Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

П. К. КОЗЛОВ

МОНГОЛИЯ И АМДО И МЕРТВЫЙ ГОРОД ХАРА-ХОТО

ОТДЕЛ III

ЗАПАДНЫЙ КИТАЙ И МОНГОЛИЯ

1909

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ЧЕРЕЗ АЛАША В XAPA-XÖTO

Мой приезд в Лань-чжоу-фу и соединение с караваном. – Наш путь в Дын-юань-ин. – Гнездование больдуруков. – Пески Тэнгэри. – Характеристика Южной Гоби. – Озерки Ширик-долон. – Колодец Шангын-да-лай. – Вид на хребет Ала-шань. – Приход экспедиции в Дын-юань-ин.

Пятнадцатого марта, по возвращении моего разъезда из Гумбума в Лань-чжоу-фу, экспедиция вновь слилась воедино, и первый день нашей встречи с остальными товарищами весь прошёл в обоюдных расспросах и дружественных разговорах. Главный караван совершил весь путь от Лаврана до Лань-чжоу-фу в шесть переходов, сделав недельную остановку приблизительно на середине пути, в Хэ-чжоу.

Город Хэ-чжоу стоит в долине реки Дао-чжа-хэ, в пяти верстах к югу от самой реки, на высоте 6 270 футов [1 910 м] над морем.

«Хэ-чжоу был разрушен, – пишет Г. Н. Потанин 369, – во время мусульманского восстания; жители вернулись только десять лет назад. Во главе здешнего мятежа, по словам хэчжоуских жителей, стоял Джинса-ахун, имевший пребывание в Синине, родом из Хэ-чжоу. Все постройки в городе новые... Прежде в Хэ-чжоу было много мусульман... В наших книгах встречалось несправедливое утверждение, будто Хэ-чжоу лежит в центре саларского 370 населения; салары живут отсюда к западу около города Сюнь-хуа-тин, и их территория отделена от хэ-чжоуской котловины высоким хребтом Хара-уда; возле Хэ-чжоу саларских селений нет; но в город салары часто приходят для торговли»...

Местность, по которой следовал караван, имела на всем 155-верстном протяжении пересеченный характер, и только благодаря удивительной [284] ловкости и устойчивости на ногах караванных животных – мулов, путешествие по крутым горным тропинкам и каменным кручам обошлось благополучно. В окрестностях Лавранской речки, вплоть до города Хэ-чжоу, мои спутники встречали преимущественно кочевников – тангутов, а далее к северо-востоку началась уже сплошная земледельческая культура; причём дунганское население ухитрялось устраивать свои поля не только по дну долин, но также и по крутым скатам холмов и даже на вершинах гор.

Лань-чжоу-фу – резиденция ганьсуйского вице-короля Цзунду, красуется на правом берегу могучей Хуан-хэ, достигающей в этом месте ста сажен ширины, при двадцати футах глубины в весенний низкий уровень воды. Против верхней части города через Хуан-хэ имеется пловучий мост, рядом с которым европейские инженеры возводят постоянный. По словам местных жителей, не верящих в европейское строительное искусство, новый мост европейцы не устроят и их дальнейшие попытки в этом направлении так же будут уничтожены высокой летней водой, как были уничтожены основы первых пролётов прошлой зимне-весенней кампании. На противоположной, левобережной стороне, на холмах, ютятся довольно живописные храмы, а вдоль быстрой реки там и сям виднеются гигантские колеса – водочерпалки, снабжающие город и хлебные поля необходимой влагой. Внушительные солидные стены древнего 371 города вздымаются над самой рекой до десяти сажен [20 м] и, вместе с четырьмя оригинальными старинными башнями, поставленными триста лет тому назад на юго-западных доминирующих высотах в защиту от разбойничьего населения Хэ-чжоу, создают впечатление настоящей крепости. Включая и крепостной район, Лань-чжоу-фу имеет всего около десяти верст в окружности и делится на несколько кварталов, из которых северо-западный, более благоустроенный, замечателен тем, что в нем живёт Цзун-ду, а следующий, так называемый военный, известен своими многочисленными европейского образца типографиями и мастерскими: столярными, сапожными, стекольными и пр. Тут же выделываются шёлковые ткани, далемба и другие материи. Все эти продукты туземного производства, так же, как и более редкие предметы роскоши, – бронза, фарфор – наполняют богатые магазины.

В общем же, несмотря на порядочное количество зелени и довольно хороший сад, весь город выглядит грязно и неприятно. Местное шестидесятитысячное китайское население имеет о чистоте лишь слабое понятие, а представителей более культурных европейских наций – миссионеров, специалистов-техников – пока еще слишком мало, чтобы сгладить восточный колорит резиденции вице-короля.

При осмотре местных зданий мы обратили особое внимание на школы. Кроме военного училища, для четырёхсот юношей пехотинцев и кавалеристов, нам показали еще нечто вроде гимназии, предназначенной для детей чиновников. В этом учебном заведении мы нашли довольно хороший музей с отделами: минералогическим, ботаническим и зоологическим; среди последнего особенно художественно выглядели чучела птиц и витрины с жуками и бабочками.

Закончив необходимые визиты, мы занялись неотложными делами: надо было позаботиться об исполнении всех поручений далай-ламы и как можно скорее сообщить ему те сведения о Пекине, которые мне удалось [285] добыть по телеграфу... Кроме того, пришлось обстоятельно снарядить посланного в Вэй-юань-сянь к капитану Напалкову с наказом передать топографу экспедиции, помимо денежного подкрепления, ещё предложение возможно полнее исследовать южную Гань-су и, продолжив маршрут в наименее изученной части страны до Алаша, встретиться там со всем караваном, примерно, в начале июня месяца.

Интенсивные занятия на биваке часто прерывались приходом торговцев, предлагавших всевозможные редкости старинного китайского искусства, и визитами разных посетителей. Из сановников у нас побывал лишь один губернатор Нэ-тай, а вице-король со своей многочисленной свитой медленно проследовал мимо лагеря и, поздоровавшись с выстроенным по этому случаю экспедиционным отрядом, оставил мне свою визитную карточку.

На берегу Жёлтой реки, так же, как и на ближайшем озерке, останавливались во множестве пролетные пернатые, давшие интересный материал для наблюдения. К 22 марта прилетели уже такие нежные формы птичек, как белые и желтые плиски (Motacilla alba baicalensis, M. leucopsis [M. alba leucopsis] et Budytes citreola), чеккан (Saxicola pleschanka [Oenanthe pleschanka]) и городская и горная ласточки (Hirundo rustica gutturalis et Biblis rupestris), изредка подававшие свой весёлый светлый голосок. Весна надвигалась быстро; на солнечном пригреве ползали жуки, летали бабочки и мухи и даже показались проворные ящерицы. Местами травка сильно зазеленела...

Наметив выступление каравана из Лань-чжоу-фу на день «Благовещения», мы уже заранее стали готовиться в путь. Надо было подготовить верблюдов, насколько возможно пополнить этнографический отдел экспедиционных коллекций и закончить подробный осмотр города.

В день «Благовещения» лагерь экспедиции пробудился очень рано. С восходом солнца явился уже и перевозчик с арбами для переправы багажа на левый берег Хуан-хэ... Здесь после чая и легкого завтрака мы завьючили верблюдов, и стройный караван длинной нитью тронулся к далекому, родному северу. Мы взяли направление на Пинь-фань, вдоль лёссовых, серых холмов 372, временами возвышавшихся справа и слева, точно мрачные безжизненные стены какой-то одной бесконечной траншеи. Тонкая пыль и крайняя сухость воздуха делали переходы в жаркие дни очень тягостными. Зато по ночам спать было прекрасно, так как t нередко понижалась до +0°. Довольно частые встречи с туземными караванами 373 служили путешественникам некоторым развлечением среди всеобщей удручающей мертвенности, а начавшиеся сборы пресмыкающихся [остроголовые ящерицы], насекомых – жуки, мухи и первые скромные бабочки-белянки – и птиц занимали всё свободное время. Чекканы и полевой, и хохлатый жаворонки уже приступили к любовной игре, и в воздухе звонко разносились их оригинальные весенние песни. Красноклювые клушицы и вьюрки (Carpodacus stoliczkae [С. synoicus]) держались пока еще целыми обществами, но проявляли некоторое волнение и особенную жизнерадостность. Сычики разбились на пары и видимо готовились к периоду гнездения, и только один красавец краснокрылый стенолаз попрежнему встречался в одиночку, ничем не выражая своего весеннего настроения.

По мере удаления от Жёлтой реки недостаток в хорошей питьевой [286] воде чувствовался все острее 374. К востоку от пиньфанской дороги, в долине Питай-гоу, сравнительно густо заселённой земледельцами, население добывало живительную влагу из колодцев, глубиною от двенадцати до пятнадцати сажен; но зато и мощность водоносного горизонта иногда достигала – колодезь Да-хулун – семи-десяти футов [2–3 м]. Всюду наблюдалась в большей или меньшей степени борьба человека с природою. В этом смысле китайцы достигли большой виртуозности: этот народ не отступает ни перед какими трудностями и энергично проводит самые тяжёлые, Сизифовы работы; так например, вблизи селения Да-хулун, люди извлекают из земных недр подходящую для себя почву и, перенося ее на плечах в особых корзинах, устилают этим плодородным слоем, глубиною в три-четыре вершка [13–17 см], огромнейшие поля. Несмотря, однако, на все старания, земля далеко не всегда вознаграждает местных китайцев; об этом свидетельствуют многочисленные покинутые деревни, обвалившиеся колодцы и заброшенные пашни, подавляющие путешественника своею тишиною смерти...

Между тем широкая густонаселенная низина, покрытая серым мелкосопочником, вскоре сменилась более пересечённой, но столь же печальной местностью. Попрежнему кругом царило полное молчание, лишь кое-где по скалам мелькали быстрые, проворные чекканы: Saxicola pleshanka [Oenanthe pleschanka], S. deserti atrigularis [O. deseiti atrogularis], S. isabellina [O. isabellinia]), а по скудным пастбищам изредка пестрели стада баранов. У колодцев, служивших сборным пунктом всех окрестных обитателей, мы наблюдали завирушек, светло-розовых монгольских вьюрков, каменных воробьев и горных голубей. Отдалённый северо-восток, куда медленно подтягивался караван, был заполнен горными кряжами 375, слагавшимися из сланцев и красных или серых песчаников. К северо-северо-западу темнели внушительные формы хребта Шуло-шаня, на юго-западе намечались контуры снеговых вершин общей горной группы, сопровождающей течение Жёлтой реки справа, а прямо на севере, за бесконечными волнами второстепенных гор, открывалась пустыня, задёрнутая пыльной дымкой.

Массив Шуло-шань состоит из нескольких самостоятельных гряд, лежащих в северо-западном – юго-восточном направлении, сливающихся на юге в одну цепь, густо поросшую на северном склоне еловым лесом и кустарниками, где находят приют олени и кабарга. В ущельях, вблизи ключевых источников, ютятся китайцы-скотоводы; тут же по соседству рудокопы занимаются добыванием меди, а несколько далее, в предгорьях, разрабатывается и каменный уголь.

Двадцать девятого марта, на уединенном пустынном биваке утро мелькнуло незаметно, и в полдень наши верблюды попрежнему неутомимо шагали в северо-восточном направлении. Монгол-подводчик Дэлгэр с сыном Дайчжи действовали прекрасно, и мы не могли нахвалиться выносливости и бодрости неизменных «кораблей пустыни». Вновь перед глазами потянулись мелкие каменистые гряды, убранные хармыком, долины, покрытые в верхних частях полынкой, а в нижних разноцветными ирисами... Глаз присмотрелся к окружающему и жаждал [287] новых впечатлений. Каждый родник, оживлённый свежей мелкой растительностью, иногда деревьями, преимущественно вязами, а иногда просто густым высоким дэрэсуном, приветствовался большою радостью. Каменисто-песчаное русло высохшей речки привело нас к населённым пунктам – китайской деревне Ца-цзи-шуй и еще ниже – маленькому городку Суань-хоу-пу. Питавшийся арычною водою городок имел традиционную башню, а его порядочные домики, числом сто семьдесят, и лавки свидетельствовали о достаточной зажиточности населения. Тщательно возделанные пашни зеленели изумрудными всходами, а за ними, на севере, до самых гор расстилалась долина Цхо-еэ-тан, питавшая многочисленные стада домашних верблюдов и крайне доверчивых, смирных антилоп харасульт (Gazella subgutturosa). Кое-где попадались монгольские вьюрки, каменные или горные голуби и оригинальные больдуруки, стайками прилетавшие из песков Тэнгэри полакомиться сульхиром (Agriophyllum gobicum). С напряжением осилив долину Цхо-вэ-тана, караван поднялся на поперечный кряж Гэ-да-шань и взглянул уже в Монголию. Граница внутреннего Китая отмечена здесь Великой стеной, от которой сейчас виден только размытый глинистый вал и несколько башен в пять и более сажен высотою. Еще через несколько вёрст, вблизи разветвления дорог, – влево на Цаган-булак и вправо на Нин-ся, показался обелиск с китайской и маньчжурской надписями, гласившими, что путник отнюдь вступает на территорию ала-шаньской земли.

