КОНРАД КИБУРГ

ДНЕВНИК ПОСОЛЬСТВА

главного начальника гошпиталей

(Так перевожу я польское «Wielki Szpitalnik» и немецкое «Oberst-Spittler.» )

тевтонского ордена, графа Конрада Кибурга с товарищи (не названы) к великому князю литовскому Витовту, в 1397 г.

Переведен с оригинала Жеготою О'Нацевичем, магистром философии, бывшим профессором в виленском университете и теперь с польского переведен мною на русский.

«Мы прибыли в Ковно на судах, под парусами, на восьмой день по отьезде из Рагниты. Начальник ковенского замка боярин (В польском переводе pan) Иван Федорович, русин, радушно нас принял и тотчас же выслал гонца к великому князю с извещением о нашем приезде; на третий день он сообщил нам, что скоро приедет придворный чиновник, который будет сопровождать нас до местопребывания монарха.

«Ковно много утратило из своего древнего величия: число домов уменьшилось, многие лежат в развалинах, вся подзамковая часть, столь людная в прежнее время, теперь по большей части занята огородами. Возрождение его нелегко, потому что торговля в настоящее время встречает много затруднений. Здешний замок выстроен в прекрасном вкусе и представляет обширные укрепленные магазины для склада товаров, безопасные от огня, так как они сложены из камня; твердыня эта, сооруженная Гедимином и Ольгердом, так много потеряла в своей силе и крепости, что может дать теперь только весьма слабый отпор [4] неприятелю. Мы не видали ни одной пушки большего калибра, какими славилось прежде Ковно; правда, магазины обширны, хорошо содержатся и, как раcсказывают, наполнены множеством запасов и оружия. Стены, обращенные к Неману, наиболее уцелели, ближайшие же к Вилии, особенно там, где главные ворота, носят на себе следы ужасного опустошения. Пред грудами мусора и обломков вытянут частокол, весьма важный в том отношении, что не может быть разбит ядрами издали, так как мусор и обломки заслоняют его как бы валом и если неприятель дойдет до края этого вала, то подвергнет себя лучному и ружейному огню, а сам не будет в состоянии разить осажденных, укрытых за частоколом. Гарнизон состоит из 4000 литовцев и жмудинов, он занят теперь исправлением укреплений; при нас откапывали какое-то строение, совершенно заваленное мусором и поправляли заднюю стену, но нам этих работ не показывали. Против наших окон (мы жили в подзамковой части) на правом берегу Вилии, расположился лагерь кавалерии, четыре или пять тысяч коней, поражающий необыкновенным разнообразием одежды и вооружения отдельных отрядов; хотя мы присматривались издалека, мы все таки насчитали пять или шесть видов вооружения и одежды; более всего бросалась в глаза тяжелая кавалерия, закованная в железо, на манер польской, но это вооружение, не имея верхней покрышки, какого нибудь плаща, казалось чем то неоконченным и могло навести на мысль, что на лошадях сидят голые люди; другие отряды были в шапках, которые в такой степени портили вид всадника, что нужно удивляться, кому это пришло в голову выдумать такую смешную форму. Легкая кавалерия действительно могла быть названа легкою, потому что всадники не имели другого оружия, кроме простой [5] палки, а кони их были так тощи, что, я думаю, и прусский возок был бы им не под силу, тем не менее они казались довольно бойкими; был еще отряд, составленный из людей пожилых, с длинными бородами, одетых в короткие темносерые плащи, с узкими, остроконечными капюшонами, точно братья минориты, от которых они отличались только разноцветными кафтанами и исподним платьем. Какую цель, какой смысл имела эта одежда? мы никак не могли догадаться. Кавалерии этой производил ученье какой то князь Юрий вероятно с тою целью, чтобы солдаты, разойдясь по домам, были образцем для других, а может быть для того, чтобы показаться перед нами.

«На третий день нашего пребывания в Ковне приехал какой-то придворный и вслед за ним пришли экипажи (pojazdy), верховые лошади и все необходимое для удобного пути, как будто мы ехали за сотни миль. Наш прежний проводник, боярин Миликонт, привел к нам этого чиновника утром, когда мы только что встали и прочли наши молитвы. Название его должности соответствует латинскому pincerna, имя его Оттокар Остыкович, ему около 30 лет и он бегло говорит по немецки. Он произнес приветствие от имени своего государя, наговорил бездну вежливостей и хотел знать, хорошо ли мы были приняты, вступив в пределы литовского государства; тотчас же узнали мы в нем опытного придворного, течение его речи показало нам, что он научился нашему языку в Риге, после мы в этом убедились, как будет видно из дальнейшего рассказа. Прямотою характера и необыкновенною предупредительностью этот почтенный литовец заслужил наше полное уважение; хотя его любознательность превосходила пределы скромности, но прикрытая вежливыми формами, [6] она выражалась так незаметно, мимоходом, что мы постоянно были в опасности проболтаться и потому строго за собою наблюдали. В тот же день боярин Миликонт простился с нами и поплыл на своем судне, Неманом, к Юрбургу. Мы захотели узнать о дне нашего выезда и о месте, где увидим великого князя, наш проводник отдал первое на волю нашу, объявив, что во всякое время, все будет готово для путешествия, относительно же места сообщил, что Вильна , как мы того и желали, будет пределом нашего странствования. Получив такой ответ, мы промедлили в Ковне ровво столько, чтобы успеть уложить наши вещи, подарки и товары, которые везли с нами наши купцы; таким образом на пятнадцатый день, по выезде нашем из Рагниты, выехали мы из Ковна, а на восемнадцатый день т. е. 1397 года, 22-го июня приехали в Вильну, за два часа до заката солнца. У городских ворот нас встретил наместник, Альберт Монивид и маршал Ямонт, окруженные рыцарством и городскими чиновниками. Монахи ордена св. Франциска, минориты, стояли пред воротами своего монастыря и, приветствуя нас, пригласили войти в церковь Девы Марии, так называемую «на песках». Здание это выстроено из камня, но поврежденное пожаром, стоит пока без крыши, только часть его, кое-как покрытая, служит для отправления богослужения. Бедные монахи, которым мы роздали милостыню, рассказывали нам, что великий князь решился на собственный счет восстановить монастырь и церковь и что уже ожидают для этого ремесленников из Луцка. У ворот замка приветствовали нас дворяне великого князя, по обычаю, с хлебом, солью и кубком пива, поднесенными на золотом блюде; тут сошли мы с коней и пешие, в сопровождении значительного числа придворных и рыцарей, пошли в кафедральный собор. [7] Духовенство встретило нас с кадилами и св. водою; после краткой молитвы мы отправились в отведенное нам помещение, которое находилось в том же нижнем или, как обыкновенно его называют, кривом замке. Дом наш деревянный, недавно выстроенный лежит над Вилией и называется посольским двором, но он так хорошо укреплен, что скорее следует назвать его темницею. Там встретили мы всякие удобства и приятное отдохновение после дороги, хотя она вовсе не была утомительна. Приходилось нам быть в послах у многих иностранных государей, но должно признаться, что нигде не находили мы таких удобств, такого радушие и такого порядка во всем, как теперь в Литве. Гостеприимство литовцев тем еще приятнее, что гость у них совершевно свободен и делает, что хочеть, никто без надобности к нему не является, нет излишней, навязчивой предупредительности, а между тем всякое желание охотно и немедленно исполняется. Все данные нам слуги говорили по немецки, так что мы были как дома и в переводчике нашем совсем не нуждались, это было тем более приятно, что он захворал тотчас по прибытии, хотя очень скоро поправился. Служители наши привели к нему лекаря, по виду простого крестьянива, который, осмотрев больного и нечего не спрашивая, не промолвив даже слова, достал из торбы, висевшей у него через плечо, полотняный мешочек с какою то травою, бросил его в горшок с водою, вскипятил и, крепко выжав траву, смешал полученный настой с крепким медом. Больной наш, выпив такого снадобья, на другой же день был здоров и как обыкновенно, ел и пил с аппетитом.

