшие также и некоторые другие административные функции в пределах пагаста или ваки.

Комментарии

371. Термины «frund», «freund» встречаются в средневековых текстах как в значении «сородич», так и в смысле «друг» (Grimm J., Grimm W. Op. cit. Leipzig, 1878, Bd. 4, Abt. 1, H. 1, S. 162 — 163). Б. Д. Греков, анализируя содержание статей «Польской Правды», пришел к заключению, что понятие m«fount» употребляется в кодексе в смысле «сородичи», a «freund» — как "товарищ", «друг», «отдаленный родственник» (Греков В. Д. Польская Правда, с. 311). Но это — случайное явление, так как рассматриваемые термины не имеют смыслового различия, а средневековое «frunt» со временем переходит во «freund» в результате дифтонгизации гласного (Жирмунский В. М. Немецкая диалектология. M.; JL, 1956, с. 202 и далее). В ст. 8 ЛП «frunndt» и «freund» имеют одинаковое значение «сородичи». Разница же в написании возникла из-за того, что переписчики XIV — XVI вв., копируя документ, изменяли орфографию текста на более привычную в их время и в их области.

372. Ср., например, с семейной общиной в XII — XIII вв. в Норвегии, достаточно хорошо исследованной в советской исторической литературе (Гуревич А. Я. Большая семья в Северо-Западной Норвегии в раннее средневековье (по судебнику Фростатинга). — Средние века, 1956, вып. VIII, с. 73 — 74; Он же. Норвежское общество..., с. 47 — 49). Следует, правда, упомянуть о том, что Б. Д. Греков не усматривал в праве кровных родственников на получение возмещения за убийство сородича, признак семейной общины — задруги, хотя и считал, что такой порядок являлся пережитком глубокой старины (Греков Б. Д. Польская Правда, с. 326).

373. См., например: Пашуто В. Т. Помезания, с. 41 — 42; Пашуто В. Т., Шталь И. В. Корчула, с. 39 — 40; Гуревич А. Я. Норвежское общество.... с. 42 и далее.

374. См. кодекс церковного права, разработанный архиепископом Иоганном Амбунди и утвержденный на Валкском ландтаге в 1422 г. (AR. Riga, 1923, Bd. l, Lfg 3, S. 261 — 265, № 299); также право для крепостных крестьян, изданное магистром Плеттенбергом в 1507 г. и подтвержденное r 1543 г, (см. в Прилож. к публикации Л. Арбузова «Mitteilungen...», S. 117), «крестьянский порядок» конца XVI в. для Эстляндии (Archiv, Bd. 6, S. 216 — 220).

375. История Эстонской ССР, т. I, с. 194, 196.

376. Kalniris V. Livonijas valstiska uzbuve un tiesibas. — P. Stuckas LVUZR, Riga, 1958, XXIV s., 76 lpp.

377. См., например, ст. 5 главы 1 «Земского права» «Саксонского зерцала», а также главы 52 — 54 «Аламанской Правды»: Данилова Г. И. Аламанское и баварское общество VIII — начала IX в. Петрозаводск, 1969.

378. Данилова Г. М. Указ, соч., с. 211, 262.

379. Названные правоположения могли применяться только до 1422 г., так как по нормам церковного права архиепископа Иоганна Амбунди разводы были запрещены.

380. LD. Jelgava, 1910, 4 s., N 28616.

381. ГЛ, XV 5. § 4 договора немцев с куршами 1267 г. и § 1 договора с земгалами 1272 г. см.: Пашуто В. Т. Страны Прибалтийского региона. — В кн.: Новосельцев А. П., Пашуто В. Т., Черепнин Л. В. Пути развития феодализма. М., 1972, с. 311 — 313.

382. Там же, с. 314 — 315.