Чем дальше на север, тем ровнее становился рельеф местности; травянистый покров бударганы, дэрэсуна и более нежных цветущих форм – сиреневого касагика, белого астрагала и жёлтой караганы вдали уже пестрел островками желтых песков. Под ногами шныряли ящерицы, ползали жуки и изредка полосатые змеи. Ночью повсюду резвились проворные тушканчики. Вблизи дороги то и дело поднимались больдуруки, для которых наступило время гнездения. Действительно, мы наблюдали этих птиц, гнездящихся в большом количестве у самой дороги; они были заняты откладкой яиц, которые помещались прямо на земле в ямке, даже не всегда выстланной стебельками; яйца одной пары лежали иногда всего в двух-трех саженях от яиц другой пары. Яиц в гнёздах было от одного до трёх, в последнем случае уже немного насиженных; с пятого апреля все гнёзда уже содержали по три яйца, то есть полную кладку. Самки сидели на яйцах очень крепко и покидали гнёзда лишь в крайности, убегая и прижимаясь к земле, самцы же срывались обычным порядком, с криком; самки отвлекали внимание собаки от гнезда точь-в-точь, как это делают тетерки.

Редкие монгольские стойбища и разбросанные там и сям плохенькие фанзы китайцев, занимающихся в Юго-восточной Монголии скотоводством (бараны и верблюды) и извозом, вносили мало оживления. Зато на самом пути довольно часто встречались небольшие партии паломников, медленно пробиравшихся на поклонение святыням, с трудом волоча на себе весь свой скарб. Этот трудный подвиг доступен лишь здоровым и сильным людям, тогда как слабейшие нередко погибают от жажды и истощения, не достигнув заветной цели. Одну из таких жертв молитвенного долга – несчастного ламу – члены экспедиции видели уже бездыханным трупом на самом краю дороги.

На этот раз экспедиция следовала восточной, уже знакомой окраиной песков Тэнгэри и с помощью крепких верблюдов осилила её в семь [288] переходов. Второго апреля с раннего утра путешественники вышли из области травянистых степей и окунулись в настоящую пустыню. Легкие облачка, постоянно набегавшие на солнце, и порывистый ветер освежали атмосферу, не давая ей раскаляться. Бесконечное серо-желтое море, простиравшееся к северу и западу, волновалось округлыми, барханными возвышениями. На гладкой, точно утрамбованной поверхности земли ясно выступали караванные пути, пешеходные тропы, взбегавшие к барханам, увенчанным обо, и даже микроскопические дорожки, проложенные жуками и ящерицами; эти мелкие, едва заметные черточки составляли причудливые узоры и заканчивались обыкновенно у круглых отверстий, куда то и дело исчезали бойкие широкоголовые ящерицы...

К вечеру утомленный однообразием взгляд с радостью остановился на травянистой болотистой полосе, залегающей у колодца Хоир-худук; значительно позеленевшей дэрэсун приютил здесь серых журавлей, турпанов и серых гусей; саксаульные сойки перелетели с одного холма на другой; в отдалении звонко разговаривали кулики, кричали чибисы, медленно взмахивая крыльями парили чайки, а там – над окраиной песков, быстро направлялся к западу табун дроф. По мере сгущения сумерек погода заметно портилась и около полуночи разразилась сильная северо-западная буря; под напором ветра палатка стонала, полотно трепетало и рвалось прочь от земли, а спящих внутри палатки обдавало тонкой пылью, стеснявшей дыханье...

От колодца Хоир-худук до озерка Ширик-долон тянутся пространства, занятые песчаниками, глинами и более твёрдыми красноватыми или темными породами, где пески нередко сменяются хорошими кормами, создавая более или менее отрадную картину. Вообще я должен сказать, что пустыня Гоби ранней весной вовсе не так мертва, как это принято думать; водоносный горизонт в этой части Центральной Азии находится сравнительно неглубоко и в более низких местах прикрыт песчано-глинистыми пластами от четырёх-пяти до десяти-двенадцати футов толщиною. Правда, в большинстве случаев вода не совсем пресная, а солоноватая или известковистая. Самая разнообразная пустынная растительность служит пищей не только верблюдам, но и лошадям и даже баранам, так что монгольское население в ближайшем соседстве с алашаньскими песками может существовать вполне безбедно и не в праве жаловаться на судьбу; лишь в редкие, исключительно-засушливые годы жизнь обитателей пустынных мест становится действительно незавидной.

На семи озерках «Ширик-долон» путешественники нашли «гостей», прибывших ранее экспедиционного каравана. Здесь держались серые гуси, кряковые утки, утки-чирки, целое общество пеганок и несколько пар беспокойных турпанов. По серым зеленым берегам у самой воды бегали и резвились кулички-песочники, улит черныш и серые и жёлтые плиски, а несколько в стороне – скромные щеврицы. В прилежащих буграх среди кустов скрывались саксаульные сойки, а поодаль неслышным полётом спешил куда-то седой лунь...

После небольшого отдыха у отрадной зелени озёрок особенно грустной показалась всем нам необходимость вновь погрузиться в область сыпучих песков. Крепкий ветер за ночь успел замести все следы караванной дороги, и четвертого апреля в течение целого дня верблюдам пришлось идти ощупью, держась вдоль барханов меридионального направления. Люди с напряжением всматривались в окружающее, следя [289] за очертаниями малейших возвышений и каменисто-дресвяных выемок. Наконец, на северо-восточном горизонте ясно обозначились контуры седлообразной вершины Лоцзы-шань, у колодца Шангын-далай, а в ближайшей низине мелькнуло отрадное белое пятнышко монастыря Цокто-курэ. По соседству с обителью устроился китайский торговый дом, куда мы тотчас же и направились в надежде найти кое-какие предметы первой необходимости; к сожалению, в магазине не оказалось ничего подходящего; и члены экспедиции ограничились приобретением откормленного барана, которым и полакомились с особенным удовольствием, так как от самого Лань-чжоу-фу приходилось питаться неважным консервированным мясом.

Поздним вечером я вышел из палатки и долго любовался строгим профилем хребта Ала-шаня, говорившего о скором возвращении экспедиции на давно покинутый ею склад и метеорологическую станцию... Кругом было тихо, только откуда-то из темноты доносился лай монгольских собак и своеобразный свист кроншнепа, пролетевшего несколько раз над спящим биваком.

Держась преимущественно северо-восточного направления, караван продолжал ежедневно покрывать от тридцати до пятидесяти вёрст и успешно оставлял за собою бесконечные песчаные барханы, лога и долины. Наконец, седьмого апреля, отдохнув в урочище Тембу, мы вступили в кормную равнину, орошаемую в летнее время водою ущелья Барун-хит, и вскоре увидели приветливый зелёный оазис. Дорога оживилась; по сторонам появились китайские и монгольские постройки оседлых жителей, всходы полей и берега ручьев отливали изумрудом; по лугам паслись стада баранов и табуны лошадей, – во всём чувствовалась близость культуры...

Спускаясь с последней перед Дын-юань-ином высоты, мы встретились с европейцами – супругами Магнусен, следовавшими в Пинь-фань, для совета с лучшими врачами. Еще полчаса – и путешественники радостно приветствовали своих товарищей на складе, сумевших не только сохранить в образцовом виде всё экспедиционное имущество, но и с пользою провести время долгого одиночества: ответственный наблюдатель метеорологической станции гренадер Давыденков вполне оправдал доверие и прекрасно выполнил возложенное на него поручение, за что тут же был произведен мною в старшие унтер-офицеры. [290]

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЧЕРЕЗ АЛАША В ХАРА-ХОТО

(Окончание).

Пребывание в Дын-юань-ине; занятия участников экспедиции; приготовление к новому пустынному переходу и работам в Хара-хото; погода в Дын-юань-ине; отсутствие двора цин-вана; новый знакомый лама Далай-Цоржчи и сыновья покойного князя Сан-е. – Соловьи-красношейки. – Часть каравана на Ургу и мой разъезд в Хара-хото. – Сценка у отрадного колодца. – Монастырь Шарцзан-сумэ. – Лама Иши. – Богатая долина Гойцзо. – Приход в Мёртвый город. – Новый род и вид тушканчика. Salpingotus kozlovi Vinogr.

Итак, после долгого отсутствия из Алаша, после целого ряда невзгод и лишений экспедиция вновь прибыла в Дын-юань-ин и попрежнему удобно расположилась под гостеприимным кровом соотечественников.

Дни побежали незаметно; я занялся снаряжением тяжелого каравана, предназначенного для прямого путешествия в Ургу, и легкого разъезда, который должен был докончить исследование развалин Хара-хото. Снова пошла переукладка и пересортировка естественно-исторических и других сборов, причём больше всего хлопот причинили, как всегда, спиртовые коллекции... Мои спутники приготовляли сухари, сушёное мясо, а также посуду – «ланхоны» – для перевозки воды – все необходимые принадлежности предстоящего трудного похода к Мертвому городу... Можно было сказать наперёд, что пустыня неприветливо примет нас и истомит своим сухим горячим дыханием усталых странников. Но перспективы тяжёлого труда в раскалённых песках никого не страшили. Сознание важности совершаемого святого дела науки и мысль о скором возвращении на родину придавали новые силы и энергию. [291]

Очень часто в ненастную погоду с утра и до поздних часов я просиживал над писанием деловых писем и составлением отчетов о содеянном... В виде маленького отдыха в таких случаях мне всегда служило занятие фотографией: ланьчжоуские снимки – портреты Цзун-ду, Нэ-тая, которые следовало выслать в Лань-чжоу-фу, и многочисленные виды, а также новые работы, как, например, оригинальное изображение барун-сунитской монголки в национальном костюме, удались прекрасно, и проявление этих пластинок доставляло одно только удовольствие.

Лишь изредка, небольшими урывками удавалось мне, закончив текущие дела, вырваться на свободу и понаблюдать за постепенным развитием алашанской природы; сады были в цвету, сирень уже распустилась, и ласточки веселыми стайками показывались всё чаще и чаще. Южный ветер заметно повышал t°, тогда как северный нередко превращался в настоящую бурю и приносил обильные осадки; вместо прелестного синего неба даль окутывалась тогда каким-то грязно-жёлтым мрачным саваном, и ночной minimum сплошь и рядом доходил до ±0°.

В горах весна началась заметно позднее; девятого апреля сирень всё ещё не распускалась, тогда как в оазисе она уже успела поблекнуть. По утрам ручьи покрывались тонкой плёнкой льда, исчезавшей только после полудня, а самые склоны хребта Ала-шаня, хотя и приобрели тёмную, зеленовато-фиолетовую окраску, но временами тоже белели свежим снегом.

Препараторы не забывали своего дела и довольно много экскурсировали. Орнитологическая коллекция обогатилась интересными экземплярами: дрозда (Oreocichla varia [Turdus dauma aureus]), мухоловки и вальдшнепа, а в маммологическую – поступило два куку-ямана; аргали держатся в северной части гор Алаша и так легко не даются; мы слышали, что для охоты на этих красивых животных местные стрелки собираются обществом и в случае удачи дают возможность алаша-вану отвезти добычу в Пекин, китайским князьям, в виде наилучшего подарка.

Ясные, тихие вечера я целиком проводил за астрономическими наблюдениями, проверяя определение географических координат и время. При этих занятиях нередко присутствовал мой приятель – весьма любознательный и просвещенный лама Далай-Цорчжи-гэгэн из монастыря Далай-Цорчжи сумэ, Барун-сунитов 376. Он очень интересовался астрономическими инструментами и любил рассматривать в трубу Луну и Юпитер. От Далай-Цорчжи я узнал много любопытных подробностей, касающихся жизни моих друзей – семьи Чжюн-вана и Шакдур-гуна, с которыми я познакомился в Урге, во время пребывания там далай-ламы, и воспользовавшись случаем передал им мой привет в сопровождении традиционных голубых хадаков. Из прочих алашанских знакомых я обменялся визитами лишь с симпатичными сыновьями покойного брата цин-вана – Сан-е. Молодые люди принимали меня в парадном помещении, обставленном очень уютно на китайский лад, угощали чаем, сластями и занимали приятным разговором, вспоминая великого Пржевальского, который до сих пор живёт в их воображении в образе русского богатыря. Сад при доме князей, как всегда, поражал своим художественным планом, количеством цветов и цветущих кустарников. Здесь [292] росли яблони, груши, персики, грецкий орех, сирень, характерно вьющийся Salix и еще некоторые формы древесной и кустарниковой растительности.

Гуляя в свободное от занятий время по городу, ставшему в отсутствии княжеского двора гораздо тише и спокойнее, я любил заходить в китайские магазины старинных вещей, где нередко находил любопытные образцы обихода, одежды и оригинального искусства. Лично для себя мы приобрели несколько так называемых нинсянских ковров, известных своею мягкостью, своеобразным сочетанием красок и красивым рисунком..