«Приехав в Вильну, мы не застали великого князя, но нам сказали, что он скоро приедет; 23-го пришли [8] наши обозы. В тот же день навестили мы Андрея епископа виленского: это старец прекрасной наружности, бодрый, румянный, высокого роста и полный, говорит бегло по латине и, для иностранца, довольно хорошо по немецки; он принял нас с таким величием, вежливостью и благочестием, что мы думали, что находимся пред лицем самого папы. Он имеет несравненно большее значение, чем епископы наши или германские. Разговор шел исключительно о предметах религиозных; епископ уверял нас, что Литва отличается особенным усердием к христианству и вполне покорна велениям столицы апостольской. Он целый век прожил между литовцами и хорошо знает этот народ, легко поддающийся примерам, подаваемым от верховной власти; откровенно высказал и то, что Литва, оставив язычество, которое было основанием ее народности, находится на пути к изменению своей цивилизации в западноевропейскую, при чем выразил надежду, что этот путь не будет для нее столь тернистым, как для пруссов. Нельзя было сердиться за упрек, выраженный с такою деликатностью; приятный и красноречивый старец очаровал нас своим приемом. Вскоре после нашего прихода раздался в ближайшей комнате серебристый звук колокольчика; епископ встал, что конечно сделали немедленно и мы, низко нам поклонился и просил разделить с ним его убогую трапезу, когда же мы выражали нашу благодарность еще более низким поклоном, послышался второй звонок. При входе в столовую нам подали воду для умовения рук, после чего сам епископ благословил пищу. Мне указал первое место и, когда я отказывался занять его, объяснил, что в моей особе он видит и хочет почтить великого магистра, которого звание в христианской иерархии выше и заслуженнее достоинства епископа и тем более епископа [9] виленского, пастыря столь молодого еще стада. За столом сидели с нами еще три прелата и два брата минорита. Столовая обширна и чисто выбелена, на стенах ее нет других украшений, кроме образа распятого Спасителя на главной стороне, за то стол вовсе не по монашески был уставлен блюдами и украшен: скатерть великолепная, цветная с широкою серебряною бахрамою, сосуды из чистого серебра, так как день был субботний и канун праздника Иоанна Крестителя, то нас угощали только рыбными и мучными блюдами, также овощами и печеньями в меду; все это мы запивали превосходными напитками. Встав из за стола и умыв руки, мы поблагодарили Бога и хозяина и при прощаньи просили позволения осмотреть кафедральный собор; епископ ответил, что собор постоянно отворен для желающих молиться Богу, день и ночь горят в нем неугасаемые огни, а служители алтаря, не преставая, возносят хвалу Всевышнему.

«По прибытии домой, мы должны были сбросить с себя верхнее платье и несколько отдохнуть, потому что день был очень жаркий. Вечером прислан был нам от епископа проводник, старый священник с белыми волосами на голове и бороде, он был членом капитулы, родом немец, кажется из Аугсбурга и назывался Бервальд; с ним отправились мы в собор уже на закате солнца. Здание кафедры поражает своею громадностью, оно представляет продолговатый четыреугольник, выстроенный из кирпича и более похожий на небольшое укрепление, чем на церковь. Оно воздвинуто на месте древнего языческого храма, которого стены остались нетронутыми, за исключением передней, украшенной в современном вкусе; внутренность и число окон, конечно, изменены. Огромная крыша, отвечающая слишком большой ширине здания, опирается на ряде [10] пилястров; по углам ее четыре башенки, по две с каждого бока и еще три другие на ребре крыши, так что одна приходится на вершине лицевой стороны, другая на задней, a третья в самой середине (крыши). Лицевая сторона в верхней части здания трехугольная и ничем не украшена, вроме окон, в которых висят небольшие колокола. Внутри три ряда толстых пилястров разделяют собор на четыре предела; главный алтарь стоит на месте столь чтимого язычниками, неугасавшего огна, кроме того много алтарей в глубине пределов и около пилястров, они украшены множеством незамечательных, впрочем, орнаментов; отдельныя, окруженные решетками места, что то вроде каплиц , также показались нам не особенно изящными, за то повсюду сверкают блеском дорогих металлов канделябры и разные светильники, стоящие и висящие; некоторые образа богато украшены и сакристия довольно пространная. Надгробных памятников нет.

«Сумрак, господствующий в этой святыне, произвел на нас какое то меланхолическое впечатление, чему много содействовал однообразный напев хористов, повторявших псалмы в глубине одного из пределов. Вдруг пение прекратилось и в конце правого предела показалось блистательное освещение; то были свечи, зажженные на алтаре Иоанна Крестителя, около которого столпился народ, прежде, несмотря на свою многочисленность, почти исчезавший в громадном зданин. Скоро услышали мы священника, певшего вечерню, его сменил очень гармонический хор, который в свою очередь был заглушен музыкой, загремевшей на верхней галерее, какую имеет каждый предел со стороны главного входа. Трубы, гобои, бубны, огромные котлы издавали столь могучие звуки, что казались более военною, чем церковною музыкой, но в этих звуках было столько [11] гармонии и музыкальности, они стихали так постепенно и нежно и наконец исчезли в таком прекрасном, мужественном пении: «Gloria Patri et Filio» et caet., что мы были поражены в высшей степени. Кажется, что этот способ отправления богослужения при такой звучной музыке и отличном пении есть самый лучший для народа, который, недавно оставив язычество, требует сильных внешних впечатлений, чтобы вполне проникнуться благоговением к Богу истинному. При произнесении слов: «Gloria Patri», народ падал на землю, что сделали и мы, как бы уверенные в присутствии пресв. Троицы, когда же запели «Magnificat», зазвонили в колокола, висящие в передних окнах собора. Отдельной колокольни нет; есть, правда, пред входом в собор круглая башпя, но колоколов на ней не видно, стоит она без крыши и более походит на оборонительное укрепление, чем на колокольню и окна ее, высокие и узкие, размещены не однообразно и неправильно.

«Возвратившись домой, мы застали у себя чиновника, присланного боярином Ямонтом; после обычных вежливостей, он спросил нас на литовском языке, чрез переводчика, приятным ли находим мы наше пребывание в Вильне и не желаем ли чего нибудь, наконец прибавил, не прикажем ли сопровождать себя во дворец наместника и какое угодно нам будет назначить для этого время? Сейчас же поехали мы верхами с этим чиновником чрез нижние ворота, да предместье, называемое Лувишки (Luscisci), где имел свое летнее местопребывание боярин Монивид. Там нашли мы много местного рыцарства, которое встретило нас с необыкновенным радушием, подавая нам руку, только разбойник Иван (Jansusius) не был в этом собрании, хотя мы положительно знаем, что он в Вильне, вероятно его мучат угрызения совести, но оставим это на [12] суд божий и будем говорить о том, что имеем перед глазами.