383. Zeids T. Op. cit., 94 — 95 lpp.

384.В исландской саге об Эгиле эти сведения относятся к IX в. (Исландские саги/Под ред. М. И. Стеблин-Каменского. М., 1956, с. 143), в Хронике Генриха — к началу XIII в. (ГЛ, XXX, 1). См. также: Моора X. Возникновение классового общества в Прибалтике. — В кн.: Советская археология. М., 1953, т. XVII, с. 30 — 31.

385. AR, Bd. l, Lfg. 3, S. 305, N 339.

386. Zeids T. Op. cit., 84 lpp.

387. Греков Б. Д. Польская Правда, с. 308-309; Пашуто В. Т. Помезания, с. 34.

388. Лиги X. Батраки в крестьянском хозяйстве Эстонии в период феодализма. — В кн.: Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы за 1968 г. М., 1972, с. 76.

389. Там же; см, также: Дорошенко В. В. Указ, соч., с. 272.

390. Греков Б. Д. Полица. — В кн.: Греков Б. Д. Избранные труды, т. I, с. 192 — 193. С Б. Д. Грековым по этому вопросу согласен и М. М. Фрейденберг, приведший в своей работе мнение Грекова о том, что в «Полицком статуте» форма найма облечена в средневековую феодальную оболочку. См.: Фрейденберг М. М. Деревня и городская жизнь в Далмации XIII — XV вб. Калинин, 1972, с. 151, 157.

391. AR, Bd. l, Lfg. 6, S. 721.

392. Подробнее см.: Фридберг Е. Л. Отражение классовой борьбы в сборниках древнейшего местного права народов Латвии и Эстонии. — P. Stuckcas LVUZB, Riga, 1974, 207 s., 157 — 173 lpp.

393. ГЛ, X, 13.

394. Arbusow L. Op. cit., S. 61 — 62; Svabe A. Vecakas..., 28 lpp. Такую же точку зрения см.: Фридберг Е. Л. К вопросу о борьбе с язычеством в средневековой Прибалтике. — В кн.: Проблемы социально-экономической и политической истории СССР. М.. 1975, с. 127 — 132.

395. Svabe A. Livonijas senakas bruijnieku tieslbas. Riga, 1932, 150 — 151 lpp.

396. ГЛ, XXIX, 2-8.

397. Этот факт взят из работы Р. Хиса; более точное указание на время и место, откуда происходит это право, отсутствует. См.: His R. Geschichte der deutschen Strafrecht bis zur Karolina. Berlin; Muenchen, 1928, S. 74.

398. Adamovics L. Latviesi un katolu baznica. — In: Latviesi. Riga, 1930, 1 s., 184 lpp.

399. Straubergs K. Raganu pravu idejiskie pamati Latvija 17 gs. — Latvijas vestures Institute Zurnals, 1932, N 2, 216 lpp.; Adamovics L. Op. cit., 184 —185 lpp.

400. Straubergs K. Op. cit., 216 lpp.

401. Арбузов Л. А. Очерк истории Лифляндии, Эстляндии и Курляндии. СПб., 1912, с. 132.

402. Angstkalns A. Dazas 16 gs. Rigas raganu un burvju pravas ar latviesu fragmentiem. — In: Tautas vesturei. Riga, 1938, 169 lpp.

403. Arbusow L. Op. cit., S. 60.

404. О наследовании по завещанию в источниках упоминается только один раз: в связи со смертью ливского нобиля Каупо, который якобы «добро свое заранее разделил между всеми церквами Ливонии» («divisis primo bonis suis omnibus ecclesiis per Lyvoniam constitutis».— ГЛ, XXI, 4). Л. Арбузов делает на этом основании предположение, что в начале XIII в. у ливов было наследование по завещанию, со временем исчезнувшее (Arbusow L. Op. cit., S. 77). Но приведенный пример не может, на наш взгляд, быть достаточным для подобного вывода. Хронист описывает исключительный случай, стараясь подчеркнуть верность Каупо завоевателям и христианству. Кроме того, сын Каупо погиб еще раньше его (ГЛ, XIV, 8). Дочь, возможно, получила выдел при замужестве (хронист упоминает зятя Каупо — Ванэ — ГЛ, XIV, 8). О других детях Каупо ничего не известно. Родственники его, оставшиеся язычниками, еще во время восстания 1206 г. выступили против крестоносцев и или погибли, или бежали из Либии (ГЛ, X, 10), так что наследников у него могло вообще не остаться. Сам же порядок завещания имущества церкви явно попал в Восточную Прибалтику вместе с католичеством