В китайских магазинах вы можете очень часто наблюдать певчих птичек: жаворонков и соловьёв-красношеек (Calliope tcshebajewi), пением которых наслаждаются не только хозяева, но и посетители или прохожие. За красоту и за пение в особенности ценятся соловьи, которых китайцы держат по одному, по два и более. Днём каждую птичку держат на деревянной рамочке, подвешенной к крыше или к стене дома в тени. К этой рамке птичка прикреплена за низ шейки тесемкой в пол-аршина длиною; иногда птичка улетает с тесемкой, но китаец искусно излавливает ее, подставляя рамочку на протянутой руке. На ночь птичек помещают в большой просторный ящик, закрытый сверху решёткой; в нём имеются удобные приспособления для сиденья и установки кормушек. Китайцы чистят, холят и кормят своих любимцев, а по утрам и вечерам выходят с ними в поле, на гору или в сад и, поместив птичек «на открытый воздух», любуются ими по часу и более, не сводя с них глаз. Они очень любят, если зрители хвалят их птичек.

В конце концов, Дын-юань-ин начал все-таки порядочно надоедать путешественникам; желание тронуться по направлению к пустыне росло с каждым днем. Закончив все приготовления по снаряжению каравана, мы теперь поджидали только капитана Напалкова, который письмом известил нас о том, что ввиду своего переутомления как в физическом, так и нравственном отношении, он торопится в Алаша и далее в Ургу...

Тридцатого апреля мой старший помощник наконец соединился с экспедицией. Выслушав доклад топографа, я оставил на его попечение главные коллекции, а сам налегке в сопровождении нескольких сотрудников выступил к заветному Хара-хото.

Четвертого мая мои верблюды, числом двадцать один, выстроились стройной вереницей и медленно, но упорно и неутомимо закачались по серо-жёлтой, песчано-каменистой дороге. Слева, на западе, насколько хватал глаз, простиралась холмистая пустыня, одетая золотисто-зелёным покровом прошлогодних трав, на севере еле намечались вершины Баин-ула, а на востоке островки деревьев, сплетаясь своими густыми вершинами, составляли свежие, яркие живописные группы... Хребет Алашань постепенно терялся из виду. Первый ночлег на берегу ручейка Курэтэ под сенью стройных ивовых деревьев казался путникам особенно отрадным после опротивевшего всем людного пыльного Дын-юань-ина. Здесь нас окружали одни лишь молчаливые песчаные холмы, по которым пугливо перебегали зайцы и песчанки; среди зарослей дэрэсуна паслись осторожные харасульты и скрывались дрофы да больдуруки, а на водопой слетались соловьи-красношейки, варакушки, белые или серые плиски и чекканы. На солнечном пригреве, в самых открытых незащищённых местах нежились серые тонкие змеи и чёрные узкодлинные мухи с белым пятном на лбу. Всё это население, часто [293] довольно обильное, не мешало общему, окружавшему нас покою. Наоборот, оно только дополняло пустынный пейзаж, лаская глаз своими типичными формами.

Южная часть Гоби, Алаша до долины Гойцзо, не имеет того удручающе-монотонного характера, каковой принято приписывать всем пустыням.

Равнина, отличающаяся то песчано-глинистой, то солонцеватой или хрящеватой почвой, пересечена мягкими складками и образует местами широкие понижения 377, принимающие в себя боковые долины, – высохшие русла речек, усыпанные по дну дресвою из красного гранита, и украшенные по берегам стройными линиями ильмовых деревьев 378, дэрэсуном, хармыком и другими травянистыми и полукустарниковыми растениями.

Залегающие в поперечном западно-восточном направлении горные гряды: Баин-ула, Дурубульчжин, Хара-ула, хотя и безжизненны и бескормны, всё же вносят приятнее разнообразие в общую печальную картину.

Абсолютная высота пустыни колеблется от 3 500 до 4 000 футов [1 070–1 220 м], причём наивысшие точки горных массивов поднимаются до 5 470 футов [1 666 м], а котловины с солончаковыми болотами опускаются до 2 700–3 000 футов [820–915 м].

Особенной отрадой, особенным приветом веет в области южно-гобийских песков от мелких ручьёв и колодцев, встречающихся приблизительно через каждые десять-пятнадцать вёрст, а иногда и чаще, и видные издалека благодаря островкам яркой зелени. Собирая вокруг себя всё живое, вода дает возможность существовать и редким жителям – монголам и китайцам, ютящимся в глинобитных лачугах, юртах и палатках. Сидя иной раз в таком оазисе под тенью высоких тополей и слушая шелест густой листвы, невольно закрываешь глаза и уносишься мыслью далеко, в родные северные леса... А между тем, с приходом каравана всё кругом оживает. Туземки чаще обыкновенного приходят поить скот 379 и подолгу наблюдают за нами. Там и сям слышатся весёлые голоса, смех, а порою и сдержанный шопот.

Вот подходит к биваку молоденькая, пятнадцатилетняя, здоровая, румяная девушка с удивительно высокой изящной талией. Она боязливо озирается на иностранцев, в особенности на экспедиционную собаку, стремящуюся к колодцу утолить жажду. Живые, быстрые чёрные глаза пустынницы горят любопытством. Она то устремляет искрящийся взгляд куда-то в даль, то снова и снова скользит испытующим взором по новым, неведомым ей предметам, по чуждым, странным европейским лицам... Дикарка напрасно ищет ответов на многие вопросы, заполняющие её сознание, ограниченное лишь узким кругозором...

Не изменяя раз избранному северо-северо-западному направлению, караван то вступал на путь, знакомый нам ещё со времени Монголо-Камского путешествия, то плёлся по тропе, видевшей экспедицию год тому назад в её бодром стремлении к югу.

От известного колодца Дурбун-мото путешественники пошли напрямик к кумирне Шарцзан-сумэ, оставив в стороне все прежние маршруты [294] и следуя на пересечение песков Ямалык. Галечные высоты чередовались с песчаными низинами, где барханы, высотою иногда от тридцати до сорока футов [от 9 до 12 м], длинными зигзагами тянулись с севера на юг и с запада на восток, сплетаясь в причудливые, сложные построения.

Монастырь Шарцзан-сумэ виден издалека, так как его свежие чисто-белые постройки блестят на солнце ярким пятном. Отшельники-буддисты избрали для своей обители очень укромный симпатичный уголок, среди горных складок, в прохладе, вблизи прекрасного колодца чистой пресной воды.

Повернув по буддийскому обычаю большое хурдэ, стоявшее, у входа в монастырский двор, мы вошли в ворота и увидели все три храма, выстроенные в ряд, с двумя субурганами по флангам.

Приятно проведя самое жаркое время дня в прохладе буддийского монастыря, мы снова выступили в томительный путь. Прилежащие к Шарцзан-сумэ с севера горы вздымались крутым валом и состояли из полуразрушенного, выветрелого розового гранита, прорезанного жилами глинистого сланца. Каменистый грунт особенно тяжело отзывался на мягких лапах верблюдов, причиняя им немало страданий и заставляя всех нас желать возможно скорейшего переснаряжения каравана.

В обширной долине Шарцзан-ара, граничащей с севера темносиним массивом Арыкшан, у колодца Цзагин-худук раскинулась богатая ставка, известная всему Алаша, ламы Иши. Пользуясь дружеским расположением одинокого и весьма симпатичного азиатского креза, я именно у него и предполагал произвести смену усталых животных и проводников. Согласно нашим ожиданиям, Иши с величайшею готовностью откликнулся на нужды экспедиции и взялся доставить её в Ургу через Хара-хото. Приветливый лама принял путешественников в своей роскошной ковровой юрте очень любезно, угостил туземными кушаньями, деликатно осведомился, не нужно ли денег экспедиции и, наконец, выразил мне своё глубочайшее уважение, сказав, что гордится знакомством с русским географом... Беседуя, между прочим, о своем детище – гобийском Мёртвом городе, я узнал, что в десяти верстах к востоку от его стен имеется хороший колодец; по словам моего приятеля, в этих местах монголам не раз удавалось находить бронзовые, золочёные бурханы и другие ископаемые предметы, а поэтому Иши советовал мне обратить особенное внимание на восточные окрестности Хара-хото.

Чем глубже экспедиция проникала в сердце пустыни, тем невыносимее становилась жара. В тени температура нередко поднималась уже до 34° и 37° С, а поверхность песка на солнцепеке накалялась и до 61,2° С. Особенно трудно дышалось в котловинах вблизи солончаковых болот, где всякая вентиляция почти отсутствовала и нагретый, как будто даже спёртый, воздух окончательно высушивал в организме последнюю влагу. Даже верблюды и те страдали и, широко открывая могучие пасти, ловили малейшее дуновение ветерка. Странно было наблюдать, как в этот зной некоторые существа, как, например, ящерицы, змеи, жуки и мухи, ни на одну минуту не прекращали своей деятельной жизни и, повидимому, чувствовали себя прекрасно...

Люди же несколько приободрились только после заката солнца. Ночи в пустыне бывали действительно обаятельные. Свежий прозрачный воздух прохладной струей вливался в усталую грудь; ясное, глубокое небо сияло особенно близкими, особенно яркими звездами, и торжественная чуткая тишина ласкала душу... Сколько раз в пустыне Гоби [295] приходили мне на память грустные и вместе с тем прекрасные строки моего любимого поэта М. Ю. Лермонтова:... «Ночь тиха; пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит. В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сияньи голубом... Отчего же мне так больно и так трудно»...

Во время длительных, тридцати и более-вёрстных переходов, истомлённые ненасытной жаждой, многие из нас находили единственное утешение в тщательном рассматривании горизонта с помощью бинокля.

Среди беспредельного жёлтого моря каждый островок зелени вызывал у всех живейшую радость, хотя нередко неприветливые растения и даже кое-какие птички – жёлтые плиски, стрижи – окружали горько-соленые бассейны воды или болота – Шара-хулусун, – и тогда вместо отдыха нас ожидало разочарование... Зато как мы стали неприхотливы!

Шестнадцатого мая, вступив в котловину Гойцзо и увидев обширные заросли тихо шелестевшего камыша, среди которого блестели полоски прозрачной родниковой воды, нам показалось, что лучше этого человек ничего не может желать. Жадно вдыхали путники особенный сочный и свежий запах влажной растительности, жадно ловили, приятные звуки птичьих голосов, долетавших из густых зарослей. Энергичнее других ликовала камышевка (Acrocephalus artmdinaceus orientalis), ни на минуту не прекращая своей оригинальной скрипучей песни. У окраины озерка, при урочище Зуслен, благодушествовала семья серых гусей и кое-какие утки. На берегу степенно разгуливали журавли (Anthropoides virgo) и резвились, гоняясь за мошками и быстро кивая головками, зуйки. Турпаны испуганно носились в воздухе, оглашая окрестность громким криком, а выше их молча и бесшумно парил камышевый лунь.

Долина Гойцзо – самая низкая часть Монголии, отрадный уголок, как бы сдавленный со всех сторон надвигающимися на него песками, всегда наводит на размышление и заставляет задуматься о геологическом прошлом страны. Я лично полагаю, что как Гойцзо, так и продолжение этой котловины к западу – а именно низовье Эцзин-гола, озера Сого-нор и Гашун-нор, представляли из себя еще сравнительно недавно сплошную площадь воды – остаток древнего моря 380... В настоящее время под влиянием сильного зноя пустыни влага этого моря почти вся испарилась, оголив богатое ханхайскими отложениями дно и оставив лишь в непосредственной близости к источникам крохотные бассейны воды.

Население в котловине Гойцзо несколько гуще, нежели в прочих частях Гоби. На каждом переходе мы встречали монгольские стойбища; верблюды, лошади, овцы и даже кое-какой рогатый скот выглядели недурно и кажется вполне довольствовались имеющейся зеленью тростника, тамариска, саксаула, дэрэсуна и редких ильмовых рощ, бог весть каким образом произраставших на отвратительной, бугристой, солончаковой, почве.

Двадцать второго мая, следуя по песчаному плато Куку-илису, то поднимаясь на столовидные возвышения, то опускаясь на дно впадин, мы стали замечать следы древней культуры. По сторонам дороги попадались полуразвалившиеся башни, кое-где намечались осыпавшиеся от времени канавы, когда-то орошавшие хлебные поля. Мы приближались к Хара-хото. Вот и высокая башня Боро-цончжи, а вот на [296] северо-западе сквозь пыльную дымку еле проглядывают и серые стены Мёртвого города...

Утром 22 мая 1909 г., в день прихода экспедиции в Хара-хото, в четырех-пяти верстах восточнее развалин этого города, в долине с песчаными буграми препараторами был пойман очень интересный маленький тушканчик. Прекрасно сохранившийся в крепком спирту, этот «зверёк» при исследовании специалистами оказался новым родом Salpingotus Kozlovi gen. et spec. nov 381 [карликовый тушканчик]. [297]

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

ВТОРИЧНОЕ ПОСЕЩЕНИЕ ХАРА-ХОТО

Новое посещение «Мёртвого города». – Бивак экспедиции. – Планомерное ведение раскопок. – Заметки о погоде. – Удручающе-мертвенная обстановка. – Потайное молитвенное помещение. – Открытие «знаменитого» субургана; его ценнейшее содержание: книги, образа, статуи, статуэтки и многое другое. – Дальнейшая участь археологических сокровищ экспедиции. – Памятники монгольской письменности. – Отрывок персидской рукописи книги «Семи мудрецов». – С. Ф. Ольденбург: «Материалы по буддийской иконографии Хара-хото».

