П. К. КОЗЛОВ. МОНГОЛИЯ И КАМ ТРЕХЛЕТНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ПО МОНГОЛИИ И ТИБЕТУ (1899-1901 гг.) DrevLit.Ru

П. К. КОЗЛОВ

МОНГОЛИЯ И КАМ

ТРЕХЛЕТНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ПО МОНГОЛИИ И ТИБЕТУ (1899-1901 гг.)

ПО МОНГОЛИИ ДО ГРАНИЦ ТИБЕТА

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ЦАЙДАМСКИЕ МОНГОЛЫ

Наружный тип, одежда, жилище, домашняя утварь, пища и занятия. – Прием н угощение гостя. – Отношения полов. – Выбор невесты. – Сватовство. Свадьба: перемена прически, подарки невесте и посещение её дома женихом; прибытие невесты, поклонение небу, солнцу и луне – клятва в верности. – Посещение родителей новой юрты. – Роженица и новорождённый; острижение волос. – Похороны. – Юридические обычаи. – Перебежчики. – Приметы и пословицы. – Новый год, праздник печати и хуралы. – Военные смотры. – Хамбо-лама.

По своему наружному типу обитатели Цайдама представляют пеструю смесь физиономий: монголы хошунов Барун и Цзун трудно отличимы от тибетцев, кочующих в северо-восточном углу этой обширной страны, тогда как монголы хошуна Тайчжинэр нередко напоминают собою тюркский тип, и только обитатели Курлыка стоят ближе к чистокровным монголам.

Одеваются монголы также различно, хотя само различие происходит не столько от разнообразия одежды, сколько от способов их одевания и подпоясывания. Один и тот же монгол в одно и то же время своим костюмом может походить и на тангута и на монгола. При поездках на Тибетское нагорье он принимает обличье тибетца, когда же направляется в китайские города Донгэр и Синин или в Тайчжинэрский хошун или в хошуны Курлыкские, он едет туда монголом.

Вот список одежд цайдамских монголов.

"Лабашиг" – летний тонкий халат из бумажной или шёлковой ткани с подкладом или без подклада. Носится иногда и зимою поверх меховой шубы, чтобы прикрыть ее безобразие или сберечь нарядную покрышку.

"Цува" – летний халат из тибетского или европейского сукна без подклада. [139]

И тот и другой – лабашиг и цува – тибетского покроя.

"Кулуг" – короткая, до талии, матерчатая, распашная рубашка таигутского покроя с длинными, широкими рукавами, имеющими широкий обшлаг, отороченный узкой полосой выдры; воротник широкий, откинутый назад, квадратной формы, вышит шелками и оторочен выдрой. Застегивается у шеи медной английской пуговицей или завязывается тесьмою. Шьётся из английской бумазеи или далембы и китайского шёлка – красного, синего и других цветов, кроме черного и желтого.

"Учи" – меховая шуба, крытая какой-либо бумажной или шёлковой материей.

"Дэвэль" – баранья шуба, не покрытая материей.

"Кэмэлэк", или "кэмлэк" – широкий обыкновенно плащ, служит для защиты от дождя и снега.

"Малахай", или "малхай", – шапка вообще. Обыкновенно носят шапку тангутского покроя, с острым верхом, покрытым синей материей и спускающейся с его вершины красной шелковой кистью (цзала); узкие поля покрыты красной материей. Шьётся из белой мерлушки. Носят оба пола и летом и зимою. Иногда носят "торцык" – меховые шапочки китайского покроя, которые приобретаются в Синине (носят чаще тайчжинэрцы и курлыкцы).

Цзунцы часто носят китайские войлочные шляпы, барунцы – тангутскую шапку; чиновники же этого последнего хошуна "шика ради" носят и островерхие войлочные шляпы, покрытые белой материей, с большими полями.

"Гудусу" – обувь. Все носят и зимою и летом исключительно сапоги китайского покроя (сё-цзы).

"Омуду" – штаны. Носят все; шьются для лета из бумажной материи; подвязывают какой-нибудь верёвкой. Зимою носят штаны из бараньих овчин, мехом внутрь, или из грубой шерстяной материи, а иногда и из войлока.

"Тэрлэг" – женский халат из бумажной материи или из сукна. Воротник тангутский, квадратный, широкий, как у рубашки; застегивается у ворота; от ворота запахивается к правому плечу, где пуговицы. От плеча идет вниз через правую грудь, ниже сосца застегивается опять пуговицею, а затем запахивается позади к спине, где снова застегивается на пуговицу.

"Цэгэдэк" – чисто монгольская женская безрукавка.

"Усуни-гэрь" – чехлы на женские косы, шьются исключительно из черной материи.

"Гаву", или "гау", – ладанки из серебра или красной меди, иногда с камнями; носятся на груди. В них заключаются бурханы, молитвы и лекарства (рилу). [140]

"Хутуга" – нож с ножнами и костяными палочками, заменяющими вилку.

"Сэлэмэ" – сабля, с широким, тонким, прямым клинком, которая носится сбоку привешенной к поясу.

"Чжибсак" – сабля короче первой, прямая; носится за поясом. Ножны и той и другой украшаются белой медью, серебром, реже золöтом и камнями. Рукоятка обвивается серебряной или медной проволокой; темляк – свитый из тонких ремней.

"Бу" – фитильное ружье на сошках.

"Хабтага" – кожаная сумка для пороха, пуль и ружейных принадлежностей. Термин "хабтага" служит также для обозначения футляра для чайной чашки.

"Чжада", или "чжида", – тангутская железная пика с древком, нередко обвитым у основания железным прутом или проволокой, для лучшего сопротивления сабельным ударам.

"Суйкэ" – сережка из серебра, с камнями. "Биласэк" – серебряные кольцы на пальцы. "Буга", "бугубчи" – серебряные браслеты.

Кроме того каждый монгол носит с собою чётки из дерева или стекла, а богатые – из кораллов, бирюзы, янтаря и прочее.

Жилищем для цайдамского монгола служит серая войлочная юрта (гэр) на месте, в районе кочевок, и белая или синяя, из бумажной ткани, палатка (майхан), разбиваемая для ночлега или временного отдыха в дороге.

Живя таким образом на открытом воздухе, летом в горах, зимою в равнине, цайдамские монголы чувствуют себя в физическом отношении довольно удовлетворительно, и нередко, дожив до преклонного возраста, ещё сохраняют способность крепко держаться верхом на лошади или верблюде и переносить далекие поездки в караване. Местные кочевники чаще всего жалуются на болезнь глаз, происходящую, по всему вероятию, от соленой пыли, всюду проникающей во время ветров или бурь. По словам монголов болезнь глаз проходит только в горах при естественном улучшении гигиенического состояния.

Лечением больных здесь занимаются местные ламы или знахари из Лхасы, случайно приезжающие в Монголию. Из лекарств общеупотребительными служат различные порошки, изготовляемые главным образом в Тибете из цветов и листьев горных трав и кустарников и принимаемые больными внутрь.

Глубокие раны и порезы монголы лечат простыми перевязками, производимыми крайне небрежно и грязно.

Теперь несколько слов о домашней утвари.

"Домбо" – деревянное ведро разных величин, круглое или овальное, стянутое деревянными или железными обручами; служит для носки воды. Существует и другой вид "домбо" – для чая и [141] кумыса; высота такого домбо около полуаршина; дно у него широкое, горло более узкое; мастерится из дерева, украшается снаружи рисунками белой или красной меди и обтянуто такими же обручами.

"Чжарга" – деревянная кадка высотою от 1 до 1½ аршин (от 70 до 100 см), стянута железными или деревянными обручами; дно несколько шире отверстия, которое приспособлено для крышки; в этой последней, в свою очередь, проделано круглое отверстие для палки, на нижнем конце которой находится деревянный круг (иногда его заменяет сшитый из войлока шар). В это же отверстие вливается кумыс или молоко; и то и другое взбалтывается палкой для получения кумыса или масла; палка называется "булюр".

"Taxa" – лагун, деревянное ведро, круглое или овальное, разных величин; имеет глухую крышку (как у бочёнка). Служит для хранения вина и растительного масла.

"Хайсэ" – большие котлы и чаши, которые ставятся на очаге (тулуга); отливаются из чугуна и не имеют ручек.

"Гунчжи", или "хасраг", – чайник желтой меди, имеет форму кувшина.

"Танха" – маленький, красной меди, чайник, по форме очень похожий на наш фарфоровый.