405. LD. Jelgava, 1894, l s., N 3738.

406. Arbusow L. Op. cit., S. 38.

407. Ср. со ст. 95 Пространной «Русской Правды». По мнению А. А. Зимина, в первой части этой статьи отражено «древнее общинное право наследования, когда женщины — - дочери, сестры — не имели права наследования имуществом», если в семье есть сыновья (Памятники русского права. М., 1952, вып. I, с. 181). Те же черты порядка наследования прослеживаются в памятниках раннесредневековой Европы (Неусыхин А. И. Возникновение зависимого крестьянства в Западной Европе в VI — VIII вв. М., 1956, с. 114-115, 160).

408. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 19, с. 497.

409. Kalniys V. Livonijas..., 74 — 75 1pp.

410. В ст. 93 Пространной «Русской Правды» говорится о том, что жена получает то, что завещал ей муж, но здесь речь идет о лично свободных людях.

411. Греков Б. Д. Польская Правда, с, 302, 431.

412. Пашуто В. Т. Страны Прибалтийского региона, с. 310 — 312.

413. Arbusow L. Op. cit., S. 46.

414. Ср. с положениями «Правд» Западной Европы: по праву баваров, вдова могла взять к новому мужу свое приданое и имущество, принесенное ею из дома (Неусыхин А. И. Указ, соч., с. 328). По положению «Книги права», вдова свободного человека при вторичном замужестве брала с собой приданое и то, что она сама купила в период первого замужества (Греков В. Д. Польская Правда, с. 332, 429).

415. Тот же принцип наследования прослеживается и в ст. 104 Пространной «Русской Правды», по которой, если остаются дети от одной матери, но от разных отцов, то они получают наследство каждый своего отца.

416. Ср. со ст. 93 Пространной «Русской Правды». То же самое в салическом, саксонском и баварском праве (Неусыхин А. И. Указ, соч., с. 116 — 120, 157 — 158, 327 — 328). По ст. 71 «Помезанской Правды», жена наследовала движимое и недвижимое имущество мужа только тогда, когда у нее не было детей (Пашуто В. Т. Помезания, с. 57 — 58, 141).

417. Так считал А. Швабе. См.: Svabe A. Vecakas..., 31 lpp.

418. Kalnins V. Livonijas..., 75 lpp.

419. LUB, Bd. l, S. 174, N CXXXV- 1234 г.

420. Лейнасаре И. Указ. соч., с. 119, 120.

421. Моора X. А., Лиги X. М. К вопросу о генезисе феодальных отношений у народов Прибалтики. — В кн.: Проблемы возникновения феодализма у народов СССР. М., 1969, с. 141.

422. А. И. Неусыхин, исследуя раннефеодальные правовые памятники Западной Европы, пришел к заключению, что на этапе существования общины-марки появляется полная индивидуально-семейная собственность на наделы пахотной земли, т. е. не только наследование наделов, но и право их отчуждения. См.: Неусыхин А. И. Указ, соч., с. 89.

423. Liepina Dz. Par ciema novadu Vidzeme. — - In: Arheologija un etnografija. Riga, 1978, XII, 139 lpp.

424. Пашуто В. Т. Помезания, с. 64.

425. В отличие от прибалтийского права у германских народов в раннем средневековье никому не разрешалось брать что-либо в залог без указания судьи. Ср., например, § 1 главы 13 «Баварской Правды». См.: Данилова Г. М. Указ, соч., с. 221, 271.