Весь пустынный путь от Дын-юань-ина до Хара-хото – всего пятьсот пятьдесят вёрст, экспедиция осилила в девятнадцать дней, нигде не останавливаясь на днёвку и нигде не отдыхая.

На этот раз наш бивак устроился не в центре исторических стен города, как прежде, а несколько ближе к его северо-западному углу, подле развалин большой фанзы. Во время нашего отсутствия никто моего детища не навещал: развалины были в том же положении, в каком мы их оставили 382. Нетронутыми оказались и те предметы, извлечённые нами из-под обломков и мусора, которые мы оставили, как лишние.

Рассчитывая провести за раскопками около месяца, я возобновил приятельские отношения с торгоут-бэйлэ, по-прежнему жившим на Эцзин-голе в двадцати с лишком верстах от Хара-хото, заручился его содействием по найму рабочих-землекопов, а также подрядил торгоутов ежедневно доставлять нам с Эцзин-гола воду и баранов. Повышенная физическая деятельность, увеличение количества ртов в два-три раза требовали того и другого весьма много. [298]

Мёртвый город ожил: задвигались люди, застучали инструменты, по воздуху полетела пыль. Ежедневно в полдень к нам приходил караван из ослов с водой и продовольствием с долины Эцзин-гола и привозил нам новости. Порою проведывал нас кто-либо из чиновников торгоут-бэйлэского управления, чтобы в свою очередь знать, как поживают на развалинах русские.

Хотелось и о себе дать знать что-нибудь близким и далёким друзьям и общественным учреждениям. Из Хара-хото я решил отправить последнюю большую почту с отчётом в Географическое общество и частными письмами в Ургу и Россию.

Не только мои спутники, но и туземные рабочие вскоре прониклись интересом к раскопкам. Мы только и говорили, что о Хара-хото: вечером – о том, что найдено в течение истекшего дня, утром – что можем найти. Попрежнему мы просыпались с зарёй и в сравнительной прохладе вели свои работы; днём отдыхали, а то и пуще томились от изнурительного жара, так как в тени воздух нагревался до 37° с лишком, а земная поверхность накалялась солнцем свыше 60° С.

Особенно страдал от духоты мой и без того слабый здоровьем фельдфебель Иванов, который после несчастного случая – тяжкого падения с верблюда – чувствовал себя всё время очень неважно и даже внушал серьёзные опасения за его жизнь. Пыль и песок, поднимаемые горячим ветром, положительно изнуряли всех.

За всё почти месячное время пребывание наше на развалинах пустынного города прошёл только один раз сильный дождь, хорошо смочивший землю и встряхнувший застоявшийся воздух оглушительными ударами грома... Маленькие дожди перепадали изредка, им обыкновенно предшествовала северо-западная или юго-западная буря, приносившая вместе с несколькими каплями влаги жёлтые облака пыли, из-за которых темносиние дождевые тучи казались грязно-серого цвета. Приближение такого урагана всегда заметно издали по грозному облаку, несущемуся с далёкого горизонта и сокрушающему всё на своём пути. Сначала по пустыне пробегает вихрь, потом мощным порывом ветра срывается с земли верхний слой почвы и начинает кружиться в воздухе. Юрга пригибается к земле, её решётчатый остов хрустит, словно кости живого существа, а палатка, надувшаяся как парус, стремится улететь в пространство; обычно собравшиеся на биваке монголы издают неистовые вопли, теряющиеся в шуме бури, и вцепившись, что называется, руками и ногами в полотно своего жилища, стремятся спасти его от нападения бога-ветра... Это, конечно, удается далеко не всегда.

После такого бурного состояния атмосферы дали быстро проясняются, t° несколько понижается и странники могут спокойно заняться уборкой своих помещений. Всюду пыль и песок; ни к чему нельзя притронуться, чтобы не запачкать потрескавшиеся от зноя руки. До того времени влажная от испарины одежда просыхает и покрывается твердой коркой соли и мелких частиц песка... Чувствуешь себя усталым и разбитым. Серая безжизненная окрестность усиливает неприятное тяжелое впечатление.

Я всегда радовался при появлении на нашем биваке двух черноухих коршунов (Milvus melanotis), подбиравших отбросы. Эти птицы со всеми нами скоро освоились и смело усаживались в нашем близком соседстве, чуть не выпрашивая подачек. К этому приучили их мои спутники, бросавшие птицам в воздух куски мяса, которые коршуны искусно [299] схватывали. Не любила птиц и постоянно ссорилась с ними наша экспедиционная собака «Лянга», – неизменная спутница и друг каравана почти всего нашего путешествия. Эти живые существа – птицы и собака – только и оживляли, только и развлекали наше монотонное житьё в Хара-хото, в особенности в течение первой недели, когда результат раскопок был только непосредственно при большой затрате физического труда.

Самые раскопки производились по заранее составленному плану: монгольская партия рабочих под присмотром моего спутника-бурята систематически исследовала развалины фанз на протяжении немногих улиц Хара-хото, а иногда пыталась рыть глубокие колодцы в указанных мною местах, русская же партия, помимо раскопок внутри города, производила изыскания и вне харахотоских стен, в близком и далёком расстояниях.

Как прежде, так и теперь попадались предметы домашнего обихода, предметы скромной роскоши, культа, а также письмена, бумаги, металлические и бумажные денежные знаки и пр. 383. Ассигнации мы нашли в развалинах торгового помещения.

Идёшь, бывало, медленно по тихим вымершим улицам и смотришь в землю, покрытую мелкой галькой точно узорчатым полом. В глазах пестрит и всё сливается в одну серую массу; поднимешь глаза вверх, окинешь взглядом окрестность и вновь идешь, медленно переставляя ноги; вот блеснул интересный черепок, вот бусынка, вот монета, а там дальше – что-то зелёное, какой-то нефритовый предмет... Осторожно откапываешь руками находку и долго любуешься её оригинальными гранями и странной незнакомой формой... Всякая новая вещица, появившаяся на свет из песчаных недр, вызывает в человеке необыкновенную радость и возбуждает у прочих спутников желание вести раскопки особенно интенсивно.

В этот же период, между прочим, мы натолкнулись на интересное потайное молитвенное помещение, устроенное на северной стене крепости, над третьей с запада фланкирующей башней. По удалении обвалившегося потолка и другого обломочного материала представилась следующая картина: против входа в храмик – полуразвалившийся престол, основания бурханов; на уцелевшей нижней части стенки виднеются фрески с изображением святых и двуголового зелёного попугая 384.

Однообразные, скромные находки стали, наконец, наскучивать нам; энергия ослабевала. Между тем, рекогносцировки для нахождения и сосредоточивания новых раскопок производились, результатом чего и был поставлен на очередь субурган, расположенный вне крепости и отстоящий от западной стены её в четверти версты, на правом берегу сухого русла.

Вот этот-то «знаменитый» субурган и поглотил затем всё наше внимание и время. Он подарил экспедиции большое собрание, целую библиотеку книг, свитков, рукописей, множество, до трехсот, образцов буддийской иконописи, исполненной на холсте, на тонкой шелковой материи и на бумаге. Среди массы книг и образцов живописи, лежавших [300] в субургане в беспорядке, попадались очень интересные металлические и деревянные, высокой и низкой культуры, статуи, клише, модели субурганов и многое другое. Особенно великолепен образ-гобелен, как образчик превосходного ткацкого искусства. Ценность находок ещё более увеличивается, благодаря редкой сохранности их в крайне сухом климате. Действительно, большинство книг и рукописей, равно и иконопись, поражают своею свежестью, после того как они пролежали в земле несколько веков. Хорошо сохранились не только листы книг, но и бумажные или шелковые, преимущественно синего цвета, обложки.

Сколько интереса и своеобразной радости вызывалось при взгляде на тот или другой образ, только что извлечённый из субургана, на ту или иную книгу или на отдельную из найденных статуэток, в особенности бронзовых или золочёных... Таких счастливых минут я никогда не забуду, как не забуду в отдельности сильного впечатления, произведенного на меня и на моих спутников двумя образами китайского письма на сетчатой материи.

Когда мы раскрыли эти образа, перед нами предстали дивные изображения сидящих фигур, утопавших в нежно-голубом и нежно-розовом сиянии. От буддийских святынь веяло чем-то живым, выразительным, целым; мы долго не могли оторваться от созерцания их – так неподражаемо хороши они были... Но стоило только поднять одну из сторон того или другого полотна, как большая часть краски тотчас отделилась, а вместе с нею, как легкий призрак, исчезло все обаяние и от прежней красоты осталось лишь слабое воспоминание...

Вместе со всем отмеченным богатством в субургане было похоронено, вероятно, духовное лицо, костяк которого покоился в сидячем положении несколько выше пьедестала у северной стены надгробия. Череп от этого скелета был приобщён к нашим коллекциям 385...

Всё богатство, собранное в знаменитом субургане: книги, образа, статуи и другие предметы, повторяю, лежало в крайнем беспорядке. Еще в нижней части хранилища намечалась некоторая система: часть глиняных статуй была размещена на одной высоте лицами внутрь, наподобие лам, отправляющих богослужение перед большими рукописными листами письма си-ся, сотнями наложенными один на другой.

Чем выше, тем хаотичнее группировалось богатство субургана; книги лежали кипами и в одиночку, плотно прижатые друг к другу или к образам, свернутым в отдельности на деревянных валиках. И книги, и образа были сложены в самых разнообразных положениях, как равно и статуи, заключённые между ними. Только в основании субургана было отмечено несколько книг, тщательно завёрнутых в шелковые ткани.

Там же преимущественно хранились и бронзовые статуэтки, и клише, и ксилографические доски, и модели субурганов.

Вообще говоря, «знаменитый» субурган дал почти всё, в особенности в отделе книг и образов, чем обогатилась экспедиция, и положительно всё, что послужило основанием академику С. Ф. Ольденбургу для его труда «Материалы по буддийской иконографии Хара-хото». Еще не приведен в известность полностью перечень книг, рукописей и образов, однако без преувеличения можно сказать, что книг, свитков и отдельных рукописей – свыше двух тысяч томов или [301] экземпляров; что же касается икон, то количество последних доходит, как указано выше, до трёхсот номеров.

Самый субурган поднимался над поверхностью земли до четырёх-пяти сажен [8–10 м] и состоял из пьедестала, уступной середины и конического, полуразрушенного временем или любопытством человека, верха. В основании центра пьедестала был вертикально укреплён деревянный шест без какого бы то ни было украшения на вершине.

Отдавая все свои силы и время на подробное исследование столицы тангутского царства, я не переставал интересоваться ближайшими окрестностями Мёртвого города, где по слухам были еще развалины «Боро-хото» (см. схем. чертеж к стр. 74). С этой целью мой спутник Гамбо Бадмажапов с двумя монголами совершил поездку на северо-восток 386 и привёз кое-какие дополнительные данные о жизни туземцев в пустыне Гоби. Оказывается, что в те отдалённые времена, когда Хара-хото, вытянувшись широким приветливым оазисом вдоль берегов Эцзин-гола протекавшего еще дальше на северо-восток, жил полной жизнью, не менее его процветало и селение Боро-хото, расположенное на левом берегу старого русла Эцзин-гола, в двадцативёрстном расстоянии к северо-востоку от Хара-хото.

Пользуясь случаем всякой встречи с туземцами, мы постоянно вели с ними беседы о Хара-хото, о том, конечно, не был ли кто-нибудь на развалинах раньше нашего посещения Мёртвого города, или не нашёл ли кто что-либо очень интересное и т. д. По этому поводу мне приходилось слышать массу всевозможных рассказов, но более существенных мало и они заключаются в следующем:

Прежде всего, невежественные, суеверные эцзинголские торгоуты из боязни харахотоских духов и их навождений стараются никогда туда не заглядывать, в особенности в одиночку или тем более с целью производить какие бы то ни было раскопки. «Правда, говорили торгоуты, среди нас бывали смельчаки, которые собирались компанией, рыли землю в Хара-хото и кое-что находили... Попадались бронзово-золочёные статуэтки, слитки серебра и немногое другое. Но вот однажды – порядочно лет тому назад, одна смелая и счастливая старуха нашла там три нитки крупных жемчугов. Подробности этого интересного события таковы.

«В компании с своими сыновьями старуха искала без вести пропавших лошадей; ее застигла буря, спасаясь от которой торгоуты неожиданно для себя натолкнулись на стены Хара-хото и под защитой их провели холодную ночь. Наутро стихло, но прежде, чем отправиться восвояси – на Эцзин-гол, торгоуты захотели побродить по вымершему городу. Таким образом, следуя среди развалин, старуха увидела открыто лежащие и ярко блестевшие серебристые бусы 387. Полюбовавшись ими, она повесила украшение себе на шею.