"Нюдур" – деревянная ступка, выдолбленная из обрубка дерева, разных величин; большие служат для обдирания ячменного зерна, средние – для разбивания кирпичного чая, малые – для соли и для лекарств (у лам). Для обдирания зерна употребляется пест деревянный, а в прочих случаях – каменный.

"Шанага", или "шаныг", – разливательная ложка, железная, медная или деревянная.

"Map-суй" – бурак для масла с крышкой; иногда употребляется точеный, чаще же гнутый. Монголы и тангуты обязательно имеют марсуй при себе в дороге.

"Баг-бар" – точеная из дерева и раскрашенная чаша для дзамбы.

"Дэрэм", или "дэрмэ", – деревянные блюда и тарелки разных величин, грубой работы.

"Сава" – всякая глиняная посудина, с узким отверстием наверху, затыкаемым тряпицей или травою; служит для водки и кумыса.

"Цуцугэ" – всякая деревянная чашка для чая, кумыса, дзамбы и водки; у богатых нередко отделывается в серебро.

"Шацзун", или "шацзын", – всякая фарфоровая чашка.

"Хундуга" – маленькая деревянная, около 1 вершка (4,4 см) в диаметре, чарка для вина; богатые отделывают её серебром.

"Тэрмэ" – ручная мельница для дзамбы, диаметр – около 30 см. [142]

Главное занятие цайдамских монголов – скотоводство, подспорьем которого служит также и земледелие.

Из скота монголы держат верблюдов, лошадей, коров, домашних яков, баранов и коз. Избыток своего скотоводческого хозяйства цайдамцы сбывают в ближайших китайских городах Донгэре и Синине, играющих роль меновых рынков. Если цайдамские монголы порядочные скотоводы, то нельзя сказать того же относительно их второстепенного занятия – земледелия.

Это последнее стоит на самой низкой ступени; цайдамцы сеют ячмень преимущественно при устьях горных ущелий или неподалеку от них, в равнине, чтобы легче справиться с поливкою полей, производимой посредством оросительных каналов. Земледельческие орудия также примитивны. Осенью, в сентябре месяце, сжатый и обмолоченный хлеб прячут подле пашен в специальные ямы или пещеры, откуда, по мере надобности, и берут зерно. Особых мельниц для перемола зерна, за исключением ручных, цайдамцы не имеют. Обыкновенно небольшое количество ячменя поджаривается в чугунной чаше или котле над огнем, в юрте, а потом поджаренные зерна пропускаются через жернова.

Полученная таким образом сухая мука, под названием "дзамба", есть главный предмет питания не только местных монголов, но и всех вообще номадов Центральной Азии и Тибета. Богатые кочевники едят кроме того мясо, молоко, масло: летом и осенью пьют в большом количестве кумыс. Обыкновенным же повседневным напитком служит кирпичный чай, приправленный солью, молоком, маслом и прочим, который служит и главным предметом угощения. На этом же чае замешивается до густоты крутого теста дзамба, часть которой съедается на месте, часть же частенько прячется в виде колобка за пазуху, в дорогу.

Присмотр за скотом лежит главным образом на обязанности женщин или девушек, тогда как мужчины позволяют себе или предаваться отдыху, сидя дома, или же, скуки ради, сев на лошадей, всегда заседланных и привязанных у юрты, разъезжают по соседним стойбищам для приятного времяпрепровождения. Здесь ходьба пешком в крайнем пренебрежении, в особенности у мало-мальски зажиточных людей, не говоря уже о чиновниках.

Охотники-монголы предпринимают экскурсии в горы иногда за сотню и более верст от своих кочевий; в такие экскурсии собираются обыкновенно значительными партиями.

Гостеприимство у цайдамцев, вообще говоря, развито так же, как и у халхаских монголов. Кто бы ни вошел в юрту цайдамца, он может быть уверен, что его не отпустят хотя бы без чая. Не угостить, или, по крайней мере, не предложить, случайно вошедшему чашку [143] чая, кумыса или молока, считается в высшей степени неприличным (эвэ-угэ). Этот обычай угощать вошедшего распространяется и на бедняка и на богатого, на простого хошунца и на князя. Если в юрту князя войдет постороннее лицо, по делу или без дела – безразлично, ему непременно будет предложен чай и дзамба.

Гостя обыкновенно встречают вне юрты. Затем, если он является очень почетным – князь, хомбо-лама, родные князя, – то перед ним поднимается и забрасывается дверь (на верхнюю часть юрты), а если он младше хозяина, то сам открывает двери – левую её половину левою же рукою – и входит в юрту. Там ему указывают место налево от входа; гость садится на войлочную подстилку. Чем старше и почетнее гость, тем выше – ближе к бурханам – усаживают его.

Хозяин дома, а если его нет, то его брат, сын или жена, ставят перед гостем прежде всего столик или заменяющий его отрезок доски; затем на столик ставят две деревянных чашки (баг-бар): одна "горкой" наполнена дзамбой, другая – чурой. На, вершине горки дзамбы кладутся крестом кусочки или ленточки сливочного масла. В то же время хозяин спрашивает гостя о его здоровьи, о доме, о скоте, о кормах и прочем. Хозяйка же готовит чай и после того, как на столик будет выставлена дзамба и чура, берет фарфоровую или деревянную чашку, наполняет её чаем, ковшом из котла, и передает её хозяину, а тот ставит чашку чая (с дзамбою на дне, которую сначала кладет туда хозяйка, прежде чем наливать чай) перед гостем. Чашка подается, поддерживаемая обеими руками; в обе же руки принимается чашка и гостем. Подать гостю чашку одною рукою – значит показать ему неуважение или презрение; точно так же как и принять ее одною рукою – обидеть хозяина.

Если гость лицо обыкновенное или он очень молод – ему даже не ставят баг-бар, а подают чай с дзамбой, наложенной в чашку рукою прямо из мешка: этим чаем для такого гостя и ограничивается все угощение. Другое дело с гостем почётным. После чая его угощают кумысом, вином и даже мясом. Прежде чем подать гостю кумыс, человек, разливающий его, берет из ведра или чаши кумыса в разливательную ложку и, капнув его сначала на столик перед гостем, чтобы "особенно почтить его исполнением этого старинного монгольского обычая", брызгает кумысом на юрту, в сторону двери. Делается это для того, "чтобы счастье не оставляло дома, чтобы кумыс никогда не переводился". После этого кумыс наливается уже в чашку, и хозяин передает его гостю. Тот должен только пригубить из чашки и передать её сидящему рядом. Этот тоже только пригубит и передает чашку следующему и так далее, пока чашка не обойдет всех присутствующих. Это называется "дэчжильнэ", или "амсына", то есть попробовать всем или пригубить раньше, чем начать пить. [144]

Если в доме в это время нет вина, то гостю подают кумыс; если же есть вино, то кумыса не пьют, – ставят его перед гостем, а подают вино. Вино наливают в глиняный горшок, "сава", горло которого покрыто кусочками масла. Хозяин или самый младший, конечно не дитя, из родни этого дома или вообще из присутствующих берет горшок обеими руками и, наклонившись всем корпусом вперед, подносит его сначала гостю. Последний, поддерживая дно горшка левой рукой, берет безымянным пальцем правой руки кусочек масла и либо бросает его в сторону бурханов, или кладет его в рот, или мажет им свой лоб (только тайчжинэрцы), или же, наконец, сбрасывает его в очаг или на стенку юрты. Человек же с горшком, сделав поклон, опуская до земли одно колено и приложив ко лбу в то же время большой палец правой руки, подходит к следующему и так далее, пока не обойдет всех, безразлично – мужчин и женщин. Каждый из них проделывает то же самое, то есть сначала прикладывает палец ко лбу, а затем берет масло с горлышка.

После этого хозяин убирает масло с горлышка и наливает вино в чашку, которую и подает гостю. Тот только должен пригубить вино, смочивши сначала в нем безымянный палец и брызнув с него на бурханов или на юрту, а затем обязан передать чашку следующему. Когда пригубят все, то чашку вновь наполняют и подают гостю, который и выпивает вино все разом или в несколько глотков. Чашка тогда вновь наполняется и передается следующему и так далее, пока очередь опять не дойдет до гостя.

Виночерпий (суньчи) должен сидеть, "ради уважения к вину", на одном месте, не выходя из юрты и не выпуская из обеих рук горшка, пока гости не уйдут. Он не встает даже и тогда, когда почетный гость – князь или лама – встает и уходит.