426. Случаи употребления термина «schieszen» в значении «schuetten» в средневековых немецких текстах (правда, без указания документа и даты) см.: Kluge F. Etymologisches Woerterbuch der deutschen Sprache, 21 Aufl. Berlin; New York, 1975, S. 647. Чередование «schieszen» — «scheust», как отмечает И. Э. Клейненберг (в частном письме), происходит по тем же правилам, что и в словах «kriechen» — «kreucht», «fliegen» — «fleucht», встречаемых в текстах M. Лютера, т. е. в первой половине XVI в.

427. Schiller К., Luebben A. Op. cit., Bd. 4, S. 144.

428. Подобный смысловой оттенок этого глагола в рассматриваемых случаях усматривает и И. Э. Клейненберг (замечание в частном письме).

429. В Древней Руси XI — XII вв. конь стоил 2 — 3 гривны. См. комментарии А. А. Зимина к «Русской Правде» в «Памятниках русского права» (вып. 1, с. 161).

430. Л. Лесмент рассматривал эти случаи как особые виды кражи и грабежа. См.: Leesment L. Op. cit., S. 32 — 33, 72 — 73, 129.

431. Svabe A. Latvju kulturas vesture, 1 d., 137 lpp.; Arbusow L. Op. cit., S. 71.

432. См. § 1 Договора 1272 г. Ордена с земгалами : Пашуто В. Т. Страны Прибалтийского региона, с. 313; см. также: Лиги X. Закрепощение крестьян в Эстонии. — В кн.: Ежегодник аграрной истории Восточной Европы за 1961 г. Рига, 1963, с. 132.

433. Гуревич А. Я. Норвежское общество..., с. 160.

434. Ср. договор 1255 г. Ордена с сааремаасцами. По ст. 2, наследство получает родственник, выплативший за умершего возмещение за убийство человека. См.: Пашуто В. Т. Страны Прибалтийского региона, с. 310.

435. Zeids Т. Feudalisms Livonija, 93 1pp.

436. Дорошенко В. В. Очерки..., с. 236. Автор приводит данные конца XVI в., но, видимо, размеры оброка превышали платежные возможности крестьян и в более раннее время.

437. Греков В. Д. Винодол. — В кн.: Греков В. Д. Избранные труды, т. I, с. 68 — 69; Он же. Полица. — Там же, с. 213.

438. Пашуто В. Т. Помезания, с. 73 — 75.

439. Schiller К., Luebben A. Op. cit. Bremen, 1876, Bd. 2, S. 253 — 254; Grimm J., Grimm W. Op. cit. Leipzig, 1877, Bd. 4, Abt. 2, S. 1152 — 1154.

440. Подробнее об этих статьях см. далее в главе.

441. Arbusow L. Op. cit., S. 60.

442. Kalnin S V. Latvijas PSR valsts un tiesibu vesture. Riga, 1972, l d., 162 lpp.; см. также протокол Собрания эстляндского рыцарства, составленный М. Брандисом в 1597 г., в кн.: Brandis M. Chronik oder aelteste livlaendische Geschichte und Collectanea oder die Ritter-Rechte des Fuerstenthums Ehsten. Riga; Leipzig, 1842, Collectanea..., S. 143.

443. Ср. с русским правом: в XIII — XIV вв. «десятинник» не только собирает десятину в пользу митрополита или епископа, но и осуществляет суд по церковным делам. См.: Щапов Я. Н. Княжеские уставы и церковь в Древней Руси. М., 1972, с. 174 — 175.

444. Десятинник, собирающий налоги в пользу князя, известен и в польско-немецком праве. См.: Греков Б. Д. Избранные труды, т. I, с. 367, 427.

445. По мнению X. М. Лиги, в первое время после покорения жителей Сааремаа сбор чинша входил в обязанности старейшин земли. См.: Лиги X. Феодальные повинности..., с. 19.

Текст воспроизведен по изданию: "Ливонские правды" как исторический источник // Древнейшие государства на территории СССР. 1979 год. М. Наука. 1980