«Пиршество началось музыкою, обычною у литовцев производящею столько шума, что, право, можно одуреть от него, но все таки тихо игравшие в промежутках инструменты и приятное пение на языке нам непонятном, имели что то мелодическое, сильно хватавшее за сердце. Мы сидели за огромным, овальным столом, в пространной комнате, освещенной восковыми свечами; каждый сел, где хотел, потому что в обществе все равны. Хвала литовцам, что они сохраняют это христианско-рыцарское равенство (со времени возвращения к своим великого князя Витовта), может быть, с большею точностью, нежели мы. He долго горели свечи, северная ночь прошла незаметно и быстро. Угощение было рыцарское, не скажу, чтоб оно было похоже на царский пир. Уже было светло, когда мы отправились домой, в хороших экипажах, в сопровождении придворных драбантов; из наших, помнится мне, не было ни одного, который бы уехал верхом, некоторые даже воротились не так скоро. Едва несколько часов посвятив отдохновению, мы должны были встать и идти для слушания литургии в церкви св. Анны, мы дошли пешком, потому что церковь лежит недалеко, в ограде замковых стеи. Улица ведущая к ней, обсажена липами и кроме того множество молодых деревьев ростет по берегу реки. Эта новая святыня окружена прекрасными садами, красные верхушки ее башень и золото ее крестов особенно живописно выступают из роскошной, окружающей их зелени; достроенная весьма недавно, она, как мысль женщины, отличается красотою и стройностью. (Церковь Св. Анны построена великой княгиней, супругою Витовта, Анною Святославовною, бывшею княжной смоленской) Местоположение ее, как и [13] целого замка, низменно, а за меньшей рекой (Вилейкой), текущей в прихотливых изворотах начинаются высокие взгорья, таким образом с этой стороны оборона замка надежна, со стороны же города тянется стена из кирпича и частью из камня. Вблизи церкви мы заметили три башни; та, которая находится на излучине реки, довольно укрепленная, остальные две незначительны. У дверей церкви встретил нас ее настоятель, знакомый уже нам священник Бервальд, он подал нам св. воды и отслужил обедню. На возвратном пути показывали нам на правой стороне небольшую часовню, переделанную из языческого храма, ее наружный вид не имеет в себе ничего привлекательного. День 24 июня был ярмарочный и потому мы не выходили из дома; рано, перед полднем, посетили нас епископ Андрей и Яков, начальник отцов миноритов, потом пришел боярин Оттокар и несколько чиновников, которые остались у нас обедать. Почтенный проводник наш, который, как мы уже говорили, исправляет придворную должность пинцерны, рассказал нам, за послеобеденной чашей, следующие подробности из своей биографии: мать его была родом из Жмуди, родственница матери великого князя, ее родной брат, дядя Оттокара жил в Риге, где занимал пост резидента, учрежденный для покровительства литовской торговле; он находился при этом дяде и, живя между немцами, сам сделался почти немцем. Удивительное однакож дело, что отец Оттокара, Григорий Остык занимавший важные должности, был правнуком главного жреца или главного предвещателя, который посоветовал Гедимину восстановить Вильну перенесением в нее столицы государства, склонил же к тому квязя, рассказав ему сон о волке или льве железном. Этот верховвый жрец происходил из княжеского дома, его еще ребенком нашли в [14] орлином гнезде, (Речь идет об известном Криве Кривейто Лиздейке, которого имя производят от “lizda", что по литовски значит гнездо. О нем есть особенный артикул в herbarz'е Кояловича. См. pomn. pis. histor. 70-78) впоследствии он женился на какой то княжне и, овдовев, сделался великим чернокнижником. Как будто особенная честь быть потомком чародея! но каждый народ имеет свои дурные и хорошие стороны. После полудня пришел священник Бервальд с другим прелатом, родом чехом, при них опять возобновился разговор о чародее, предке нашего почтенного пинцерны и, по поводу его, перешел к древней святыне Перкуна, о которой мы узнали следующие интересные подробности, рассказанные Бервальдом: на том месте, где стоит теперь кафедральный собор, было обширное пространство, окруженное каменной стеной; в средине его, под тенью очень старых дубов, стоял жертвенный алтарь, на котором, пред истуканами Перкуна и других богов, помещенными в нишах, горел, неугасая, огонь, почему все здание оставалось без крыши. Из этой то языческой святыни перестроили нынешнюю кафедру и так как стены ограждали слишком широкое пространство, то поставлены были три ряда пилястров, которые поддерживают потолок и крышу. При уничтожении следов язычества, все деревья около храма Перкуна были вырублены, внешняя стена уничтожена, истуканы были сожжены или с привязанными каменьями брошены в реку, металические же поломаны на куски. Круглая башня, прежде охранявшая вход, стоит не переделанная, ее обратят в колокольню, когда привезут большие колокола. Рассказывали нам эти священники о дьявольском навождении и о различных чудесах, при недавнем обращении Литвы, которые Бог соизволил показать грубому языческому народу для утверждения святой правды; опустим эти подробности, которых [15] к тому же не имеем права описывать без утверждения апостольской столицы. На месте, где строится новая приходская церковь, также стояла языческая божница, каменная и крытая, посвященная какому то божку; близ малого рынка, где русская церковь, была божница литовского Бахуса. За замком, на предместье Антоколь, находился лес, посвященный всем богам и в нем деревянное капище; где стоит малый замок, у смоленской дороги, было что то вроде божницы, дивно украшенной. Таким образом языческая Вильна действительно была гнездом чертовской веры; дай Бог, чтобы она снова в ней не появилась!

«Вечером прибыл к нам боярин Оттокар и пригласил нас отправиться на место народного празднества; этот праздник (Иоанна Крестителя) литовцы празднуют обще с русскими, у первых он называется «Росса», у вторых «Купель». На восточной стороне города лежит русская слобода, юрьевская или святоюрьевская, за нею по пригоркам тянется лес, в котором от времени до времени открываются веселые долины, усыпанные цветами, как будто покрытые пестрым ковром. В этом лесу, по пригоркам и в долинах, увидели мы множество шалашей, наметов и разведенных огней, около них толпился народ, стон стоял от его говора и песней, лилось вино, кружились быстрые пары танцующих, одним словом, царствовало самое искреннее веселье. Далее набрели мы на долину редкой красоты; среди нее горел громадный костер, а вокруг сновали группы людей высшего сословия, мущины отдельно от женщин; одни прохаживались, другие сидели на траве, покрытой коврами, третьи подкреплялись за низкими столами, были, наконец, такие, которые проводили время, слушая пение старцев и баб, а слуги светили восковыми факелами. Особенное, единственное зрелище! К [16] довершению нашего удовольствия служила музыка, развадававшаяся, поочередно, с двух довольно отдаленных пригорков, а горы кругом пылали огнем, высоко выбрасывая искры; горели смоляные бочки и смолистое дерево. У нас в Пруссии были в обычае подобные праздники, но их запретили, так там они соединялись с языческими обрядами, здесь же, как нам говорили, забавляются без всякой примеси суеверия и не делают ничего неприличного; однакож песни и игры народа языческие; охраняя свою народность, он не так легко оставляет старые привычки. Возвращаясь, видели мы деревянную русскую церковь, ярко освещенную; в ней и около нее стояли со свечами толпы молящегося народа. Какие то безобразные головные уборы окончательно портили и без того некрасивые лица женщин, напротив литовки и сами красивы и головы убирают со вкусом, а молодые деревенские девушки ходят простововолосые и это еще красивее: искусно причесанные и притом хорошие волосы гораздо привлекательнее самых изысканных уборов.

«Утром 25-го июня мы вышли осматривать город; построен он на месте неровном, которое представляет удобный сток для воды, собирающейся в больших массах , во время проливных дождей, таким образои улицы постоянно сухи и чисты, что весьма здорово. В военном отношении положение города превосходно, в нем можно защищаться при незначительных укреплениях: многочисленные возвышения, ущелья и глубокие овраги доставляют весьма удобные случаи для нападения на осаждающих. При таком положении можно осаждающего впустить в город и, окружив, вырезать до последнего человека; был бы только гарнизон мужествен и верен и при том хорошо предводим, - Вильне невозможно нанести особенного вреда. [17] Из этого следует, что не сон о железном волке и не предсказание чернокнижника дали Гедимину мысль основать здесь столицу государства, но знание военного дела, причем не могли укрыться выгоды местоположения. Гедмиин был великим полководцем своего времени и достоин нашего подражания, хотя он и язычник. Какое крепкое положение замков! В верхнем мы не были, так как просить об этом было неприлично, но даже издаля присматриваясь, можно было заметить могучие укрепления; между прочим, мы ясно видели крест и возносящуюся к верху башню находящейся там церкви, ее стены, обращенные к реке имеют на себе брустверы. Странное дело, гора эта стоит совершенно отдельно, на равнине, со всех сторон облитой реками, a между тем на вершине ее есть источник; не знаю только, на какой высоте показывается вода. В городе дома деревянные, изобилие дерева и дешевизна его заставляют уклоняться от постройки каменных, а между тем этот матерьял крайне опасен на случай пожара. В нижнем замке, кроме давно уже построенного епископского дома, кафедрального собора, башен и магазинов, все из дерева; однакож стены в порядке и прочны, также как и остальные укрепления. Множество садов разделяют дома, встречаются очень старые плодовые деревья, что доказывает существование поселения на этом месте еще до Гедимина, труднее встретить старое дерево другого рода, потому что все они были вырублены при обращении в христианство литовцев, которые, как известно, обожали деревья, плодовые же оставлены, очевидно, по их полезности. Лучше отстроенная часть города защищает его средину, а более населенная находится вблизи нижнего замка. Когда мы спросили, где дворец великого князя, нам показали обширное место между собором и верхним замком, на котором [18] валяются обломки, обгорелые куски и проведен небольшой навал, засоренный травою. Тут был дворец Гедимина и Ольгерда. Ягелло и его братья не жили постоянно в Вильне, великий князь Витовт живет или в Троках, где он имеет великолепный каменный замок на острове озера, или в старых Троках, где есть деревянный дворец, или ездит по волостям; таким образом в Вильне он бывает редким гостем и тогда поселяется над Вилией, ниже замка, в прекрасном деревянном доме, весьма не большом, так что двор его, не имея там помещения, располагается как военный лагерь. Великий князь не любит ни охоты, ни шумных пиров; великая княтиня, которая часто сопровождает мужа в его поездках по краю, держит при своей особе самое ограниченное число слуг.