Затем, когда вино выпито и гость собирается уходить, хозяин снова наливает ему чашку кумыса, который считается более почетным напитком, на прощанье. Чашка опять обходит всех присутствующих, начиная с гостя и кончая хозяйкой. Лишь только гость поднимается с своего места, встают и все присутствующие и начинают выходить вон; сначала выходят дети и женщины, затем младшие гости и уже последним выходит из юрты почетный гость.

Вне юрты ему подводят его лошадь, поддерживают её под уздцы и за стремя и, наконец, подсаживают гостя на седло.

Отношения полов во времена шарагольских ханов были очень строги, но с течением времени, после китайского завоевания, стали постепенно падать. После же знакомства монголов с тангутами и, наконец, особенно под влиянием всевозможных пришельцев из Халхи и Китая, проходящих через Цайдам в Лхасу и обратно, – отношение между полами стало настолько свободным и явным, что обратило [145] на это внимание покойного H. M. Пржевальского; таковым нашли его и мы.

Свобода в половых сближениях вкоренилась и охватила все слои монгольского населения и даже все возрасты, начиная с 12-летнего. Монголы совершенно спокойно рассказывают, что дети – девочки и мальчики – уже в 12 лет, с целью сближения, ищут друг друга обыкновенно во время пастьбы скота. В 13-14 лет девочки имеют уже постоянных поклонников 16-20-летних мужчин, а в 15-16 лет в Цайдаме, по признанию монголов, уже нет ни одной девушки-девственницы. Родители положительно не обращают внимания на это и делают вид, что не замечают, как их 13-15-летняя дочь не особенно осторожно приводит ночью к себе своего поклонника. Поэтому случаи рождения детей у девочек довольно нередки, и родители такой дочери, обыкновенно без всяких упреков и наказаний, принимают ребенка и воспитывают его у себя.

Девушки в Цайдаме выходят замуж обыкновенно в возрасте от 16 лет. Молодые же люди женятся с 18-летнего возраста. И только сыновья князей и самых крупных и богатых чиновников женятся с 14 лет на девочках 13-летнего возраста.

Молодые люди вступают в любовную связь с девицами, и если девица особенно понравится парню, то он и имеет её в виду для женитьбы. Парень выказывает своей возлюбленной свою привязанность и постоянством и какими-нибудь ничтожными подарками, вроде медных или серебряных колец и браслетов, или несколькими аршинами бязи или далембы на рубашку, на оторочку шубы. Девица одаривает своего близкого друга вышитыми ею мишурою чехлами на огниво или кисетом под табак.

Не всегда родители приневоливают сына жениться на той, которая им нравится. Обыкновенно и мать и отец заявляют сыну, что собираются его женить, и спрашивают его: желает ли он ту или вот ту или другую, называя по имени девиц или их родителей. Сын конфузится, но если имя его возлюбленной не названо родителями, то он в таком случае отказывается от женитьбы под каким-либо предлогом, стыдясь прямо назвать при них милую ему девушку. Когда же родители настаивают на своем, то сын подсылает к ним одного из своих приятелей, которому и наказывает сказать отцу и матери, что не женится ни на какой другой, кроме своей возлюбленной, и поручает ему назвать её им по имени. Тогда родители, уже не возобновляя разговора, засылают сватов к родителям возлюбленной их сына.

Но бывает и так, что родители не обращают внимания на выбор сына и настаивают на том, чтобы сын их женился на девице, указанной ими. И, конечно, сын, любящий своих родителей, уступает им. Иногда, впрочем, когда любовь к девушке пересиливает, влюбленные [146] сговариваются бежать (бегут исключительно к тангутам), и действительно довольно часто бегут, уворовав для бегства несколько лошадей у своих соседей (у родителей воруют редко).

Люди богатые, особенно же чиновники, уговариваются поженить своих сыновей и дочерей уже в то время, когда дети еще не достигли и десятилетнего возраста. Родители мальчика и девочки, которых они решают между собою поженить, по достижении ими совершеннолетия, утверждают сговор обменом хадаков и подарков. Такой сговор имеет силу, и молодые люди, по достижении совершеннолетия, непременно должны пожениться, если бы они и ненавидели один другого.

Остановившись на той или другой девице, с согласия или против воли сына – безразлично, родители молодого человека посылают к родителям девушки двух сватов, избираемых из среды своей родни или соседей. Эти два свата, люди обыкновенно пожилые, везут к родителям девицы два хадака, две посудины водки и одну – кумыса. Сваты входят о юрту, где их встречают и, за обычными приветственными фразами, расспросами и ответами о скоте, о кормах и прочем, угощают чаем или кумысом (летом).

Наговорившись о постороннем, сваты начинают осторожно приступать к выполнению возложенного на них поручения. Они сначала говорят вообще о том, что "молодым парням и девушкам, по обычаям – да-ёсытэ байна – следует жениться и выходить замуж. Вот, например, у вас есть дочь, которую пора выдать замуж". Вслед за этим сваты вынимают и подают родителям девушки привезенное ими вино, кумыс и хадаки и говорят при этом: "Эти подарки посылает с нами вам такой-то; он желает женить своего сына на вашей дочери и послал нас просить вас отдать дочь его сыну. Он ждет от вас хорошего, то есть желательного, ответа и думает, что вы не откажете". Они объявляют лета претендента, причём, хотя бы ему и было 30-35 лет, его называют ребенком – кукус. "Вам известна эта семья, и мы много о ней вам не будем говорить".

Родители девушки серьезно или только из вежливости стараются отклонить предложение, упрямятся, возвращают сватам хадаки и говорят: "Как можно! наша дочь еще ребенок, – хотя бы ей было 17-20 лет и она имела близких друзей, – ничего ещё не понимает! Пусть подрастет, тогда мы и будем говорить об этом деле". Сваты снова передают родителям девушки хадаки и снова стараются красноречивыми словами вытянуть у них слово, могущее подать хотя бы слабую надежду на окончательное соглашение. Поэтому-то этот первый акт сватовства и называется у цайдамцев "амы-татаха", то есть вытянуть слово, получить предварительное согласие; амы – рот, татаха – вытянуть, тянуть. [147]

Этот первый акт сватовства – амы-татаха – является решающим. Если слово "вытянуто", – дело считается бесповоротно решенным; если нет, – оно или возобновляется впоследствии, или же и совсем не возобновляется. Но раз слово дано, то родители жениха, в сопровождении нескольких родственников, через неопределенный промежуток времени, отправляются к родителям невесты – "поймать у них слово" – "амы-асхул". Они везут на этот раз с собою пятнадцать посудин вина и кумыса, вареного барана и столько хадаков, сколько родственников у невесты.

Приезжие, войдя в юрту, заявляют, что они получили благоприятный для них ответ и вот теперь явились поймать вытянутое слово – амы-асхул – и закрепить поимку его обычным небольшим хуримом, или пиршеством. В это время собираются сюда же и все родственники невесты, которые живут поблизости, и начинается это пиршество – хурим. Приезжие угощают родителей и родственников невесты водкою, кумысом, мясом и раздают всем присутствующим хадаки. Разговоров о предстоящей свадьбе, о женихе и невесте, не бывает. Пьют, едят и говорят о вещах совершенно посторонних.

Третий акт сватовства называется "цзуса" – клей. Этим актом как бы склеивают навсегда жениха и невесту. На этот раз к родителям невесты снова приезжают отец, мать и несколько родственников жениха и привозят с собою: один хадак с кусочком клея, одну посудину водки и моток красного шёлка (нитки). Отец жениха, говоря, что "привез клей по установленному обычаю", кладет хадак с кусочком клея, вино и моток шёлковых ниток перед бурханами. Клей и прочее имеют каждый свое символическое значение: клеем как бы склеивают жениха и невесту навсегда; посудина с водкою служит синонимом колышка, а хадак – веревки, на которую должны быть наарканены или привязаны на всю жизнь молодые. Моток красных шёлковых ниток должен связать собою души молодых. Вино это выпивается тут же, а все остальное лежит перед бурханами в течение трех дней, после чего прячется в ящик отцом невесты.

Наконец, наступает последний, четвертый, установленный обычаем день сватовства. Он называется "шагайто", то есть так же, как и нижняя часть бараньей задней ляжки.