По приезде на Эцзин-гол все торгоуты были тотчас осведомлены о случившемся и все приходили поглядеть на интересную находку. Один из торгоутов сумел даже распознать настоящую ценность бус и предупредил счастливицу, чтобы она зря с ними не расставалась. [302]

Тем временем к торгоутам прибыл обычный китайский караван с массою разных товаров. Торгоуты не замедлили рассказать китайцам о таком происшествии – о находке старухою жемчугов. Вначале для видимости алчные торгаши браковали бусы, но торгоутка стояла на своём... В конце-концов, китайцы заплатили за жемчуга содержимым всего своего каравана.

Советник-торгоут был щедро награждён старухой, которая на радости не преминула наделить каждого из своих собратьев тем или иным предметом из вырученного за драгоценную находку»...

...Собрав материал «знаменитого» субургана, который несомненно прольёт новый свет не только на историческое прошлое тангутской столицы и ее обитателей, но и на многое другое, и тщательно обследовав все улицы и здания Хара-хото, мы начали собираться в дорогу. Наш караван вырос до больших размеров и внушал опасение за целость доставки его на родину.

Осенью 1909 года все научные труды Монголо-Сычуанской экспедиции, все ее коллекции в виде большого транспорта были благополучно доставлены в С. Петербург, в собственное, только что отстроенное помещение Географического общества, которое в начале следующего 1910 года и выставило весь научный материал экспедиции для обозрения публики 388.

Вскоре затем коллекции Хара-хото поступили большей своей частью в Этнографический отдел Русского музея, а меньшей – книги, свитки, рукописи – в Азиатский музей Российской Академии наук.

Между прочим, о памятниках монгольской письменности из Хара-хото В. Л. Котвич говорит следующее:

«После разгрома, учиненного Чингис-ханом в 1226–1227 гг., тангуты или си-ся вошли в состав образованной монголами державы. Несмотря на этот разгром, национальная культурная жизнь страны не угасла, о чём свидетельствует обширная тангутская литература с её своеобразной письменностью, но к влияниям, которым тангуты до тех пор подвергались (преимущественно со стороны Китая и Тибета), прибавилось еще новое – монгольское. Это последнее влияние не ограничивалось пределами политических взаимоотношений, и об его характере можно до некоторой степени судить по тем монгольским документам, которые были найдены в Хара-хото Монголо-Сычуанской экспедицией под руководством П. К. Козлова.

«Документы эти не имеют точных дат, но палеографические их особенности и тот факт, что они были найдены вместе с ассигнациями, выпускавшимися монголами в Китае, дают основание отнести указанные памятники ко времени мирового господства монголов, т. е. до 1368 г. Таким образом, благодаря находке П. К. Козлова, мы получили важное приращение к очень немногочисленным подлинным памятникам монгольской письменности этого времени. До сих пор подобные памятники были нам известны (по своему происхождению или месту нахождения) из Золотой Орды, Персии, Восточного Туркестана, Сибири, Собственно Китая и Северной Монголии; имелись монеты, чеканившиеся с монгольскими легендами в Золотой Орде, Персии и Грузии. Теперь к этому перечню нужно прибавить и новый район – страну тангутов. [303]

«Общее число найденных в Хара-хото монгольских документов исчерпывается 17 номерами; среди них мы имеем около десятка небольших фрагментов, одну маленькую рукописную книжку в 34 листа (14X5,7 см), остальные – документы в 10–12 строк. При незначительности по объёму этой коллекции она оказалась довольно разнообразной по своему содержанию.

«Упомянутая книжка служила пособием для гаданий, особенно при определении счастливых и несчастных дней; составлена по китайским образцам, употребляющимся в Китае и доныне. Владелец этой книжки, повидимому, обладал знанием китайского языка, так как в ней повсюду встречаются китайские слова, переданные китайскими иероглифами или монгольскими буквами, а в конце даже помещены целые рецепты на китайском языке для приготовления лекарств от болезней, которыми страдают лошади. Для монгола-скотовода эти рецепты, повидимому, представляли особый интерес и потому были записаны в гадательную книжку, находившуюся в постоянном употреблении, как об этом говорит ее изношенный вид.

«Один фрагмент в 14 строк носит дидактический характер и, насколько можно заключить по разобраной части, представляет собою отрывок из поучений Чингис-хана. Подобные поучения сохранились у монгольских племен в различающихся между собою редакциях и доныне; судя по этому документу, они были записаны монголами рано и могли наряду с устными преданиями послужить известному персидскому историку начала XIV века Рашид-эддину источником для тех чингисовских наставлений, которые помещены в его труде о монголах. На фрагменте, повидимому, имелось и имя Чингис-хана, но это место текста, к сожалению, повреждено и сохранилась только верхняя часть слова «Чин», вынесенная на надлежащую высоту над вертикальными строками текста, согласно требованиям официального этикета, заимствованного у китайцев. Зато полностью сохранилось имя известного сподвижника Чингисхана, Богорчу (у Рашид-эддина Бурджи-ноян), к которому, видимо, и обращена сохранившаяся часть поучения. В ней мы имеем обычную в монгольских поэтических произведениях аллитерацию, и потому данная редакция уже представляет собою эпическую обработку слов Чингисхана. Соответствующей части в других известных редакциях поучений не имеется.

«На оборотной стороне того же фрагмента имеется пять строк печатного текста (15-я страница главы III) юридического содержания, по-видимому, положения о функциях какого-то учреждения, с китайской терминологией.

«Большая часть документов – деловая переписка: письма с поднесением подарков, жалоба по случаю похищения лошади, два долговых акта о получении взаймы пшеницы с именами, печатями («знаменами») должников, поручителя и свидетелей; оба последних документа написаны по одной трафаретной форме, которая принята в уйгурских долговых расписках, найденных в Восточном Туркестане, и, очевидно, была заимствована монголами вместе с письмом у уйгуров 389. Помимо чисто бытовых подробностей, эти документы дают нам некоторое количество имён, из коих часть, вероятно, принадлежала тангутам. Так как тангутская письменность остается всё ещё не разобранной, а китайские исторические сочинения и памятники передают собственные названия в очень искажённой форме, то монгольское изображение может бросить свет [304] на характер тангутского языка и во всяком случае дать эти имена, несмотря на все несовершенства монгольского алфавита, в наиболее близкой к действительной форме. Приводим некоторые из этих имён (с возможными вариантами в чтении): Чонсоно (Цонсоно), Саса (Каса), Иси намбу (Иши намбо), Намбу (Амбо), Сут ши (Кут ши), Чан сунан (Цан кунан), Су сарамбат (Соо сарамба), Син кули; возможно, что не все эти имена принадлежали тангутам.

«Найденные в Хара-хото монгольские документы написаны так называемым уйгурским письмом, причем в них имеются те же особенности, которые присущи памятникам того же, примерно, времени, дошедшим до нас от уйгуров. Это лишний раз указывает на то, что монголы, усваивая себе уйгурский алфавит, первоначально не внесли в него никаких изменений и те отличия, которые представляет современное монгольское письмо, явились в более позднюю эпоху.

«Особенно, однако, любопытно было встретить среди харахотоских документов два небольших фрагмента печатных (ксилографических) изданий. До недавнего времени нам не было известно монгольских ксилографов ранее половины XVII в. Только в 1907 г. Г. Маннергейм нашел где-то в В. Туркестане небольшой монгольский ксилограф буддийского содержания, писанный тибетским квадратным письмом и относящийся к эпохе мирового господства монголов. Теперь мы получили от той же эпохи образцы монгольских ксилографов уйгурского письма. Ими особенно наглядно устанавливается общность монгольского и уйгурского алфавитов; отметим наличие старого начертания м с прерывающейся вертикальной чертой.

«Таким образом, харахотские памятники представляют интерес не только по содержанию, но и по форме».

«Среди многих замечательных находок П. К. Козлова в Хара-хото, – любезно сообщает автору этого труда академик Сергей Федорович Ольденбург, – видное место занимает отрывок персидского текста знаменитой книги «Семи мудрецов Китаб-и-Синдбад». Книга эта, известная на Востоке и на Западе, ведёт своё начало из Индии и была чрезвычайно популярна у арабов и у персов, многие из поэтов которых обработали эту тему. Мы знаем о том, что сочинение это распространилось в турецком и монгольском мире, но, особенно по отношению к последнему, не имели прямых указаний на пути распространения в этой среде «Семи мудрецов». Теперь мы видим, что среди тангутов жили персы, которые занесли сюда персидскую версию нашей книги; далее она, очевидно, перешла к монголам. Возможно, что со временем мы найдём её отзвуки и в Тибете, и тогда почти замкнётся круг странствований этих повестей по азиатскому миру. После находки П. К. Козлова мы с гораздо большей уверенностью будем говорить о возможных путях странствований так называемых бродячих сказок и повестей и о значении в этих переходах от народа к народу литературных обработок, а не только народных пересказов».

Академик С. Ф. Ольденбург говорит 390: «Выдающееся значение для буддийской иконографии собрания буддийских икон и статуэток, добытого полковником П. К. Козловым при раскопках Хара-хото в 1908 и [305] 1909 годах, побудило меня, не откладывая дела до подробного и тщательного изучения этого замечательного собрания, теперь же принять предложение управления Этнографического отдела Русского музея и дать предварительно описание ценнейшей находки нашего известного исследователя Средней Азии и Тибета.

Такое предварительное описание, в котором, насколько это пока было возможно, представлены классификация иконографического материала и описание отдельных изображений, даст, мы надеемся, специалистам возможность, особенно при помощи прилагаемых снимков, ввести новый, богатый материал в научный обиход и откроет нам новую страницу в истории буддийского искусства». [306]

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОДНЫЕ ПРЕДЕЛЫ

Оставление Хара-хото. – «Лошадиная загородка». – Путь до Эцзин-гола. – Летняя картина последнего. – Любопытный монгольский обычай. – Снова пустыня; граница хошунов. – Оставление Иванова в Цогонда. – Переговоры с управлением Балдын-цзасака. – Экскурсия в горы. – Последняя корреспонденция в центр России. – Прибытие Иванова. – Получение писем с родины. – Дальнейший путь. – Вид на Дэлгэр-хангай. – Порядок движения каравана. – Пустыня сменяется степью. – Antilope gutturosa и дрофы. – Северные высоты и вид на Богдо-ула и Толу. – Впечатление последней ночи. – Приход в Ургу.

Поработав в Мёртвом городе Хара-хото около четырёх недель в самых тяжёлых условиях и закончив все намеченные археологические изыскания как внутри крепостной стены, так и вне её, путешественники стали подготовляться к выступлению в дальнейший путь. Все чувствовали большое утомление вследствие непрестанного сильного зноя, пыли и грязи, от которой мы не имели возможности избавиться за недостатком воды для питья. Все жаждали увидеть новые картины отрадной жизни природы, насладиться вновь зеленью деревьев, шумом листвы и запахом влажной травянистой растительности...

Шестнадцатого июня наш тяжёлый, нагружённый бесценными историческими сокровищами караван вышел в западные ворота тангутской столицы и мимо северо-западного угла её стен направился к Эцзин-голу.

Рыхлый, сыпучий песок затруднял движение, животные с трудом передвигали ноги, но всё-таки настроение было бодрое.

Верстах в трёх к северо-западу от Хара-хото я ненадолго остановился для осмотра оригинальных развалин «Актын-хурэ», или «Лошадиная загородка», служивших в прежнее время по всей вероятности загоном для скота местных обитателей, а может быть даже и цитаделью или аванпостом харахотоского гарнизона.

Актын-хурэ с севера непосредственно примыкает к старому сухому [307] руслу Эцзин-гола, а с востока, юга и запада, составляя как бы замкнутое колено реки, вокруг него извивается глубокий ров, по обе стороны которого выстроены внушительные крепостные стены. Сейчас эти стены наполовину разрушены, а их деревянные части исчезли совершенно, оставив зияющие отверстия, где находят себе приют соколы (Tinnunculus tinnunculus), сычики и некоторые другие хищные пернатые. В окрестностях «Лошадиной загородки» еще видны кое-где остатки арыков, орошавших поля. Судя по тому, что в Актын-хурэ не сохранилось даже и следов жилых построек, а черепки и вообще керамические находки представляли большую редкость, я склонен приписать этим развалинам большую древность, чем Хара-хото...

По мере удаления экспедиции от Мертвого города, мною всё более овладевало чувство безотчетной грусти; казалось, среди этих безжизненных развалин осталось что-то близкое и дорогое мне, с чем впредь будет неразрывно связано моё имя, что-то, с чем больно было расставаться... Много, много раз оглядывался я на подёрнутые пыльным туманом исторические стены крепости и, прощаясь со своим седым и древним другом, с каким-то странным чувством сознавал, что теперь над Хара-хото сиротливо возвышается лишь один древний субурган, тогда как другой неизменный товарищ его безвозвратно погиб – уничтожен пытливостью ума человека...

Но вот ещё несколько часов непрерывного движения и мы – в долине Эцзин-гола. Русла обнажены... Мунунгин-гол, на правом берегу которого мы разбили свой бивак 391, тоже совершенно пересох и только местами, в омутах, образуя мелкие озера или пруды, еще стоит нань-шанская вода, скрывая кое-какую рыбу и давая пищу окружающей довольно свежей древесной, кустарниковой и, главным образом, травянистой растительности...