Обозревая город извне, мы заметили, что следы штурмов еще не изгладились, в особенности потерпела местность около церкви пречистой Девы и подзамковой части города; но вильняне скоро строят; теперь уж обводят город стеною и оканчивают много домов, гораздо более прочных и красивых и притом расположенных в лучшем порядке. В случае нападения, жители обыкновенно спасаются в лесах, не заботясь о домах, которые так легко выстроить снова. Малая Вилия или, лучше сказать, собственно Вилия (потому что другая большая река туземцами называется Nergis) имеет высокое падение и потому течет очень быстро, русло ее завалено камнями, весною она очень многоводна и бурлива, оттого на ней нет мельниц в самом городе, но их много в окрестностях, особенно на большой реке. Вновь строющаяся приходская церковь весьма не велика и более похожа на товарный магазин; подле нее устраивают обширное кладбище. Другая маленькая церковь с плебаном лежит за погоревшим [19] монастырем оо. миноритов; хотя и деревянная, она уцелела во время последней осады, благодаря своему уединенному положению среди большего кладбища, которое считается наидавнейшим местом погребения римских католиков в Вильне; она во имя св. Николая, епископа Мир-Ликийского. Русины имеют более церквей, нежели католики, но все их церкви малы и бедны, они также чтут этого святого, потому что он патрон города.

Из старой истории Вильны то достойно внимания, что в этих пустынных и лесистых местах, кругом облитых реками, было поселение в весьма давнее уже время и когда в XIII веке появялась здесь (при устье Вилейки в Nergis) главная святыня Перкуна, то прилежащия слободы, став под защиту первосвященника, сделались еще населеннее. Гедимин эти слободы превратил в город, на подобие городов заграничных, русинов поселил он отдельно от туземцев, для немцев и поляков назначил часть около маленькой церкви св. Николая. Длинная улица, простирающаяся от рудоминского въезда до замка, делит город на две половивы: ближайшая к Вилейке — русская, напротив литовская, где помещаются и немцы. Общая для всех ратуша построена на той же длинной улице, частию из камня, частию из дерева, с обширными лавками. С первого же взгляда отличали мы русских и литовцев, так различны их физиономии, одежда и обычаи. Русины по большей части ниже ростом, цвет волос их красноватый, приближающийся к рыжему, их обычаи и образ жизви, также как и вера, резко отделяют их от литовцев; торговля и некоторые ремесла составляют их исключительное занятие. Литовцы высокого роста, с темными, редко вполне черными волосами; более нравственны, но в высшей степеиии ленивы в своем домашнем обиходе, любят [20] крепкие напитки и потому менее достаточны, чем русины. Язык народа литовский, ветвь прусского. Говорили нам, что между теми и другими (т. е литовцами и русскими) есть очень богатые купцы, но самим нам убедиться в том не было случая. Немцы с большою выгодой занимаются торговлей и ремеслами; они не сближались с нами, чтобы не навлечь подозрений правительства и потому мы не могли узнать, что делают тут рижане, хотя и знали об их пребывании в Вильне. Когда, во время ярмарки, наши купцы сбывали свои товары гуртом, они имели дело исключительно с литовцами — такова правительственная политика, но они вообще хорошо обделали свои дела. Население города с предместьями простирается до 25000 человек, численность гарнизона показывают в 6000 человек; очень может быть, что эта последняя цифра преувеличена, но во всяком случае есть более 3000 солдат, потому что они занимают сторожевые посты и поправляют укрепления. В военном отношении Литва поделена на части, из которых народ обязан приходить в замки для составления их гарнизонов и для содержания в исправности укреплений; простой народ идет без всякого оружия, получая как его, так и пропитание на месте. Рыцарство имеет собственное вооружение, коней и обозы. Те же части, которые ожидают своей очереди, обыкновенно наступающей через четыре или пять месяцев, обязаны доставлять корм для людей и лошадей и только мясо идет от великого князя. Дисциплина крайне строгая, порядок во всем замечательный и безопасность повсюду полная; редко слышно об убийствах, воровство случается, но наказывается строго. Магистрат, получивший привилегии от Ягелла, судит дела, касающиеся города; для исполнения приговоров и угрозы преступникам содержат, по праву саксонскому, палача. Мы [21] его видели, он, кажется, родом из Валахии и называется Ильдефонс, истинное чудовище: громадного роста, сильный, как медведь, толстый, с чрезмерно широкою грудью, с страшным лицем, поросшим черною бородою, он производит поразительное впечатление, которое еще увеличивается его одеждою: на голове у него красная повязка; обвитая книзу белым платком, украшенная кистями, на красный кафтан накинут плащ кровавого цвета, в руках железная палка, на подобие цепа.