С раннего утра в дом невесты собираются её близкие родные, а в дом жениха его родственники. Когда все будут в сборе, везут жениха к невесте. Вместе с женихом едут его родители и все собравшиеся родственники. При женихе безотлучно состоит женщина – или жена старшего брата жениха, или какая-либо молодая женщина, ближайшая его родственница; она называется "бэргэн". Её обязанности состоят в том, что она должна во-время предупреждать жениха, что требуется говорить или делать, где садиться и так далее. [148]

Приезжающих гостей сначала угощает хозяин дома и его родня чаем, хлебом, дзамбой, мясом, вином и кумысом. Затем и родственники жениха достают свои посудины с водкой, кумысом и прочим и угощают родных невесты. Вне юрты гости перемешиваются; здесь и родственники жениха и родственники невесты – и дети и женщины, старые и малые, мужчины и мальчики – все едят, пьют, громко говорят. Песен не слышно, их монголы во время пирушек на свадьбах не поют.

В самый разгар попойки один из родственников жениха, на которого возложена обязанность раздавать хадаки, подносит отцу и матери невесты по хадаку и тут же передает им коня, играющего роль калыма за невесту. Потом он же раздает хадаки тем из родни невесты, которые не получили хадаков раньше – во время "амы-асхул". Родители невесты тщательно следят за тем, чтобы при раздаче хадаков со стороны родственников невесты никто, даже грудные дети, не был обойден. Поэтому в этот день расход на хадаки огромный; их раздается по нескольку сотен!

Перед концом дня собирают остатки водки из всех недопитых посудин и наполняют ею чашу на очаге в юрте родителей невесты. Затем родители её и родители жениха подают по хадаку кому-либо из более опытных и умеющих красно говорить гостей с просьбою сказать "славу" пиршеству и вину. Эта слава, или похвальное слово вину, называется "сун-ёроны". Приглашенный сказать её говорит сидя, повернувшись лицом к очагу. Прежде всего он, по возможности стихами, хвалит вообще пиршество, а затем переходит к восхвалению водки и кумыса, веселящих сердце человеческое ⁷².

"Кумыс и вино изобретены Чингис-богдо-ханом; добыты оии из молочных родников – Усун-булык-экитэ, из озёр с маслом – Тосо-нор-экитэ. Это в высшей степени высокие напитки наших предков и наши! Они оживляют пир и увеселяют пирующих! Вот теперь вино здесь в чаше! Оно развеселило нас, заставило забыть горе. Оно вселило в каждого из пирующих веселие и радость! Пусть же и потомки, которые будут в этой юрте пользоваться этим очагом и чашею, пьют из неё всегда эти напитки! Пусть эти напитки не переводятся никогда в этом доме, на радость людей. Пусть наши потомки пьют их и будут ими богаты"! И так далее.

Спустя некоторое время в юрте, у самой двери, расстилается невыделаная баранья шкура, шерстью вверх, и из другой юрты приглашается сюда, в юрту жениха, невеста, сопровождаемая своей "бэргэн". На шкуру становится жених, справа от него невеста, а по [149] сторонам их, вне шкуры, становятся их бэргэни. Тогда родители невесты, передавая хадак "ёрольчи" – мастеру говорить похвальное слово, просят его высказать стихами добрые пожелания жениху.

Приведем характерные отрывки из таких стихов:

"...Да будешь ты всегда счастлив и долголетен; да будешь всегда здоров и силен. Пусть никакая болезнь тебя не коснется, и будешь ты влиятельным, славным и мудрым нойоном! Пусть в делах твоих во всю жизнь шея твоя будет толста ⁷³. Пусть ты будешь всю жизнь богат во всем. Ездить бы тебе на хороших лошадях". И так далее.

Окончив ёроль, он передает заранее приготовленные родителями невесты хадак и мешок с чашкой, – в чашке, в узелке, зерна хлеба ⁷⁴ – бэргэн жениха, которая набрасывает хадак на шею жениха и опоясывает его новым поясом, с привешенным к нему вышитым чехлом – мешком – и чашкой ⁷⁵.

Вслед за этим и родители жениха с хадаком просят того же ёрольчи высказать и их пожелания невесте. Ей говорится в общем то же самое, лишь с небольшой разницей. Кроме пожеланий богатства, долголетия, счастья, разума и прочего, ей желают: "Иметь тебе всегда длинные волосы; иметь тебе много скота и ухаживать за ним без устали! Вставать бы тебе как можно раньше и ложиться спать – как можно позже!" В заключение речи ёрольчи, обращаясь уже к обоим вместе, говорит: "Благославляем мы все вас на доброе дело!".

В продолжение этих речей жених и невеста стоят на шкуре и повидимому чувствуют себя очень неловко. Жених потеет, обтирается и не поднимает глаз, невеста тоже; она старается закрывать глаза руками, и как только ёрольчи кончит говорить и ей позволено будет уйти, она быстро убегает и скрывается в своей юрте.

Назначается, наконец, по совету с ламами, и день свадьбы. Как свадьба, так и "шагайто" обыкновенно происходят летом, потому что в это время года особенно много добывается водки и приготовляется кумыс. Сватовство же происходит иногда и зимою, но "шагайто" – заключение сватовства – всегда летом.

Накануне свадьбы рассылаются приглашения всем родственникам и знакомым. Приглашенные жениха собираются у него накануне свадьбы, а родные и знакомые невесты собираются накануне же в её доме.

В доме или, вернее, в ставке – по-монгольски айль – жениха идут приготовления к следующему дню: ставится новая юрта, [150] предназначаемая для молодых, устанавливается в ней всевозможная утварь, чаши, котлы, столик-жертвенник для бурханов и постель из войлоков, на которую сверх того кладутся другие войлочные матрацы – приданое невесты.

В этот день родственники невесты привозят ей посильные подарки – кто шубу, или халат, из цветной материи, кто дарит серебряные кольца, кто браслеты, кто вышитые чехлы на косы и так далее.

В этот же опять-таки день и жених, в сопровождении двух-трех сверстников, должен посетить юрту родителей его невесты для того, чтобы "потрясти юрту" – "гэрхуньдуху". Ясного объяснения этого обряда нам монголы не дали, но из их темных рассказов можно вывести заключение, что жених является в целях "растрясти, разорить семью", то есть отнять у неё одного ее члена (девушку). Являясь в юрту, жених однако не трясет её, а ограничивается только прикосновением пальцев к двери или войлоку. Разговоров жених здесь не ведет, а коротко лишь отвечает на вопросы о его здоровье, о здоровье его родителей и на другие обычные вопросы. Его угощают чаем, вином и кумысом, но он старается поскорее отделаться от этого и собирается уезжать. Лишь только он поднимется с места, как присутствующие здесь "бэргэн" невесты и другие молодые женщины ухватываются за его руки и платье и уговаривают его остаться "ночевать", причём хохочут и очень не двусмысленно подмигивают и гримасничают. По обычаю и родители невесты просят его остаться "переночевать", но все это делается только для того, чтобы выполнить обычай. Оставаться же ночевать он не должен и поэтому рвется из рук молодых женщин, которые ухватываются ещё крепче и ещё усерднее, со смехом и подмигиваниями и довольно ясными намеками на возможность весело и приятно провести в их обществе ночь, уговаривают его остаться ночевать. Но он, сконфуженный, покрасневший и растерянный, наконец вырывается и, вскочив на коня, быстро, без оглядки, удирает домой.

Следующий день – день самой свадьбы. Родители невесты ещё заранее получили указания от лам, в какого цвета платье – красном, желтом, синем, белом или черном – ехать невесте в дом жениха, каких лет мужчина должен вести за повод лошадь невесты, каких лет мужчина должен нести рисунок жабы, с какой стороны подъехать к юрте жениха и, наконец, в какой из двенадцати цаков, на которые монголы и тибетцы делят сутки, следует прибыть к юрте жениха.

Если у невесты нет указанного ламами цвета одежды, то ограничиваются небольшим куском материи того цвета, который пришивается на спине халата, которым она покрывается с головы до ног во время пути к дому жениха. [151]

До означенного цака в доме невесты идет попойка. Потом все садятся на коней и везут невесту и все её девичье имущество, а также вино, кумыс, баранью грудину и вареное мясо и прочее. Впереди поезда несут изображение – на полöтне или бумаге – жабы и кушуг – занавес для жертвенника перед бурханами.