Заросли древесной растительности состоят из трёх пород: разнолистного тополя (Populus euphratica), джигды (Eleagnus), ивы (Salix). По окраине долины растут тамариск, хармык (Nitraria Schoberi), сугак (Lycium turcomanicum), кендырь (Apoeynum pictum), Zygophyllum brachypterum и Alhagi camelorum. Там и сям встречаются также Sphaerophysa salsola, Sophora alopecuroides, зубровка (Hierochloa borealls), Dodartia orientalis, лапчатка (Potenitilla sapina), стручки (Erysimus altaicum), Arnebia fimbriata, Glycirrhyza, Cynanchum, Calamagrostis и немногие другие... «На этой узкой полосе кустарников и трав, – говорит Г. Н. Потанин 392, – соединено всё богатство здешней флоры, не отличающееся разнообразием форм. Лугов не только в том смысле, какой придаётся этому слову на нашем севере, но даже в смысле ордосских чайдамов, – и Цайдама Пржевальского и моего, прибавляю я, – здесь нет; вместо луга, реку сопровождает песчаное прибрежье, которое местами бывает усеяно кустиками мелкой осоки, не сливающимися в сплошной зелёный покров».

Что касается животной жизни, то и она здесь также довольно бедна. Из зверей мы лично наблюдали: антилоп харасульт (Gazella subgutturosa), волков, лисиц, зайцев и более мелких грызунов, но по [308] свидетельству туземцев долину Мунунгин-гола населяют также дикие кошки и даже рыси.

Отмеченные нами здесь птицы следующие: саксаульный воробей (Passer ammodendri stoliczkae), хохлатый жаворонок (Galerida cristata ieautungensis); первый предпочитает держаться в древесной растительности, второй – на открытых частях долины. По мокрым лугам встречались – Agrodroma richardi, желтая плиска (Budytes citreola), там и сям по долине – маленькие сорокопуты (Otomella isabeilina [Lanius isabellina]), пустынные славки (Sylvia nana), камышевки (Acrocephalus arundinaceus orientalis) 393, чекканы (Saxicola deserti atrigularis, S. isabellina [Oenanthe deserti atrogularis, O. isabellina]), вертлявая кустарнида (Rhopophilus pekinensis albosuperciliaris), ласточки (Hirindo rustica gutturalis), стрижи (Apus pacificus). На утренней и вечерней заре, у караванных животных, пролетали полуночники (Caprimulgus europaeus plumipes); по отмелям водоёмов нередко срывался с резким свистом улит-черныш (Helodromas ochropus [Tringa ochropus]), а из соседних зарослей вылетел фазан (Phasianus colchicus satscheuensis), чтобы переместиться в более безопасное место. Над прозрачными водами Эцзин-гола довольно часто реяла скопа (Pandion haliaetus), гнездо которой помещалось на усохшей вершине столетнего великана – тополя, красиво стоявшего на извилине у одного из самых больших и обильных рыбой водоёмов.

Представителями рыб в бассейне Эцзин-гола являются карась (Carassius carassius auratus) и пескарь (Nemachilus yarkandensis), о последнем говорит Г. Н. Потанин 394, а представителями «вредных тварей», как выражались мои казаки, – скорпион, тарантул и проч., от которых мы нередко ограждались волосяными арканами, представляющими довольно надёжное заграждение от упомянутых тварей 395.

После мертвенной тишины и однообразия пустыни долина Эцзин-гола, несмотря на свой жалкий вид, показалась нам раем. Воздух был заметно влажнее и чище, ветер уже не обжигал дыхательных путей, а приносил отрадную свежесть, ночью температура понижалась до 8,5° С.

Мои спутники без устали полоскались в воде, мылись сами и мыли или стирали белье. За обедом вместо опротивевшего консервированного мяса мы теперь лакомились свежей бараниной, ухой и жареной рыбой, ежедневно добываемой в потребном количестве.

Скот местных торгоугов довольно состоятельного хошуна Бату выглядел холеным и сытым, кобылицы давали много молока для кумыса, и я ежедневно отправлялся в соседнее стойбище полакомиться этим прекрасным и полезным напитком. Здесь мы совершенно случайно познакомились с одним новым для меня монгольским обычаем. Оказывается, после смерти главы дома, в течение сорока девяти дней, а у некоторых и более, монгольская семья не имеет права выносить чего бы то ни было из своей юрты. Поэтому и кумыс, который мы брали у вдовы богатого монгола, нам не могли приносить на бивак, и я должен был сам являться в осиротелую семью, где соблюдали строгий траур по покойном хозяине, и утолять жажду, не выходя за дверь его дома...

На берегу восточного рукава Эцзин-гола, в урочище Чжаргалантэ, [309] экспедиция предполагала сделать небольшую остановку для расплаты с туземцами и местными властями. В общем, скорбный лист выражался в несколько сот лан серебра, которые я и поспешил переправить в ставку торгоутского бэйлэ. Этот владетельный князь, повидимому, избегал встречи со мною, боясь, что после посещения Лань-чжоу-фу и Гумбума мне стали известны некоторые действительно компрометирующие его факты; он ограничивался лишь заочными переговорами, приветствиями и различными услугами, с успехом выполняемыми по его поручению монгольскими чиновниками.

Только в последний день пребывания каравана в Чжаргалантэ торгоут-бэйлэ всё же не утерпел и неожиданно явился на бивак в сопровождении подростка-сына и целого штата приближенных. Встреча наша была самая сердечная; я от души благодарил торгоутского управителя за его содействие нашим работам в Хара-хото, обещая князю исходатайствовать перед научными учреждениями Петрограда о пожаловании ему соответствующего подарка, а он с своей стороны восхищался русскими ценными предметами, поднесенными ему теперь на память.

Закончив все дела и закупив необходимые продукты продовольствия, а также несколько лошадей из табуна бэйлэ, мы на ранней зорьке двадцатого июня уже снова мерно покачивались на своих неизменных кораблях пустыни, следуя на север вдоль Эцзин-гола, то среди бугров, поросших тамариском, то среди свеже-изумрудной зелени камыша. На востоке залегали пески, известные у торгоутов под названием Атца-сончжин-илису – что значит «Вило-башенные» 396 и Шара-булангэн-нлису – «Пески жёлтых луж» 397, а на севере неясными чертами выступала вершина горы Боро-обо, отмечавшая собою противоположный берег пресноводного бассейна Сого-нор и еще далее – высоты Нойон-богдо.

Последняя ночь, проведенная на берегу реки, показалась нам особенно приятной. С вечера прошёл сильный дождь, оставивший после себя прекрасный аромат сырой травы и прелой земли; мухи и комары куда-то исчезли, остались летать только одни крупные безобидные хрущи; воздух посвежел, и в прозрачном небе искрились, мерцали и падали звёзды. Луна мягко озаряла длинную полосу воды, залегавшую в углублении корытообразного русла Эцзин-гола, оттеняя правильные круги, образуемые всплесками рыб... Мы подходили к границе оазиса и центрально-монгольской пустыни.

Вступая снова в область хрящеватой пустыни 398, дышавшей по-прежнему томительным зноем, мы искренне мечтали только об одном: возможно быстрее перешагнуть пески и окунуться в приятную прохладу гор Гурбун-сайхан. Пока что приходилось мириться с давно знакомым и вечно грустным, тоскливым пейзажем... Местность на сотни и сотни вёрст кругом была усыпана, словно гигантским ковром, мелким щебнем, почерневшим от загара. Невзрачный саксаул и редкие кусты хармыка выглядели захудалыми, жалкими растениями. Кроме быстроногих антилоп бороцзере (Gazella subgutlurosa), однообразных плоскоголовых ящериц, несносных оводов, особенно мучивших нас в низине Сого-нора, и изредка посещавших бивак по ночам тушканчиков, нам не встречалось ни одного живого существа. Кочевники тоже куда-то исчезли; вероятно невыносимо-тягостный зной загнал даже этих привычных детей пустыни в более [310] прохладную область высот Нойон-богдо... Лишь одни сильные вихри, словно таинственные демоны, разгуливали по открытой равнине, иногда подолгу кружась в дикой пляске на одном месте. Природа спала здесь тяжёлым сном, похожим на смерть; о смерти же постоянно напоминали скелеты павших животных – верблюдов или лошадей – немые свидетели всех тягостей пустыни.

С особенным чувством облегчения, но вместе с тем и неясной грусти, оставили путешественники владения торгоут-бэйлэ и вступили на землю Балдын-цзасака. Граница двух соседних княжеств отмечена здесь полуразвалившейся глинобитной башней и направляется с запада на юго-восток, восточнее города Бага-хонторчжэ.

Миновав урочище Ихэн-гун-худук, экспедиция отклонилась от своего прежнего маршрута и избрала новый, более прямой, северо-восточный путь по направлению к Урге. Мы шли в прорыв, с одной стороны образуемой холмами Хуху-арык, с другой – характерной высотой Талэн-хайрхан, поднимавшейся солидной темносерою шапкою над равниной... К северу виднелись мягкие гребни каменистых волн, над которыми доминировали вершины Цзурумтай, Урт-хайрхан 399 и хребет Ихэ-аргалэнтэ.

Колодец Цогонда и прозрачный родник того же имени на некоторое время задержали ходкое движение каравана: в этом симпатичном уединённом уголке пришлось сделать привал из-за мучившей моего старика Иванова болезни. Призванный для пользования больного врач-лама облегчил его только на самый короткий срок. Бедный страдалец заметно слабел и, не веря в возможность выздоровления, сильно грустил, постоянно думая и говоря о смерти... Двадцать шестого июня он позвал меня к себе для того, чтобы проститься и сообщить свою последнюю волю... Казалось, надежды на благополучный исход оставалось мало, но мы подбадривали друг друга и не падали духом...

Маленьким развлечением в тяжёлые минуты служили нам коренные местные пернатые обитатели, ежедневно прилетавшие на водопой. По утрам и вечерам в прохладные часы на горизонте всюду показывались стайки птиц, спешивших насладиться влагой. Вперемежку с голосами больдуруков неслись крики куликов-песочников, улитов и зуйков. Животный мир, как всегда, везде и всюду дышал беззаботной радостью и весельем.

После всестороннего обсуждения трудного вопроса о дальнейшей судьбе заболевшего общего любимца Иванова я решил не затруднять его больше регулярными утомительными переходами, а временно оставить больного в прохладном урочище Цогонда, где бы он с помощью младшего сотрудника Четыркина и казака Содбоева мог как следует отдохнуть. Главный караван предполагал устроить продолжительную остановку в Гурбун-сайхане, куда должен был при первой возможности добрести транспорт с бедным страдальцем.

Итак, двадцать седьмого июня с тяжёлым чувством мы трогательно простились с Ивановым, и бодро двинулись по направлению к прорыву между горами Урт-хайрхан и Цзурумтай. Теперь долина сменилась темнобурыми каменистыми высотами, нёсшими еще более пустынный характер.

Подкрепившись в урочище Цзосто 400 свежим мясом, добытым у [311] туземцев, путешественники углубились в ущелье, окаймленное красными конгломератовыми обрывами и отдельно стоящими деревьями ильмов, лепящимися по крутым отвесным скалам, а затем поднялись на мягкую, поросшую саксаулом террасу, сбегавшую с гор Цзурумтай. Впереди, далеко, неясно обрисовывался Цзун-сайхан, несколько ближе высились массивы Ихэ-аргалэнтэ и Дунду-сайхан, западный край которого заслонялся вершинами Цзюлина и Куку-нуру.

Первую трёхдневную остановку мы устроили в кормной котловине, вблизи монастыря Байшинтэ-хит; прекрасные травы 401 дали возможность нашим животным оправиться, а соседнее болото подарило зоологической коллекции несколько интересных экземпляров куликов. Мои спутники тут добыли: большого кроншнепа (Numenius arquatus), песочника краснозобого (Ancylochilus subarquatus [Tringa subarpuata]) и улита-красноножку (Totanus calidris [кулик-красноножка]); кроме того, в камышах, были замечены утки-кряквы, турпаны, журавли-красавки, крачки-мартышки, чибис и немногие другие, а в ближайших песках препаратор поймал несколько ящериц Пржевальского и десятка два жуков, преимущественно долгоносиков. Погода стояла прекрасная, вечерами дышалось свободно, а днём прозрачный воздух открывал синеющие дали, где на светлом фоне резко выступал Гурбун-сайхан во всей своей мощной красе.

С помощью ламы мы быстро установили связь с местным управлением, находившимся в горах, и с нашим приятелем цзасаком, только недавно перекочевавшим в отдалённую ставку Барун. Оказывается, молодого князя постигло несчастие и он скрывался от посторонних глаз: старший брат цзасака – лама умер от тяжёлой заразной болезни, перешедшей ещё на нескольких членов княжеской семьи... Гонец нирвы, посланный к чиновникам – тусулакчи и цзахиракчи, очень быстро исполнил все наши поручения и доставил нам почту, заключавшую в себе два письма из Лань-чжоу-фу и пакет от Ц. К. Бадмажапова, как оказывается недавно проехавшего через Байшинтэ в Ургу. Мой сотрудник выражал сожаление, что нам не удалось встретиться в монастыре и сообщал между прочим, что капитан Напалков оставил Алаша-ямунь еще девятого мая, так что в настоящее время счастливый топограф, вероятно, уже вкушал все блага культурного существования...