Пьянство, как и везде, всеобщее. Русины чаще занимаются продажею крепких напитков; их женщины, строго содержимые, менее развратны, литовки же более свободных нравов. Высшая власть не терпит гласных домов разврата, хотя трудно допустить, чтобы такой населенный город мог обойтись без них; об убийстве детей не слышно. Чужеземец, прибывший в Вильну и его имущество также безопасны, как и в его собственном доме; в этом крае, с незапамятных времен, ведется обычай — изобретение мудрой политики, по которому чужезежец, ступивший на землю литовскую, лишь только войдет в первый попавшийся дом, делается лицом священным для его владельца, последний считает своею обязанностью оберегать и покровительствовать ему; если он пожелает идти далее, литовец до тех пор его не оставят, пока не доведет до следующего дома н не сдаст на попечение другого хозяина; так от дома до дома, от деревнн до деревни, путешествие совершается с полною безопасностью и удобством. Насилие, совершенное над чужеземцем, вызывает мщение, обращаемое на того, кто в это время был его покровителем и проводником, а мстителями являются все те, которые уже принимали у себя пришельца, но такие случаи весьма редки, редки и предания о них. Поселившийся [22] в доме литовца иностранец делается членом его семейства, хозяин мстит за оказанную ему несправедливость и отвечает за его проступки, если гость не пожелает сделать этого сам. Есть также и гостинницы, в которых приезжающий, кто бы он ни был, во всякое время найдет себе убежище; только хозяин обязан знать, кого он принимает; купец складывает там свои товары и может быть спокоен на счет их сохранности. Русин останавливается у русина, немец у немца, и так каждый народ имеет свои гостинницы. Чужеземца, если он совершит преступление, не наказывают по местным законам, за исключением убийства, конечно, но высылают за границу, обрезав предварительво ухо, если он воротится и снова будет схвачен, то при вторичном изгнании, теряет другое ухо, пойманный без ушей подлежит утоплению в мешке, к которому для тяжести привязываются камни. Боярин Оттокар рассказал нам эти подробности, принадлежащия, вероятно, к древнейшему праву литовскому; у пруссов не было подобного обычая, как можно видеть в епископской хронике. Предместья виленские суть слободы или, лучше сказать, купы домов, хижин и всякого рода сельских построек, разбросанных без порядка и вкуса, всякий строится на пригорках, в долинах, оврагах, как хочеть или может. Земля принадлежит или частным лицам, или городу, или великому князю, потому разделяется и власть над поселенцами. Кто поселится в самом городе или устроит в нем ремесленное заведение, тем самым высвобождается из под власти частного лица, даже ленных князей, делается мещанином; если обстроится шляхтич, то он лично подчиняется властям, начальствующим в его сословии, а имущество его и способы содержания находятся под надзором городских чиновников. [23] Слуги и поденщики, оставив место своего рождения, т. е. деревню, принадлежащую помещику и переселившись на жительство в город, только тогда переходят в сословие вольных мещан, когда помещик откажется прокормить их во время голода или не потребует их возвращения, по прошествии известного срока. Отношения между предместьями и городом определены юридически; в одних случаях городские власти имеют право указывать населению предместьев, в других не могут этого делать, без посредства правительства; если же мещане выстроят дома на предместье, то власть над ними вполне принадлежит городской магистратуре. За замком, над Вилией, тянется в гору предместье, называемое Автекальнас; (Нынешний Антоколь; составлено из ant — на и kalnas — гора) оно представляет весьма приятное разнообразие: по левому берегу реки идет улица, длиною в 1/2 мили, по правому тянутся возвышенности, покрытые вечным лесом или обработанными полями, или садами, полными фруктовых дерев. За целым рядом хижин, хуторов и увеселительных домов начинается огромный лес, в котором, разбросанно, в прекрасных местностях, построены зверинцы и охотничьи дома, окруженные тыном. Мы были там в охотничьем доме боярина Седимунта, где нас радушно угостили. На левом берегу Вилии, при ее завороте, находится главная пристань и потому тут дома купцов и магазины для склада товаров; все они выстроены из дерева, часто уничтожаются пожаром и хоть быстро восстановляются, но жалко видеть частую, бесполезную трату капитала или ежедневную опасность его бесплодного уничтожения; но возвратимся опять в город. Достойно внимания, что окна в домах стекляные: стекла, правда, маленькие, потому что здешние фабрики не [24] производят больших, но самые окна велики. Бедные употребляют стекла круглые, очень толстые и зеленоватые, которые пропускают мало света; стекла же четырехугольные и шестиугольные гораздо белее, а потому и свету пропускают более; укрепляются оне в рамях оловом, как и у нас. Как это стекло, так и употребляемое для сосудов, производят в Литве с весьма давнего уже времени, но замечательно, что здоровье пьют не из стеклянных, а из роговых, богато украшенных бокалов. (У литовцев было убеждение, что никакой напиток не может быть зачарован в роговом кубке, потому они предпочитались стеклянным, Obraz Litwy Jarossewicza. I, 78.) Стекляные изделия отпускаются даже за границу; частные предприниматели устроили заводы и вообще гончарное дело в цветущем состоянии. Металлические вещи очень дороги, местное производство их крайне плохо, да и металлов в Литве не добывают, кроме небольшего количества железа, которого недостаточно для внутреннего потребления, и потому его привозят из-за границы; других ископаемых продуктов, за исключением извести и отличной глины, Литва не имеет. Соль вываривается кое-где из источников, но мало. Мед, воск, лен, различные хлеба и лесные изделия суть главные предметы вывозной торговли. Меха также вывозятся в изобилии, сырые кожи — напротив, в умеренном количестве. Иностранные ремесленники пользуются здесь большими преимуществами и, скоро разбогатев, возвращаются домой с хорошими деньгами, если только их не принудят совсем остаться в Литве, но чаще смерть захватывает их до обогащения и тогда дети их делаются литовцами, потому что их матери литовки. Случается также, что немцы наши начнут пьянствовать и, при таком образе жизни, скоро погибают в чужой земле. Домашний скот [25] мы видели в хорошем состоянии; лошади, правда, малорослые, но крепкие и выносливые; богатые помещики владеют многочисленными стадами, из которых можно выбрать редких, неоцененных коней; между их хорошими качествами очень важно то, что они смирны и вовсе не дики; по достижении известного возраста, они без всякого сопротивления, как бараны, позволяют оседлать или запрячь себя. Все тяжести возятся здесь лошадьми, волов и на пашню редко употребляют. Воров нет в самом городе, но их очень много в предместьях; козы и овцы нам не встречались, за то свиней множество, что не благоприятствует сохранению чистоты. Говорили нам, что великий князь издал повеление брать этих животных, бегающих по улицам, и раздавать бедным, но исполнения его еще нет, потому что ожидают результата предварительного предостережения. Живность продается прекрасно и не дорого; приготовлением хлеба и других печеньев занимаются женщины, мясной ряд в порядке, свиное мясо и разные из него изделия продаются в особом ряду, купцы которого составляют отдельную корпорацию и называются Szarcutii. (Нарбут обращает внимание читателей на необыкновенное сходство этого ссова с французским charcutier) Зверины всякой в изобилии, рыбы множество и притом хорошей; из домашней птицы только куры и гуси продаются на рынке. Соль доходит до неимоверной цены, когда прекращается подвоз из за границы, но теперь великий князь устроил огромные ее склады, разместив их в городах над Неманом, чтобы, в случае недостатка, снабжать ею народ по умеренной цене; это, разумеется, лишило купцов выгодной слекуляции. Из купеческих счетов мы вывели заключение, что в Вильне потребляется соли втрое более, чем в Мариенбурге, мяса же потребляется менее, вероятно, [26] потому что русины постятся почти 1/4 года. Литовцы так же обязаны соблюдать посты; в великий пост торговля мясом совсем прекращается. Достойное хвалы распоряжение! Епископа Андрея так уважают, что приказания его исполняются с полнейшею точностью и народ, издавна привыкший подчинятся священникам, почти боготворит этого почтенного старца; пользуясь этим, христианское духовенство сильно влияет на нравственное образование народа, нескоро успеет оно повсюду, но много могут помочь делу священники, знающие литовский язык и потому легко понимаемые народом. В разных местах они устроили христианские школки, на подобие учрежденной при кафедральном соборе, в которой учат братья минориты. Молодежь, высылаемая в города литовской Руси, где есть при монастырях русские училища, ничему более не выучивается, кроме чтения и письма, она обыкновенно занимает потом канцелярские должности, так как здесь исключительно употребляется только русская письменность; латинский язык составляет достояние духовенства, a по немецки учатся, кажется, в Риге, для дипломации. Литовской письменности нет - если и были литовские письмена, то их забыли, чему много содействовало падение язычества; показывали нам что-то, написанное, как утверждали, литовскими буквами, но мы ничего не могли разобрать. Брат Целестин снял абрис нескольких строк, для сравнения с теми письменами, которые встречаются у нас в Пруссии на разных остатках язычества. Судя по тому, что мы слышали от людей просвещенных, литовская молодежь имеет прирожденную способность к образованию, богатые господа высылают своих детей в Краков и заграницу и ни один еще, как говорят, не обманул родительских надежд. Вот, если бы мы сохранили рыцарский способ воспитания молодежи, какой еще [27] существует при дворах германских государей! потратить же всю молодость на изучение наук в высших школах скорее пристало людям, готовящимся к духовному званию; для рыцаря требуется иное образование, иная выправка, которую следует начинать смолода.