Между тем и в доме жениха в этот день идут приготовления. Заранее уведомленные о времени прибытия поезда невесты, перед новой юртой расстилают большой новый войлок. Посреди войлока ставится мерка с хлебным зерном, в которую воткнута стрела, обвешанная хадаками; по сторонам этой мерки ставится по лонхону кумыса и рядом с последними по лонхону водки. До приезда невесты на этом войлоке садятся приглашенные ламы и отправляют богослужение, которым испрашивают у неба ниспослания счастья и благополучия новому дому, а также чтобы во время свадьбы не случилось несчастья, которое могло бы омрачить не только пиршество, но и всю жизнь молодых. После богослужения они уходят с войлока, оставляя на нем все поставленное. Подле юрт стоят двое сильных молодых людей, держа в поводу выхоленных быстрых лошадей. Им предстоит, как увидим ниже, сыграть очень опасную роль. С ними же, подле юрты родителей жениха, стоит, в ожидании своего дела, ловкий и сильный мужчина, которому, в свою очередь, предстоит также применить свою ловкость и силу, чтобы удачно снять с седла быстро скачущую верхом невесту. Жених, с находящейся при нем безотлучно бэргэн, сидит всё время в своей новой юрте.

Лишь только родственники жениха увидят вдали приближающийся тихим шагом поезд невесты, как немедленно же высылают навстречу двух верховых с лонхонами кумыса и водки для приветствия поезжан. Вслед за ними едут двое других на лучших лошадях. В рукавах этих последних спрятаны чашки, наполненные мясом, дзамбой, кумысом, водкой и прочей снедью, вмещающейся в одной общей чашке. Первые двое угощают первых встречных поезжан, окружающих невесту, и, не ожидая приближения других, возвращаются обратно к юртам. Тогда вторая пара быстро наскакивает на невесту и ещё быстрее выбрасывает на голову её коня всю дрянь из чашек и скачет в карьер обратно. Вслед за ними в погоню несется из поезда невесты с десяток молодцов, вооруженных нагайками, и горе первым, вылившим снедь на голову коня невесты, если их лошади не успеют донести беглецов до юрты: они будут беспощадно избиты нагайками по лицу, по голове, по чем попало!

Обычай выливать на голову лошади невесты чашку, наполненную всевозможными напитками и едою, очень древний. Делается это для того, чтобы с поездом невесты, в образе гостя, не явился на пир в дом жениха "читкур", то есть чорт, злой дух, а с ним и несчастье. [152] По верованию монголов, читкур и вообще все злые духи должны непременно наброситься на выброшенную еду и, следовательно, не попадут на пир к жениху. Подозрение в том, что в поезде невесты, в образе человека, может оказаться читкур, оскорбляет поезжан, и они стараются поймать и жестоко наказать обидчиков, что нередко им и удается. Но ссоры от этого произойти не может, да и обидчики не имеют права защищаться иначе, как только бегством.

Тем временем невеста приближается к юрте родителей жениха и, остановившись на одно мгновение против дверей, начинает быстро скакать на коне вокруг юрты – по солнцу. В то время когда она, объезжая в третий раз юрту, поровняется с дверью её, ожидающий этого момента мужчина должен быстро бросить хадак ведущему в поводу коня невесты и снять или, вернее, сорвать девушку с седла. Если бы это ему не удалось, то дому жениха ужасный срам. Поэтому-то для такого поручения выбирается из родни или знакомых самый сильный и ловкий мужчина.

Как только невеста будет снята, подбегает её бэргэн и усаживает её на войлоке у новой юрты, лицом к мерке с зерном и стрелою, то есть на восток, спиною к двери юрты. В то же время из юрты выходит и жених в сопровождении своей бэргэн. Он усаживается на том же войлоке, рядом с невестой, по правую ее руку. Обе бэргэн придавливают полы одежды жениха и невесты камнями, чтобы молодые люди, стыдясь своего положения и сотен устремленных на них глаз, "не вскочили бы как малые дети и не убежали бы в юрту". Затем им выдают кусок вареной баранины, шагайто, обвязанной хадаком.

Шагайто держат одновременно и жених и невеста – первый левой рукой, вторая правой, причём жених держит толстый её конец, а невеста тонкий, нижний. В это время ёрольчи произносит за них клятву в верности друг другу: "Клянемся и берем солнце, луну, небо в свидетели, что не оставим друг друга; так, как теперь держимся мы за шагайто, мы будем держаться друг друга". И жених и невеста, при произнесении ёрольчи слов "солнце", "луна", "небо", должны сделать по одному поклону светилам и небу; не выпуская из рук кости, они, сидя на одном колене, одновременно склоняют головы.

После произнесения этой клятвы обе бэргэни, сидящие во все время этого обряда по сторонам жениха и невесты, разом снимают с обоих шапки и бросают их через двери в юрту. Туда же торопливо уводят жениха и невесту их бэргэни.

После угощенья обе бэргэни, сидящие по сторонам невесты, берут её заплетенные косы и вновь переплетают их уже в две женские косы и одевают на них чехлы. Этот обряд называется "обращением в женщину". После уборки кос на невесту одевают старинную [153] длинную монгольскую безрукавку, с разрезом сзади и сборками впереди, в тальи. Она называется "цэгэдэк".

Когда таким образом девушка не будет уже отличаться от женщины по наружности – по платью, молодых ведут на поклонение родителям их в юрту отца жениха.

В юрте, скрытые занавесом от взоров вошедших, сидят слева при входе отец и мать молодой и её старшие родственники. По правой стороне от входа юрты сидят родители и старшие родственники молодого. Подле бурханов, впереди на самом почетном месте, сидит ёрольчи, который во все время этой церемонии читает ёроль, в котором испрашивается богатство, счастье, долголетие дому родителей и молодых конечно. Молодые слушают за занавесом ёроль и когда ёрольчи упоминает об очаге, "чтобы огонь никогда не потухал, то есть, чтобы потомство рода не вымирало", молодые одновременно делают один земной поклон очагу. Для этого бэргэни поднимают временно занавес настолько, чтобы молодые могли видеть очаг. Обыкновенно, прежде поклона огню, молодые молятся бурханам, но это не входит в круг церемонии, так как это обязательно всегда и во всякое время при входе в юрту. После этого ёрольчи упоминает о посудине для кумыса или водки, "чтобы она всегда была полна и поила бы вечно потомство", и этой посудине молодые кладут земной поклон. Затем ёрольчи упоминает отцов молодых. Сначала кланяется молодой отцу невесты, после него – молодая отцу жениха. Потом следуют поклоны матерям, и тоже – сначала молодой кланяется своей теще, а после него молодая своей свекрови – хадам. После поклонов тестю и теще, свекру и свекрови, кладутся поклоны всем, находящимся в юрте, по старшинству, родственникам. Молодой делает поклоны родне тестя, а молодая родне своего мужа. Каждый раз бэргэн приподнимает угол занавеса, чтобы указать лицо, которому следует кланяться; после поклона занавес опускается.

Когда поклонение кончится, молодые выходят из юрты свекра и направляются в свою юрту. Туда приносят занавес и вешают его снова перед постелью, на которой в том же порядке садятся молодые и их бэргэни.

Молодые встречают гостей, стоя у дверей, там, где сложена домашняя утварь, то есть справа при входе. С ними стоят и бэргэни. Как только гости займут свои места, одна из бэргэн подает ёрольчи хадак и просит его от имени молодых сказать ёроль на разливательную ложку – шанага. Ёрольчи говорит приблизительно следующее: "Пусть эта ложка наполняется угощением – вином, кумысом, чаем и молоком, всегда так же, как и сегодня; пусть пища, налитая ею, будет здорова, обильна и приносит всегда счастье и долгоденствие как её хозяевам, так и их гостям сегодня, завтра и всегда в будущем". [154] После этих слов он обвязывает ложку хадаком и передает ее бэргэни, а эта последняя молодой, которая подходит к очагу и начинает разливать ею в чашки чай из котла, стоящего на очаге. Чашки с чаем, по указанию бэргэни, подносит гостям молодой.

После возвращения из юрты молодых, во время попойки, известное лицо из родственников молодой громко перечисляет всё приданое, привезенное ею в дом мужа. Перечисление начинается со скота – "уньчи". Обыкновенно называют у богатых по нескольку десятков голов лошадей и рогатого скота, равно баранов и коз; бедные же дают только по нескольку штук баранов или коз. Затем следует перечисление имущества – "инцзэ": столько-то шуб, столько-то шапок, столько-то халатов – и из каких материй; столько-то рубашек, сапог; такие-то кольца, серьги, браслеты, ожерелья.

По окончании этого перечисления, родители молодого подносят матери молодой какой-либо материи на халат, бедные – на рубашку, а отцу хадак.