Второго июля двинулись к северу и мы, держа направление на красные холмы урочища Улан-булык, откуда предполагалась довольно продолжительная экскурсия на южные склоны Дунду-сайхана с целью ознакомления с флорой и фауной этих гор. Накануне выступления экспедиции наш бивак оживился неожиданным приездом фельдфебеля [312] Иванова, немного оправившегося от своего недуга... Теперь он мог рассчитывать на хороший, отрадный отдых среди прохлады в обществе всех своих товарищей... Расстояние до границы родной земли заметно сокращалось, а вместе с тем росла и надежда благополучно доставить больного до русского врача...

Поднявшись над долиною монастыря до полуверсты по вертикали, путешественники расположились лагерем на берегу прекрасного родника, сильной прозрачной струею вырывавшегося из земли. На севере у подножья крутого массива заманчиво зеленели лужайки, пестревшие стадами баранов, а выше гордо выступали оголённые бурые скалы.

Вдоль южного предгорья Гурбун-сайхана, преимущественно на запад от маршрута и стоянки экспедиции при ключе Улан-булык, были наблюдаемы и собраны в гербарий: колокольчики (Convolvulus Ammani), кермек (Statice teneila), Lagochilus diacanthophyllus, Hypecoum erecturn, стручки (Erysimum andrzejoskianum), Oxytropis oxyphylla, крапива (Urtica carmabifolia), ячмень (Hordeum pratense), ковыль (Stipa splendens), пшеничка (Agropyrum pseudoagropyrum), дикая рожь (Elymus dasystachys), Panzeria lanata липучка (Echinosperum deflexum [Lappula deflexa]), пушник (Crepis tennifolia [C. tennuifolia]), душмянка (Nepeta botryoides [Schizonepeta annua]), норичник (Scrophuiaria canescens), Caragana pygmaea, курослеп (Stellaria gypsophiloides), горошек (Vicia costata), Asparagus, Taraxacum, Carex и другие.

Убогие кочевники, ютившиеся по соседству с лагерем экспедиции... каждый вечер пригоняли свой скот к нашему ключу или к колодцу Амын-усу и охотно вступали с русскими в разговор. Эти люди относились к чужестранцам очень доверчиво и на наше хорошее отношение, выражавшееся, главным образом, в том, что мы всегда делились с ними своими излишками, отвечали тёплым приветом, особенно трогательным со стороны таких бедняков, весь век прозябающим в безысходной нужде.

В серое прохладное утро четвёртого июля, лишь только лучи восходящего солнца позолотили высшие точки Дунду-сайхана, от экспедиционного бивака отделилась маленькая оживлённая группа всадников, направившаяся прямо к узкому ущелью. Два скромных вьюка и небольшая палаточка, нагруженные на маленьких коней, говорили о том, что веселая компания едет в лёгкую и не очень продолжительную экскурсию... Настроение у всех было бодрое и радостное. Мы надеялись найти интересных животных и птиц и как следует поохотиться. Чем глубже в горы продвигались экскурсанты, тем ярче и привлекательнее становилась растительность.

В среднем поясе южного склона гор произрастают более или менее пышно следующие формы растительности: дикая смородина (Ribes aciculare), несколько видов лапчатки (Potentilla nivea, Р. bifurca, Р. multifida, Р. sibirica), Sibbaldia adpressa, Leptopyrum fumarioides, живительная трава (Thalictrum foetidum), заразиха (Orobanche coerulescens), резуха (Androsace villosa), заячья капуста (Sedum elengatum [Rhodiola rosea], S. hybridum), ломонос (Clematis orientalis var. tangutica [C. tangutica]), душмянка (Nepeta macrantha), Physochlaena physaloides, аконит (Aconitum barbatum), липучка (Echinosperum strictum [Lapulla stricia]), пчелка (Deiphinium eiatum) и астра (Aster alpinus).

Вот у одной скалы на секунду показались горные козлы (Capra sibirica) и тотчас исчезли; невдалеке, за низкорослым кустарником (Ribes) промелькнула лисица... В небесах величественно парил [313] орёл-беркут, а вблизи беззаботно резвились вьюрки, чечётки, чекканы и другие мелкие доверчивые пташки. Лошади дышали тяжело, но крутому подъёму близился уже конец: впереди виднелся мягкий зелёный перевал Хурдэн-дабан. Обширный горизонт открылся перед нами с вершины перевала: к северу простиралась беспредельная даль центрально-монгольской равнины, над которой причудливо громоздились золотистые облака, освещенные солнцем; обставленные тёмнокрасными скалами, ущелья сбегали вниз тонкими извилистыми змеями; кое-где в бинокль усматривались стойбища монголов и стада скота – баранов, домашних яков или сарлыков и лошадей, бродивших по тёмнозелёным лугам... В соседних утесах слышались голоса алтайских уларов (Tetraogallus altaicus), а где-то невдалеке им вторила кукушка... Стрижи с резким шумом носились над головою вблизи, с камня на камень изящно и неторопливо перемещалась пара горихвосток (Ruticilla rufiventris [Phoenicurus rufiventris]). Внизу под обрывом коршун ссорился с подорликом; высоко в облаках без единого взмаха крыльев величаво плыли по воздуху два бородатых ягнятника, следовавшие один за другим на недалёком расстоянии... Долго стояли мы на вершине Хурдэн-дабана и наслаждались всем окружающим. Только свинцовые тучи, постепенно обложившие горизонт, заставили нас искать убежища в более укромном уголке – за гребешком невысокого увала, где быстро появилась охотничья палатка, а рядом – приветливый костёр... Дождь пошел очень скоро; барометр продолжал опускаться, не подавая надежды на просветление атмосферы.

Едва перестал падать дождь, как мы отправились на охоту за уларами. Местный улар еще очень обыкновенен и известен всем туземцам под именем «хойлык». Зимою, по словам монголов, он спускается и в средний пояс гор, теперь же – летом держится исключительно в верхнем. Мы встречали описываемую птицу табунками в десять-двенадцать и даже в двадцать особей, хотя попадались иногда выводки в три-четыре птицы и отдельные пары. По утрам и вечерам в хорошую погоду улары издают свой характерный свист, напоминающий свист других видов, всего более Tetraogallus thibetanus. Едва пронесётся первый звук улара, как тотчас начнут откликаться птицы с других вершин... Слышный на далёкое расстояние свист звучит, переливаясь волной, в течение долгого времени и тем дольше, чем больший район занимают птицы... В дождливую погоду улар молчит и таким образом является своего рода барометром, с указаниями которого считаются даже монголы. Последние иногда охотятся за уларами, отчего они очень строги и застрелить их не так-то легко. Заметив охотника, птица настораживается, поднимает вверх голову, испускает учащенное ко-ко-ко-ко-ко и перелетает в скалы, обыкновенно залегающие на противоположной стороне ущелья... Кроме человека, улара преследует орёл-беркут...

Первые наши охоты за хойлыком были неудачны, пока мы не изучили их насиженных мест, пока, как говорят, не приноровились к месту и повадкам птицы. Затем всё пошло хорошо и в орнитологическую коллекцию экспедиции поступило несколько экземпляров весьма интересной птицы.

Проведя два дня в горах, я лично должен был возвратиться на главный бивак, где меня ожидали всякаго рода неотложные занятия и, между прочим, очередные астрономические наблюдения. Спутникам моим было поставлено задачей продолжение исследования [314] Дунду-сайхана по части сборов образцов геологических, ботанических 402 и зоологических...

В урочище Улан-булык жизнь текла попрежнему: кто занимался починкой одежды, обуви, кто стиркой белья, а кто консервировал мясо – необходимый запас продовольствия на пустынные переходы. Сам я по возвращении на бивуак тотчас занялся, кроме указанных наблюдений, еще и просушкой растений и приготовлением последней официальной почты на родину. Предстояло написать в Географическое общество, Академию наук, Генеральный штаб и моему московскому другу-географу профессору Дмитрию Николаевичу Анучину, также крепившему дух мой в тяжёлые минуты путешествия в Центральной Азии...

В непрерывном труде дни текли быстро, и только когда, однажды, на бивак неожиданно прискакал гонец из Урги с корреспонденцией, когда на нас, азиатских отшельников, повеяло вновь родным и любимым, – только тогда мы вдруг почувствовали необыкновенное томление души. Время как будто остановилось в своем стремлении: часы и дни поползли медленно и нудно...

Среди многочисленных писем от научных учреждений, родных и друзей была также весточка от капитана Напалкова, в которой он сообщал весьма интересные сведения. «В начале июня, – писал топограф, – через Ургу, по направлению Кобдо, проследовала французская археологическая экспедиция, с целью подробного ознакомления и исследования развалин городов Чжунгарии и Восточного Туркестана». Внимание и интерес научного мира к седой старине бассейнов Улюнгура и Лобнора еще сильнее пробудились, и по проторенным русскими исследователями дорожкам более нежели прежде потянутся теперь путешественники других стран 403.

Тем временем отряд понемногу готовился в путь-дорогу. Наши караванные животные – верблюды и лошади, – отдохнув и подкрепившись на прекрасных пастбищах монастыря Байшинтэ, присоединились к экспедиции и только поджидали сигнала к выступлению.

Экскурсанты тоже возвратились из гор Дунду-сайхан и привезли с собою свыше ста разнородных видов растений, около двадцати экземпляров птиц, несколько шкурок грызунов и шкуру со скелетом горного козла... [315]

Энтомологические сборы оказались весьма незначительными да и вообще выяснилось, что, несмотря на свой приветливый внешний облик, Дунду-сайхан, против всяких ожиданий, беден в естественно-историческом отношении. Из представителей маммалогической фауны в нём обитают: горные козлы, собирающиеся в стада из пятнадцати-двадцати особой, аргали, встречающиеся гораздо реже и небольшими группами в две-три головы; в предгорьях иногда пасутся Antilope subgutturosa, забегающие из долин. Из грызунов здесь водятся зайцы, пищухи – скалистая и степная, суслики. Что же касается до хищников, то вся группа Гурбун-сайхана богата волками, постоянно беспокоящими стада кочевников, лисицами и хорьками; как редкость, порою наблюдаются низкий китайский барс и пятнистый леопард, заходящие, вероятно, с северо-запада – с более высоких скалистых частей Монгольского Алтая.

Тринадцатого июля лагерь экспедиции снялся с последней более или менее длительной стоянки в горах с тем, чтобы уже до самой Урги следовать форсированными переходами, ежедневно покрывая от тридцати пяти до сорока вёрст. По выходе из Дунду-сайхана, перед нами открылась волнообразная равнина, усыпанная то мелким пёсчано-каменистым продуктом разрушения горных пород, то крупными, обточенными дождями и ветром обломками гранита, среди которого изредка встречались и ноздреватые куски лавы.

Далеко на севере темнели зубчатые вершины печального, оголённого Дэлгэр-хангая, а вблизи на северо-востоке блестела под лучами утреннего солнца поверхность болотистого озерка Бомботэн-нор, появляющегося лишь в период сильных дождей.

Повсюду кругом росли низкорослые кустарнички-караганы, по руслам, над дэрэсуном, одиноко вздымались жалкие тограки, а по пологим откосам холмов расстилалась луговая растительность, состоящая преимущественно из пожелтелого кипца 404. Лошади 405 ступали ходко и быстро перегоняли медлительных, сосредоточенных верблюдов. Продвинешься, бывало, далеко вперед, выберешь местечко с хорошим кормом, отпустишь коней попастись, а сам вооружишься биноклем и подолгу лежишь на земле, наблюдая за жизнью природы... 406 Вблизи бегают и взлетают жаворонки (Psoudalaudula pispoletta seebohmi [Calandrella rufescens], Otocorys brandti brandti [Eromofhila alpestris [316] Brandtii), кое-где по вершинкам темнеют отдыхающие хищники: сарычи, соколы и реже орлы. Вот из-за холма выпрыгнул заяц, сел, насторожив ушки, и внимательно поглядывает в мою сторону. Где-то невдалеке просвистела пищуха... Доверчивая любопытная ящерица, не чуя опасности, взобралась на край моей одежды и греется на солнце... А вот несколько поодаль и парочка антилоп харасульт, мирно пощипывающих зелень. В бинокль ясно видно наивное выражение любопытства в глазах и напряженное внимание во всей фигуре. При первом подозрительном шорохе мать сразу настораживается и, подняв головку, слегка всхрапывает, пристально всматриваясь в человека; ещё секунда – и обе антилопы, вытянувшись во всю длину, стремительными прыжками уносятся в притихшую, кажущуюся беспредельной равнину...

Чем дальше мы продвигались на север, тем приветливее становилась местность – каменистая пустыня сменялась степью, которая довольно обильно населена номадами; почти каждый колодец являлся маленьким центром, вокруг которого группировались кочевники со своими стадами; колодезная вода вблизи монгольского стойбища всегда отличалась отвратительным запахом, так как никто не заботился о её чистоте, и скот, утолив жажду, нередко оставался пастись или стоять тут же рядом, загрязняя всё окружающее своими нечистотами...