«Все это, может быть, очень хорошо, возражал на наше мнение епископ Андрей, но не всякому народу годно одно и тоже образование, оно похоже на кафтан, который должен быть скроен и сшит по росту и сложению каждого отдельного лица. Литовцы имеют то, общее с поляками, прирожденное качество, по которому они более нуждаются в научном образовании, чем в приучении к военному делу, с последним они быстро освоиваются, лишь только выйдут из детских лет. Литовец, можно сказать, родится рыцарем, ему нужен только известный возраст, естественное укрепление тела, чтобы выказать свои военные способности. Для образования нравственного и сердечного он имеет школу в родительском доме, высшие же науки делают человека истинно просвещенным и полезным себе и отечеству во всяком состоянии». Потом был разговор о литовском языке; епископ, зная его основательно, превозносил его похвалами, жалел, что пренебрегли литовскою письменностью, так как русские письмена и русский язык были приняты в дипломации и при дворах княжеских с тех пор, как ученые русины, выгнанные татарами из-за Днепра, перенесли свои научные познания в Литву. Расхваливая язык литовский, епископ даже утверждал, что если бы греческий и латинский языки были забыты, то их утрату легко бы заменил язык литовский, вследствие совершенства своих форм, просодии и своего богатства. При этом мы заметили, что языки греческий и латинский сохранились, благодаря славным писателям, в [28] противном случае они были бы забыты, лишь только вышли из употребления. «Неправда, подхватил один из прелатов, св. римская литургия, от времен апостольских совершаемая по латине, не допустила бы забвения этого языка». «Несомненно, говорил далее епископ, что язык латинский, которым говорил народ, никогда не был столь чистым, как язык Цицерона и Горация, оттого то он и вышел из общего употребления и со временем превратился в западноевропейские наречия. Совсем другое случилось с языком литовским, он чистым и неиспорченным сохранился в устах народа, несмотря на распадение его на несколько диалектов, совершившееся еще в весьма давнее время; вследствие этого он будет существовать вечно, пока существует народ». Что же было говорить нам о языке, так мало нам знакомом, только слушать, что мы и сделали. Нужно отдать справедливость епископу и членам капитулы; все они люди ученые и праведной жизни; гордость, так свойственная в некоторых местах духовенству, корысть, часто отличающая ленивое монашество, как кажется, чужды им; конечно, потому, что выбор их основан не на ласкательстве и придворных интригах, но на сознании необходимости добрых делателей в этом новом вертограде господнем. Все они немцы или поляки, владеют местным языком и знают дух народа.

В тот же день (25-го июня) некоторые из наших ходили навестить могилы 14 мучеников францисканов (братьев миноритов конвентуалов, как выражается Кибург), место это находится за стеною замка, близ главных ворот, ведущих из замка в город. Над общею их могилой стоит маленькая деревянная часовня с решетчатыми дверями; прямо против дверей, на стене, изображены св. мученики, стоящие с пальмами в руках, [29] с очами, устремленными в небо, где им видно трон Предвечного, окруженный ангелами. Под изображением стоит алтарь, на котором еженедельно, по четвергам, совершается св. литургия - народ молится под открытым небом. По левую руку, не доходя несколько шагов до часовни, есть маленький источник чистой, прохладной воды, весьма неглубокий, старательно выложенный деревом еще руками замученных монахов; вода в нем постоянно держится на одной высоте, на 1/2 локтя от земной поверхности, не прибывает и не убывает, сколько бы ее не вычерпывали; недавно поставили над источником крышу, увенчанную крестом. Место, которое занимали эти святые люди, весьма невелико, теперь оно обведено новой деревянной оградой и часовня стоит в самой средине огорожанного пространства. Монахи эти не в первый раз пришли в Вильну, некоторые из них жили на том же самом месте еще при Гедимине. Разное бывало им счастье, но тем не менее они оставались, чтоб быть духовным утешением для пребывающих здесь католиков. Позднее, в княжение Ольгерда, малочисленные и презираемые, они все таки продолжали проповедывать евангелие литовцам и встречали то содействие, то противудействие правительства. Когда же обратался в христианство известный Гаштольд, любимец Ольгерда, тогда он увеличил число братьев, вызвав новых из Мазовии и улучшил их матерьяльное полложение; в последнее время их было четырнадцать: 5 священников, 5 миссионеров, один столетний старец и три брата служителя. Однажды, в отсутствие Ольгерда и Гаштольда, в небытность даже его наместника и, кажется, старшего сына, все они собрались в Вильне, для отправления великого поста; в то же время появялась в городе какая то зараза и люди умирали с необыкновенною быстротою, гнев Божий был [30] объяснен ненавистью бедных монахов, которые, будто бы, разбросали по городу ядовятые семена и тем произвели эпидемию для искоренения язычества. Городские власти выслушали клеветников, поверили им и осудили монахов на изгнание, последние не подчинились этому решению и просили обождать возвращения князя Владимира; их сопротивление взволновало город; народ, собираясь толпами, настойчиво домогался их изгнания, власти противились и тем произвели крайнее раздражение. Узнав о грозящей опасности, одни монахи ударились в бегство, другие укрепились в монастыре, но народ легко выбил двери и, вытащил несчастных на рынок, где 7 из них были убиты мечем и топором, 6-го марта 1365 года, других догнали под Автоколем, предали жестокой смерти и втащив на гору, трех распяли на крестах, а остальных бросили в воду. По возвращении Ольгерда и Гаштольда убийства эти были наказаны примерно: один из главных жрецов, шесть членов городского совета, с лишком двадцать чиновников и служителей начальника замка, тридцать мещан, как литовцев, так и русских были преданы казни, как виновные в мятеже, убийстве и преступлении законов; одним, более знатным, рубили головы, других вешали; гарнизон замка был сменен и назначен новый начальник, многие осуждены на изгнание. Потому то вильняне и не чтут особенно могилы св. мучеников, так как память об их мученичестве есть вместе напоминание жестокого наказания преступников. Если бы в этом случае Ольгерд вполне подчинился влиянию Гаштольда и своей супруги Юлианы, то все знатнейшие язычники вилевские были бы истреблены; несомненно, что в это время великий князь вовсе не сочувствовал язычеству и исповедывал христианство по восточному обряду, которого, как известно, держалась и велкая [31] княгина Юлианна. Он, может быть, принял бы римский католицизм, если бы не она и некоторые неприятности от наших епископов, более занимающихся политикой, нежели распространием истинной христианской веры; но довольно об этом, перейдем к другим нашим наблюдениям. Благочестие литовского народа примерно, хотя живущее поколение не вполне и не повсеместно приняло крещение и едва только тень христианских понятий вошла в сознание простого люда; впрочем, по своему характеру, он сильно предан религии; образованные массы, конечно, ближе к познанию правды, ведущей к благу временному и вечному, потому что небо, одаряя своих любимцевв высоким происхождением и богатством, вместе с тем открывает им свои тайны; они идут без сопротивления за примером, показанным сверху, что и объясняет нам тихое и мирное уничтожение литовского язычества, которое исповедуется теперь только самыми невежественными людьми, забившимися в отдаленную глушь. Почему русины, живущие в Литве, не истинные христиане ? Почему не могут склонить их к соединению с св. римскою церковью, или не хотят этого? Непонятно! Казалось бы, что легче обратить русинов, уже поклоняющихся св. кресту, нежели литовцев, вечных его неприятелей. Неужели русские князья не сочли бы своею обязанностью исполнить волю великого князя, если бы он решительно ее выразил. Их вера ничто иное, как манихейство, мерзкая ересь.

Средства великокняжеской казны состоят из доходов с земель, принадлежащих короне, с озер, отдаваемых в оброчное содержание, из податей с вольных земледельцев, из известных, определенных сумм, которые взымаются с имений, розданных высшим чиновникам, из пошлин и неопределенных приношений ленных князей, [32] при собирании которых часто приходится употреблять силу. По смерти Ольгерда, когда в крае началась анархия, доходы казны уменьшились, хотя поборов было более и при том допускались злоупотребления. Настоящий великий князь Витольд, в короткое время своего единодержавия, успел исправить эту важную отрасль государственного управления; он сам объезжает провинции, вникает в управление коронных имений, посещает ленных князей и таким образом собирает большие доходы; как они велики, мы не могли узнать от придворных; да, кажется, они и сами того не знают.