После этого родители молодого дарят матери молодой или кобылицу с жеребенком, или корову с теленком у богатых, или же козу с детёнышем у бедных. Это называется "платою за материнское молоко", иначе говоря – "за воспитание".

Уже в конце дня кто-либо из родственников молодого объявляет: "цулбурин-гила-дэчжи цацочжи байным-ди", то есть, "теперь подаем прощальный кумыс-вино". Вслед за этим приносят одну или несколько посудин кумыса и водки и разливают напитки гостям; когда все будет выпито – гости собираются и разъезжаются по домам.

На третий день после свадьбы к молодым приезжают обе бэргэни и некоторые близко живущие родственники с целью "снять занавес", то есть сделать новую семью всем доступной, чтобы молодые вошли в обычную семейную жизнь, и, никого не стесняясь, могли бы выходить куда угодно и принимать кого угодно.

Занавес снимают бэргэни и передают молодой, которая прячет его в сундук. Затем родители молодого подносят обеим бэргэням по хадаку за службу и помощь. Гостей угощают вином, кумысом и чаем с дзамбой.

В заключение всего просят лам указать счастливый день, через один или несколько месяцев, в который молодые должны отправиться в гости к отцу и матери молодой. В указанный день они собираются: берут с собою две или больше посудин кумыса и водки и вареную баранью тушу и, завьючив все это, вдвоем, верхом на лошадях, едут к юрте родителей молодой.

Там они проводят весь день, угощая родителей привезенными напитками и мясом. Вечером молодой уезжает домой один, а молодая остается у своих. Погостив здесь несколько дней, она уезжает к мужу. [155] Обыкновенно её провожает домой брат или сестра, которые также остаются погостить день-два в доме молодых.

Этим свадебные торжества и пирушки заканчиваются.

Имя ребенку дается через год после рождения самими родителями, без всяких торжеств по этому случаю.

Спустя же три года или семь – по совету с ламами, родители назначают день острижения волос у ребенка – девочки или мальчика безразлично. К этому дню готовятся усиленно. По обыкновению приготовляют много вина, а если торжество происходит летом, то и кумыса; кроме того – чаю, дзамбы, хлеба и масла. Рассылают приглашения на торжество и родным и знакомым.

Когда гости соберутся, то родители в их присутствии остригают волосы ребенка ножницами, по возможности "догола". Затем начинается попойка, во время которой раскутившиеся и подпившие гости делают остриженному ребенку подарки. Дарят обыкновенно лошадей, коров, баранов, коз, монеты, огнива, ножи и прочее, кто что может. Некоторые же ограничиваются обещанием подарить лошадь или корову, когда ребенок достигнет возраста жениха или невесты и будет устраивать свадебное торжество. Обещания, конечно, строго выполняются в свое время. Этот пир, по случаю острижения волос, называется "урюль-буг-ен-хурим" ⁷⁶. Теперь о похоронах ⁷⁷.

Умершего раздевают догола и кладут в той же юрте на обнаженную земную поверхность, во избежание скорой порчи, на спину и в том именно положении рук и ног, которое принято было им в момент смерти, подложив под голову небольшой, с кулак величиною, и непременно белый камень. Лицо покойника покрывается хадаком, а тело шубой или халатом, в котором он умер.

При этом покойника кладут в известном месте, смотря по его полу и положению. Так лам-покойников кладут на почетной половине, при входе в юрту налево, ближе или дальше от бурханов, в зависимости от того положения, которое занимал покойный в кумирне или монастыре. Хозяина дома, сына, отца, брата кладут обыкновенно на хозяйской, при входе направо, половине, ближе к бурханам. Если умрет проживавший у хозяина юрты какой-нибудь бедный родственник или работник, его кладут на почетной же стороне, налево от входа, но ближе к дверям. Умерших женщин помещают подле домашней утвари вблизи дверей, справа от входа, но сама утварь обыкновенно выносится вон, пока в юрте находится покойник. [156]

Перед умершим вешают занавес, скрывающий его от взоров присутствующих. В тот же день приглашают ближайших лам, родственников и посторонних, а также и главного в хошуне ламу – хамбо-ламу, которые отправляют установленное на этот случай богослужение до дня похорон, происходящих через несколько дней со времени смерти.

Хамбо-лама, прослужив в юрте покойника несколько часов, с наступлением вечера или ночи уезжает обратно, назначив заблаговременно день самих похорон.

Зимою ламы служат в той же юрте, где лежит покойник, а летом, когда труп от разложения издает дурной запах, для них ставится подле палатка или другая юрта.

В назначенный день – через 2-5 дней – должны состояться похороны.

Покойника завёртывают на том месте, где он лежал, в войлок, или в то платье, в котором он умер, и выносят тело из юрты не в дверь, так как "покойники не должны выходить тем ходом, которым выходят живые", а отвязывают от двери решетку – хана или тэрмэ – и в образованное таким образом отверстие выносят тело. Для мужчин отнимают решетку налево от двери, а для женщин или девиц направо. Выносят головою вперед и обыкновенно родственники, а если их нет, то нанимают для этого посторонних мужчин.

Затем покойника вьючат на лошадь, причём тело составляет полувьюк, которому противовесом на другом боку лошади служит мешок с землею. Вьюк этот везут на указанное ламою место и там кладут его головою на запад, а ногами на восток. Тело оставляется обнаженным и лишь на лицо покойника кладется хадак. Одежда же, в которую был завернут покойник, если она еще годна для ношения, отдается тут же ламе или постороннему лицу, помогавшему везти умершего.

Лошадь, на которой было привезено тело, отдается хамбо-ламе, но в том лишь случае, когда семья умершего живет в достатке; иначе, вместо лошади, хамбо-лама получает теленка или барана.

От юрты перебрасывается к дереву или скале бечевка, на которой навязываются лоскутки бумаги или материи, покрытые надписью "ом-ма-ни-пад-мэ-хум". Такие же "мани" протягиваются близ того места, где был положен покойник и где он находился вначале.

У цайдамцев еще и до сих пор сохраняют силу некоторые законоположения, данные когда-то гэгэном Гуши-ханом. Мы приведем здесь два таких сохранившихся законоположения; вообще же говоря, монголы Цайдама в юридических обычаях слабы, и большинство из них не в силах отличить свои старинные законы от таковых же маньчжурских или тибетских. [157]

Закон "Хара-цаган дэкурнэ", то есть "достигнуть обеления или очернения", установлен Гуши-ханом с целью разом покончить старое, сложное дело, в котором власти не в силах самостоятельно разобраться.

"Хара-цаган" заключается в следующем. Судьи сами предлагают сторонам представить решение дела провидению, на что обыкновенно и изъявляется согласие. Обе стороны дают подписку на согласие и в назначенный день собираются во главе с князем и судьями в условленное место. В юрте или в фанзе помещаются власти, вне – тяжущиеся стороны. Судьи отыскивают два небольших одинаковых круглых камня, черного и белого цветов. Камни взвешивают на дыи-цзах или весах и только тогда пускают их в дело, когда оба камня будут иметь одинаковую тяжесть. Каждый камень в отдельности обертывается в кусок одинаково окрашенной материи, причём обязательно и совершенно одинаковое расположение на том и другом камнях складок и узелков ниток, прикрепляющих материю к камню. Затем кладут оба камня, предварительно припечатанные печатью князя, на одинаковых же местах, на столики перед бурханами.

Тем временем в большой железной чаше, наполненной до верха водой, разводят глину и, помешивая ее палочкой, кипятят воду. Воде однако не дают кипеть, но непременно нагревают её настолько, что держать в ней не только руку, но и палец можно только одно мгновенье. Когда вода готова, – приглашают жалобщика и ответчика и предлагают им помолиться бурханам, чтобы они указали правого и виноватого. После молитвы князь опускает оба узелка в котел с горячею водою, и кто-либо из сторон, по жребию, должен вынуть из котла свой приговор. Жалобщик или ответчик, чья выпадает очередь, засучив рукав правой руки, по команде "бери" быстро опускает в котел с горячей водой руку, схватывает попавшийся под руку узелок и вынимает его. За ним следует другой и вынимает таким же образом свой камень. Вода нагревается почти до кипения для того, чтобы вынимающий камень не мог выбирать, а сразу брал бы то, что попадется.

Вынувшие камни в присутствии князя и судей развертывают каждый свой узелок и узнают приговор и решение судьбы. Кому достался белый камень, тот обелен, выиграл дело; кому – черный, тот проиграл. До вынутия же камней сторонам объявляют ту кару, которая должна постигнуть вынувшего черный камень.