Вместе со степной растительностью с каждым днём увеличивалось количество степных животных обитателей; оригинальные любопытные тарабаганы то и дело посвистывали, поднимаясь на задних лапках и обозревая безлюдную равнину... Дрофы целыми табунками кормились там и сям, а антилопы цаган-цзере (Antilope gutturosa) и боро-цзере (Antilope subgutturosa) попрежнему ласкали взгляд путешественника 407.

Восточный горизонт суживался высокою стеною гор Ара-уртэ, сложенных из красноватых пород, преимущественно гранита; скалы, пики и обрывы тёмными пятнами выделялись среди лугов, пышным ковром сбегавших по отлогим склонам хребта и по берегам двух могучих ручьёв Бага-атацик и Ихэ-атацик...

Перевалив высоту Гангэн-дабан, абсолютно поднятую около 5485 футов [1671 м], караван спустился в долину Бугук-гола, а там с одного из второстепенных кряжей, наконец, открылся и вид на давно знакомую и давно желанную реку Толу, блестевшую на солнце серой сталью.

Вот показалась вдали и Урга...

Тёмный величественный массив Богдо-ула дремал, закутавшись в синюю дымку; кровли храмов монгольского молитвенного центра горели под прощальными лучами заходившего дневного светила, а субурганы белели яркими светлыми точками... Стада баранов мирно и не торопясь возвращались с пастбищ к себе домой... где-то далеко-далеко слышалось хлопанье бича. Воздух застыл в чуткой тишине, и усталые путники не нарушали всеобщего покоя своими голосами. Они остановились, как очарованные, с благоговением всматриваясь в неясные очертания столицы Монголии и с облегчением сознавали, что трудное путешествие окончено!

Невольно вспомнился светлый образ Пржевальского, дважды пережившего на этих самых высотах чувства восторга и радости при [317] возвращении на родину. Как тогда, так и теперь, обстановка круто изменилась. Наш быт – быт номада, оставался позади; родное европейское чувствовалось уже недалеко. Сильное волнение овладевало всеми нами...

Ввиду высокой воды в Толе, мы решили переночевать здесь, чтобы с зарёй следующего дня – двадцать шестого июля – успешнее пройти последние шаги.

Летняя ночь скоро покрыла землю. Прозрачное небо ярко заблестело звёздами. Лагерь утих... только изредка слышались голоса мирно переговаривавшихся спутников о том, «что день грядущий нам готовит?..»

Что касается лично меня, то я долго-долго не мог сомкнуть глаз... Воображение рисовало Амдо, Лавран, Куку-нор, Хара-хото. Как живые проносились передо мною образы характерных представителей Монголии, Китая, Тибета... Минуты расставания с далай-ламой бодрили дух, крепили тело и вливали струю сознания о возможности нового последнего путешествия – путешествия, в которое я должен выполнить последний из заветов моего великого и дорогого учителя...

Едва зардела заря знаменательного дня, как караван экспедиции мерно выступил в дорогу, постепенно спускаясь в глубину долины. Тола бушевала – ее высокие, мутные волны с шумом катились, подмывая берега. Караван остановился, крепко подтянул вьюки и стремена и благополучно переправился вброд через широкую реку. Еще один час караванного хода и вдали замелькало здание родного консульства. Нетерпение росло с каждым шагом... Но вот, наконец, и в воротах знакомого дома, видим родные лица, слышим родную речь. Радушная встреча соотечественников, обоюдные расспросы, письма от друзей и родных, приветственные телеграммы, чистая комната, разнообразные яства, свежее белье – всё это сразу настолько обновило путешественников, что прошлое казалось грёзами обманчивого сна...


Комментарии

369. «Тангуто-Тибетская окраина Китая», 1884–1886, т. I, стр. 169–170.

370. Н. Г. Потанин саларями называет дунган – китайских магометан.

371. Лань-чжоу-фу древнее Синина.

372. Под лёссом кое-где залегали конгломераты.

373. С транспортами риса из Нин-ся и соли из урочища Я-ту.

374. Даже китайские названия урочищ свидетельствуют о плохом качестве воды; так например, место нашего первого после Лань-чжоу-фу ночлега называлось «Фый-бу-хэ», то-есть «Не пей воды» (так она скверна).

375. Имевшими поперечное залегание.

376. Этот монастырь находится в пятнадцати больших переходах от Урги на юго-восток.

377. В роде котловины Шара-бурду.

378. Например, долины Сумын-гол и Улан-мотэн-гол.

379. Преимущественно верблюдов и баранов, бродящих целыми днями по скудным пастбищам.

380. «Котловина Гойцзо – это дно, бывшее всего дольше под водами Халхая», – замечает геолог экспедиции.

381. Определён учёным-хранителем Зоологического музея Российской Академии наук Б. С. Виноградовым.

382. Необходимо упомянуть, что на стенах Хара-хото до сих пор лежит галька, которою, между прочим, в своё время отбивались осажденные харахотосцы.

383. Во время раскопок харахотоских развалин мы добыли очень интересную ночную ящерицу (Teratoscincus), степного удава (Eryx kozlovi) и летучую мышь (Plecotus sp.).

384. Это молитвенное помещение, по заключению академика С. Ф. Ольденбурга, «по всей вероятности, представляет собою заделанную часть храма – чайтьи. Судя по фотографии, у стены стояли три статуи: или будда с двумя бодисатвами или учениками, или же три фигуры бодисатв».

385. См. Ф. Волков «Человеческие кости из субургана в Хара-хото». С тремя рисунками в тексте. Из второго тома «Материалов по этнографии России», 1914.

386. Держась очертания жолоба – прежнего, засыпанного песком русла или вернее одного из рукавов Эцзин-гола.

387. После сильной бури вообще, когда земная поверхность значительно видоизменяется – то оголяется от песков, то засыпается ими, – всего интереснее и плодотворнее исследовать развалины, как было случайно и со старухой, нашедшей жемчуга.

388. «Отчёт императорского русского Географического общества за 1910 год», стр. 54, 56, 57, 58 с четырьмя таблицами рисунков.

389. Уйгуры – тюркский народ, кочевавший на севере Центральной Азии. В середине VIII в. они владели территорией, занимаемой сейчас Монголией, и создали мощное государство, просуществовавшее до 840 г., когда оно было разгромлено киргизами, жившими в то время в бассейне верхнего Енисея. После разгрома правившие уйгурские племена спустились к югу и образовали княжества в районе Хами и провинции Ганьсу. Уйгуры имели алфавит, заимствованный ими у иранского народа согдийцев, которые переняли еще в III в. переднеазиатский арамейский алфавит. При Чингис-хане алфавит уйгуров перешёл к монголам, а позже и к маньчжурам.

390. С. Ф. Ольденбург. «Материалы по буддийской иконографии Хара-хото» (Образа тибетского письма). С 6 таблицами и 25 рисунками в тексте. Из второго тома «Материалы по этнографии России».

391. Ширина долины правого берега Эцзин-гола в этом месте колеблется от одной до двух вёрст.

392. «Тангутско-Тибетская окраина Китая и Центральная Монголия». Том первый, стр. 458.

393. Голосистые, не лишённые своеобразной гармонии камышевки оправдывали своё характерное название, ютясь исключительно в прибрежных камышевых зарослях.

394. Там же, стр. 455.

395. Из пресмыкающихся в низовье Эцзин-гола нами добыты, по определению С. Ф. Царевского, лягушка (Rana amurensis) и новый вид жабы (Bufo kozlovi).

396. Так называлась южная часть песков.

397. Так называлась северная часть песков.

398. Хрящеватая пустыня – пустыня, поверхность которой покрыта мелкооблачным материалом коренных пород, хрящём. Хрящ характеризуется размерами не более 5 см в поперечнике, угловатостью и шероховатостью.

399. Нам предстояло пройти между этими высотами.

400. Урочище Цзосто имеет еще второе название – Булыктэ. Суеверные монголы убеждены в том, что живя в этом урочище, люди могут называть его только Булыктэ; употребление второго наименования – Цзосто – допустимо лишь на известном расстоянии от данного места. Несоблюдение этого правила влечёт за собою якобы тяжёлые для провинившегося человека последствия.

401. В долине, прилежащей к горам Гурбун-сайхан с юга, на пути экспедиции, собраны нами, по определению В. Л. Комарова [Владимир Леонтьевич Комаров (1869–1945) – академик, крупнейший советский ботаник. Работы Комарова посвящены, главным образом, систематике и географии растений. Много работал над изучением флоры Азии. С 1936 по 1945 г. – президент Академии наук СССР.], следующие формы растительности: ильм (Ulmus pumila), хармык (Nitraria Schoben), дикая слива (Prunus pilosa), лапчатка (Potentilla bifurca), клоповник (Lepidium micranthum [L. apetalum]), золотая трава (Senecio nemorensis), ломонос (Clematis fruticosa), Panzeria lanata касатики (Iris Bungei, I. ensata), Cancrinia bpachypappus, житник (Hypecoum erectum), Ptilotrichum canescens, червогонник (Zygophyllum mucronatum), брунец (Sophora alopecuroides), мордовник (Echlnops Turczaninowi), мышьяк (Thermopsis lanceolata), пырей (Agropyrum repens), мохнатка (Scorzonera mongolica), лютик (Ranunculus planta-ginifolius) и немногие другие.

402. Верхний пояс описываемых гор, того и другого склонов, обогатил гербарий экспедиции нижеследующим списком растений: Astragalus mongolicus, Dracocephalum friticulosum, Thalictrum foetidum, Aquilegia viridiflora, Galium verum var. trachyspermum, Thymus serpyllum, Bupleurum pusillum, Papaver alpinum, Elymus siliricus, E. junceus, Agropyrum cristatum, Linaria vulgaris, Rheum undulatum, Rh. univerve, Veronica incana, Cerastium arvense, Arabis incarnata, Dontostemon senilis, Eritrichium pectinatum, Ptilotrichum canescens, Arenaria formosa, Androsace maxima, A. septentrionalis, Draba nemorosa, Aster alpinus, A. altaicus, Hesperis aprica var densata, Saxifraga sibirica, Uragopogon Orientale, Papaver nudicaule, Amethystea coerulea, Tragopogon-Orientale, Caryopteris mongolica, Artemisiapectinata, A. palustris, Senecio vulgaris, Alyssum lenense, var. leiocarpum, Prunus pilosa, Atraphaxis pungens, Statice aurea, Haplophyllum dauricum, Lophanthus chinensis, Euphorbia Pallasi,Lepidium laxifolium, Cymbaria dahurica, Gypsophila Gmelini, G. glandulosa, Silene repens, Setaria viridis, Agropyrum cristatum, Stipa inebrians, Erodium Stephanianum, Arnebia cornuta, Reaumuria songorica, Pedicularis, Matthiola, Chenopodium и Sisymbrium.

403. Весною 1914 года Хара-хото посетил английский путешественник Штейн. The Geographical Journal. September 1916. A third journey of exploration in Central Asia, 1913–1916. Sir Aurel Stein, К. С I. E., D. Sc. D. Zitt.

404. Проводник – симпатичный монгол Агван – указал нам среди кипца ядовитый злак, от которого кони не только заболевают, но часто даже погибают.

405. От низовья Эцзин-гола до Урги экспедиция располагала тремя-четырьмя лошадьми, которыми помимо меня, пользовались ещё и препараторы и мой казак-ординарец.

406. От гор Гурбун-сайхана до самой Урги наши последние сборы не отличаются полнотою. Вот они – Stipasplendens, Astragalus adscendens, А. tennis, Odontites rubra, Potentilia multifida, Р. tunacetifolia, Р. fruticosa, P. bifurca. Poa fastigiata, Beckmannia eruciformis, Papaver nudicaule, Adenohora marsupiiflora, Leonorus sibiricus, Medicago ruthenica, Lophanthus chinensis, Ribes diacantha, Thalictrum squarrosum, Uimus pumila, Haplophyllum dahuricum, Caragana microphylla, С pygmaea, Delephinium dissectum, Sanguisorba officinalis, Phlomis tuberosa, Aconium Aärbatimv Artemisia laciniata, Linum perenne, Scutellaria scordifolia, Nepeta pinnatifida, Bromus inermis Gentiana decumbens, G. riparia, Campanula glomerata, Hypecoum erectum, Artemisia anethifolia, Ar. Adamsii, Ar. Sieversiana, Ar. sacrorum, Inula britannica, Agrostis latiflora, Salix acutifolia S. viminalis, Pirus bacata, Populus suaveolens, Crataegus oxyacantfia,Prunus padus, Alopecurus ruthenicus, Agropyrum repens, Elymus sibiricus, Setaria viridis, Geranium pratensef, Dianthus chinensis, Hesperis aprica, Smelowskia cinerea et Parnassia palustris.

407. Антилопа цаган-цзере встречается почти всегда большими стадами исключительно в местности, носящей степной характер, тогда как боро-цзере держится пустыни чаще всего маленькими группами и даже одиночками. Таким образом, на границе пустыни со степью граничат и вышеуказанные антилопы.

Текст воспроизведен по изданию: П. К. Козлов. Монголия и Амдо и мертвый город Хара-хото. М. Географгиз. 1948

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.