Во вторник (26-го июня), пред полднем, известили нас о прибытии великого князя; он приказал приветствовать нас от своего имени и уведомить, что мы скоро будем допущены к его особе. Часа за три до заката солнца пришли за нами пышно одетые придворные чиновники и рыцарство, в сопровождении которых, при звуках военной музыки, мы отправились ко дворцу великого князя. У входа нас встретил великий маршал с отрядом комнатных дворян; прислуга, богато одетая, стояла в два ряда по сторонам нашей дороги, как на дворе, так и в огромных сенях. Когда нам оставалось не более пяти шагов до аудиенцзалы, дверь раскрылась настежь, а подле них мы увидели привратников — исполинов, четырех в зале и столько же в передней; они держали бердыши серебряные или из полированой стали, на головах их были высокие, по крайней мере, в локоть, черные меховые шапки, обвитые спирально золотыми цепями, концы которых, украшенные кистями, спадали им на плеча {так. HF}; под этими шапками, застегивавшимися у подбородка золотистой рыбьей чешуей, торчали громадные усища великанов, бороды же были чисто выбриты. В глубине залы, на богато украшенных [33] креслах, сидел великий князь Витольд, по сторонам его стояли по два молодых пажа в белых одеждах, несколько далее, за двумя столами, покрытымй богатыми персидскими коврами, сидели на стульях министры, советники и секретари. Когда мы дошли до половины залы, великий квязь и все прочие встали, мы низко поклонились, сперва князю, потом направо и налево, на что получили взаимные поклоны; тогда заговорил один из маршалов, громко рассказывая об обстоятельствах нашего прибытия и называя наши имена, на что великий князь, уже сидя, кивнул головой, потом другой маршал пригласил нас приблизиться к подножью трона; мы подошли, великий князь встал, дал нам руку и принял письмо великого магистра, которое прижал сначала к сердцу и после велел положить на стол, спросим затем о здоровье великого магистра и некоторых, знакомых ему, сановников ордена. После того, как тайный секретарь Николай прочел о цели нашего посольства и тихо , в нескольких словах, сообщил об нем великому князю, нас пригласили в залу маршалов и на том кончилась публичная аудиенция. С середы начались частные аудиенции, происходившие в дипломатической канцелярии, которая помещалась в обширной комнате, освещенной с трех сторон окнами, стены ее обиты самыми изящными восточными коврами, лавки обложены камчатыми подушками. У главной стены большой парадный стол, покрытый ковром, расшитым золотом и серебром, на нем высокое, в 3/4 локтя, вызолоченное распятие и подле великокняжеская митра, меч и золотая палка или что то вроде скиптра, не длиннее двух локтей, кроме того стояло еще что то, драгоценно украшенное, в роде малой урны. Над столом, между двумя высокопрорезанными, квадратными окнами, висел образ какого то святого в серебряной раке, выше его на [34] маловыдающемся барельефе изображение пресв. Девы, сделанное из золота и серебра, пред которым в золотой, ажурной коробке, горела лампада из римского хрусталя, висящая с потолка, на золотой цепочке. Ha правой стороне другой стол, красиво накрытый красною материей с галунами и кистями и заваленный бумагами, перьями, чернилицами; за ним сидел пишущий секретарь. У входных дверей стоял паж, который наблюдал песочные часы и при каждом их обороте ударял палочкой в стеклянный колокольчик. Когда мы вошли, великий князь встал из за секретарского стола, радушно нас приветствовал, посадил на удобные кресла и любезно разговорился с нами. Дпри произнесении имени св. отца, папы Бенедикта XIII он, несколько приподнявшись, снимал свою шляпу, при имени королей римского или польского, не вставая, обнажал голову, а называя великого магистра, только немного наклонял ее. Его шляпа походила на испанское сомбреро, прочая одежа состояла из желтого, шелкового камзола, застегнутого до самого горла золотыми пуговицами на золотых петлицах, исподнее платье, розовое, из татарской материи и красные кожаные сапоги с золотыми шпорами. Поясом служила неширокая лента, шитая золотом и застегнутая богатою пряжкою, на ней виселя крючки для пристегивания сабли; сверху накинут кафтан гранатового цвета, сшитый по литовски, только подрезанный коротко; из за пояса выглядывала рукоять кинжала, осыпанная дорогими каменьями. Недурно говорит по немецки и иногда вмешивает латинские фразы, как бы желая выказать свою ученость; ведь он был воспитан братом нашего ордена Ганно ф. Винденгеймом, который, сначала пленник, потом приятель Кейстута, занимался в Троках обучением его детей и жил там до самой смерти. Мы говорили об этом рыцаре; великий князь очень хвалил его [35] добродетели и ученость и доказательно опроверг давний слух об его отступничестве. При этом удобном случае, я просил великого князя объяснить нам тайну о четырех наших братьях, недавно бежавших в Литву, но он прервал меня, сказав, что ничего об них не знает, за исключением того, что они перешли границу и появлялись в нескольких местах со своими любовницами. Кому же верить? Лицо великого князя моложаво, весело и спокойно, он почти не изменился с тех пор, как я видел его в Инстербурге, только тогда он не был таким подвижным. При всей своей полноте, он кажется больным. Он имеет что то пленительное во взгляде, что привлекает к нему сердце каждого; говорят, что он наследовал эту черту от матери; любит обязывать более благосклонностью и предупредительностью, нежели дарами, относительно последних иногда бывает очень скуп, иногда же чрез меру расточителен. В обращении с людьмя он строго соблюдает приличия, придворные его отличаются скрытностью и учтивостью. Никогда чрез меру не пьет крепких напитков, даже в пище соблюдает умеренность. Великий князь много работает, сам занимается управлением края и желает знать обо всем; бывая на частных аудиенциях, мы сами видели его удивительную деятельность: разговаривая с нами о делах, требовавших полного внимания, он в то же время слушал чтение разных докладов и давал решения. Народ имеет свободный к нему доступ, но всякий, желающий к нему приблизиться, допрашивается предварительно особо для того назначенным дворянином и после того просьба, имеющая быть поданною монарху или кратко излагатся на бумаге или проситель сам идет с помянутым дворянином и устно передает ее великому князю. Каждый день мы видели очень много людей, приходящих [36] с просьбами для приезжающих из отдаленных местностей с какими то поручениями. Трудно понять, как достает ему времени на столько занятий; каждый день великий князь слушает литургию, после которой, до обеда, работает в своем кабинете, обедает скоро и после того, некоторое время, тоже недолго, остается в своем семействе или забавляется выходками своих придворных шутов, потом, верхом на лошади, он едет осматривать постройку дома или корабля или что нибудь, привлекающее его внимание. Грозен он только в военное время, но вообще полон доброты и справедливости, умеет карать и миловать. Мало спит, мало смеется, более холоден и рассудителен, нежели пылок; хорошее или дурное известие получает он, лицо его остается бесстрастным, в этом отношении он очень изменился с тех пор, как был в Пруссии. Жена имеет на него большое влияние, но какая же это женщина! Редкость и великая редкость между дочерями Евы! Хотя великая княгиня всегда сопровождает своего мужа, но на этот раз он один приехал в Вильну; говорили, что нездоровье задержало ее в Троках, куда мы и отправили назначенные для нее подарки. Скоро за тем приехал дворянин ее высочества, Гинет, с изъявлением благодарности великому магистру, с прекрасными для него подарками и с целым мешком лакомств для нас. Великая княгиня имела сильное влияние на участь своего мужа; смолода обвенчанный с Марией, княжною лукомскою, он потерял ее при рождении дочери, спустя 17 месяцев после брака; женившись вторично, еще при жизни Ольгерда, на Анне, княжне смоленской, он нашел в ней ангела хранителя. Она вырвала его из рук Ягелловых живодеров, спасла его из кревской тюрьмы и нашла ему убежище и участие в нашем ордене. Он [37] обманул оказанное ему доверие и непременно погиб бы, если бы не проицательность его супруги; теперь, можеть быть, снова найдет он в Ягелле или в кои либо из его братьев такую любовь, какую уже дали ему раз почувствовать и почтенная княгиня нисколько в этом не сомневается. Пускай же вложит Бог в ее сердце ту осторожность и недоверие, которые снова могут послужить ко спасению ее мужа; в особенности старались мы внушить это самому великому князю устно, а княгине письменно. И кто же не видит, чем грозит ничтожная даже зависимость от короля, известного своим непостоянством, часто забывающего предписания христианских доблестей и руководимого нечестивыми советниками польскими, которые имеют в виду только личные интересы; кто, говорю, не видит, сколько гибельных интриг должен ожидать с этой стороны Витольд, не имеющий прямого потомства, ни сильных братьев, которые могли бы поддержать его во время невзгоды? Разве стратсь к господству не мучит, не угрызает и разве братняя любовь способна противиться этой страсти? a у Ягелла ведь много родных братьев.