С ворами поступают не одинаково, смотря по важности преступления, а также и по тому, новичёк он или неисправимый рецидивист. В первом случае виновный, кроме штрафа, за одно украденное животное платит десять голов или за одну вещь – девять предметов и наказывается плетью. Если же вор неисправим и, несмотря на [158] телесные наказания и штрафы, всё-таки продолжает упорно воровать в своем хошуне, то у него конфискуют лошадей и оружие и подрезают сухожилья выше пятки, чтобы лишить его возможности ходить.

Редко бывает, чтобы такого вора казнили, хотя право на это и имеют князья. Было впрочем несколько случаев казни в хошуне Барун-цзасака. По большей же части князья уклоняются от подписания смертных приговоров, а предоставляют хошунцам "самим избавиться от вора". В таком случае цайдамцы неожиданно нападают на жилище однохошунца-вора, схватывают его и, увозя в горы или степь, отпускают и либо стреляют по бегущему, либо, преследуя на конях, рубят преступника саблями или колют пиками, стараясь, конечно, не оставить его живым.

Небезынтересно также будет привести здесь несколько монгольских "примет" и "пословиц".

Приметы. Резать ножом или саблей, держа их острием к себе, – нажить врага или опасность.

Брать что-либо, поданное соседом одною рукою, не прикрывши ее рукавом, – поссориться с подающим.

Примерно показывать человеку, как кто-нибудь кого-либо колол, стрелял или бил, указывая при этом на слушателе и места, получившие укол или удар, – к худу.

Женщина не должна брать рукою саблю или ружье, особенно перед охотой или сражением – не будет успеха, так как оружие этим прикосновением оскверняется, портится и лишается силы и меткости.

Женщина, несущая воду в ведре, не должна переходить дороги проезжему – не будет пути; он преградится водою.

Если вошедший в юрту проезжий или странник найдет в ней только что вскипевший чай – это предвещает ему удачу и счастье.

Еще лучше, если проезжий войдет в юрту в тот момент, когда хозяйка вынимает из посудины только что сбитое масло – его весь путь будет сопровождать счастье.

Если кость "шагайто" окажется белой – успех, и наоборот – если она будет чёрной. В день нового года белая шагайто обещает успех и счастье на целый год.

Встретить покойника – ожидать большое счастье.

Встретить поезд с невестою – ожидать крупного несчастья.

Если в пути несколько раз подряд вьюк сваливается с вьючного животного на одну и ту же сторону – жди успеха и богатой добычи.

Пословицы. Знакомому богу помолиться в шапке – простит.

У себя на голове не видит рогов, а замечает на отдаленной сопке веточку.

Сам ходит без панталон, а у другого видит прорванное у колен.

Этот человек гордится своим именем, а павлин своим хвостом. [159]

Не говори человеку дурного прежде, чем больно не ущипнешь самого себя.

Не говори тайны одному: от одного узнают сто человек.

Сто незавязанных мешков можно завязать; сотню ртов людей нельзя заставить молчать.

Сторонись начальника, сторонись и собаки.

Думаешь расходясь, что не встретишь этого человека, а выйдет – встретишь его ещё три раза.

Не хвастай, что знаешь сотню известных людей, а лучше подружись с одним.

В Цайдаме нет постоянных монастырей или кумирен; женатые ⁷⁸ и не женатые ламы живут в собственных юртах или у знакомых и родственников. Кумирни заменяются в каждом хошуне большими палатками и юртами, выставляемыми в степи на короткое время (3-10 дней) для отправления богослужения.

Поэтому здесь праздникам Нового года и печати не предшествуют, обычные в Монголии и Китае, богослужения. И тот, и другой праздники проходят одинаково как в Цайдаме, так и в Халхе, и продолжаются в течение трех дней.

Накануне Нового года ("Цаган-сара") цзасак – в данном случае хошуна Барун – приезжает с семьей в хырму, куда также собираются и ламы, и чиновники, и многие простые однохошунцы. Все монголы одеваются по-праздничному; цзасак наряжается в парадную форму, наследник также; жена князя имеет на голове чиновничью, соответствующую чину мэйрэн ⁷⁹, форменную шляпу.

По приезде на место ламы, числом около 15 человек, идут в часовню и здесь одни из них во главе с хамбо-ламой служат хурал; другие же, завязав себе рты тряпицами, приступают к леплению из крутого теста – дзамбы и масла – кумира Будды и так называемого дорма ⁸⁰. Рты завязываются для того, чтобы во время работы не выпустить согрешений.

По изготовлении всего сказанного хамбо-лама относит вновь сделанного Будду к престолу часовни и устанавливает его здесь, на месте старого, подобного же кумира, целый год покоившегося на престоле; старое изображение Будды передают князю. Балины ламы размещают на престоле же, перед бурханами, предварительно поставив их на металлические блюда и чаши. Ламы-повара присоединяются [160] к ламам, непосредственно отправляющим богослужение. Громкие голоса молящихся, звуки ламских бубнов, труб и морских раковин порою сливаются в общую дикую гармонию, разносящуюся по окрестной равнине.

В первый день "Цаган-сара" чиновники в полном составе являются к цзасаку с кувшинами вина и по одному подходят к князю, который, омочив пальцы (указательный и средний) в вине, брызжет им в воздухе; затем чиновник, отлив немного вина в тазик, остальное выливает в большую чашу. По окончании подобной процедуры с вином последнего из присутствующих, цзасак направляется в княжеское парадное помещение, предварительно приказав одному из чиновников взять тазик, и за стеной хырмы покропить воздух; остальные же чиновники следуют за князем, неся и чашу, наполненную вином.

Вслед затем князь достает из ящика печать и ставит её на возвышение. Каменная, темносерой окраски печать состоит из нераздельных квадратного пьедестала и полусидячей фигуры тигра; под основанием печати вырезаны китайские письмена. Этот символ власти заменяет отсутствующего богдохана, с мыслью о котором чиновники, начиная с самого цзасака, по старшинству, соблюдая строгую благопристойность, подходят к печати, прикасаются к ней лбом, вешают хадаки и подносят дары их страны – вино, дзамбу и одну, общую от всех чиновников, тушу барана. Жена князя принимает участие в отдании этих почестей лишь в том случае, если она подарила князю наследника и имеет следовательно чиновничий – мэйрэнский – шарик.

Принеся новогодние поздравления богдоханской печати, чиновники, имея во главе князя и его семью, не исключая и малолетних детей, усаживаются, опять-таки соблюдая старшинство, вокруг чаши с вином и вареных кусков бараньего мяса и начинают пировать. В роли виночерпия, или "суньчи", состоит один из чиновников, назначенный заранее самим цзасаком. Чашка с вином всё время переходит из рук в руки пирующих. Сначала обыкновенно пирушка мало оживлена и тиха, так как монголы усердно заняты едой, но по мере насыщения, а главное – обильного возлияния, лица цайдамцев краснеют, глаза становятся бессмысленными, языки развязываются. От времени до времени голоса людей заглушаются звуками молитвенных бубнов, труб и раковии, приводимых в действие ламами часовни. До поздней ночи монголы, как говорится, "пьют, едят, речи гуторят...". Наконец, князь тяжело поднимается, идет к печати, берет её в руки и возлагает на голову каждого из смиренно подходящих к нему чиновников. Затем князь прячет печать на прежнее место, и торжество оканчивается.

На второй день Нового года монголы-хошунцы обмениваются хадаками и угощаются между собою; теперь и чиновники и нечиновники – все перемешиваются друг с другом, составляя большие и [161] малые компании. И этот день, как и два предыдущие, для монголов проходит быстро, незаметно. Общее празднество оканчивается принесением жертвы – сожжением дорма ⁸¹.