30 июня, в субботу, после полудня, сели мы на прекрасные суда и поплыли Вилией до Ковна, куда прибыли вечером 3 июля. Мы могли бы приехать гораздо скорее, так как суда наши были онень легки, а течение весьма быстро, но, опасаясь ехать ночью, когда можно было наткнуться на подводный камень или на рыболовныие снаряды, которыми часто перегораживают всю реку, мы ехали только днем. В Ковне простились мы с боярином Отттокаром и другой уже чиновник, по имени Монстельд, провожал нас до Юрбурга, куда приехали в субботу 7 июля; тут мы дождались гонца, которого великий князь обещал выслать за нами. Наши (т.е. орденские) суда уже четыре дня [38] ожидали нас; сели мы на них, покончив все наши дела, и прибыли в Рагниту, в четверг 12 июия 1397, также здоровые, как и при отъезде».

На этом оканчивается переведенный нами дневник графа Кибурга; следует, правда, далее надпись: «Sequitar cedula clausa», но этой cedul'ы, как сообщаеть в примечании О'Нацевичь, при оригинальной рукописи не найдено. Она, конечно, содержала в себе подробности насчет цели посольства.

Дневник посольства графа Кибурга впервые напечатан Нарбутом в изданном им, в 1856 собрании статей и выписок из рукописей, весьма интересных для истории раисматриваемой нами эпохи (Teodera Narbutta, Pomniejsze pisma historyczne, szcsegolnie do historyi Litwy odnoseze sie Wilno. 1856. Naklad i druk Teofila Gluckaberga). История этого памятника может быть поводом в сомнению в его подлинности: Нарбут не знал подлинника, он получил польский перевод его, сделанный О'Нацевичем и когда хотел узнать, где последний видел оригинал, на каком языке он написан, есть ли возможность достать его, — вопросы его остались без ответа, потому что О'Нацевич скоро умер. Было бы несправедливо, однакож, оставлять без внимания важный и интересный памятник, только потому, что не знаем его оригинальной рукописи; всеобщее молчание о нем немногих ученых, занимавшихся историей Польши и Литвы в XIV веке, конечно, не сулит ему ничего доброго, но тем не менее я верю в его подлинность и перепечатываю его теперь в русском переводе, так как книга Нарбута почти уже вышла из обращения; по крайней мере я не мог достать ее в месте ее издания, у ее издателя, книгопродавца Глюкоберга. У нас слишком долго существовала скептическая школа, слишком много [39] отвергавшая, что впоследствии было признано подлинным и достойным внимания; наученные ее горьким опытом, мы не решимся пройти молчанием новый, важный источник для история Литвы XIV века, по крайней мере считаем своею обязанностью снова обратить на него внимание ученых.

Цель посольства графа Кибурга не объясняется из его дневника, но она делается понятною из история отношений ордена и Польши к Литве после 1392 г. В своем месте мы будем подробно говорить об этих отношениях, здесь же только скажем, что Ягело, принужденный отдать литовское великое княжение Витовту в 1392 году, долго не оказывал ему доверия, вследствие чего Витовт не хотел окончательно разрывать с орденом, вполне уверенный, что, при той вражде, которая существовала между Польшею и Пруссией, последняя будет верною ему союзницей, если придется разорвать с первою. В свою очередь и орден, зная о непримиримой ненависти к нему Ягелла, постоянно старался сблизитьса с Витовтом и употреблял все усилия поссорить его с королем польским; много раз устраивались свидания великого князя литовского с великим магистром, большая часть их осталась без последствий, пока наконец поляки сами не испортили своего дела. Королева Ядвига, конечно, по наущению польских магнатов, вспомнила, в начале 1398 года, что Ягелло, при бракосочетании с нею, подарил ей, как вено, свои русские и литовские земли и потребовала на этом основании от Витовта ежегодной дани. He смотря на дружественный тон этого требования, оно в такой степени раздражило Витовта, что он немедленно созвал в Вильну важнейших бояр литовских и русских и спросил их, считают ли они себя подданными короны польской и обязанными платить ей ежегодную подать? После отрицательного ответа бояр, с [40] величайним неудовольствием узнавших о притязаниях польской королевы, Витовт обратился к великому магистру с просьбою о назначении дня съезда, на котором он предлагал заключить прочный мир между Литвою и Пруссией. В апреле собрались в Гродно с одной стороны Витовт и его бояре, с другой знатнейшие сановники ордена, в числе которых был главный начальник гошпиталей граф Конрад Кибург, тот самый, который ездил в Вильну, летом 1397 г. 23 апреля был написан союзный договор, по которому Витовт сделал важную уступку ордену, этот договор должен был иметь силу, несмотря на то, утвердит или не утвердит его Ягелло; на празднествах по этому поводу, литовцы и русские провозглашали тосты за Витовта, короля литовского и русского; одним словом союз между Литвою и Польшею казался разорванным. (Voigt. Geschichte Preussens. VI, 92-101). Этого только и домогался орден и, как мы видели, поляки сами облегчили достижение его цели, но нет сомнения, что и прежде им употреблены были все средства для того, чтобы поссорить Витовта с Ягеллом и посольство Кибурга, очевидно, было предпринято с этим намерением, это доказывается теми местами его дневника, где он с лицемерием, столь свойственным прусским рыцарям, сетует на несчастное положение Витовта и бесчисленные опасности, грозящие ему со стороны Ягелла. Понятно, что Кибург, побывавший в Вильне, познакомившийся со многими литовцами и русскими, знающий хорошо положение и средства государства, был послан магистром в Гродно, куда он сам не мог прибыть, несмотря на важное значение предстоявших переговоров. Объясняя таким образом посольство, о котором случайно не упоминается ни в одном из исторических сочинений, мы не видим никаких поводов для [41] непризнания посольского дневника достойным веры источником. Он представляет прекрасную картину внутренней жизни литовского государства и двух народов, которые составляли его население, но должно признаться, что, за исключением некоторых подробностей, всегда важных и имеющих высокую цену, если оне сообщаются очевидцем или близким свидетелем, большая часть заключающихся в нашем памятнике сведений уже известна из других источников. Почти все, что читаем у него о древней Вильне, находим в двух историях этого города, написанных Балинским и Крашевским, многое, касающееся народного быта, особенностей положения русских, ремесл и торговли, разбросано в польских и литовских летописях и в сочинениях о Литве иностранцев (напр. Энея Сильвия), а собрано у Ярошевича в его Obraz'е Литвы или в Dzieje starozytne narodu Litewskiego, Нарбута, но изображение характера Витовта и обычаев его двора, описание личности епископа Андрея и усилий его утвердить в Литве католицизм, намеки на значение великой княгини Анны, известие о православии Ольгерда и наконец подробности, впервые сообщаемыя, многих уже известных событий, придают дневнику Кибурга не малый интерес и делают его важным источником для истории Литвы и западной Руси в XIV веке. В особенности мы ценим его за разрешение вопроса о вероисповедании Ольгерда, который до сих пор еще оставался спорным, несмотря на ясное свидетельство русских летописей о его православии. Те историки, которые не верили этому свидетельству, должны теперь, после подтверждения его Кибургом, согласиться, что православие Ольгерда есть факт неопровержимый.

Текст воспроизведен по изданию: Ягелло-Яков-Владислав и первое соединение Литвы с Польшей // Записки императорского Новороссийского университета, Том 2. Вып. 1-6. 1868