Обыкновенно вечером процессия монголов – князь, ламы, чиновники и простые хошунцы – направляется из укрепления в открытое поле, к месту, где уже заранее сложен большой костер. Хамбо-лама торжественно несет дорма, изредка позванивая колокольчиком; прочие ламы громко читают под еще более громкий аккомпанемент бубнов, труб и раковин. Придя к костру, хамбо-лама устанавливает дорма на стол. Здесь, кроме лам, князя и человек 20 монголов, расположившихся с ружьями вокруг костра, никто из прочих монголов не присутствует. Они стоят на почтительном расстоянии, откуда и наблюдают за действием главных лиц. Между тем костер разгорается все ярче и ярче, свет сильнее борется с тихим, холодным мраком ночи. Монголы-стрелки застыли в своих позах. Внимание всех напряжено до крайности. Среди общей тишины голоса лам и звуки духовых инструментов усиливают впечатление. Наконец, колокольчик хамбо-ламы смолкает. Хамбо-лама берет в руки дорма, поднимает его вверх и, обнеся несколько раз вокруг головы, бросает его под грохот ружейного залпа в костер... Князь, а за ним и стрелки монголы бегом, без оглядки, удирают в хырму, вслед за исчезнувшими уже прочими монголами. Ламы бегут не так быстро и, пробежав несколько десятков шагов, останавливаются, повертываются лицами к костру с горящим дорма и вновь читают молитвы; затем следуют безостановочно в укрепление.

В сожжении на костре дорма и рассеянии невидимых его остатков выстрелами из ружей, монголы склонны видеть с одной стороны искупление грехов минувшего года, с другой же – избавление от всех зол и напастей, которые иначе могли бы явиться и тяготеть над хошуном в наступившем году. Удаленные от хошуна всевозможные бедствия не должны возвратиться обратно в хошун, подобно тому как ие оглядывался назад и сам управитель его, когда убегал от костра в хырму.

Что же касается до изображения Будды, то это последнее хамбо-лама передает князю, который со своей семьей съедает его как выражение благодарности старому году.

В июле месяце ежегодно, на избранных давно уже местах, в каждом хошуне Цайдама выставляются палатки и юрты для отправления богослужений. Со всего хошуна сюда съезжаются ламы, все чиновники и толпы простых монголов. В палатке или юрте усаживаются по старшинству ламы и простые монголы – грамотные [162] по-тибетски – и отправляют установленные богослужения. Среди лам не редко можно встретить какого-либо простого монгола или цзангина, еще накануне одетого в обыкновенную широкую баранью шубу с саблей за поясом или ружьём за плечами – теперь нарядившегося в ламское платье. После богослужения, тут же у палатки, какой-либо лама снимает с себя ламсксе одеяние, передает его жене и детям, а сам набрасывает на себя прежнюю шубу, засовывает за пояс саблю и отправляется в ближайшие юрты пьянствовать.

Рядом с местом настоятеля в походной кумирне устраивается одинаковой высоты и богатства место для цзасака – будь он лама остриженный или с косою ("хара").

В дни хуралов с населения хошуна собирается чай, дзамба, мясо и масло для угощения лам и богомольцев. Для этого еще заранее производится раскладка; конечно не возбраняется внести из означенных предметов и гораздо больше, нежели сколько причитается согласно расписанию, хотя, впрочем, делается это крайне редко и неохотно. После окончания хуралов в том же месяце происходят в каждом хошуне военные смотры: упражнения в стрельбе на месте с лошади или с земли, на скаку и прочее. Начинаются смотры в указанный ламами счастливый день. Из каждой юрты хошуна на означенное место собираются взрослые воины, а за неимением таковых – и подростки, и цзасак с чиновниками прежде всего осматривает оружие и боевые припасы.

Воин с ружьем должен иметь не менее трех лан пороха, 15 штук пуль и пяти четвертей фитиля, в Курлыке – вдвое больше. При ружье запаса: пять лан пороха, 30 штук пуль и полторы кулачных сажени фитиля, спрятанные в узел, опечатанный печатью князя.

Бедные воины являются на омотр с пикой или саблей; но и их обязывают иметь небольшой запас пороха, пуль и фитиля на случай недостатка этих припасов во время войны у кого-либо из вооруженных ружьём. Запасы эти также запечатываются и передаются владельцу, который на следующий год обязан представить их на смотр нераспечатанными. Если же случится, что воин не привезет этих ⁸² боевых запасов с собой, а продаст или потеряет, то такого жестоко наказывают плетьми тут же, на смотру. Здесь же исправляются списки лиц, имеющих известное оружие и запасы: вносятся имена подрастающих воинов с указанием, чем молодой "цэрик" должен быть вооружен и какое количество припасов обязан представить на следующем смотру, вычеркиваются имена умерших или обедневших воинов и так далее.

После этого приступают к стрельбе в цель на различных расстояниях с сошек и с лошади. Стреляют по чучелу на скаку. Затем [163] выступают вооруженные саблями и пиками и на скаку колят и рубят то же чучело. После упражнений с оружием выступают борцы, а потом производятся и скачки на лучших лошадях.

Все это происходит чисто по-азиатски – не торопливо, с отдыхом – согласно укоренившемуся убеждению, что "спешат лишь воры и разбойники". Для смотров выставляются юрты, свозится со всего хошуна масса снеди, равно и питий – кумыса и водки; таким образом смотры являются рядом празднеств, во время которых и дело делается и пьянство не прекращается. До последнего дунганского восстания в 1895-1896 годах смотры в Курлыке продолжались по десяти и более дней и проходили настолько пышно и весело, что на них съезжались князья и чиновники не только из Цайдама, но и из области Кукунорской. Но после восстания мусульман, во время которого Курлык особенно сильно пострадал, веселые смотры были здесь сокращены до двух дней. Все монголы решили, что, сколько ни готовься, сколько ни запасай оружия и снарядов, – так же будет худо, и поэтому на смотры не стали обращать должного внимания.

Если же смотровые празднества продолжаются и теперь иногда дольше чем два или три дня, то это происходит потому, что в период смотров стараются заканчивать всевозможные тяжбы, так как сюда собираются все мужчины хошуна. Здесь же производится раскладка повинностей; здесь же награждают заслуженных монголов или разжаловают провинившихся.

В заключение очерка скажем о хамбо-ламе.

У Эркэ-бэйлэ, в хошунах Цзун-и Барун-цзасак и в Шане, издавна находится по одному хамбо-ламе, присылаемых из Тибета. Хамбо-лама в хошун Цзун-цзасака присылается из монастыря Галдань главным гэгэном Галданя-Туби; хамбо-лама Баруна и Шана – из Шигадзе от Баньчэнь-Рембучи и хамбо-лама Эркэ-бэйли – из Галданя.

Ламы эти присылаются по просьбе хошунов на трехлетний срок, по истечении которого их обязывают вернуться назад в свой монастырь. Проезд хамбо из Тибета в монгольский хошун и обратно, содержание его в течение трех лет в хошуне хошунцы берут на себя.

На обязанности хамбо лежит главным образом "отчитывание" или отпевание умерших, богослужения по случаю несчастий – падежа скота, неурожая трав, повальных болезней и прочее. За все эти требы хамбо, конечно, получает плату, – кто что может, придерживаясь обычая, – и обязан поэтому представить в Тибет своему патрону, раз в три года, не менее 15-20 больших ямб серебра. Кроме того хамбо-лама удерживает порядочную часть доходов в свою пользу и небольшую часть для раздачи милостыни ламам своего монастыря в Тибете. Серебро это он представляет в Тибет либо самолично, либо, если его удержат полюбившие его хошунцы, с посланцами из хошуна. Эти [164] последние, отвозя серебро хамбо-ламы в Галдань, Галдань-Туби или Баньчэнь-Рембучи в Шигадзэ, просят гэгэнов разрешить понравившемуся хамбе остаться еще на одно трехлетие, на что и следует по обыкновению согласие, так как такой хамбо-лама обещает и большие выгоды. Бывает таким образом, что любимый народом хамбо-лама проживает в хошуне по несколько трехлетий подряд.

Прн отправлении из Тибета эти ламы снабжаются от гэгэнов паспортами и бумагами, удостоверяющими нх личность и звание.

Довольно часто в Цайдаме встречаются странствующие ламы из монастырей Амдо и из У-тай-шаня, известные под именем "буудэд". Эти ламы являются сюда с китайскими паспортами и охранными листами за сбором подаяний на построение храмов, на возобновление их, на приобретение изображений Будды и прочее. Подъезжая к стойбищу монголов, они трубят в трубы, читают у дверей юрты молитвы и, подавая хозяину хадак и пачку изюма или сахара, просят пожертвовать что-либо в их монастырь. Они обыкновенно получают, кроме снеди, живьем барана, лошадь, корову и прочее. Путешествуют они летом, в пору лучшего состояния пастбищ, и, собрав к осени порядочное стадо баранов, рогатого скота и лошадей, возвращаются домой, подобно торговцам, променивая скот на серебро, которое и представляют в свой монастырь. [165]